Записка, которую я отправил Эллершо, была вполне безобидной, а вот то, что я собирался сообщить Элиасу, было чрезвычайно важно. Мне следовало принять решение, притом что враг знал то же, что и я, то есть очень немного. Что лучше — затаиться и надеяться, что подвернется возможность его разоблачить? Или нанести удар первым и, может быть, взять верх? Будь у меня время и свобода, я бы предпочел первый вариант, но, поскольку я не мог отсутствовать в Крейвен-Хаусе долго, остановился на втором варианте. Буду действовать, исходя из сведений, которые получил от Блэкберна, и надеяться, что они дадут мне определенное преимущество. Поэтому я повторно послал свои записки, на этот раз с большим успехом, и попытался хоть немного поспать.

На следующее утро, убедившись, что за мной никто не следит, ранней почтовой каретой я отправился в Твикенем — в путешествие, которое заняло около двух часов, а затем провел еще пару часов в таверне в ожидании второй почтовой кареты, в которой должен был прибыть Элиас. Вполне вероятно, что предприимчивый злодей мог послать кого-нибудь следить за Элиасом, и, безусловно, Элиас мог бы не заметить слежку, поэтому я решил, что будет безопаснее, если мы поедем порознь. Как только Элиас вошел в таверну, я понял, что добрался он благополучно.

В нашем предприятии нам требовалась удача, так как я не послал записки заранее и не было никакой гарантии, что миссис Элоиза Пеппер не отправилась к кому-нибудь в гости или за покупками или вообще не уехала. К счастью, мои опасения не оправдались. Миссис Пеппер оказалась дома. Дверь нам открыла тихая некрасивая девушка лет шестнадцати-семнадцати. У нее было плоское лошадиное лицо, изрытое оспой. Она провела нас в гостиную, куда вскоре вышла миловидная женщина лет двадцати пяти в трауре, который, надо отдать должное, удивительно ей шел. Черный цвет платья сочетался с ее иссиня-черными волосами, уложенными в милый, но не слишком аккуратный пучок, и благодаря платью и локонам ее лицо казалось белее фарфора, а зелено-карие глаза удивительно яркими.

Мы с Элиасом вежливо раскланялись, причем он поклонился ниже, чем я, — это был его особый поклон, который предназначался хорошеньким вдовам с солидной рентой.

— Меня зовут Бенджамин Уивер, а это мой друг Элиас Гордон, известный в Лондоне хирург. — Я сказал это в надежде, что она подумает, будто нас привело сюда некое медицинское дело. — Прошу простить нас за вторжение, но у нас неотложное дело. Мы очень надеемся, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов относительно вашего покойного мужа.

Ее лицо просветлело, а щеки зарделись от удовольствия. Словно она только и ждала, что в один прекрасный день в ее дверь постучатся незнакомцы и начнут задавать вопросы о ее муже. И вот наконец это случилось.

Но я заметил и некоторое колебание. Как будто ей пришлось напомнить себе, что следует соблюдать осторожность, — так ребенок напоминает себе, что следует остерегаться огня.

— Что вы хотели узнать о моем дорогом любимом Абсаломе? — спросила она.

Она прижимала к груди камзол, который чинила, но я заметил, что теперь она скомкала его и начала покачивать, будто ребенка.

— Понимаю, как вам, должно быть, тяжело говорить о его смерти, мадам… — продолжил я.

— Откуда вам понимать, — сказала она. — Только та, что была замужем за ним, может знать, что значит потерять его, моего Абсалома, лучшего из мужчин. Вот что я могу вам сказать, господа. Если именно это вы хотите знать, был ли он лучшим из мужчин, то уже получили ответ. Да.

— Действительно, нам хотелось бы знать, каким он был человеком, — сказал Элиас. — Но не только это.

Ничего не скажешь, ловкий ход. Восхваляя покойника и намекая, что мы хотим как-то отметить его заслуги, Элиас широко распахнул для нас ворота.

— Садитесь, джентльмены, — сказала она, кивком приглашая нас располагаться в довольно сносно меблированной гостиной; обстановка была не самой изысканной, но все было опрятно и сияло чистотой.

Миссис Пеппер усадила нас, а потом велела некрасивой служанке принести что-нибудь выпить. К радости Элиаса, это оказалось подогретое вино.

Я лишь пригубил. Я уже изрядно выпил до этого и не хотел, чтобы алкоголь затуманил мой разум.

— Мадам, расскажите о вашем покойном муже, о вашей жизни с ним.

— Мой Абсалом, — задумчиво начала она. Приготовившись тяжело вздохнуть, она поставила свой стакан, чтобы не расплескать вино. — Вы знаете, мой отец не хотел, чтобы я за него выходила. Он не видел в нем того, что видела я.

— И что вы в нем видели? — отважился спросить Элиас, отставляя на минуту вино.

— Он был красив. Моя мать видела это, но тоже не одобряла наш брак, так как завидовала его красоте. Абсалом был самым красивым мужчиной на свете, а также самым добрым и благочестивым. Мой отец считал, что он хочет жениться на мне из-за приданого. Надо сказать, приданого действительно хватило ненадолго, но только потому, что у Абсалома были великие планы.

— Какие именно? — спросил я.

Она улыбнулась мне нежно и в то же время жалостливо, как мог бы улыбнуться священник простаку, который спросил, кто такой Бог.

— Он собирался сделать нас богатыми, — сказала она.

— Каким образом?

— Разве не понятно? Своими мыслями, — сообщила она. — Он постоянно думал о чем-то, постоянно что-то писал. И наверняка его мысли были ценными, иначе я не получила бы ренту. Даже отец был бы доволен, если бы узнал об этом, но после того, как Абсалом потратил приданое, отец со мной не общается. Тогда он только сказал: я, мол, знал, что так и будет, но Абсалом, конечно, был прав и прощает его, глядя с небес.

— Знаете ли, — сказал Элиас, — мы пришли к вам отчасти из-за этой ренты.

Улыбка исчезла с ее лица.

— Ах, вот оно что. Тогда вынуждена сказать вам, джентльмены, что у меня и так нет отбою от ухажеров. Я к ним равнодушна. Вдова с ежегодной рентой все равно как леденец для мух. Простите меня за прямоту, но меня не интересуют ухаживанья. Я была замужем за Абсаломом Пеппером, и мысль о браке с другим для меня невыносима. Я знаю, что у вас, джентльменов, на уме. Вы считаете, что, если рента достается только вдове, это напрасная трата денег. А для меня, господа, это прославление жизни и духа Абсалома, и я не хочу ее запятнать, отдав свою руку другому мужчине.

— Вы нас не совсем правильно поняли, — сказал я поспешно. — Я прекрасно понимаю мужчин, которые ищут вашего расположения, и рента здесь ни при чем. Но нас привело сюда другое дело. Нам бы хотелось узнать чуть больше о самой ренте. Видите ли, нас интересует ее происхождение.

Тут блаженная безмятежность, источаемая человеком, который прикоснулся к кромке платья святого, тотчас испарилась.

— Вы хотите сказать, что возникли какие-то осложнения? Меня уверили, что рента будет выплачиваться до конца моих дней. Это условие не может измениться, сударь. Не может. Знаете, один из моих ухажеров член коллегии, и хоть у него нет никакой надежды завоевать мое расположение, уверена, он сделает для меня все, что в его силах. Уверяю, он пойдет на все, чтобы не допустить подобного преступления.

— Приношу свои извинения, — вступил в разговор Элиас. — Сожалею, что мы дали вам повод волноваться. Мой друг не имел в виду ничего подобного. Мы не распоряжаемся вашей рентой и вовсе не желаем причинить вам никакого вреда. Мы просто хотели бы попросить вас объяснить, почему она была вам назначена. Почему эти деньги были выделены именно вам?

— Почему? — спросила она, приходя в еще большее волнение. — Вы спрашиваете, почему? Что в этом странного? Разве так не принято поступать у ткачей шелка?

— Как это, ткачей шелка? — вырвалось у меня, хоть я знал, что лучше придержать язык. — Они-то тут при чем?

— Как же это они могут быть ни при чем? — возразила миссис Пеппер.

— Мадам, — сказал Элиас, — мы считали, что ренту вам платит Ост-Индская компания.

Она посмотрела на меня так, будто я нанес ей невообразимое оскорбление.

— С какой стати Ост-Индская компания станет платить мне ренту? Какое отношение имел мистер Пеппер к этим людям?

Я подумал, что именно это мы надеялись узнать у нее, и видел, что Элиас тоже хотел это сказать, но, как и я, удержался. Какой толк задавать вопрос, ответ на который очевиден.

— Мадам, нас, очевидно, ввели в заблуждение, — сказал Элиас. — Не могли бы вы сказать, кто вам платит ренту?

— Я уже сказала — гильдия ткачей шелка. После смерти мистера Пеппера они прислали ко мне человека, который сказал, что Абсалом был членом этой гильдии и что я, как его вдова, имею право на получение пенсии по утере кормильца. Поклянитесь, что вы не отберете ее у меня.

— Позвольте мне объяснить, — сказал я. — Видите ли, мадам, мы представляем страховую контору «Сихок», и возникла техническая ошибка в связи с одним иском, имеющим отношение к Ост-Индской компании. Я буду стараться изо всех сил, чтобы иск не подверг вас опасности, поверьте. Речь лишь идет о приведении записей в соответствие. В любом случае мы были уверены, что рента предназначена вам, но наши записи, видимо, еще более запутаны, чем вы можете себе представить. Позвольте вас заверить: все, что вы скажете, никак не грозит вашей ренте. Вы только поможете нам улучшить управление ею.

Теперь она немного успокоилась. Достала спрятанный на груди медальон и взглянула на портрет внутри — без сомнения, портрет покойного мужа. Прошептав что-то над медальоном, она приложила палец к образу любимого, снова спрятала украшение и повернулась к нам.

— Хорошо, я постараюсь вам помочь.

— Благодарю вас, — сказал я. — Правильно ли я понял, что предоставление подобной вашей ренты — обычная практика для гильдии ткачей шелка?

— Мне так сказали, — ответила она.

Подобное было маловероятно. Сто двадцать фунтов в год вдове ткача. Занимающиеся этим ремеслом зарабатывали от силы двадцать-тридцать фунтов в год. Мне было известно, что ткачи организовывали объединения и помогали друг другу, но никогда не слышал ни о какой гильдии. Однако мне повезло, что у меня были знакомые среди них, к примеру тот же Диваут Хейл, который организовал волнения и помог мне проникнуть в здание Ост-Индской компании. Я очень рассчитывал, что он мне снова поможет, на этот раз сведениями.

— Буквально пара вопросов, чтобы окончательно все прояснить, — сказал я. — Ваш муж был ткачом шелка, правильно?

— Правильно. Так же как и вы. Вы ведь сказали, что тоже ткач. Я не ошибаюсь?

Я пропустил ее вопрос мимо ушей и не стал ее поправлять.

— Мадам, вы, должно быть, хорошо представляете, сколько зарабатывал ваш муж. Вас не удивило, что пособие в связи с его смертью во много раз превышало его годовой доход?

— Что вы. Он никогда не обсуждал со мной такие низменные вещи, как деньги, — сказала она. — Я лишь знала, что он зарабатывал достаточно, чтобы мы ни в чем не нуждались. Мой отец считал, что ткач немногим лучше, чем грузчик, но разве Абсалом не покупал мне платья и украшения, не водил меня в театр? Тоже мне грузчик.

— Безусловно, ткачи шелка различаются по уровню знания дела, — сказал я. — Скажите, какую должность занимал мистер Пеппер в шелковом ремесле, и я, возможно…

— Он был ткачом, — сказала она резким тоном, не допускающим дальнейшего обсуждения, словно я мог как-то запятнать его имя подобными вопросами. А потом добавила уже более мягко: — Он не утомлял меня разговорами о службе. Он знал, что занят тяжелым трудом, но что из этого? Он зарабатывал на жизнь, и мы были счастливы.

— А не было ли у вашего мужа, — сказал я, — каких-нибудь связей с Ост-Индской компанией?

— Никаких. Но, как я уже сказала, я не вмешивалась в дела мужа. Это было бы неподобающе. Вы говорите, что-то угрожает моей ренте?

Не хотелось огорчать такую приятную даму, и я должен был произвести на нее впечатление союзника в борьбе с возможными угрозами, ибо, если мне вновь потребовалось бы задать ей вопросы, я хотел, чтобы она отвечала охотно и откровенно.

— Надеюсь, ей ничто не угрожает, и уверяю вас, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы продолжали получать ваши деньги.

В почтовой карете на обратном пути мы с Элиасом говорили полушепотом, так как с нами ехало два пожилых торговца с необычайно суровыми лицами. Они сразу узнали во мне еврея и почти всю дорогу бросали на меня злобные взгляды. Иногда один из них обращался к своему спутнику и говорил примерно следующее:

— Как вам ехать в одной карете с иудеем?

— Мне такое всегда было не по душе, — отзывался товарищ.

— И не говорите, — говорил первый. — Это просто унизительно.

Затем они продолжали бросать на меня злобные взгляды и через какое-то время повторяли свой лаконичный диалог.

После трех-четырех подобных диалогов я повернулся к одному из джентльменов:

— Я взял за правило не выкидывать на ходу из кареты людей старше сорока пяти, но всякий раз, когда открываете рот, вы снижаете этот возраст лет на пять. По моим подсчетам и судя по вашей внешности, в следующий раз, когда вы изречете очередную грубость, я буду вправе выбросить вас из кареты не задумываясь. Что касается извозчика, не надейтесь, что он вмешается. Несколько монет, и вопрос будет улажен. Как вам известно, мы, евреи, недостатка в наличности не испытываем.

Конечно, я бы не выбросил на дорогу человека, которому было далеко за семьдесят, но угроза такого наказания заставила обоих попутчиков замолкнуть. Более того, они даже не решались на нас смотреть. Впрочем, это только облегчило наше общение.

— Элоиза и Абсалом, — задумчиво произнес Элиас, возвращая меня к насущным вопросам. — Эти имена совершенно не сочетаются. Встретил бы их в поэме, не стал бы читать.

— Вероятно, миссис Пеппер не обращала внимания на дурные предзнаменования, настолько очарована она была своим покойным мужем.

— Можно только гадать, что за человек он был, — продолжал рассуждать Элиас. — Не понимаю, какие причины, кроме его личного обаяния, были у компании, чтобы столь щедро заплатить его вдове.

— Мне кажется, это очевидно, — сказал я. — Они совершили что-то поистине ужасное и сделали все, чтобы вдова молчала.

— Интересная гипотеза, — согласился Элиас, — но есть одна загвоздка. Видишь ли, если бы компания предложила ей двадцать или даже тридцать фунтов в год, история с рентой от гильдии могла бы выглядеть вполне правдоподобной. Но сто двадцать фунтов? Даже столь ослепленная мифическими достоинствами покойного супруга вдова не может не сознавать, что подобная благотворительность — нечто исключительное. И если компания как-то повинна в смерти этого человека, зачем ей привлекать внимание такими экстравагантными поступками?

Он задал хороший вопрос, на который я не мог сразу ответить.

— Может, преступление, которое совершила компания, настолько ужасно, что они предпочитают чрезмерной благотворительностью скрыть правду. Может, вдова знает, что гильдия здесь ни при чем, но желает поддерживать миф о том, что мистер Пеппер был лучшим из мужчин.

Элиас обдумал эту гипотезу, но не пришел ни к какому здравому заключению, и мы решили, что не найдем здесь логики, пока не узнаем больше.

Вернувшись в Лондон, я отправился на поиски Диваута Хейла, рассчитывая, что он объяснит мне, какую роль играл Пеппер среди ткачей шелка, но не нашел его ни в одном из его обычных пристанищ. Я везде оставил весточку, что он мне нужен, и вернулся к себе домой, где обнаружил, что меня ожидает уткоподобный Эдгар. Его раны по большей части начали заживать, но синяк под глазом остался, и, конечно, на месте выбитых зубов зияли дыры.

— Мне нужно переговорить с вами у вас в комнатах, — сказал он.

— А мне нужно, чтобы ты убрался, — ответил я.

— Я не уйду, а вы не посмеете меня выставить — зачем вам привлекать к себе внимание в своем районе?

Он был прав, поэтому я нехотя позволил ему пройти в свои комнаты, где он сообщил: мистер Коббу стало известно из надежных источников, что я не показывался в Крейвен-Хаусе сегодня.

— По слухам, вы сказались больным, но, по мне, выглядите вполне здоровым. Никаких следов кровавого поноса не вижу.

— Может, стоит поглядеть поближе?

Он промолчал.

— Мне нездоровилось, — сказал я, — но потом я почувствовал себя лучше и решил прогуляться, чтобы проветрить голову.

— Мистер Кобб заверяет вас, что никакие хитрости с ним не пройдут. Вы будете завтра в Крейвен-Хаусе, сэр, иначе вам придется объясняться. Будьте уверены.

— Передал сообщение, теперь ступай.

— Мистер Кобб также велел узнать, не продвинулись ли вы в расследовании относительно известного вам человека.

— Нет, мне не удалось узнать ничего нового.

Я умел говорить беспардонную ложь с самым невинным видом. Я не боялся себя выдать, но, если Аадил служит Коббу и если мою туманно сформулированную записку все же расшифровали, вполне вероятно, мой враг встретился с вдовой Пеппер и знал то же, что и я. Возможно, но маловероятно. Я не понимал, какую роль играет Аадил и кому он служит, но вряд ли Коббу.

— Надеюсь, что так оно и есть, — сказал Эдгар. — Если он узнает, что вы его водите за нос, последствия будут ужасны. Я в этом не сомневаюсь, не сомневайтесь и вы.

— Убирайся. Я все понял.

Эдгар так и сделал, а я почувствовал одновременно облегчение и сожаление оттого, что на этот раз наша встреча обошлась без рукоприкладства.

Я решил, что на этом мой день завершен, и устроился со стаканчиком портвейна у камина, изо всех сил стараясь ни о чем не думать — забыть о событиях дня, его открытиях и загадках, — чтобы подготовиться ко сну. Вероятно, я вздремнул в кресле, но меня разбудил стук в дверь. Домовладелица сообщила, что внизу меня дожидается посыльный, который утверждает, что принес срочную записку.

Я неохотно поднялся, сетуя, что мой короткий покой нарушен, спустился вниз и увидел, что посыльный — еврей. Я узнал в нем мальчика с дядиного склада, а по его покрасневшим глазам знал о содержании записки, не читая ее. Тем не менее я взял ее дрожащей рукой и развернул.

Послание было от тети, писавшей на родном ей португальском языке. Видимо, в горестную минуту у нее не нашлось слов на английском. В записке сообщалось то, чего я так боялся. Мой дядя перенес еще один приступ плеврита, который оказался смертельным. Приступ был сильным и неожиданным, целый час дядя боролся, но его сил не хватило, чтобы победить болезнь. Он умер.