1

Двое — невысокий старик с морщинистым лицом в ветхой войлочной шляпе и широкоскулый мальчик с выгоревшими добела волосами — медленно брели обочиной пыльной дороги. Большой рыжий пес, высунув язык и деловито перебирая лохматыми лапами, шел рядом с ними.

Перед путниками расстилалась желтоватая степь, отливавшая золотым дрожащим блеском. Раскаленный воздух был неподвижен. Вокруг ни тени, ни облачка. В чахлой траве с поникшими чашечками белых, желтых и лиловых цветов трещали кузнечики.

Временами старик останавливался, оттыкал тыкву-баклажку, висевшую на ремешке через плечо, и, к явной зависти собаки, давал мальчику глоточек воды. Потом старик отирал пот с лица и из-под руки посматривал вдаль. Степь бесконечная, сухая и ровная, казалось, убегала от взгляда. Было знойно и душно.

— Дедунь, скоро? — спросил мальчик.

— Да уж скоро, скоро, потерпи, мил человек, — отвечал старик глухим голосом, бросая на внука ласковый взгляд. Он снял шапку и вытер лысую голову рукавом длинной, подпоясанной веревкой рубахи. — Вот ужо до Волги дойдем, соли достанем, бабуне принесем. То-то возрадуется! — продолжал он с выражением чрезвычайного благодушия на бородатом лице. — Какой же ты мужик, коли спрашиваешь? Аль занемог?

— Нет, я ничего, — сказал мальчик, посмотрев на деда большими круглыми глазами.

— Ну а раз ничего, то и шагай бодрей, мил человек!

Мальчик тут же прибавил шагу, но старик тронул его за плечо, словно бы говоря этим движением, что силы надо беречь и особенно торопиться не нужно…

Солнце стояло теперь над самой головой, изливая на землю целые потоки горячего света. Вокруг наступила тишина. Даже смолкли кузнечики. Птицы забились в траву. Все живое притаилось и замерло, задыхаясь от зноя, и старик все чаще посматривал вдаль, где струилось над холмами туманное марево.

— Гляди, никак родничок? — произнес он с надеждой, приметив вблизи небольшую лощину, заросшую зеленой осокой.

Мальчик выбежал вперед. Из-под его ног шарахнулось что-то. Он вскрикнул и тут же улыбнулся своему испугу. Широко разинув клюв, в траве сидел коростель. Буровато-серые перышки стояли дыбом вокруг его большой головы.

— Дергач, — сказал старик. — Пить хочет. Ишь как его разморило, сердешного!

— Дед, а чего он не летит? — спросил мальчик, с любопытством глядя на птичку, которую ему впервые приходилось видеть так близко.

— Не мастак. А бегает шибко. Тебе не угнаться.

Старик присел и почти черными от загара, жилистыми руками раздвинул траву. От земли пахнуло жаром. Пес попробовал было лизнуть горячую грязь, но заскулил, отошел и прилег в стороне, поглядывая на людей печальными глазами.

— Вот и не пришлось нам напиться хорошей водички, — сказал беззлобно старик. — Ну что ж, Миша, пошабашим, привал исделаем. Ишь парит как! Аж к земле прижимает. — Он снял и осмотрел разбитые чирики. — Да, вот так-то мы под Геок-Тепе, как Хиву воевали, в песках наткнулись на родничок, — заговорил он, вспоминая. — Тогда мы четыре дня были не пивши. Кони не идут, становятся, солдатики падают. Тяжелое положение. Нет никакой мочи дальше идти. И вот глядим — родничок. Как кинулись все! Давай пить. Сразу-то и не разобрали, что вода-то горькая и соленая. Только бежит наш командир. Бежит, шумит: «Что вы, братцы, делаете? Эту воду нельзя пить!» И вот пошли дальше. А кругом, куда ни поглядишь, пески и пески. Много тогда наших солдатиков в тех песках полегло. Теперича, поди, и костей не осталось… — Старик снял баклажку и протянул ее внуку. — На-ка, попей. Да, гляди, немного, нам еще далеко.

— А ты, дедунь? — спросил мальчик, нерешительно принимая баклажку из рук старика.

— Пей. Я не хочу. Я привыкши. Я по этой Хиве да по Бухаре сколько лет походами ходил, воды совсем мало пил.

— Там, значит, и воды хорошей нет?

— Почему нет? Есть хорошая вода, но не очень чтоб сладкая. А плохой водой, соленой, жители плохих людей учат.

— Учат? А как?

— Очень просто. Как поймают какого вора, а особливо конокрада, так, первое дело, руки ему крутят назад. Потом берут чашку и сыплют в нее много соли и водой разбавляют. Вот этак размешают все и в рот ему вливают. А потом в пески его пускают. Вот он идет, качается. Пить-то охота. А заместо воды — соль. Грудь, скажи, когтями дерет. А сверху его солнце печет, а изнутри соль припекает. Вот он загорается, падает — и дух вон!..

Собака вдруг вскочила и, поставив уши торчком, уставилась в степь.

— Чует кого-то, — определил старик. Он поднялся и поглядел из-под руки.

Неподалеку клубилась пыль. Среди нее чернело что-то. Теперь уже ясно доносился приближающийся гул, окрики ездовых, стук и тарахтенье колес. Равнина наполнялась невиданным скопищем обозов. Они шли сплошной стеной, все расширяясь по фронту, как река, вышедшая из берегов, и, казалось, затопляли всю степь.

Тысячи телег, бричек, парных повозок, двуколок, больших арб с впряженными в них лошадьми, волами и верблюдами накатывались огромным шумным потоком.

Мальчик зорко смотрел на проходивший мимо обоз, ища глазами дядю Никифора, который, как говорили в станице, уже год как воевал под Царицыном в армии Ворошилова. Но дяди Никифора не было, а только катились повозки, мажары и брички с мешками и какими-то ящиками. Потом потянулись лазаретные фуры. В них лежали раненые. Головы некоторых были обмотаны окровавленными бинтами и тряпками. Тут же шли легко раненные, кто придерживаясь здоровой рукой за повозку, кто под руку с товарищем. Потом опять потянулись телеги, груженные каким-то военным имуществом…

С каждой минутой духота становилась сильнее. Небо затянуло пылью, и на том месте, где раньше. стояло солнце, чуть виднелась светлая полоса. А обозы все шли, и казалось, им не будет конца.

Но вот показалась пехота. Крайние красноармейцы проходили совсем близко от того места, где стоял мальчик, и он видел покрытую пылью одежду бойцов с затвердевшими на костистых спинах темными пятнами засохшего пота; одежду, каждая складка которой таила в себе палящий тело зной; видел их опущенные, сожженные солнцем, обугленные лица и шеи, расстегнутые воротники бязевых и защитных рубах; обвязанные тряпками затворы винтовок. Они проходили, а за ними с глухим топотом, подавленные духотой и усталостью, шли все новые и новые люди — роты, батальоны, полки. И все же, несмотря на измученный вид, в них чувствовалась какая-то крепкая и грозная сила.

Держась за руку деда, мальчик, весь охваченный тревожным волнением, следил за движением пехотных колонн. Совсем рядом проехало несколько конных. Один из них, ехавший впереди, с жесткими щеточками усов под коротким, чуть приподнятым носом, одетый, несмотря на жару, во все кожаное, с шашкой и маузером в деревянной лакированной кобуре, нагнув голову и бросив поводья, смотрел в карту, развернутую на передней луке. Задние разговаривали между собой тихими голосами. Потом передний всадник подал знак рукой, и все тронулись рысью.

Пехота прошла. Теперь двигалась полевая артиллерия. Худые лошади с проступавшими ребрами с трудом тащили пушки. Ездовые, взмахивая руками, секли их плетьми. От раскаленных под солнцем орудий палило жаром, и номера с красными, потными лицами шли стороной.

За артиллерией вновь потянулась пехота.

Старик и мальчик продолжали стоять до тех пор, пока последние ряды не скрылись в клубящейся пыли. Только тогда старик увидел, как долго они стояли. Солнце* было не в зените, как раньше, а далеко опустилось на запад. Путники, уже собрались продолжать свой путь, когда в той стороне, откуда пришли войска, послышался раскатистый гром. Старик оглядел горизонт. Он был чист сух и безветрен. Вновь и уже ближе прокатился двойной тяжелый грохот.

— Ай-яй-яй… — Старик с настороженным видом покачал головой. — Неладно мы с тобой попали, Мишутка. В самую центру угадали. Это ж арьергард бой ведет!

— А что это, дедушка?

— Арьергард-то? Это так у нас, по-военному, такие войска называются, которые и сзади идут. Ну, как бы это сказать, неприятеля сдерживают. Да. Держат, значит, его, покуда главные силы отходят. Вот пехота шла — так это и есть самые главные силы. А арьергард — слышь, бьется? — старик кивнул в направлении орудийного гуда. — Не пущает неприятеля. Понимаешь, мил человек?.. Сколько мне приходилось так-то воевать! Бывало, начальство прикажет: «Стой тут до последнего. Голову положи, только дай своим спокойно отойти». И стояли…

— Дедуня, гляди! — вскрикнул мальчик.

Но старик сам уже видел, как целый вихрь черных точек, стремительно приближаясь, принимал очертания скачущих всадников. За ними показались артиллерийские запряжки с пушками и зарядными ящиками. Старик, бывший фейерверкер, сразу понял, что конные батареи меняют позицию. Орудия выстраивались в линию, передки отъезжали и точно, как на батарейном ученье, развертывались галопом налево кругом. Ездовые, повернутые лицом к фронту, словно окаменев, застывали на месте.

Теперь пушки гремели так близко, что мальчик вздрагивал и все крепче сжимал руку деда.

Со стороны послышался быстрый конский топот.

— Что за народ? — сурово спросил, подъезжая к ним, молодой светлоусый казак с приколотым на груди алым бантом.

Старик объяснил, сказав, что у него уже не раз спрашивали об этом пехотные.

— Стало быть, за солью идете? Ну и чудак, дед! В этакое время тебе только дома сидеть, — сказал казак, придерживая разгоряченную скачкой, часто переступавшую лошадь. — Зараз же уходите отсюда! Тут бой начнется!

— Куды ж нам идти, мил человек?

Казак огляделся. Действительно, идти вроде было и некуда. Всюду двигалась конница. Позади них спешивался полк, и бойцы, снимая через голову висевшие за спиной винтовки, разбегались и ложились вдоль едва заметной возвышенности.

— Туда, в тыл, идите! — казак махнул рукой в сторону коноводов, которые, держа в поводьях по две лошади, рысью скрывались в балке. — Идите скорей, а то тут голову могут сшибить… Постой, дед, а чей же это хлопчик такой?.. Внучонок?.. Может, пить хочет? — Он взялся за флягу. — Есть вода?.. Ну ладно, уходите отсюда скорей!

Мальчик хотел было спросить, не видел ли казак дядю Никифора, но постеснялся, да и было поздно. Казак, пригнувшись к луке, уже скакал к своей сотне.

— Ишь пожалел! Хороший, видать, человек, — сказал старик, глядя ему вслед. — Ну, Миша, давай хорониться, а то, и верно, как бы плохо не вышло.

Они направились к балке. Пес, все время лежавший в стороне, лениво поднялся и, опустив голову, затрусил следом за ними. Но не прошли они и сотни шагов, как по всей линии спешенных кавалеристов стали рваться снаряды.

Старик и мальчик прильнули к земле.

Воздух сотрясался от почти беспрерывных пушечных выстрелов. Теперь стреляли и с той и с другой стороны. Снаряды с визгом проносились над степью, лопались в вышине, оставляя веер белого дыма, и вгрызались в землю, взметая фонтаны бурого праха.

Вдруг звенящая тишина ударила в уши — обстрел прекратился. И тут же издали, где все тонуло в сплошном мареве зноя, донесся неясный гул. Потом мелко затряслась и застонала земля. Послышались странные за унывные звуки, переходившие в какой-то болезненный вопль, похожий на вой стаи голодных волков.

Залегшие бойцы зашевелились. Многие подняли головы.

— Белые, братва! — сказал лежавший в цепи красноармеец.

Пыль, поднятая сотнями скачущих лошадей, приближалась, уходя в рыжее небо высоким дымящимся валом. Пробившийся сквозь марево солнечный луч скользнул вдоль лавины мчащихся всадников.

На миг блеснуло серебро газырей на черкесках, сверкнули кривые шашки, медные бляхи конских подперсий, и вновь все потонуло в пыли.

Грохочущий конский топот все приближался.

И как раз в ту минуту, когда, казалось, еще немного, и конница, налетев ураганом, втопчет цепь в землю, лежавший тут же большой кряжистый человек привстал на колени и крепким голосом крикнул:

— По кавалерии! Прицел постоянный! Пальба эскадроном! Эскадро-о-н, пли!.. Пли!.. Пли!

Залпы рванули воздух. Частой скороговоркой ударили пулеметы. Всадники, иные вместе с лошадьми, падали кувырком через голову, другие кинулись в стороны, третьи повертывали и скакали назад. Лишь один, кубанский сотник, уже мертвый, с раскинутыми в стороны руками и померкшими глазами на запрокинутой голове, держась в седле одной силой движения, проскочил через цепь и уже там опрокинулся навзничь.

Множество лошадей носилось в степи, усеянной телами всадников.

Стрельба стихала. Только кое-где хлопали отдельные выстрелы. Наконец они смолкли, и тревожная тишина вновь опустилась над степью.

Бойцы поднимались.

— Ну и добре дали. Сегодня навряд ли еще полезут!

— Куда еще!.. Уж и то раз двадцать в атаку кидались.

— А ну, граждане, как у вас и что у вас? — спросил, подходя к ним, вихрастый, веснушчатый парень лет восемнадцати с карабином в руке.

— У нас-то ничего, а у вас как, Лопатин? — отвечал в тон ему такой же молодой красноармеец в буденовке.

— У нас на левом фланге шибко хорошо получилось. Такого жару дали! Они наверняка и сейчас бегут, озираются. Мы там двух кадетов в плен забрали.

— Харламов едет, — сказал один из бойцов. Лопатин оглянулся на приятеля, который, сидя в высоком казачьем седле, ехал шагом на золотисто-рыжем коне, убранном нарядной уздечкой с блестящими медными бляхами.

Казак подъехал и слез с лошади, звякнув шашкой о стремя.

— Ребята, вы тут не видали деда с мальчонкой? — спросил он, оглядываясь.

— Знакомые, что ль? — поинтересовался боец в буденовке.

— Нет. Странники. Я, стало быть, дал им направление до коноводов схорониться от боя, а их там нет.

— Постой, Харламов, это с собакой которые?

— Они самые.

— Эвон лежат… Эй, дед! Дедок! Слышь? Сыпь сюда! — крикнул боец.

— Никак, убило их? — предположил Лопатин.

— А что же? Такой бой был.

— Нет, гляди, вроде шевелятся.

Старик привстал, огляделся и, взяв за руку мальчика, нетвердыми шагами направился к красноармейцам.

— Что, напугался, папаша? — спросил боец в буденовке, когда старик подошел.

Старик посмотрел на него и покачал головой с таким видом, словно сам не верил, что остался живой.

— Да как тебе сказать, мил человек, — заговорил он с расстановкой. — Конечно, в наше время такой скорострельной артиллерии не было. Нет. Как даст! Как даст! Прямо громы небесные. Я уж думал — преставился.

— Ты бы там, на том свете, у святых угодников справился, скоро ли всем буржуям будет конец, — сказал Лопатин, смеясь и подмигивая товарищам.

Старик укоризненно посмотрел на него, но ничего не ответил.

— Дедунь, а игде же наш Рыжик? — спросил мальчик.

— Он, видать, со страху до самою Царицына драпанул, к белым в плен попал, — сказал боец в буденовке.

Старик недоуменно взглянул на него. В его помутневших глазах промелькнуло тревожное выражение. Увидев, что бойцы потупили головы, он со все возрастающим чувством тревоги тихо спросил:

— Это как же понимать, товарищ, такие слова? Вы что, Царицын, стало быть, отдали?

— Отдали…

— Скажи, пожалуйста, горе какое… — Старик вновь покачал головой. — Ай-яй-яй… У меня ж там, в Царицыне, в армии Ворошилова сродственник был. Живой ли он?

— Кто такой?

— Взводный. Никифор Голуба. Не слыхали такого? Бойцы переглянулись и пожали плечами.

— Значит, армии Ворошилова больше в Царицыне нет, — заключил старик в глубоком раздумье.

— А вот пехота шла. Это и есть армия Ворошилова, — сказал Лопатин.

— А вы кто же будете?

— Мы-то? Буденновцы мы… Армию охраняем…

Царицын был оставлен красными войсками и занят кавказской армией Врангеля еще 30 июня 1919 года. Но к этому времени город уже потерял стратегическое значение, так как Колчак был разбит, беспорядочно отступал в глубь Сибири, и угроза соединения его с Деникиным для организации общего фронта отпала. Теперь 10-я армия Ворошилова отходила на левый фланг Южного фронта, прикрываясь находящимся в арьергарде конным корпусом Буденного, состоявшим из 4-й и 6-й кавалерийских дивизий, причем последняя, то есть 6-я дивизия, была сформирована еще в апреле из отрядов ставропольских партизан. После разгрома кавалерией Буденного группы войск генерала Фицхалаурова, отряда князя Тундутова и целого ряда других генералов прошло около года. За это время произошли большие события. Революция в Германии лишила поддержки атамана Краснова. Общее командование контрреволюционными силами перешло к генералу Деникину, получавшему широкую поддержку Антанты, которая, разгромив Германию, сосредоточила все свое внимание на борьбе с революционной Россией.

В то время как 10-я армия отходила на левый фланг Южного фронта, Деникин накапливал силы для перехода в общее наступление…

Хотя Харламов и остальные бойцы и были уверены в том, что Царицын оставлен временно, все же это обстоятельство действовало на них угнетающе. Дрались они, не щадя живота, и только огромное превосходство в живой силе противника вынудило их к отступлению. И вот они стояли, опустив головы, в то время как старик и мальчик с тревожным выражением смотрели на них. Громкий голос, раздавшийся неподалеку, заставил всех встрепенуться.

— Какие могут быть разговоры?! — кричал тот самый кряжистый человек, который раньше командовал цепью. — Второй взвод, выделяйте полевой караул!..

Что? Кто там заругался?.. Назаров? Сапоги плохие? А у меня разве лучше? Какой же ты есть сознательный боец революции? А ну, собирайся! Да смотри у меня…

— Это кто ж такой шумит? — поинтересовался старик.

— Наш эскадронный командир. Товарищ Еременко, — сказал боец в буденовке.

— Строгий, видать?

— Наши ребята тихих не любят.

— Чего ж мы стоим? — спохватился Харламов. — В ногах правды нет. Давайте сядем. — Он отпустил подпруги у седла и присел к остальным, придерживая поводья в руке.

Солнце садилось. С юга протянулось длинное белое облако. Зной давно спал, и поднявшийся ветерок ласкал почерневшие лица бойцов.

— Эх, чаю бы зараз напиться, да с топленым молоком! — вслух подумал Харламов. — Один бы самовар выпил.

Старик вздохнул и сожалеюще покачал головой.

— И что бы мне пораньше пойти, — произнес, он раздумчиво. — Придется теперича с пустыми руками домой ворочаться.

— И Рыжик наш убежал, — подхватил мальчик.

Но тут со стороны что-то шарахнулось, и пес с радостным визгом бросился к мальчику. Он облизал ему руки, губы и кинулся к старику.

— Дедунь, гляди, Рыжик пораненный! — вскрикнул мальчик.

Пес жалобно заскулил, поджимая залитую кровью заднюю ногу. Потом он приселки, изогнувшись, стал зализывать рану.

— Ничего, залижет, — успокоил Харламов. — У нас в станице один пацан, стало быть, на гвоздь наступил. Так пятку вот как раздуло, и кость загнила. Вот бабка одна говорит: «Дай кобелю полизать». И что же? Дня через три как не было раны. Слюна у них такая.

— Комбриг! — предупредил боец в буденовке.

Из степи ехал всадник. Он останавливался у сидевших и стоявших бойцов, говорил с ними что-то и ехал дальше. По мере того как он приближался, можно было разглядеть его круглое бритое лицо с широко поставленными небольшими светлыми глазами. От всей его горделивой осанки, небрежной, какой-то скифской посадки так и веяло Запорожьем и бескрайними просторами Дикого Поля. Он был в кубанке ив чекмене, поверх которого тянулась наискось через всю грудь широкая красная лента.

«Генерал! — с душевным трепетом подумал старик. — Скажи, пожалуйста! И у них, значит, есть генералы. Энтот, видать, не иначе как был царем обиженный чем-то».

— Ну як дила, хлопцы? — спросил комбриг, подъезжая к ним и останавливая лошадь.

— Ничего, живем себе помаленьку, — отвечал за всех Лопатин.

— Добре… А ты кто такой, диду? Казак?

— Никак нет. Иногородний, ваше превосходительство! — бодро ответил старик, весь вытягиваясь и прикладывая руку к войлочной шляпе.

— Чего?! — всадник, багровея, гневно посмотрел на него. — Ты шо, дед, дурный? Якое это «превосходительство»?!

— А как же! — оторопел дед. — Вот и знаки у вас генеральские, он показал на красную ленту.

Комбриг бросил поводья, взялся за бока и захохотал на всю степь.

— Ото ж дурный! — заговорил он, насмеявшись досыта. — Это ж я для отлички ленту нацепил. Шоб можно было побачить, кто боец, кто комбриг. Понимаешь? — Он еще посмеялся, покачал головой и тронул лошадь шагом.

— Эх! — старик досадливо крякнул. — Промашка вышла!

— Промахнулся, дед. Подкачал, — подтвердил, смеясь, Лопатин. — Скажи, еще хорошо, что не обиделся. Он у нас шибко обидчивый.

— Обидчивый?

— Еще как! Раз так обиделся, что со службы было ушел. Помнишь, Харламов?

— Как это? — поинтересовался старик.

— Да так. Назначили к нам комиссаров. Мы тогда еще дивизией были, — начал Лопатин. — Ну комиссар Мусин, хороший человек, печать у него взял. Порядок такой. Вот он приходит на квартиру, а мы акурат на завалинке сидели, приходит и говорит своему коноводу: «Василь, давай мой мешок». — «Куда, товарищ комбриг?» — «Ухожу. Не доверяют мне больше. Комиссар печать отобрал. Был пастухом и опять пойду в пастухи». Взял свой мешок, взвалил на плечо и подался.

— Он тогда еще коноводу новую гимнастерку подарил, — вставил Харламов.

— Правильно. Было дело такое. Да, только он ушел — комиссар Бахтуров едет. «Где комбриг?» — спрашивает. А мы говорим: «Вон пошел». — «Куда пошел?» — «А он совсем пошел и вещи забрал». Ну тут Бахтуров за ним поднажал. Не знаю, какой там у них был разговор, только не прошло полчаса, смотрим — комбриг обратно идет, мешок несет. А потом… — Лопатин оборвал на полуслове: в степи прокатился выстрел.

— По коням!.. По коням! — закричали вразнобой голоса.

— Эх, отец, не знаю, как теперь с вами и быть, — сказал Харламов. — Давайте хоронитесь в балке. Да и уходите вы отсюда, пока вам головы не поснимали! — Он подтянул подпруги, вскочил в седло и умчался.

На этот раз старик с мальчиком успели добежать до балки. Но тут любопытство превозмогло страх, и они остановились на невысоком холме посмотреть, что будет дальше.

Солнце садилось, но им было еще хорошо видно, как конные полки выстраивали развернутый фронт.

Прозвучала команда. Клинки блеснули, отразив в себе кровавые блики заката. Потом строй колыхнулся, и полки широкой волной, все ускоряя движение, помчались в степь, откуда навстречу им с гулом и топотом надвигалась какая-то черная масса.

Старик шептал молитву, слыша, как до него доносились так хорошо знакомые ему звуки конного боя…

«А что, как наши не одолеют? — подумал он. — Что нам тогда будет?»

Позади него послышался шорох. Он оглянулся. На том самом месте, откуда двинулись в атаку буденновцы, в величественном и грозном молчании стояла новая стена развернутых к бою свежих полков. Солнце село, и всадники вырисовывались черными силуэтами на громадном красном облаке, нависшем на горизонте. Тихо реяли по ветру значки и знамена.

Шум боя все удалялся и наконец исчез, растворился вдали.

Сумерки опустились на землю…

 

2

Третьего июля 1919 года белые армии перешли в решительное наступление и тремя колоннами двинулись на Москву.

Весь июль и август на юге кипели бои. К середине сентября противник сильно потеснил 8,9 и 13-ю армии в северном направлении, заняв Воронеж и Курск. Передовые части деникинцев подходили к Орлу. Одновременно рейдирующая конница генерала Мамонтова, рыская по тылам Южного фронта, уничтожала армейские базы и артиллерийские склады.

Общее положение на Южном фронте становилось крайне тяжелым. Наступал решающий переломный момент гражданской войны.

В это время 10-я армия, вышедшая из-под Царицына на левый фланг Южного фронта, начала перегруппировку частей для нанесения контрудара по правому флангу противника. Конный корпус Буденного, находившийся в авангарде армии, получил приказ сосредоточиться в районе станицы Усть-Медведицкой…

Старый казак Петр Лукич, участник турецкой войны, помнивший Плевну, Шипку и Горный Дубняк, похлебал из чашки куриной лапши, утер шершавой ладонью усы и пересел на лавку, поближе к окну.

«Скажи на милость, как размокропогодилось, — думал он, доставая из кисета табак и ловко свертывая папироску. — Который день льет… А как там моя старая? Поди, промокла, и обсушиться негде», — вспоминал он жену, с которой прожил без малого лет пятьдесят…

За окнами, где в мглистых сумерках моросил мелкий дождь, послышался конский топот, звуки перекликающихся голосов, стук, дребезжанье колес.

Старик посмотрел в окно. По улице колонной шла конница. Во двор въезжала тачанка, запряженная четверкой вороных лошадей. Боец в бурке прилаживал у палисада надетый на пику поникший кумачовый значок.

Дверь скрипнула. Легкой уверенной походкой в хату вошел незнакомый ему военный.

— Здорово, хозяин! — бодро сказал он, вытирая ноги о половик.

Определив с первого взгляда, что видит перед собой командира, Петр Лукич хотел было молодцевато подняться, но старые ноги отказали, и он только шевельнулся на лавке.

— Здравия желаем! — отвечал он отчетливо, с некоторой опаской косясь на живого и ловкого в движениях командира, который, скинув мокрую бурку, подошел к столу и быстро, но без суеты, снимал с себя маузер в деревянной лакированной кобуре и висевший на ремешке через шею бинокль.

— Ты что, отец? Испугался? — спросил командир. Он снял шинель, положил ее на лавку и, подойдя к старику, внимательно посмотрел на него. — Я вижу, кто-то тебя напугал. А? Правильно я говорю?

Петр Лукич нерешительно повел худыми плечами.

— Да ведь как сказать… — засипел он уклончиво. — Ноне время такое — хоть кого опасайся. Не знаешь, какое с кем обращение иметь. — Старик замолчал и пристально посмотрел на командира мутноватыми, со слезинкой глазами. — Вы, начальник, разрешите спросить, кто будете: красные аль белые? Вы извиняйте, что спрашиваю, а то бывает, иного не так обзовешь, а он зараз до морды кидается. Да, старики-то ноне не дюже в почете.

— Красные мы, красные, отец, — улыбаясь, сказал командир. — Ты не бойся, я правду говорю. И стариков мы очень уважаем.

— Гм… Красные, значит… Ну что ж, в час добрый, если верно толкуете, — сказал, смелея, Петр Лукич. — А тут все пехота шла. Товарищи. Красные армейцы. Вот и старуху мою взяли снаряды возить… А вчера тоже конные заезжали, ночевали. Молодые ребята. Потом оказалось — юнкиря. А по одежде — красные. Скажи, пожалуйста! Разведка, должно? Я возьми да и обзови их товарищами. Так они давай меня терзать! И туды и сюды. Я шумлю: «Драться нельзя». А они смеются: это, мол, у красных морду отменили, а у нас нет такого приказа… Да… А начальник у них такой вредный человек. «Ты, — говорит, — дед, большевик, зараз мы тебя на базу повесим». Но это, как я понимаю, он для того погрозился, чтоб я их дюжей накормил. Да уж куды! Всех курей с базу побрали, поуничтожили.

— И сильно побили?

Петр Лукич, болезненно морща худое, в глубоких морщинах благовидное лицо, потрогал тощий затылок.

— Вот и до се шею… ох!. довернуть до места не могу. Видать, они, нечистая сила, главную жилу у меня повредили.

— Рано уехали?

— Кто?

— Да разведчики эти?

— Так точно. Еще не светало. А ночью у них тревога произошла. Какие-то конные в станицу набегли, давай под окнами стучаться. Ну а эти-то, юнкиря, которые тут в горнице спали, повскакали и все промеж себя Буденного поминали. Видать, они его дюже боятся.

— Боятся?

— Упаси бог!.. Они ведь разобравшись спали. Так один со страху заместо шаровар гимнастерку надел. А другой в окно вдарился бечь. Так всю морду окровянил. Пришлось вот окно подушкой заткнуть.

— А ты, отец, Буденного знаешь?

— Никак нет. Видать не видал, а дюже интересуюсь, — заговорил старик, оживившись. — Много про него наслышан. Семен Михайловичем звать. Из генералов. А только при старом режиме служба ему не везла. Обратно сказать, ходу ему не давали. Потому что за простой народ крепко стоял. Он, видишь, дело какое, в Петрограде полком командовал и в пятом году отказался на усмиренье выступить. По такому случаю царь с им поругался. Было у них до драки дошло. Ну и…

Командир громко расхохотался.

— Ну и ну! — сказал Он, утирая ребром ладони проступившие слезы и подправив усы. — Да-а… Это кто же тебе такое сбрехал?

— Старики промеж собой толковали… Да и наши усть-медведицкие казаки, которые у него служат…

— Ну старики-то еще куда не шло, а служилые казаки вряд ли. Они его хорошо знают. Скорей всего эти слухи сам Мамонтов распустил. Ему-то неловко, что его красные бьют, — твердо сказал командир с видимым неудовольствием, хмуря широкие черные брови. — Прямо сказать, все это врут, отец, про Буденного. Никакой он не генерал, а самый обыкновенный человек. Станицы Платовской. А служил он в драгунском полку унтер-офицером.

— Ну да! — обиделся старик. — Он, видать, где-сь тебе дорогу переступил, что ты такие слова выражаешь. Унтер-офицером! Да я сам когда-сь вахмистром  был.

— Да ну!

— Вот те и ну! — Старик неожиданно поднялся и распрямил спину, причем оказалось, что он высок ростом и широк в костях. — Вахмистр первой сотни Третьего донского имени Ермака Тимофеевича казачьего полка Харламов Петр Лукич! — лихо просипел он, весь подтянувшись и выкатывая мутные глаза с красными прожилками. — Ты, товарищ командир, не гляди, что у меня один шкилет и шкура остались, — продолжал он с азартом. — Я, как был молодой, пять с половиной пудов весил. Как тот бугай! Эх, ну и лихой казак был! Геройский. Под Старой Загорой, под Лариссой воевал. Шипку оборонял! Плевну брал! Сколько крестов-медалей имел. На весь полк разведчик и рубака был. Меня сам турецкий главнокомандующий Осман-паша знал, грозился: я, мол, Петрушку Харламова поймаю, с его шкуры барабанов понаделаю… — Петр Лукич задумался и поник головой. — Да, было делов… Лихую жизнь прожил. Есть чего вспомнить. А теперь и помирать пора. Девятый десяток пошел. В чужой век зажился. Мне на том свете черти небось давно аппель  трубят. Я ведь, товарищ командир, на всю станицу один такой остался. За прошлый, семнадцатый, год последний мой односум  помер. Вместе Осман-пашу воевали… Эх, товарищ командир.

Старик замолчал и тяжко вздохнул.

Командир с ласковой улыбкой смотрел на него.

— Ничего, Петр Лукич, еще поживем, — сказал он задушевно. — Ты вот что… Да, а где твоя хозяйка?

— Нема хозяйки. В подводах. А чего тебе хозяйка занадобилась?

— Самовар бы поставить.

Петр Лукич с пренебрежением пожал плечами:

— А зачем нам хозяйка? Разве мы без нее не управимся? Эка делов!

Он отошел к печке, нагнулся и дрожащей рукой взял пустое ведро.

В сенцах послышались шаги, дверь приоткрылась, и появился Федя. Он остановился у порога и стал зябко потирать большие красные руки.

— Ну как кони? — спросил командир.

— В полном порядке, Семен Михайлович. Соломы наложил — как на перине спят. А седла…

Буденный быстро оглянулся. Дребезжа и подпрыгивая, по полу катилось пустое ведро.

Петр Лукич, раскрыв рот, глядел на него.

— Бо-оже ж мой! — вдруг воскликнул он, всплеснув худыми руками. — Семен Михайлович! Так как же это? — Он поглядел на Федю и покачал головой. — Как я, старый хрен, сразу не признал?!

Буденный подошел к старику и дружески похлопал его по плечу.

— Ничего, Петр Лукич, всяко бывает.

— Ну, покорнейше благодарим… А я ведь зараз всего вам и не сказал, все сомневался: сынок мой у вас служит в девятнадцатом полку, в четвертой дивизии. Младшенький. Степкой звать. С той войны его не видал. Точь-в-точь на меня похожий, как я смолоду был… Старших-то у меня еще в германскую поубивали… Ах, Семен Михайлович, и как это я сразу… — Петр Лукич покачал головой, потом нагнулся и поднял ведро. — Слышь, сынок! — обратился он к ординарцу. — Тебя, кажись, Федором, звать? Добежи, Федя, до колодца, воды почерпни. У тебя ноги-то молодые. Зараз самоварчик поставим. Я пока в печи пошукаю. У меня там рыбка есть. Ну, и еще найдем кое-чего…

Петр Лукич засуетился, хлопоча по хозяйству, молодо заходил по хате, слазил в печь, в чулан и уже хотел было просить дорогого гостя за стол, как в дверь постучали и чей-то басистый голос спросил разрешения войти.

Держа под мышкой папку с бумагами, вошел начальник полевого штаба Зотов — невысокий, плотный человек. Остро подкрученные рыжеватого оттенка усы придавали его худощавому лицу строгий вид. Зотов бросил по сторонам быстрый взгляд и, подойдя к Буденному, спросил густым басом, чуть напирая на «о»:

— Доклад примете, товарищ комкор?

— Приму. Пройдем туда. — Буденный показал на соседнюю комнату.

Он перекинул через плечо ремешок маузера, толкнул дверь и вошел в прохладную, пахнущую нежилым горницу. Осторожно, чтобы не натоптать до блеска намытый пол, он прошел мимо большой, с целой горкой подушек кровати в глубину горницы, где под образами стояли покрытый скатертью стол, лавки и два табурета.

— Садись, Степан Андреевич, — предложил он Зотову, подвигая к себе табурет и присаживаясь к столу.

Зотов не спеша опустился на лавку, снял фуражку и, вынув из нагрудного карман френча гребень, привычным движением провел им несколько раз по зачесанным назад волосам.

— Так что разрешите доложить, товарищ комкор: связи со штабом армии нет вторые сутки, — начал он, как всегда, обстоятельно и неторопливо докладывать. — Прямой провод не работает — повреждение.

— Надо будет попробовать связаться через штаб Девятой армии, — сказал Буденный.

— Так точно. Я дал указание. Разрешите доложить обстановку?

— Давай.

Зотов зашелестел картой, вынимая ее из папки и раскладывая на столе.

— По сведениям, полученным от разведки, — заговорил он, густо покашляв, — конные части противника неизвестного наименования вчера днем вели бои с нашей пехотой северо-восточнее нас в районе станицы Казанской. Вот в этом районе, — показал он. — Можно полагать, что связь разрушена этими самыми конными частями противника… С остальных участков фронта никаких сведений не имеем. В направлении Анненская выслана усиленная разведка — два эскадрона с пулеметами под командой Дундича.

— Охранение выставлено? — спросил Буденный.

— Так точно.

Докладывая обстановку на фронте, Зотов не мог еще знать, что вчера, 7 сентября 1919 года, Деникин занял Новый Оскол и усилил наступление по всему фронту. Те конные части, о которых доносила разведка, были кавалерийским корпусом Мамонтова, брошенным Деникиным в тыл 8-й и 9-й красным армиям Южного фронта.

— Как только установится связь, Степан: Андреевич, нужно будет потребовать срочной присылки огневых летучек, — говорил Буденный начальнику штаба. — В шестой дивизии по двадцати патронов на бойца, а в четвертой и того меньше.

— Слушаю, товарищ комкор. Будет исполнено. — Зотов звякнул шпорами и, раскрыв папку, спросил: — Разрешите доложить по текущим делам?.. Штаб армии запрашивает потребность корпуса в красных офицерах. У нас пока таковых нет, и что они собой представляют, мы не знаем. — Он полошил перед Буденным какую-то бумагу. — Если б знать, Семен Михайлович, что они за народ… — продолжал Зотов, так как Буденный молчал. — А то попадут мальчишки, с которыми только наплачешься. Я так думаю, что своими командирами лучше управимся.

— Тут пишут, что о потребности нужно сообщить на Петроградские кавалерийские курсы, — сказал Буденный, поднимая голову и откладывая бумагу.

— Так точно, на петроградские.

— Да-а… — Буденный в раздумье постучал пальцами по столу. — Попробуем, — сказал он решительно. — Петроградские должны быть ребята хорошие.

Зотов снова вынул гребень, подержал его в руке и сунул в карман.

— Слушаю, — сказал он с явным неудовольствием в голосе. — На сколько человек будем писать, товарищ комкор?

— Возьмем пока человек двадцать, а там видно будет. Надо бы Дерпу направить на командные курсы. Я давно хотел. Старшина в девятнадцатом полку. Возьми его на заметку. При первом требовании и пошлем… Ну, что еще?

— Есть сообщение, товарищ комкор, что банда неизвестного наименования произвела налет на тылы Четырнадцатой армии. Предполагают, что это Махно.

— Махно? — Буденный бросил быстрый взгляд на Зотова.

— Так точно. Они подошли под видом своих и начали бить из пулеметов в упор.

— Потери есть?

— Большие. Захватили дивизионный обоз, два орудия, перебита штабная команда.

Зотов замолчал и стал перебирать лежавшие в папке бумаги. За окнами слышались в густеющих сумерках слабые звуки дождя. Чей-то голос лениво покрикивал на шлепающих по грязи лошадей.

— Ничего, скоро мы и до Махно доберемся, — проговорил Буденный, нахмурившись.

Дверь скрипнула. Прикрывая ладонью колеблющееся пламя воткнутой в бутылку свечи, без стука, как свой человек, тихо вошел Федя. Он поставил свечу на стол и так же тихо вышел из горницы.

На улице послышался конский топот.

Буденный встал из-за стола и подошел к окну. Во всю ширь раскисшей дороги двигались какие-то тени. На фоне мутневшей на горизонте полосы неба мелькали темные силуэты всадников в бурках, косматых папахах, в шинелях, полушубках, брезентовых плащах и фуражках. В полумгле были видны молодые и пожилые, суровые и веселые лица. Изредка проплывали знамена в чехлах и намокшие на дожде значки эскадронов.

— Четвертая дивизия подошла, — негромко сказал позади Буденного Зотов.

Буденный оглянулся.

— У тебя еще что-нибудь есть? — спросил он, кивнув на папку с бумагами.

— Вопросы все, — сказал Зотов. — Так что разрешите мне покуда идти?

— Подожди. Чай будем пить.

— У меня дела, товарищ комкор, приказ надо писать.

— А-а… Ну хорошо. Тогда иди.

Зотов надел фуражку, собрал бумаги и, по привычке ставя ноги несколько носками внутрь, с солидным достоинством удалился.

Из соседней комнаты доносился смутный гул голосов. Там, видно, набралось много народу.

Федя в третий раз подогревал самовар. Поминутно хлопала дверь, и, звякая шпорами, а горницу проходили вооруженные люди…

Буденный, поужинав, пил чай и с интересом слушал Петра Лукича, сидевшего напротив него, рядом с Федей. Держа блюдце на растопыренных пальцах, старик рассказывал о турецкой войне. Буденный часть мировой войны провел на Кавказском фронте и воевал в тех самых местах, где пятьдесят лет тому назад часть русской армии вела бои с Мухтар-пашой, штурмовала Каре и брала Эрзерум. Другая часть русской армии одновременно дралась против Осман-паши на Балканском фронте, освобождая болгар от турецкого ига. Там в казачьем полку и служил когда-то Петр Лукич;

— И вот подходим мы под Плевну, — рассказывал Петр Лукич, молодо сверкая глазами. — Подходим, а турки на крыши высыпали, смотрят. Было нас пять казачьих полков: третий, десятый, двенадцатый, двадцать восьмой и лейб-гвардейский. Да, едем себе по шестеро в ряд, песни играем.

пропел Петр Лукич старческим тенорком старинную песню. — А запевала наш Евдокимов — как соловей! Бывало, зальется, заведет плясовую — хоть на седло вставай и пляши. Куда там! Душа радуется, играет… Да, прошли мы по той горе и остановились в укрытии. А тут команда подается: «Снимай шинеля!» — «Что такое? Зачем раздеваться?» А потом все и объяснилось. Генерал наш Лошкарев, командующий кавалерией, провел нас по горе, по одному и тому месту три раза подряд. И все разы в разной одежде. То в шинелях, то в мундирах, а в последний раз знамена пораспустили. Турки снизу смотрят, аллу своего поминают, боятся: великая сила русских под Плевну идет. А мы идем себе, песни поем. И вот собрались опять в том ущелье. А тут и генерал Гурко подходит с гвардией да с гренадерским корпусом. То-то хорошо! И оружие у них хорошее — берданки .

— А разве у вас, дед, не берданки были? — спросил Федя.

— Какой там! У нас, казаков, в ту пору были больше фитильные ружья. Кремень и кресало огонь высекать. Морока одна. Да. Ну, приготовились к наступлению. Правей нас, как сейчас помню, была пехота — Суздальский и Либавский геройские полки. Левей — конная гвардия. Тут наша артиллерия как ударит! Как загремит! Над Плевной все как есть дымом позатянуло. И мы пошли на штурм, а Осман-паша акурат в это самое время захотел прорываться. Он в Плевне со всей своей армией сидел. Да. Ну вот, глядим, повысыпало их многие тысячи. И пехота, и янычары, и какие-то в чалмах, а потом еще в красных шапках. А за ними в синих мундирах колоннами. Эти, видать, не иначе, как сама султанская гвардия. Стройно идут. А те, что напротив нас, казаков, оказались, так те в окопы да за камни засели… Глядим, и сам Осман-паша выезжает. Флаги выкинул, в барабаны ударил, в трубы затрубил. У него, как у Скобелева, был белый верховой конь. А за ним бунчуки везут, знамена, значки. И такой тут бой начался — умру, не забуду! Только мы спешились, глядим: конные янычары из балки выходят. Кричат: «Гяур! Алла!», а сами саблями — ятаганами машут, прут напролом. Тут наши навстречу ударили, сбили, погнали. Какой-то наш полк там отличился — с фланга зашел. Драгунский? Нет, из ума вышибло, никак не упомню.

— Это, Петр Лукич, не имеет значения, — сказал Буденный. — А много в том бою наших побило?

— Много… Ведь целый день бой ишел. Тринадцать тысяч наших солдатиков положили. Мы потом хоронили их в братских могилах. А вскорости, как война кончилась, на Дону слушок прошел, что болгары на том месте сад разбили, большущий памятник поставили и надпись на нем выбили. Только что там написано — мне неизвестно .

— А турок много побили? — спросил Федя.

— Известно, много. Под вечер Осман-паша белый флаг выкинул. Так с ним сдалось еще одиннадцать других пашей, офицеров и солдат — тех тысяч тридцать. Акурат половина всей армии. Остальные остались лежать.

— Вы, дед, на конях атаковали?

— Зачем? Нет. Наступление сделали как полагается. Пешим порядком. Там у меня случай произошел. Вот я, 0 значит, лежу, крешу затравку, ружье-то фитильное, а сажня полтора от меня за камнем турок лежит и тоже крешит. Кто, значит, первый выбьет огня, тот и пальнет. «Ну, — думаю, — креши, креши, окаянная душа, а я тебя покуда шашкой зарублю». И только выхватил шашку, а у него получилось — выпалил! — Петр Лукич закатал рукав и показал белый шрам повыше локтя. — Вот он стрелил мне в это самое место. Тут я перехватил шашку в левую руку и давай его рубить. И все никак по. башке не подлажу, а по плечам. С левой-то руки неудобно. Потом все же вывернулся, и аминь ему, значит. — Старик смолк и задумался…

— А чего ж ты, дед, штыком его не заколол? — спросил Федя.

Петр Лукич поетавил блюдце на стол и недоумённо посмотрел на ординардца.

— Штыком? — переспросил он с явной обидой. — А когда у казаков водились штыки? Их и зараз не имеется. Нам такое оружие не принадлежит по уставу. Только одним пластунам , а мы и в пешей атаке шашками рубим. Разве не знаешь?

Федя покраснел и, чтобы скрыть смущение, быстро сказал:

— А ты, дед, видать, смолоду лихой был!

— Как и другие протчие… Всяко бывало, — согласился старик, вновь погружаясь в воспоминания.

В ту минуту, когда он рассказывал, как в сражении под Горным Дубняком сам Скобелев водил полки в конную атаку, в ставню постучали, и молодой низкий голос спросил под окном:

— Хозяин!.. Батя! Не спишь?

Старик оборвал свой рассказ на полуслове, изменился в лице и, поставив на стол недопитое блюдце, проговорил дрогнувшим от радости голосом:

— А ведь это мой Степка! — Он вопросительно посмотрел на Буденного. — Семен Михайлович, дозвольте сынка позвать в куреня?

— Зови, Петр Лукич. Посмотрим, что у тебя за сынок! — весело сказал Буденный.

Старик с неожиданной для его возраста живостью вскочил с лавки и, позабыв закрыть за собой дверь, поспешно вышел из хаты.

— Ишь как папаша сынку-то возрадовался! — сказал Федя.

Буденный улыбнулся. Он хорошо понимал, что происходит в душе старика, и с любопытством прислушивался к разговору и шуму шагов в сенях. Шаги приблизились. В открытых дверях остановился молодой казак большого роста, со светлыми усами на красивом загорелом лице. Из-под околыша ухарски сдвинутой набок казачьей фуражки торчал заботливо расчесанный чуб. Казак был одет в туго перехваченный кавказским ремешком короткий полушубок и синие, обшитые кожаными желтыми леями шаровары, заправленные в высокие сапоги. Поверх полушубка висели шашка и револьвер в изношенной кобуре. На левой стороне груди был приколот большой алый бант.

— Разрешите войти, товарищ комкор? — спросил он отчетливо.

Буденный приветливо взглянул на него:

— А-а, знакомый! Заходи… Постой, это ты под Ляпичевом батарею забрал?

— Стало быть, я, товарищ комкор.

— То-то я помню. Садись.

— Спасибочка. Постоим, товарищ комкор.

— Садись, садись. Поговорим.

Харламов осторожно присел на лавку, поставив шашку меж колен.

— Тебя в том бою ранили? — спросил Буденный.

— Нет. Под Иловлей. Вместе с вами, товарищ комкор. Вас, стало быть, там в ногу поранили.

— Помнишь? — удивился Буденный. Харламов изумленно поднял угловатые брови.

— Как же такое дело забыть?

Петр Лукич, стоя в стороне, переводил восторженный взгляд с сына на Буденного и, когда сын отвечал, невольно шевелил губами, словно подсказывал.

«Экая здоровенная порода! — думал Буденный, с удовольствием оглядывая могучее тело сидевшего перед ним казака. — Добрый казачина. Такой один пятерых стоит».

— Женат? — спросил он Харламова.

— Еще нет, Семен Михайлович, — заговорил Петр Лукич, подвигаясь поближе. — Вот войну кончим — оженим. У меня уже и любушка есть на примете, очень хорошая девка, — словоохотливо, как все старики, говорил он. В голосе его прорывались радостные нотки, словно ему, а не сыну предстояло жениться.

Харламов густо покраснел, шевельнув бровью, с досадой взглянул на отца и открыл было рот, но ничего не сказал.

— А сколько тебе лет? — спросил Буденный.

— Двадцать шесть, товарищ комкор, — ответил Харламов.

Буденный внимательно посмотрел на него, поморщив лоб, что-то прикинул в уме и повернулся к Петру Лукичу.

— Сынок-то тебе во внуки годится, — сказал он старику.

— Мне, Семен Михайлович, пятьдесят семь годов было, когда Степка родился, — качнув головой, сказал Петр Лукич. — Я в шестьдесят пять бугая кулаком на коленки ставил. Мешки по шести пудов таскал. Да я и до се еще ничего.

— Силен! — Буденный усмехнулся. — В третьем донском служил? — спросил он Харламова.

— В лейб-гвардии казачьем.

— В гвардии?

— Только за красоту да за рост в гвардию взяли, — пояснил Петр Лукич. — Пара быков да коней — вот и все наше хозяйство.

— Так, так… А ведь ты прав, Петр Лукич, сынок-то похож на тебя.

Старик встрепенулся, выгнул грудь и словно сразу помолодел.

— Чистый портрет, Семен Михайлович, и личностью и выходкой, только што подюжей ростом и в плечах пошире. — Он с гордостью взглянул на сына и, отворотясь, украдкой, что все же не ускользнуло от зоркого глаза Буденного, смахнул вдруг набежавшую слезу.

— Ну ладно! — Буденный встал из-за стола. — Пойду отдохну. Я ведь двое суток не спал. Спасибо за угощенье, Петр Лукич.

— На доброе здоровье… Семен Михайлович, я вам постелю, — с готовностью предложил старик.

— Не надо, я сам. — Буденный дружески кивнул казакам и, с многозначительной улыбкой взглянув на Федю, ушел в горницу.

— Пойду и я коней посмотрю, да и поить время, — сказал Федя.

Он поднялся с лавки, надел кубанку и, прихватив ведро, вышел из хаты.

Петр Лукич подошел к сыну и обнял его.

— Ах, Степушка, не думал я тебя живого увидеть! — сказал он, всхлипнув и часто моргая красными веками.

— А маманя где, батя?

— В подводах наша маманя, — ответил Петр Лукич. — По наряду назначили снаряды возить.

Он оторвался от сына и, нетвердо ступая, направился к печке.

«Как его за эти годы согнуло! — с тоской подумал Харламов, провожая взглядом отца. — А был совсем ничего».

— Поешь, сынок! Голодный небось, — сказал Петр Лукич, поставив на стол миску с лапшой.

— В подводах, стало быть, — сказал Харламов, нахмурившись. — А я ей гостинца привез.

Он вытащил из кармана увесистый мешочек и вытряхнул из него сахар.

— Хороший гостинец, — похвалил Петр Лукич. — Мы этого сахару уже года два не едали. И что ж, много вам его дают?

Харламов улыбнулся, блеснув чистым оскалом ровных зубов:

— А мы, батя, сами его берем.

— Как, тоись, сами? — удивился старик.

— А мы, как бы сказать, у Деникина на довольствии состоим. Он, стало быть, у нас вроде главного интенданта.

— Что-то ты чудное толкуешь, Степка. Ты не смейся, покуда не осерчал. А то я тебя зараз… — погрозился старик.

— А я и не смеюсь, батя, — сказал Харламов, пряча улыбку. — Ты слушай: Антанта — это, стало быть, английские и французские буржуи — шлет Деникину всякое барахло. Ну, как бы сказать, обмундирование, снаряды, сахар, какаву. А мы налетим и отнимем. — Он снял поясок и распахнул полушубок. — Гляди, какой френч отхватил.

— Важнецкое сукнецо! — Петр Лукич даже пощелкал языком, пощупав материал. — Видать, офицерское. А ты, часом, не командир?

— Нет, боец.

— Та-ак… Ты б разделся, сынок. Упаришься в полушубке.

Харламов отрицательно качнул головой.

— Мне, батя, зараз нужно идти…

Жалкая морщинка скользнула в углу рта старика. Он ревниво посмотрел на сына.

— К девкам, что ль?

— Нет. Так, по делу.

— Дело, значит, завелось…

Харламов быстро доел лапшу, вытер ладонью губы и отложил ложку.

— Степа, а за какую батарею Семен Михайлович поминал? — помолчав, опросил Петр Лукич с тайной надеждой подольше удержать сына.

— Да там не одну батарею, там девятнадцать орудий забрали. Целый корпус разбили.

— А ты, сынок, давай расскажи.

— Про все боя-походы до утра не управишься рассказать. Длинная музыка.

— А ты покороче.

— Я закурю, батя, можно?

Харламов вытащил кисет с махоркой, окрутил папироску и вставил ее в самодельный камышовый мундштучок.

— Я, батя, за это время весь Дон с боями прошел, — начал он, закурив. — Прошлый год Царицын обороняли. Краснова, Улагая, Мамонтова и других прочих генералов били. Каждый день бои, а то на одном дню несколько раз в атаку кидаешься. В рейды ходили. Попервам под Иловлинскую. Там меня в руку поранили. Потом под Качалинскую. Порубаем, переднюем — и дальше, а то и без отдыха. Мы тогда еще не корпусом, а бригадой, потом дивизией были. Верст пятьсот с боями прошли, кадетов гнали. Зима. Дорога тяжелая. Бывало, и нам попадало. У кадетов тоже есть отчаянные. Разный у них народ — кто по доброй воле, кто мобилизованные. Ну, эти-то много к нам перебегают, а добровольцы бьются до последнего. И вот, скажи, у кадетов в пять-шесть раз побольше нашего конных полков, а мы их бьем.

— А почему так, сынок? — опросил Петр Лукич.

Харламов помедлил с ответом. Между его угловатыми бровями легла морщинка.

— А потому, батя, — заговорил он, помолчав, — что мы бьемся, стало быть, за народное дело, как-то товарищ Ленин указывает. А они, кадеты, хвалятся, мораль пущают, что за единую, неделимую Россию воюют. А кто ее хочет делить, Россию-то? Мы, что ли! Нет! Они сами. Генерал Краснов какую программу объявлял? Дон, Кубань отделить. Верно? А мы ничего не хотим делить. Свое государство строим — рабоче-крестьянское. Нет, они не за Россию воюют, а за то, чтобы обратно посадить буржуев на шею трудовому народу. Чтоб обратно одним было все, а другим ничего. А разве это справедливо? Нам, батя, наши комиссары всю эту политику вот как объяснили. Потому нам и в бой идти весело. Потому мы со всей контрой вот чего сделаем! — Сильно хлопнув ладонью, он выбил из мундштука брызнувший искрами окурок папироски и растер его ногой. — Нехай не становятся на пути.

— А ты, сынок, часом, не большевик? — помолчав, спросил Петр Лукич.

— У нас, батя, все большевики.

— Партейные, значит?

— Нет. Партийные у нас в корпусе, руководители наши.

— Чтой-то я, Степка, не пойму. То ты толкуешь, что все у вас большевики, а то непартийные. Как же это так понимать?

Харламов поежился.

— Видишь, батя, тут… как бы сказать… такое дело: мы еще не успели фактически записаться, а вот как позапишемся, то все будем партийные.

Петр Лукич пожал плечами.

— А все-таки чудно получается. Одни с большевиками пошли, другие против. Надо б всем в одну точку бить.

Харламов помолчал и сказал:

— Народ у нас еще темный встречается. Если бы все товарища Ленина послушали, как он говорит, то, по моему рассуждению мыслей, не было бы такой гражданской войны… Конечно, есть, которые беспощадные контрики. Но их не так уж и много. Мы бы с ними быстро управились… Я вот тоже был совсем темный человек. Как слепой ходил, покуда товарища Ленина не послушал, как он говорит.

— Ну? — Петр Лукич весь встрепенулся. — Ты, стало быть, самого товарища Ленина видел?

— И видел и слышал. Мы при Керенском в Питере охрану несли. И вот раз едем по Каменноостровскому — я, Рёва Иван, Мингалев Зиновий и еще один казачок с первой сотни, фамилию его позабыл. Вдруг видим — народу!.. А с балкона человек говорит. Это и был он самый, Владимир Ильич. Мы еще в личность не видели его. А тут какой-то старичок, по виду рабочий, увидел нас и шумит: «А ну, казачки, давайте поближе. Послушайте нашего товарища Ленина». Хорошо. Завернули коней. Подъезжаем под самый балкой. А он, Ленин, оттуда выступает. «Мир, — говорит, — хижинам, война дворцам», и так и дальше… Как скажет слово, так будто в сердце вкладывает. Слушаю его и вижу, что он правильную линию ведет. И говорю ребятам: «Вот это, видать, хороший человек». Ну те двое были со мной вполне согласные, а Мингалев: «Нет, — говорит, — мне с большевиками не по пути».

Петр Лукич помолодевшими глазами быстро взглянул на сына. По его морщинистому лицу прошло выражение догадки.

— Постой, — сказал он. — Энто какой Мингалев? Не с Казанской атаманов сынок?

— Он самый. Зараз у Мамонтова взводом командует… И вот я стал почаще ездить туда. Как в наряд — я на Каменноостровокий. И ребят с собой приводил. А Мингалев, видать, есаулу шепнул. Тот меня вызывает. «Ты, — говорит, — большевик? Я тебя, такого-сякого, под военный полевой суд подведу…» Да. А тут и Октябрьская революция вскоре. Сначала я в Красной гвардии служил, а потом до Семена Михайловича перешел…

— Стало быть, ты, сынок, крепко веруешь, что за правое дело бьешься? — спросил Петр Лукич, помолчав.

— Крепко, — твердо сказал Харламов.

— Гляди не пошатнись. Я слыхал, старики промеж себя толковали — казаков-то с мужиками поравняют.

— Ну и нехай. Все должны быть равные. Я, батя, не пошатнусь. У меня линия верная.

— Ну в час добрый… Ты, Степа, расскажи, как батарею забрал, — попросил старик.

Дверь скрипнула. В хату вошел Федя, нагруженный седлами. Он сложил их в угол и молча присел на лавку. Харламов посмотрел на него и начал рассказывать.

— … И вот, стало быть, несут приказ от командующего армией товарища Ворошилова разбить генерала Толкушкина.

— А у Толкушкина, сынок, большая сила была? — спросил Петр Лукич.

— Пехотный корпус и два полка кавалерии. Старик с удивлением покачал головой.

— Ты, Степка, часом, не брешешь, сынок? Конной дивизией да на корпус пехоты? Чудно!..

Харламов усмехнулся.

— А нам, батя, не впервой. Попривыкли. Да… И все бы ничего, да погода переменилась. Такая мокреть пошла… Дело-то к весне. Заквасило, поплыло. Снег тает. Ручьи бегут. Балки водой заливает. А грязюка! Как пеший ступишь, нога вынается, а сапог остается. Вязко. Под орудиями кони становятся. Короче сказать, тяжелое положение, Семен Михайлович над картой смекает, как быть. Потом построил дивизию и говорит: «Товарищи бойцы! Много мы с вами белых гадов поуничтожили за народное дело. Теперь имеем приказ разбить генерала Толкушкина. Он, вражина, окопался. В Ляпичеве за колючей проволокой сидит и смеется над нами. Стало быть, без артиллерии его не выбить: проволока и сила большая. Но по такой дороге нашим коням пушек не вытянуть. Приказываю: батареи и тачанки с пулеметами оставить на месте. К ним — полк прикрытия. Батарейцам на коней сесть. С нами поедут. А как дойдем до Толкушкина, навалиться на него тремя полками внезапно, а первое дело — батареи у него отнять и с тех батарей смертным боем беспощадно крыть белого гада».

— Ловко! Хи-хи-хи-хи! — залился Петр Лукич. — Вот это расплановал! В самую точку попал. Славно! Так и сказал?

— Ну, может, что и не так. Я, батя, в общем рассуждении мыслей рассказываю. Много он еще чего тут говорил и так ладно распорядился, что не успел Толкушкин чаю напиться, а мы уж полком достигли его. Рубим, бьем, батареи у врага берем и с них его кроем… Я сам в разъезде шел, в головном дозоре, за старшего. Со мной ребята бойцовские. Меркулов, атаманец, и мой дружок Митька Лопатин — шахтер. Только мы с балочки — и вот она, батарея. С тыла зашли. Мать честная! Зараз, думаю, кадеты нас обнаружат. А разъезд поотстал. Что делать? Только, помню, Семен Михайлович все про внезапность наказывал. Я и шумнул ребятам: «Даешь атаку!» Как мы вдарили с тыла! Митька мой было тут пропал. Командир батареи в него два раза с нагана ударил. Ну а тут и взвод подоспел с батарейцами. Завернули орудия и ахнули с прямой наводки… Вот, стало быть, какие дела! Корпус разбили, взяли в плен две тыщи пехоты, шестьсот сабель кавалерии, девятнадцать орудий и пулеметов сколько-то, а нас в трех полках и двух тысяч не было…

Харламов замолчал и потянул из кармана кисет с махоркой.

— Ты что же, друг, до конца не говоришь? — заметил Федя.

— А что?

— Он, дед, в этом бою Митьке Лопатину жизнь спас, как коня под ним подвалили, — пояснил Федя, обращаясь к Петру Лукичу. — Сам было пропал, а Митьку от смерти отвел.

— Молодец! По-нашенски сделал, сынок, — заулыбался Петр Лукич. — И у нас в турецкую канпанию всё, бывало, командиры говаривали: «Товарища люби больше себя». Так-то, сынок…

— Ну, батя, ты не серчай, а мне время идти, — сказал Харламов, поднимаясь и расправляя широкую грудь.

— Я не неволю… Ты навовсе, сынок? — спросил старик дрогнувшим голосом.

— Да нет, завтра приду. Мы, стало быть, много тут простоим. Так что еще повидаемся.

Проводив сына, Петр Лукич убрал со стола, потом принес зипун и подушку.

— Ну, Федя, и нам пора спать, — сказал он. — Ты ложись тут, а я уж на стариковское место.

Старик постелил на лавке и, кряхтя, забрался на печку.

— Дед, а сынок у тебя, видать, уважительный, — сказал Федя.

— Степка? А как же! У нас, Федя, все уважительные, — засипел Петр Лукич, глухо покашливая. — Конешно, война пошатнула это уважение… Ну, сам скажи, разве можно старому человеку да без ласки? Он жизнь прожил. Скоро ему помирать. Как же его не приветить?.. У нас, на Дону, стариков уважают. Как, бывало, казак возвернётся с похода, так мать-отец встречают с иконами. А он скачет в полный намет, в воздух с винтовки палит. Ну а потом, первое дело, отцу и матери три земных поклона кладет. Потом старшим братьям. Да. А жена его три раза коню в пояс кланяется за то, что хозяина живым до дому принес. Ну, обыкновенно, отец снимает с него шашку. Приводит, как бы сказать, в гражданское состояние. Потом он входит в курень, а конь дерется за ним в самую комнату. Ну, конечно, его не пущают, а жена ведет на конюшню… У нас, Федя, кругом уважение. Редкий случай, коли муж, жена на людях поругаются. Да нет, не помню. Кажись, за мой век такого и не бывало… А вот после первого октября друг дружке подарки дарят.

— Это почему после первого октября? — спросил Федя.

— Обычай такой. Как всю работу закончат, соберутся семьей, и хозяин первым одаривать начинает. Вот ты, Анюта, или как ее там, хорошая мать и хорошо вела хозяйство — на, получай, кашемиру на платье. Да… А ты, Митя, хорошо работал, да ругался, да пьяным напивался. Нехорошо это. Ну тот, конешно, проситься начинает: простите, мол, батя, больше не буду…

— Подумаешь, грех — ругался! — заметил Федя. — Иной раз без крепкого слова нельзя.

— Как же не грех? — удивился Петр Лукич. — Насчет этаких слов у нас не дай и не приведи… Нет, правду сказать, стариков у нас уважали. Бывало, входишь в пивную — все молодые встают и уходят. А если который не поздравствуется со стариком — беда! Камнями изобьют поганца!

— В общем, надо понимать, что у вас была тишь, да гладь, да божья благодать. Так, что ли? — спросил Федя с иронией.

— Ну? — Петр Лукич выжидающе посмотрел на него.

— А кто при старом режиме на усмиренья ходил, рабочих плетями порол?

Старик пожал худыми плечами.

— Ну-к что же! Темные мы были, — виновато заговорил он, почесывая в голове. — Это, конечно, правду сказать, наша вина. Зато теперь, в революцию, почти все казаки — фронтовики, с верхнедонских, с товарищами пошли. Стало быть, вину свою искупили.

— Искупили? А кто у Мамонтова воюет?

— Ну, это атаманы-богачи да которые несознательные. Да ведь больше у них старики, приверженные к старому порядку. А молодые казаки больше в красных. Вот и Степка мой…

— Тшш! — Федя привстал и прислушался.

— Ты што? — спросил старик.

— Семен Михайлович никак меня звал, — сказал Федя.

Он встал с лавки, прошел через хату и, тихонько открыв дверь в горницу, прислушался.

Постояв некоторое время, Федя, шлепая босыми ногами, вернулся на лавку.

— Спит? — спросил старик.

— Спит. Видать, поблазнило мне. А может, застонал. У него ведь и руки и ноги пораненные.

— Видать, большой душевности человек, — помолчав, сказал Петр Лукич.

— Очень хороший… с хорошими. Ну а лодырь лучше ему не попадайся. Лучше сам уходи, пока цел.

— Значит, лодырям не потатчик?

— Боже избавь! У нас один командир полка было заленился. Кони и бойцы целый день оставались голодные. Так Семен Михайлович поучил его малым делом. Ужас как осерчал! Изругал его беспощадными словами и в бойцы разжаловал. Произвел, значит, его в лучшем виде. А так даже очень простой человек. Всегда по человечеству рассудит. И поговорит обо всем и спляшет с нами. Не гордый.

— Значит, настоящий командир. Справедливый. А это самое первое дело. Да… А я было-к в генералы его произвел.

— Да ну?!

— Ага! Стариков послушал. Они промеж собой толковали. А он, выходит, был драгунский унтер-офицер.

Петр Лукич замолчал и, укладываясь поудобнее, завозился на печке.

За окнами слышались негромкие голоса бодрствующих патрулей.

Федя прислушался и ясно различил густой низкий голос Харламова. Видимо, бойцы разговаривали, сидя на завалинке хаты. На улице прояснилось. Пробившись сквозь запыленные окна, на пол упал голубоватый отблеск луны. Петр Лукич, вздыхая и бормоча что-то, ворочался на печке.

— Не спится? — спросил Федя.

— Не спится… Слышь, Федя, я уж тебе скажу, — доверительно зашептал сверху старик. — Не могу молчать, и только. Видно, много я нагрешил. — Он присел, спустив ноги. — Понимаешь, какое дело… все шутов по ночам вижу.

— Шутов? Каких шутов? — удивился Федя.

— Самых обыкновенных. Сидит в углу, молчит. Не то корень, не то человек. Приглядишься, а это он, шут, и есть.

— Черт, что ли?

— Ну да, будь он, нечистый, не к ночи помянутый! Только он, как бы сказать, не такой, как другие прочие черти. Комолый. Обратно сказать — безрогий. Вроде бы корешок али старый-старый такой человек. Я ему шумлю: «Кш! Сгинь, нечистая сила!» А он хоть бы что. Сидит нога на ногу и молчит. Кабы знать, что б это такое?

— Пустое это, — сказал Федя с твердой уверенностью. — Блазнит тебе. Кажется.

Старик с сомнением покачал головой.

— Блазнит? Кхм… Нет… Я его каждую ночь вижу. Видать, за мной… Да… — Он замолк, тяжко вздохнув. Потом долго еще кряхтел и ворочался и наконец, шепча что-то, заснул.

 

3

Поезд круто затормозил. Заскрежетали тормоза. Послышался звон буферов.

Сашенька вздрогнула и проснулась.

В стороне от паровоза бухнул выстрел. Вслед ему пронесся отчаянный крик:

— Стой! Стой! Держи-и!

Поезд остановился. Сквозь щель в забитом фанерой окне чуть брезжил рассвет. На платформе кричали и, слышно было, бегали люди.

Пассажиры зашевелились.

— Дело табак! — сказал в темноте Митька Лопатин, молодой, лет двадцати, вихрастый парень, буденновец.

Это был балагур и насмешник. Он сел в поезд еще под Саратовом и всю дорогу смешил пассажиров. На этот раз никто не поддержал разговора. Всем и так было ясно, что случилось что-то серьезное.

И теперь, притаившись в темноте вагона и почти не дыша, пассажиры молча ждали, что будет дальше.

— Пойти посмотреть, — решил Митька.

Он, стуча сапогами, завозился где-то вверху, собираясь спуститься. Но в эту минуту в глубине вагона мелькнул желтый свет фонаря, и в дверь просунулась голова в фуражке с кокардой. Голова подозрительно повела по сторонам, пошевелила большими усами и повелительно крикнула:

— А ну, выходи!.. Куда с вещами? Вещи оставь!

Сашенька, чувствуя, как у нее по всему телу побежали мурашки, пошла вслед за другими к выходу из вагона. Митька Лопатин оказался возле нее.

— А ты не бойсь! Не робей! — подбадривал он, с участием заглядывая в лицо девушке. — И не в таких переплетах бывали.

Пассажиры толпой выходили на платформу. И странное дело: не успела Сашенька ахнуть и удивиться, как Митька словно в землю провалился — вильнул под вагон. В конце поезда мелькали фонари. Оттуда доносились крики и звон разбиваемых стекол. Топоча сапогами и хрипло дыша, пробежали в темноте какие-то люди.

— Держи его! Бей! — крикнул злой, задыхающийся голос.

Послышался шум борьбы. Кто-то, охнув, упал и забился.

— Врешь, не уйдешь! — злобно кричал тот же голос, прерываемый тупыми ударами по мягкому телу. — Так ты бежать, сволочь?!. Ковалев, вяжи ему руки!

— А-а-а-а! — пронесся полный боли и ярости крик.

— Молчи! Убью, жаба!

Вновь послышался тяжелый удар.

— Господи, да что же они делают? За что мучают людей? — тихо сказала Сашенька.

— Молчи, молчи, — прошептала стоявшая рядом старушка в очках. — Молчи, а не то и нам то же будет.

По платформе, звеня шпорами и громко разговаривая сердитыми голосами, быстро прошли два офицера. На левом рукаве у каждого из них был изображен череп с костями.

— Чего столпились? А ну, становись! Разберись в две шеренги! — закричал вахмистр, тот самый усатый человек, что выгонял из вагона. — Кому говорю, дура! — напустился он на толстую бабу в платке, которая металась размахивая руками и не находя себе места; — Встань здесь и замри!

Пассажиры, зябко поеживаясь, неумело выстраивались. Вахмистр в сопровождении казаков обходил ряды, пытливо вглядываясь в испуганные, бледные лица и, тыча пальцем в грудь пассажирам, коротко приказывал:

— Выходи на правый фланг! И ты выходи! Эй, морда, кому говорю?.. Ковалев, веди их до сборного места да гляди дюжей, чтоб не убегли.

Рассветало. Накрапывал дождь. Вокруг поднимался сырой, осенний туман. Темные рваные тучи ползли в пасмурном небе. Сквозь серую муть постепенно протаивали очертания станции и черневшие за ней клены и липы. Холодный ветер порывами налетал из степи и гнал по платформе желтые листья.

У соседних вагонов шла проверка документов, слышались громкие голоса. Двое солдат с потными, красными лицами тащили под руки рослого мужчину в кожаной куртке. Мужчина — у него была в кровь разбита щека упирался и что-то гневно кричал.

— Достукался! — злорадно сказал кто-то позади Сашеньки.

Она оглянулась. Заросший по самые глаза человек, улыбаясь маленькими злобными глазками, весело смотрел на нее.

— Вы, барышня, не бойтесь, — сказал он, по-своему истолковав ее испуганный взгляд. — Вам нечего опасаться. — Он бегло оглядел отороченную мехом Сашенькину жакетку и высокие шнурованные желтые ботинки, плотно облегавшие ее полные стройные ноги. — Вас не тронут. А этому, что повели, веревочки не миновать.

У Сашеньки дрогнули брови.

— А вам что, от этого легче? — краснея, опросила она.

— А как же! Они ж меня по миру пустили, злодеи эти… А вам вроде жалко его? — рыжебородый с хитринкой выжидающе смотрел на нее.

Сашенька не успела ответить.

— Коммунисты, жиды и китайцы — вперед! — барской властностью сказал вблизи чей-то голос, и по тону, каким были сказаны эти слова, многим сразу стало понятно, что этот голос говаривал их уже не один раз.

_ Сашенька подняла голову. В нескольких шагах от нее стоял сотник Красавин с перевязанным глазом. Из-за. его плеча выглядывал вахмистр.

Толпа молчала. Пассажиры искоса переглядывались. Китайцев и евреев вроде и не было, а коммунистов — кто их знает! Поди сыщи чудака, чтоб добровольно сдался белогвардейцам.

Сотник иронически усмехнулся.

— Таковых не оказалось. Кхм… Ну что ж, господа, хуже будет, когда сами найдем, — произнес он угрожающе.

— Господин сотник, — зашептал вахмистр, — обратите ваше внимание, вон во втором ряду, черненький. Надо б его проверить.

— Проверь, — тихо сказал Красавин.

Вахмистр бросился в ряды и положил большую волосатую руку на плечо чернявого человека в четырехугольном пенсне,

— А ну, пройдемтесь, господин! — сказал он, выталкивая его из толпы.

— Куда? Зачем? Куда вы меня ведете? — беспокойно заговорил человек, пытаясь освободиться. — Я присяжный поверенный. Я предъявлю документы. Я…

— Иди, иди! Нечего тут! За водокачкой предъявишь. При народе-то срам!

Вахмистр крепко взял человека под руку и повел его из толпы.

— Потрудитесь предъявить документы, — сказал сотник Красавин.

Сашенька не сразу поняла, что обращаются к ней.

Красавин смотрел на нее сбоку и видел лишь ее тонкий профиль, но вот она повернула голову, и ему стало видно все ее лицо с пухлыми по-детски губами и вопросительно устремленными на него синими глазами.

— Да, да, Я вам говорю, — повторил он.

Сашенька, досадуя на себя за то, что покраснела, поспешно вынула из жакета кошелек, достала из него вчетверо сложенную бумажку и, развернув ее, молча подала офицеру.

— «Александра Ивановна Веретенникова», — вполголоса прочел сотник. Он дотронулся до козырька, звякнув шпорами. На его нагловато-красивом лице разлилось выражение доброжелательства. — Простите, это ваш отец был в Оренбурге городским головой? — спросил он, улыбаясь.

— Нет. Мой отец учитель, — ответила Сашенька.

— А-а-а… — разочарованно выговорил сотник, вдруг помрачнев. — Возьмите, — он протянул Сашеньке ее документы.

— Господин сотник! Извиняюсь за беспокойство… — суетливо заговорил человек с рыжей бородой, который жаловался Сашеньке, что его по миру пустили. Он молча растолкал пассажиров и пробрался вперед. — Вот привел бог!

— Кто такой? — коротко спросил Красавин, холодно взглянув на него.

— Купцы мы, господин сотник. В Оренбурге овсом торговали. «Колупаев и сыновья», лабаз. Разве не помните? А я вашего папашу господина Красавина вот как знал! Я и есть сам Колупаев. — Он пошарил за пазухой. — Документы пожалуйте.

— Очень хорошо-с, — сказал сотник Красавин. — А что вы хотите от меня, господин Колупаев? Только прошу короче, я тороплюсь.

— Во-первых, как вы наши освободители… а я сам как есть пострадавший и вообче… и, во-вторых, желаю с вами остаться, — проговорил купец, снимая шапку и прижимая ее к груди.

— Хорошо. Можете взять свои вещи… Омельченко, дай им казака.

Сотник внимательно оглядел стоявшую перед ним толпу. Его взгляд задержался на небритом человеке в солдатской шинели.

— А ты кто такой? А ну, выйди вперед! — приказал он.

Человек, прихрамывая, вышел из рядов и подошел к офицеру.

— Где шинель взял? Красноармеец?

— Шинель у меня от старой службы осталась, — нехотя сказал человек, отставляя правую ногу.

— Какого полка?

— Фанагорийского гренадерного имени фельдмаршала князя Суворова.

— Солдат?

— Так точно.

— Как же ты, мерзавец, стоишь? — бешено закричал Красавин. — Распустился в совдепии! Службу забыл!

Солдат неловко переступил с ноги на ногу.

Сотник поднял руку и коротко двинул его в подбородок. Солдат покачнулся и побледнел. Тонкая струйка крови потекла по краю дрожащих от негодования губ.

— Большевик?

— Какой я большевик? Я…

— Омельченко, взять! — крикнул Красавин подбежавшему вахмистру.

Вахмистр мигнул казакам.

— Пустите, я и так пойду, — хмуро сказал солдат схватившим его казакам. — Куда я на одной ноге убегу?

— Врет он, — недоверчиво протянул вахмистр.

— Да нет, и вправди нога вроде деревянная, — сказал пожилой казак, нагибаясь и ощупывая ноги солдата.

— Ладно, пустите его, — с досадой приказал сотник. Он вынул из кармана носовой платок и, брезгливо морщась, стал смахивать с шинели мелкие капельки крови.

— Господин сотник, господин полковник идут, — почтительно проговорил вахмистр, показывая в глубину платформы, откуда-торопливо шагал тучный человек в офицерской шинели.

— Ну, как дела, сотник? — спросил мягким баском полковник, подходя и оглядывая притихшую толпу круглыми, навыкате глазами.

— Человек двадцать выловили, господин полковник.

— Очень хорошо… Ну, кончайте скорей. Корпус подходит, и генерал будет недоволен задержкой.

Вдали послышался заливистый гудок паровоза и нараставший грохот. В густом облаке дыма на станцию влетел бронепоезд. Замелькали покрытые защитной броней вагоны с пушками и пулеметами в амбразурах. На вагонах большими белыми буквами было что-то написано. Сашенька успела прочесть: «На Москву». Прогремев мимо платформы, поезд остановился. Паровоз, набирая пары, задышал быстро и тяжело, как человек после долгого бега…

— Ах, доченька! — говорила Сашеньке подсевшая к ней старушка в очках, после того как оставшимся пассажирам было приказано возвратиться в вагоны. — Скажи, какие вредные люди!.. Надругались-то, поди, как?

Сашенька улыбнулась, собрав на переносье мелкие морщинки.

— Что вы, бабуся! Ну ни капельки, — храбро сказала она, тряхнув светлыми вьющимися волосами. — А вот за вас я напугалась, — кивнула она на сидевшего напротив безногого солдата.

Поезд неожиданно дернулся. Вдоль вагонов пробежал перезвон буферов.

— Ну, кажись, поехали, — сказал солдат. — Наконец-то!..

Он озабоченно прищурился, глядя в окно. Там, над белым фасадом вокзала, поднимался столб дыма.

— Гляди, что делают! А? Станцию запалили!.. Постой, а это что? — Он привстал и оторвал фанеру.

Сашенька поднялась и тоже взглянула в окно. По степи, задернутой на горизонте мглистой дымкой дождя, двигалась навстречу медленно ползущему поезду длинная черная лента. Извиваясь между холмами, она приближалась, росла. Теперь уже простым глазом было видно, как по степи в облаке пара сплошной колонной двигалась конница. Вдоль колонны пестрели околыши фуражек донских казаков. Их поджарые лошади с подвязанными в узел хвостами шли ходкой рысью. Впереди ехал осанистый генерал в серой папахе. На его смуглом горбоносом лице вились длинные усы с густыми подусниками. Ветер рвал и завертывал на седло полы шинели на красной подкладке. Под генералом, высоко выкидывая передние ноги, плавно вымахивал рысью светло-рыжий красавец жеребец с белыми бабками.

— Братцы мои! — ахнул солдат. — Так это ж Мамонтов!

— Мамонтов? А кто он такой? — быстро спросила Сашенька.

— Главный вешатель у Деникина. Кавалерией у них командует, — ответил солдат. — Гляди, дочка, еще едут.

На Воронежском тракте показалась другая колонна. Она вскоре приблизилась, и Сашенька увидела почти рядом лица всадников. На всадниках были бурки с белыми башлыками и лохматые папахи. Крайняя лошадь, увидя поезд, в испуге шарахнулась. Всадник взмахнул плетью и злобно оскалился. Его гнедой жеребец взвился на дыбы, пробежал несколько шагов на задних ногах и, опустившись, вновь пошел ритмично выписывать размашистой рысью.

Теперь, казалось, вся степь шевелилась. Всюду, куда хватал глаз, сплошными колоннами двигалась конница.

— Не пойму я, что делается, — сказал солдат, недоуменно пожимая плечами. — И как, скажи, этот Мамонтов в Таловую попал? Вчера еще говорили, что паши держат фронт под Усть-Медведицей… Это сколько же отсюда верст? — он потер лоб. — Ну да, верст побольше сотни… Значит, опять в рейду пошел, в тыл к нашим прорвался. — Солдат повернулся к Сашеньке и пояснил: — Прошлый раз, летом, он до самого Тамбова дошёл. Сколько народу побил, повешал! Поезда под откос пускал. Все церкви ограбил.

— А откуда вы его знаете? — спросила Сашенька. Солдат мрачно усмехнулся. В его глазах загорелись недобрые огоньки.

— Как же мне его, вражину, не знать! — заговорил он, понизив голос и оглядываясь, но в купе, кроме них и спящей бабы, никого не было. — Я ж у него в плену был… Ногу-то я под Царицыном прошлый год потерял…

— Ох, господи милостливый, — вздохнула старушка, — и когда этому конец будет? Тут с одной дорогой страху на всю жизнь натерпишься… И как это, доченька, тебя одну в этакое время отпустили, красавицу такую? — обратилась она к Сашеньке, которая, склонив набок голову и перебирая перекинутую через плечо косу, смотрела на солдата. — Вот, поди, у матери твоей сердце-то ноет! В этакий-то путь — и одна!

Легкая тень прошла по лицу девушки.

— А у меня мамы нет. Я с трех лет без мамы, — тихо сказала она.

— Ах ты, родненькая моя сиротинка, с кем же ты росла-то? — растроганно моргая, спросила старушка.

— Отец, брат у меня.

— Младшенький?

— Нет. Ему уже двадцать. Он на два года старше меня.

— А далеко ли едешь?

— К бабушке. В Чернигов.

— В Чернигов? Как же ты туда доберешься? Поезд-то наш до Воронежа.

— Пересяду. А то и товарным.

— А там фронт никак?

— Ну и что же? — заговорил солдат. — Это не германская война — сплошные окопы… Сейчас где хошь переходи. Никто тебя и не спросит, раз ты не мужчинского звания…

— Да как же папаша отпустил-то тебя? — спросила старушка.

— Бабушка больная. — Сашенька вздохнула. — Одна живет, и воды некому подать напиться. Дедушка-то в прошлом году умер… А я привыкла. Я год в коммуне работала: и косила, и пахала, и коров доила.

Старушка с удивлением развела руками.

— Ах ты, моя желанная, а я думала, какая холеная барышня едет.

Сашенька отрицательно покачала головой.

— Нет, бабуся, я словно спичка была, а как пошла работать, так и растолстела… Молочных продуктов было вволю — молоко, сметана… А сливки! — Сашенька даже зажмурилась. — Да я каждый день сколько хотела, столько и пила.

Сашенька замолчала и посмотрела в окно. Смеркалось. Поезд, притормаживая, медленно подходил к полустанку.

— Батюшки! — всплеснув руками, вдруг вскрикнула Сашенька. — А где же тот парень девался, который все смешил нас?

— Да я и на станции его не видал, — сказал солдат. — Но, кажись, пропасть не должен. Не из таких он.

— А я видела. Как мы в поезд садились, солдатики его повели. Руки назад скрутили, а он кричит, знай, — быстро проговорила сидевшая в углу толстая баба в платке.

— Будет врать-то! — рассердился солдат. — Экий народ! Не зря тебя вахмистр дурой обозвал. Дура и есть!

— От дурака и слышу, — равнодушно сказала баба, протяжно зевнув.

Она мелко покрестила рот, прикрылась платком, пробормотала что-то и притихла.

— А ну, граждане, как у вас и что у вас? — послышался в дверях веселый Митькин голос.

— Вот легок на помине! Долго проживешь, — с довольным видом сказала старушка.

— Я, мамаша, и тонул и в огне горел, мало на том свете не был, а все живой! — Митька усмехнулся, сморщив курносый, усыпанный веснушками нос.

— Где пропадал? — спросил солдат.

— В разведку ходил.

— Чего?

— В разведку, говорю, ходил.

Солдат с восхищением оглядел широкоплечую, еще не развитую, но обещающую стать богатырской Митькину фигуру.

— Ну и орел! — сказал он, улыбаясь.

— У нас все орлы. Ворон мы не держим. Они нам без надобности.

— Да ты садись давай. — Солдат подвинулся, уступил место Митьке. — Как звать-то тебя?

— Митькой. А что?

— Дмитрием, значит?

— Нет, меня больше Митькой зовут. Это у меня вроде кличка. В этом, как бы сказать, братишка мой виноватый.

Солдат удивленно посмотрел на него.

— А почему братишка? — спросил он.

— Да, видишь, дело какое. У меня братишка есть, маленький. Прислал мне письмо, а пишет плохо. Ну, мы всем взводом разбирали, хоть и сами не шибко грамотные. С тех пор все меня Митькой и зовут. Да вот я покажу.

Митька полез за пазуху и вытащил небольшой, желтой кожи, потрепанный бумажник. Порывшись в нем, он достал сложенный вдвое замусоленный и надорванный по краям лист серой бумаги и подал его Сашеньке.

— Нехай барышня прочтет, — сказал он. — Она, видать, хорошо грамотная.

Сашенька взяла письмо, быстро пробежала его глазами и, сдерживая улыбку, принялась читать вслух:

— «Митька, а Митька, здравствуй!

Митька, а ты ничего не знаешь? Колька-то, с которым яблоки-то воровали, убили его. Наших ребят многих поубивали. Митька, а ты еще живой? Пиши нам. Митька, а Митька, а ты ничего не знаешь? А у нас в огороде огурцы поворовали и морковку повыдергали. А я их догнал, и не давал, и говорю: вернется, мол, Митька, тогда даст вам жару. Митька, а Митька, а ты ничего не знаешь? Аленка-то Ермашова до нас часто в гости заходит, за тебя спрашивает. А как там наш батя, живой или нет? А мамка говорит, что письмо все одно не дойдет, потому все дороги Деникин занял. Эх бы, мне на войну, Митька! Я б всех бандюков порубал и дороги освободил!

Остаюсь твой братишка Алешка. Письмо пущено 8 августа 1919 года».

Пока Сашенька читала, Митька, подперев щеку рукой, слушал, потихоньку вздыхал и покачивал головой. Уж очень живо представлялся ему и восьмилетний Алешка, пишущий это письмо, и заплаканные, потемневшие от волнения красивые глаза матери, когда она прошлый год прощалась с ним и отцом. И он думал о том, как им сейчас трудно одним. Да и живы ли они? Еще с весны Деникин занял Донбасс, и сообщение с домом прервалось. Письмо это привез через фронт товарищ. Неизвестно, как еще и жизнь повернется. Может, он и дома своего больше никогда не увидит… Он так задумался, что Сашеньке пришлось тронуть его за плечо.

— Ну что ж, раз дело такое, придется теперь и нам тебя Митькой звать, — усмехнулся солдат. — А фамилия твоя как?

— Лопатин мое фамилие. А у дедов было другое, — сказал Митька. — В пятом году батя новую фамилию купил.

— Зачем это? — удивился солдат.

— Видать, надо было.

— А как дедов твоих фамилия?

— Рубайло.

— Как?

— Рубайло… Чего скалишься? — Митька нахмурился. — Я верно говорю. Я и сам сознаю, что чудное фамилие: Рубайло! Гм… Видать, кто-то с моих дедов-сечевиков здорово рубал. Факт, а не реклама! У нас на Донбассе многие обитают с такими фамилиями: Рубайло, Догоняйло, Перебийнос, Белокрыс, Торба, Сова, Ручка, — загибая пальцы, начал перечислять он. — Ну и так и дальше. Все эти люди, как я понимаю, от сечевиков произошли.

— Это кто же такие сечевики? — спросил солдат.

— Было такое вольное войско. Запорожцы, или сечевики, назывались. Турков, татар воевали, польских панов рубали, — пояснил Митька.

— Да ты видал их, что ль?

— Видать не видал… Дед мне сказывал. Давно это было. А потом Екатерина, царица, может, слыхал? — осерчала чего-сь на тех запорожцев да и повыееляла их на Кубань. Еще в песне:

неожиданно пропел он таким густым басом, что солдат невольно подвинулся, а толстая баба снова проснулась, разиня рот уставилась на него, а потом, перекрестившись, плюнула и сказала:

— Тьфу! Нечистая сила! Ну и ревет! Чисто бугай!

— Не слыхал? Есть такая песня, — сказал Митька, пропустив замечание бабы мимо ушей. — Наши хлопцы эту песню до се спевают. Да. Часть запорожцев на Донбассе села, а остальные ушли на Кубань. Вот с тех пор и пошли от них кубанские казаки. Ну а наши, которые по эту сторону Дона пооставались, те теперь больше шахтеры. Вот и мы с батей тоже шахтеры. Вместе с ним служили в четвертой дивизии у геройского начдива товарища Городовикова Оки Ивановича. Батю-то убили под Черным Яром. Я один остался. И дома не знают, что батя убитый. У Оки Ивановича много наших шахтеров, ну и калмыков и казаков тоже.

— А разве казаки у красных служат? — удивился солдат.

— А как же! Которые сознательные, те все у Семёна Михайловича. У меня среди них дружок есть, Харламов. Вот рубает! Как секанет, так до самого седла развалит. Он мне жизнь спас, как под Ляпичевом бились с генералом Толкушкиным. Меня в том бою поранили. Вот сюда и сюда, — Митька показал на грудь и на ногу. — Сколько время в госпитале лежал… Ну, теперь скоро повидаю ребят.

— Соскучился, значит, по своим?

— Три месяца не видался.

— Та-ак… А седло зачем?

— У нас так уж заведено: как в госпиталь, так и седло с собой берешь, чтобы не пропало, а легко раненный и оружие берет. Другой такой буденновец лежит, а у него под койкой и седло и шашка с винтовкой, а под подушкой гранаты, ну и другая всякая разная мелочь, — пояснил Митька.

— Непорядок это, — строго заметил солдат. — А врачи чего смотрят?

Митька усмехнулся и подправил под кубанку упавший на нос задорный вихор.

— Что врачи! Врачи нашего брата шибко уважают. Один меня все порошками кормил. Горькими. Надоедал, покуда я ему шутя гранатой не погрозился, ну, а… — Митька не договорил.

За окнами полыхнула яркая зарница. Заглушая звуки идущего поезда, прокатился тяжелый грохот.

Они переглянулись и посмотрели в окно. В мутной мгле трепетало огромное зарево.

— Это он, гад, Мамонтов, — скрипнув зубами, сказал солдат.

Митька с удивлением посмотрел на него:

— Ну? Откуда ему здесь быть?

— Да я его вот как видел, — солдат показал рукой. — Совсем рядом проехал. А разве ты его не видел?

— Я ж под вагоном лежал. Да нет, может, ты обознался?

— Я его знаю.

Митька в раздумье покачал головой:

— А я думал — Шкуро. Там, на станции, шкуровцы были. Волчья сотня. У них на рукавах знаки такие… Ну, раз Мамонтов здесь, то, как пить дать, Семен Михайлович где-то поблизости. Эх, кабы знать!

— А кто такой Семен Михайлович, Митя? — спросила Сашенька.

У Митьки брови полезли на лоб.

— Эва! Старое дело — новый протокол! А? Семена Михайловича не знает! Чудно! Да ты что, с неба свалилась?

— А откуда ей знать? — резонно заметил солдат.

— Семен Михайлович Буденный есть командир нашего конного корпуса! — бойко отчеканил Митька. — Да мы с ним, с Семеном Михайловичем, сколько уж раз этого Мамонтова гоняли и били. И того, что меня поранил, генерала Толкушкина, тоже лупили. — Он провел рукой по верхней губе, на которой усов еще не было. — Семен Михайлович тогда самолично Толкушкина в речку загнал. Толкушкин-то коня бросил и в камыши убежал. А Семен Михайлович коня его словил и себе взял. Добрый конь! Казбеком звать. Так теперь и ездит на нём… А меня акурат в том бою и поранили.

Митька замолчал, вытащил из кармана кисет с махоркой и, сильно волнуясь, чего почти никогда с ним не случалось, стал крутить папироску.

— А я, товарищ, пожалуй, на следующей остановке сойду, — сказал он солдату.

— Зачем?

— Чую, что Семен Михайлович где-то поблизости.

— Уверен?

— А как же!

— Смотри, к Мамонтову не попади.

— Не таковский.

Зарево за окном разгоралось все шире, колыхаясь и охватывая горизонт. Временами ослепительным фейерверком взлетали в небо яркие брызги огня, и тогда раскатывался глухой, потрясающий окрестности грохот.

 

4

В окно настойчиво постучали. Федя — он всегда спал одним глазом — проснулся и, вскочив с лавки, подбежал к окну.

— Кто? — спросил он.

— Я. Открой, Федя! — послышался голос Зотова. — Будите Семена Михайловича.

Хлопнув дверью, Федя выскочил в сенцы. В хате было темно. Адъютант торопливо чиркнул спичкой. Спичка зашипела, распространяя едкий смрад, загорелась синеньким огоньком. Адъютант зажег свечку и, быстро натянув сапоги, побежал будить командующего.

Следом за ним в горницу вошел Зотов.

Буденный, одетый, стоял у стола.

— Разрешите?.. Товарищ комкор, получен приказ, — сказал Зотов. — Мамонтов прорвался на Таловую. Корпусу приказано войти в преследование.

Буденный быстро взглянул на него.

— Вызови ко мне начдивов и комбригов, — сказал ан спокойно.

— Уже послано, товарищ комкор.

Будённый посмотрел на часы. Было без четверти шесть. За окном начало светать.

В горницу входили командиры. Первыми в сопровождении комбригов пришли Тимошенко, начальник 6-й кавалерийской дивизии, и его комиссар Бахтуров. Следом за ними появился Городовиков с плетью в руке. Он был в серой смушковой папане и кожаной куртке, перехваченной боевыми ремнями. Несколько позже вошли комбриги: толстый Маслак, с опухшим, хитроватым красным лицом, и Мироненко — донецкий шахтер, в прошлом уланский унтер-офицер, обладавший отменной дисциплинированностью и гвардейской выправкой. Маслак медведем пролез в уголок, тяжело сел на скрипнувший под ним табурет, сложил пухлые руки на большом животе и, помаргивая заплывшими глазками, приготовился слушать.

На совещании был вынесен один вопрос: приказ разбить Мамонтова.

Еще до совещания, когда Буденный прочел приказ, он сразу почувствовал, что на Центральном фронте назревают большие события и что уничтожение Мамонтова — это только начало широкой операции, задуманной командованием фронта. Вот почему, несмотря на то, что корпус не успел пополниться боевыми припасами, Буденный все же решил немедленно выступить.

— Я думаю, товарищи, — говорил он, ознакомив собравшихся с задачей, возложенной на корпус, — я думаю что с Мамонтовым мы быстро управимся. Били мы его под Царицыном, под Ольховкой и Дубовкой. В Дону купали. А теперь надо будет так его искупать, чтоб, как говорится, два раза окунуть, а один раз вытащить.

— Щоб душа с него вон! — пояснил с места Маслак.

— Плохо только, что мы остались без боеприпасов, — продолжал Буденный. — Семен Константинович, как у тебя со снарядами? — спросил он Тимошенко.

— На круг по десяти штук на орудие, Семен Михайлович, — сказал Тимошенко. — А что? Не в первый раз. Только бы до Мамонтова добраться, а там все найдем — и снаряды и патроны.

— И какава, — подхватил Маслак.

«Спирту тебе, а не какао!» — сердито подумал Зотов, вынимая гребень и неторопливо причесываясь.

— А у тебя, Городовиков? — спросил Буденный. Начдив доложил, что у него во второй и третьей бригадах имеется по половине боевого комплекта на пушку, а в первой бригаде, у Маслака, почти все снаряды расстреляны.

— А патроны?

— Плохие дела с патронами, Семен Михайлович, — сказал Городовиков. — По пять-шесть штук на винтовку.

— А на шо нам патроны? Чи мы пехота? Шашками порубаемо, — заметил Маслак.

— Помолчи, Маслак, — сердито сказал Буденный. — Будешь говорить, когда спросят… Ну, для меня картина ясна, — продолжал он, помолчав. — Городовиков, передай Тимошенко сотню снарядов… Помотать товарищу надо, — сказал он, заметив на лице Городовикова выражение неудовольствия. — Сегодня ты ему снарядов, а завтра он тебе чем другим поможет. Да… Ну, вот как будто и все. Кто хочет сказать?

— Я хочу сказать не по существу поставленной корпусу задачи — этот вопрос абсолютно ясен, — начал Бахтуров, — а по поводу некоторых замеченных мною дефектов.

— Ну, ну! — сказал Буденный.

— Так вот, некоторые из нас забывают о том высоком назначении, которое выполняет Рабоче-Крестьянская Красная Армия, — продолжал Бахтуров. Его красивое, чисто выбритое, сильное лицо покраснело от гнева. — Забывают об этом высоком назначении и позорят свое звание.

— Ты говори прямо — кто? — опросил Буденный.

— Я имею в виду Маслака. Вчера почти всю бригаду напоил.

— Ну и шо? Погуляли хлопцы — и баста! Хиба ж это плохо? — заметил Маслак, пожимая плечами.

— Погуляли? А две скирды сена кто растащил?

— Так коням скормили. Все одно народное достояние!

— Странная у тебя логика, Маслак… А потом вот старики приходили, жаловались. Кто у тебя к попу в постель забрался?

— Ну боец один. Так он не виноватый! На той койке, у колидори, раньше дивчина спала. А он, боец, прийшов ночью. Темно. Пошукал рукой, видит — волос длинный. Ну и забрався. Я это дило добре расследував. Знаю. Поп сам виноватый, шо у колидори лег спать!

— Следовательно, ты считаешь, что у тебя все в порядке?

— А шо?

— А то, друг, что у тебя, куда ни посмотришь, дефекты!

Маслак поднялся с табурета. Его полная шея покраснела, налилась кровью.

— И чего до мене уси чипляются? — захрипел он, багровея. — Дехвекты! Я и сам знаю, что у бригади есть отрицательные дехвекты. А ты за положительные дехвекты скажи! Хто у Попова батарею забрав? Я! Хто охвицерский полк порубав? Я!

— Я вижу, что ты не хочешь меня понять, Маслак, — спокойно продолжал Бахтуров. — Я замещаю заболевшего политкома корпуса. Следовательно, ты обязан принять к немедленному исполнению все то, что я тебе сказал. Запомни, что при первом же замечании я поставлю вопрос о снятии тебя с бригады. Говорю это тебе как представитель партии большевиков. Так что имей это в виду.

— Так! Все понятно! — Буденный, нахмурившись, постучал по столу. — Садись, Маслак, и помни, что если только допустишь еще подобное безобразие, то трибунал. Два раза я не люблю говорить. Ты меня знаешь.

Маслак засопел и, ворча что-то, уселся на табурет.

— Дверь скрипнула. В горницу вошел адъютант.

— Товарищ комкор, — обратился он к Буденному. — Дундич прибыл из разведки. Просил принять.

— Дундич? — Буденный весело взглянул на Бахтурова. — Гляди-ка! А? Как по заказу! Ловок! Зови его скорей!

Адъютант открыл дверь и пропустил быстро вошедшего Дундича, который, храня строгое выражение на загорелом лице, остановился у стола напротив Буденного. На нем была сдвинутая набок серая кубанка, открывавшая высокий чистый лоб с падавшими на него потными завитками темных волос, забрызганная грязью кожаная куртка и краповые  бриджи, туго перехваченные ниже колен высокими сапогами со шпорами.

Собравшиеся, умолкнув, приветливо смотрели на Дундича. Лишь завистливый Маслак со скрытой враждой исподлобья глядел на него.

— Ну, рассказывай, Иван Антонович, — обратился к Дундичу Буденный, величая его по-конармейски.

При общем молчании Дундич доложил об исполнении возложенной на него задачи. Обнаружив у хутора Зимняцкого движение больших конных масс противника в северном направлении, он увязался за ним и установил, что имеет дело с корпусом Мамонтова. В корпусе до шести тысяч сабель при восьми четырехорудийных батареях. Но — и это самое главное — несколько дней тому назад в этом же направлении прошли какие-то другие конные части противника еще большей численности.

«Кто бы это мог быть?» — подумал Буденный. Он с немым вопросом посмотрел на Дундича.

Дундич пожал плечами.

— А откуда ты узнал, что видел Мамонтова? — спросил Буденный.

— От зороблянника… От пленного! — быстро поправился Дундич.

— Где он?

— Не хотел пойти. Понимаете?

— У тебя потери есть?

— Нет, товарищ комкор. Только трофеи.

— Ну, ловок! — сказал Буденный.

Он, перегнувшись через стол, пошептался о чем-то с Бахтуровым, потом поднялся, объявил совещание закрытым и приказал начдивам приготовиться к выступлению.

 

5

Застилая даль мокрым туманом, сеял мелкий надоедливый дождь. Лошади скользили по раскисшей дороге, спотыкались, месили копытами вязкую глину. Медленно тянулись залепленные грязью по ступицы пулеметные тачанки и пушки. Ездовые скрепя сердце секли плетьми выбившихся из сил лошадей.

Подойдя к месту ночлега, Харламов, мокрый до нитки, приглядывал хату. К нему подошел казачонок в нахлобученной на уши старой фуражке.

— Вы что, дядька, красные? — спросил он, поддернув длинные, не по росту, подвернутые и замызганные снизу штаны.

— Красные. — Харламов выжидающе посмотрел на него. — А что тебе надо?

— Бандюк у нас. Тетку ограбил и к нам забежал. — А где ваша халупа?

— Эвон, с краю.

Харламов крикнул Меркулова, того самого, с которым брал батарею, немолодого, степенного на вид казака, и они, предводимые казачонком, ведя лошадей в поводу, пошли по улице. Когда они вошли в хату, там уже полно набилось народу.

Толстый, как кабан, рыжий детина в новенькой генеральской шинели на красной подкладке, которая была почти одного цвета с его широким потным лицом, ощерясь и бегая мышиными глазками, тянул из рук молодого бойца в рваной шинели брезентовый патронташ. Несколько бойцов с любопытством смотрели на эту картину.

— Давай пусти! — хрипел мироновец. — Я ж говорю: ничего тута нет. — Он с усилием тряхнул головой, отчего щегольская кубанка сдвинулась на затылок, открыв ловко зачесанный чубик.

— Чего ты с ним канителишься? — крикнул Харламов красноармейцу в рваной шинели. — Вдарь ему по-бойцовски! Ишь мурло наел! Барахольщик!

— Какой я такой барахольщик! Я в жись ничего чужого не брал! — со слезами крикнул мироновец, продолжая изо всех сил тянуть к себе патронташ.

— А ну, граждане, как у вас? И что у вас? — послышался в хате знакомый насмешливый голос.

Харламов оглянулся.

В дверях стоял Митька Лопатин с осунувшимся, но, как всегда, веселым лицом. На плече у него лежало перевязанное веревкой седло.

— Тю-ю! Митька!

— Лопатин!

— Здорово, дружок!

— Здорово, ребята, — важно сказал Митька. Он бережно положил седло на лавку. — Ух, упарился! Я ее, окаянную силу, — кивнул он на седло, — на себе пеший пер. Пятьдесят верст отшлепал по этакой-то грязи. Все копыта отбил. Было пропал за нее.

— Ты как попал сюда, Митька? — спросил Меркулов.

— Ехал поездом с госпиталя. Крестника видел.

— Какого?

— Мамонтова.

— Ну?

— Ага! Он, гадюка, Таловую спалил… Ну, думаю, раз он здесь, так и Семен Михайлович где-то поблизости. И вот, как в воду смотрел, не ошибся. А вы, ребята, чего тут делаете?

— А вот мироновского барахольщика поймали, — сказал боец в рваной шинели.

Митька подмигнул Харламову, придвинулся к мироновцу и в упор взглянул на него.

— А-а, знаем мы вас, были вы у нас — самовара не стало, — сказал он насмешливо.

— Ты, и верно, знаешь его? — поинтересовался Харламов.

— Встречались… — пояснил Митька. — Давайте-ка я его потрясу. А ну, ребята, держите его.

Митька ловко стал шарить по глубоким карманам бандита, выкладывая на стол золотые часы, браслеты и кольца. Потом он раскрыл патронташ и вытряхнул из него какие-то золотые комочки.

— Эге!.. А ты, видать, парень запасливый, — сказал он, усмехнувшись. — Эвон сколько на старость зубов приберег! Да тут их на целый взвод хватит.

— Это ты где, гад, награбил? — спросил Харламов, с искаженным лицом подступая к мироновцу. — Ну? Говори!

— А чего говорить? Так и вовек не забогатеешь, ежели временем этим не пользоваться, — сказал бандит, не глядя на него.

— Не забогатеешь? Так ты, стало быть, шел в Красную Армию за богачеством?

— Вы вот что, ребята, берите себе половину и пустите меня, — сказал мироновец таким тоном, словно этот вопрос был уже твердо решен между ними.

Харламов подвинулся к нему. Ноздри его гневно вздрогнули.

— Да ты что, по себе всех меряешь? — заговорил он, багровея. — Ты думаешь, всех можно купить? Мы жизнью для победы рискуем и даже вовсе об этом не помышляем, а ты, гад, что нам предлагаешь? Эх, не привык я лежачего бить. Да и рук не хочу марать о такую заразу. А ну, братва, пошли до сборного места. Там ужо разберутся.

— Стойте, ребята, — сказал Митька. — У меня есть предложение. Вон у Черняка шинель вовсе худая. Надо бы ему заменить. А? Как с вашей точки?

— Да ты, Митька, сам бы сменял. Гляди, какой рваный, — сказал Меркулов.

— Ничего, я покуда так похожу.

— Ну что ж, нехай Черняк берет, — сказал один из бойцов. ~ Бери все. Вон галифе какие, да и сапоги хорошие.

— Бери, бери, Черняк. Носи на здоровье, — поддержали голоса.

— А ну, раздевайся! — твердо сказал Митька мироновцу.

Бандит, бешено взглянув на него, хрипло спросил:

— А я как же буду?

— На том свете ты и так походишь, — успокоил Мишка. — Там, говорят, одежда без надобности…

Спустя некоторое время они гурьбой вышли из хаты. Дождь перестал. Тучи рассеялись, и в чистом небе светило осеннее, но еще яркое солнце. Быстро подсыхала дорога. На окраине хутора штаб-трубач играл сбор. Звуки сигнальной трубы все настойчивее неслись над станицей. Оказалось, что в конный корпус примчались два разведчика из 56-й стрелковой дивизии, подвергшейся внезапному нападению со стороны крупной группы войск генерала Савельева. Дивизия, потерявшая раненными командира и комиссара, оставила город Калач, что под Бутурлиновкой, и с боем отходит на север.

Прикинув на карте, Буденный увидел, что дальнейшее продвижение белых поставит под угрозу правый фланг 9-й красной армии. Поэтому он решил временно сойти со своего направления и спешно двинуться па помощь отходившей пехоте.

Покормив лошадей, конный корпус направился к Калачу. Впереди двигалась 4-я дивизия.

Солнце начинало садиться. Нанося горьковатый запах полыни с юга поддувал теплый ветер. По обе стороны раскинулась почерневшая степь с холмами и балками. В них, издали и не заметишь, можно было упрятать дивизию.

Дундич ехал рядом со своим помощником Северьяновым, только что прибывшим с командных курсов молодым рослым командиром, и рассказывал ему о том, как весной этого года Буденный, командуя тогда еще дивизией, разбил в одном бою крупную конную группу противника в составе семнадцати полков. Это произошло в первых числах мая, когда Буденный, отходя из-под Батайска, переправился через Маныч и остановился на ночлег в хуторе Веселом. Едва успели расположиться, как поступило сообщение, что со стороны хутора Хомутовского, что на Маныче, движутся большие массы белой конницы.

— Тогда Семен Михайлович собрал нас, командиров, — рассказывал Дундич, — и говорит: «Если они, то есть белые, не дураки, то будут наступать на нас в лоб с одновременным обходом нашего левого фланга. Ждать их мы не будем, а выйдем навстречу и разобьем по частям. В колонне не курить и не разговаривать».

По рассказу Дундича, все произошло так, как и предполагал Буденный. Вскоре мимо укрывшейся в балке 4-й дивизии резво пронеслась разведка белых, потом солидно прошел авангард, и, наконец, показались главные силы. Это были части генерала Улагая, обходившие хутор. Всадники ехали, как сонные куры, и, опустив головы, спали в седлах. Тогда и последовала та стремительная атака, после которой белые вынуждены были отказаться от обхода тыла 10-й красной армии. Буденновцы гнали их и рубили почти до самого Маныча. В это время сперва послышалась сильная артиллерийская канонада. Это генерал Шатилло, наступавший в лоб на хутор Веселый, открыл беглый огонь по уже пустому месту. Буденный повернул полки левым плечом и обрушил их с тыла на генерала Шатилло. У белых произошла невероятная паника. Они шарахнулись в степь и в рассветных сумерках наскочили на части 30-й стрелковой дивизии красных, встретившей их пулеметным огнем. Получился полный разгром.

— А почему Шатилло не оказал вам противодействия? — спросил Северьянов, все время внимательно слушавший Дундича.

Дундич быстро взглянул на него, а сам подумал: «Молодой. Зелен еще».

— Пройдет несколько дней, и вы не зададите мне такого вопроса, — сказал он с улыбкой. — Вы еще не знаете, что такое внезапная кавалерийская атака. Это смерч, ураган, сметающий все на пути… Конечно, если атаковать изготовившуюся к бою стойкую пехоту с пулеметами, то от этого смерча, пожалуй, ничего не останется. Но вряд ли найдется сумасброд, способный на это…

Некоторое время они ехали молча. Дундич хмурил лоб, вспоминая погибших товарищей.

Словно читая его мысли, Северьянов спросил:

— Товарищ командир, скажите, пожалуйста, много ли у вас осталось старых бойцов?

— Кого вы имеете в виду? — спросил Дундич, несколько пораженный вопросом.

— Тех, которых, говорят, вы привели из Одессы.

— Четырнадцать человек.

— А сколько их было?

— Сто пятьдесят.

На круглом лице Северьянова появилось удивленное выражение.

— Неужели такие потери? — спросил он, словно не веря.

— А что вы хотите? Второй год мы находимся в почти беспрерывных боях. Кто убит, кто ранен, — сказал Дундич, оглядываясь на Хабзу, громко спорившего о чем-то с Харламовым.

Издали донесся колеблющий воздух басистый грохот. Колонна тронулась рысью. Послышались чавкающие звуки месивших грязь конских копыт. Ехавший стороной курносый парнишка, недавно поступивший учеником в трубачи, неумело заболтался, запрыгал в седле.

— Эй, пацан, спину коню набьешь! — крикнул Харламов. — Сидишь, как кот на заборе!

Трубачонок, видимо не понимая, что ему говорили, повернулся к рядам.

— Што твоя сидим на забора?! — закричал Хабза. — Спина мало-мало ломал!

Впереди послышались частые звуки пушечных выстрелов, и Дундич увидел, как голова колонны, свертывая с дороги, скрывалась в балке. Он успел также заметить, что ехавший впереди Буденный поднялся на пригорок и стал смотреть в бинокль.

Буденному было хорошо видно, как по омытой дождями бурой равнине темными пятнами передвигались войска. Там, где золотилось, отражая последние лучи, колено извилистой речки, скакали галопом батарейные запряжки, казавшиеся отсюда совсем крошечными. Правее и верстах в двух впереди от того места, на котором остановился Буденный, по узкой балке скрытно двигалась конница. Это была шедшая в авангарде первая бригада 4-й дивизии. Еще дальше виднелись черные цепи отходившей пехоты.

«Молодцы!» — думал Буденный, видя, как пехотинцы спокойно, без суеты ложились, отстреливались, вновь поднимались и отходили поротно.

— Ну, как там, Семен Михайлович? — спросил позади подъехавший Городовиков.

Буденный, не отвечая, следил за боем. Его внимание привлекла появившаяся влево у реки большая колонна конницы. Это были белогвардейцы. Они шли рысью, свертывая в степь. Этого момента и ждал Буденный. Теперь он ясно видел, что противник хочет нанести главный удар во фланг пехоты. Городовиков, получивший приказ атаковать конницу противника, помчался к дивизии.

Вскоре полки, развертываясь в лаву, скрытно вышли на равнину. Белые заметили их слишком поздно. Ничто не могло остановить внезапной атаки. Вихревым веером выскочили в сторону тачанки. Выкатились вперед броневики автоотряда. Под бодрый перестук пулеметов буденновцы с ходу врубились в колонну белогвардейцев и на их плечах ворвались в Калач. Но тут стоявший в резерве офицерский полк открыл залповый огонь по атакующим. Завязался уличный бой.

Дундич в пылу схватки оторвался от своих. Он скакал в глубину улицы, где рубились какие-то всадники. Мимо него промчались туда же Харламов и Митька Лопатин. Подскакав ближе, Дундич увидел мелькнувшее перед ним знакомое лицо белого офицера с черной наглазной повязкой. Он послал своего коня на Красавина, но тот при виде Дундича направил лошадь через плетень и погнал ее огородами. Дундич не отставал от него. Занося шашку и клонясь на стремя, он с поразительной ясностью видел крупную родинку на щеке сотника и уже примеривался к удару.

— Сдавайся! — крикнул Дундич.

Красавин оглянулся. В эту минуту позади грянул выстрел, и Дундич вместе с лошадью рухнул на землю. Мимо него пронеслись белогвардейцы с желтыми наискось лентами на черных кубанках. Дундич вскочил. Белые повертывали лошадей и подъезжали к нему. Первого он тут же свалил выстрелом из револьвера. Другой, горбоносый, взмахнув шашкой, бросился на него, но, получив пулю в грудь, вывалился из седла. Остальные — их было пять-шесть человек — спешились и спрятались за копной. Дундич прилег за убитую лошадь.

— Сдавайтесь, князь Шурихан! — насмешливо крикнул ему сотник Красавин.

— Сейчас! — хрипло сказал Дундич. — Сейчас… — он осмотрел револьвер. В барабане оставалось два патрона. Больше у него не было. Он мог сделать один выстрел. Последний патрон он оставлял для себя. Белые притихли. Дундич приподнялся, и тут же выстрел сбил шапку с его головы. Из рассеченного лба брызнула кровь. Он зажал рукой рану и вдруг услышал громкие, полные ярости крики. С поля бежали какие-то пестро одетые люди. Плечистый парень без шапки, тяжело дыша, набежал на него и замахнулся дубиной.

— Белый, гад?! — спросил он, готовясь обрушить страшный удар.

— Красный! — спокойно отвечал Дундич. — Вон они, белые, — он показал в сторону копны. Из-за нее появлялись по одному всадники в бурках. Пригнувшись в седлах, они мчались в степь.

— Тишка! Ты чего там? — крикнул плечистому парню старик с вилами.

— Тут, дядя Яков, товарищ пораненный, — отвечал парень. Он поднял кубанку Дундича с красной звездой и вертел ее в руках. Видимо, ему очень хотелось напялить ее на себя.

Старик подошел и посмотрел на Дундича с невольным почтением.

— Здравствуйте, — сказал он, перекладывая вилы в левую руку и снимая меховой малахай.

— Кто вы, добрые люди? — спросил Дундич.

— Мы-то? — старик усмехнулся. — А хрестьяне тутошние. Мужики… Вот теперича, значит, товарищам помогаем, красным армейцам. Я, значит, за командира.

— Что, видно, белые здорово вам насолили? — спросил Дундич.

— Они тут покомандовали… Всех наших баб, девчат перепортили. Зерно коням стравили. Всех курей порезали. Все как есть перетрясли… А, да что толковать! Белый, он белый и есть… Ты что, товарищ? Гляди, как кровь бежит! Тебе бы пособие оказать?

— Ничего не надо, — сказал Дундич. — Пустяки. Немного царапнуло. Так подсохнет.

— Ну, в таком случае бывайте здоровы! Нам воевать надо… Эй, робяты! Айда-те за мной! — крикнул старик, повернувшись к толие.

Парни, бородатые мужики и подростки, кто с вилами, кто с дробовиком, кто с дубиной, повалили за дядей Яковом, который стариковской побежкой повел их к городской площади, откуда доносилась ружейная перестрелка…

Темнело. Где-то на окраине все реже постукивали отдельные выстрелы. Скоротечный бой заканчивался. Дундич стоял, привалившись к копне, и ругал себя за то, что увлекся преследованием Красавина и оставил бойцов. Даг собственно, был ли он виноват? Схватка раскололась на мелкие поединки, и бойцы дрались один на один, как это часто бывает в кавалерийском бою. Но Дундича беспокоила мысль — куда делся его ординарец Алеша, молодой терский казак, "никогда не покидавший его? На этот раз он где-то отстал…

В темневшем небе загорелась, замерцала, как искорка, золотистая звездочка. Дундич смотрел на нее, а сам думал о том, как Катя сравнивала жизнь с горевшей звездой… Одна горит ярко, другая тускло, третья гаснет, не догорев до конца. «Вот и Катина звездочка угасла без времени, — думал Дундич. — А долго ли еще гореть моей? Долго, — тут же сказал он себе. — Я должен еще описать все эти события», — решил он, вновь вспоминая погибших товарищей.

Вблизи послышались звуки перекликающихся голосов. Дундичу показалось, что он слышит голос Дерпы. Он не ошибся.

— Вот он, наш командир! — весело объявил Дерна, подъезжая к нему и слезая с лошади. — Как живы-здоровы?

— Алешу не видели? — спросил Дундич.

— Живой… Коня под ним подвалили, — отвечал Дерпа, не замечая еще, что в нескольких шагах лежит лошадь Дундича. — Товарищ командир, — продолжал он, — мы тут генерала поймали. Только какой-то он квелый. Вроде и не похожий на генерала. И старый совсем.

— Где он? — спросил Дундич, оглядываясь.

— А вон ведут, — показал Дерпа.

Харламов и Митька Лопатин конвоировали генерала с окладистой седой бородой.

— Кто вы? — спросил Дундич, когда пленного поставили перед ним.

— Генерал-лейтенант Хельмицкий, — ответил старик, делая слабую попытку поднять руку к фуражке. — Интендант группы войск генерала Савельева.

— Хельмицкий? — Дундич с любопытством смотрел на него. — Постойте, это вы командовали третьей донской дивизией на германском фронте в шестнадцатом году?

— Я… Послушайте, молодой человек, — продолжал генерал. — Я даю вам честное слово русского офицера, что нахожусь в этой кампании по принуждению. Я мобилизован, несмотря на все мое нежелание. И поверьте, что вся эта история мне не по душе. Да. Хотите — верьте, хотите — нет. Ваше дело. Можете меня расстрелять. Я готов.

Дундич пожал плечами.

— Я не волен расстреливать пленного, генерал, — сказал он. — Мне придется отправить вас в штаб. И если вы дадите мне слово не пытаться бежать, то я дам вам лошадь.

— Мне? Бежать? — Хельмицкий усмехнулся. — Нет, я уже давно отбегался. А слово я даю. Оно у меня крепкое… Кстати, как приятно иметь дело с благородным человеком. Вы офицер?

— Я красный командир, генерал, — холодно сказал Дундич. — Извольте отправляться. — Он подозвал Дерну и приказал ему сопровождать Хельмицкого в штаб.

Если Буденный был доволен боевыми действиями рядовых бойцов и командиров 56-й стрелковой дивизии, то нельзя было сказать, что он доволен высшим командованием. Верно, командир и комиссар дивизии выбыли из строя еще в самом начале боя, но оставался начальник штаба. И теперь он стоял перед столом, за которым сидел Буденный, и, при каждом слове пощелкивая каблуками, старался доказать, что отступление с занимаемого дивизией участка явилось прямой необходимостью.

— Да бросьте вы мне голову морочить! — сердито возражал Буденный, похлопывая по столу широкой ладонью. — Я бы, прямо сказать, на такой позиции сидел до второго пришествия! А вы что сделали? Побежали! Отступили! А что, если б мы вас не выручили? Чем это могло кончиться? А? Я вас спрашиваю?!

— Катастрофой, — вставил Бахтуров.

— Правильно. Катастрофой, — подтвердил Буденный. — Вы бы открыли фронт и дали возможность генералу Савельеву соединиться с Мамонтовым. Правильно я говорю? Эх вы, вояки! — Буденный сердито посмотрел на начштаба, который, молча клонясь вперед, с виноватым видом придерживал руки по швам. — Ну, вот что, друзья, мы помогли вам восстановить положение. Теперь стойте тут до последнего. А то я вернусь и поснимаю с вас головы!..

За окнами, где во мраке лил сильный дождь, послышались голоса. Кто-то спрашивал, где находится штаб. Потом в сенцах застучали шаги, и, спросив разрешения, вошел пожилой казак в мокром брезентовом плаще с капюшоном.

— Ваше превосходительство… — он осекся и побледнел, увидев красную звезду на папахе Буденного.

— Ты кто? Откуда? — спокойно спросил Буденный, делая знак Зотову.

Тот подошел и встал позади казака.

— Погоди… Так что же это, братцы? — казак пошатнулся. — Красные, значица?.. Мать моя, царица небесная, — прошептал он с растерянным видом.

— Ты что, с донесением? — спросил Зотов.

— Так точно, — неуверенно ответил казак.

— Давай его сюда, — сказал твердо Буденный. Казак откинул капюшон, снял фуражку и вынул из нее донесение.

— Прочти, Степан Андреевич, что они там пишут, — сказал Буденный Зотову, который вместе с Бахтуровым быстро разоружил казака.

В донесении, адресованном на имя генерала Савельева, сообщалось, что части конного корпуса Мамонтова в восемь часов вечера прошли через расположение 8-й гундоровской дивизии генерала Гуселыцикова и двинулись в общем направлении на станцию Таловая.

— Ну, спасибо за сообщение, — сказал Буденный, посмеиваясь. — У нас это давно известно.

Бахтуров сделал движение. По его красивому лицу прошло выражение догадки.

— Семен Михайлович, — сказал он, — знаете что? Мне кажется, мы так неожиданно попали сюда, что они еще долго будут поддерживать связь с Калачом?

— А что? Конечно, буду — Буденный повернулся к Зотову. — Степан Андреевич, организуй прием донесений. И так организуй, чтобы ни один связной не ушел…

— Слушаю, товарищ комкор, — Зотов звякнул шпорами. — А что прикажете делать с генералом?

— Так я же сказал — отправить его в штаб фронта, когда наладится связь.

— Хорошо сказать — отправить, — тихо заворчал Зотов. — Он же по дороге дуба даст. Помрет.

— Чего ты бурчишь? — спросил Буденный,

— Не доживет он до отправки, — сказал Зотов, нахмурившись. — Заболел. Лихорадка трясет.

— Ну и что же ты предлагаешь?

— Да я бы пустил его к богу в рай… Пусть идет куда хочет.

— Гм… Нет, так нельзя. — Буденный бросил взгляд на Бахтурова. — Как твое мнение, Павел Васильевич?

— Мое мнение? — Бахтуров пожал плечами. — Я бы первым долгом напоил его горячим. А там видно будет.

— Правильно, — согласился Буденный. — Пусть его накормят. А потом я с ним разберусь. — Он покряхтел, словно извинял себе слабость к старому человеку.

К рассвету было перехвачено тринадцать донесений, полностью подтверждавших предположение Буденного, что группа генерала Савельева должна была соединиться с Мамонтовым для совместных действий во фланг и тыл 9-й красной армии. Кроме того, Буденный узнал, что конный корпус Шкуро прошел город Бобров и находится в движении на Воронеж. Все это говорило о том, что белая конница готовится к сокрушительному удару в тыл Южного фронта. Поэтому Буденный отдал приказ о немедленном выступлении на Таловую, в районе которой он надеялся перехватить Мамонтова.

Наутро конный корпус построился на северной окраине Калача и переменным аллюром двинулся в северном направлении.

 

6

В большом купе салон-вагона при свете свечи сидели за столом два человека. Один из них, сутуловатый, в полковничьих погонах, говорил низким уверенным голосом, положив большие волосатые руки на стол. Другой, седоватый капитан, молча слушал его с сосредоточенным выражением на старом лице.

— Сейчас мы переживаем наиболее острый момент, — веско говорил полковник. — Мы подходим к Москве в должны быть чрезвычайно осторожны в высказывании своих истинных взглядов. Мы не предрешаем ни будущего государственного устройства, ни путей и способов, коими русский народ объявит свою волю. Вот какая позиция должна быть сейчас у нашей печати, Алексей Николаевич. Это установка верховного командования, и тебе как новому начальнику Освага  надлежит руководствоваться ею. — Полковник развернул лежавшую на столе газету и, взяв красный карандаш, подчеркнул один из подзаголовков. — Тебе знакома эта статья? — спросил он, нахмурившись.

Капитан приподнялся на стуле и, прищурив глаза, заглянул в газету.

— Читал, — сказал он.

— Читал… Ты, капитан, новый человек в Осваге, поэтому на первый раз попрошу тебя передать этому прохвосту и дураку — редактору газеты, что если он еще раз осмелится без моего ведома напечатать что-либо подобное «Скорби о белом царе», то я публично выдеру его шомполами, а потом повешу на фонаре. Честное слово!.. Нет, ведь каков мерзавец! Он принес нам страшный вред. Знаешь, как господа либералы используют эту статью для своей агитации?

Полковник помолчал, выражая на своем полном лице крайнее неудовольствие, потом вынул из кармана носовой платок, провел им по большому залысому лбу и продолжал:

— Будем смотреть правде в глаза: большинство — я имею в виду широкие народные массы — относится к нам с тревогой и ненавистью, меньшинство — с признанием и надеждой. Надо сделать так, чтобы все видели в нас своих избавителей. Цель оправдывает средства. Наполеон говорил, что он всегда готов был у нужного ему человека поцеловать любое место. Мне, как русскому офицеру, это, конечно, претит. Но что делать? Обстоятельства заставляют. «На войне все средства хороши», — сказал Клаузевиц. Вот именно: все для победы… Ну а когда мы возьмем и очистим Москву, — при этих словах у полковника нервически задергался живчик над глазом, — тогда мы заговорим во весь голос. Ты, Алексей Николаевич, знаешь меня не первый год. За учредилку умирать я не буду…

В коридоре послышались шаги. Кто-то шел, стуча каблуками.

— Генерал, — сказал полковник, прислушиваясь.

Шаги замерли напротив купе, дверь шумно раскрылась и вошел небольшой рыжеватый человек с щетинистыми усами, стриженный ежиком.

— Что, заняты? — спросил он отрывисто, скользя взглядом круглых и желтых, как у ястреба, глаз по вставшим перед ним офицерам.

— Никак нет, — сказал полковник. — Разрешите представить вам нового начальника Освага.

— Освага? — генерал недоброжелательно посмотрел на капитана. — Откуда прибыли?

— От генерала Сидорина, ваше превосходительство.

— Та-ак-с… Там у вас, в Осваге, капитан, собралась шайка-лейка, — сердито заговорил генерал, шевеля широкими ноздрями короткого носа. — Дамочки какие-сь там, барышни разные. Вот! По-моему, надо поразогнать эту компанию и набрать новых работников. Вы займитесь этим делом, господин капитан, а не то я сам до них доберусь, не будь я Шкуро! Вот… Полковник, вы, как освободитесь, зайдите ко мне, — неожиданно сбавив тон, произнес он общительно и, вильнув привешенным к башлыку пышным волчьим хвостом, скрылся за дверью.

— Видал, Алексей Николаевич? — тихо спросил полковник, смеясь одними глазами.

— Да-а… — протянул капитан. — А мне почему-то казалось, что он академик.

— Кто? Он? — Начштаба расхохотался. — Обыкновенный войсковой старшина. Ты, следовательно, не знаешь, как он попал в генералы.

— Нет. А как?

— Нажал на раду, погрозил кого-то повесить, ну рада и произвела его. В наши времена и не то может случиться, Алексей Николаевич.

— Да что ты говоришь! А я ведь считал… Помнится, в германскую войну был какой-то генерал Шкуро. Я думал, тот самый.

— Федот, да не тот… Но все же надо отдать ему справедливость: умеет себя держать. В Бонапарты, конечно, не годится, но есть такой, знаешь ли, оперативный полет мысли, — полковник, подняв руку, пошевелил пальцами, — и, главное, весьма авторитетен среди казаков, все же свой человек… У нас два таких лихача — он и Покровский. Тот тоже самопроизвёлся.

— Позволь, а Мамонтов?

— Мамонтов? Ну, этот большого масштаба человек… Ну ладно, дорогой. Ты пока покури, а мне нужно к генералу.

Полковник взял со стола папку с бумагами и, блеснув аксельбантами, вышел в коридор.

Шкуро в позе Цезаря стоял за столом и на вопрос полковника: «Разрешите?» — сделал привычный жест, величественно махнув рукой вниз, словно допускал вошедшего к целованию ног.

Внутренне усмехнувшись, полковник подошел к столу.

— Ну, что у вас нового? — спросил Шкуро, взглянув на него снизу вверх.

— Получена директива генерала Сидорина, Андрей Григорьевич, — сказал начальник штаба.

Он неторопливо раскрыл папку и положил перед присевшим к столу генералом несколько скрепленных вместе листов с мелко напечатанным текстом.

— Чего они тут пишут? — спросил Шкуро, сдвинув рыжие брови.

— Это, изволите видеть, приказ нашему конному корпусу войти в подчинение генералу Мамонтову, который, по предположениям штаба армии, находится в движений на Воронеж… Только сначала надо его найти и вручить ему этот приказ.

— Та-акс… Мамонтову, значит, подчиняют, — Шкуро отложил директиву. — Ну, это я потом прочту. Тут что-то много написано…

— Андрей Григорьевич, получен приказ верховного главнокомандующего… — сказал начальник штаба.

Шкуро, насторожившись, быстро взглянул на него.

— Насчет чего?

— О запрещении расстрелов.

— Ну? Дайте сюда.

Начальник штаба вынул из папки и положил перед Шкуро напечатанный на машинке приказ.

— Вот это правильно, — заговорил генерал, читая текст. — Давно пора. Вполне одобряю и понимаю этот приказ так, как нужно. Нужно только вешать. Вот. Веревка — это, знаете… — Шкуро, не находя слов, пощелкал пальцами.

— Лучший аргумент психологического воздействия на массу, — подхватил начальник штаба.

— Вот-вот! Правильно говорите, полковник. На столе резко зазвонил телефон.

Шкуро взял трубку.

— Да… Что, что? Как вы сказали?.. Орел? Очень хорошо… Благодарю вас, сотник.

Он положил трубку, откинулся в кресле и некоторое время молча смотрел в потолок. Потом, взглянув на начальника штаба, сказал весело:

— Всеволод Николаевич, наши войска взяли Орел! Полное лицо начальника штаба расплылось в улыбке.

— Да что вы говорите, Андрей Григорьевич! Вот это удача! — сказал он, весь просияв.

Шкуро отодвинул кресло и, прихватив свечу, подошел к висевшей на стене карте. Взяв трехцветный флажок, — он старательно переставил его на новое место.

— Ну, еще удар — и Москва, — заговорил он, помолчав. — В былое время всего восемь часов езды поездом. Да… Всеволод Николаевич, во исполнение приказа генерала Сидорина мы должны немедленно связаться с Мамонтовым. Хотел бы я знать, где он может находиться в настоящее время.

— Я докладывал вам, Андрей Григорьевич. По сведениям авиации, какие-то конные части сегодня прошли Бобров и движутся сюда, на Воронеж, — сказал начальник штаба.

— Ну да. Это Буденный. И мы как полагается встретим его. А Мамонтов, я думаю, сидит где-нибудь в районе Калача или Бутурлиновки.

— А вы уверены, Андрей Григорьевич, в том, что именно Буденный идет на Воронеж?

— А кто же? Мамонтов не мог так быстро пройти в этот район. Давайте посылайте аэроплан. Скажите пилоту, пусть ищет Мамонтова в треугольнике Калач — Бутурлиновка — Таловая. Дайте ему для вручения Мамонтову копию приказа Сидорина.

— Слушаю. Когда прикажете послать аэроплан?

— Утром и посылайте. — Шкуро прошел к столу и уселся в кресло. — У вас больше ничего ко мне нет? — спросил он начальника штаба.

— Список, ваше превосходительство.

— Какой список?

— Список арестованных рабочих железнодорожных мастерских, заподозренных в симпатии к большевизму. Вы приказали вам доложить. Военно-полевой суд не принял никакого решения за недоказанностью обвинения.

— Та-ак-с! Давайте я посмотрю.

Генерал просмотрел список, обмакнул перо в чернильницу, подумав, подержал его на весу и твердым крупным почерком вывел: «Повесить. Шкуро».

Харламов и Митька Лопатин, высланные в боковой дозор, ехали рядом, стремя о стремя.

Лопатин, промерзший за последние дни до костей, грелся на солнышке, потягивался, весело посматривал по сторонам и улыбался.

— Чего ты все улыбаешься? — спросил Харламов, внимательно посмотрев на приятеля.

— Да все одного товарища вспоминаю.

— В юбке, что ль?

— Угадал… Эх, Степан, какая в поезде дивчина ехала! Умру — не забуду, — мечтательно заговорил Митька. — И до чего хороша! Волос — ну, скажи, золотой, а глаза синие-синие.

— Из каких она? — спросил Харламов.

— Учителева дочка. Ласковая да веселая такая. Вот как зажмурюсь, так и стоит перед глазами, будто живая. А потом…

Митька замолчал, поднял голову и прислушался, вглядываясь в редкие курчавые облака. Там, в легкой синеве неба, раздавались тонкие звенящие звуки.

— Степан, слышишь, жужжит? — спросил он товарища.

— Ероплан! — вскрикнул Харламов.

— Где?

— А вон по-над облаком!

Высоко в небе летел биплан.

Колонна остановилась. В рядах спешно прятали красные значки и знамена.

Звенящие звуки перешли в грозный, воющий гул. Биплан, кружась над колонной, снижался.

Митька, задрав голову, следил за самолетом.

С пронзительным воем биплан летел вдоль колонны. Теперь отчетливо была видна черная голова смотревшего через борт пилота. В рядах на разные голоса что-то кричали, призывно махали фуражками, шапками и просто руками. Отлетев в сторону, биплан опустился; подпрыгивая, пробежал по степи и, чихнув мотором, остановился.

— Митька, даешь! — крикнул Харламов, послав лошадь с места в галоп.

Они поскакали к самолету.

Блеснув стеклами, пилот обеими руками снял с головы кожаный шлем.

— Касаки? — с акцентом спросил он Харламова, который, придерживая лежавшую поперек седла винтовку, настороженно смотрел на его сухое лицо.

— Казаки, — твердо сказал Харламов. — А ты кто такой?

— Олл райт! Хорошо! — Пилот осклабился, показав крупные желтые зубы, и вдруг, придав лицу смиренное выражение, осенил себя широким крестом. — Ай м… ю… Ошен рад. Хай ду ю ду? Будьте здоровы!

— Здорово, — выжидающе сказал Харламов.

В стороне послышался быстрый конский топот. Харламов оглянулся. В сопровождении ординарца к ним скакал Городовиков.

— Ну, в чем дело, ребята? — спросил он, подъезжая.

— Да вот какой-то прилетел, товарищ начдив. — Харламов показал винтовкой. — Вроде не русский.

— Мамонтовуесс? — спросил пилот, признав в Тородовикове командира.

— Мамонтовцы, — подтвердил Ока Иванович.

— О, вери гуд! Я есть энглишь пилот, — радостно улыбаясь, заговорил англичанин. — Я имей… Как это русску говорит? Ага!.. Я имей пакет ту джонералл Мамонтов.

— А ну, бери его, ребята, — сказал Городовиков. — Абучимов! — позвал он ординарца. — Скачи к Семену Михайловичу. Передай — срочное дело!

— А ну, руки кверху! — крикнул Харламов, вскинув винтовку.

— Уай! — в ужасе ахнул пилот. — Вы буденнов-уесс? — Он откинулся назад, схватившись за борт кабины.

— А ну, вылазь! — грозно сказал Харламов, глядя в его побледневшее, с подрагивающими губами, сразу ставшее ему ненавистным лицо. — Оробел?.. Митька, держи моего коня. Я его так возьму..

Он быстро слез с лошади, бросился к англичанину, сгреб его в охапку и со словами: «Ну-ка! Кабы мне тебя не сломать!» — вытащил его из кабины и поставил на землю.

Весь съежившись и втянув голову в плечи, словно его охватил ледяной холод, пилот застыл с поднятыми руками.

— Митька, слазь! — распоряжался Харламов. — Обыщи его, а я постерегу. — Он угрожающе щелкнул затвором винтовки.

Митька спешился и, закинув поводья на руку, стал обыскивать летчика.

— Вот он, пакет, товарищ начдив, — сказал он, вынимая из бокового кармана комбинезона толстый пакет и подавая его Городовикову.

Пилот вдруг закричал, с остервенением засквернословил чисто по-русски так виртуозно, что видно было — потратил немало времени на изучение крепких словечек.

— Тю, чтоб ты сдох! — с радостным удивлением воскликнул подъехавший чернявый боец. — Так я ж его знаю! Это Иванов, офицер из Ставрополя… Ишь, немцем прикинулся…

Городовиков, усмехаясь, взял пакет и тронул лошадь шагом навстречу Буденному, который в сопровождении Бахтурова, Зотова и еще каких-то всадников быстро скакал к самолету.

— Пакет генералу Мамонтову. По ненахождении такового вручается вам, Семен Михайлович, — объявил Городовиков, когда Буденный, придерживая лошадь, подъехал к нему.

— Ловко! На ловца и зверь бежит, — сказал Буденный. — Вот это да!

Он подъехал к самолету, бросил косой взгляд на пилота и распечатал пакет.

Перехваченный приказ командующего донской армией генерала Сидорина раскрывал карты белых. Это был почти фантастический случай. Казалось, сама судьба помогала большевикам.

Теперь, когда Буденный знал, что Шкуро занял Воронеж и ждет туда Мамонтова, он мог действовать с открытыми глазами. Против двенадцати полков его корпуса стягивалось двадцать два вражеских полка.

В это время Мамонтов, не подозревая, что его ждет уготовленный Шкуро для Буденного ураганный огонь батареи, быстрым маршем подвигался к Воронежу.

 

7

— Если мне не изменяет зрение, то Мамонтов лупит Шкуро, — сказал Дундич, опуская бинокль.

— А может, наоборот? — предположил Дерпа.

— От перестановки слагаемых сумма не изменяется, — заметил Дундич, вновь поднимая бинокль к глазам. — Однако там дело принимает серьезный оборот. — Он посвистел. — Смотри-ка, что делается!

Перед ними — они лежали на заросшем бурьяном кургане — как на ладони раскрывалась живописная панорама Воронежа. Желтые купы деревьев, ровные ряды уходивших в глубину улиц и высокая белая колокольня с горевшим, как факел, крестом картинно вырисовывались на багровом фоне заката. Тяжелый грохот раскатывался в темнеющем небе. Тут и там возникали белые клубочки шрапнелей. В степи, перед городом, тоже происходило движение. Правее того места, где лежали они, перебегали, нагнувшись, фигурки людей казавшиеся издалека крошечными. Позади них, в стороне Усмани, шевелилась за холмами какая-то темная масса. Оттуда вперебой стрекотали пулеметы и выходили ровные, как на ученье, длинные цепи солдат. Среди них взлетали черные вихри рвавшихся снарядов. Левее, у самой окраины города, где поднимался высокий столб пыли и откуда доносился многоголосый сливающийся крик, кружился всадник, размахивая шашкой.

— Вот бы этого снять, — сказал Дерпа.

— Не достанет. Здесь больше трех верст… Ты знаешь, мне пришла одна мысль.

— Ну?

— Они сейчас встретятся, как следует изругают друг друга и, соединившись, войдут в город. Вот я и думаю: что, если мы под шумок войдем вместе с ними и, пользуясь темнотой, устроим им панику?

— Вот это дело! — поддержал Дерпа. — Но ведь нас только шесть человек…

— Ну и что же? Для такого дела чем меньше, тем лучше. Слушай… — Дундич подвинулся к старшине и, изредка поглядывая в степь, стал объяснять задуманный им план…

Полки корпуса Мамонтова входили в Воронеж. Конский топот, остервенелые крики ездовых и железное громыханье артиллерийских запряжек будоражили погруженные во мрак пустынные улицы.

Солдаты, удрученные сознанием неожиданно пережитого позора, вяло переговаривались, вполголоса ругали начальство и угрюмо посматривали на редко освещенные окна.

Долговязый хорунжий Табунщиков стоял на перекрестке у городского театра и, сердито покрикивая, распоряжался движением.

— Какого полка? Эй, фигура, кому говорю? — хриплым голосом спрашивал он, стараясь рассмотреть при свете месяца проходившую часть.

— Семьдесят шестого непобедимого, — грубо сказал из рядов чей-то голос.

— Как отвечаешь, мерзавец?! — крикнул Табунщиков. — Смотри! Я до тебя доберусь!

— Найди попробуй, ваше благородие, — буркнул под нос казак. — Покричал бы в степи, когда свои своих били.

К Табунщикову подъехал усатый вахмистр бравого вида. Щуря глаза на блестящие полоски погон, он спросил вежливо:

— Господин хорунжий, а двенадцатому полку куда прикажете становиться?

— Двенадцатому? Третья улица направо. Спросишь Жандармскую. Там, на углу, ждут квартирьеры. Понятно? Езжай!

Вахмистр поблагодарил и погнал лошадь рысью по улице.

Мимо хорунжего прошла последняя сотня. Он собрался было идти, как вдруг в темноте вновь послышался конский топот.

— Эй! Какой части? — окликнул Табунщиков, увидя надвигающуюся на него группу всадников.

— Штаба корпуса, — сказал в ответ молодой, бодрый голос.

— Какого корпуса?

— Генерала Мамонтова… Поручик князь Микеладзе, — представился подъехавший офицер. Он нагнулся с седла, блеснув газырями нарядной черкески. — А вы, хорунжий, что тут поделываете?

— По долгу службы… А эти, князь, с вами? — Табунщиков показал на оставшихся поодаль четырех всадников.

— Да. То мои ординарцы, — сказал Дундич. — Скажите, как нам проехать в штаб корпуса?

— А вот за углом. Четвертый или пятый дом по правой руке. Да там увидите.

— Простите, хорунжий, но я вас где-то встречал. Вы нашего корпуса?

— Нет, генерала Шкуро.

— Ах вот как! — Дундич усмехнулся. — Ну вы, признаться, основательно всыпали нам. Да. — Он, звякнув шашкой о стремя, спешился, передал лошадь ординарцу Алеше и, вынув из кармана золотой портсигар, предложил хорунжему папиросу.

— Благодарю, князь. Не курю, — отказался Табунщиков.

На улице послышался грузный топот множества ног. Бойко отбивая шаг по мостовой, к перекрестку подходил взвод солдат.

— Кто идет? — окликнул хорунжий. — Старший, ко мне!

От строя отделился урядник, подбежал к Табунщикову и, увидев офицера, сказал:

— Так что разрешите доложить, застава, господин хорунжий.

— Куда заступаете?

— А вот на перекресток.

— Ну хорошо. Ступай. Да смотри, чтоб уши не вешали.

— Слушаю, господин хорунжий. Не извольте беспокоиться.

Урядник четко повернулся и, придерживая шашку, побежал к остановившемуся взводу.

— Не понимаю все же, хорунжий, как это вы в поле сразу нас не узнали? — спросил Дундич.

— И понимать нечего, князь, — грубо ответил Табунщиков. — Мы ждали Буденного.

— То-то вы не жалели снарядов. У вас, видно, большие запасы?

— А что? — Хорунжий подвинулся и пристально посмотрел в лицо Дундича. — Так вы из штаба корпуса, князь?

— Да. Я уже вам говорил.

— И давно вы при штабе?

— С ледяного похода.

— Гм… Вот как? Давненько!

Дерна насторожился, увидев, как хорунжий бросил на Дундича полный подозрения взгляд. Рука его тихо скользнула в карман, где лежала граната. Это движение и выражение некоторого беспокойства на лице Дерпы не ускользнули от хорунжего и укрепили возникшее у него подозрение.

— А я, князь, всех штабных в лицо знаю. И, признаться, вас там не встречал, — сказал он, пытливо глядя в лицо Дундича.

— Да что вы говорите! — Дундич громко рассмеялся. — Как же это вы меня не заметили? А? Хотя очень может быть. Ведь я после ранения долгое время отсутствовал. И вот только что на днях заступил.

— Вы не то лицо, за которое себя выдаете. И я вынужден вас задержать, — твердо проговорил хорунжий, опуская руку на кобуру.

— Да! Я вот кто! — Дундич рванулся к хорунжему и быстрым ударом хватил его в висок кулаком.

Хорунжий хрипло ахнул, качнулся и, подгибая колени, рухнул на мостовую.

— До дьявола! — сказал Дундич. — А ну, наперед! В штаб корпуса!

Он прыгнул в седло и в сопровождении своих удальцов помчался по улице.

Под освещенными окнами штаба толпились офицеры, сновали вестовые и писаря. За окном, видно было, штабные адъютанты прилаживали на стене огромную карту.

— Гранаты! — крикнул Дундич. — Бросай! Тяжелый взрыв расколол тишину. Послышались стоны и крики.

Дундич бросился к заставе.

— Ребята! — крикнул он солдатам. — Красные в городе! Вон, они за нами. Задержите их, пока мы доскачем до генерала.

Пустив во весь мах лошадей, Дундич и его спутники кинулись к выходу из города.

Позади них часто защелкали выстрелы. Застава вступила в бой с прикрытием штаба.

Навстречу Дундичу с тревожными лицами выбегали солдаты и офицеры расположившихся на отдых полков.

— Буденный! — кричал Дундич. — Спасайся кто может!

Проскакав в конец улицы, они выехали на окраину города и придержали лошадей.

— Ну вот, пошла потеха! — сказал Дундич, останавливаясь и прислушиваясь к возникшему в городе шуму. — А теперь, друзья, возьмем пленных, чтобы не возвращаться с пустыми руками.

 

8

— Семен Михайлович, до каких же пор мы будем на месте стоять?

— Аль мы воевать разучились?

— Шесть суток стоим!

Буденный, посмеиваясь, смотрел на обступивших его красноармейцев.

— Значит, наступать хотите, товарищи? — спросил он, улыбаясь.

— Чего же прохлаждаться, товарищ комкор!

— Та-ак… А ты как думаешь, Харламов?

— А я, стало быть, думаю так, что нам не из чего на месте стоять, товарищ комкор… А ну, как они восвояси уйдут! Когда нам такой кус достанется?

— Нет, знакомый, ты тоже не прав, — твердо сказал Буденный. — Наступать мы сейчас не можем. У них двенадцать тысяч, а у нас меньше половины. Да к тому же они в городе сидят.

— Так мы, значит, и хвост набок? — сказал пожилой боец.

— А ты борода, не пыхти. Ты бы лучше, пока мы на месте стоим, собой занялся. Смотри, какой рваный ходишь. Вон и пуговиц нет. Стыдно так кавалеристу.

— Да нет, я что… я ничего, Семен Михайлович, — смутился боец, — я ведь только свое мнение высказал. А пуговицы что… Сейчас вот пойду и попришиваю.

— И давно бы так.

Буденный помолчал, оглядел бойцов и сказал:

— Ну, все высказались? Давайте теперь я скажу… Наступать мы, конечно, будем. И Шкуро и Мамонтова разобьем. Не в первый раз нам, товарищи, у кадетов котелки снимать. Только когда пойдем в наступление, этого я сказать вам не могу. Сами должны понимать.

— Ну еще бы! — Что и говорить, товарищ комкор!

— Понимаем, не маленькие! — заговорили бойцы

— Ну то-то! А пока готовьтесь. Оружие чтоб было в исправности. Осмотритесь, на себя поглядите. А то некоторые неряхами ходят, вида бойцовского не имеют… А главное, чтобы кони были в порядке… Ну вот и все мои замечания. Действуйте. Мне тоже надо делом заняться.

Буденный дружески кивнул бойцам и взошел по ступенькам крыльца.

Он прошел в свою комнату и только успел сбросить шинель, как в дверь постучали. Вошел Зотов.

Зотов тоже был недоволен стоянкой, но, находясь в курсе событий на фронте, хорошо понимал, что сейчас наступать невыгодно. Конному корпусу до поры до времени надо было выжидать, чтобы в решительный момент нанести сокрушительный удар. Из сложившейся обстановки было видно, что под Воронежем предстоит единоборство, результат которого в значительной мере определит дальнейший ход событий на Южном фронте. А пока красная и белая конницы стояли лицом к лицу, замахнувшись друг на друга. Шкуро, стремясь держать инициативу, проявлял активность. Конный корпус Буденного, выжидая, занял оборонительное положение. Ежедневно шли бои местного значения, но до решительного сражения дело еще не дошло.

Вчера Буденный вызвал начдивов и ознакомил их со своим планом захвата Воронежа с северо-востока. Теперь Зотов принес приказ, переписанный набело, и докладывал его командиру корпуса.

Буденный слушал, одобрительно покачивал головой, все более приходя к убеждению, что он не ошибся и направление удара выбрано в наиболее выгодном месте.

Дослушав приказ, он встал, прошелся по комнате я остановился у висевшей на стене карты, что-то обдумывая. Потом повернулся к Зотову и сказал:

— Ну, Степан Андреевич, будем писать.

Прохаживаясь но комнате, Буденный стал диктовать новый приказ корпусу.

Зотов молча писал, шевелил усами и изредка с недоумением поглядывал на Буденного, чувствуя, что получается что-то несообразное. Несколько раз он порывался спросить, в чем, собственно, дело. Действительно, получалась какая-то чертовщина. Все выходило наоборот. Новый приказ в корне противоречил задуманному ранее. Хотели бить по Воронежу с севера, а теперь решили вдруг наносить удар с юга. У Зотова даже шевельнулась мысль: «Уж не спятил ли я от бессонницы? (За последнее время ему приходилось много, работать ночами.) Да нет, вроде все было в порядке. И рука вот пишет ровно, словно печатает».

— Ну, написал? — спросил Буденный, останавливаясь у стола.

— Написал, — неуверенно сказал Зотов.

— Дай подпишу.

Буденный подписал, потянулся и, глядя на Зотова со скрытой улыбкой, сказал:

— А теперь надо будет сделать так, чтобы этот приказ попал в руки Шкуро.

Зотов откинулся на спинку стула, некоторое время молча смотрел на Буденного и вдруг захохотал басом…

Когда Бахтуров вошел в комнату, Буденный и Зотов сидели за столом и, покатываясь со смеху, смотрели друг на друга.

— Чего это вы, товарищи? — спросил Бахтуров, глядя на них и чувствуя, что и его лицо расплывается в веселой улыбке.

— Да вот письмо пишем… этому, как его, черт, султану турецкому, — сквозь смех сказал Зотов, вытирая проступившие слезы.

Бахтуров подошел, заглянул через плечо Зотова и, прочитав написанное, тоже засмеялся.

— Решили вот Шкуро потревожить, — пояснил Буденный. — Пусть понервничает. Может, рассердится и выйдет из города, а тут мы возьмем его в переплет. А то его так и калачом не выманишь!

— Да, ловко придумали, — согласился Бахтуров. — А знаете, я бы эту фразу, — он показал, какую именно фразу, — несколько переделал.

— Давай подсаживайся, будем вместе сочинять, — предложил Буденный.

Бахтуров подсел к столу, и они, похохатывая и хитро посматривая один на другого, принялись править «письмо».

Шкуро проснулся сильно не в духе. Ему приснилось, что его, генерала, назначили в наряд дневальным по роте, и он с раздражением думал о том, как могло случиться даже во сне такое неуважительное к его заслугам и чину обстоятельство. «Дурацкий сон! — думал он. — И к чему бы это? Гм. Г. И даже поделиться с начальником штаба нельзя, все-таки неудобно: генерал — и вдруг дневальный. Да. Но почему именно по роте, а не по эскадрону?» В пехоте он никогда не служил, считал пехотинцев существами низшего порядка и относился к ним свысока.

Он оделся, умылся, прошел в салон и в глубоком раздумье заходил по мягкому ковру.

«Да, да! — думал он. — И приснится же подобная мерзость!» Шкуро плюнул с досады и, потрогав на курносом лице проступившую за ночь щетину, только было собрался позвать денщика, как в дверь вежливо постучали и молодой голос, по которому он узнал своего адъютанта, попросил разрешения войти.

Сверкнув припомаженным пробором, в салон вошел адъютант.

— Здравия желаю, ваше превосходительство! — поздоровался он, вытягиваясь и звякая шпорами.

— Здравствуйте, сотник! Что нового?

— Невероятное событие, ваше превосходительство.

— Что такое? — насторожился Шкуро.

— Пакет от красных. Написано — в ваши собственные руки. Я не осмелился распечатать.

— А кто доставил?

— Наши пленные. Говорят, их Буденный послал.

— Гм. Давайте сюда.

Шкуро, недоумевая, взял пакет, надорвал его с края и вынул крупно исписанный лист.

На нем было написано:

«Генералу Шкуро.

24 октября, в 6 часов утра, прибуду в Воронеж.

Приказываю вам, генерал Шкуро, построить все контрреволюционные силы на площади у Круглых рядов, где вы вешали рабочих.

Командовать парадом приказываю вам.

Буденный».

 

9

На рассвете следующего дня, 19 октября, в степи под Воронежем, сотрясая землю, зашевелились конные массы. Дикая дивизия корпуса генерала Шкуро внезапно атаковала 6-ю дивизию, стоявшую в Хреновом, и стала теснить ее. Третья бригада, на которую обрушился главный удар, начала беспорядочно отходить.

Но уже поднимались по боевой тревоге и летели в бой полки 4-й дивизии. По степи катился конский топот, слышались скрежет клинков, крики и стоны; красноватые отблески выстрелов прорезали туман…

Буденновцы ударили с флангов и погнали Дикую дивизию на Усть-Собакино. Из всей дивизии ушло несколько сотен. Остальные остались на месте.

Так и не удалось Шкуро напасть врасплох на красную конницу. Буденновцы нанесли ему страшный удар и захватили бронепоезд.

Потерпев поражение, Шкуро отошел с наступлением темноты под прикрытие своих батарей. Инициатива действий перешла в руки Буденного.

Ночью разведчики белых, рыская в степи, наткнулись среди убитых на труп командира с разрубленной головой. Нашитая на рукаве серебряная подкова с мечами, потрепанный алый бант на груди — все это указывало на его бесспорную принадлежность к буденновской коннице. Но что самое главное — среди бумаг командира был обнаружен оперативный приказ.

Начальник штаба группы Шкуро, которому был доставлен этот приказ вместе со всеми документами убитого, прочел его и ахнул.

— Это невиданная удача, Андрей Григорьевич! — говорил он вскоре генералу Шкуро. — Теперь мы имеем возможность нанести красным жесточайшее поражение. Вот уж действительно случай!

— Как вы взяли этот приказ? — спросил Шкуро.

— Нашли при убитом командире полка. Вот, кстати, все его документы.

Шкуро прочел приказ, провел рукой по стриженой голове и, поднявшись с кресла, в сильном волнении заходил по салону.

— Да! — сказал он с решительным видом, круто остановившись у карты. — Теперь я покажу им, как шутки шутить… Значит, Буденный решил наступать в направлении станции Лиски. Та-ак-с! Очень даже хорошо. Мы возьмем его в клещи, разобьем в междуречье и сбросим в Дон. Вот! Не будь я Шкуро! — Он сделал движение рукой вниз, словно уже потопил конный корпус, и продолжал, строго глядя на начальника штаба: — Всеволод Николаевич, прикажите командиру второй пехотной дивизии сняться с позиции и занять оборону вдоль юго-восточной окраины Воронежа… Вот… Конному корпусу сосредоточиться там же, за левым флангом… Прикажите передать по частям, что наступление Буденного ожидается с юго-востока.

— Слушаю, ваше превосходительство… Позвольте, а бронепоезда?

Шкуро досадливо поморщился.

— Ах да! Как же я упустил… Три бронепоезда перебросить на юг. Задача: курсировать по линии Отрожка — Лиски. Вот. Все. Действуйте.

Буденный приказал перейти в общее наступление на Воронеж в ночь на 24 октября. Вся артиллерия корпуса, кроме одной батареи, оставленной Городовикову, была передана Тимошенко, который с 6-й дивизией наносил главный удар по северо-восточной окраине города. Одновременно Городовиков должен был штурмовать Воронеж с севера.

Стояла глухая, непроглядная ночь. Тяжелые тучи ползли над самой землей. Во тьме что-то двигалось и шевелилось. Слышались хлюпающие звуки подков, ударяющих по раскисшей грязной дороге, тихие голоса и приглушенный стук колес.

Начдив Тимошенко, спешившись, стоял в стороне от Дороги и говорил Дундичу:

— Видишь, какое дело, дружок. Хотя мост с нашей стороны и разрушен, но на том берегу у них полевой караул. Я еще днем пригляделся.

— Знаю, товарищ начдив. Как раз возле кучэ , — сказал Дундич.

— Вот-вот, кучэ, — улыбнулся Тимошенко, уже освоивший в разговорах с Дундичем несколько сербских слов. — Домишко такой беленький. Ну как, сможешь снять?

— Могу.

— Без выстрела?

— Разумеется.

— Ну и ладно, — Тимошенко с одобрением качнул головой. — Так вот имей в виду, дружок, следующее: две бригады у меня будут действовать в пешем строю, а третья идет через брод. Так что хорошенько пошарь по берегу. Может, так у них еще кто-нибудь есть…

Тимошенко постоял, посмотрел вслед Дундичу и, плотнее закутавшись в бурку, слегка прихрамывая (вчера царапнуло пулей), стал спускаться к реке.

В темноте копошились, тащили что-то саперы.

— Ну как, товарищи? Скоро закончите? — тихо спросил Тимошенко.

— Сей минут, товарищ начдив, — так же тихо откликнулся голос, — потерпите чуток. Вот приладим последний пролет — и готово.

Тьма сгущалась. Уж немного времени оставалось до рассвета. Вода тихо бурлила, перекатываясь и разбиваясь. об устои моста.

Лодку с сидевшими в ней бойцами вынесло на середину реки. Дундич уверенно направлял ее к противоположному берегу. Зябко поеживаясь от налетавшего холодного ветра, он с удовольствием думал о том, что ему сегодня удалось раздобыть у снабженцев четверку настоящего чая, до которого он был большой охотник, и о том, как он после боя всласть напьется и угостит Дерпу и товарищей.

Дундич прислушался.

Вокруг все было тихо. Слышались только всплески воды. Прошелестев в камышах, лодка мягко ткнулась в песок.

Дундич подал знак. На берег метнулись неясные тени. Несколько человек, скользя на локтях и коленях, принялись карабкаться на крутой глинистый берег.

Наверху ветер рвал и шумел. Бились и метались ветки кустарника. Сквозь быстро бегущие тучи изредка поблескивал месяц. Небо на востоке начинало светлеть.

Прикрывшись от дождя пустыми мешками, в мокром окопчике сидели солдаты.

— Известное дело, если бы не этот черт в красных штанах, то нипочем бы им не взять бронепоезда, — говорил глухой, простуженный голос. — Я сам видел, как он рельсу рвал.

— А наши чего смотрели? — спросил другой голос.

— Что наши! Кроют по нем почем зря, а ему как с гуся вода. Подложил шашку, поджег папироской — и был таков.

— А верно сказывали — генерал сулил за его голову тысячу рублей?

— Тыщу! Пять тысяч!

— Ого! Вот бы тебе, Ковалев, огрести.

— И огребу, я его вот как приметил. Ночью узнаю. Жизни решусь, а уж с своих рук не выпущу.

— Брось хвастать!

— Чего хвастать! Я не хвастаю. А ты разве забыл, как я прошлый год их ротного приволок?

— Ну то ротного, а то буденновцы. Они в плен не сдаются.

— Давай на что хочешь поспорим, что приведу! — с азартом сказал Ковалев.

— Тише, ребята! — шикнул старший.

Он привстал и прислушался. Солдаты, смолкнув, подняли головы.

В эту минуту из тьмы протянулась рука с гранатой, и молодой голос властно и грозно сказал»!

— Только пикни, такие-сякие! Замри и не двигайся!

Ковалев скользнул взглядом по срезу окопчика. Над ним выставились силуэты людей. В руках у них чернели гранаты. Потом из тьмы надвинулось лицо с большим носом, и высокий человек, шурша осыпавшейся землей, спрыгнул в окопчик. Поведя головой, он молча посмотрел на притихших солдат (Ковалеву показалось, что у него, как у черта, зеленоватым блеском горели глаза) и так же молча, принимая винтовки из податливых рук, стал по-хозяйски передавать их наверх товарищам.

— Разрешите начинать, товарищ комкор? — спросил Тимошенко.

Буденный посмотрел на часы. Было без пяти минут шесть.

— Все готово? — спросил он.

— Все. Ожидаем сигнала.

— Так подождем еще пять минут. Я привык выполнять обещания.

Тимошенко недоуменно взглянул на него.

— А ты разве забыл? — спросил Бахтуров.

— Ах да! — Тимошенко усмехнулся. — А мне и ни к чему, что сегодня двадцать четвертое, — сказал он, улыбаясь.

Мимо них в полумгле проходила назначенная в резерв третья бригада. Всадники спускались по пологому склону и исчезали в тумане.

— Ну давай начинай! — сказал Буденный, взглянув на часы.

Тимошенко присел на корточки к телефону, взял трубку и подал команду.

Прожигая рассветную муть, вспыхнуло пламя. Залпом ударили пушки. Задрожала земля. Все вокруг осветилось. Вторая бригада бросилась по плотам и паромам. По всему берегу, прикрывая ливнем огня переправу, застрекотали пулеметы. От станции Усмань ударили бронепоезда.

Теперь не только против восточной окраины города, но и выше по реке в светлеющем небе мерцали зарницы. Оттуда доносились редкие звуки пушечных выстрелов. Там переправлялся Городовиков с 4-й дивизией. Только что артиллерийским огнем была рассеяна застава белых, и река кишела людьми и лошадьми.

Через наспех исправленный мост шагом переезжала батарея. На берегу в ожидании переправы скопились пулеметные тачанки. Мост скрипел, пошатывался, погружаясь под тяжестью орудий в темную, стремительно бежавшую воду. Лошади приседали на задние ноги и, пугливо всхрапывая, жались к середине. Ниже моста через броды гуськом, один за другим, переправлялась вторая бригада. Мутная ледяная вода, кружась и всплескивая, неслась поверх седел, сбивая всадников с брода. То один, то другой погружался по плечи и, ухнув, торопливо плыл вслед товарищу.

Начинало светать. Городовиков стоял на берегу и, распоряжаясь переправой, то и дело поглядывал вдаль, где за рекой, на обсаженной тополями задонской дороге, переезжали с места на место какие-то всадники. Один из них, выехав на бугор и подняв согнутые в локтях руки, смотрел в бинокль. Правее него, у небольшой рощицы, внезапно возник белый дымок, потом с некоторым промежутком раздался глухой короткий удар. В сыром утреннем воздухе послышались приближающиеся шелестящие звуки. Снаряд ударил в реку подле моста, подняв огромный столб ржавой воды. Лошади крайней тачалки ринулись в воду. Послышались крики тонущих ездовых. Лошади закружились, поплыли. Тачанку, занося в сторону, понесло на середину реки. Вслед за первым орудийным выстрелом послышались другие. По реке запрыгали лохматые смерчи воды.

Подошедшая в эту минуту к переправе первая бригада, не ожидая команды, бросилась вплавь через реку. Первым с ходу кинулся 19-й полк. Вода вспенилась, закипела. Послышались фырканье и тяжелый храп лошадей.

Городовиков, махая рукой, кричал что-то на тот берег командиру батареи, но за шумом стрельбы голоса не было слышно. Видимо, командир батареи понял, что от него требуют: артиллеристы-разведчики вскочили в седла и карьером умчались вперед. Вслед им поорудийно двинулась батарея. Широкогрудые, сильные, как львы, артиллерийские лошади, выбрасывая лохматые ноги, тронули рысью.

Ездовые гикнули, взмахнули плетьми, и батарея с грохотом поскакала галопом, поднимаясь по пологому берегу и свертывая на задонский шлях.

Спустя некоторое время оттуда послышался один, другой выстрел, и батарея начала бить беглым огнем.

Митька Лопатин одним из первых в своем эскадроне кинулся в воду. Соскользнув с седла и крепко держась за гриву, он поплыл рядом с Харламовым к видневшейся впереди песчаной косе. Ледяная вода обожгла. У него захватило дыхание. Стиснув зубы, он подавил готовый вырваться крик. Казалось, сердце, не выдержав напряжения, лопнет. Тело, замерзая, одеревенело в суставах. Пытаясь согреться, он подгребал свободной рукой и двигал ногами, но ставшие пудовыми сапоги стесняли движения.

Артиллерийский обстрел реки прекратился. В наступившей тишине слышалось только хриплое дыхание плывущих лошадей.

Песчаная коса приближалась. Лошади, шумно отряхиваясь, выходили на мокрый песок и, вновь сойдя в воду, плыли дальше.

Перейдя косу, Митька выбирался уже к середине реки, но тут его лошадь, теряя дно, заупрямилась.

— Ваньки, топнуть! — крикнул позади озорной голос.

— Пошла братва уху ловить!

— Пошел! Пошел! Не задерживай! — закричали бойцы.

Митька зло дернул поводья. Лошадь забила копытами. Подковы засверкали над его головой.

— Убьет! Бросай гриву! — крикнул Харламов. Митька оглянулся. В этот короткий момент тяжелый удар в плечо опрокинул его. Он окунулся с головой.

Сильным движением Митька вынырнул на поверхность, но набухший полушубок тянул его вниз. Борясь за жизнь, он сделал отчаянную попытку схватиться за хвост плывущей рядом лошади и, зажав в кулаке клок вырванных им жестких волос, вновь окунулся в воду. Быстрое течение подхватило его, мягко перекатывая, понесло в пучину.

— Тону! — крикнул он, вынырнув, и, взмахнув руками, скрылся под водой.

Он уже терял сознание, когда сильная рука Харламова схватила его за воротник полушубка и ровными, плавными толчками повлекла за собой.

Наконец Митька почувствовал ногами дно. Шатаясь, он вышел на берег. Меркулов подвел ему лошадь. От нее валил густой теплый пар.

— Садись! Садись! Кони застынут! — кричал взводный Ступак, старый солдат-кирасир, рыжеватый, мрачный с виду человек саженного роста.

Митька взял стремя, кое-как взобрался на лошадь и вместе с товарищами погнал ее под кручу высокого берега, где собирался 19-й полк.

— Ну как, напугался? — спросил его Харламов, когда они, согрев лошадей, спешились в ожидании выступления.

— А то! — сказал Митька.

— Ну вот! Смотри, браток, в другой раз не дергай за повод. Тебе бы надо было ее огладить, успокоить, а ты еще больше ее напугал. С конем всегда ласка нужна.

— Ну, Лопатин, ты, можно сказать, прямо из мертвых воскрес, — проговорил и Ступак, подъезжая к нему.

— Что ж, товарищ взводный, всякое бывает, — заметил Харламов.

— И не то бывает: у девки муж умирает, а у вдовы живет, — ляская зубами от холода, но улыбаясь, подхватил Митька.

Ступак взглянул на него, хотел что-то сказать, но только усмехнулся в желтые с сединкой усы.

— На-ка вот, погрейся. — Он отстегнул флягу и подал Митьке. — Да ты не все! Оставь! Ишь, присосался! — вскрикнул он, увидя, как Митька, запрокинув голову, без передышки тянул. — Ну а это уж тебе, Харламов, за геройство! — сказал Ступак, приняв от Митьки флягу и взболтнув ее. — На, допивай остатки.

— А вы, взводный?

— А мне, ребята, пока не за что…

Переправа закончилась. Последние всадники выбирались из реки и скакали галопом по отмели.

Городовиков сел на лошадь и, поправившись в седле, подал команду.

На берегу все задвигалось и зашевелилось. Бойцы оправляли седловку и подтягивали подпруги.

Первой выступала вторая бригада. Трубачи на вымытых до блеска белых лошадях выезжали в сторону, пропуская колонну.

Мимо Митьки, который, повеселев, не хотел упустить это зрелище, постукивая копытами, потянулись шагом всадники головного эскадрона. Эскадрон был назначен в охранение, и ему предстояло первому вступить в бой. Красноармейцы ехали взвод за взводом, оживленно переговариваясь между собой.

— И все б ничего, да вот гармонь подмочили, — говорил рябоватый боец ехавшему рядом товарищу.

Тот что-то ответил, и оба весело засмеялись. До Митьки долетели обрывки разговора*

— И такая, понимаешь, девка славная…

— А у нас хлеба завсегда хороши…

— Ты не забудь, Лихачев, за тобой табаку пачка…

— Эй, архангелы! Вы бы сыграли! — крикнул трубачам боец в шахтерской блузе.

Но капельмейстер, старый человек с синеватым от озноба лицом, не успел ответить ему: эскадрон взял рысь и с частым топотом стал быстро проходить мимо. За ним потянулась шагом колонна. Вслед за командиром головного полка боец вез свернутое знамя. На клеенчатом чехле с облупленной краской отчетливо виднелись рваные пулевые отверстия.

— А тебе что, Лопатин, отдельную команду подавать? — раздался над ним сиплый голос.

Митька оглянулся, увидел сердитое лицо Ступака и побежал к своей лошади, которую держал в поводу левофланговый боец эскадрона.

Шел десятый час утра. Ветер нес в вышине серые лохмотья разорванных туч. Сквозь синие окна прорывался солнечный свет. Степь заблестела, зацвела яркими красками.

Шкуро, вдев ногу в стремя, садился на лошадь. Злой рыжий жеребец с куцым хвостом, прижав уши, кружился на месте и мотал головой.

— Держи крепче, болван! — зло сказал Шкуро ординарцу, который с трудом сдерживал ловчившегося укусить жеребца.

Перенеся через круп толстую ногу, Шкуро грузно опустился в седло и разобрал поводья.

К нему подскакал адъютант с испуганным лицом.

— Они уже у Круглых рядов, ваше превосходительство, — доложил он, придерживая руку у фуражки и стараясь сдержать дрожание челюсти.

Шкуро повернулся в седле, воспаленными глазами взглянул на стоявшего рядом начальника штаба.

— Без ножа вы меня зарезали, полковник, — сказал он с досадой.

Начальник штаба недоуменно посмотрел на него.

— Вы понимаете, полковник, что вас надули? — повысил голос Шкуро.

— Не меня, а нас, ваше превосходительство, — холодно заметил начальник штаба.

— Вас! Нас! Черт, дьявол — не все ли равно! — закричал Шкуро. Его толстые щеки затряслись, побагровели от гнева. — Сотник! — позвал он адъютанта. — Скачите к генералу Мамонтову и доложите ему, что красные ведут наступление с северо-запада… О, черт, как они нас надули!.. Я буду при 1-й дивизии!

Шкуро всадил шпоры в бока лошади и, вильнув по-волчьи хвостом, в сопровождении конвойной сотни помчался по улице…

… Подойдя к северной окраине Воронежа, Городовиков встретил у слободы Троицкой ожесточенное сопротивление окопавшейся за колючей проволокой пехоты белых. Оставив вторую бригаду вести наступление в пешем строю, он решил остальными полками обойти и штурмовать город с запада.

Было уже около десяти часов. Небо очистилось от туч. Солнце яркими лучами заливало раскинувшуюся на возвышенности панораму Воронежа с уходившими в гору кварталами маленьких домиков и блестевшими среди них куполами. Далеко вправо, за желтыми полосами жнивья, голубела извилина Дона. Там, над крутым берегом, виднелись утопавшие в садах хутора.

Выйдя в новом направлении, Городовиков увидел, что на широком пространстве между Доном и городом шевелилась бурая масса войск. Он остановил полки в низине, слез с лошади и поднялся на бугор. На холмистой равнине строилась конница. Были видны трепетавшие под ветром значки и штандарты. Над строем, переливаясь в солнечных лучах, что-то поблескивало.

Городовиков посмотрел в бинокль. Глаза его потемнели: перед фронтом выстраивающихся войск ездил тучный всадник; под ним приплясывала большая рыжая лошадь с куцым хвостом.

Вызвав к себе командиров, Городовиков коротко объяснил им план действий. Потом он послал адъютанта со словесным донесением к Буденному и повел полки рысью навстречу противнику. Там его тоже увидели. Оттуда донеслись звуки сигнала атаки, и белые, развернувшись широкой лавиной, тронулись с места. Все поле покрылось фигурками скачущих всадников.

Обе массы всадников, прибавляя ходу и пуская лошадей во весь мах, бурей неслись навстречу друг другу. Под ногами лошадей с бешеной скоростью летела земля. Уже и тем и другим были видны лица, кричащие рты, вспыхивающие на солнце лезвия шашек и блестящие наконечники пик.

Харламов, скакавший в первой шеренге, успел только заметить, как перед ним взвился белый конь трубача, и строй, ударившись, с криком и топотом прошел через строй. На месте схватки бились, мотая головами, смятые лошади с переломанными ногами, с разбитой грудью. Старались подняться упавшие всадники. Двое, схватившись, катались по земле, били и рвали друг друга, стремясь добраться до горла.

Топот, выстрелы, скрежещущие звуки клинков, визг и ржанье лошадей слились в один общий гул. В воздухе запахло кровью и порохом.

На левом фланге, где все сбилось в кучу, сражался Харламов. Рубя сплеча и наотмашь, Харламов, бывалый солдат, не забывал поглядывать по сторонам. Он увидел, как сломавший клинок взводный Ступак, широко размахнувшись, хватил кулаком в ухо усатого есаула и как тот, покачнувшись в седле, упал под ноги коня. Конь сверкнул кровавыми глазами, подхватил и понес в поле застрявшего в стремени всадника.

Несмотря на то, что вокруг сыпались удары, падали люди и лошади и каждый неверный шаг грозил смертью, Харламов повис с седла вниз головой, схватил брошенный кем-то клинок, выпрямился и подал его Ступаку. Потом, снова кинувшись в бой, он увидел, как два молодых солдата — красный и белый, — видимо, в первый раз участвуя в рубке, нерешительно шпыняли один другого клинками.

— Руби, чего смотришь? — зло крикнул Харламов бойцу.

Тот оглянулся на крик и, набравшись храбрости, нанес противнику сильный удар.

— Молодец! Так! — Харламов, подобрав поводья, поскакал к своему эскадрону.

— Держись! Держись, Иван! — крикнул он, увидев, что Ивана Колыхайло окружили три белоказака.

Он бросился на помощь товарищу, но не успел доскакать. Здоровенный урядник рубанул кузнеца с правого боку, и Иван Колыхайло, вскинув руками, зашатался в седле. Конь его взвился на дыбы и повалился, придавив уже мертвое тело хозяина…

Митька Лопатин отбивался от наседавших на него белых. Один из них, толстый, в погонах урядника, уже достал его шашкой в больное плечо. Видя перед собой перекошенные скуластые лица, Митька чертом вертелся в седле, отражая удары. Он уже было начал сдавать, как вдруг вспомнил об обрезе. Молниеносно перехватив шашку в зубы, он поднял обрез и с громом, словно ударила пушка, вогнал заряд в грудь противника. Другой, устрашась, бросился в степь.

В это время от города подходила на рысях головная дивизия корпуса Мамонтова.

Оглядев поле боя, Городовиков решил прибегнуть к маневру и подал знак. Трубачи заиграли отбой. Теперь стало видно, как по всему полю, отходя к далеким холмам и свертываясь в колонну, скакали буденновцы.

Белые с громким криком кинулись следом за ними.

В эту минуту из-за холмов показались пулеметные тачанки. Как на крыльях, они вылетели вперед и рассыпались веером. Ездовые повернули на всем скаку, а пулеметчики ударили по белым одновременно из тридцати пулеметов.

Гром покатился в степь.

Белые шарахнулись в стороны.

Но вряд ли и пулеметные тачанки спасли бы буденновцев. Слишком велико было неравенство сил. А от Воронежа подходили все новые полки.

Городовиков решил отходить, прикрываясь огнем. Запели трубы. Во все стороны поскакали связные и ординарцы с приказом отходить.

Но тут над желтеющими вдали холмами показался трепещущий кумачовый значок. Потом появилось несколько всадников, и вслед им с вьющимися по ветру знаменами в степь широкой лавой хлынула конница.

Всадники стремительно приближались.

Все ближе накатывался грохочущий конский топот.

Впереди, клонясь над лукой и указывая шашкой направление атаки, мчался командир в черной папахе. Под ним, казалось, летела, не касаясь ногами земли, крупная буланая лошадь.

Грозный крик пронесся над полем:

— Даешь! Ура! Бей!

Налетев ураганом, бойцы опрокинули и погнали белых к Дону.

Вскочив в седло, Митька увидел, как конная лава, загибая фланги, захватывала белых в клещи.

Теперь все поле покрылось колыхающимися на галопе конскими крупами. Белые бросились к крутому берегу Дона. Задние сбивали передних и вместе с ними влетали в реку. Блестящая поверхность реки сплошь покрылась плывущими. Тут и там показывались черные за садившимся солнцем руки тонувших.

Подскакали конные батареи, снялись с передков и — трубка на картечь — ударили по реке беглым огнем…

Вдали, на той стороне Дона, показались пехотные цепи. В степь, навстречу белым, развертывались полки 12-й красной стрелковой дивизии…

— Лопатин! — позвал Митьку взводный Ступак. — Харламова не видал?

Митька оглянулся:

— Да нет, товарищ взводный. Я думал, вы куда послали.

— Поищите его с Федоренкой. Может, его где поранили.

— В таком случае, товарищ взводный, мы на хутора слетаем. Там перевязочный пункт, — сказал Федоренко, такой же, как и Митька, молодой бойкий парень.

— Правильно, — согласился Ступак. — Ну а если там нет, то в поле поищите. Только быстро, а то скоро выступать. Чтобы вам не остаться.

Митька и Федоренко поскакали к хутору. В стороне лежало поле, покрытое телами убитых и раненых. Там, храпя и разбрасывая стремена, бегали лошади, потерявшие всадников. Красноармейцы ловили их и разбирали по эскадронам.

Поднявшись по пологому склону, всадники въехали в хутор и пустились в конец единственной улицы, где, как сразу приметил Митька, белел флажок с красным крестом.

— Куда? Куда, черт слепой?! — вдруг вскрикнул Митька. — Разве не видишь?

Федоренко потянул поводья. Из-под ног его лошади шарахнулись куры.

— Фу! — сказал он. — Чуток не подавил!

— То-то, что не подавил, — с укоризной заметил Митька. — Тоже мне — хозяин.

На перевязочном пункте Харламова не оказалось, и они, попросив закурить у полкового врача, поскакали в поле.

Навстречу им брели раненые с забинтованными головами, с подвязанными руками. Следом за ними вели их лошадей. Двое легко раненных поддерживали высокого худого бойца. Голова его была сплошь замотана бинтами с густо проступавшей кровью. Он шел, часто спотыкаясь, положив руки на плечи товарищей.

— Какого полка? — спросил Митька, останавливая лошадь.

— Двадцатого, — отозвался боец с подвязанной рукой. — А вы чего тут, ребята?

— Товарища ищем.

Раненый кивнул головой через плечо:

— Там ищите. Там их много лежит.

В поле подле раненых копошились санитары и помогавшие им трубачи.

Митька Лопатин глянул вокруг. Два трубача ловили лошадь под казачьим седлом. Она не давалась, била задом и хищно скалила зубы, норовя укусить.

— Гляди, — сказал Митька, — это ж Харламова конь.

— Эй! Эй! Чего вы нашего коня гоняете? — крикнул Федоренко, подъезжая к трубачам.

— Ваш, значит, конь? — спросил старый трубач.

— С нашего взвода, — отвечал Митька Лопатин.

— Скажи, какое дело! — удивился трубач. — До старости дожил, а не видел, чтобы конь, как собака, не допускал до хозяина.

Митька слез с лошади.

— А где хозяин? — спросил Митька, чувствуя, как у него тревожно забилось сердце.

— А вон лежит, — показал трубач. — Ты поосторожнее, парень, а то как бы конь тебя не убил.

Но Митька Лопатин храбро подбежал к лошади, которая, узнав его, доверчиво ткнула ему в плечо головой, и склонился над Харламовым.

Харламов лежал на спине, широко раскинув руки. Видимо, тут произошла страшная схватка. Вокруг лежало несколько изрубленных тел.

Красивое лицо Харламова было обезображено глубокой сабельной раной. Тут же валялась перерубленная фуражка.

— Санитара! — сдавленным голосом сказал Митька.

— Санитар тут без надобности, — заметил старый трубач. Он поднял и опустил безжизненно упавшую руку Харламова.

— Какого человека убили… — тихо сказал Федоренко. — Лучшего бойца в эскадроне.

Вдали послышались звуки сигнальной трубы. Митька нагнулся к Харламову, поцеловал его в губы и, сложив ему руки, выпрямился.

— Вы уж, товарищи, как полагается, схороните его, — просительно сказал он трубачам. — Это был такой парень… такой…

Митька не договорил. Нижняя челюсть его задрожала. Он сжал зубы, нахмурился. Только теперь, в эту минуту, он почувствовал, какого друга потерял. К его горлу подкатился колючий клубок. Не желая показать душевную слабость, он отвернулся, сел в седло и, ведя в поводу лошадь Харламова, поскакал к полку, откуда все настойчивее доносились звуки трубы, игравшей сбор.

Он скакал и не видел, как Харламов пошевелился и, чуть приподнявшись, молча посмотрел ему вслед…

В степи разливались холодные тени. Быстро темнело. На землю опускалась безлунная ночь. Постепенно все" затихло вокруг, и только одинокая лошадь, потерявшая всадника, еще бегала под тихо мерцавшими звездами. Она останавливалась, призывно ржала и, не получая ответа, снова с глухим топотом мчалась в степи…

 

10

Разгром белых конным корпусом под Воронежем и решительные действия ударной группы Эйдемана под Орлом остановили наступление Деникина на Москву.

Теперь во исполнение директивы командования фронтом конному корпусу с приданными ему двумя пехотными дивизиями и туркестанской бригадой предстояло разбить сильную группировку белых в районе станции Касторной. В штабе конного корпуса была только что получена эта директива, и Буденный внимательно ее перечитывал:

«…Конному корпусу Буденного по овладении г. Воронеж нанести удар в общем направлении на Курск с целью отрезать части противника, действующие к северу от железной дороги Воронеж — Курск. Ближайшей задачей ставлю овладение железной дорогой Касторная — Мармыжи…»

Под Касторной Деникин сосредоточил, кроме отборной пехоты, более двадцати конных полков с бронепоездами. Соотношение сил опять было неравное, и Буденный решал, как лучше разбить противника с малыми силами.

Он сидел над картой и, разговаривая с Бахтуровым, намечал предварительный план действий по овладению касторненским узлом, когда вошел Зотов и доложил, что по степи движется большая колонна конницы.

Буденный вместе с Бахтуровым вышел на улицу. Там, поглядывая в степь и коротко переговариваясь, толпились бойцы.

Последние дни шли дожди. Сегодня выпал первый снежок. На нем мириадами блесток сверкали лучи яркого солнца. И вот из степи, горевшей под солнцем, извиваясь на поворотах дороги, надвигалась огромная масса всадников. Колыхались распущенные знамена. Шевелился целый лес пик.

«Хорошо, славно идут», — думал Буденный, глядя в бинокль. Всадники ехали колонной по три. Встречный ветер раскидывал полы их длинных зеленых шинелей, открывая ярко-красные брюки. Зимние шлемы с нашитыми на них большими синими звездами придавали всадникам богатырский вид.

Буденный увидел, как высланный с разъездом Дундич подскакал к командиру, ведущему колонну, и, переговорив с ним, послал бойца с донесением.

Боец пустил лошадь во весь мах и с веселым, возбужденным лицом подскакал к Буденному.

— Наши, товарищ комкор! — весело доложил он, сдерживая на скаку лошадь.

— Какие наши? Откуда? — быстро спросил Вахту ров.

— Одиннадцатая дивизия. К нам на помощь идут. Дивизия входила в село. Трубачи, качнув сверкнувшими трубами, заиграли марш «Прощание славянки».

От колонны отделился всадник. В сопровождении Дундича он, поскакал коротким галопом вперед.

Не доезжая до Буденного, он слез с лошади и передал ее ординарцу. Затем подошел к Буденному и отчетливо доложил:

— Товарищ комкор, одиннадцатая кавалерийская дивизия прибыла в ваше распоряжение.

Буденный внимательно посмотрел на полное лицо начдива.

— Очень рад, товарищ…

— Матузенко, — подхватил начдив.

— Очень рад, товарищ Матузенко, — повторил Буденный, подавая руку начдиву. — Знакомьтесь, товарищи, — продолжал он, показывая на Бахтурова и Зотова. — Военком нашего корпуса и начальник полевого штаба.

— Нашего, — значительно подчеркнул Матузенко. — Вот, значит, и мы стали буденновцами.

— Э, нет, товарищ начдив! — улыбнулся Бахтуров. — Это звание надо еще в бою заслужить.

— Заслужим, товарищ Бахтуров, — сказал Матузенко с уверенностью. Он показал на подходившую колонну: — Смотрите, каких молодцов мы вам привели.

— Да, ребята как будто неплохие.

— Рабочие. Добровольцы. Под Тулой формировались. И почти все старые кавалеристы. У меня в первой бригаде целый эскадрон павлоградских гусар.

— То-то вы в красные штаны всех одели, — заметил Буденный. — И вообще вид хороший. Где только такое достали?

— Товарищу Ленину спасибо. Он, говорят, приказал, — пояснил Матузенко.

— Укомплектованы полностью? — спросил Буденный.

— Никак нет, товарищ комкор, — отвечал Матузенко с таким выражением на полном лице, словно он сам был повинен в некомплекте дивизии. — Командиров недостаточно. Обещали дать с Петроградских курсов, а они на фронт ушли. Пришлось поставить на взводы старых солдат.

— Вы-то сами в каком чине были? — поинтересовался Буденный, бросая на начдива изучающий взгляд.

— Старший унтер-офицер тринадцатого драгунского Военного ордена полка, — сказал Матузенко, по привычке беря руки по швам. — Вот из головы вон! Чуть не запамятовал! — спохватился Матузенко. — Слышно, из вашего корпуса организуют Конную армию. Товарища Ворошилова назначают членом Военного совета.

Мимо них в полном молчании проходили ряды головного полка.

Под копытами лошадей гудела скованная морозом земля. Колыхались бархатные полотнища знамен, обшитые по краям золотой бахромой. Всадники ехали в строгом порядке.

Высыпавшие на улицу бойцы, обмениваясь впечатлениями, с любопытством смотрели на проходящих. Только что проехали усатые трубачи. Никто самовольно не спешивался и не забегал в хату попить молочка. А это — что греха таить, дело прошлое — случалось в те времена. И такой у них был подтянутый вид, что некоторые из смотревших сами стали подтягиваться: кто поправлял съехавшую на нос папаху, кто застегивал полушубок.

— Вот какое подкрепление товарищ Ленин нам прислал, — сказал чей-то голос.

— Хороши, что говорить. Посмотрим, как в бою себя покажут.

— И кони одинаковые…

— Смотри-ка, братва, без обрезиков. Как есть все с винтовками.

— Ничего, как она спину-то понатолкает — живо попилят, — успокоил какой-то любитель обрезов, из которых в атаке можно было палить, как из пистолетов, в упор.

— Братва, глядите, какой хлопчик молоденький! — сказал один из бойцов.

— Где?

— А вон с краю едет. Красивенький.

Молодой всадник с горбинкой на тонком носу, ловко сидевший на крупной игреневой лошади, видя, что на него обратили внимание, обнажил мелкие ровные зубы и весело крикнул:

— Здорово, орлы!

Бойцы с любопытством смотрели вслед красивому всаднику, а он, оглядываясь назад, приветливо махал им рукой в белой вязаной варежке.

— Братва, никак, генерал? — изумленно вскрикнул боец в белой папахе, показывая на толстого всадника с пышными баками, который, важно подбоченясь и умышленно выставляя из-под шинели ярко-красные брюки, с деланно-свирепым выражением на румяном до блеска лице надменно поглядывал на пешестоящих.

— Ребята! Зачем это вы генерала возите? — спросил другой боец, обращаясь к рядам проходившего мимо эскадрона.

— Какого генерала? — удивленно спросил чей-то голос.

— А эвон, толстый.

— Угадал! — боец усмехнулся. — Это ж лекпом…

— Фу ты! Лекпом. А я думал, и вправду генерал… Стоявшие расхохотались. Смех перекинулся и в колонну, где какой-то боец сказал улыбаясь:

— Товарищи, слышите, нашего Кузьмича за генерала признали!

Ехавший рядом с лекпомом пожилой трубач, толкнув локтем товарища, что-то шепнул ему и кивнул головой на улыбавшихся бойцов. Лекпом сурово посмотрел на них, с солидным достоинством расправляя горстью усы.

Буденный крикнул приветствие.

— Урра-а!.. — подхватили бойцы.

Крик покатился по рядам и, подхваченный сотнями голосов, все усиливаясь, пошел взад и вперед гулять по колонне.

 

11

По широкой улице большого села с высокими шапками снега на крышах ехал всадник в буденовке. Рослая кобыла игреневой масти, покачиваясь на тонких ногах, шла бодрым шагом. Под копытами мягко похрустывал притоптанный снег.

У перекрестка всадник остановился и оглянулся по сторонам. Из боковой улицы выехали сани, запряженные парой вороных лошадей.

— Эй, орел! — окликнул всадник важно развалившегося в кошеве ездового, молодого белобрысого парня с невозмутимым лицом. — Это Велико-Михайловка?

— Ну? — ездовой с выжидающим видом посмотрел на него.

— Как мне до штаба проехать?

— Езжай прямо. Доедешь до площади — возле церкви белый дом.

Всадник поблагодарил и тронул лошадь рысью.

Проехав в конец улицы, он свернул на площадь. На завалинке большого белого дома с приткнутым у палисадника кумачовым значком сидели красноармейцы.

— Здорово, орлы! — весело поздоровался всадник, останавливаясь у завалинки. — Здесь, что ли, штаб Первой Конной? — Он нагнулся в седле и, ласково оглаживая нетерпеливо переступавшую лошадь, быстрыми черными глазами смотрел на сидевших.

— А ты откуда, милок? — спросил боец в косматой папахе.

— С одиннадцатой дивизии.

— Зараз в штабе совещание. Никого пускать не приказано. Слазь, милок. Отдохни.

— Вот еще!.. Есть мне время отдыхать… — насмешливо сказал всадник. — Некогда мне! Давайте принимайте пакет.

Всадник легко перенес ногу через широкий круп лошади и спешился, звякнув шашкой о стремя. Тогда только бойцы разглядели, что перед ними девушка. Была она повыше среднего роста, тонка и стройна.

— Ну? Долго я буду ждать? — нетерпеливо спросила она, поиграв надетой на руку плетью. — Кто у вас старший?

— Я за него! — сказал сидевший с краю Митька Лопатин.

Он поднялся с завалинки и, развалисто ступая, подошел к девушке. Недоверчиво улыбаясь, он пристально вглядывался в задорное лицо девушки со свежеобожженной припухшей щекой,

— Это кто ж тебя так разукрасил-то? — спросил он, усмехаясь.

— Так это ты старший? — не отвечая на вопрос, с большим сомнением спросила она,

— А что?

— А чего скалишься?

— А что мне, плакать? — резонно заметил Митька Лопатин, берясь за бока и выставляя ногу вперед.

— Я приехала не шутки шутить!

— Братва! А ведь и верно, баба! — вскрикнул Митька с таким радостным удивлением в голосе, словно в первый раз видел женщину.

У девушки дрогнули брови.

— Бабами сваи забивают, — сердито сказала она.

— Но? А кто ж ты есть?

— Я? Боец!

— Боец? Гм… Как же ваше фамилие, извиняюсь, товарищ боец? — спросил Митька.

— Ворона, — сдерживая улыбку, сказала девушка.

— Ворона?.. — Митька прищурился и, положив руку на тонкий стан девушки, живо спросил — Взводный с девятнадцатого полка родственник вам?

— Как же! На одном заборе онучи сушили… А ну, пусти!

— Не пущу.

— Пусти! Ну? Кому говорю! — девушка высвободила руку и подняла плеть.

— Тише! Чего шумите, ребята? — раздался со стороны суровый начальственный голос.

— Вот он, старший, — сказал Митька Лопатин. Девушка оглянулась. С крыльца, звякая шпорами, спускался пожилой человек саженного роста.

— Так бы и говорил, шляпа! — сердито сказала она.

— От шляпы слышу.

— Кто тут шумит? — спросил Ступак, подходя. Митька презрительно повел плечами:

— А вот какая-то ворона с пакетом приехала.

— Я и то слыхал, что вы уж познакомились, — усмехнулся Ступак. Он подошел к девушке и сверху вниз взглянул на нее. — Маринка?! Откуда ты взялась?! — спросил он обрадованно.

— Ой, товарищ взводный! — Маринка всплеснула руками, обнажая ровные белые зубы. — А я вас с усами и не узнала. То-то вы изменились!

— Ты где сейчас служишь? — спросил Ступак.

— В одиннадцатой дивизии.

— А к нам зачем приехала?

— Пакет привезла.

— Срочный?

— Ну, что вы! Стала бы я тогда с этим стрюком растабаривать, — кивнула она на Митьку, который при этом слове весь насторожился и подвинулся к ней. — Сведения из санитарной части привезла. — Маринка пошарила за пазухой и, подавая взводному пакет, сказала: — Нате вот, передайте дежурному.

— А как ты от Жлобы в одиннадцатую попала? — спросил Ступак, пряча пакет в карман полушубка.

— Из госпиталя. Теперь всех кавалеристов из госпиталей в одиннадцатую направляют. У нас народу не хватает… Слушайте, взводный, переходите к нам! У нас ребята хорошие.

— А разве у нас плохие? Не-ет… Да и дивизия ваша молодая.

— Молодая! А разве под Касторной мы себя не показали? Ого! Станцию захватили, Улагая разбили! Сам начдив Матузенко сказал, что теперь мы буденновцы… Верно, переходите! Состав у нас хороший. Много наших, донбассовских…

Митька сделал быстрое движение к девушке и в упор взглянул на нее.

Маринка смерила его уничтожающим взглядом и, сердито шевельнув бровью, спросила:

— Ну, чего вытаращился?

— Так ты, значит, копченка ? — Митька, не моргая, смотрел на нее.

— С Макеевки.

— Ну?.. А я с Никитовки… Так мы с тобой земляки?

— Всю жизнь мечтала заиметь земляка, — сказала Маринка.

— Постой, постой! — заговорил Митька, вдруг помрачнев. — Как, ты говорила, твое фамилие? Ворона? Брешешь, товарищ боец! — произнес он с ударением. — Я ваших, макеевских, вот как знаю! Нет такой фамилии в вашем поселке.

Ступак рассмеялся.

— А откуда ты взял, Лопатин, что ее фамилия Ворона?

— Она сама говорила.

— Белоконь — ее фамилия.

— Семена Назаровича дочка? — быстро спросил Митька, весь просияв.

— Ага! А разве ты знал его? — живо спросила Маринка.

— Как же такого человека не знать! — ахнул Митька. — На весь Донбасс штегерь был… Все знают. Прошлый год немцы его расстреляли.

— И до чего, ребята, вы друг на дружку похожи! — насмешливо заметил Ступак, переводя взгляд с Маринки на Митьку. — Ну, прямо родные брат, и сестра!

Девушка внимательно посмотрела на засеянное веснушками скуластое Митькино лицо. Уголки губ ее дрогнули.

— А тебя как зовут-то? — спросила она.

— Меня? Митькой… Дмитрием, — твердо поправился он, перехватив взгляд ее черных насмешливых глаз.

— Ну ладно, — помолчав, сказала она. — Я заболталась, а мне еще нужно по делу. Бывайте здоровы, гуляйте до нас!

Она ловко вскочила в седло, приветственно махнула рукой и, поднимая за собой снежную пыль, помчалась по улице.

— Ишь черноглазая! А? — качнув головой и глядя ей вслед, сказал Митька. — Лихая, видать, девка-то!

— И бойцу не уступит, — заметил Ступак. — Мы с ней прошлый год вместе в колесовской бригаде служили. Наши ребята очень даже уважали ее. Да что говорить! И хороша и строга.

— Н-но-о?

— А ты что думал? Она и плеть-то для этого дела возит с собой. Всякие ведь люди бывают…

Проскакав площадь, Маринка свернула на знакомую уже ей пустынную улицу и поехала шагом вдоль занесенных снегом маленьких домиков. Короткий день кончался. Воздух синел. В степи под серым пологом снеговых туч горела розовая полоска заката.

Маринка ехала в глубоком раздумье. С ее загорелого лица не сходила улыбка. «Славный парень, — отвечая на свою мысль, вслух подумала девушка. — Митя, Дмитрий! Хорошее имя…» Она нагнулась и потрепала лошадь по упитанной шее. Кобыла шумно вздохнула, вильнув хвостом, прибавила шагу.

В просторной комнате было тепло и уютно. На столе, фыркая паром, шумно кипел самовар. Федя, сняв крышечку с небольшого белого чайника, заваривал чай.

Буденный сидел с краю стола и старательно чистил разобранный маузер.

Сквозь приоткрытую дверь доносился вкусный запах свежеиспеченного хлеба. На стене между окнами отчетливо тикали ходики.

— Семен Михайлович! — сказал Федя.

— Ну?

— Тут Дерна заходил. Хотел с вами проститься. Он на курсы едет в Петроград.

— Знаю. Что же ты мне не сказал?

— Спали. Пожалел будить.

— Напрасно… — Буденный с укоризненным видом покачал головой.

— Уж больно у нас хозяйка хорошая, — вспомнил Федя.

— А что?

— Молодая да ласковая. Глядите, каких пирогов напекла. «Это, — говорит, — специально для товарища командира».

— Ну что же, хорошо.

— Я, между прочим, тоже ей внимание оказал.

— Что? — Буденный поднял голову. Его широкие черные брови чуть дрогнули. Он внимательно посмотрел на ординарца.

— Дров вот наколол, дверь у сарая поправил, — сказал Федя.

— А-а… Ну-ну… Это хорошо. Хозяевам помогать надо…

Федя погляделся в ярко начищенный самовар, обеими руками пригладил торчавшие волосы и вышел в соседнюю комнату.

Пошептавшись о чем-то с хозяйкой, он принес и поставил на стол кринку топленого молока с коричневой поджаристой пенкой.

— Семен Михайлович, пожалуйте кушать, — пригласил он, ловко вскрывая банку с консервами.

— Сейчас. — Буденный макнул навернутую на шомпол тряпочку в банку с ружейным маслом и осторожно, чтобы не капнуть на френч, смазал ствол пистолета. — Ну, вот и готово.

Вдруг он поднял голову и прислушался. По крыльцу кто-то взбежал, стуча сапогами; потом послышались шаги ближе, и в комнату, не спросясь, вошел Зотов.

— Разрешите, товарищ комкор?

— Что такое?

— Вас к прямому проводу.

— Кто?

— Командующий фронтом…

Буденный быстрыми, ловкими движениями собрал маузер, сунул его в кобуру и в сопровождении Зотова вышел на улицу.

В помещении полевого штаба сухо пощелкивал телеграфный аппарат. Зотов следил за бежавшей из-под ролика узенькой лентой, в то время как телеграфист, изредка взглядывая на Буденного, продолжал читать вслух:

— «… Ваш корпус переименован в Конную армию. Командарм — вы, члены Реввоенсовета — Ворошилов и Щаденко… Реввоенсовет Южфронта приветствует образование первой в истории Конной армии во главе с героем красной конницы товарищем Буденным и могучими борцами за рабочий класс товарищами Ворошиловым и Щаденко… Ожидаю занятия Старого Оскола, а за ним и дальнейшего успеха…»

Аппарат смолк.

— Все? — спросил Буденный.

— Молчит. Ждет ответа, — сказал телеграфист.

— Хорошо, передавайте… Первое. Сердечно благодарю за высокое назначение. Приложу все свои силы, чтобы оправдать свой пост. Второе. Полагаю завтра к восемнадцати часам прислать вам донесение о взятии Старого Оскола…

Аппарат начал вновь тихонько постукивать. Тонкая белая лента, извиваясь и закручиваясь, падала на пол.

— «Привет всем товарищам доблестной Конной армии. До свидания. Егоров», — прочел телеграфист.

Прошло несколько дней с тех пор, как Конармия, взяв Старый Оскол, расположилась в районе Велико-Михайловской. 5 декабря стало известно, что командующий фронтом Егоров во главе Реввоенсовета Южфронта специальным поездом выехал в Велико-Михайловскую. Попытка выяснить, где находится поезд командующего и когда примерно его можно ждать на ближайшей станции Новый Оскол, из-за неисправности провода не привела ни к чему. Ограничились высылкой на станцию парных саней с полуэскадроном прикрытия.

В тот день у Буденного долго засиделись Зотов и новый начдив Матузенко, грузный человек с большой стриженой головой. Он рассказывал о формировании под Тулой 11-й кавалерийской дивизии, только что вступившей в состав Конной армии. Матузенко рассказывал, что по личному распоряжению товарища Ленина для вновь формируемой дивизии было выдано со складов все самое лучшее.

На дворе уже давно стемнело. Федя зажег лампу «молнию», висевшую под потолком. Осветилась большая комната в четыре окна со столом посредине, с зеркалом, фикусами в простенках и наискось через весь пол домотканой дорожкой.

— Ну как у тебя на случай, если кто нагрянет? — спросил Буденный ординарца.

— Все решительно, товарищ командарм, — отвечал ординарец, с видимым удовольствием величая Буденного по новой должности. — Я ж говорил: хозяйка у нас больно хороша. Уважительная. А уж стряпуха! И сейчас всего припасла. И самовар у нее на ходу. Прикажете — тут и готово.

— Ну и отлично…

Буденный, задумавшись, выбил на столе пальцами барабанную дробь.

— Да, я все собираюсь спросить, — обратился он к Матузенко, — это вы прошлый год под Волоконовкой Семилетова разбили?

— Нет, то другой Матузенко. Я в это время под Ольховаткой воевал. Там у меня случай вышел.

— Какой случай? — спросил Зотов.

— И смех и грех, как говорится. Одним словом, наносил удар левым флангом по правому.

— Как это?

— Обыкновенно. Я в ту пору командовал небольшим отрядом. Сто пятьдесят штыков и две трехдюймовки. Ну и окружили меня красновцы. А связь, представьте, поддерживал. Там был телеграф. Белые не догадались провода перерезать. Вот я и постучал — точки-тире — в Горловку. Там на проводе командующий группой сидел. Нестерович фамилия. Я согласно приказу входил к нему в подчинение. А лично встречаться не приходилось. Говорили, очень строгий командир. Вот я ему и докладываю. Так, мол, и так, окружен. Противник наступает с трех фронтов, имея преимущество в кавалерии

(у манного кавалериста не было), а также и в п-о лерии. А он, командующий, предст, о § «А игде цей абьехт?

— Это командующий-то? —

ЧАСТЬ ТЕКСТА УТРАЧЕНА

— Не командующий, а его коновод, ординарец. Нестерович вышел но нужде, а коновода на проводе оставил — в случае чего, мол, доложи. А тот решил сам покомандовать, за что, видно, и получил нахлобучку. Вот и вся штука.

— Значит, левым флангом по правому? — смеялся Буденный. — Вот это да! Прямо сказать, стратегия!

— Слушайте! — Зотов настороженно повернулся. Под окнами замер конский топот.

В ту же минуту послышались шаги, и быстро вошедший связной доложил о приезде командующего.

— Где он? — спросил Буденный.

— Сюда идут… Да вот они, — кивнул связной в сторону улицы, откуда уже доносились перекликающиеся голоса и скрип саней.

Буденный поднялся, сказал Зотову остаться и вместе с Матузенко, заспешившим на всякий случай к себе в штаб дивизии, вышел на улицу.

Под неясным светом месяца шевелились угловатые группы людей, мигали фонари, то выхватывая из тьмы то конские морды во взмыленных удилах, то широкие пар окутанных паром всадников, сидевших на его, Буденный пошел навстречу ездой лошадях

ЧАСТЬ ТЕКСТА УТРАЧЕНА

— За угощенье не взыщите, товарищи, — извинился Буденный. — У нас по-походному.

— Вот это замечательно — с дороги чайку, — весело произнес Егоров, потирая озябшие руки.

— Э, братцы, так можно, понимаете, и не по-походному жить, — сказал Ворошилов, оглядывая стол. — А чего понаставили! Только хлеба что-то маловато у вас.

— А мы люди негордые — хлеба нет, так пирогов можем поесть! — усмехнулся Щаденко.

Все, шумно двигая стульями, сели к столу.

Степан Андреевич Зотов по скромности поместился за самоваром. Отсюда он хорошо видел, как Сталин, нагнувшись, тихо говорил что-то Щаденко и как тот, соглашаясь, кивал головой. Зотова мучила мысль, как бы гости не обиделись, что их не встретили как следует быть. Однако приехавшие не думали сердиться, наоборот, разговор за столом принимал все более задушевный характер.

Егоров рассказывал о своей недавней встрече с Лениным.

— Признаться, товарищи, когда я шел к Владимиру Ильичу, то волновался, — говорил Егоров, закуривая. — Но он расположил меня к себе с первого слова, ибо прост он чрезвычайно. Повел разговор со мной так, будто мы старые друзья, и, знаете, засыпал меня вопросами. Его интересовало буквально все: и настроение войск, и питание, и снаряжение, и дисциплина, и то, и другое…

— Товарищ командующий, скажите, как чувствует себя Владимир Ильич? — спросил Щаденко.

— Великолепно! Вы бы послушали, как он смеется. Я рассказал ему один смешной случай, в разговоре пришлось, так он так и закатился от смеха. Это замечательной души человек…

На следующий же день на квартире Буденного состоялось объединенное заседание Реввоенсовета Южного фронта и Конной армии. Сталин выступил на этом заседании с докладом о международном положении. Потом он познакомил собравшихся с обстановкой на фронте.

Разгром конным корпусом Буденного белых под Воронежем и Касторной и удачные действия группы Орджоникидзе под Кромами не только остановили движение Деникина на Москву, но передали инициативу действий в руки красного командования, вбив клин между донской и добровольческой армиями белых.

Большая комната, где происходило заседание, была полна народу. Места за столом всем не хватило, и многие разместились на лавках, табуретках и даже на стоявшем у стены сундуке.

… Прения подходили к концу.

Слушали выступавшего начштаба одной из дивизий.

— По моему мнению, — бойко говорил он, молодой худощавый человек, — не следует немедленно наступать на Донбасс. Донбасс — наша опора, и оттого, как скоро мы туда придем, положение вряд ли изменится… Перед операциями в Донбассе следует несколько задержаться, подтянуть тылы, пополниться и уж потом бить сосредоточенными силами. А то так будет трудно…

— Вы, дорогой мой, извините, но ни черта не понимаете, — заговорил Ворошилов, с убийственной иронией глядя на начштаба. — Трудно, трудно… Конечно, трудно! Но если мы не будем сейчас неотступно бить белых, а лишь подтягиваться и организовываться, то они покажут нам тогда трудности в Донбассе. Нам надо молниеносно проскочить Донбасс. Люди там наши, а есть там нечего. Вот когда Донбасс станет свободным и останется за нашим тылом, тогда он действительно станет нашей опорой и даст нам десятки тысяч новых бойцов.

— А как же мы пойдем туда, когда там есть нечего? — спросил начальник штаба.

Ворошилов карими прищуренными глазами насмешливо посмотрел на него.

— Не беспокойтесь, товарищ, — сказал он с твердой уверенностью. — На моей родине ребята хорошие. Они последнее отдадут и нас как-нибудь накормят.

— Разрешите мне? — спросил Тимошенко, поднимаясь над столом всей своей огромной фигурой. — Вот тут товарищи говорили о старом и новом планах разгрома Деникина. Прошу пояснить: какая разница между этими планами? — попросил он, взглянув на Буденного.

— Я отвечу на этот вопрос, — сказал Сталин.

Он склонил голову набок, закурил трубку и подошел к большой карте, лежавшей на столе.

— Старый план, товарищи, предусматривал контрнаступление на Деникина от Царицына на Новороссийск через Донские степи, — начал он, наклоняясь к карте и концом мундштука показывая направление наступления: — Нечего и доказывать, — продолжал он, выпрямляясь, — что этот сумасбродный план, предполагаемый поход в среде, вражеской нам, в условиях абсолютного бездорожья грозил нам полным крахом. Этот поход на казачьи станицы, как это показала недавняя практика, мог сплотить казаков против нас вокруг Деникина для защиты своих станиц, мог лишь создать армию казаков для Деникина.

Сталин прошелся по комнате, вновь остановился у карты и продолжал при общем молчании:

— Именно поэтому решено старый план заменить планом основного удара через Харьков, Донецкий бассейн на Ростов. Какие он дает преимущества? — Сталин помолчал. — Во-первых, — заговорил он, — здесь мы имеем среду, не враждебную нам — наоборот, симпатизирующую нам, что облегчит наше продвижение; во-вторых, мы получаем важнейшую железнодорожную сеть, донецкую, и основную артерию, питающую армию Деникина: линию Воронеж — Ростов; в-третьих, этим продвижением мы рассекаем армию Деникина на две части, из коих добровольческую оставляем на съедение Махно, а казачьи армии ставим под угрозу захода им в тыл; в-четвертых, мы получаем возможность поссорить казаков с Деникиным, который в случае нашего успешного продвижения постарается передвинуть казачьи армии на запад, на что большинство казаков не пойдет; в-пятых, мы получаем уголь, а Деникин остается без угля… Вот каковы в основном преимущества нового плана, товарищи…

По комнате пронесся одобрительный говор. Командующий фронтом Егоров поднял руку. — Товарищи! — заговорил он. — Наша задача сейчас заключается в том, чтобы разорвать фронт противника на две части и не дать Деникину отойти на Северный Кавказ. В этом залог успеха. И эту задачу мы возлагаем на Первую Конную армию. — Он взглянул на Буденного. — А когда мы, разбив противника на две части, дойдем до Азовского моря, тогда будет видно, куда следует бросить Конную армию — на Украину или на Северный Кавказ…

Светало. В морозном тумане поднималось над степью красное солнце.

Визжа колесами, по селу проезжали тачанки. Скрипели ворота. Бойцы выводили из дворов лошадей и, переговариваясь, выстраивались колонной по три.

— Са-дись! — донеслась команда начдива.

Бойцы закидывали поводья и поспешно садились. Полки с места рысью вытягивались в сторону площади. Оттуда доносились звуки оркестра. Там, на фоне вьющихся под ветром знамен, стояли Сталин, Ворошилов, Буденный и еще какие-то люди, по виду рабочие. Колонна с быстрым топотом хлынула на площадь.

— Что? Что он говорит? — заговорили в рядах, услышав, что Ворошилов крикнул что-то скакавшим мимо бойцам.

— К победе зовет! За Донбасс, говорит! — крикнул ехавший на фланге Ступак.

Громкий крик покатился вдоль колонны:

— Урра-а! Даешь Донбасс! Урра!!

Над рядами взметнулись блестящие в лучах солнца клинки.

Мимо Маринки, как в тумане, мелькнули знамена, знакомые лица, и она оглянулась, чтобы еще раз посмотреть. Но впереди поскакали галопом, взвихрилась снежная пыль, и она, оглянувшись, успела заметить только маленького парнишку в коротеньком полушубке, заячьей шапке и валенках, который в стремительном движении, весь подавшись вперед и раскинув руки, словно хотел кого-то обнять, горящими неизъяснимым восторгом глазами смотрел на скачущих мимо буденновцев…

Впереди черной лентой извивалась колонна головного полка.

 

12

В большой светлой комнате сидело на лавках десятка два человек, по виду рабочие, в кожаных тужурках, полушубках, в видавших виды солдатских шинелях, крепко перехваченных поясными ремнями. Все слушали Ворошилова, который, стоя за столом, говорил:

— Нам мало одной лихости. С партизанщиной надо кончать. Нужно воспитывать людей. Из неграмотного делать грамотного, из несознательного — сознательного, из преданного — активного бойца и коммуниста.

Он, двинув стулом, прошелся по комнате и, вновь остановившись у стола, заключил:

— Нам нужны люди, которые хорошо разбираются, с кем и за что они сражаются…

— Разрешите два слова, товарищ Ворошилов? — спросил, поднимая руку, пожилой рабочий в артиллерийской шинели.

— Я вот по поводу чего, — заговорил он, получив разрешение, — я хочу сказать, что хотя все мы, прибывшие в Конную армию, молодые политработники, не по летам, конечно, но все ваши указания, товарищ Ворошилов, выполним, как полагается… Тут другой вопрос: мы, путиловцы, к лошадям непривычны. Некоторые даже не знают, с какого боку на нее садиться. Так вот, чтобы не получилось какой насмешки от бойцов…

Добродушная усталая улыбка прошла по лицу Ворошилова.

— Об этом не беспокойтесь, товарищи, — сказал он, подавляя улыбку. — Ребята у нас хорошие, быстро научат. И никто, конечно, смеяться не будет… Тут, понимаете, все зависит только от вас. Поставьте себя авторитетно с первого раза, расположите к себе бойцов, и тогда все будет отлично.

Послышались быстрые шаги. В комнату вошел сутулый человек в очках на длинном лице — секретарь Реввоенсовета Орловский.

— Вас к проводу, Климент Ефремович, — тихо сказал он, подойдя к Ворошилову.

Ворошилов поспешно вышел из комнаты.

Разговор с прибывшими в Конную армию путиловцами происходил в Валуйках, где после тяжелого, но удачного боя Ворошилов и Буденный несколько задержались, развернув работу по оформлению армейского аппарата. Во вновь созданной армии не было ни штаба, ни политотдела, ни тыловых учреждений, ни служб. Все это надо было создать, и Ворошилов, принесший в Конную армию свой богатейший политический и военный опыт, деятельно подбирал кадры и расставлял их по местам.

Тем временем 4-я и 11-я дивизии были двинуты в глубокий обходный маневр. Дивизиям под общей командой Городовикова предстояло обойти купянскую группу Деникина и занять в тылу белых станцию Сватово, перехватив единственную железнодорожную магистраль, ведущую из Купянска на юг.

Дивизии третий день шли походом. Рассветало. Стоявшие последнее время морозы сменились теплой погодой. Снег стаял, дороги размокли. В сизом тумане слышались чавкающие звуки подков.

Городовиков ехал при второй бригаде. Перед ним ползла, извиваясь на поворотах, колонна головного отряда. Прикидывая в уме, много ли осталось до Сватова, он зорко посматривал вперед. Там, в тумане, словно протаивали темные очертания станционных построек.

— Мироненко! — позвал Городовиков ехавшего позади командира бригады. — Сейчас будешь делать атаку…

Голос его заглушило взрывом снаряда. Вспыхнуло пламя. Над степью пронесся грохот. Накрывая эскадроны, в небе с треском рвалась шрапнель. В промежутки между разрывами доносился со стороны станции захлебывающийся треск пулеметов.

— В балку! В балку давай! — закричал Городовиков. Полки, пластаясь в карьере, скрывались в низинах.

К Городовикову подскакал командир 19-го полка Стрепухов. Его мужественное, тронутое оспой лицо выражало досаду.

— Докладываю, товарищ начдив, — произнес он глухим хриплым голосом. — На станции три бронепоезда. Кроют — нет спасу. А эшелонов! Все пути забиты.

— С войсками?

Стрепухов отрицательно качнул чубатой головой.

— Никак нет. Вагоны пломбированные. Разведка доносит, что тут, за переездом, — он показал, — большое село. Так там противника нет. Что прикажете делать головному отряду?

— Эк жарят, черти! — насторожился Городовиков, прислушиваясь к грохоту артиллерийской стрельбы. — Погодим делать атаку… Постой, кто это? — спросил он, увидев скачущую вдали батарею.

— Шаповалов пошел, — показал рукой Стрепухов, приглядываясь. — Что-нибудь придумал. Зря не поедет.

Батарея во весь мах неслась к переезду. Пушки, зарядные ящики, переваливаясь на выбоинах с боку на бок, быстро исчезали в тумане.

Узнав, что в расположенном близ станции большом селе Ново-Екатеринославле противника нет, командир батареи Шаповалов, за которым упрочилась слава бесстрашного человека, решил разбить головной бронепоезд. С молниеносной быстротой батарея снялась с передков и — «бац! бац! Бац!» — ударила по бронепоезду беглым огнем. Паровоз привскочил, как живой, и, хрястнув, опрокинулся набок. Стрельба смолкла. Лишь стоявший за стрелкой другой бронепоезд, яростно отстреливаясь из пушек и пулеметов, на всех парах покатил на юг. Послышались громкие крики. 4-я дивизия полк за полком хлынула к станции. Бойцы слезали с лошадей и бесстрашно лезли на бронированные вагоны.

Взводный Ступак бухнул прикладом по крыше.

— Выходи, гады! Сдавайся!

В вагоне притихли.

— Слышьте, вылазь! — крикнул Ступак в амбразуру. — А не то всем концы наведем!

Под крышей послышался гул голосов. Потом сухо треснул револьверный выстрел. Бронированная дверь задней площадки раскрылась, и на путь вывалился труп офицера. Вслед ему показались солдаты с поднятыми руками. Из другого вагона загрохотал пулемет. Но тут один из бойцов, изловчившись, ловко сунул в амбразуру гранату. Глухой взрыв потряс вагон. Обе двери раскрылись, и солдаты, как зайцы, стали выпрыгивать из вагона.

В несколько минут все было кончено. Вдоль платформы выстраивали большую толпу пленных. Двое бойцов подталкивали прикладами снятого с паровоза офицера в очках.

Городовиков прошел на телеграф.

Митька Лопатин при виде начдива вскочил с лавочки, взяв винтовку к ноге.

— Ты что тут делаешь? — спросил Городовиков.

— Стерегу, товарищ начдив! — бойко отвечал Митька Лопатин, показывая на стоявшего у стола молоденького телеграфиста в форменной фуражке с желтыми кантами.

— Связь с Купянском есть?

— Связь в полном порядке, товарищ начальник, — ответил телеграфист с бодрой готовностью. — Купянск уже два раза запрашивал. Да я не отвечал. Не приказано.

— Кем не приказано?

— А вот товарищ не велел, — сказал телеграфист, показывая на Митьку Лопатина.

— Молодец! Хорошо, догадался, — похвалил Городовиков. — Сейчас мы кадетам хорошую панику устроим.

— Купянск сообщал, что час тому назад сюда вышел эшелон с боеприпасами, — продолжал телеграфист. — У нас как раз их не хватает. Так что, будете передавать Купяпску, что скажу я. Головой отвечаете.

Телеграфист усмехнулся.

— Не беспокойтесь, товарищ начальник, — проговорил он, краснея. — У меня с белыми свои счеты. Эх, жаль, здешний комендант успел убежать. Он здесь покомандовал…

Аппарат застучал.

— Читай, чего он там пишет, — приказал Городовиков.

Телеграфист присел к столу.

«У провода военный комендант станции Купянск сотник Красавин, — стал читать он. — Сватово, почему не отвечаете? Позовите коменданта».

— Как фамилия здешнего коменданта? — быстро спросил Городовиков.

— Ротмистр Донец Евгений Петрович. Они с Красавиным старые приятели. В гости ездили.

— Гм… — Городовиков помолчал. — Передавай ему так: у провода ротмистр Донец. У нас, как это… — Он кивнул на аппарат.

— Я передам, что задержка была вызвана поломкой аппарата. Хорошо? — предложил телеграфист.

— Правильно. Так и давай.

Аппарат тихо постукивал. Митька Лопатин, вытянув шею, следил за передачей. Узкая белая лента ползла из-под ключа и, свертываясь кольцами, падала на пол.

— Сотник Красавин спрашивает, с кем вели бой, — сказал телеграфист.

— Передавай: никакого боя не вели. Здесь спокойно… Ну, что он?

— Молчит.

Аппарат вновь застучал.

— Спрашивает: «Если вы действительно ротмистр Донец, то скажите, пожалуйста, как имя и отчество моей тетушки?»

— Что?! — Городовиков побагровел. — Тетушки?! Ах он такой-сякой… А ну, передавай ему такие слова, — гневно проговорил он, произнося несколько крепких словечек, имеющих прямое отношение к тетушке сотника.

— Так и передать?

— Давай быстрей.

В комнате вновь наступила тишина. Только под рукой телеграфиста мягко постукивал ключ.

— Ну и что? — спросил Городовиков.

— Ругается… — ответил телеграфист, усмехнувшись. Дверь сильно хлопнула. В комнату вошел Мироненко.

— Товарищ начдив, от Купянска подходит эшелон, — доложил он, прикладывая руку к серой папахе.

Городовиков быстро взглянул на него.

— Знаю, — подхватил он. — Это Деникин шлет нам снаряды. Иди. Принимай эшелон.

В то время как полки 4-й дивизии, захватив станцию Сватово, располагались на отдых в лежавшем под горой большом селе Ново-Екатеринославле, в Купянске, где находился штаб белых, было крайне неспокойно.

— Позвольте, как они могли нас обойти? — удивлялся Деникин, разглядывая карту сквозь лупу и одним ухом прислушиваясь к тревожному гулу голосов нервно шагавших за дверью штабных офицеров.

— Да, нехорошо… Ай-яй-яй, как нехорошо получается! — Он положил лупу, потеребил седоватую бородку и покачал головой. — Да, да, это почти катастрофа!

Действительно, положение для деникинской армии было угрожающим. От Харькова стремительно наступали латыши, от Валуек нависли 3-я и 9-я стрелковые дивизии красных, а единственный путь отхода на юг перерезали части Конной армии…

— Спасайте положение, генерал, — говорил Деникин вызванному в штаб Мамонтову. — Надо любой ценой пробить пробку у Сватова.

— Интересно знать, ваше превосходительство, какими. силами располагают большевики на юге. И что сможем мы противопоставить им? — спрашивал Мамонтов, медленно поглаживая замерзшие руки.

— Мы имеем абсолютно точные сведения, генерал. — Деникин взял стакан с остывшим кофе и сделал торопливый глоток. — В районе Сватова две конные дивизии противника. Это не так много. Уж вы постарайтесь, голубчик. Извините, по-стариковски величаю. На вас вся надежда… Ну а наши силы? Вы сами, очевидно, знаете, что. У нас под рукой. Остатки конных корпусов Шкуро и Улагая. Ну, ваши еще… гм!.. орлы, — заключил он с неловкой запинкой, бросив косой взгляд на Мамонтова. — Маловато, ваше превосходительство.

— Маловато?.. Позвольте! — вспомнил Деникин. — В районе Боровой находится конная бригада дивизии Гуселыцикова. Девятнадцатый и двадцатый полки. Связи с ними мы не имеем. Разыщите их и подчините себе.

— И все же маловато, ваше превосходительство. Не исключено, что мне придется встретиться с Буденным.

— Да, да, разумеется… Возможно, весьма возможно, — сказал Деникин в раздумье, с сочувственной ноткой, словно бы Мамонтов делал ему большое одолжение, выступая против Буденного. — Позвольте, вот из головы вон! Я дам вам еще офицерский полк.

Мамонтов с неудовольствием пожал плечами.

— Свяжет меня пехота, ваше превосходительство.

— Почему свяжет? Мы посадим полк на подводы.

— Ну, если так, то это дело другое, — согласился Мамонтов, что-то соображая. На его горбоносом лице промелькнуло хитрое выражение. — Когда прикажете выступить?

— А сколько вам надо на сборы?

— Меня могут задержать только подводы, ваше превосходительство. Во всяком случае, часа через три я буду готов.

— Ну и прекрасно, голубчик. Выступайте с богом. Заранее уверен в успехе…

Расположив дивизию в Ново-Екатеринославле, Городовиков вызвал командира 19-го полка Стрепухова и приказал ему занять двумя эскадронами высоты над селом. Высоты эти надежно запирали подступ с горного хребта, по которому могли наступать белые от Купянска. Но Стрепухов распорядился иначе и ограничился лишь высылкой мелких разъездов. «Ничего ночью не будет, — думал он, — пусть ребята поспят, а утром пошлем…»

Ворошилов еще на первом совещании командиров частей поставил вопрос о поднятии ответственности командного состава и потребовал обязательной проверки исполнения отдаваемых приказов, но Городовиков был на этот раз настолько утомлен, что как-то упустил проверить, выполнены ли его распоряжения. Усталость сломила его, и он, как был в бурке, прилег на кровать и тут же крепко заснул.

Тускло горела лампа с закопченным, разбитым сверху стеклом. Трещал за печкой сверчок. Изредка слышалось, как во дворе глухо топали лошади. На лавке у темного окна сидели ординарец Городовикова — молодой казак и друживший с ним Митька Лопатин. Они тихо беседовали.

— Как мы еще с прошлого года стали регулярная кавалерия, так с нас и спрос другой, — говорил Митька. — Слышал, как товарищ Ворошилов на митинге сказал: «Без дисциплины нет армии». Правильно партия указывает. А то что же получится, если каждый будет делать по-своему?.. Ты Пархома помнишь? В 20-м полку эскадроном командовал.

— Помню. А что?

— А помнишь, как его с эскадрона снимали?

— Вот этого не помню. Я тогда, видно, в госпитале лежал.

— Так вот этот Пархом раз шибко выпил, ну и набузил чего-то там. Командир полка решил его сменить. Да. А я аккурат ехал в штаб. Смотрю, чего-то наши ребята шибко шумят. Я сначала думал — митинг. Подъезжаю. Нет, просто так кричат. Спрашиваю: «Чего шумите, братва?» А один отвечает: «А что? Приехал какой-то черный с курсов нашего Пархома сменять. Ну и дали же мы ему эскадрон. Верст двадцать гнались! Еле ушел…» Ну, скажи, разве это порядок? По-моему, так: раз дан приказ — умри, а выполни!

Дверь приоткрылась. В хату просунулась голова молодого бойца.

— Ребята, чего вы тут сидите? — спросил он вполголоса, оглядываясь по сторонам. — Там девчата на посиделки пошли. Пойдем?

— А далеко? — спросил Митька Лопатин.

— Да нет. Через две хаты. Пошли!

Бойцы поднялись с лавки и, ступая на носках, потихоньку вышли из комнаты.

Городовиков застонал во сне и повернулся на бок. Ему снилось, что дивизия двинута в глубокий рейд по тылам белых. Бойцам было приказано надеть погоны. Сам он был в генеральской форме, и комбриг Миронеико, докладывая, величал его превосходительством. Но вдруг, как это часто бывает во сне, оказалось, что докладывает не Мироненко, а кто-то другой.

— … Ваше превосходительство… Ваше превосходительство, — нудно сипел над его ухом чей-то простуженный голос. — Ваше превосходительство…

Городовиков приоткрыл глаза. Над ним склонилось незнакомое лицо, обвязанное по самые усы башлыком, засыпанным снегом.

— Ваше превосходительство… — говорил незнакомый человек с грубоватой настойчивостью.

— А? Что такое? — спросил Городовиков, не совсем еще понимая, что происходит.

— Разрешите доложить, квартирьеры мы, ваше превосходительство. От девятнадцатого полка. Нам приказано на энтой улице становиться, а усе занято. Как прикажете быть?

— Как?.. Почему девятнадцатого? — начиная просыпаться, спросил Городовиков. — Девятнадцатый полк давно размещен по квартирам. И почему вы ко мне обращаетесь? Квартирами ведает начальник штаба…

Дальнейшее произошло как в тумане. Свет в хате погас. Послышался шум борьбы, крики. Вбежавший ординарец зажигал лампу. В сенцах тащили кого-то.

— Что случилось? — недоумевая, спросил Городовиков. Он окончательно проснулся и сидел на кровати.

— Да кадеты, товарищ начдив, — с явным пренебрежением отвечал ординарец. — Квартирьеры.

— Квартирьеры? Как они сюда попали?

— Да ночью-то не видать. Они едут по селу, а наши патрули спрашивают: «Какого полка?» Они говорят: «Девятнадцатого». Ну и у нас девятнадцатый. Так и получилось. А потом Митька Лопатин посмотрел — погоны! Ну и поднял тревогу.

Однако не все было так спокойно, как говорил ординарец. На западной окраине села постукивали редкие ружейные выстрелы. Где-то глухо рвались ручные гранаты.

— Седлай! — приказал Городовиков. Он поправил бурку и вышел на улицу. Валил густой снег. Во мраке ехали какие-то всадники.

— Какого полка? — окликнул Городовиков. Всадники остановились.

— Девятнадцатого, — сказал в ответ голос.

— Какой дивизии? — Начдив опустил руку на кобуру.

— Четвертой!.. Это вы, товарищ начдив? — спросил Стрепухов, подъезжая к нему и легко слезая с лошади. По тому тону, каким были сказаны эти слова, Городовиков сразу же понял, что командир полка чем-то смущен: в его обычно грубоватом голосе проскальзывали виноватые нотки.

— Ты высоты занял? — спросил Городовиков, начиная смутно догадываться.

— Занимаю, товарищ начдив.

— Что? — тихо спросил Городовиков, с трудом сдерживая готовый вырваться яростный крик. — Занимаешь? А я тебе когда велел? А? Я с вечера велел! А что, если белые будут делать атаку?

— Ничего не будет, товарищ начдив, — заговорил Стрепухов, виновато покашливая. — Ребята устали. С ног валятся. Я дал им отдохнуть. А высоты зараз займу, и точка!

— Подожди, я тебе такую точку поставлю! — значительно пообещал Городовиков.

Он задыхался от бешенства. Руки его судорожно вздрагивали. Все же он сдержал гнев и спокойно сказал:

— Тут какие-то белогвардейские квартирьеры болтаются. Надо их вышибить вон! — Говоря это, он, конечно, не знал, что это были квартирьеры той самой заблудшей бригады генерала Гусельщикова, о которой вспоминал Деникин в разговоре с Мамонтовым.

Вблизи послышался быстрый конский топот. По улице скакал всадник, на ходу спрашивая, не видал ли кто начдива.

— Давай сюда! Я здесь! — крикнул Городовиков.

Подъехавший связной доложил, что по хребту движется обоз белых с каким-то имуществом. Обоз очень большой, охраны почти никакой.

— Вот это дело! — сказал Стрепухов. — Сами к нам в руки идут. Разрешите забрать обоз, товарищ начдив? Я в момент с ним управлюсь!

— Что ж, бери! — согласился Городовиков. — Но только смотри, действуй осторожно. Как бы там не оказалось большой охраны. Я пойду за тобой со второй бригадой.

Стрепухов подхватил подошедший 19-й полк и вместе с ним умчался вперед.

К рассвету сильно похолодало. В морозном воздухе лениво кружились снежинки, словно не зная, куда им опуститься. Сотни повозок, скрипя обмерзлыми колесами, нескончаемой вереницей ползли в синеватом тумане. Среди них виднелись редкими одиночками согнувшиеся укутанные попонами фигуры солдат.

«Ну, с такой охраной я разом управлюсь, — подумал Стрепухов. — Говорил же я, что не стоит задаром беспокоить людей. А обоз — это хорошо. Теперь приоденем бойцов». Подумав все это, он подал команду.

Но не достиг полк и половины обледенелой изрытой горы, как с повозок стали соскакивать черные фигурки людей. Сноровисто развертывались пехотные цепи. Рванули воздух резкие залпы. Яростно ударили пулеметы. Из-за хребта загремели орудия.

«Обманул, старый лис!» — подумал Городовиков, нехорошо поминая Деникина. Он видел, что полк расстроен, отступает, и спешил ему на помощь.

Спустя полчаса вся дивизия ввязалась в бой. Рискуя каждый миг головой, Городовиков носился под пулями, останавливал отходивших, вводил в дело резерв. Но белые нависли на флангах большими конными массами, и полки шаг за шагом сползали с горы под перекрестным огнем.

Бой гремел не переставая. С наступлением сумерек дивизия окончательно спустилась в село. Туда же ввалились и пехотные цепи противника. Пришлось волей-неволей поделиться с ними квартирами. Ни красные, ни белые, утомленные беспрерывными действиями, не имели сил развить ночной уличный бой. Так без большой драки и ночевали противники по разным концам большого села.

К утру подошла первая бригада 11-й дивизии, вся в облаках морозного пара. Городовиков тут же нацелил ее в обход селения, а сам повел наступление в лоб. Дружным ударом конармейцы вышибли белых из Ново-Екатеринославля. Противник отскочил к югу, в село Меловатку. Туда, постукивая на рельсовых стыках, тревожно завывая и застилая дымом окрестности, неслись на всех парах из Донбасса белогвардейские бронепоезда. Прикрываясь ими, Мамонтов начал перегруппировку частей.

Городовиков был недоволен создавшимся положением. Конечно, он сумел сдержать наступление белых, не отдал им станции с захваченным бронепоездом и другими трофеями, но окончательно разгромить противника ему не пришлось.

Он сидел поздним вечером при свете лампы и думал, как поступить ему дальше. Слишком неравное было количество сил, а к белым, как было слышно, подходили какие-то новые части. Следовало бы организовать дерзкую разведку. Он думал, кому бы поручить это опасное дело, и жалел, что при нем нет Дундича, недавно назначенного командиром полка в 6-ю дивизию. От этих размышлений его оторвало появление начальника штаба, который доложил о прибытии Реввоенсовета. И точно. Не успел он доложить, как в комнату вошли Буденный и Ворошилов.

— Ну, рассказывай, начдив, что тут у тебя происходит? — сказал Буденный, когда Городовиков при виде входивших встал из-за стола и представился.

Городовиков развернул карту и, хотя в те времена еще не совсем хорошо ладил с ней, стал докладывать обстановку. После неудачной попытки захватить «обоз» белых два следующих дня, 17 и 18 декабря, красные и белые выходили на хребет меряться силами, но расходились каждый раз без каких-либо существенных результатов. Захвачены пленные. По их сообщениям, группу белых возглавляет Мамонтов. Городовиков доложил также о том, что ему очень мешал бронепоезд противника, который подходил совсем близко и обстреливал станцию прямой наводкой. Тогда он пустил навстречу ему пустой паровоз под парами, и бронепоезд бежал. Вот и все, что он мог доложить.

— Вяло! Вяло действуете, товарищи! — энергично заговорил Ворошилов. — И как вы могли с такими силами пропустить белых от Купянска! Чуть станцию не отдали обратно.

— И вторую бригаду одиннадцатой дивизии зря все время держал в резерве, — подхватил Буденный, — надо было маневрировать.

Городовиков хотел было сказать на это, что вина ложится на Стрепухова, не точно выполнившего приказ, но он уже изрядно поругал командира полка и поэтому смолчал, приняв всю вину на себя. Он стоял и, опустив голову, слушал замечания Ворошилова… Но резкие суждения Ворошилова отнюдь не порождали в нем чувства досады. Нет, слушая его, он только поражался, что этот человек, в котором он видел вначале только крупного политического работника, высказывал такие предположения и так быстро ориентировался в обстановке, словно всю жизнь только и занимался тем, что командовал войсковыми соединениями или руководил высшими штабами. И все это внушало ему чувство глубочайшего уважения к Ворошилову. Ранее Городовиков испытывал это чувство только к Буденному, считая его человеком исключительной смелости. Сейчас, хотя Ворошилов уже дважды предлагал ему сесть, он все стоял и удивлялся.

— Ведь вас зовут Окой Ивановичем? — вдруг меняя тон, мягко спросил Ворошилов.

— Так точно, товарищ член Реввоенсовета, — отвечал Городовиков, звякая шпорами.

— Я думаю, Ока Иванович, что этому больше не бывать? А? Не повторится? — дружелюбно сказал Ворошилов, потеплевшими глазами посмотрев на начдива.

Городовиков отрицательно затряс головой, всем своим видом показывая, что никаких недоразумений больше не будет.

— Ну вот, и я такого же мнения. — Ворошилов положил руку на плечо начдива и почти насильно усадил его на скамью. — Да, — сказал он, беря стул и присаживаясь рядом. — Понимаете, ведь мы освобождаем человечество от векового рабства. Это великое дело. Так и будем всегда достойны звания бойцов революции… Нет, нет, я не хочу этим сказать, что вы плохо дрались, — продолжал он, заметив, что Городовиков покраснел. — Воевали вы хорошо, но только забыли проверить выполнение отданного вами приказа… Не удивляйтесь. Мы с Семеном Михайловичем уже все знаем. Командир полка Стрепухов подлежит суду военного трибунала. Но…

— Очень хороший командир! — не утерпел Городовиков.

— Это нам известно. Поэтому мы решили ограничиться внушением. Но в первый и последний раз. Командир части должен всемерно проявлять заботу о бойцах. Это верно. Но когда такая забота идет во вред выполнению боевого приказа, то это уже преступление. Понимаете?

— Очень хорошо понимаем, — подтвердил Городовиков.

— Я сам поговорю со Стрепуховым, — сказал Буденный. — Командир он толковый, слов нет, но надо будет дать ему нагоняй… Так вот, Ока, — продолжал он, помолчав, — там с. нами пришли бронепоезда. Распорядись, чтобы полки получили патроны. Наступаем с рассветом. А пока обсудим обстановку.

Они подсели поближе к столу и, развернув карту, стали намечать план дальнейших действий. Тут Городовиков узнал, что 6-я дивизия под командованием Тимошенко уже получила приказ за эту ночь выдвинуться в тыл группе Мамонтова. 4-й и 11-й дивизиям при поддержке четырех бронепоездов, автоотряда, а также 3-й и 9-й стрелковых дивизий надлежало сбить Мамонтова и гнать его. из Донбасса.

Но Мамонтов сам отдал приказ на наступление. Едва забрезжил рассвет, как на улицах Ново-Екатеринославля начали рваться снаряды. То подошедшие из Донбасса два бронепоезда белых открыли огонь по селу.

Орудийные выстрелы подняли задремавшего под утро Городовикова. Первой его мыслью была забота о Ворошилове и Буденном, ночевавших в соседней комнате. Он застал их сидящими за столом. Буденный не сразу понял, что говорил взволнованный и встревоженный за них Городовиков. Снаряды рвались чуть ли не под самыми окнами, и начдив намекал, что не лучше ли будет, если Реввоенсовет переедет на другую окраину села. Наконец Ворошилов понял, о чем хлопочет Городовиков.

— Вы вот что, дорогой, — сказал он спокойно, — вы лучше займитесь своим делом, а нам пусть дадут чайку.

Городовиков в душе попенял на себя за чрезмерную нервозность, чувствуя, как спокойная уверенность Ворошилова тут же сообщилась ему, и, распорядившись о чае, быстро вышел на улицу. Вспышки разрывов освещали скачущих всадников. Садясь на лошадь, Ока Иванович получил сообщение, что белые выходят на хребет. Приказав двигаться туда всем бригадам, он направился на наблюдательный пункт, находившийся на поросшем кустарником древнем кургане, откуда было хорошо видно лежавшее под горой село Меловатку с белой колокольней посредине. Городовиков посмотрел в бинокль. Там, где за невысокой грядой заснеженных холмов поднималось холодное солнце, двигалась конница. Расходясь в стороны от большой дороги, белые выстраивали фронт целыми полками.

«Смотри-ка, какой массой думает делать атаку, — подумал Городовиков. — Вот бы артиллерией по ним ударить!» Он приказал трубачу вызвать комбригов и, оглянувшись, увидел незнакомого молодого командира в кожаной куртке, который говорил что-то красноармейцу, устанавливающему в кустах телефонный аппарат.

— Кто вы, товарищи? — спросил Городовиков. Молодой командир оглядел его быстрым взглядом и, видимо узнав, сказал с бодрой готовностью:

— Наблюдательный пункт от группы бронепоезда, товарищ начдив!

— Почему же вы не стреляете?

— Не приказано.

— Почему?

— Командующий приказал открывать огонь только по его распоряжению.

Городовиков с досадой поморщился, но тут же решил, что Буденный прав, не желая до решительного момента обнаруживать подошедшие с ним четыре бронепоезда.

Подъехали комбриги Мироненко, Маслак и рыжеватый Алаухов. Последним явился вызванный вместе с ними командир батареи Шаповалов. Он острыми и, как всегда, смешливыми глазами выжидающе посматривал на начдива, чувствуя, что потребовали его неспроста. Он не ошибся. Городовиков приказал ему объединить бригадные батареи в артиллерийскую группу.

— А вы, товарищи Мироненко и Алаухов, — говорил Городовиков, — как батареи устроят белым панику, будьте готовы ударить в атаку.

— Командующий, — предупредил Мироненко. Городовиков оглянулся. Буденный и Ворошилов рысью подъезжали к нему.

— Ну, что тут у вас? — спросил Буденный, останавливая чуть припотевшего буланого жеребца, который сбросил поводья и нетерпеливо мотал породистой головой с вспененными в уголках губ удилами.

— Да вот, Семен Михайлович, сами видите, какие дела, — показал Городовиков в сторону холмов, откуда, развернувшись эшелонами, белые шли на сближение. — Смотрите, какой массой думают делать атаку.

— Ну а ты сам что думаешь делать?

— Сейчас встречу их батареями.

— Подождем открывать огонь. Подпустим поближе, — сказал Буденный.

Мимо них с частым топотом проходили полки второй и третьей бригад, назначенных для атаки во фланг.

— А, доно-ставропольцы! Здорово, друзья! — весело говорил Ворошилов, оглядывая знакомые ему еще по Царицыну лица бойцов и называя некоторых из них по фамилии.

Красноармейцы радостно отвечали, переговаривались между собой, видимо очень довольные тем, что их узнал сам Ворошилов.

Налево послышались далекие раскаты пушечных выстрелов.

— Наши, — сказал Ворошилов. — Пехота вступила в бой. Пора и нам начинать.

Действительно, это были части 9-й стрелковой дивизии. Она вела наступление от Старобельска и вот, только что встретившись с белыми, теснила фланговое охранение противника на главные силы.

Мамонтовская конница стремительно приближалась. Простым глазом было видно, как волна за волной появлялись из-за холмов черные массы скачущих всадников. До них оставалось не многим больше версты. Видимо, расценивая бездействие красных как нерешительность, белые для большего устрашения начали сильный артиллерийский обстрел.

Выпущенные по приказу Буденного пристрелочные снаряды накрыли цель.

— Хорошо! — сказал Буденный. — А теперь всем бронепоездам и батареям открыть беглый огонь! — Он повернулся и подал знак артиллеристам.

— По кавалерии! — рявкнул Шаповалов.

— По кавалерии! — повторил в трубку сразу вспотевший телефонист.

— Шрапнелью!.. Прицел двадцать пять!.. Трубка двадцать пять!.. Беглым!.. Огонь!..

За горой все содрогнулось. Грянул залп. Вслед ему батареи загремели беглым огнем. Шквал за шквалом неслись снаряды, наполняя воздух свистом и клекотом.

Ворошилов, привстав на стременах, смотрел из-под руки навстречу солнцу, где гремел огненный вал. Он видел, как атакующая кавалерия внезапно остановилась и начала медленно осаживать. На его глазах только что стройный боевой порядок превращался в метавшееся месиво всадников. А во фланг белым уже выходили из балки бригады 4-й дивизии. Левее замелькали шлемы-богатырки 11-й. Сверкнули шашки. Полки пошли в атаку. Стрельба смолкла. В наступившей тишине слышался только конский топот.

Городовиков весело посмотрел на Буденного.

— Вот, Семен Михайлович, какой паник получился кадетам! — сказал он, посмеиваясь. — Разрешите и мне пойти в атак? Мне тут делать нечего.

— И нам тут делать нечего. Едем и мы, — подхватил Ворошилов.

Он поправился в седле и пустил лошадь в галоп. В ушах завыл ветер. Ломило шапку назад. Перед глазами Ворошилова рубились отдельные всадники, группы. Всюду валялись люди и лошади. Но догнать главные силы мамонтовской кавалерии было трудно. Она с размаху бросилась вниз по крутому склону горы и, не задерживаясь, неудержимо катилась все дальше и дальше на юг…

 

13

Тимошенко и Бахтуров стояли на высоком кургане и молча смотрели в ту сторону горизонта, где колыхалось огромное зарево. Пламя то замирало, то, ярко вспыхивая, освещало низко нависшие тучи.

Потом и вправо от того места, где стояли они, сверкнула зарница, и в темном небе стал, трепеща, разливаться красноватый отблеск огня. Налетевший ветер принес с собой тревожный гул канонады.

— Жгут, злодеи, Донбасс! — хмуро сказал Тимошенко. — Гляди, кругом пожар.

— Как, как ты сказал? — спросил Бахтуров, быстро взглянув на начдива.

— Я говорю: пожар кругом, — повторил Тимошенко. — Эх, и в такое время в резерве стоять!

Но Бахтуров уже не слушал его. Вынув записную книжку, он что-то торопливо записывал.

Тимошенко молча посмотрел на комиссара.

— А ведь это Горловка горит, — сказал он.

— Ты думаешь?

— Она самая. Я хорошо знаю эти места.

Пожар разгорался. По степи сполохами ходили огненные блики. Теперь стало видно, что влево, почти у самого горизонта, двигалась какая-то масса.

— Посмотри, посмотри, Семен Константинович, что там чернеется? — показывал Бахтуров.

— Наши пошли, — сказал Тимошенко, зная, что в той стороне должна была двигаться 4-я дивизия, получившая приказ Буденного занять Горловку ударом с северо-востока.

Он не ошибся. Это была действовавшая отдельно первая бригада 4-й дивизии, только что опрокинувшая заслон белых.

Митька Лопатин ехал в своем обычном месте, позади Ступака, и думал о том, что еще немного — и он увидит родные места. Все эти дни Конная армия с жестокими боями шла по Донбассу, и он почти не смыкал глаз, находясь то в разведке, то участвуя в боях вместе с. полком.

Сейчас, пользуясь тем, что бригада шла шагом, он дремал, сутулясь в седле.

Начинало светать. Впереди, на сероватом фоне восхода, чернели высокие трубы поселка, сожженного орудийным огнем.

Митька вздрогнул и выпрямился.

Позади себя он услышал знакомый сипловатый голос Меркулова.

— Есть у них, понимаешь, один капитан или подполковник. Туркул — фамилия, — говорил Меркулов, покашливая. — Начальник контрразведки. Родной брат генерала Туркула. С ученой собакой ходит. Ребята сказывали: страшила, каких свет не видывал. Глаза кровью налитые, как пламя, горят. Шерсть дыбом… Ну, и как Туркул какого из наших в плен поймает, так зараз голым разденет и к дереву либо к столбу привяжет, а сам на собаку: «Бери!» Ну и та, значит, терзает его. Она у него так уж приученная… Очень я желаю этого капитана поймать, — заключил Меркулов, оглядываясь.

Полк втягивался в поселок. По обе стороны дороги дымились развалины.

— Гляди, еще висят! — показал Меркулов.

Вправо от дороги на перекладине качелей висело несколько трупов, по виду шахтеры.

Вдали стукнул одинокий выстрел. Лошади встрепенулись и запрядали ушами, прислушиваясь.

Колонна взяла рысью. Получив приказ Ступака сменить с Федоренко головной дозор, Митька Лопатин снял винтовку и пустил лошадь галопом навстречу налетавшему порывами холодному ветру.

Близ поселковой рощи шумела толпа. Со всех сторон подбегали все новые люди. В толпе виднелись засаленные фуражки и шапки шахтеров. Слышался говор. Возбужденно размахивая руками, люди смотрели в степь, где за косой сеткой летящего снега виднелись какие-то всадники.

— Наши! Наши идут!

— Дождались, ребята. Ура!

— Гляди, гляди, еще едут!

— Наши? А может, не наши? — опасливо говорил старый шахтер, прижмуривая подслеповатые глаза. — Гляди, сынки, чтоб плохо не вышло.

— Да нет, дедуся, верно ведь наши! — радостно вскрикнула стоявшая с ним румяная девушка. — Вон и шапки-то другие.

Вблизи послышался быстрый конский топот. Из-за крайнего дома во весь мах выскочили один за другим два всадника. Передний, Митька Лопатин, лихо подскакал к радостно гудевшей толпе и, с ходу остановив запотевшую лошадь, весело крикнул:

— Здорово, братва!.. Ну, вот и мы!

Громовой крик «ура» потряс воздух. Тучи галок взвились над рощей и, кружась, стремительно понеслись на ту сторону поселка.

Бойцы спешились. Народ надвинулся, обступил их плотной стеной.

— Товарищи… милые… Спасители наши…

Старый шахтер, взяв обеими руками Митьку за плечи, с силой тянул его к себе. Митька сразу не понял зачем и, только ощутив на губах прикосновение колючей щетины, почувствовал, как сердце у него словно оборвалось и полетело куда-то…

Плача и смеясь, горняки обнимали буденновцев.

— Сынок, а сынок! — теребила Митьку старушка с кошелкой. — На-ко вот, возьми пирожка, — говорила она, дотрагиваясь до него иссохшей рукой. — Вкусный, попробуй да возьми про запас.

Митька улыбался растерянной ребячьей улыбкой.

— Спасибо, мамаша. Ну куда я с пирогами?..

А с другой стороны чьи-то руки протягивали ему кувшин молока.

«Вот народ! — думал Митька. — У самих есть нечего, а последнее отдают».

Мимо него прошел рысью эскадрон, сменивший походное охранение.

— Слышь, сынок, бери табачку, — предлагал старый шахтер, подавая ему полный кисет. — Сам садил. Крепкий. Продерет по самые шпоры… Да нет, нет, весь бери! У меня много, — говорил он, видя, что Митька берет на закурку.

Внезапно в толпе произошло движение. Здоровенный парень в шахтерской блузе, сидя на небольшом пузатом коньке и доставая длинными ногами почти до земли, пробивался к бойцам.

— Эй, братва! — кричал он. — Где тут принимают в буденную армию?

— А ты кто таков? — спросил Ступак, глядя на парня, который, сидя на подушке вместо седла и вдев ноги в веревочные стремена, норовил пробраться к нему.

— Коногоны мы, товарищ. На шахте работали.

— И много вас?

— Много… — Парень повернулся и показал рукой в сторону поселка.

Оттуда, болтая руками, подъезжали всадники.

— Ну, так становитесь, ребята, в сторонке, — спокойно распорядился Ступак. — Начальство вот приедет, разберется.

Шахтеры подъезжали, спешивались и отводили лошадей с дороги, по которой непрерывным потоком шла конница.

— Что за войско? — раздался над Ступаком знакомый голос.

Взводный оглянулся. Около него остановились Буденный и Ворошилов.

— Разрешите доложить, товарищ командующий. — Взводный вытянулся и отчетливым движением старого служаки приложил руку к косматой папахе. — Вот эти ребята желают до нас поступить.

— Ну что ж, это хорошо, — сказал Буденный.

Он слез с лошади, передал ее Феде и подошел к притихшим шахтерам, которые во все глаза смотрели на него.

— Так, значит, товарищи, хотите к нам поступить? — спросил он, прищурившись.

— Хочем!.. Желаем!.. — загудели в ответ голоса.

— Это, конечно, дело хорошее, — заговорил Буденный. — И нам хорошие бойцы нужны. Но знаете ли вы, ребята, что такое Конная армия? У нас, прямо сказать, закон такой: мы рвемся вперед. Бойцы у нас лихие, кони хорошие, а у кого плохой — умей достать у противника… Но кто пойдет назад, кто будет панику разводить, тому мы рубим голову. Так вы и знайте. И кто не выдержит такого режима, такой дисциплины, у кого гайка слаба, кто на себя не надеется, тот сматывайся сейчас же, чтобы после не было неприятностей. Нам нужны только герои…

Митька Лопатин видел Буденного, но не слышал, что он говорит, и хотел было продвинуться поближе, но тут кто-то окликнул его.

К нему подходил знакомый шахтер.

— Лопатин, здорово! — приветливо сказал он, крепко пожимая руку товарищу. — Ты как здесь?

— А я уж второй год у Семена Михайловича.

— Что это у тебя конь такой худой? — спросил шахтер, проводя рукой по острому крупу лошади.

— Чешем, брат, чихнуть некогда. Двое суток не расседлывали. Совсем кони подбились, — сказал Митька.

— Где бурку-то взял?

— Трофей.

— Ох, видно, и дали вы духу кадетам!

— А что? — Митька сбил кубанку на затылок.

— Да тут такая паника началась, как вы на Сватово ударили! В момент кадеты убрались. Даже спалить ничего не успели. А тут еще Луганск восстал… А вашу Никитовну, слышно, спалили.

— Что? — Митька побледнел. — Откуда слыхал?

— Не слыхал, а видел. Зарево-то всю ночь горело… А ты бы домой заскочил. Тут и восьми верст нет…

Митька и сам хотел было раньше отпроситься у взводного. Теперь это решение укрепилось у него окончательно. Он попрощался с товарищами и направился к Ступаку. Взводный поворчал для проформы, но, будучи добрым человеком и хорошо понимая душевное состояние Митьки, отпустил его.

— Ты только гляди, Лопатин, к кадетам не попади, — говорил он, сердито хмуря светлые брови. — Там, может, еще пооставались.

— Не таковский.

— Ну, гляди…

Митька вскочил в седло, поправил кубанку и помчался домой. Уже выезжая из поселка; он услышал позади себя громкие крики и оглянулся. На возвышенности около рощи колыхались красные знамена и густо чернел народ. Там возникал митинг.

Оставляя за собой степь с темными вышками давно покинутых шахт, Митька ехал знакомой дорогой. Сердце его замирало от предчувствия встречи с родными. Но радость свидания с матерью и Алешкой омрачалась тем, что он после первых слов должен был сказать им о смерти отца. «А может, не говорить?.. Нет, рано ли, поздно ли, придется сказать. Так уж лучше теперь», — решил он.

Думая так, он въехал в поселок и сразу заметил происшедшую вокруг перемену. Вон и рощи нет. На месте ее торчат обгорелые пни… Постой, а где колокольня? Колокольни тоже не было видно…

Он остановил лошадь и осмотрелся. Вокруг лежали занесенные снегом развалины, источавшие горьковатый запах пожарища. Кое-где виднелись уцелевшие белые домики без окон и дверей, с израненными осколками стенами. Кругом было пустынно и тихо. И только вдали, на окраине, сиротливо вился белый дымок.

Озираясь по сторонам, Митька поехал шагом вдоль улицы. Вдруг он вздрогнул и остановился. Белая стена за полуразрушенным палисадником была сплошь забрызгана кровью.

С внезапно возникшим чувством тревоги Митька погнал лошадь галопом.

Еще издали он увидел знакомую белую мазанку. Он спешился и повел лошадь через лежавшие на земле сорванные с петель ворота. Лошадь всхрапнула, вытянув шею, осторожно простучала копытами по обледеневшим доскам.

Во дворе было пусто. У дверей валялось ржавое ведро с выбитым дном. В вырытой снарядом воронке желтела подмерзшая сверху вода. Ветер шевелил обрывком газеты, лежавшим подле скамейки. Митька нагнулся, машинально взял газету и сунул в карман — курить ребятам.

В это время сквозь щелку в дверях на него испуганно смотрел, приоткрыв рот, маленький белокурый парнишка.

Митька привязал лошадь и направился к дому. Дверь распахнулась.

С диким криком к нему метнулся какой-то мальчишка в ватной солдатской фуфайке.

— Митька! — повторял он. — Митька!..

— Алешка!.. — Митька нагнулся, поднял голову брата и взглянул в его светившиеся голодным блеском глаза. — Братишка, а я тебя и не узнал. Какой ты худой да длинный! — обнимая и целуя его, говорил Митька Лопатин.

— И я тебя, Митька, сразу не узнал.

— А мамка где?

Алешка ткнулся носом в пропахшую конским потом лохматую бурку и заплакал тихо и жалобно.

— Ну что ты? Ну что ты, дурачок? А еще шахтер, — торопливо успокаивал его Митька, а у самого в предчувствии непоправимой беды слезы уже слепили глаза. — Ну, не плачь, братишка. Мамка где? Говори!

Алешка поднял на него заплаканное лицо и, чуть шевеля губами, тихо сказал:

— Померла.

— Померла? Родная моя!.. Митька, задохнувшись, провел рукой по лицу. На его смуглых щеках проступили белые пятна.

— Болела? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Побили ее. Кадеты у нас стояли, — всхлипывая и дыша открытым ртом, заговорил Алешка. — Они все до нее приставали. А потом дознались или кто доказал, что вы с батей в буденной армии. Били ее, проклятые… сапогами… Она сначала все кровью кашляла…

— Давно померла?

— Месяца два… У нас, Митька, кадеты много народу побили. Колькиного отца, учителя Ивана Платоновича и еще много других шомполами до смерти забили… Дядю Ермашова к стене гвоздями приколотили.

— За что?

— За Аленку. Ее кадеты сильничали. А он на них с вилами. А Аленка утопилась…

Митька, схватив брата за плечо, страшными глазами смотрел на него.

— Утопилась?

— Ага. В пруде… Ой, Митька, больно! Чего ты мое плечо жмешь? Пусти!

— Говори дальше, — приказал Митька, опустив руку. — За что поселок спалили?

Алеша всхлипнул; размазывая слезы по грязному лицу, начал тихо рассказывать:

— Как кадеты заладили отступать, наши шахтеры хотели по ним ударить. Оружие подоставали. Я тоже батину винтовку вырыл, им дал. Дядя Егор бомб понаделал. А кадеты дознались — кого саблями посекли, кого с винтовок. А потом, как убрались, давай с орудий по поселку палить. Весь народ поразбежался. А я с бабкой Дарьей — она теперь у нас живет — в погребе сидел… Ох и плохо было! — Алешка вздохнул с лихорадочной дрожью. — Митька, а ты чего один?.. Ну, чего молчишь? Где батя наш?

Страшным усилием Митька сдержал готовые брызнуть слезы. Он ласково посмотрел на Алешку и погладил его белокурую голову.

— Давай сядем. — Он сел на скамейку и посадил брата рядом с собой. — Батя, — сказал он, помолчав, — занятый сейчас. Он при Семене Михайловиче.

Алешка доверчиво посмотрел на брата. На его ввалившихся щеках вспыхнул румянец, мокрые глаза заблестели.

— При Буденном?

— Ага. Отлучаться ему никак не можно. Там первое дело быть всегда наготове, — авторитетно говорил Митька, а сам думал: «Матери нет… Никогда не увижу…»

— Он что, командиром? — спросил Алешка, тронув его за рукав.

— Командиром.

— И саблю носит?

— Носит.

— И эти… как их?.. У него тоже есть? — показал Алешка на шпоры.

— Шпоры?

— Ага.

— А как же!

Алешка слез со скамейки, присел и худой черной рукой позвенел колесиками репейков.

— Митька, а Митька!

— Чего?

— Возьми меня с собой, Митька… А? Верно, возьми. Я вам с батей помогать буду. Эти вот шпоры чистить буду. Гляди, какие они у тебя ржавые да грязные.

Митька нежно посмотрел на братишку и, поиграв вспухшими желваками на скулах, заговорил убедительное:

— У нас маленьких не принимают. Ты уж поживи пока с бабкой Дарьей. Я вернусь. Тогда заживем по-другому. Жизнь-то какая будет! Тогда всем будет дорога открыта. И я вот выучусь и тебя выучу… Ты у меня инженером будешь… А за мать я отомщу…

— Эва! — Алешка усмехнулся сквозь непросохшие слезы. — Что ты все врешь-то? Разве тебя, такого большого, в школу возьмут?

— Да разве я, глупенький, в вашу школу пойду? Я на командира учиться буду.

Алешка с сомнением посмотрел на брата.

— Чудно, — сказал он, усмехнувшись.

— А где бабка Дарья? — спросил Митька.

— За картошкой пошла. У нас есть нечего.

— А ну иди сюда! — спохватился Митька.

Они подошли к лошади. Митька развязал торока.

— Держи!

Он стал вынимать из переметной сумы и класть на протянутые Алешкины руки хлеб, консервы и еще какие-то свертки.

— Ой, Митька, где ж ты все это набрал? — удивился

Алешка. Глаза его заблестели. — А это чего, в банке-то?

— Какава, — важно сказал Митька.

Потом он достал новую суконную гимнастерку с иностранными гербами на пуговицах и, подавая ее брату, деловито сказал:

— А это на хлеб сменяете. Меньше двух пудов не берите. Хорошая гимнастерка. У самого Деникина взял. Ну, донесешь?

Вдали ударило несколько пушечных выстрелов.

— Кто это, Митька? — спросил Алешка с опаской.

— Наши. Беглым кроют… Ну, мне пора!

Он нагнулся, крепко поцеловал братишку и, повернув его, легонько толкнул в спину.

Когда Алешка, свалив все подарки кучей на стол, выбежал на улицу, чтобы еще раз взглянуть на брата, он увидел только быстро мелькавшие конские ноги и черные крылья развевавшейся бурки.

Вот всадник проскакал в конец улицы, свернул вправо и, широким прыжком махнув через канаву, скрылся за поворотом.

 

14

Шли упорные бои. Белые нелегко отдавали Донбасс. Вечерами вдоль горизонта разливался красный трепещущий свет. Сотрясая воздух, катился пушечный грохот. В темном небе полыхали зарницы.

Однако Конная армия, шаг за шагом выбивая противника из пределов Донбасса, шла почти не задерживаясь. Пехота — приданные стрелковые дивизии — не отставала от конницы и бронепоездов. В облаках снежной пыли в степи двигались сотни подвод. На каждой по пять-шесть человек сидели стрелки. Все это неудержимым потоком катилось на юг.

Сломив упорное сопротивление войск Деникина сперва на Северном Донце, а потом на Ростово-Новочеркасском плацдарме, Конная армия в первых числах января вышла на подступы к Ростову.

Здесь, в районе села Султан-Сала и станицы Генеральский Мост, Деникин решил сосредоточить почти все свои силы, считая возможным дать и выиграть сражение. День и ночь шли сюда конные корпуса Топоркова и Мамонтова, пешие пластунские части, отборные офицерские полки дроздовской и марковской дивизий. Подходили артиллерийские парки, тянулись обозы.

Сосредоточив войска, Деникин нанес сильный удар и потеснил красные части.

После этого он решил обрушиться на Конную армию.

Ворошилов и Буденный слушали Зотова, который докладывал им общую обстановку на фронте.

Зотов уже доложил о том, что ему было известно о группировках противника, и теперь перешел к освещению действий частей Конной армии. Почти все это уже было известно и Ворошилову и Буденному, обычно руководившим боем на месте, но для полного анализа обстановки они решили заслушать начальника штаба. Доложив об удачных действиях 6-й дивизии под станицей Генеральский Мост, Зотов сказал, что 11-я дивизия с приданной пехотой и бронепоездами, с боем заняв Таганрог, согласно приказу движется в район станицы Синявской. В Таганроге захвачены огромные трофеи, в том числе двенадцать тяжелых орудий, танки, автомашины, боеприпасы и медикаменты. Командир дивизий доносит, что конский состав сильно подбился и нуждается в отдыхе.

— Одиннадцатую дивизию вывести в армейский резерв, — приказал Буденный.

— Слушаю, — Зотов тихо звякнул шпорами. — Разрешите продолжать, товарищ командующий? Буденный молча кивнул.

— Части нашей пехоты, пятнадцатая и шестнадцатая дивизии, численно весьма слабые, — продолжал Зотов, — на рассвете сего седьмого января перешли в наступление по большой дороге Аграфеновка — Нахичевань и беспрепятственно вышли на линию хуторов Щедрин — Родионов — Несветайский, где подверглись неожиданному нападению крупных масс конницы противника.

— Известно, какие именно части? — спросил Ворошилов.

— Так точно. Конные корпуса Топоркова и Мамонтова. Всего до двенадцати тысяч сабель. — Зотов откашлялся. — В результате боя, — вновь заговорил он, — пятнадцатая и шестнадцатая дивизии, упорно обороняясь, отходили до расположения четвертой кавдивизии; при ее поддержке удалось приостановить наступление противника… — Зотов замолчал и привычным движением провел рукой по зачесанным назад волосам.

— Продолжайте, Степан Андреевич, — сказал Ворошилов.

Быстро просмотрев лежавшую на столе бумажку, Зотов сказал:

— По данным разведки, противник, упоенный успехами, доносит о решительных поражениях, нанесенных нашим частям, и сообщает, что красные не только остановлены, но даже отброшены на сто верст от Ростова.

Легкая улыбка тронула тонкие губы Ворошилова.

— А ведь это вранье нам на руку, — заметил он, нагибаясь над картой.

Буденный подвинулся поближе к нему, и они принялись намечать план действий по разгрому ростовской группировки Деникина.

Ранним утром 8 января от Чистополя, где ночевала 6-я дивизия, в сторону хутора Щедрина ударили батареи: 6-я дивизия с приданной ей бригадой 33-й кубанской стрелковой дивизии пошла в наступление. Немного раньше 4-я дивизия во главе с Реввоенсоветом Конармии двинулась в глубокий обход, чтобы нанести удар с тыла по группировке Деникина у станицы Генеральский Мост.

6-я дивизия, развернувшись, быстро продвигалась вперед. Но не прошла она и трех верст, как Тимошенко получил донесение, что навстречу ему движутся крупные конные части противника. Как оказалось, у белых на утро тоже было назначено наступление. На равнине под хутором Щедриным разыгрался встречный бой. По всей линии застрекотали пулеметы, часто захлопали выстрелы. Белые спешно вводили в дело резервы. Было видно, как по давно не паханному полю быстрым шагом, развертываясь в цепи, подходили пехотные колонны. Над ними в голубом с утра небе рвалась шрапнель.

Но Тимошенко свой резерв в бой не вводил, стараясь определить группировку противника и уже тогда нанести главный удар. Пока он ограничился тем, что спешил полки и перешел к обороне.

Бой принимал затяжной характер.

После полудня погода начала портиться. Подул холодный ветер. Небо заволокло сплошными серыми тучами. В воздухе, как пух из перины, закружились снежинки.

Тимошенко и Бахтуров поднялись на курган. Перед ними лежала степь, постепенно застилавшаяся легким снежным покровом.

— Я думаю, Павел Васильевич, что время атаковать, — говорил Тимошенко, опуская бинокль. — Я хорошо высмотрел. Там у них пехота, — он показал влево, — а кавалерия в балке за хутором. Вот я и думаю… — и он, изредка поглядывая на Бахтурова, стал объяснять план намеченных действий.

По этому плану Тимошенко предполагал, оставив приданную ему пехоту на месте, произвести одной конной бригадой демонстрацию отступления, чтобы вызвать кавалерию противника на преследование. Когда же скрывшийся в балке противник выйдет в поле, атаковать его во фланг главными силами.

— Хорошо задумано, — сказал Бахтуров. Тимошенко досадливо поморщился.

— Постой, постой, гляди, что они делают! — вскрикнул он, багровея.

— Что такое? — спросил Бахтуров.

— Пехота наша отходит! Гляди! Вон по той балке.

Но Бахтуров уже сам видел, как на левом фланге, где был участок 33-й бригады, по побелевшему полю быстро двигались черные точки. Вслед им извилистыми линиями поднимались из лощины пехотные цепи офицерских полков. Оттуда доносился дробный перестук пулеметов.

— Я остановлю их, — быстро сказал Бахтуров, — а ты действуй, как думал.

Он сбежал с кургана, вскочил в седло и погнал лошадь в карьер. Трубач и ординарец поскакали следом за ним.

Миновав лощину, Бахтуров выехал на бугристое поле. Навстречу ему, смущенно потупясь, брели группы бойцов.

— Стой! — закричал Бахтуров. — Ни шагу назад!.. Где командир?

— Вон он, командир, — сказал высокий красноармеец в лаптях, показывая на низенького бритого человека в бекеше, в котором Бахтуров узнал командира 83-й бригады.

— Почему отступаете, товарищ командир? Кто приказал? — строго спросил военкомдив, подъезжая к нему.

Комбриг тяжело перевел дух.

— Несем большие потери. Комиссар бригады убит. В первом полку выбыла половина состава, — заговорил он, оправдываясь. — Снарядов почти не осталось. Надо отходить, товарищ комиссар.

— Отходить?! — Бахтуров взглянул на него такими глазами, что комбриг пошатнулся. — Мы сейчас атакуем белых во фланг. Понимаете? Стоять здесь — и ни шагу назад!

Видя внушительную фигуру Бахтурова, слыша его решительный голос, ближние бойцы останавливались, ложились и спешно окапывались.

Бахтуров слез с лошади и передал ее ординарцу.

— Кавалерия с фланга! — не своим голосом крикнул красноармеец в лаптях.

Над гребнем лощины поднялись клинки, потом показались лохматые шапки. Задрожала земля. Послышался быстрый конский топот. Из лощины хлынули всадники.

— Казаки! Ох, посекут! — сказал чей-то голос.

— По атакующему… Огонь! — крикнул Бахтуров.

Казаки — это был резервный полк генерала Топоркова — стремительно приближались, и Бахтуров видел быстро мелькавшие конские ноги.

Прямо на него, кружа шашкой, скакал офицер на буром белоногом жеребце. Бахтуров рванул револьвер, и выстрелил, почти не целясь. Жеребец взвился на дыбы. В ту же минуту по голове Бахтурова чем-то крепко ударили, и он, взмахнув руками, упал лицом вперед. Уже теряя сознание, он успел заметить, как лежавший рядом с ним красноармеец в лаптях вскочил и, размахнувшись, всадил штык в живот подбегавшего к нему офицера.

Потом где-то позади часто, вперебой ударили пушки.

Тимошенко видел, как казаки, проскочив сквозь боевой порядок пехоты, повернули и, прикрываясь лощиной, поскакали обратно к хутору, откуда навстречу им выходила шагом большая колонна конницы.

Эту колонну и решил атаковать Тимошенко.

Он уже разослал ординарцев с приказом в бригады, когда вдали, почти на линии горизонта, появилась шевелящаяся черная масса. Тимошенко посмотрел в бинокль. Было хорошо видно, как всадники рысью выстраивали развернутый фронт. Задние, пластаясь в галопе, быстро расходились по флангам. Прикинув на глаз, Тимошенко определил, что во второй колонне, так же как и в первой, было не меньше дивизии.

«Вот это да! — подумал он. — Тут две дивизии…» Он оглянулся и встретил взгляд смотревшего на него командира резервной бригады, приземистого человека с широким вздернутым носом.

— Смотри, Василий Иванович, — сказал Тимошенко, — то никого не было, — то сразу две дивизии.

— Порубим, товарищ начдив, — уверенно проговорил комбриг Книга, подкрутив вверх тонкие усики. — Разрешите мне ударить по первой колонне?

— Коня! — сказал Тимошенко, не ответив на предложение Книги.

Ординарец бегом подвел лошадь начдиву.

Тимошенко сел в седло и уже хотел было спускаться к выстроившимся в низине бригадам, но тут выражение крайнего недоумения разлилось по его покрасневшему под ветром лицу.

Шедшая на сближение с ним первая колонна белых повертывалась налево кругом, выстраивая фронт в обратную сторону, в то время как дальняя колонна, развернувшись лавой, стремительно неслась ей навстречу.

— Гляди, Василий Иванович! Так это же наши! Четвертая дивизия… Й как это я сразу не догадался? — сказал Тимошенко.

Он увидел, как обе массы всадников, как две большие бурые волны, с размаху ударились одна о другую, и, расколовшись на части, закружились на месте.

Неожиданно для себя попав в окружение, белые кинулись прорываться в сторону станции Аксайской.

Тимошенко ожесточенно рубился в первых рядах.

— Ай, Дундич! Ну и молодец! — приговаривал он, врубаясь в самую гущу и видя, как Дундич, искусно управляя конем, сеял страшные удары вокруг. Видел он также, как под Книгой убили лошадь и как два белых казака бросились к нему, чтобы добить командира, и уже подумал: «Эх, пропал, пропал Василий Иванович!..» — но тут Прохор Логинов, молодой кубанский казак, поднял Книгу к себе на седло и умчал его из-под самого носа противника.

Отчаянно отбиваясь, белые группами прорывались из окружения. Пехота, не имевшая возможности быстро отступить, поголовно сдавалась. Не пожелавший сдаться офицерский полк был изрублен до последнего человека.

Смеркалось. Белые, преследуемые по пятам, отступали на Гнилоаксайскую…

Путь на Ростов был свободен.

Тут же, на месте боя, Реввоенсовет Конной армии отдал приказ спешно идти на Ростов.

В темноте послышался сдавленный крик, шум борьбы… Потом все смолкло. По булыжнику мостовой рассыпалась мелкая дробь конских подков. Слышно было, что скакало несколько всадников. Передний, мелькнув быстрой тенью, подъехал к закрытым ставнями окнам. Сквозь щели лился электрический свет. Всадник вплотную придвинулся к дому, привстал на стременах и заглянул в окно.

— О, чтоб вам повылазило!.. — прошептал он со злобой.

Оторвавшись от окна, он повернулся и подозвал одного из стоявших поодаль всадников.

— Скачи до начдива, — тихо сказал он, — передай — охранение сняли. Офицеры по квартирам пируют… В этом доме, — он кивнул на освещенные окна, — по всей видимости, белогвардейский штаб. Я оставлю тут маяк — двух человек. Понял? Гони!

Всадник погнал лошадь вверх по Садовой, откуда с частым стуком копыт во всю ширину улицы, обсаженной двойным рядом деревьев, надвигалась неясная в сумерках колонна конницы.

Пройдя без выстрела Нахичевань, полки 4-й дивизии в восьмом часу вечера входили в Ростов. Полки шли в напряженном и грозном молчании. Лишь слышалась иногда команда вполголоса или фырканье лошади. Мерно-переливчатое щелканье подков катилось по улице. Из-за освещенных окон доносились звуки музыки. В центре города гудели колокола.

— Видал? — шепнул Митька Лопатин Меркулову. — С колокольным звоном встречают. — Он усмехнулся.

— Праздник сегодня, рождество, — тихо ответил Меркулов.

На слабо освещенном тротуаре в глубине улицы появились две шатающиеся фигуры. Офицеры или юнкера — в темноте не разберешь, — обнявшись, пели пьяными голосами переделанную на русский лад «Санта Лючию».

хриплым басом подхватывал второй.

— Ишь ты, понапивались, — сказал гневно Митька Лопатин. Он отвернул от колонны и подъехал к пьяным, которые, остановившись у фонаря, покачиваясь и размахивая руками, втолковывали что-то друг другу.

Теперь Митька ясно различил серебряные полоски жандармских погон.

— Чего орете? — спросил он, нагибаясь с седла.

— Ты… Ты что, хам? Ошалел?! — покачнувшись, вскрикнул жандармский ротмистр. — Почему чести не отдаешь? Скотина! Болван!

— Поди, поди сюда, белая сволочь! Сейчас я тебе честь отдам! — зловеще сказал Митька Лопатин, выхватывая шашку из ножен…

— Самые собаки эти жандармы, — сказал он спустя некоторое время, пристраиваясь к Меркулову и вытирая шашку о гриву лошади. — Сколько побили нашего брата!

Голова колонны подходила к кинотеатру «Солей». На пустынных ранее тротуарах появились празднично одетые толпы народу. Мелькали цветные фуражки гвардейских офицеров, нарядные дамские шубки, шляпки с перьями, бобровые шапки, котелки. Слышались смех и французская речь.

Мальчишки-газетчики, стоя под фонарями, выкрикивали:

— Экстренное сообщение!.. Разгром красных под Генеральским Мостом! Большевики отогнаны на сто верст от Ростова!..

А конский топот все тек и тек вниз по улице. Свертывая с Садовой, полки 4-й дивизии расходились по боковым переулкам и улицам.

Одновременно части 6-й дивизии так же бесшумно вступали в город с другой стороны.

Где-то на окраине хлопнули два-три выстрела, коротко простучал пулемет.

Люди, снующие по тротуарам, не обратили никакого внимания на выстрелы. Ночная стрельба была обычной в те времена. Должно быть, в контрразведке кого-то расстреливали, а возможно, кто-нибудь выпалил в воздух по случаю рождества.

Снова прокатилась короткая пулеметная очередь. Но на этот раз пули прозвенели вдоль улицы. Последнее было несколько необычным.

— Господин офицер, слышите? В городе стреляют! — тревожно сказал человек в бобровой шубе, обращаясь к поручику, стоявшему у освещенной витрины.

— И сам не пойму, откуда стреляют, — нерешительно проговорил, поручик, оглядываясь.

На перекрестке спешивались какие-то всадники. Поручик, придерживая шашку, направился к ним.

— Какого полка? — спросил он, подходя.

— Первого кубанского, — сказал в ответ голос.

— Кубанского? Как вы сюда попали? Где ваш командир?

— Докука, проводи господина поручика до есаула, — с грозной усмешкой сказал тот же голос.

Раздался звон шпор. В темноте кто-то ахнул.

— Проводил?

— Проводил, товарищ взводный. Прямым сообщением до штаба Духонина.

— Ну и ладно. Давай, ребята, сюда пулемет. Послышался стук колес. Из-за угла выехала шагом тачанка. Четверка горячих лошадей в наборных уздечках, мотая головами, круто завернула на середине улицы. Номера деловито захлопотали у пулемета, проверяя прицел…

Яркие язычки пламени вставленных в канделябры свечей искрились на толстых шнурах аксельбантов и, отсвечивая в бокалах, дрожали в золотистом вине.

Хлопали пробки, денщики разносили донское игристое. Было провозглашено уже немало тостов, и, как это обычно бывает, каждый хотел говорить и слушать только себя. В большой сводчатой комнате штаба стоял сплошной стон голосов.

— Господа офицеры, — сказал сотник Красавин, поднимая бокал. — Господа, — продолжал он, покачнувшись, — предлагаю тост за здоровье человека, благодаря которому мы имеем возможность отпраздновать в спокойной обстановке этот высокоторжественный день. Пью за здоровье верховного главнокомандующего генерал-лейтенанта Деникина. Ура!

— За полную победу! Ура! — рявкнул сидевший на почетном месте тучный курносый полковник с курчавой бородкой.

Из соседней комнаты, где помещались дежурные адъютанты, появился долговязый хорунжий. Он подошел к полковнику и, почтительно склонившись, зашептал ему что-то.

По полному лицу полковника прошло выражение неудовольствия.

Он поднялся со стула и, пожевав губами, сказал:

— Господа офицеры, нас осчастливил своим посещением начальник контрразведки.

Разговоры и смех смолкли. Все повернулись к дверям, в которые входил низенький подполковник с черными провалившимися глазами на почти квадратном бритом лице. На вошедшем был английский френч, бриджи и шнурованные до колен желтые ботинки на толстой подошве. Рядом с ним шла огромная овчарка. В ее страшных выпуклых глазах, казалось, горел дьявольский пламень.

— Я не помешал, господа? — учтиво спросил подполковник Туркул.

— Нет, отчего же! Мы всегда рады вас видеть, Эдуард Вольдемарович, — сказал любезно полковник. — Прошу вас к столу.

Туркул поклонился.

— Сейчас заходил в «Палас», — громко заговорил он, отодвигая стул и присаживаясь. — Боже, что там происходит. Весь отель ходуном. Музыка! Шампанского — разливанное море. А дамы! — Он поцеловал кончики пальцев. — Цвет России. Весь Петербург. — Он улыбнулся, показав крупные зубы.

— А мы вот без дам. Нельзя. Все-таки штаб, — заметил полковник.

— Терпеть не могу этого подлеца, — тихо сказал сидевший на противоположном конце седой есаул. — Такой, улыбаясь, застрелит и все такое прочее. А собака — сущая ведьма.

— Да. Я предпочел бы с ней не встречаться, — подхватил его сосед, молодой капитан в английском френче.

Поймав на себе взгляд есаула, овчарка глухо зарычала. Шерсть поднялась у нее на спине.

— Тубо, Диана! — прикрикнул Туркул.

Собака с подавленным рычанием присела на задние лапы.

В наступившей тишине послышался на улице конский топот.

Сотник Красавин подошел к окну посмотреть.

— Что там? — поинтересовался Туркул.

— Конница, господин подполковник.

— Казаки?

— Не видно. Но что-то много. Побольше полка.

— Хорунжий Табунщиков, потрудитесь узнать, что за часть вошла в город, — сказал курносый полковник появившемуся в дверях адъютанту.

— Слушаюсь. Только я хотел доложить…

— Что такое?

— Связь не работает, — сказал адъютант.

— Опять порыв? — Полковник быстро взглянул на него. — Ну хорошо, вы сначала узнайте, а потом распорядитесь о связи.

Адъютант вышел.

— Господа, господа, что это вы замолчали? — весело заговорил полковник, оглядываясь. — Еще успеем намолчаться в могиле, а сейчас пить, пить, господа!.. Эдуард Вольдемарович, разрешите вам водочки?.. Купец Барышников пожертвовал сорок ящиков для нашей доблестной армии, — пояснил он, наливая рюмку Туркулу. — Еще старый запас. Николаевская.

Комната наполнилась говором. Зазвенели рюмки, застучали ножи.

Подогретые вином, офицеры предались воспоминаниям.

— … А вот у нас, господа, в шестнадцатом году зав-химдив генштаба полковник Мандрыка…

— Какой это Мандрыка? Конный сапер?

— Ну да, маленький такой, с медвежьими глазками. Он еще после февральской революции из дани времени на улице яблоки ел. Так он в шестнадцатом году привез в интендантство требование на четыре ведра спирта для химслужбы.

— На четыре ведра?!

— Ну да. А что вы хотите? Привез на четыре, а получил два. Так он решил одно ведро сам выпить, а другое свезти в штаб дивизии для начальства.

— А-а! Знаю эту историю! — подхватил чернявый капитан. — Он тогда еще пьяный на третий этаж на лошади въехал?

— Не на третий, а на второй.

— Ну, это не имеет значения… Я знаю всю эту историю. Он только въехал, а тут навстречу адъютант главнокомандующего полковник Абаза, который сапоги украл.

— Позвольте, дайте сказать! Не он украл, а у него украли в поезде.

— Ну, это неважно — кто у кого. В общем, человек чем-то замаранный.

— Так вот… — Пробка от шампанского так громко хлопнула, что рассказчик вздрогнул, посмотрел вокруг бессмысленными глазами и, как это часто бывает, потерял нить разговора, потянувшись к бутылке…

— Слушай, Мишка, верно говорят, что ты расстрелял в Старочеркасской две сотни казаков? — спрашивал Злынский сидевшего с мрачным видом сотника Красавина.

— Ну и что? Ну расстрелял!

— За что?

— Как за что?! А хотя бы за семнадцатый год… Такую возможность пропустили, сволочи, когда третий конный корпус шел на Петроград! А? Им надо было душить красных в самом начале, а они что? На агитацию поддались? Как же, товарищи, мол, долой войну, бей офицеров! — Красавин зло выругался. — А, сукиного сына! Они, только они во всем виноваты… Да все они большевики!

— Ты уверен?

— А черт их разберет, сволочей…

Действительно, сотник Красавин 20 декабря лично расстрелял в станице Старочеркасской около двухсот казаков, заподозренных в симпатиях к красным и заключенных в подвал. Это было сделано им с провокационной целью, так, словно бы расправу произвели большевики. Но расстрел получил огласку, и злодейские действия сотника обернулись против белых. На следующий день сотня казаков из гундоровской дивизии в полном составе перешла на сторону красных. Красавин уже знал, что начальство недовольно его самоуправством, и теперь в ожидании внушения мрачно хлопал рюмку за рюмкой.

В зал вошел пехотный поручик. Он отдал честь и, лавируя между столиками, подошел к есаулу.

— Разрешите? Тут свободно?

— Пожалуйста, пожалуйста, поручик, — радушно пригласил есаул, а сам подумал: «Боже мой, какой нос! Бывают же такие носы… Черт знает что такое. Не то нос, не то редька!»

Поручик втиснулся между есаулом и капитаном в английском френче и налил себе большую рюмку водки.

— Ваше здоровье, господа, — поручик умело опрокинул рюмку в рот, понюхал хлебную корочку и тут же вновь наполнил рюмку.

— Хорошо, господа! Ах, как хорошо. А тем более после окопов.

— А вы откуда, поручик? — поинтересовался капитан.

— Из-под Батайска. У меня тут брат в оперативном отделе, — отвечал тот, повторяя прием и опять не закусывая. — Мост через Койсуг поврежден, и вот задержался… Господа, слышали новость? — спросил он, понижая голос чуть не до шепота.

— Какую? — спросил есаул.

— О генерале Станкевиче, который у большевиков служил.

— Ваша новость, поручик, с большой бородой, — сказал капитан. — Генерал Станкевич повешен еще в октябре.

— Да, да. Он повешен на телеграфном столбе станции Становой колодезь, — уточнил поручик.

— Там у них еще один есть, ну, мы и до него доберемся, — продолжал капитан.

— Вы кого имеете в виду? — спросил поручик.

— Брусилова.

— Сволочь! Берейтор! — махнул рукой поручик и вновь потянулся к бутылке.

— Нет, уж это вы оставьте, поручик! — строго сказал седой есаул. — Славу Брусилова никто не имеет права принизить! Это один из умнейших людей. Судьбы Отечества простираются далеко. Надо быть честным человеком и говорить так, как оно есть!..

— А сынка-то его мы все-таки… расстреляли, — усмехнулся поручик, щелкнув пальцами. — Командовал эскадроном у красных и попал в наши руки совершенно случайно. Вестовые внесли на подносах груды мороженого — пожертвования ростовских купчих. Послышались восторженные восклицания. Офицеры разливали по рюмкам коньяк, догадываясь, что за мороженым, как обычно, последует черный кофе…

— Нет, есаул, вы не правы, — говорил ротмистр Злынский седому есаулу с лысой головой. — Или мы, или они. В этом неумолимая логика. Следовательно, никакой пощады быть не может. Я пленных категорически не беру. К стенке — и без всяких эмоций,

— Но поймите, ротмистр, — есаул приложил руку к груди, — не в натуре русского человека убивать пленных. Помните: лежачего не бьют. И как можно убивать храбрых людей? Сам кровожадный Батый, ж тот щадил смелых.

— Ну, то Батый, а то гражданская война… Что? Идеи? Да какие у них идеи? Им только убивать, разрушать. Никогда не поверю, что они смогут что-либо созидать… — Злынский махнул рукой. — Эх, гибнет Россия!

— Россия? — Есаул быстро взглянул на него. — А знаете, ротмистр, они ведь тоже за Россию воюют.

— Что-с? — Злынский усмехнулся.

— Да, да, представьте себе. Взяли в плен раненого буденновца. Ну, допрашивают, конечно. Я тоже пришел в штаб послушать. И что же вы думаете? «Мы, — говорит, — за Россию воюем. За справедливость», и все такое прочее. «А вы за что?» Не дал, понимаете, полковнику рта раскрыть. Смелый человек! Другой бы стал вилять, притворяться, а этот правду в глаза режет.

— Правду? — Злынский толкнул локтем Красавина.

— Ну вот, — продолжал есаул, — а тут Туркул входит. «Дайте, — говорит, — я сам его допрошу». Я вышел на минуту. Вдруг слышу крик. Вхожу. А собака уже истерзала его. Ужас!.. Нет, нет, ротмистр, так нельзя. Это позор!

— Э, нет, есаул, пустяки говорите, — перебил его сотник Красавин. — Я рад бы сам иметь такую собачку. Помнишь, Васька, — обратился он к Злынскому, — в прошлом году под Дубовкой мы взяли в плен мальчишек-курсантов? Так Дианочка отчетливо над ними сработала. Зачем зря тратить патроны?

— Нет, господа, так нельзя!

— Ого, есаул, а ведь от вас припахивает большевистским душком, значительно проговорил сотник Красавин…

— Нет, — возразил есаул, — какой я большевик! Но это же русские люди, и я не могу…

Русские люди! — злобно перебил сотник Красавин. — Это не русские люди, а хамы! Дерьмо!.. Нет, дайте время — мы загоним их на свое место, И лопаткой, лопаткой по заду!

— Ладно, будет спорить, — примиряюще сказал Злынский. — Давайте помянем государя императора. — Он потянулся к бутылке.

Послышался быстрый стук шагов. Все подняли головы. В комнату вбежал адъютант.

— Господа! — крикнул он, задохнувшись. — Красные в городе!

Полковник побледнел.

_ Что? — Он откинулся в кресле. — Что вы говорите?

— Так точно. Полно кавалерии. Очевидно, Буденный… Да вот они, слышите?

За дверью застучали шаги.

Первым, уронив стул, вскочил сотник Красавин. Он кинулся в соседнюю комнату. За ним, гремя шпорами, бросилось несколько офицеров. Послышался звон разбитого стекла, выстрелы, крики. Офицеры толпой повалили обратно.

— Конец. Окружены, — сказав курносый полковник. Дверь распахнулась. Держа гранату над головой, в комнату спокойно вошел Дундич.

— Руки! — крикнул он резко. — Ну? Кто там в карман полез? Стоять и не двигаться!

Комната наполнилась бойцами с винтовками, с обнаженными шашками. По приказу Дундича они сноровисто обезоруживали пленных.

Грянул выстрел.

— Кто стрелял, такие-сякие? — бешено закричал Дундич, весь рванувшись вперед.

— Полковник Лобода застрелился, — глухо сказал чей-то голос.

В эту минуту перед Дундичем взвилось что-то мохнатое, послышался дикий визг, и всё смолкло.

Не понимая, что случилось, Дундич оглянулся. У его ног лежала большая собака. Она еще судорожно дергалась. Кровь била черным ручьем яз перерубленной шеи.

— Немножко бы — и не успел, товарищ комполка, — говорил чубатый боец, словно оправдываясь. — Она ж на вас кинулась. Вот этот гад команду ей подал. — Он показал на Туркула окровавленной шашкой. — Я слышал.

— Побить их всех, паразитов!

— Чего их в плен водить? — зашумели бойцы.

— Тихо! — сказал Дундич. Его молодое красивое лицо с падающими из-под кубанки на лоб темными волосами исказилось гневом. Он вплотную подошел к начальнику контрразведки и, заглянув ему в глаза, коротко спросил:

— Подполковник Туркул?

— Так точно, — ответил Туркул, отводя налитый смертным ужасом взгляд.

— Этого взять под усиленный караул, — распорядился Дундич. — А ну, товарищи, выводите их на улицу… Парад але, пожалуйста, марш! — добавил он, усмехнувшись.

Мимо него потянулись офицеры с мрачными, окаменелыми лицами. В последних рядах шел старик есаул, который с самого начала появления Дундича пристально смотрел на него. Теперь Дундич, пропускавший мимо себя офицеров, в свою очередь, почти вплотную увидел его.

— Есаул Конкин? — воскликнул Дундич, не веря глазам. — Пожалуйте, пожалуйте сюда, — говорил он, беря за руку есаула и выводя его из рядов.

— Поручик Дундич? — спросил есаул. По его старческому, в морщинах, лицу промелькнула улыбка. — То-то я стою смотрю — кто-то знакомый. Впрочем, вы здорово переменились с тех пор, как мы с вами сидели в австрийском плену.

— Скажите, есаул, как это вы с ними связались?

— Ну, знаете, я здесь совершенно ни при чем, — взволнованно заговорил есаул. — Жил себе тихо, мирно. Как говорится, век доживал и все такое прочее. У меня здесь на Садовой чувячная мастерская. Артель, так сказать. Я, жена и дочь Маша. Шили чувяки, на базаре продавали. А тут Деникин мобилизацию объявил. Я говорю — старик, сердце больное, ревматизм, склероз. Какое там! Годен, и все тут. В оперативный отдел посадили, бумажки писал всякие разные… И вот, изволите видеть… — есаул, пожав плечами, развел руки в стороны.

— Ничего, есаул, вы не волнуйтесь, — сказал Дундич с мягкой улыбкой. — Я потом разберусь с вашим делом и думаю, что вы сможете вернуться в артель.

Он оглянулся, кого бы позвать, поручил старика одному из бойцов и быстрыми шагами вышел из комнаты…

Сотник Красавин и Злынский, уйдя от облавы, бежали вниз по Таганрогскому проспекту. Там, у Дона, близ старой пристани, стояли штабные броневики. Там было спасение.

«Скорее! Скорее! Ох, не поспеть!» — думал Злынский, слыша за собой далекий топот бежавших людей. От быстрого бега спирало дыхание, под сердце подкатывало, и он уже стал задыхаться, когда впереди, на белом фоне Дона, отчетливо обозначились черные силуэты бронемашин.

Три тяжелых пушечных «фиата», видимо, никем не охранялись, потому что на оклик Красавина никто не отозвался.

— Напились, дьяволы! — заключил сотник. — Васька, ведь ты как будто знаешь машину? — спросил он Злынского.

— Откуда ты взял? Никогда не приходилось, — возразил ротмистр, отрицательно качнув длинной головой.

— А, сукиного сына!.. Постой, кто это? — Красавин направился навстречу шатающейся во мраке фигуре человека. — Кто идет? — спросил он, приглядываясь.

— Унтерцер Сизов, господин сотник! — бойко отвечал унтер-офицер, узнав Красавина по голосу. — С пр… эк!. с прраздничком вас!

— Заводи быстро машину! — распорядился Красавин. — Ну, живей!.. Как думаешь, лед выдержит? Нам на ту сторону.

— Прр… пер… перрреедем, господин сотник… -. Хоррро-шее винцо!

— Ну, разговорчики! Быстрей заводи!

— Уж куда быстрей… моментом… — пьяно бормотал унтер, возясь у машины. — Не извольте беспокоиться. На тр… на трретьей скоррости пррредоставим… Не утопнем. Нет… В первый раз, что ли… Пожалуйте садиться!

Сотник полез вслед за ним в броневик.

— Васька, а ты стой и смотри в люк, — говорил он Злынскому. — А то как бы нам не попасть… Ты что, болван?! — крикнул он на Сизова, зажегшего фары. — Туши свет, идиот! Пьяная морда!

Тяжелый «фиат», стреляя газом из выхлопной трубы и весь окутываясь прогорклым дымом бензина, рванулся с места, выкатившись на хрустнувший у берега лед.

— Ну, как там дорога? — донесся до Злынского снизу глухой голос Красавина.

— Хорошо! Прямо держи! — отвечал Злынский. Он стоял над открытым люком и под неясным светом месяца вглядывался во мрак, стараясь рассмотреть, нет ли впереди полыньи.

Машина прибавила скорость. Но тут над Доном словно лопнул артиллерийский снаряд. Шагах в двадцати скользнула, как молния, черная трещина. Отчаянным прыжком Злынский выскочил из люка и, согнувшись, отбежал в сторону. Вновь послышался грохот. Злынский оглянулся. Броневик с шипеньем быстро скрывался под лед. С тихим плеском сомкнулась вода. С минуту в ней что-то бурлило, потом на поверхности всплыл масляный круг…

Покачиваясь и ухватившись за голову, Злынский побежал на тот берег реки…

В это же время с противоположной окраины в город входил длинный обоз. Вместе с ним ехали офицеры, отпущенные с фронта по случаю праздника. В пути произошла неожиданная задержка, вызванная неисправностью моста через Койсуг, и поэтому все ехавшие находились в скверном расположении духа. Вдобавок ко всему квартиры, предназначенные для приезжих, оказались занятыми. По этой причине в остановившемся обозе шли разговоры в повышенном тоне.

— Это черт знает что такое! — бушевал генерал в енотовой шубе. — Вечно у нас перепутают! И чего смотрит комендант?!

— Совершенно верно изволили заметить, ваше превосходительство, — угодливо произнес стоявший рядом штабс-капитан. — Совершенно беспардонное свинство! Люди устали, замерзли, а квартир не предвидится. А в гостиницах, говорят, все забито. Негде ступить.

Слова его подхватил нестройный хор голосов:

— Безобразие!

— Не подыхать же нам на улице!

— Перестрелять тыловую сволочь!

— Где комендант?

— Позвать сюда коменданта!

Из темноты надвинулся большой всадник в папахе и бурке.

— Кто тут шумит? — спросил он внушительным голосом. — В чем дело?

— А вы кто такой? — спросил генерал.

— Я комендант города, — отвечал всадник, нагибаясь с седла.

— Господин комендант, извините, не знаю, как вас по чину, — загремел генерал. — Потрудитесь прекратить это безобразие! Я буду жаловаться. Квартиры по этой улице предназначены моим офицерам, а их тут заняли самовольно какие-то части.

— Не самовольно. Я приказал.

— Вы?! Позвольте, да как вы смели, милостивый государь, отменить приказ главнокомандующего?! Да вы, вы знаете, кто я?! Да я вас!..

— Не шумите! — Всадник повысил голос. — Все, кто прибыл в город, подойдите ко мне. Я распределю всех по квартирам.

Офицеры сбились толпой вокруг коменданта, в то время как какие-то всадники, появляясь из темноты, окружали их плотным кольцом.

— Позвольте, — не унимался генерал, — я не хочу никаких других квартир. Потрудитесь выполнить распоряжение штаба главнокомандующего.

— Не шумите! — повторил всадник внушительно. — Город занят красной Конной армией. Я начдив Пархоменко. Сдать оружие. Все вы арестованы…

Разоружив ошеломленных офицеров, Пархоменко слез с лошади и поднялся по ступенькам крыльца выходившего на улицу одноэтажного дома, в котором он приказал временно расположить военную комендатуру.

Спустя некоторое время адъютант начдива, недавно прибывший с курсов черноглазый командир, составлял сводку захваченных пленных.

— Ну, сколько у тебя получается? — спрашивал Пархоменко, глядя, как перо адъютанта ловко бежит по бумаге.

— Много, товарищ начдив, сотни три наберется. Сейчас подытожу.

— Погоди подытоживать, — остановил начдив, услышав топот за дверью, — еще кого-то ведут.

Конвойные ввели в комнату четырех офицеров.

— Где вы их взяли? — спросил Пархоменко.

— Да на подводе, товарищ начдив, — отвечал старший конвоя, беря винтовку к ноге. — Мы идем, а они наустречу. Из Батайска ехали. Так энтот, — он показал на безусого офицера, — энтот спрашивает: «Игде тут девочки есть?» Мы говорим: «Идемте, мы вас доведем». Ну, вот и привели. — Он усмехнулся в усы.

— Ничего не понимаю, — растерянно заговорил офицер. — Тут какое-то недоразумение… Как вы могли сюда попасть, господа?. э… извините, товарищи?

— Тебе, гад, товарищ — волк тамбовский! — резко сказал конвоир.

— Нет, почему?.. Разве мы не понимаем?.. Гм… Конечно… Но как-то странно. А? Вы не находите?.. — путаясь и пожимая плечами, говорил офицер, в то время как его товарищи угрюмо молчали. — Фу! — он взялся за воротник. — Нельзя ли у вас воды попросить? Будьте добры.

— Принесите, — распорядился Пархоменко.

Один из конвойных сходил на кухню, принес ведро воды и железную кружку. Офицеры, столпившись вокруг ведра и тяжело отдуваясь, кружка за кружкой пили, как лошади…

С раннего утра по всему Ростову загремела стрельба. Опомнившиеся белогвардейцы дрались в домах, в подворотнях. От вокзала доносились пулеметные очереди. Там, заняв пакгаузы, отчаянно сопротивлялся офицерский полк. Но конармейцы упорно добивали противника. По улицам гнали большие толпы пленных, везли трофейные пушки. Окутываясь смрадным чадом, ползли, грохоча по булыжнику, пленные танки.

Следующий день принес в город спокойствие. Вышедший из подполья комитет большевиков возглавил ревком.

У отеля «Палас», где обосновался полевой штаб Конной армии, стояли подседланные лошади. Звеня шпорами, бойцы сновали по лестницам.

Зотов при свете лампы перечитывал донесение в центр.

За дверью послышались шаги. Зотов поднял голову. В комнату вошли Буденный и Ворошилов.

— Ну как, Степан Андреич, готово? — спросил Ворошилов, снимая бекешу и вешая ее на крючок.

— Так точно: — Зотов поднялся со стула и подал Ворошилову бумагу с мелко напечатанным текстом.

— Давайте прочтем, Семен Михайлович, — предложил Ворошилов, — может быть, что и пропустили.

Он присел к столу и стал читать вслух.

В обширном донесении, адресованном Ленину, сообщалось о взятии Конной армией городов Ростова и Нахичевани с захватом в плен десяти тысяч солдат и офицеров противника, танков, артиллерии и колоссального обоза.

«Противник настолько был разбит, что наше вступление в города не было даже замечено им, — читал Ворошилов, — и мы всю ночь с 8 на 9 января 1920 года ликвидировали разного рода штабы и воинские учреждения белых…»

Далее сообщалось, что только сильнейшие туманы помешали преследовать противника и дали ему возможность уничтожить переправы через реку Койсуг у Батайска. Переправы через Дон и железнодорожный мост целы…

— Кстати, мост взят под охрану? — спросил Ворошилов, прерывая чтение и взглядывая на Буденного.

— Я еще тогда распорядился, — сказал Буденный. — Охрану несет штабной эскадрон четвертой дивизии.

— Ну и прекрасно… — Ворошилов пробежал донесение. — А ведь подробно написали. Ну, это хорошо. Владимир Ильич любит, когда пишут подробно.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Буденный. Дверь распахнулась. Вошел Пархоменко.

— Ну, что хорошего, комендант? — спросил Буденный, пытливо оглядывая начдива.

— Разрешите доложить, товарищ командующий, — сказал Пархоменко, прикладывая руку к папахе, — в городе наведен полный порядок. Части расквартированы.

С улицы донеслись звуки духового оркестра.

Ворошилов поднялся, прошел через комнату, раскрыл дверь и вышел на балкон. Вниз по Садовой сплошной колонной шла конница. Под светом месяца всадники, подкачиваясь в седлах, ехали по шестеро в ряд.

«Да, — думал Ворошилов, любовно глядя на бойцов, — мы одержали большую победу, но еще придется, придется побиться…»

Музыка смолкла. Постукивали сотни копыт. Гремели тачанки, орудия, зарядные ящики. Поблескивая на наконечниках значков и знамен, на колонну лился тихий мерцающий свет.

Полк проходил и, как видение, таял во мраке. Все слабее становились журчащие звуки подков по булыжнику, Наконец они смолкли. Все вокруг замерло. И только месяц продолжал светить над засыпающим городом…

 

15

Степан Харламов не задержался в госпитале. Не прошло двух месяцев, как он вернулся в полк. И вот он сидел в небольшой хате вместе с товарищами, тут набилось не менее тридцати человек, и с улыбкой слушал Митьку Лопатина, который, потряхивая упавшим на нос рыжеватым вихром, рассказывал сидевшим и лежавшим товарищам:

— Было это, чтобы не соврать, в июне восемнадцатого года. Служил я тогда в Красной гвардии, в конном отряде товарища Сарычева.

Шибко хороший был командир. Все, бывало, говаривал: «Одно нынче лучше двух завтра». Да. И вот аккурат под Луганском у нас бой произошел. Разбили нас немцы. И товарища Сарычева убили. А у меня коня подвалили. Спешили, значит. Иду, думаю — как бы мне совсем тут не остаться. Помните, какой голод был? А я третьи сутки не евши. Это ж известно: брюхо — злодей, старого добра не помнит. И вот иду, иду, и вдруг что такое? Кругом битые лежат. Наши, немцы. «Максимка» брошенный. Пушка подбитая. И как есть ни одного живого человека. Видно, большой бой был. Даже жутко мне стало… Вдруг гляжу — конь под седлом пасется! Шибко охота было мне поймать того коня. Только я к нему, а он — хвост трубой и от меня! Все же я его обратал. «Ну, — думаю, — теперь я с конем». И только собрался на него садиться, гляжу — конный бежит. Личность строгая, в усах, весь в черную кожу одетый. На груди, вот это место, знак какой-то.

— Кто же это был? — спросил один из бойцов.

— Погоди, по порядку. — Митька Лопатин бесцеремонно затянулся самокруткой соседа и продолжал: — Подъезжает ко мне этот самый человек и спрашивает; «Откуда ты такой приблудился?» Тут я ему все как есть рассказал.

«Пулеметчик?» — спрашивает. «Нет, простой красногвардеец». — «Ну это все равно. Ложись давай за пулемет». — «Так я ж не умею». — «Ничего, сейчас научишься… Гляди, вон дырка. Видишь? Суй в нее вот эту штуку — лента называется… Засунул? Так. Теперь гляди, справа ручка. Крути ее два раза. Да не на себя, а от себя! Экий раззява!.. Ну, вот. Теперь у тебя пулемет заряжен. Понял? Берись руками вот за эти ручки, а большие пальцы кверху держи. Так. Видишь две кнопки? Чтобы открыть огонь, жми на них большими пальцами… А ну, попробуй!»

Я «попробовал», да со страху выпустил всю ленту. Двести пятьдесят штук! Тот кричит, ругается. А откуда мне знать, как его, «максимку», остановить? Он же, проклятый, палит, трясется, как бешеный!.. Ну, ладно. Тут он мне объяснил и говорит: «Будешь прикрывать отступление. А как увидишь немцев — пали!» С тем и уехал.

Привязал я лошадь покрепче да и залег за пулемет. Сколько-то времени пролежал — вижу, немцы колонной, с музыкой. Я нажал, — Митька поднял кверху большие пальцы, — они падают. Шибко хорошо получается!.. Осмелел. Вдруг позади меня как шарахнет! С орудия ударили. Я знай палю. А они по мне снарядами кроют. «Ну, — думаю, — пора уходить, да и ленты кончаются». Оглянулся — нет коня. Убежал!.. Ну, тут я, нечего делать, поднажал верст пятнадцать пешим порядком. Догнал того всадника. Оказывается, командир полка. «Ну как?» — спрашивает. «Ничего». — «Принимай пулеметную команду, будешь начальником».

Бойцы засмеялись.

— Тише, братва, начдива разбудите! — сказал Харламов с озабоченным видом.

Городовиков, он спал на сундуке, действительно заворочался, но по другой причине: сундук был с обручами, которые впивались в тело начдива.

— Ну и как же ты, принял пулеметную команду? — тихо спросил взводный Ступак, услышав, что Городовиков опять начал мерно похрапывать.

— Воздержался, — произнес Митька с солидным достоинством. — Ну, какой с меня начальник, когда я и материальной части не знал. Теперь бы другое дело…

Все замолчали. Стало слышно, как за окнами посвистывал ветер. Закопченная лампочка отбрасывала смутные блики на обожженные непогодой лица бойцов.

Городовиков проснулся, вспомнил, что завтра идти в наступление, и, лежа на спине, под свист за окном холодного ветра стал думать о событиях последних дней.

События эти начались успешно, а для белых они были трагичными. Дело было в том, что генерал Павлов, заступивший на место умершего от тифа Мамонтова, стремясь возможно скорее сразиться с Буденным, повел свою конницу, превышавшую силой Конную армию, прямиком по безлюдной Сальской степи. Он надеялся найти в обозначенных на картах хуторах коннозаводчиков теплый кров, пищу, фураж. Ничего этого не оказалось. Хутора были разрушены. Запасы фуража уничтожены. Ударили сильные морозы. Свирепый ветер пронизывал измученных, голодных казаков, которые, кляня вслух начальство, шли навстречу смерти…

Четверо суток двигалась так конница Павлова, теряя боеспособность, не находя ни фуража, ни тепла, ни пристанища, ночуя под жгучим ветром в открытой степи…

Поздним вечером Павлов сбил с ходу конную группу Думенко и, пользуясь метелью, внезапно навалился на ночлег частей Конной армии.

Дважды белые с отчаянием смертников кидались в атаку, в борьбе за тепло пуская в дело, кроме оружия, зубы и кулаки, но подоспевшие полки 6, 4 и 11-й дивизий вытеснили их снова в степь, на мороз.

Несомненно, что без поддержки Конной армии ударной группой 10-й армии, находившейся в оперативном подчинении Буденного, результат боевых действий на главном направлении Кавказского фронта был бы не столь значителен. Хоть и немногочисленные, но стойкие 20,34 и 50-я стрелковые дивизии, в особенности 20-я, являлись осью маневра Конармии.

В последних числах февраля почти все основные силы красных и белых сгруппировались на сравнительно небольшом плацдарме. По ходу часовой стрелки этот плацдарм можно обозначить следующими населенными пунктами: Ростов — Великокняжеская — Торговая — Новоалександровская — Староминская. Линия Посад Иловайский — Егорлыкская — Торговая делила этот плацдарм на две почти равные части — север и юг.

25 февраля под селом Средне-Егорлыкским произошел удачный для Конной армии встречный бой с объединенными силами белых. Крупной победе послужила хорошо организованная разведка. Едва разведчики поднялись на возвышенность, как взводный Ступак, ехавший при головном дозоре, увидел внизу, в засыпанной снегом широкой лощине, стоявшую на привале конницу белых. Тут скопилось несколько тысяч всадников. «Все было черно от конницы», — рассказывал после Ступак. Момент был исключительно выигрышный, тем более что среди белых солдат не было ни одного офицера: проявив величайшую беспечность, генерал Павлов собрал совещание командного состава вблизи передовой линии фронта. Последнего обстоятельства Ступак, конечно, не знал, но и того, что он увидел, было более чем достаточно. Взводный ахнул и сломя голову помчался к начдиву. Городовиков мигом распорядился. Двигавшаяся ближе к голове колонны конная артиллерия полевым галопом выскочила на огневую позицию, молниеносно снялась с передков и прямой наводкой — бац! бац! бац! — открыла беглый огонь по скученной коннице. Произошла невероятная паника. Каждый спешил унести ноги — кто пеший, кто конный. Артиллеристы рубили постромки, вскакивали на упряжных лошадей и уносились кто куда мог…

Слева, где шла 6-я дивизия, тоже доносился шум боя. Встретившись с частями 4-го конного корпуса белых, Тимошенко энергично атаковал неприятеля, сбил его и преследовал. Но тут к белым подошли резервы. Опираясь на развернувшуюся в центре 20-ю стрелковую дивизию, буденновцы вновь перешли в наступление. Вскоре белые дрогнули и, не выдержав повторных атак, начали постепенно отходить. Командующий войсками деникинцев генерал Сидорин, следивший за ходом боя с самолета и бросавший бомбы, по слабости зрения или по другой причине никак не мог определить, где свои, где чужие, и, как оказалось, усердно бомбил своих, чем и способствовал усилению паники.

Однако 28 февраля попытка взять Атаман-Егорлыкскую силами одной конницы не удалась. Особенно пострадали приданные Конармии кавалерийские дивизии Гая и Блинова. Они встретились с хорошо организованной обороной, попали под сосредоточенный артиллерийский огонь и подверглись фланговым конным атакам. От всей Кавказской дивизии Гая осталось 300 сабель, меньше полка. Сам Гая был тяжело ранен. Пришлось отойти.

К деникинцам беспрерывно подходили подкрепления. Теперь не оставалось никакого сомнения, что именно тут, в районе Атамаы-Егорлыкской, в самые ближайшие дни произойдет генеральное сражение между основными силами красных и белых и это сражение определит исход гражданской войны на Северном Кавказе.

Об этом и думал Ока Иванович, лежа на своем сундуке и краем уха прислушиваясь к разговорам бойцов.

— Ну а что тебе Тимошенко? — говорил Харламов молодому бойцу в заячьей шапке. — Строгий? А как же! С вашим братом, стало быть, иначе нельзя — забалуетесь…

Самим хуже будет… А так, в рассуждении мыслей, человек он справедливый, заботливый.

— Правильно, — подтвердил пожилой боец с забинтованной головой. — Я его хорошо знаю. Я ведь раньше в пехотной Богучарской дивизии служил, в конной разведке, на Украине формировались. Да. А под Новым Осколом в госпиталь попал. Плохо. Врачей нет, и сестер тоже. Поразбежались. Потому как продовольствия не было. Перевязать некому. В общем, тяжелое положение. И вот аккурат он в госпиталь заходит. Смотрит — непорядки.

— Это ты за кого говоришь? За Тимошенко? — спросил Митька Лопатин.

— Ну а за кого же! За него и говорю. Ты слушай. Да, заходит и спрашивает: «Ну как, ребята?», А бойцы ему в ответ: «Як воевать — так треба, а як заболели — так никому не треба: йоду немае, бинтов немае…» Тут он ужас как осерчал! Вызывает бойцов, с ним было два эскадрона, и приказывает: «Снять всем нижние рубахи, выстирать, высушить, нарезать бинтов и перевязать раненых пехотных товарищей». Потом потребовал эскадронного лекпома, назначил его главным врачом госпиталя и пообещал из него душу вытряхнуть и от мягкого места ноги оторвать, если он будет плохо лечить. Вот, братцы, как!

— Что и говорить — справедливый командир, — согласился взводный Ступак.

— Батыр , помнишь, я достала целый сумка бинтов? — спросила Харламова сидевшая рядом с ним смуглая девушка.

— Помню. Все рубахи порвали, а тут бинты… Молодец, Нарма! И я, стало быть, твоими бинтами пользовался. — Харламов дружески положил руку на плечо сестры, шутливо обнимая ее.

— Не надо! — гневный огонек сверкнул в темно-карих глазах девушки.

Не любила Нарма Шаншугова, когда ее трогали. Даже такой батыр, как Харламов, которого она втайне очень любила, не имел права на это.

— Не сердись, — Харламов принял руку, искоса оглядывая прекрасное, словно чеканное из бронзы, лицо молодой калмычки, а сам подумал: «Ну и девка золотая!..»

В дверях задвигались. Вошедший штабной ординарец справился, не тут ли квартирует начдив 4-й Городовиков. На вопрос Оки Ивановича, зачем его нужно, ординарец отвечал, что командующий армией требует всех начдивов к себе.

Городовиков присел. Рядом спал на лавке начштаба. Оке Ивановичу было жаль будить начальника штаба, который, как он знал, всю прошлую ночь просидел над бумагами. Он нагнулся и тронул плечо крепко спавшего на полу человека в очках. Это был начальник оперативной части штаба дивизии Новиков, недавно прибывший с курсов командир, на вид совсем мальчик, лет девятнадцати.

— Васильич!.. Васильич!.. — тихо позвал Городовиков. — Васильич, ну-ка проснись.

Новиков поднял голову и чуть припухлыми глазами посмотрел на него сквозь очки.

— Пойдем в штаб, Васильич, — говорил Городовиков. — Семен Михайлович требует!..

Войдя в просторную избу, занимаемую полевым штабом армии, Городовиков невольно зажмурился: большие лампы-«молнии», стоявшие на пяти-шести малых столах с работающими за ними штабными писарями и машинистками, излучали ослепительный свет.

«Где они их набрали?» — подумал начдив, раскрывая глаза, и тут же решил, что лампы достали в Ростове, а до этого времени возили в обозе вместе с остальным трофейным имуществом. Он не ошибся.

Зотов стоял против самого входа. Одной рукой он опирался о стол, другой придерживал около глаз мелко исписанный лист и, привычно напирая на «о», диктовал машинистке.

Вправо, за большим столом у окна, сидели, разговаривая, Буденный, Ворошилов, начдивы и военкомдивы. Среди них Ока Иванович узнал своего военкома Детистова, который смотрел на него обычным выжидающим взглядом.

По знаку Буденного Городовиков присел на свободное место, оказавшись напротив начальника 20-й стрелковой дивизии Майстраха, совсем еще молодого человека с тонкими чертами красивого лица. Ока Иванович близко столкнулся с ним во время боя под Средне-Егорлыкским, оценил в нем храброго командира и теперь с удовольствием дружески кивнул ему головой.

— Будем начинать, — предложил Ворошилов.

Буденный вопросительно посмотрел на Зотова, спросил глазами, готов ли приказ. Степан Андреевич молча кивнул, густо прокашлялся и положил перед командующим папку с бумагами.

— Товарищи, — начал Буденный, — мы собрали вас сюда для вручения боевого приказа. Завтра будем брать Атаман-Егорлыкскую. Давайте уточним ваши задачи…

На этот раз в операции принимали участие, кроме дивизий Конармии, все стрелковые дивизии ударной группы, причем на 34-ю и 50-ю, как на численно слабые, возлагались второстепенные задачи. Правда, сначала 50-ю дивизию хотели придать начдиву 20-й, но тот горячо стал доказывать, что обойдется одной своей дивизией.

Согласившись с начдивом двадцатой, Буденный стал излагать свои соображения на завтрашний бой. Он сказал, что противник вряд ли допустит мысль о том, что мы, после вчерашней неудачи, завтра вновь предпримем наступление на Атаман-Егорлыкскую. Более того, по показаниям офицеров, взятых в плен, командующий деникинцами генерал Сидорин сам намерен перейти в наступление. Поэтому Военный совет Конной армии решил предупредить белых своим наступлением. Короче говоря, завтра мы должны разбить атаман-егорлыкскую группировку противника.

— Товарищи! — заговорил Ворошилов, медленно оглядывая лица присутствующих. — Товарищи, знайте: белые сильны, хорошо обучены, превосходно владеют холодным оружием, победить их будет трудно… — Он поднялся со скамьи, весь кипя обычной энергией, прошелся по комнате и, остановись у стола, продолжал: — Товарищи, вы понимаете, какая задача выпала нам? Разгром атаман-егорлыкской группировки — это конец гражданской войны на Северном Кавказе. Вы понимаете, что это значит?.. Это приказ партии! И мы должны выполнить его во что бы то ни стало…

Было около десяти часов утра. Над степью плыли белые волны тумана. Небо затянула сизая муть, и на том месте, где должно быть солнце, едва просвечивало желтоватое пятно.

Лошади дрожали, норовили встать задом к пронизывающему резкому ветру, жались, рвали поводья у спешенных всадников.

Впереди раздалась команда к движению.

Поеживаясь, ощущая, как холодная грязь, проникшая в худые сапоги, жгла ноги, Харламов вел в поводу свою лошадь. Вокруг него слышались чавкающие звуки подков: 19-й полк, двигаясь в голове дивизионной колонны, покидал хутор Грязнухинский, где полк делал первый малый привал после выступления из Средне-Егорлыкского.

Хутор Грязнухинский — меньше десятка убогих мазанок, крытых соломой, стоял на половине пути к станице Атаман-Егорлыкской, или к «белому Петрограду», как называли эту большую станицу белогвардейцы. Тут только что прошел авангард 20-й стрелковой дивизии, и ездовые, подхватывая увязавшие пушки, сами по колено в грязи вытягивали батареи из топи. Путь 20-й дивизии лежал прямо на север. 6-й же и 4-й дивизиям было приказано сосредоточиться в пяти-шести верстах юго-западнее Атаман-Егорлыкской, в широкой балке речки Верхний Егорлык. Поэтому, перейдя небольшой деревянный мост, находившийся по ту сторону хутора, 4-я дивизия свернула налево, направившись по целине.

В степи снег плотно осел и еще держался на глубине полуаршина. Лишь кое-где виднелись обнажившиеся пласты чернозема.

— Степан, гляди, земля-то какая. Шибко жирная. Палку посади — дерево вырастет! — сказал Митька Лопатин.

Харламов ничего не ответил. Его внимание привлекла, ехавшая стороной группа всадников. Приглядевшись, он узнал Городовикова и Детистова. За ними ехал Новиков. Вслед ему бородатый боец вез на пике красный с синим дивизионный значок. Холодный ветер трепал полотнище. Два трубача-сигналиста на горячащихся серых лошадях и пять-шесть штабных ординарцев ехали позади. Пройдя рысью мимо полковой колонны, всадники скрылись в тумане.

В то время как части Конной армии подходили к месту сосредоточения, командир 1-го донского конного корпуса белых Абрамов, носастый генерал с большой стриженой головой, знакомил своих офицеров с положением на фронте. Тут же находился представитель ставки главнокомандующего генерала Деникина ротмистр Злынский.

По сообщениям Абрамова выходило, что ставка более всего встревожена тем обстоятельством, что Конармия вышла в район Средне-Егорлыкского. Это угрожало «войскам юга России» разгромом их на рубеже рек Дона и Маныча.

— Поэтому, — говорил Абрамов, строго глядя на присутствующих, — главнокомандующий генерал Деникин решил разбить армии красных всеми максимальными средствами, которыми он располагает. Вникайте, господа! Главнокомандующий просит учесть вас, что если мы проиграем это сражение — мы проиграем всё. Главнокомандующий, конечно, не допускает мысли, что мы можем не выиграть сражения. Наши превосходные по своему составу части количественно превышают красных. Вникайте, господа! Это я вам говорю. Ну, а относительно боевого духа…

Генерал оборвал на полуслове: в класс станичной школы, в котором проходило собрание, вошел кривоногий поручик. Придерживая руку у кубанки, он подошел к генералу и доложил, что его срочно просит командующий группой генерал Сидорин.

— Вот у нас всегда так, — пробормотал генерал с нескрываемым неудовольствием в голосе. — Ротмистр!.. Господ?» офицеры, рекомендую вам генерального штаба ротмистра Злынского, — Абрамов сделал жест. — Я думаю, ротмистр, вы будете так любезны и поясните обстановку на фронте господам офицерам?

Злынский поклонился, звякнув шпорами. Генерал надел папаху, накинул бурку и быстро вышел из класса.

— Позвольте вас спросить, ротмистр, какова боеспособность большевиков на этом участке фронта? — спросил седоватый войсковой старшина .

Злынский с неопределенным видом пожал плечами.

— Будем смотреть фактам в лицо, — начал он. — Перед нами армия Буденного. — По мнению главнокомандующего генерала Деникина, армия Буденного — это единственно реальная сила, с которой ему приходится считаться… Я беру на себя смелость сказать, что на фронте появились чрезвычайно стойкие красные пехотные части. По данным разведки, некоторые из них переброшены из Сибири. Это в первую очередь двадцатая пехотная дивизия. Она входит в состав десятой армии красных. С ней мы вели бой под Средне-Егорлыкским. Я бы мог назвать вам, господа, еще несколько хороших дивизий: например, девятую, шестнадцатую, но сейчас их тут нет. А с двадцатой нам придется повозиться…

Начдив двадцатой стрелковой дивизии не мог слышать эти суждения и внести в них свои поправки. Он стоял в эту минуту на своем командном пункте на вершине огромной, с трехэтажный дом, скирды сена. Отсюда ему было видно все как на ладони. Перед ним раскрывалась грандиозная, на несколько верст, панорама сражения..

Около полудня туман разошелся, и теперь была хорошо видна станица Атаман-Егорлыкская с белой колокольней, множеством ветряных мельниц и скирд сена, раскиданных по всему полю перед станицей.

Припав к биноклю, начдив медленно водил им справа налево. На крайнем правом фланге, где виднелась водонапорная башня станции Атаман, белел, курился дымок бронепоезда. Чуть левее то появлялись, то пропадали среди холмов какие-то всадники. То были остатки кавалерийских дивизий Гая и Блинова, прикрывавшие правый фланг 20-й стрелковой дивизии. Левее их были отчетливо видны перебегающие пехотные цепи. Почти в одну линию с ними, там, где поле пересекала глубокая балка, цепи шли в рост, не ложась, и начдив сразу понял, что видит свою первую бригаду. Еще левее и несколько позади того места, где он находился, он увидел черные массы кавалерии. Сплошь, куда хватал глаз, они затопляли широкую лощину. Они стояли в строгом порядке, с командирами, трубачами и знаменами на положенных местах, словно бы собирались проводить полковые учения. Это была Конная армия…

Тут же на командном пункте находился комиссар дивизии Ратнек, удивительно спокойный голубоглазый чело-, век лет тридцати, в прошлом латышский стрелок.

— Хотелось бы знать, сколько их тут всех наберется, — говорил он, пристально оглядывая впереди лежащую местность, словно бы искал там ответа.

— Тысяч пятнадцать-восемнадцать, — отвечал начдив, что-то прикинув в уме. — Ну, считай там, товарищ Ратнек. Три конных корпуса. Так? Да Алексеевская дивизия, да корниловцы, да пластуны Чернецова… А всего здесь сразится с обеих сторон тысяч тридцать кавалерии да тысяч десять пехоты. Большой бой будет… — Говоря это, Майстрах не знал, что к Атаман-Егорлыкской только что подошел выступивший вчера из-под Батайска конный корпус генерала Гуселыцикова.

На командном пункте наступило молчание. И в этом молчании было как-то особенно слышно, как один телефонист, отвечая другому, сказал:

— А что пуля, браток? Пуля поранит — и все. Ну, другой раз убьет. А ежели умелый кавалерист рубанет — так будь здоров — если не напополам, так уж надвое развалит. Что хуже? Я вот в германскую…

Дальнейшего начдив не расслышал. Совсем рядом стали рваться снаряды, и соседняя скирда, словно нехотя поднявшись горбатой горой, рассыпалась в воздухе.

— Нас ищут, — спокойно заключил Ратнек. — Пусть попробуют — скирд много. Давай пали, коли сена но жалко…

Справа, от станции Атаман, донесся далекий сливающийся крик. То 180-й полк 20-й дивизии после ожесточенной штыковой схватки ворвался на станцию. На остальном участке дивизии полки медленно продвигались вперед. Навстречу им из-за станицы показались густые пехотные цепи: противник вводил в бой резервы.

Изредка ветер доносил отдаленный гул канонады, и бойцы, слышавшие его, гадали: то ли это 11-я кавалерийская дивизия, поставленная Буденным у села Средне-Егорлыкского, ведет бой с обходящими колоннами белых, то ли 50-я, ставшая заслоном на западе, не пускает деникинцев ударить во фланг Конной армии, то ли 34-я стрелковая дивизия бьется на тихорецком направлении.

Шел третий час дня. Начдив двадцатой Майстрах то и дело посматривал влево, недоумевая, почему Конная армия стоит без движения. Он еще не знал, что Буденный, получивший донесение о движении резервов противника, только что отдал приказ об общей атаке Атаман-Егорлыкской.

Начдив спустился со скирды, намереваясь направиться к своей третьей бригаде, но не успел он сесть на лошадь, как до его слуха донеслись какие-то странные звуки, похожие на дальние раскаты грома. Потом послышался тонкий сигнал кавалерийской атаки, подхваченный десятками труб. Потом начдив ясно ощутил, как под его ногами затряслась и мелко задрожала земля. Он вновь забрался на свой наблюдательный пункт и посмотрел туда, где стояла Конная армия. То, что он увидел, заставило его широко раскрыть глаза. Наполняя гулом окрестности, вся масса конницы тронулась с места и теперь поднималась по широкому склону лощины. Впереди обозначилась редкая линия командиров полков с трубачами-горнистами и со значками. Вслед им на расстоянии полусотни шагов ехали эскадронные, а дальше — взводные командиры. За ними с оглушительным грохотом десятков тысяч копыт шли широкой рысью полки.

Это было не разомкнутое построение с интервалами, каким обычно конница атаковала пехоту во избежание потерь от огня, а стремя в стремя сомкнутый строй, таран, монолит, собранный для сокрушительного удара железный кулак, способный с полного хода остановить, сбить и, расколов на части, опрокинуть мчащегося навстречу противника.

Позади атакующей конницы гремели орудия. Снаряды с пружинящим воздух надрывающим свистом летели над строем. Вдоль окраины станицы взлетали рыжеватые фонтаны земли.

Полки перешли с рыси в галоп. Еще сильнее задрожала земля. Теперь это была лавина, сметающая все на пути. Фланговые эскадроны, обтекая скирду, проходили так близко от командного пункта начдива, что тому казалось — он слышит шумное дыхание этого великого скопища людей и коней. Он видел, как лошади то сжимались в клубок, то распластывались на полном скаку. Над мчащимся строем поднималась сплошная туча бурого снега, взвихренного копытами лошадей. Теперь все вокруг так гремело, что начдив не слышал телефониста, кричавшего что-то ему. Он хотел было подвинуться ближе, но тут раздались громкие крики, и его взгляд вновь обратился к атакующей коннице. 4-я дивизия двигалась развернутым фронтом полков с оглушительным криком «ура». Он видел суровые, обветренные лица бойцов; некоторые с седыми усами. Многие, вытянув руку, держали клинок устремленным вперед, другие размахивали им над головой, третьи, фланговые, готовясь рубить, держали шашку опущенной к стремени.

«Вот они, буденновцы!» — радостно подумал начдив.

Но тут за станицей Атаман-Егорлыкской раскатился пушечный грохот, и тут же среди рядов атакующей конницы стали рваться снаряды. Послышался лихорадочный перестук пулеметов. Они били с окраины станицы косоприцельным огнем. Рванули воздух ружейные- залпы. Атаковавший впереди 19-й полк постепенно остановился, начал осаживать и, не выдержав огня, повернул. Остальные полки повторили это движение. И тогда из-за станицы выскочили полным наметом свежие полки конницы Павлова, Опустив пики, казаки с диким визгом и свистом ринулись в контратаку…

Городовиков на своем любимом гнедом стоял на кургане. Он стоял так крепко, что казалось, гнедой врос копытами в землю и нет такой силы, какая могла бы сдвинуть всадника с места. Так, по крайней мере, чудилось Новикову, подъехавшему к начдиву с сообщением о ранении военкома Детистова. Это сообщение встревожило Городовикова, любившего своего смелого комиссара, однако он ничем не выдал волнения.

Мимо них неслись отдельные бойцы, целые группы, лошади, потерявшие всадников.

— Бежит дивизия, товарищ начдив, — сказал Новиков.

— Что ты врешь, Васильич! — сердито возразил Городовиков. — Зачем бежит?.. Маневр делает. Обратно заходит. Море видал? Одна волна — туда, другая — сюда. Сейчас будет девятый вал. Смотри! — показал он назад.

Новиков оглянулся. Действительно, командир бригады Тюленев быстро перестраивал к контратаке вышедшую из боя вторую бригаду. Но еще неизвестно, чем бы это кончилось, не появись слева большая конная масса. С громким криком она ударила во фланг белогвардейцам, сбила их и погнала в степь. Это был начдив Тимошенко с полками, подоспевшими на выручку попавшей в беду 4-й дивизии.

Харламов, как всегда оказавшийся в самом центре боя, поспевал всюду. Видел он, как некоторые молодые бойцы, еще не веря в клинок, вместо того чтобы рубить, перехватывали шашку под локоть, а сами хватали винтовку. Видел, как Детистов, увлекавший бойцов, упал на шею коня, а взводный Ступак подхватил его на седло.

Харламов тронул лошадь вперед. Мимо него, держа шашку в зубах и выкинув перед собой правую руку с револьвером, промчался Дундич. За ним с шумом и топотом прошел эскадрон. Харламов посмотрел вслед ему, но тут крик: «Батыр, берегись!» — заставил его оглянуться. Сильным ударом он свалил казака, ловчившегося зарубить его сзади, и, поймав на себе быстрый взгляд карих глаз, огляделся вокруг. «И до чего же боевая!» — подумал он, увидев, как Нарма, несмотря на то, что кругом шла рукопашная, слезла с лошади и нагнулась над раненым.

Неподалеку в жестокой схватке рубились с белыми 4-я и 6-я дивизии. Оттуда по одному, по двое ехали раненые. Два бойца поддерживали с боков командира на караковой лошади, который с залитым кровью лицом то выпрямлялся в седле, то падал головой на гриву коня. Это был комбриг Тюленев. Проезжая мимо Харламова, один из бойцов, обращаясь к другому, сказал возбужденно:

— Гляжу, летит четвертая дивизия, да раненые, да без голов, а за ними белые тучи. Большая сила их тут собралась… Смотри, еще!

Из-за дальней скирды показалась казачья сотня. Очевидно, остатки одного из разбитых полков. Вел сотню есаул с курчавой, на стороны, черной бородкой.

Сотню эту тут же атаковал подходивший из резерва штабной эскадрон во главе с молодым командиром, но уже старым буденновцем. Он выхватил шашку и храбро пошел на врага. Но тот, видимо, не последний в фехтовальном искусстве, легким движением шашки выбил клинок из руки командира. Да еще усмехнулся, подлец, бросив ему самое последнее обидное слово. Задохнувшись от гнева, командир кинулся: «Живого съем! Загрызу!» Тут бы ему- и конец, если б не Маркозашвили, кузнец из Баку, громадный человек чудовищной силы. Обыкновенная шашка была ему не с руки, и выковал себе кузнец саблю без малого фунтов двенадцати весом. «Дамоклов меч» — так прозвали ее в эскадроне. Маркозашвили подскочил к есаулу, обеими руками поднял меч над головой и, шумно выдохнув, разрубил противника надвое.

Гибель есаула решила дело. Сотня ужаснулась, повернула лошадей» и, рассыпаясь, пустилась уходить в сторону Атаман-Егорлыкской.

Туда же отходили все основные силы белогвардейцев. Их не преследовали, опасаясь засады. И правильно: конный корпус генерала Гуселыцикова еще не вошел в дело. Ожидая момента, корпус стоял в резерве на западной окраине станицы.

Смеркалось. Короткий зимний день кончался. К этому времени 20-я дивизия овладела южной окраиной станицы. Бой принимал ожесточенный характер. Белая пехота упорно обороняла каждый дом, каждую улицу. Дрались штыками, гранатами, прикладами, кулаками. Выбивая деникинцев, третья бригада, наконец прорвалась к центру Атаман-Егорлыкской. Начдив Майстрах сел на лошадь и направился к третьей бригаде. Не отъехал он и сотни шагов, как встретился с Городовиковым.

— Ну, начдив, как дела? — хмуро спросил Городовиков.

— Мои уже в станицу забрались, — отвечал тот, хорошо понимая, что Ока Иванович очень расстроен большими потерями, понесенными 4-й дивизией. — Вот еду к третьей бригаде. Хочу посмотреть, как они там.

Справа возникла тень огромного всадника, и знакомый голос басовито спросил:

— Что тут происходит?

Городовиков сразу же узнал Тимошенко. Рядом с ним ехал всадник в бурке и серой кубанке, сидевший на большой вороной лошади, — комиссар дивизии Берлов.

— Ну, братцы, еще один хороший удар — и наша взяла! — бодро заговорил Тимошенко. — Я сейчас опрашивал пленного офицера. У них колоссальные потери. Еле держатся. Сейчас ударим в атаку!

— Прошу не покидать меня, товарищ начдив, и оказать поддержку моей дивизии, — попросил Майстрах.

— Тоже сказал! — комиссар Берлов с укором посмотрел на него. — Да разве можно покинуть таких героев!

— Нет, верно, я и не думал, что у тебя такая пехота, — подхватил Тимошенко. — Я с того края видел, как она дралась. Страшная сила! — говоря это, он все время хватался за бок.

— Чего хватаешься? — спросил Городовиков.

— Да полушубок порвали, черти окаянные! Целый бок вырвали!

— Кто?

— Черт его душу знает… Казак какой-нибудь пикой. Хотел в живот, да промазал, по боку задел. Саднит…

В стороне станицы что-то сверкнуло во тьме, и тут же, все разгораясь, зашевелились яркие языки пламени.

— Мельницу, сволочи, подожгли, — определил Городовиков. — А вон другую. Гляди, как занялось!.. Это они нарочно, чтоб видно было.

Теперь все вокруг осветилось. Между холмами показались стоящие в колоннах полки. Ближе к лощине обозначились санитарные линейки перевязочного пункта 4-й дивизии с поставленными возле них лошадьми.

Со стороны появился быстро скачущий всадник. Видимо приметив начдивов, он придержал лошадь, подъехал к ним и громко сказал:

— Приказ командующего!

Тимошенко, оказавшийся ближе, принял пакет, распечатал и, приблизив бумагу к глазам, при свете пожара прочел содержание.

— Ясно, — произнес он, опуская бумагу. — Атаман-Егорлыкскую взять во что бы то ни стало!..

Как раз в это время Зотов доложил Военному совету армии, что согласно показаниям пленных к Сидорину только что подошел свежий конный корпус генерала Гуселыцикова.

— Надо вызвать из резерва 11-ю дивизию, — сказал Буденный.

— Да. Я тоже так думаю, — подхватил Ворошилов.

И снова запели трубы. И снова задрожало все поле, Со страшной силой сталкивались в жестокой сече сотни, эскадроны, полки, рубя шашками в полный размах сплеча и наотмашь, сшибая живых, втаптывая в землю убитых и раненых. Лошади без всадников пристраивались на знакомые места и вместе со всеми мчались в атаку.

И вот, наконец, дрогнули белые. Тогда командующий ими генерал Сидорин ввел в бой конный корпус генерала Гуселыцикова, до этой минуты стоявший скрыто.

И опять 4-я дивизия внезапно попала под сильный фланговый удар.

«Спасай артиллерию! Переходи на другую позицию!» — успел крикнуть Городовиков Шаповалову, а сам помчался за стоявшей в резерве третьей бригадой, чтобы лично повести ее в бой.

Парма искала в степи раненых. Она только что встретилась со Стасей, сестрой из 6-й дивизии, такой хрупкой на вид девушкой, что иной пожал бы плечами, недоумевая, как. она могла попасть к таким отчаянным рубакам — буденновцам. Однако хрупкая Стася везла перекинутого через седло Маркозагавили с рассеченной и уже перевязанной головой. Видимо, меч не помог на этот раз великану. Сестры-подруги обменялись приветствиями и разъехались.

Вблизи послышался стон. Парма придержала лошадь. Неподалеку лежал человек — не поймешь, свой или белый. Девушка быстро спешилась и, накинув поводья на руку, склонилась над раненым. Это был казачонок, на вид лет пятнадцати, в фуражке с солдатской кокардой.

«Тоже мне вояка! — подумала Нарма. — Сам не знаешь, за что воюешь, чудак!..»

— А ну-ка позволь… — Она хотела повернуть раненого на бок, но тут послышался быстро приближающийся конский топот.

Нарма подняла голову. Прямо на нее, всплывая темными громадами на ярком фоне пожара, мчались огромные артиллерийские лошади… Запряженные по восемь коней в каждую пушку, в тучах пара и брызг талого нега, с раздувающимися ноздрями и гривами, с тяжелым храпом и топотом, сотрясающим землю, они казались огненными конями апокалипсиса, могущими смести все преграды… А там, в глубине, в погоню за ними развертывались из колонн казачьи полки.

«Порубят! Как есть порубят!!!» — ахнула девушка.

Артиллерия стремительно приближалась. Нарма видела часто мелькавшие, черные на снегу мохнатые ноги, запряжки орудий, надвигающиеся с невероятной быстротой. И вот, подсознательно ловя в их появлении победу, она вскочила в седло, поскакала навстречу и грудью встала на пути бешено мчащихся батарей, которые широким фронтом, с дробным гулом окованных железом колес и криками ездовых, рассыпавших по бокам подручных лошадей хлесткие удары плетей, страшной бурей во весь дух неслись на нее.

Впереди на рослом коне скакал широколицый всадник. Девушка узнала в нем Шаповалова.

— Стой! Стой! Куда? — отчаянным голосом закричала она.

— Позицию… Позицию меняю! — отвечал Шаповалов, дикими глазами посмотрев на нее.

— Смотри, целыми полками выходят! Порубят! Шаповалов оглянулся. Лицо его исказилось. Он понял, что ему угрожало. ~ — Стой! Стой! Сто-ой!!! С передков! К бою! — загремел он таким голосом, что вся эта огромная масса из сотен упряжных и верховых лошадей, пробежав еще немного и все уменьшая аллюр, остановилась как вкопанная, словно какой-то великан могучей рукой разом схватил ее под уздцы.

Дивизион быстро развернулся налево кругом. — По кавалерии! Прямой наводкой! Картечью! Беглый огонь!!!

Громовой грохот ударил в степь сразу из двенадцати пушек…

Было видно, как лошади атакующих шарахались в стороны, поднимались на дыбы, падали навзничь, давя под собой седоков. Падали люди, контуженные, разорванные на куски. Иные мертвые силой инерции продолжали еще мчаться вперед…

Влево сквозь ползущий дым замелькали черные на фоне пожара значки 11-й кавалерийской дивизии. Оттуда, пригнувшись к луке, веером метнулись связные. Вправо выстраивала развернутый фронт конная бригада 20-й дивизии. Подходили еще какие-то конные части.

Но атака белых уже начинала захлебываться. Шаповаловские пушки, не переставая, гремели картечью. Сюда же перенесла весь свой огонь артиллерия 20-й стрелковой дивизии. Затем подоспел и 6-й конартдив. Огненный шквал, клубясь и кипя, покатился в сторону Атаман-Егорлыкской. Там уже все находилось в смятении. Сидорин бросил в бой свой последний резерв — образцовый офицерский полк, стоивший, по крайней мере, дивизии. На него и ударил Буденный с резервной бригадой. Это решила исход сражения. Растрепанные конные корпуса белых побежали на Посад Иловайский. Началось преследование разбитых армий Деникина к берегам Черного моря…