Второй раз обстановка обозначилась вполне отчетливо. Если Совет не знал, как защищать Коммуну, то не было ли ошибкой с его стороны, перед лицом всего Парижа, заявлять о намерении подвергать лагерь мятежников нападениям и бомбардировкам, вызывать ярость версальцев и давать отпор примиренцам? Дополнительные выборы 16‑го апреля — смерти, итоги выборов и отставки, сделавшие вакантными 31 место, — вскрыли реальные силы восстания. Иллюзии 26 марта развеялись. Теперь голосование проводилось под огнем. И газеты Коммуны, и делегаты Синдикальных Палат тщетно звали избирателей к избирательным урнам. Из 146 000 избирателей, которые собирались в этих округах 26‑го марта, пришли только 61 000. Округа примиренцев, покинувших свои места, дали 16 000 вместо 51 000 голосов.

Наступил решающий момент для разъяснения программы Совета Франции: теперь или никогда. Исполком в обращении к провинциям 6‑го мая дал отповедь клевете версальцев, но ограничился констатацией того, что Париж сражается за всю Францию. Он не выдвинул никакой программы. Торжественные заявления Тьера в защиту Республики, враждебность крайне Левой, бессвязные декреты полностью сбили с толку провинции. Требовалось немедленно прояснить позицию. 19‑го комиссия, которой поручили выработать программу, представила свой проект или, скорее, проект других. Весьма печальный и характерный признак. Декларация Коммуны исходила не от Совета, несмотря на то, что он располагал двенадцатью публицистами. Из пяти его членов, которым поручили разработать проект, только Делеклюз набросал несколько отрывков, формально–юридическую часть написал журналист Пьер Дени.

В Cri du Peuple он обсудил и сформулировал как закон причудливую идею Парижа как свободного города, вылупившуюся в ходе первоначального взрыва страстей на собраниях в Vauxhall. Согласно этому законодателю, Париж должен был стать ганзейским городом, увенчав себя всеми свободами. С высоты своего положения он должен был сказать прикованным цепями общинам Франции: — Делайте, как я, если сможете, но помните, я не смогу для вас сделать ничего, кроме как показать пример. — Этот очаровательный план вскружил головы нескольким членам Совета, и в декларации содержалось слишком много признаков этого.

«Каковы требования Парижа? — Спрашивала декларация. — Признание Республики. Абсолютная автономия Коммуны, распространенная на все области Франции. Неотъемлемые права Коммуны состоят в следующем: голосование бюджета Коммуны; урегулирование и перераспределение налогов; управление местными службами; организация магистрата, его внутренней политики и образования; регулирование товарного обращения. Они включают право выбора и постоянное право контроля над магистратами Коммуны и их функционерами; абсолютную гарантию индивидуальных свобод, свободы совести и права на труд; организацию городской обороны и Национальной гвардии. Только Коммуна должна быть наделена прерогативами надзора и обеспечения свободного и справедливого осуществления прав на собрания и публичную деятельность… Париж не желает ничего большего… кроме как реализации и практического применения того же принципа при условии принятия в центральной администрации делегации федеративных коммун».

Каковы должны быть полномочия этой центральной депутации, выражающей взаимные обязательства коммун? В Декларации об этом не говорилось. Судя по тексту, любой район должен был владеть правом замкнуться в своей автономии. Но чего ожидать от автономии в Нижней Бретани, в девяти десятых французских коммун, в более половине из которых не проживает и 600 жителей, если парижская декларация, в нарушение самых элементарных прав, обязывает Коммуну надзирать за справедливым выполнением прав на собрания и публичность, забыв упомянуть право на ассоциации? Это было бы весьма печально, если бы осуществилось в реальности. Сельские автономные коммуны стали бы монстром с тысячью отростков, присосавшихся к Революции сбоку.

Нет! Тысячи немых и слепых не приспособлены для заключения социального пакта. Слабые, неорганизованные, скованные тысячью пут, сельские жители могут быть спасены только городами, а горожан должен вести Париж. Крах всех провинциальных восстаний, даже восстаний в больших городах — достаточное свидетельство тому. Когда декларация говорит: «Такое единство, какое до сегодняшнего дня навязывалось нам Империей, монархией и парламентаризмом, — это всего лишь деспотическая, невежественная централизация», она обнаруживает раковую опухоль, которая снедает Францию. Но когда декларация добавляет: «Политическое единство в понимании Парижа является добровольной ассоциацией всех местных инициатив», то она выдает, что ничего не знает о провинциях.

Декларация продолжает, в стиле обращения, иногда к месту: «Париж трудится и страдает за всю Францию, чье интеллектуальное, моральное, административное и экономическое возрождение он готовит своей борьбой и страданиями…. Революция Коммуны, начавшаяся по инициативе народа 18‑го марта, знаменует новую эру». Но во всем этом не было ничего определенного. Почему бы не взять формулировку 28‑го марта: «Для Коммуны то, что принадлежит общему, для нации то, что национально», которая достаточно определяет будущую коммуну, чтобы наделить ее политической жизнью, достаточно конкретизирует ее, чтобы позволить ее гражданам объединиться в социальном действии, конкретизирует коммуну, включающую от 15 до 20 000 душ, кантон–коммуну, и ясно обозначает права коммуны и всей Франции? Декларация даже не говорит о федерализации больших городов ради завоевания их общего избирательного права. Эта программа, как таковая, обскурантистская, несовершенная, нереализуемая во многих пунктах не могла, несмотря на некоторые благородные идеи, просветить провинции в достаточной степени.

Это был всего лишь проект. Без сомнения, Совет собирался его обсудить. За него бы проголосовали после первого чтения. Без дебатов, едва взглянув. Эта ассамблея, которая дала четыре дня на обсуждение просроченных коммерческих законопроектов, не провела ни одного заседания для изучения декларации, для понимания того, что делать в случае победы и что завещать в случае поражения.

Хуже того, Совет заразила новая болезнь, ростки которой, сеявшиеся несколько дней, полностью вызрели благодаря дополнительным выборам. Романтики взрастили казуистов, и обе стороны пришли к болванам для подтверждения мандатов.

30 марта Совет утвердил относительным большинством шесть выборов в шести округах. Журналист во время выборов 16‑го предложил объявлять избранными всех тех кандидатов, которые получили бы абсолютное большинство голосов. Казуисты возмутились. — Это был бы самый тяжелый удар, — говорили они, — который какое–либо правительство нанесло бы всеобщему избирательному праву.

Но невозможно было постоянно созывать избирателей на выборы. Три из наиболее активных округов не дали никаких результатов. Один из них, тринадцатый, был лишен лучших людей, тогда сражавшихся на передовой. Новое голосование выявило бы еще более выпукло изоляцию Коммуны. И потом, разве время боя, когда гибнет батальон, лишенный своего командира, подходящий момент для настойчивых требований повышения в чине?

Дебаты были очень жаркими, поскольку в этой объявленной вне закона ратуше заседали яростные законники. Их спасительные принципы должны были задушить Париж. Уже во имя священной автономии, запрещавшей вмешательство в автономию соседа, Исполком запретил вооружать коммуны, расположенные вокруг Парижа, которые требовали похода на Версаль. Для изоляции Парижа не мог бы принять более эффективных мер и сам Тьер.

Двадцатью шестью голосами против тринадцати проголосовали за одобрение выводов доклада. Итоги выборов только в 20 округах были признаны действительными без всякой логики. Выборы в одном округе, где голосовали 1 100 избирателей, приняли, те же которые проходили в округе, где голосовали 2 500 избирателей, отвергли. Надо было, либо признавать действительными выборы во всех округах, либо не признавать их вовсе. Четверо новых депутатов были журналистами, только шесть — рабочими. 11 депутатов, которых направили в Совет общественные собрания, усилили позицию романтиков. Два депутата, избранных от округов, где выборы были признаны Советом действительными, отказались участвовать в заседаниях из–за того, что не получили восьмую часть голосов. Рожер, автор замечательной Propos de Labiénus (книги, обличающей злоупотребления Второй империи), позволил себе обмануться фальшивой щепетильностью в вопросе законности — единственная промашка этого благородного человека, который четко и с блестящим красноречием выступал в защиту Коммуны. Его отставка лишила Совет здравомыслящего депутата, но она снова послужила разоблачению апокалипсического Феликса Пиата.

С 1‑го апреля, почуяв надвигавшуюся бурю и испытав такой же ужас от ударов, как Panurge, Феликс Пиат попытался бежать из Парижа, запросил у Совета отставку с поста члена Исполкома и заявил о необходимости его присутствия в Версале. Поскольку гусары из Версаля сделали бегство слишком опасным, он снизошел к тому, чтобы остаться, но одновременно пользовался двумя масками, одной в ратуше, другой — перед общественностью. На закрытых заседаниях Совета он требовал силовых мер с живостью кошки, в Vengeur он принимал епископскую позу, потрясал седыми волосами и говорил: — Надо идти к избирательным урнам, а не в Версаль! — В своей газете он проявлял двуличие. Когда хотел, чтобы закрыли газеты, ставил в конце статьи Le Vengeur, когда льстил, подписывался Феликс Пиа. Поражение в Asnières вновь напугало его, он снова стал искать лазейку. Отставка Рожера открыла ее. Прикрываясь этим благородным именем, Феликс Пиат опять запросил отставку. «Коммуна нарушила закон, — писал он. — Я не хочу быть ее соучастником». Чтобы закрыть себе возможность участия в работе Совета, он посягнул и на достоинство этого органа. Если бы тот настаивал, говорил Пиат, то он был бы вынужден, к своему большому сожалению, вручить свою отставку «до победы».

Он рассчитывал улизнуть так же, как из Ассамблеи Бордо, но его плутни разозлили Совет. Vengeur осудил закрытие ряда реакционных газет, чего неоднократно требовал Феликс Пиа. Верморель осудил это двуличие. Один член Совета напомнил: — Здесь говорили, что отставка должна рассматриваться как измена. — Другой добавил: — Нельзя оставлять свой пост, когда этот пост — символ опасности и чести. — Третий член Совета прямо потребовал ареста Феликса Пиа. — Сожалею, — говорил четвертый, — что эта отставка не была вручена самим избирателям. — А Делеклюз добавил: — Никто не имеет права уходить в отставку из–за личной неприязни или некоторых мер, которые не созвучны его идеалу. Можно ли тогда поверить, что все решения Совета одобряются его членами? Да, есть члены Совета, которые пока остались, и есть те, которые останутся до конца, несмотря на все обвинения против нас. Что касается меня, то я решил не покидать свой пост, даже если мы не увидим победу. Мы не будем последними из тех, которые падут на оборонительном рубеже или на ступенях ратуши.

Эти мужественные слова вызвали продолжительный гул одобрения. Никто из членов Совета не вел себя более достойно. Стиль поведения Делеклюза, серьезный и деятельный, его высокие помыслы, отличали его от коллег, — легкомысленных бездельников, склонных к взаимным пикировкам, — более, чем что–либо другое. Однажды, уставший от этого хаоса, он захотел уйти в отставку. Достаточно было сказать ему, что отставка не отвечала интересам народа, чтобы уговорить его остаться и ожидать отнюдь не победы — как и Феликс Пиа он знал, что она невозможна, — но смерти во имя светлого будущего.

Феликс Пиа, которого отстегали со всех сторон, не посмел конфликтовать с Делеклюзом и обратился против Вермореля, которого, несмотря на убедительность аргументов, обозвал «шпионом». Так как Верморель был членом Комиссии общественной безопасности, Пиат обвинил его в своей газете Vengeur в уничтожении улик, собранных на него в префектуре полиции. Этот субъект с заячьей душонкой назвал Вермореля «червем». Таков был его метод ведения дискуссии. Под покровом изысканных фраз скрывалась площадная брань. В 1848 году в Constituante он назвал Прудона «свиньей», в 1871 году в Commune он обозвал Тридона «кучей навоза». Он был единственным членом этой Ассамблеи с участием представителей простых рабочих, который использовал в дебатах сквернословие.

Отвечая в Cri du Peuple, Верморель легко поставил его на место. Избиратели Феликса Пиа обосновали необходимость для него остаться на своем посту тремя аргументами: «Вы — солдат. Вы должны закрыть амбразуру. Лишь мы имеем право вас отозвать.». Обнаруженный своими избирателями, под угрозой ареста Советом, этот «отважный» грек, выбрал наиболее безопасный путь. Он вернулся в ратушу, смирив гордыню.

Версаль радовали эти мелочные перебранки. Впервые общественность познакомилась с внутренней обстановкой в Совете, с его ничтожной кружковщиной, основанной просто на личных симпатиях и антипатиях. Кто бы ни входил в такой кружок, получал поддержку, независимо от своих пороков. Более того, чтобы получить возможность служить Коммуне, войти в этот кружок было необходимо. Многие предлагали себя на эту службу — испытанные демократы, образованные служащие, бывшие правительственные чиновники, даже офицеры–республиканцы. Их высокомерно встречали вчерашние выскочки, преданность которых Коммуне не продержалась до 20‑го мая. Тем не менее, нехватка способных кадров и талантов обострялась с каждым днем. Члены Совета жаловались на то, что ничего не происходит. Исполком не знал, как руководить, его подчиненные — как повиноваться. Совет упускал власть и возвращал в одно и то же время, вмешивался в самые малозначащие дела, отправлял государственные административные и оборонительные функции подобно вылазке 3‑го апреля.