1

Конная армия подходила к линии фронта. По вечерам в теплой голубеющей дали мелькали короткие отблески пушечных выстрелов. Все чаще попадались навстречу транспорты раненых.

Положение на фронте было очень тяжелым. Противник рвался к областям, богатым хлебом, углем и железной рудой.

12-я и 14-я красные армии, оказывая упорное сопротивление интервентам, отходили все дальше в глубь Украины. В начале мая красные части оставили Киев.

Захватив Киев, противник неожиданно прекратил наступление и крепко сел в окопы, видимо приготовившись к длительной обороне…

Дорога шла степью. Солнце палило. Пыль, клубясь, поднималась из-под копыт лошадей и оседала на лицах бойцов.

Харламов приподнялся на стременах и оглянулся назад. Там до самого горизонта бесконечной колонной шла конница.

— Харламов, а ты слыхал, что в пехоте раненые говорят? — спросил молодой боец Гришин.

— Ну?

— Кони, говорят, у них в одну масть, каждому солдату бинокль, а пулеметов!.. Через каждую сажень стоят. А сами-то окопались за проволокой, и нипочем их оттуда не выбить.

— Ну да! Что у нас, артиллерии нет? Генерал Толкушкин тоже за проволокой сидел, а ведь побили его.

— А как наш командир? — спросил Гришин.

— Ладыгин-то? Первейший командир. Этот, брат, не Карпенко. Наобум не полезет. У него, стало быть, человека зря не убьют… Да вот под Ростовом Карпенко-то на пулеметы в атаку пошел. А наш расплановал — кому с фланга, кому в тыл ударить. Раз, два — и готово! Батарею взяли и ни одного бойца не потеряли. А Карпенко что? Мелко плавает. Штаны коротки. Так, видимость од-на 1_ усы, бурка да глотка здоровая.

— Наш-то взводный очень молодой, — заметил Гришин, посмотрев на ехавшего впереди Вихрова.

— Ну и что же, все были молодые. Да и он зря не бросается. Соображение имеет. А это первое дело.

— Митька, гляди, кто едет, — сказал Харламов, повертываясь в седле и показывая рукой в поле, где стороной от дороги ехали Маринка и Сашенька. — Вы, стадо быть, с Маринкой земляки? — спросил он, пристально посмотрев на товарища.

— Ага.

— Ты вроде муж при ней? Митька помолчал и сказал:

— У нас с ней полная солидарность. Вот войну кончим — поженимся.

— Та-ак… А Саша как же? Ты, помнишь, все говорил, что она тебе своей косой за сердце зацепила.

Митька вздохнул.

— Ну, что Саша! Саша — барышня образованная. А я что? Эх, кабы скорей выучиться!.. Книжки вот теперь читаю. — Митька вытащил из кармана и показал Харламову тонкую книжечку.

— Но? — удивился Харламов. — А я не видал у тебя. Кто дал?

— Она и дала. «Прочти, — говорит, — а потом при случае мне расскажешь». Очень интересная книжечка. «Гарибальди» называется.

— Видал, как она Мише Казачку кисет-то расшила? — спросил Харламов.

— Видал… Покурим, Степа?

— Давай.

В задних рядах эскадрона, где ехали Кузьмич и Климов, тоже шли разговоры.

— Да. Спасибо товарищу Ильвачеву. Выучил меня грамоте на старости лет, — говорил Климов. — А то ведь только ноты и знал да фамилию расписаться. Был, как говорится, дурак дураком и уши холодные. Срамота, одним словом. Теперь хоть человеком стал.

— Факт! — пыхнув трубочкой, согласился Кузьмич. Он с покровительственным видом взглянул на приятеля. — Куда способнее образованному человеку. Вот, скажем, я, Василий Прокопыч, не поступи на действительной по медицинской части, ну и был бы пень пнем. А теперь все науки прошел и с каждым доктором свободно могу себя чувствовать, а перед другим, факт, и превосходнее себя окажу.

— Хорошая ваша наука, Федор Кузьмич, — сказал трубач.

— Медицинская наука всем наукам наука. Одним словом, тенденция, — веско заметил лекпом.

— Конечно дело, — поспешил согласиться Климов. — Ребры человеку вынать или там чего другое — это ведь не раз плюнуть.

— Вот я и говорю, с точки зрения.

— Да…

— Василий Прокопыч, глядите, что это там за город виднеется? — показал лекпом.

Вдали под пологим склоном поля сияли в солнечном мареве золотистые купола колоколен.

— А пес его знает… Стойте-ка, я сейчае у Вихрова спытаю.

Трубач выехал из строя, съездил в голову колонны и вскоре возвратился обратно.

— Узнали? — поинтересовался лекпом.

— Узнал, Федор Кузьмич. Умань это. Вихров говорит, здесь нам дневка.

— Умань? А-а… — Кузьмич покачал головой. — Значит, приехали. Факт!

Вдали послышался звук орудийного выетрела. Кузьмич встревоженно взглянул на приятеля.

— Слышите, Василий Прокопыч? — спросил он с опаской.

— Тяжелая бьет. Видать, фронт близко, — спокойно ответил трубач.

В передних рядах запели песню. Митька Лопатин прислушался и подхватил:

Ехавший по левую руку от него старый боец Барабаш с досадой сказал:

— Ну чего ты ревешь, Митька? Какой черт тебя душит? Смотри, как твоя кобыла ушами вертит. Не нравится ей:

— А что? — Митька, улыбаясь, посмотрел на него. — Моя кобыла понимает. Привыкла к шибко хорошему голосу. Знаешь, кто на ней ездил раньше? Кривонос. Наш, донбассовский. Вот голос был! Соловей.

Голова колонны втянулась в пригороды и остановилась. Было видно, как передние всадники начали спешиваться и разводить лошадей по дворам.

Петька привязал своего мышастого конька во дворе под поветью, набрал сенной трухи, лежавшей на жердях, и кинул ее в телегу под морду конька.

Мышастый конек зло прижал уши и опустил презрительно вздрагивающую нижнюю губу, поросшую жесткими волосками, вкладывая в это движение все свое неуважение к незадачливому хозяину.

— Лопай! — сказал Петька.

Конек фыркнул и отшвырнул мордой сено.

— Ну, значит, сыт, коли не хочешь, — заключил Петька. Он оглядел большой двор, с довольным видом приметил колодец и направился в хату.

Ни в черной комнате, ни в горнице никого не оказалось. Вдруг Петька вздрогнул от неожиданности. За дверью среди других вещей висели синие галифе. У него захватило дыхание. Не в силах превозмочь искушения, он потрогал брюки. «Эх, ну и сукнецо! Кавалерийские! Да… Было это у Махно, то раз, два — и точка!» Но новое положение обязывало, и он, покряхтывая и стараясь больше не смотреть на брюки, отошел к окну.

В сенях послышались шаги. С озабоченным выражением на полном румяном лице в хату вошла невысокая женщина в аккуратно повязанном белом платочке.

— Здравствуйте, хозяюшка, — вежливо поздоровался Петька. — Вот в гости к вам заехали.

— Здравствуй, здравствуй, сынок! Я и то бачу — конь во дворе. — Она внимательно посмотрела на Петьку. — Поди, исты хочешь, сынок?

— Не смею отказаться, мамаша, — сказал Петька с солидным достоинством. Он отпустил ремень и присел на лавку.

Хозяйка поставила на стол сало, кринку молока и нарезала хлеба.

— Ешь, ешь, коханый, — ласково говорила она. — меня тоже вот сынок второй год на службе. Может, и его хто покорме. Долго вы в нас простоите?

— А что?

— Да мне пидти треба, а хату некому поберегти.

— Иди, иди, мамаша. Я побуду, — успокоил Петька. — Только вот брюки бы ты убрала.

— На шо?

— Ну, мало ли кто зайдет. Унести могут.

— Шо ты, голубчик! Христос с тобой. У нас такого сроду не бывало.

— Мало ли чего не бывало. Время военное. Галифе — эти тоже вроде военные. Так что все может случиться. Ты все же, мамаша, убери их от греха.

Хозяйка недоуменно посмотрела на Петьку, сняла с гвоздя брюки, свернула их и унесла в горницу запереть под замок.

Петька вздохнул с радостным сознанием, что искушение на этот раз миновало его.

В приоткрывшейся двери показался Сачков. Он глянул по сторонам и, потянув носом, спросил:

— Ну как, Кожин, квартира?

— Квартира что надо, и колодец во дворе, — бойко сказал Петька.

— А почему один стал?

— Я, товарищ взводный, как раз с левого фланга шел. Вот и остался последним.

— Перейдешь ко мне на квартиру, — помолчав, сказал Сачков.

— Хозяйка просила хату постеречь.

— Тебя просила? Гм… Скажите, пожалуйста! Так ты, значит, сторожем?

— Вроде того.

— Ну, в таком случае я до тебя перейду. Вместе сторожить веселее… Ты, Кожин, вот чего мне скажи: почему у тебя конь худой?

— Не ест, товарищ взводный. Все уши поджимает. Может, больной?

— Больной? А ну пойдем посмотрим.

Петька вылез из-за стола, прихватив с собой остатки сала.

Они вышли во двор.

Петькин конек, понурив голову и распустив губы, стоял у телеги.

— Тебе, Кожин, приходилось за конями ходить? — спросил Сачков.

— Да вроде не приходилось, товарищ взводный.

Я ведь городской житель.

— Та-ак… А чем ты кормишь его?

— Известно чем — сеном. Ну, овес, когда бывает, тоже даю.

— Понятно. — Сачков покачал головой.

— А что понятно-то, товарищ взводный?

— Слушай сюда. Вот, скажем, поступил бы ты к хозяину работать, а он бы тебя одной картошкой кормил.

— Ну?

— Так ты бы не только уши поджал, а обложил бы его и туда, и сюда, и обратно. А? Правильно я говорю?

— Все может быть.

— Вот. А конь — животная бессловесная. Сказать не может, но сразу видать — не любит и презирает тебя. А сам, поди, думает: «Ну и хреновый кавалерист мой хозяин».

— Ну?

— Ты не нукай, а слушай! — рассердился Сачков. — Я тебя, дурака, научить хочу. Вот!

— Чем же мне его, взводный, кормить? — недоумевая, спросил Петька.

Сачков с гневным видом покачал головой.

— Еще спрашиваешь! Морковки расстарайся. Сечки засыпь с мукой. Сена настоящего достань. Соображать надо! А ты вот полез из-за стола — скорей сало в карман, а нет, чтоб хлеба коню. А конь — первейший твой друг. Другой конь лучше тебя соображает, только что человечьего языка нет… Я вот действительную службу в пограничниках служил. Так вот был у нас на заставе конь. Костиком звали. Старый служащий. Еле ходил. Два шага пройдет, на третьем падает. Да… И до чего умный был! Вся застава его любила. Ну, приезжает до нас новый ротмистр, пошел на конюшню и Костика увидел. «Это што, — говорит, — за шкилет? Отвести одра на живодерню. Даром казенное зерно ест». Ну, повели нашего Костика. Вся застава вышла его провожать, да как крикнут «ура!». А Костик, значит, почувствовал. Как подскочит! Шею выгнул, хвост трубой, а сам галопом, галопом! Ну, думаем, сейчас весь рассыплется. Проскакал он эдак шагов сто, упал и подох. Вот, брат, какой умный конь: помирать, так с музыкой. А ты говоришь!.. Я вот с новобранства конишку получил. Егоркой звали. Маленький, косматый и кусался. Так я попервам, как он на меня бросился, морду ему побил, а потом начал лаской брать. И так мы с ним подружились, что я ему свою жизнь рассказывал… Вот, Кожин, какие дела. Коня любить и уважать надо, как родного брата…

Пользуясь дневкой, бойцы сидели на лавочке за воротами. Тут были Митька Лопатин, Харламов, молодой казак Аниська и хозяин — бывалый солдат с выскобленным до синевы подбородком, успевший повоевать и на японской войне, и на германском фронте. Он щедро угощал бойцов табаком, поддерживая разговор на злободневный по тому времени вопрос о продразверстке.

— Ты, товарищ, будь добрый, вот чего мне растолкуй, — говорил он, обращаясь к Харламову. — Скажи, кто такой есть средняк? А то иные-прочие под одно гребло всех метут — и кулака и средняка. «Вы, — говорят, — есть паразиты». А разве я убил кого? Будь добрый, скажи.

— Что ж, можно. — Харламов, собираясь с мыслями, сбоку посмотрел на солдата. — Середняк, стало быть, есть такой человек, который посередке стоит и, как бы сказать, к капиталу не приверженный. Ну и…

— Подожди, Степа, я объясню ему по-партийному, — перебил Митька Лопатин. — У меня тут газетка есть. Шибко хорошо написано. — Он порылся в сумке, достал газету, бережно развернул ее и, значительно посматривая то на солдата, то на Харламова, начал читать.

— «… Середняк — это такой крестьянин, который не эксплуатирует чужого труда». — Митька строго поглядел на солдата. — А ты, отец, как? Эксплуатируешь?

— Как это? — не понял солдат.

— Чужим хребтом не живешь? Сам работаешь или работника держишь?

— Какого там работника! — отмахнулся солдат. — Сыны у меня были, сейчас на фронте, только младший дома, вот мы втроем и работали.

— Сыны не считаются. Слушай дальше: «… не живет чужим трудом, не пользуется ни в какой мере никоим образом плодами чужого труда, а работает сам, живет собственным трудом».

— Значит, я и есть самый средняк! — обрадовался солдат. — Ну, дай тебе бог доброго здоровья… И как это в газете все понятно написано!

— А разве может быть непонятно, если большевики пишут?

— Большевики?

— А как же!

— Да-а…

Из-за угла появился боец в буденовке. Он бежал и, махая руками, кричал:

— Братва, давай быстро на митинг! Товарищ Калинин приехал!

Торопливо заправляясь, конармейцы побежали в поле. Там уже шевелилась и шумела живая масса бойцов. Все смотрели туда, где у одинокой тачанки развевались Красные знамена и была видна статная фигура Ворошилова. Со всех сторон подбегали и подъезжали верхом новые люди. С гиком примчался пулеметный эскадрон какого-то полка 4-й дивизии. Ездовые, лихо придержав лошадей, въехали в толпу.

— Тише, братва! Держи! Народ подавите! — закричали вокруг голоса.

Но ездовые пулеметных тачанок, искусно управляя, все же заехали почти в самую середину толпы.

— Тише! Тише! — закричали вокруг.

На тачанку у знамен поднялся Ворошилов.

— Товарищи! — крикнул он, простирая руку вперед, — Сейчас по поручению партии большевиков выстудит «всероссийский староста» Михаил Иванович Калинин.

— Ура! — закричали бойцы.

Крик пронесся по всему полю и замер, перейдя в нестройный рокот и гул.

В простой, выгоревшей добела солдатской гимнастерке и в черном картузике на тачанку поднимался Калинин.

Бойцы увидели знакомое лицо с бородкой клинышком и нависшими усами. За стеклами очков в приветливой улыбке светились глаза.

— Товарищи красноармейцы! — заговорил Михаил Иванович своим негромким, глуховатым голосом. — Передаю вам привет от нашего вождя и учителя товарища Ленина и от всех трудящихся Советской России.

Новый взрыв голосов потряс воздух. Задние надвинулись и рванулись вперед. Кузьмича закружило и отбросило к самым тачанкам. Его толкали со всех сторон, и ему стоило большого труда удержаться и не упасть под ноги лошадям. Сейчас каждый заботился только о себе. Хватаясь за чужие спины и руки, задние упорно пробивались вперед.

— Что, что он говорит? — спрашивали вокруг голоса. — Тише, ребята! Дайте послушать!

— Говорит: большая надежда на нас, на Конную армию, — весело сказал боец в папахе. — Ну и…

Дальнейшего Кузьмич не услышал.

Громкий крик прорвал вдруг наступившую тишину:

— Ероплан!..

Из курчавых облаков хищно скользил вниз самолет.

— Бросил! Бросил! — пронесся чей-то вопль. Толпа заволновалась и кинулась в стороны. Ахнул оглушительный взрыв.

Кузьмич, пыхтя, полез под тачанку. Там уже кто-то сидел. Приглядевшись, он узнал Сидоркина.

— Бьет, гад! — сказал Сидоркин, не глядя на него. Высоко в небе слышалось частое щелканье выстрелов.

С самолета открыли пулеметный огонь. В стороне рвали воздух короткие залпы. Кузьмич выглянул из-под колеса. Калинин спокойно стоял на тачанке и, прищурившись, посматривал вокруг. Возле него тесно сгрудились бойцы.

Устыдившись минутной слабости и боясь потерять взятый раз навсегда самоуверенный вид, лекпом полез спиной из-под тачанки.

— Федор Кузьмич, что это вы задом ходите? — произнес над ним насмешливый голос.

Лекпом оглянулся и увидел Климова.

— Трубку обронил, никак не найду, — сказал он, выпрямляясь.

— Так она ж у вас в руке, — показал трубач. Кузьмич сплюнул с досады:

— Тьфу! Черт ее забодай! А я-то ищу… Ну ладно, молчок, Василий Прокопыч.

— Могила, Федор Кузьмич…

Самолет, описав круг над полем, стал набирать высоту и, провожаемый ружейными залпами, вскоре исчез в облаках.

— Нет, ты только погляди, Роговец, какой боевой Михаил Иванович-то, а? — говорил пожилой боец товарищу с седыми усами. — Ведь на что я бывалый, а и то у меня волосы на голове дыбом встали. Мне еще не приходилось с этими, с еропланами-то. А он хоть бы что! Стоит себе — и ладно. Я как увидал, так у меня все в смятенье чувств пришло. Приехал к нам такой человек, а я, вместо того чтоб его уберечь, в кусты кинулся. И ведь как приехал — знамена привез. А это понимать надо: боевое знамя — святыня. Ай, нехорошо!.. Ну скажи, как совестно стало, выразить не могу. Вот, брат, какие они, наши вожди.

— А ему под пулями не впервой, — сказал тот, кого называли Роговцом. — Ребята сказывали, что он в революцию в Питере бригадой командовал.

— Ну? Кто говорил?

— Не то Мингалев, не то Бобкин. Не помню.

Слушая их разговор, Кузьмич и Климов протискивались за ними вперед. Они выбрались почти к самой тачанке как раз в ту минуту, когда Калинин вручал полкам боевые знамена. В поле разносились звуки «Интернационала».

— Ишь ты! И тридцать шестому дали! — произнес с явной завистью Климов. — А чем наш полк хуже?

— Ребята, чего вы толкаетесь? — сердито сказал стоявший рядом высокий боец.

— А что? Надо и нам, факт, посмотреть, — возразил Кузьмич, приподнимаясь на носки и крепко беря Климова за руку. Но небольшой рост того и другого не давал им возможности видеть, что происходит впереди. Они могли только слышать, что говорят.

— Глядите, и шестьдесят первому знамя дают, — сказал высокий боец.

Сделав отчаянное усилие, Климов вылез вперед. Чувство восторга и радостного сознания высокой награды за себя, за товарищей, за весь полк охватило его. Он смотрел не мигая на Поткина, который с взволнованным, красным, счастливым лицом стоял у тачанки и, приложив руку к фуражке, слушал Калинина.

— Товарищи, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет награждает шестьдесят первый конный полк Красным знаменем, — говорил Калинин, держа древко знамени обеими руками. — Награждает за труды и доблесть, проявленные на Донском, Кавказском и Кубанском фронтах, за те жертвы, за ту беззаветную преданность, которые этот полк проявил. Я думаю, товарищи, что я смогу передать ВЦИКу, что как бы враг ни был силен и организован, он никогда не сможет захватить это знамя как трофей. Ваши знамена, побывавшие под пулями, с гордостью будут возвращены в музеи и поставлены там, где они будут видны всему миру…

Гремел оркестр. По всему полю перекатывались громкие крики «ура».

Вручив боевые знамена, Калинин стал спускаться с тачанки. Десятки рук потянулись к нему и, подхватив, бережно поставили на землю. Бойцы тесно обступили Михаила Ивановича.

— Тише, товарищи! Осторожно! — улыбаясь, говорил Ворошилов.

— Да мы осторожно. Нам бы только вопросик задать… Михаил Иванович, скажите, какое у нас в тылу положение? Верно говорят, голод-то ликвидировали, а по продразверстке облегчение будет? — спрашивали красноармейцы.

Калинин, сняв очки и протирая их платком, прищуренными глазами добродушно смотрел на бойцов. Выждав, пока наступила относительная тишина, он начал обстоятельно отвечать на вопросы.

Бойцы внимательно слушали, переглядывались и в знак одобрения покачивали головами.

— Михаил Иванович, а верно говорят, поляки не хотят с нами воевать? — спросил высокий красноармеец в папахе.

— Смотря какие поляки, товарищ, — сказал Калинин, внимательно посмотрев на него. — У нас есть сведения о выступлениях польских рабочих против войны с Советской Россией, но… — он поднял вверх указательный палец, — но ни в коем случае нельзя надеяться на легкость этой войны. Нам придется встретиться со стойким и упорным противником.

— Ничего, Михаил Иванович, Деникина разбили и панов достигнем, — уверенно произнес боец в буденовке.

— Товарищ Ленин очень надеется на Конную армию, — заметил Калинин.

— Надеется? Да уж что и говорить, одно слово — Конная армия! — весело заговорили бойцы. — Вы, Михаил Иванович, так и передайте товарищу Ленину, что мы, мол, не подкачаем, а вдарим так, что паны и сами забудут и другим закажут дорогу до нашей стороны.

— Факт!

— Ясно!

— Зря говорить не будем!

— Ребята! А ну качнем Михаила Ивановича!..

 

2

В большой, хорошо обставленной комнате с приспущенными шторами на окнах находились два человека. Один из них, пожилой, в генеральских погонах, сидел за столом, устало откинувшись на спинку кресла и положив худые руки на папку с бумагами. Тонкий солнечный луч, пробиваясь в окно, лежал на его бледном лице и, сбегая вниз, искрился на толстых жгутах пропущенного из-под погона аксельбанта. Другой, моложавый полковник, тихо позванивая шпорами, ходил по мягкому ковру. Из соседней комнаты доносилось прерывистое пощелкивание телеграфного аппарата.

— Она приближается широким фронтом, примерно в сорок-пятьдесят километров, — говорил полковник вполголоса. — Это свидетельствует о намерении нащупать наш фронт, с тем чтобы немедленно развить главными силами успех, одержанный какой-либо из дивизий первой линии.

— Успех! — генерал усмехнулся, от его коротких усов скользнули в углы рта морщинки. — Следовательно, полковник, вы полагаете, что большевики смогут одерживать победы?

Полковник остановился у стола.

— Я не предполагаю, а уверен в этом, ваше превосходительство, — твердо сказал он, помолчав. — Что такое Россия? Советская Россия — это кипящий котел, о который уже многие обожглись. Посмотрите, как дерутся их босые, голодные солдаты. Вы только что прибыли на фронт, а я видел их в бою.

Генерал, щелкнув портсигаром, закурил папиросу и внимательно посмотрел на начальника штаба.

— Неуверенность в победе — это уже почти поражение, — заговорил генерал. — И если бы за эти годы я не узнал вас так хорошо, то, поверьте, сделал бы заключение в вашу пользу. Да… Наша победа обеспечена. Ну, посудите сами, что смогут противопоставить большевики тому» чек располагаем мы? По агентурным данным, у Будёнова несколько аэропланов устаревших конструкций, пять бронепоездов, несколько бронемашин и четыре артиллерийских дивизиона. Как будто так?

Полковник молча кивнул.

— Ну вот! А вы говорите. Помимо того, мы располагаем тройным превосходством в живой силе. Нет, я очень рад, что офицеры и солдаты разделяют мнение маршала о небоеспособности конницы большевиков.

— Да, но эта небоеспособная конница разбила Деникина.

Генерал пренебрежительно махнул рукой.

— Ну, то Деникин! А здесь ей придется встретиться с нашей великолепной пехотой. Я больше чем уверен, что наши передовые части не допустят ее даже до линии фронта. Слышали, генерал Корницкий дал слово, что он со своими уланами вдребезги разнесет Конную армию?.. Конная армия! — генерал усмехнулся. — Нет, это какая-то стратегическая нелепость!.. Не напоминает ли это вам, полковник, седые времена татарских набегов? Ха-ха-ха! Не хватает еще, чтобы у них были дротики и колчаны со стрелами.

Из соседней комнаты просунулась голова телеграфиста.

— Проше пана пулковника!

Полковник прошел в соседнюю комнату и вскоре возвратился с телеграфной лентой в руках.

— Ну, что там? — позевывая, спросил генерал.

— Армия Буденного подошла к линии фронта, — ответил полковник, кладя на стол телеграфную ленту.

Иван Ильич поднял голову от карты и посмотрел на сидевших против него командиров.

— Значит, так, — сказал он, — наша дивизия имеет задачей овладеть опорным пунктом противника у деревни Дзионьков. В голове пойдет наш полк, а впереди — наш эскадрон. Поимейте в виду, товарищи командиры, что надо действовать со всей решительностью. Пусть паны узнают, что такое Конная армия… Вихров, как себя чувствуешь?

— Хорошо, товарищ командир.

— Добре. Пойдешь в разведку. Маршрут: Липки — Жижков — Дзионьков. Записал? Так… Выступаем в три тридцать утра. Значит, успеете еще добре выспаться. Ну, вот и все у меня. Вопросов нет?.. Нет. Можно разойтись…

Выйдя от Ладыгина, Вихров послал ординарца с приказом Сачкову собрать через полчаса взвод на беседу, а сам пошел через село, решив зайти в полковой околоток и на всякий случай попросить бинтов. Он дошел напрямик заросшим лопухами оврагом, перебежав кладку через ручей и, поднявшись на противоположную сторону, вышел на обсаженную тополями дорогу. На пригорке, в стороне от дороги, белел среди зелени небольшой домик с приткнутым у палисадника санитарным флажком. Глядя сейчас на этот флажок, Вихров поймал себя на мысли, что ему не так были нужны бинты, которые он хотел попросить, как хотелось увидеть Сашеньку. Его влекло к этой девушке с тех пор, как он увидел ее на походе. И хотя он с ней часто беседовал и всегда мог зайти запросто, он начал думать о том, как она встретит его. Наконец, решившись, он взбежал на пригорок, толкнул калитку и вошел в палисадник. Черный, с желтыми бровями, лохматый пес, дремавший в тени у крыльца, при виде его встал, зевнул, потянувшись, словно сделал ему реверанс, и сел, доброжелательно стуча хвостом по земле.

Вихров прошел через-сад и остановился у раскрытого окна. Привстав на носки и чувствуя, как у него сильно забилось сердце, он заглянул в комнату.

Сашенька сидела спиной к нему над книгой. Он видел только ее узкие, совсем еще детские плечи и затылок с золотистыми завитками волос.

— Ах, это ты? — воскликнула она, обернувшись. — Постой, а кто тебе разрешил снять повязку?

— Сам, — сказал Вихров. — Надоело. Да уже все прошло. Вот посмотри. — Он снял фуражку.

— Постой, я сейчас сойду к тебе. Только я босиком. Сашенька взяла со стола книгу, вскочила на подоконник и, блеснув смуглыми ногами, спрыгнула в сад.

— Давай посидим, — она показала на скамейку. Они сели в тени.

— Что за книга? — спросил Вихров.

— Синклер, «Король-уголь».

— Где ты достала?

— Тюрин принес.

— Тюрин? А зачем он сюда ходит?

— Да сюда все ходят. Хорошие ребята. И любознательные. Мне нравится, что они все относятся ко мне по-товарищески.

— Ну, это только ты умеешь себя так поставить, — заметил Вихров.

Сашенька внимательно посмотрела на него и заговорила своим проникновенным, ласковым голосом:

— Видишь, Алеша, каждая девушка, если она уважает себя, всегда поставит себя так, что к ней будут относиться по-товарищески. У нас, у женщин, как-то больше, чем у вас, жизненного опыта.

Вихров молча смотрел на Сашеньку.

— Знаешь, Алеша, я так благодарна своему отцу, — говорила она. — Я ничего никогда не скрывала от него, и он многому меня научил.

— А я вот своего отца не помню, — сказал Вихров.

— Умер?

— Нет. Погиб в русско-японскую войну. Он был военный… Штурманом на «Наварине». Рассказывали, что он первым бросился в море, когда японцы предложили им сдаться в плен.

Они помолчали.

— А что Маринки не видно? — спросил Вихров.

— Она в дивизию поехала, — сказала Сашенька. — А что?

— Да нет, я просто так спросил. — Вихров взглянул на часы. — Ну, Саша, мне пора, — сказал он, поднимаясь.

— Торопишься? — спросила Сашенька.

— Да. Нужно по делу.

— Так ты, смотри, заходи.

— Обязательно.

Вихров попросил у Сашеньки бинт, попрощался с ней и вышел из сада…

Чуть брезжил рассвет. Эскадрон собирался на сельской площади. Тихо подъезжали тачанки. Во тьме вспыхивали красные огоньки папирос. Воздух свежел. Бойцы переступали с ноги на ногу, в который раз оправляли седловку. В одном из дворов, захлопав крыльями, заорал петух. Ему ответили с другого конца, и по всему селу на разные голоса понеслось петушиное пение. Небо на востоке светлело. В глубине площади мелькнул силуэт всадника. Слышно было, как он, подъехав к эскадрону, спешился, звякнув стременем. Впереди что-то заговорили, и знакомый голос Ладыгина подал команду. Люди зашевелились и, перестраиваясь попарно, повели лошадей в поводу. Ездовой крайней тачанки тронул вожжами и крикнул вполголоса:

— А ну, орлы, шевелись!

Пристяжные, прижав уши, чуть присели на задние ноги, легли в шорки и дружно потянули постромки. Постукивая колесами, тачанки одна за другой потянулись вслед эскадрону… Еще долго, все затихая, слышались конский топот и дребезжанье колес. Потом и последние звуки потонули в утренних сумерках.

Вихров вел разъезд рысью. Вправо от дороги глухой, темной стеной стоял вековой лес. Между частыми стволами деревьев мелькали крошечные фигурки дозорных.

Обогнув глубокую балку, разъезд вышел к вершине горы. Вихров остановил лошадь и стал смотреть влево, где за узкой полоской реки, бежавшей по зеленому лугу, виднелись маленькие, как спичечные коробки, домики с красными крышами.

— Товарищ командир, глядите, дозорный знак подает, — доказал Митька Лопатин.

При виде махавшего шашкой дозорного Вихров решил остановить разъезд, оставив за себя Сачкова, а самому проехать вперед. Он спустился по косогору, переправился через глубокий ручей и подъехал к дозорным. Харламов, старший дозора, стоял на пригорке и, раздвинув кусты, смотрел на тот берег реки. Три бойца лежали в высокой траве и, переговариваясь шепотом, посматривала вперед. Леонов наблюдал правую сторону, где находилось открытое поле. Лошадей держал Миша Казачок.

— Противник, — сказал Харламов, оглядываясь через плечо.

Вихров слез с лошади, передал ее ординарцу и подошел к Харламову. На противоположном берегу, правее моете, он увидел двух уланов. Придерживая беспокойно переступавших лошадей, они стояли на месте и, видимо, совещались о чем-то.

— Только двое? — спросил Вихров.

— Да. Минут пять как стоят, — сказал Харламов. Один из уланов, сидевший на большой серой лошади, переложил пику на бедро и тронул лошадь рысью к реке. Высоко вскидывая ноги и пригнув голову к могучей груди, лошадь побежала по блестевшей под солнцем росистой траве.

— Змей, а не конь! Такой один пушку потянет, — с восторгом произнес лежавший в кустах боец в шахтерской блузе.

Не доезжая моста, улан остановился, из-под руки оглядел противоположный берег и возвратился к товарищу. Оба опять постояли на месте, потом повернули лошадей и грузно поскакали назад, к перелеску. — А пики-то везут все равно как дрючки, — сказал Харламов насмешливо. — Эх, мне бы пику! Показал бы я им, как пикой владеть!

— Чего же ты свою в обозе покинул? — покосившись на него, спросил боец в шахтерской блузе.

— Одному, что ль, возить? — огрызнулся казак. — Твоя-то где?

— Нам, шахтерам, она не с руки. Раз попробовал на коня садиться, а она мне промеж ног воткнулась. Ну ее! Сдал в обоз.

Вихров, все время смотревший в бинокль, жестом прекратил разговоры: из перелеска на болотистый луг, растянувшись гуськом, рысью выезжали уланы.

Вихров пересчитал всадников, их было восемь, написал донесение и отправил связного к Ладыгину. Потом он разделил дозор на две части, укрыв бойцов в засаде.

Уланы ехали рядами по двое. Шагах в двух от переднего ряда на заметно прихрамывающей лошади ехал пожилой рыжий поручик. Сердито хмурясь, он громко выговаривал полному капралу с толстым животом.

Вихрова поразила немецкая речь офицера.

— Ферфлюхтер швейн! Старий каналий! — гневно говорил поручик, багровея. — Зачем зидлайть на мене серым лошадким, а? Надо било зидлай на мой вороному лошадя! Он кароший! Шипко отшень луччи… У, старий каналий! Мой будет тебя непременно шерта посылайт…

Вихров толкнул локтем Мишу Казачка и, ломая кусты, широким прыжком махнул на дорогу.

— Бей!..

Он обрушил клинок на голову поручика. Тот ткнулся вперед, на секунду повис на поводьях и боком сполз на дорогу. Уланы кинулись к мосту. Но навстречу им ударил Харламов с бойцами.

— Отдай пику, пан! — страшным голосом гаркнул Харламов, подскочив к капралу.

Харламов перехватил клинок в зубы и, на скаку поймав пику, рванул ее на себя. С треском лопнул бушмат . Капрал поднял руки.

Вдоль лесистых холмов, то едва слышно, то, когда поддувал ветер, накатываясь волной, потрескивали ружейные выстрелы. Там эскадрон Ладыгина вел бой с охранением укрепившегося противника.

Поткин стоял на опушке и, подняв локти, смотрел в бинокль. Вдали за рекой, в дрожащем солнечно-дымчатом мареве, раскрывалась заросшая лесом холмистая панорама деревни; и казалось, и холмы, и леса, и деревянная колокольня с почерневшим от старости куполом шевелились и двигались, стремясь подняться в ослепительно синее небо.

Поткин опустил бинокль и посмотрел влево, где в нескольких шагах от него сидели в тени Ушаков и квартирмейстер Гобаренко, недавно спасенный из плена.

— Ну как? — спросил Ушаков, перехватывая взгляд командира полка.

— Сильно укрепились, — сказал Поткин. — Здесь их так не возьмешь.

Ушаков поднялся, подошел к командиру. полка и, расставив ноги, тоже стал смотреть в бинокль.

— Что-то я не разберу, где у них окопы, — сказал он, пристально вглядываясь.

— У самой речки мельницу видишь? — спросил Поткин.

— Ну?

— Чуть повыше отдельное дерево видишь?

— Ну, ну?

— Вон там у них проволока и первая линия окопов… А теперь повыше и правее озера видишь, вроде чернеется? " — Вижу.

— То вторая линия.

— Та-ак… — протянул Ушаков. — Правильно Семен Михайлович говорил, что это не деникинский фронт. Без артиллерии их отсюда не выбить.

— Вот и я говорю.

Они помолчали.

— Товарищ комполка, начдив едет! — сказал Гобаненко, повертывая к Поткину свое крупное, в глубоких морщинах лицо.

Поткин оглянулся. Сворачивая между частыми стволами деревьев, из глубины леса ехал Морозов в сопровождении штабных ординарцев.

— Где комбриг? — спросил он, подъехав и поздоровавшись с командирами.

— Я за него, товарищ начдив, — сказал Поткин. — у комбрига опять рана открылась.

На длинном рябоватом лице Морозова появилось выражение неудовольствия.

— Опять из строя выбыл, — сказал он с досадой. — Я ж ему говорил, чудаку, что надо в госпиталь ложиться. Ну ладно, бригаду ты поведешь. Говори, что тут выглядел? — Морозов посмотрел в бинокль.

Поткин в двух словах доложил обстановку.

— Ну, это-то я сам знаю. Я на сосне сидел и все как есть видел. За деревней у них артиллерия, — сказал Морозов.

Он опустил бинокль и вынул из сумки карту.

Уточнив по карте обстановку, Морозов кратко изложил свое решение. С наступлением темноты вторая бригада с бронемашинами должна была наступать в пешем строю на южную окраину опорного пункта; первая под командой Поткина атаковывала деревню с севера в конном строю; третья поддерживала и развивала успех второй бригады. Основная задача сводилась к тому, чтобы, прорвав оборонительную полосу противника, выйти ему в тыл.

— Значит, так, — говорил Морозов. — Ты пока стон на месте, только броды сыщи, а как вторая бригада ворвется в окопы, я тебе сигнал дам ракетой… Смотрите, товарищи, действуйте по-буденновеки. Я сейчас получил сообщение, что шестая дивизия под Гайвороном вдребезги разнесла уланскую дивизию генерала Корницкого.

— Корницкого? — спросил Ушаков.

— Да. Семен Михайлович как-то говорил, что он служил у Корницкого унтер-офицером, когда тот командовал эскадроном… Пленные сообщают, что Корницкий хвалился привести Семена Михайловича в плен на веревке. А вот сам еле ноги унес…

Приказав Поткину немедленно выслать подводы за снарядами, Морозов поехал на свой наблюдательный пункт.

— Товарищ Гобаренко! — позвал Поткин, проводив взглядом Морозова.

— Я вас слушаю, товарищ комполка! — бойко откликнулся квартирмейстер.

Бодро ступая, он подошел к командиру полка.

— Помнишь станцию, что утром проезжали? — спросил Поткин.

— Как же не помнить, товарищ комполка? — улыбнулся Гобаренко. — Там еще бронепоезд стоял.

— Правильно. Сейчас туда прибыли огнелетучки. Бери двадцать бричек и гони за снарядами. Начдив приказал. Нажми на них как полагается, если будут мало давать. Ну, да ты это умеешь. — Поткин взглянул на часы. — Пять часов, — сказал он. — Надо тебе дотемна возвратиться. Пойдем в наступление.

— Разрешите мне взять с собой командира хозвзвода? — попросил Гобаренко.

— Захарова? А на что он тебе?

— Вдвоем удобнее, товарищ комполка.

— Ну ладно, бери. Только, смотри, быстрей ворочайтесь.

— Слушаю, товарищ комполка. Не извольте беспокоиться, все будет в полном порядке. — Гобаренко лихо откозырял и, повернувшись к опушке леса, где стояли коноводы, весело крикнул: — Сидоркин, коня!

Лес глухо шумел. Легкий ветер медленной волной пробегая но вершинам деревьев, и тогда солнце, проникая сквозь ветви, играло лучами на молодой ярко-зеленой траве. Со стороны реки продолжали потрескивать ружейные выстрелы.

Маринка, Дуська и Сашенька лежали подле санитар-явй линейки и, сблизив золотистую, черную и русую голо-вдо, тихо беседовали. Поодаль вокруг деревьев стояли под-мдаанньш лошади, сидели и лежали бойцы первой бригады.

— Ты, Дуся, не обижайся, а я всегда буду тебя поправлять, — прикусывая травинку, говорила Сашенька. — Эта уяе у меня привычка такая.

Дуська сморщила носик. — А не все ли равно, как говорить? — с досадой ска-вала она.

— Если б было все равно, то ученые не писали бы книг, — заметила Сашенька.

— Ну, то ученые, а мы не ученые. Нам и так ладно…

— Как тебе не стыдно, Дуська? — вспылила Маринка, вскинув на подругу красивые сердитые глаза. Ее мальчишеское лицо покраснело. — Саша-то тебе добра желает, а ты еще задаешься!

— Слова не скажи — все не так.

— Вот, и хорошо, что поправляет. Потом сама спасибо скажешь.

— Ну ладно! — Дуська улыбнулась. — Правильно говоришь. Я ведь просто так, поспорить люблю… Ты, Саша, не серчай на меня… Девушки, а я вам и не сказала: Сачков-то вчера мне предложение сделал.

— Ну?! — в один голос вскрикнули Маринка и Сашенька.

— Ага! Приходит это, знаешь, сапоги начистил. «Позвольте, — говорит, — Авдотья Семеновна, с вами объясниться…» Постой, что-то он тут чудное загнул?.. Нуте-ка. Нет, из головы вон — забыла… Ну в общем насчет каких-то уз все толковал.

— А ты что? — спросила Маринка.

— Я? Завернулась и пошла.

— Повернулась, — машинально поправила Сашенька.

— Ну, повернулась. И пошла, ни слова не сказав. Ну его к лешему! Не люблю маленьких мужиков. По мне хоть дурак, а только чтоб большой… Правду сказать, они, большие, все какие-то чудаки…

— Значит, по-твоему, и Дерпа чудак!

— Ну что ты! Только уж больно простой. Даве зашел в околоток. Я чай с сухой малиной пила. «Чего пьешь?» — «Чай с малиной. Хочу вырасти побольше. Малина-то для росту очень даже помогает». А он: «Ну? Что ты говоришь! А я и не знал!»

— Девушки, глядите, вот наши из разведки вернулись, — сказала Маринка, приподнимаясь и глядя в глубь леса, где мелькали между деревьями всадники.

— Кто приехал? — спросила Сашенька.

— Второй эскадрон… Вон Ладыгин едет, — показала

Маринка.

— А вот и Вихров! — подхватила Дуська, искоса пытливо глядя на Сашеньку. — Обожаю Вихрова! — умышленно громко проговорила она. — Вот это парень! Присушил он мое сердце. Пропала я, девушки!

— Ты вчера говорила, что Дерпу любишь, — сказала Маринка.

— И его люблю. И Вихрова. Да я их всех люблю! Нет, Тюрина не люблю, — она вызывающе взглянула на Сашеньку. — А так всех обожаю.

— В таком случае, Дуся, ты еще никого по-настоящему не любила, — заметила Сашенька. — Любить можно только одного человека.

— Значит, ты, Саша, считаешь, что всех любить плохо?

— Как любить… Людей вообще надо любить… хороших.

— А что, по-твоему, самое плохое на свете? — помолчав, спросила Дуська.

— Самое плохое разочароваться в человеке, в которого веришь, — отвечая на собственную мысль, тихо ответила Сашенька.

Дуська стремительно вскочила и, приоткрыв рот, уставилась в гущу леса, где, видно было, подошедший эскадрон располагался на отдых.

— Девушки, а ну глядите, кто это там весь обвязанный ходит? — всполошилась она. — Ой, мамыньки! Так это ж Сачков! Ахти мне! Он! Точно он! Башка-то как есть вся обвязанная. И как это его угораздило, старого черта? Ах ты, бедненький мой, желанный!

Она прихватила лежавшую на траве сумку и, прыгая через кусты, понеслась к Сачкову…

— А ты, Саша, правильно говоришь, что по-настоящему можно любить только одного человека, — немного помолчав, заговорила Маринка. — Я вот с первого взгляда его полюбила. Я никогда не верила, что можно так полюбить. Даже смеялась, когда мне говорили. А оказывается, верно… — Она подвинулась к Сашеньке и провела рукой по ее волосам. — Какая ты, Саша, хорошая! Светлая, как солнышко! — с восхищением заговорила она. — А волосы какие! Мягкие, как шелк. Правду говорят: волос мягкий — душа добрая… Я с тобой ужас какая откровенная! Я тебе говорю такое, чего бы никому пе сказала… Нет, еще бы одному человеку сказала. Как я люблю Митю! А тебе случалось любить? — Маринка перевалилась на спину и заложила руки за голову.

Сашенька подняла на нее глаза.

— Нет, не случалось, — сказала она, подумав. — Хотя нет, постой, случалось, — радостно продолжала она. — Мне нравился один мальчик.

— Кто такой?

— Миша Мусенкович… Он выходил на охоту с собакой и трубил в рог, а у меня замирало сердце, и солнце, казалось, светило по-другому… А потом один человек мне предложение сделал.

— Кто?

— Начальник земельного отдела. Он часто к нам в командировку приезжал. И вот раз осенью приехал, мы картошку копали. Ватная куртка у меня была, передник из мешка сделан. Он мне предложение сделал, а я в коровник убежала и всю ночь у коровы на шее проревела… Меня ждут, ищут, а я у той коровы, которую первую научилась доить. Маруськой ее звали. Высокая, черная, а лоб белый…

— Ты что же, отказала ему? Сашенька грустно улыбнулась.

— Мне тогда и шестнадцати лет не было. Я только на вид была большая.

— Так ты, значит, девушка?

— Да, — вся вспыхнув, ответила Сашенька.

— А глаза какие у тебя… глубокие-глубокие… — нараспев сказала Маринка, заглядывая снизу вверх в теплые лучистые глаза Сашеньки.

— Глубже всех те глаза, которые больше всех плакали, — тихо сказала Сашенька.

— А тебе много плакать пришлось? — участливо спросила Маринка.

— Конечно, сколько меня обижали! Когда растешь без матери, каждый обидит. И вообще мое детство было очень тяжелое. Я и работала, и училась, и дома все хозяйство на мне лежало. Я ведь совсем еще девочка была. Ну, а условия жизни ты сама знаешь… Ведь я такими вот ручонками мамину могилку раскапывала: думала, что она встанет, поможет… Сколько я слез пролила…

— Ну, ничего, — мягко сказала Маринка. — Теперь все это прошло и никогда, никогда не вернется… А как мне хочется подольше прожить и самой все увидеть! — мечтательно продолжала она. — Как ты думаешь, хорошая будет жизнь? Ведь все-таки трудно сейчас.

— Ой, Маринка! — Сашенька присела, прижав к груди смуглые руки. Глаза ее заблестели. — Как бы ни было трудно сейчас, но жизнь будет как сказка! — проникновенно заговорила она. — Нет, ты только подумай! Это что-то необыкновенное будет, если понять здоровым разумом. Видишь, мы сейчас так близко стоим к тому, что делаем, что даже не можем отдать себе отчета в величии того, что совершаем… Я вот читаю сейчас «Король-уголь» Синклера. Потом ты обязательно прочтешь эту книжку. Ты только послушай! На Западе с человеком считаются, если это миллионер или представитель старинной знати. У нас каждый имеет возможность стать настоящим человеком. Все зависит от самого себя. А там нет. О, там только деньги… У нас каждый, кто-только способен, может получить образование и стать кем только захочет.

— И я смогу? — живо спросила Маринка.

— А как же! Конечно! Было бы только желание.

— Смотри-ка, а ведь верно. Митя вот тоже так говорит. Он ужас как хочет учиться.

— Товарищи! — раздался рядом чей-то глуховатый голос. — Не видали командира взвода Захарова?

Девушки оглянулись.

Гобаренко верхом на лошади стоял в нескольких шагах от них и, приподнявшись на стременах, что-то высматривал, скользя взглядом по группам сидевших и лежавших бойцов.

— Вы в балочке посмотрите, товарищ квартирмейстер, — сказала Маринка, показывая рукой в глубину леса. — Я видела, обоз туда перешел.

— А как проехать?

— Так просекой и езжайте, никуда не сворачивайте.

— А… Ну хорошо.

Гобаренко в сопровождении Сидоркина поехал рысью по просеке.

Сашенька молча смотрела ему вслед. Она уже несколько раз слышала голос этого человека, и каждый раз ее почему-то охватывал страх. Голос Гобаренко будил в ней неясные воспоминания, связанные с чем-то очень Тяжелым. Но как, где и при каких обстоятельствах она слышала этот глуховатый, надтреснутый голос, она не могла вспомнить. Так и теперь, глядя ему вслед, она мучительно старалась что-то припомнить и не могла.

— Ты что, Саша, задумалась? — спросила Маринка.

— Так… ничего, — тихо ответила Сашенька, проводя рукой по лицу.

Неподалеку от них раздался громкий взрыв хохота, аринка приподнялась и посмотрела. Митька Лопатин, окруженный бойцами, что-то рассказывал. Там же нахохлись Вихров, Ладыгин и Ильвачев.

— Саша, пойдем к ребятам, послушаем, — предложила Маринка.

— Нет, — отказалась Сашенька, — я буду читать… Маринка с недоумением посмотрела на подругу. Это было непохоже на Сашеньку, которая все свободное время проводила вместе с бойцами и уже успела прослыть полку первой плясуньей.

— Ну как хочешь. Тогда я одна пойду, — пожав плечами, сказала Маринка, поднимаясь и привычным движением оправляя черкеску, ловко облегавшую ее тонкую, стройную фигуру.

— Товарищ Захаров!

— Чего изволите, товарищ квартирмист? — послышался в ответ бойкий старческий голос.

— Ну как погрузка? — спросил Гобаренко.

— Готово, товарищ квартирмист. Вас дожидаем.

— Хорошо. Веди обоз. Я догоню.

— Слушаюсь, товарищ квартирмист… А ну, сынки! — весело крикнул Захаров, обращаясь к ездовым. — Давай, давай, справа по одному!.. Эй, подвода! Кто там рысью погнал? Осторожней. Не тещу в гости везешь!

Обоз, груженный снарядами, медленно потянулся со станции.

Гобаренко возвратился в классный вагон. Начальник летучки, коренастый седой человек, по виду бывший матрос, с кустистыми бачками на добродушном широком лице, встретил его хитроватой улыбкой.

— Ну как, ошвартовались, товарищ начальник? — спросил он, переглянувшись с сидевшим тут же молодым красноармейцем в буденовке.

— Отправил, — сказал Гобаренко. — Где тут у вас расписаться, товарищи?

— А все-таки одиннадцать ящиков мы вам… того… передали, — добродушно усмехнулся матрос, подавая накладную. — Больно уж вы, кавалеристы, дошлый народ. На ходу подметки рвете. Не успел оглянуться — вагон пустой. Амба.

— А чего их жалеть, снаряды? — заметил Гобаренко. — На общее дело пойдут. Все для победы.

— Уж это как есть, — согласился матрос, качнув головой. — Одному делу служим. — Он поднялся и протянул Гобаренко шершавую руку. — Ну, счастливый путь, товарищ начальник! Да и нам пора концы отдавать. Вот уж и ночь на дворе… Гриша, — сказал он красноармейцу в буденовке, — шумни-ка там машинисту: полный назад.

Едва Гобаренко успел выбраться из вагона, как поезд дернулся и, все прибавляя ход, мягко поплыл мимо него.

Вблизи послышались шаги. Мигая электрическим фонариком, навстречу ему быстро шел человек.

Белый луч пробежал по путям, поднялся и упал на лицо Гобаренко.

— Гуро?! — вскрикнул человек, бросаясь вперед. Быстрым движением Гуро-Гобаренко выбил фонарик.

В темноте пронесся полный ярости крик. Два человека, схватившись, повалились на землю.

Чувствуя, как под его цепкими пальцами разливается мелкая дрожь, Гуро с бешеной силой душил человека. Тот хрипел задыхаясь. Тело его обмякло, слабо дергаясь, деревенело в суставах.

Тяжело дыша, Гуро поднялся на дрожащих ногах, пролез под стоявший на путях порожняк и побежал к пакгаузам, где Сидоркин держал лошадей.

— Кто там кричал? — поинтересовался Сидоркин. Гуро ничего не ответил и, разобрав поводья, сел на лошадь.

Некоторое время они ехали молча. Гуро думал о том, что наконец-то случайность дала ему возможность избавиться от преследовавшего его второй год человека, соучастника ограбления кладовой клуба анархистов в Москве. Теперь бриллианты, спрятанные им в укромном месте, целиком принадлежали ему.

По уходившей в глубину леса дороге громыхали подводы. На темном горизонте, поблескивая, перебегали зарницы. Оттуда доносился глухой раскатистый грохот.

— Как бы грозы не было, — заметил Сидоркин.

— Какая гроза! Это бой, балда! — сказал Гуро, сердито взглянув на него.

Навстречу подул теплый ветер. Глухо зашумели деревья. В той стороне, где мерцал огонек, отрывисто залаяла и тонко завыла собака. Большая черная птица снялась с дерева; тяжело хлопая крыльями, полетела куда-то.

Лошади подняли головы и тревожно всхрапнули.

— А страшно одному по лесу ездить! — сказал Сидоркин, опасливо озираясь.

— Почему страшно? — спросил Гуро.

— А вдруг выйдет какой-нибудь да хватит оглоблей по шее!

— Очень ты ему нужен! — усмехнулся Гуро. Он подобрал поводья и погнал лошадь к обозу.

В темноте неясно чернели силуэты бодро идущих лошадей, катились повозки с белевшими на них снарядными ящиками.

Гуро проехал в голову обоза.

— Ты что, старый хрен, не видишь, что у тебя сзади творится?! — напустился он на Захарова.

— Чего изволите? — недослышал Захаров.

— «Чего изволите»! Едет тут как черт на свадьбу, старая кочерыжка, а там на целую версту растянулись! — сердито крикнул Гуро. — А ну наведи мне живо порядок!

— Слушаюсь, товарищ квартирмист. Сейчас порядок произведу, — сказал Захаров упавшим голосом. — Ох уж эти мне ребята! Одно слово, обоз.

Он выехал на обочину дороги и, остановив лошадь, стал пропускать подводы мимо себя.

— Товарищ Гобаренко, — тихо заговорил Сидоркин, пристраиваясь сбоку к Гуро, — как мы давеча ехали, я хутор приглядел. Богато живут. Есть чего взять. Может, заскочим? Тут недалеко.

— Засыпаться?

— А раньше?

— Мы тогда двигались, а сейчас стоим на месте. Неужели не понимаешь, балда?

Сидоркин с досадой пожал плечами.

— У тебя сколько гранат? — спросил Гуро.

— Две лимонки.

— Дай мне одну. Сидоркин молча подал гранату.

Гуро остановил лошадь и прислушался. Вдали на дороге слабо тарахтели повозки.

— Тут где-то была влево дорога, — сказал он, оглядываясь.

— А вот она, дорога, — показал Сидоркин, — аккурат за тем большим деревом.

Они тронули рысью, миновали развилку дороги и, переехав заросшую лопухами канаву, свернули в лес.

Захаров, пропустив обоз и найдя все в порядке, ехал обочиной. «И чего зря ругается! — думал он, посматривая вперед, где, по его предположению, должен был находиться Гобаренко. — Нет, видать, я ошибся в нем. Суматошный это и пустой человек. Беда с этаким служить. У него, у черта, видать, одно на уме — как бы перед начальством выслужиться. Видал я за свой век чертей, а такого сатану не видывал. И еще всякие такие слова выражает. Это старому-то человеку? Тьфу! Как есть пустой человек…»

— Покурить бы, папаша, — сказал ездовой с крайней повозки.

— Я те покурю!

— Да мы тихонько, право! Разреши, товарищ взводный? — попросил другой голос.

— Нет, нет, сынки. Потерпите. Мысленное ли дело курить — такой груз везем, — говорил Захаров тоном человека, не вполне уверенного в том, что приказ его будет исполнен.

Дальнейшее произошло так неожиданно, что он не успел даже ахнуть. Впереди близ дороги вспыхнуло пламя, и, сотрясая воздух, разорвалась граната. По лесу загремели ружейные выстрелы.

— Обошли! Спасайся, братва! — пронесся панический крик.

Ездовые, кружа вожжами над головой, нахлестывали лошадей, понукая их дикими криками. Обоз рысью влетел на левую дорогу.

— Стой, стой! Куда? Застрелю! — отчаянным голосом кричал подскочивший Гуро. Подняв револьвер над головой» он стрелял в воздух, усиливая общую панику.

Вновь раздался взрыв.

Лошади понесли повозки по кочковатой дороге…

Переправившись вброд через реку, Поткин скрытно подводил бригаду к опорному пункту. И он сам, и Ушаков и полковой адъютант напряженно посматривали вперед, туда, где за лесом колыхалось огромное зарево и откуда доносились артиллерийские выстрелы, но сигнала Морозова — зеленой ракеты — все еще не было.

Укрыв бригаду в лесистой балке, Поткин спешился и вместе с Ушаковым и адъютантом прошел вперед, к опушке.

Отсюда хорошо была видна вся деревня. Красновато-черные клубы дыма, медленно перекатываясь, поднимались в небо, застилая свет месяца. Большие языки пламени охватывали угрожающе трещавшие ели и сосны и горевшую колокольню. Отблески пожара играли на глади большого пруда, и он казался наполненным раскаленным докрасна кипящим металлом. Там по мосткам у купальни перебегали люди.

— Светло, как днем, — заметил Ушаков, опуская бинокль. — Газету можно читать.

Впереди на фоне пожара возник черный силуэт всадника.

— Дерпа едет, — сказал адъютант.

Остановившись в низине, Дерпа грузно слез с лошади и подошел к Поткину.

— Ну как, дружок? — спросил Поткин.

— Есть подступ, товарищ комполка, — сказал Дерпа, вытягиваясь. — Если мы пойдемо ось по той балочке, — он широким движением повел рукой в сторону деревни, — то они нас нипочем не увидят. Ну а дальше, до самой деревни, открытое поле.

— Ну хорошо. Оставайся здесь, потом покажешь дорогу, — сказал Поткин, оглядываясь.

Позади них послышался конский топот. Кто-то спрашивал командира полка. Ломая кусты, на опушку выскочил Сидоркин.

— Товарищ комполка! Обстреляли! — крикнул он, подъезжая к Поткину и останавливая тяжело дышавшую лошадь.

— Кого обстреляли?

— Обоз обстреляли! Товарищ Гобаренко раненый!.. Как они на нас кинулись, как давай палить, как…

— Погоди! Не сепети! Толком говори! — оборвал его Ушаков. — Где вас обстреляли?

— Только мы до дороги доехали, а они как жахнут по нас!

— До какой дороги?

— Да там дорога такая. Видать, за сеном ездют. Там все брички как есть в болоте загрузли.

— Много их было?

— С эскадрон. А может, полк. Кто его знает! Обозники еле отбились.

— Гобаренко сильно ранило? — тревожно спросил Ушаков.

— В щеку, с рикошета. А крови!.. Поткин и Ушаков переглянулись.

— Что будем делать? — спросил Ушаков.

— Придется посылать эскадрон, — сказал Поткин с досадой.

Он подозвал Карпенко и дал ему указания отправиться с эскадроном на выручку обоза.

С южной окраины деревни, где как раз в эту минуту вторая бригада прорвалась к первой линии окопов, донеслись крики.

Ушаков взял Поткина за руку и коротко спросил:

— Слышишь?

Поткин прислушался.

— «Ура» кричат. Атакуют, Павел Степанович, — сказал он озабоченно.

— Ракета! — показал адъютант.

Они подняли головы. В кроваво-красном небе медленно таяли зеленые звезды.

Все вокруг ожило. Лес наполнился шорохом. С частым топотом бригада стала спускаться рысью по балке.

Вихров с трудом сдерживал лошадь. Его охватил тот восторженный юношеский пыл, когда хочется, слившись в одно целое со скачущей лошадью, очертя голову броситься навстречу опасности. Ему стоило больших усилий сохранить самообладание и остаться наружно спокойным. Он посмотрел на ехавшего впереди помощника командира полка Максимова, которому Поткин, вступивший в командование бригадой, поручил вести полк. Это был очень смелый молодой командир, но пренебрежительно относившийся к любому противнику и поэтому чрезмерно горячий в бою.

Спустившись по балке, полк переправился через глубокий ручей и поднялся к косогору. Лес кончился. Впереди до самой деревни расстилалось холмистое поле. Полк взводными колоннами выходил к опушке.

— Ты как думаешь бить? — тихо спросил Ушаков, обращаясь к Максимову.

— А вот так — наискоски, — показал Максимов в сторону деревни.

— Всем полком?

— А что?

— Может, разделимся? Часть пустим в обход. Максимов поморщился.

— Ну, чего там канителиться? И так порубим. Тут всего-то версты полторы — на три минуты движения. Они и оглянуться не успеют, как мы подскочим.

— А ты уверен, товарищ Максимов? — с сомнением спросил Ушаков.

— В первый раз, что ли? На деникинском и не таких рубали, — с пренебрежением сказал Максимов, подбирая поводья и поправляясь в седле.

Он дал шпоры жеребцу, выхватил шашку и полуобернулся к рядам. Бойцы увидели его длинное лицо, освещенное багровым трепещущим светом.

Максимов махнул сверкнувшим, как искра, клинком, и всадники широким галопом вырвались из леса на ярко освещенное заревом, пересеченное лощинами и перелесками холмистое поле.

Иван Ильич, крикнув команду, помчался вперед. Мелькая белыми бабками, Мишка понес его в поле. Эскадрой устремился за ним.

До деревни оставалось около версты. Расстояние быстро сокращалось. Под копытами лошадей быстро летела земля.

Привстав на стременах, Вихров зорко всматривался в окраину деревни, но там пока не было заметно движения. Справа от него, держа у стремени широкий кавказский клинок, скакал Миша Казачок, слева — Харламов. Позади, понукая запотевших лошадей, мчались Лопатин и Назаров.

Взглянув вправо, Вихров увидел соседний первый эскадрон. Бойцы, откинувшись в седлах, на всем скаку спускались в низину. Вот они скрылись из виду и тотчас же широкой волной вынеслись на ту сторону лощины. Впереди левофлангового взвода, клонясь к шее лошади и кружа над головой сверкающим клинком, скакал Тюрин.

— По-олк! Направление на колокольню! В атаку! Ура! — бодро скомандовал Максимов.

— Ура-а-а! — дружно подхватили вокруг голоса.

Но тут словно свинцовым ливнем ударило по флангу полка, и Вихров, пригнувшись, увидел, как высоко в воздухе блеснули Мишкины бабки. Строй пронесся вперед. «Убили!» — подумал Вихров. Он оглянулся. К Ладыгину вихрем подскочила тачанка. Больше он ничего не увидел: вся масса всадников с криком и топотом понеслась во весь мах, чтобы скорее достичь деревни, и он, подхваченный общим движением, продолжал мчаться вперед. Навстречу полку лихорадочно ударили пулеметы. Лошадь Вихрова резко остановилась. Рядом с ним кто-то упал. Послышались тревожные крики. Бойцы кинулись в стороны. Эскадроны смешались в одну общую массу.

— Назад! Отходи в балку! — загремел голос Максимова. — Живо! Галопом!

Бойцы кучей поскакали назад.

— Стой! Стой, братва! Взводный остался! — крикнул рядом с Вихровым незнакомый боец.

— Где? Какой взводный? — быстро спросил Вихров.

— Тюрин! Эвот лежит! — показывал боец в сторону деревни, где подле куста билась, поднимаясь на передние ноги, гнедая кобыла.

Вихров повернул лошадь и выпустил ее во весь мах.

— Хватай стремя! — крикнул он, подскакав к Тюрину.

Тот лежал без движения.

Вихров спрыгнул с седла, схватил безжизненное тело товарища и, подняв его, перевалил через седло. Он занес уже ногу в стремя, когда в нескольких шагах от него раздался крик:

— Хальт! Стой, пся крэв!

Держа винтовку наперевес, к нему бежали легионеры. Вихров сорвал с ремня гранату и, широко размахнувшись, бросил ее под ноги солдатам. От взрыва лошадь шарахнулась, но он толчком прыгнул в седло и, крепко придерживая тело товарища, поскакал к эскадрону.

Уже на полпути он заметил, что навстречу ему скачет Маринка.

— Кого везешь? — на скаку спросила она, придерживая и повертывая лошадь.

— Тюрина.

— Что, ранило?

— Не знаю.

— Ну давай скорей! Наши отходят.

— А вторая бригада?

— Все, все. Начдив приказал отступать.

— Как наш командир эскадрона?

— Живой. Коня убили, а Максимова тяжело ранили…

Отступив из-под Дзионькова, дивизия отошла на ночлег в большое село. В хатах зажигались огни. Во дворах лениво брехали собаки. Вокруг слышались голоса, заливистое ржанье лошадей, скрип ворот. Возле распряженных тачанок копошились ездовые.

Иван Ильич Ладыгин с деланно-сердитым выражением на худощавом лице ходил по комнате. Ильвачев сидел у окна рядом с Леоновым и, опустив голову, крутил папироску. Вихров, сильно похудевший, загорелый, стоял навытяжку, настороженно следя за Ладыгиным.

— Та-ак, — сказал Иван Ильич, останавливаясь против Вихрова. — Что же мне теперь делать с тобой? За то, что бросил в бою эскадрон, полагается расстрел. — Он, смеясь одними глазами и храня на лице суровое выражение, пристально посмотрел на Вихрова. — Так ведь по уставу?

Вихров молчал.

— Один великий полководец сказал: «Не держись устава, яко слепой стены», — проговорил дружелюбно Леонов.

— А ведь правильно сказал! — оживился Ладыгин. — Соображать надо. В жизни всякие случаи бывают. Ну, добре. Иди пока. А мы с военкомом подумаем, как с тобой поступить: к ордену представить или голову снести.

Вихров вышел из хаты.

— Молодежь, — сказал Иван Ильич. — Надо и не перехвалить и чтоб службу помнили. А то другого похвалишь, а он нос задерет.

— Ну, Вихров, положим, не такой, — заметил Ильвачев.

— Это конечно, — согласился Ладыгин, — но для предупреждения невредно иногда и хвост подкрутить. Пусть почувствует.

В сенцах послышался стук шагов, и в хату вошел Крутуха.

— Товарищ командир, самовар будем ставить? — спросил он, щурясь на лампу.

— Конечно! Что за вопрос? — обрадовался Ладыгин. — Давай ставь скорей…

Иван Ильич присел к столу и, вынув из сумки полевую книжку, стал составлять донесение.

… Выйдя от Ладыгина, Вихров прошел по расположению взвода и сел покурить на лавочку у ворот своего дома.

Над селом лежала глубокая ночь. На невысоком холме белел старинный помещичий дом с колоннадой. Перед домом виднелся большой круглый пруд с трепетавшим в нем отражением месяца. От усадьбы к селу шла широкая дорога. По обеим ее сторонам белели статуи. В окнах дома мелькали огни — штаб дивизии располагался на отдых.

Вблизи послышались шаги. Вихров поднял голову. Разговаривая между собой, к нему подходили два человека. По высокому бойкому голосу одного из них Вихров узнал Митьку Лопатина.

— Лопатин? — спросил Вихров.

— Он самый! — весело откликнулся Митька.

— А кто это еще?

— Харламов, товарищ командир, — отозвался густой низкий голос.

— Чего не спите?

— Да вот все толкуем, почему у нас шибко нехорошо получилось, — сказал Митька, подходя и присаживаясь на лавочку.

Вихров уже хорошо знал привычку конармейцев доискиваться причин неудачи в бою, и его нисколько не удивило заявление Лопатина.

— Ну и как же вы решили, товарищи? — спросил он, помолчав.

— Стало быть, по моему рассуждению мыслей, надо б было нам с другого края зайти, — сказал Харламов.

— А не все ли равно, с какого конца заходить! — горячо заговорил Митька. — Дело не в этом. Будь моя воля, я б с двух сторон ударил. Одним эскадроном прямо по деревне и молчком, без крика. А остальными тремя иззади, в обход. В общем внезапно. Он бы и не знал, куда ему с пулеметов палить.

«А ведь он прав», — подумал Вихров и вслух сказал:

— Тактика предусматригает, что при одном положении может быть несколько решений и все они могут быть относительно верными

— Только одномурешению цена рубль, а другому копейка, — подхватил Митька.

— Это ты откуда слыхал? — удивился Вихров.

— Не слыхал, а читал. У вас же в уставе карандашом записано. Сами, верно, писали — сказал Митька.

Вихров ничего не ответил, а только внимательно посмотрел на него.

— Ваше решение, товарищ Лопатин, по-моему, правильное, — сказал он, помолчав.

— Вот я и говорю! — обрадовался Митька.

— Набили нам ряшку, — сказал в темноте чей-то голос.

— Это кто такой? — спросил Харламов, быстро оглядываясь.

— Я. Сидоркин..

— Ты чего тут?

— Товарища квартирмиста ищу. Не видали, ребята?

— Нет, — сказал Харламов.

Сидоркин пробормотал что-то и пошел вниз по улице. Видали героя? — заметил, усмехнувшись, Митька Лопатин.

По дороге послышался стук тяжелых колес. Из мрака медленно надвигалась какая-то темная масса.

— Батарея идет, — сказал Харламов, вытягивая шею и присматриваясь.

Теперь уже отчетливо слышалось тяжелое громыханье колес. Под светом месяца показался силуэт всадника, и чей-то молодой голос спросил:

— Какой части, товарищи?

— А вы кто? — спросил Вихров, поднимаясь и подходя к всаднику.

— Я командир батареи… Одним словом, ищем, где бы переночевать. Тут что, все занято? — спросил командир, нагибаясь с седла.

Свет месяца упал на него, и Вихров увидел совсем молодое задорное лицо с легким черным пушком на верхней губе. Новая фуражка и блестевшее снаряжение говорили о том, что это был новичок, молодой командир, не так давно выпущенный с командных курсов.

Невольно почувствовав к нему расположение, Вихров сказал, что рядом есть несколько свободных хат и что сам командир батареи, если захочет, может остановиться у него на квартире.

— Вот и прекрасно! — весело сказал командир батареи. — Одним словом, договорились. Калошка, ко мне! — высоким голосомпозвал он, повернувшись в седле и поправляя наплетши ремень. Калошкой звали бравого старшину. По тому, с каким видом он подъехал к командиру батареи и обратился к нему, Вихров сразу почувствовал, что этот уже старый человек очень уважает и любит своего командира.

— Слушаюсь, — почтительно произнес он, получив распоряжения. — Здесь и постановим, — подняв руку, он показал на полянку.

Ездовые и номера завозились у орудий, выставляя их в одну линию.

— А ну быстрей копайся! — покрикивал старшина. — Чтоб у пять минут усе было готово!

Командир батареи слез с лошади, расправил затекшие ноги и вместе с Вихровым вошел в хату.

— Молочка бы стаканчик, — сказал он, оглядываясь.

— А вон в кувшине, — показал Вихров.

Тот подошел к столу, раскрыл покрытый чистым полотенцем кувшин и, взяв кружку, налил в нее молока.

— А ведь мы с вами и не познакомились, — сказал командир батареи, улыбаясь и отпивая из кружки. — Гобар, — звякнув под столом шпорами, представился он.

Вихров назвал себя.

— Удивляетесь, что фамилия французская? — все еще улыбаясь, продолжал Гобар. — Нет, я почти чистокровный русак. Мой прадед служил у Наполеона в драгунах попал в плен под Смоленском и остался в России. Батька на Путиловском работает фрезеровщиком. Сейчас он где-то в этих местах. За хлебом от завода уехал. Одним словом, с моей фамилией произошло прямо противоположное романовской.

— Как то есть так? — не понял Вихров.

— А очень просто. Нам на курсах историк объяснял. Хотите послушать?

— Да, конечно! — живо сказал Вихров, во все глаза глядя на Гобара.

— Ну-с, значит, так. Принес историк на урок два стакана. Наливает в один чистой воды и говорит: «Предположим, что это кровь русских царей, включая Петра». Так. Наливает в другой стакан чернил. «А это, — говорит, — кровь немецких принцесс». Вы ведь знаете, товарищ Вихров, что после Петра русские цари женились на немках… Ну вот… И давай капать чернилами в чистую воду, поминая всех этих немок, пока вода не превратилась в чернила. Вот, значит, как… В общем из русских превратились в немцев. Ну, а у меня получилось наоборот, и по-французски я знаю только одно общеизвестное слово — «мерси»! — Он, звякнув шпорами, с насмешливым полупоклоном поставил пустую кружку на стол.

Вихров пытливо посмотрел на него. Этот молодой командир, на вид совсем мальчик, начал ему положительно нравиться.

— Вам в таком случае надо бы и фамилию переменить. У нас в полку есть квартирмейстер Гобаренко… Может быть, он тоже когда-нибудь Гобаром был?

— Я все гляжу на вас, товарищ Вихров, и вспоминаю, где мы с вами встречались, — отозвался Гобар.

— Вы какие курсы кончали? — спросил Вихров.

— Петроградские артиллерийские. А что?

— Ну, значит, мы где-нибудь там и встречались.

— А, так вы петроградский! Постойте, вы под Пулковом были?

— Был при штабе бригады курсантов.

Смуглое лицо Гобара приняло восторженное выражение. Он даже чуть приоткрыл рот.

— Ну вот! Точно! — вскрикнул он, весь просияв. — Я тогда с донесением приезжал, а вы спали на диване в комнате командира бригады.

Вихров рассмеялся.

— Правильно. Был такой случай.

— Да, я все собираюсь спросить, — спохватился Гобар, — вы Дундича знаете?

— Нет. Знаю только, что он командовал полком в шестой дивизии. Говорят, очень храбрый командир. А что такое?

— Я вчера слышал, что он письмо прислал. Собирается на днях вернуться из госпиталя.

— Вот тогда и увидим его.

— Мне очень хочется поскорее увидеться с ним. Люблю храбрых людей…

— Ну что, будем ужинать? — предложил Вихров. — У меня есть сало, хлеб. Чаю можно согреть.

— С большим удовольствием, — согласился Гобар. — Только, если можно, немного погодя. Я пойду посмотрю, как там устроились мои ребята.

Он надел фуражку, кивнул Вихрову и, легко ступая, вышел из хаты.

Его небольшая гибкая фигура мелькнула под окном и вдруг словно растаяла в сумраке ночи.

 

3

Темнело. На раскинувшееся вдоль реки большое село наваливалась из-за леса черно-синяя туча. Отражая снизу оранжевое пламя заката, туча постепенно охватывала все небо и подбиралась к бледно светившемуся месяцу. Теплая мгла опускалась на землю.

Было тихо и душно. С нижней части села доносились пиликающие звуки гармоники.

Лошади лениво брели с водопоя, заполняя улицу стуком копыт и устало приволачивая задние ноги. Над дорогой вилась легкая пыль.

Внезапно налетел ветер. По траве пробежала быстрая рябь. Забились и зашумели деревья.

Над дальним лесом блеснула зеленоватая молния, и глухо, как потревоженный в берлоге медведь, заворчал гром.

В окнах дома, где у палисадника рвался на пике кумачовый значок, загорелся огонь.

Буденный и Ворошилов сидели за столом в чистой горнице и слушали Зотова, который докладывал обстановку на фронте.

По тому, как Ворошилов, сердито хмурясь, постукивал ладонью о стол, по гневному выражению его обычно веселых и приветливых глаз было видно, что он не в духе.

Буденный сидел с края стола и, собирая мелкие морщинки меж широких черных бровей, видимо, что-то обдумывал.

Из доклада Зотова было видно, что великолепно вооруженный противник проявляет большое упорство, и хотя дивизии Конной армии и добились значительных успехов, но основная задача — прорыв фронта — осталась невыполненной. Конармейцы, привыкшие, решать дело быстрым ударом в конном строю, тут, на новом фронте, встретились с сильно укрепленными опорными пунктами и засевшей в них стойкой пехотой. За последние дни на фронте Конной армии появились новые части противника — 13-я и 18-я пехотные дивизии, укомплектованные познанскими немцами и обильно снабженные техникой.

— На галопе их, конечно, не возьмешь, — заговорил Ворошилов, когда Зотов закончил докладывать. — Но что касается сильного вооружения, то мы, большевики, признаем и другую проверенную историей истину, что исход войны в конечном счете решают живые люди. Эти замечательные люди, наши бойцы, у нас есть, но не все начальники умеют правильно руководить ими. Одни лихо атакуют пулеметы и проволоку, другие топчутся на месте, не зная, что предпринять, третьи обожглись и пали духом. К счастью, таких рыцарей на час единицы… Семен Михайлович, — он повернулся к Буденному, — я думаю, надо провести в частях примерные учения по штурму опорных пунктов.

— Это, прямо сказать, было бы очень хорошо, — согласился Буденный, быстро взглянув на вошедшего в эту минуту Орловского. — Завтра и начнем.

— Разрешите, товарищ; командующий? — спросил Орловский.

— Ну, ну, говорите.

— Я только что допросил взятого в плен артиллерийского офицера… — начал Орловский.

— Ну и что он показал?

— Он сделал очень характерное заявление. Говорит, что их позиции неприступны и прорвать их невозможно. Если же нам это удастся, то им не остается ничего другого, как соорудить огромный памятник на линии их позиций и написать на нем: «Эти позиции были взяты русскими. Завещаем всем — никогда и никому с ними не воевать».

— Ну, ну… — усмехнулся Ворошилов. — Ничего, мы сами постараемся соорудить такой памятник.

Орловский вышел.

В соседней комнате послышались грузные шаги, чувствовалось, шел кто-то очень тяжелый. В дверь постучали, и мягкий басок спросил разрешения войти.

— Заходи, — сказал Буденный.

В горницу вошел начдив 14-й кавалерийской Пархоменко. Он присел на предложенный ему табурет.

— Только что вернулась разведка со Сквиры. В указанном пункте противник не обнаружен. Жители встретили наших бойцов восторженно. Просят скорее освободить их от ига польских панов, — сообщил Пархоменко.

Буденный взглянул на карту.

— Так говоришь, Александр Яковлевич, в Сквире противника нет? — спросил он, помолчав.

— Нет. Был батальон. Ушли на Погребище.

— На Погребище? Климент Ефремович, а ведь выходит в точности, как мы говорили. Они ждут нашего удара на Погребище… А что, если мы теперь ударим сразу в трех пунктах? Прорвем фронт между Фастовом и Пустоваровской? А?

В комнату вошел Орловский.

— Разрешите, товарищ командующий? — спросил он, притворив дверь. — Получена директива Реввоенсовета фронта.

— Дайте сюда. Орловский подал директиву.

— «…Главными силами армии прорвать фронт противника на линии Ново-Фастов — Пустоварка. Стремительным ударом захватить район Фастов и, действуя по тылам, разбить киевскую группу противника», — глядя через плечо Буденного, отчетливо прочел Ворошилов.

 

4

Полковой врач Косой, маленький румяный человек, очень похожий на мальчика, приставившего себе в шутку усы, сидел у койки Тюрина и, держа его за руку, считал пульс.

Дуська, широко раскрыв глаза, с жалостью смотрела на осунувшееся, без кровинки лицо Тюрина. Его голова, обмотанная бинтами, казалась несоразмерно большой, и от этого лицо со страдальческой складкой в уголках губ и заострившимся носом было совсем маленьким и ребячьим.

Косой поднялся и устало вздохнул.

— Дуся, вы побудьте здесь, — заговорил он, взглянув на часы. — Я пойду к себе, отдохну немного. Три ночи не спал.

— Товарищ врач, а он будет живой? — с тревогой спросила она.

— Теперь будет. Но, видимо, придется ампутировать ногу. Вы часа через два разбудите меня и приготовьте линейку. Отправим его в госпиталь вместе с общей колонной.

Косой вышел.

Дуська присела в ногах Тюрина. К горлу ее подкатывали слезы. «Вот, — думала она, — жил себе человек, ходил, веселился, а теперь ногу отрежут. А ведь молоденький. Совсем еще мальчик. И мать, поди, есть». Она хлюпнула носом и, превозмогая отчаянное желание зареветь, смахнула со щеки набежавшую слезу. «Ох уж эти мне мужики!» — подумала Дуська и тут же вздрогнула, уловив ва себе пристальный взгляд.

Тюрин, открыв глаза, смотрел на нее.

— Ой, миленький! Лучше тебе? — почти вскрикнула Цуська.

Тюрин ничего не ответил, продолжая смотреть на нее.

— Ты ведь три дня в бреду лежал, — заговорила она. — То в атаку кидался, то Сашу поминал.

— Дзионьков взяли? — тихо спросил Тюрин.

— Нет. Пулеметами нас отбили, — сказала Дуська. В глазах Тюрина промелькнула тревога.

— И что, большие потери?

— Большие. Из вашего эскадрона трех человек убили. Позднякова, Мишуту и взводного Бобкина. У нас — Гришина и Приходько. А пораненных!.. Петьку-махновца конь к панам занес. Удила закусил. Потом разведка нашла его. Как есть весь штыками поколотый! Надругались, гады, над ним. И тебе то же было б, если не Вихров. Тюрин широко раскрыл глаза.

— Вихров? А что Вихров? — спросил он тревожно.

— Так он же тебя на коня взял. Как они с пулеметов ударили — мы назад, а ты остался. Вот он, значит, вернулся и поднял тебя… Ты лежи, лежи себе, — вдруг забеспокоилась Дуська, бережно прикрывая его одеялом…

С раннего утра 5 июня на землю опустился сильный туман. Моросил мелкий надоедливый дождь. Воздух был полон приглушенных звуков. Слышался конский топот, тихие голоса, постукивание артиллерийских запряжек: сосредоточиваясь к месту прорыва, по раскисшим дорогам шли полки и дивизии. В начале шестого часа утра первая бригада 4-й дивизии вошла в деревню Молчановку.

Взводный Ступак, еще на походе временно заступивший на место заболевшего командира эскадрона, чертил ножнами шашки по мокрой земле и, с трудом подбирая слова, говорил, обращаясь к бойцам:

— Значица, товарищи бойцы, понимать надо так: паны забрались в окопы и интересуются знать, как, мол, бу-денновцы достанут до них через проволоку. Положение наше, товарищи, трудное. Проще сказать, тяжелое положение. Но, как говорит товарищ Ленин, нет ничего невозможного. Правильно. Нам надо только набраться духу и вдарить так, чтобы у панов очи разом на лоб повылазили. Надо им показать, что такое есть Конная армия, с которой им надо не смеяться, а плакать…

Тут он ввернул хлесткую прибаутку, встреченную бойцами взрывом веселого смеха, и еще раз пояснил, что под властью панов томится пол-Украины, а в тюрьмы брошено несколько тысяч красноармейцев, которые умирают с голоду.

По улице послышался быстрый конский топот. К Ступаку подскакал захлестанный грязью боец. Он нагнулся с седла и шепнул ему что-то. У Ступака дрогнула светлая бровь, он повернулся к эскадрону и подал команду.

Бойцы торопливо оправляли седловку, разбирали поводья и поспешно садились. Вдруг по рядам прошло радостное оживление. Из глубины улицы мчалось несколько всадников. Несмотря на туман, Ступак сразу же узнал Буденного. Плечом к плечу с ним скакал Ворошилов. В двух шагах за ними ехал Зотов. Вслед ему скакали два трубача-сигналиста и казак с кумачовым значком.

— Какого полка? — спросил Буденный, равняясь с головным эскадроном. — А, Ступак! — узнал он командира. — Начдива не видел?

— Да вот он, начдив, Семен Михайлович, — показал стоявший на фланге старый боец.

Навстречу Буденному скакал начдив Карачаев (Городовиков уехал в Харьков). Лошадь, согнув шею, легко несла на себе словно влитого в седло большого смуглого всадника в сдвинутой на затылок смушковой папахе.

— Чего же вы, товарищи, до сих пор толчетесь на месте? — спросил Буденный, нахмурившись, когда Карачаев подъехал кнему и доложил обстановку.

— Сейчас начнем, товарищ командующий. Третья бригада задержалась, — сказал Карачаев.

— Так подтолкнуть надо! — бодро сказал Ворошилов. — Справа Пархоменко уже напирает, слева — Морозов! Смотрите, как погода благоприятствует. Кругом туман. Ну-ка, живей отдавайте распоряжения! Тут их и всего-то на один хороший удар.

Карачаев молча поднял руку к папахе, блеснул темными глазами и, повернув лошадь, умчался.

Ворошилов взглянул на часы. Было без четверти шесть.

Растянувшись длинной колонной, со стороны Шапеев-ки подходила бригада 14-й дивизии. По приказу Реввоенсовета Конной армии бригада выделялась в резерв 4-й дивизии, прорывавшей фронт на самом тяжелом участке.

Узнав, что на колокольне находится наблюдательный пункт, Буденный и Ворошилов поднялись по узенькой лесенке на верхнюю площадку. Начальник штаба 4-й дивизии Косогов, молодой, худощавый человек с подбритыми усиками, облокотись на перила, смотрел в бинокль. Буденный очень уважал Косогова за сообразительность и частенько прислушивался к его мнению. Так и на этот раз он внимательно посмотрел на него.

— Ну, что там узрели, Иван Дмитриевич? — спросил Буденный.

— По-моему, здесь находится стык между какими-то частями, — отвечал Косогов, выпрямляясь и подробно докладывая свои соображения.

Стоял сплошной гул батарей. Прямо против того места, где остановился Буденный, и немного правее горевшего стога сена виднелись широкие полосы проволочных заграждений. Позади проволоки тянулись окопы. В глубине, вдоль опушки синевшего леса, двигалась, колыхаясь, какая-то масса: к месту боя подходили резервы 13-й познанской дивизии противника. Ближе, шагах в пятистах, Буденный отчетливо увидел уланов. Они стояли редкой цепочкой, маскируясь между кустами.

— Ага, вот они, голуби, как на ладони стоят, — сказал Буденный. — Ну что ж, возьмем «языка».

Он приказал Феде позвать связных, сел на лошадь и тронул шагом вдоль фронта, прикрываясь поросшей кустами лощиной.

Не отъехали они и сотни шагов, как у самой мельницы разорвался снаряд.

— Смотри-ка, — сказал Буденный, оглядываясь, — ударили по тому самому месту, где мы стояли! Педанты, а все-таки здорово бьют!

Вправо среди кустарника показались уланы.

Связной штабного эскадрона Щербина — молодой кубанский казак, слывший среди бойцов краснобаем, посланный для связи к начдиву, выехал в эту минуту на высокий курган и тоже увидел уланов. Уланы — их было около полуэскадрона, а Щербина после клялся, что их был целый полк, — рысью спускались по склону лощины. Наперерез им, прикрываясь высоким кустарником, скакало несколько всадников. Впереди на крупной буланой лошади мчался всадник в защитной фуражке. Щербина сразу же узнал в нем Буденного.

Ошеломленные внезапной встречей, уланы нерешительно схватились за сабли. Буденный рванул из ножен клинок, прочертил над головой сверкающий круг и бросился навстречу уланам. Всадники сшиблись. У Щербины зарябило в глазах: где свои и чужие — разобрать было трудно. Но потом он ясно увидел, как Буденный схватил за шиворот ударившегося в бегство улана и сильным рывком стащил его с седла.

Остальные уланы в полный мах пустились в сторону Озерна.

Буденный со своими всадниками — их было десять или двенадцать — рысью возвращался назад. Впереди него, прихрамывая, бежал пленный улан.

Буденный слез с лошади и с усмешкой в зеленоватых глазах взглянул на улана.

— Что же ты, дружище, два раза стрелял в меня и не попал? — спросил он, усмехнувшись. — Э, брат, так не годится! Кавалеристу стыдно промахиваться… Ну, говори, какой части?

— Першего швадрона тщецьего уланскего пулку, — вытянувшись, ответил улан…

Ворошилов с кургана следил в бинокль за полем боя.

Издали наплывал перекатами треск ружейной и пулеметной стрельбы. Справа, как раз с того места, где надвинувшаяся на солнце туча отбрасывала длинную тень и где наступала вторая бригада под начальством комбрига Тюленева, доносились крики. Левый фланг, где находился комбриг, сильно продвинулся вперед, охватывая Озерна слева, правый продолжал оставаться на месте. Ворошилов посмотрел в бинокль: залегшие цепи не продвигались вперед; перед ними то тут, то там, как на шахматной доске, вспыхивали черные клубочки артиллерийских разрывов.

«Нужно помочь комбригу», — подумал Ворошилов. Он сказал начальнику артиллерии, что едет к Тюленеву.

Обогнав перемещавшийся к правому флангу 23-й полк 4-й дивизии, Ворошилов прискакал во вторую бригаду, слез с лошади и передал ее ординарцу. Вокруг часто посвистывали пули. Ворошилов побежал вперед, обгоняя пулеметчиков, тащивших тяжелые пулеметы на дребезжащих катках. На склоне лощины Ворошилов заметил бойцов. Его тоже увидели — красноармейцы бежали, ложились, бросались рывками вперед. Рядом с Ворошиловым послышался шорох. По кустам лез медведем громадный, совсем еще молодой парень — не то боец, не то командир. Громко сопя и ругаясь вполголоса, он волочил за собой огромную жердь. Ворошилову достаточно было взглянуть на бойца краешком глаза, чтобы определить в нем шахтера. Великан перехватил его взгляд и приветливо крикнул:

— Товарищу Ворошилову! Во братва повалила, как вы приехали. Сейчас панам духу дадут.

— Это зачем? — спросил Ворошилов, показывая глазами на жердь.

— Проволоку рвать. У меня крючок здесь насаженный, — с живостью ответил шахтер. Он перевернул жердь и показал массивный крючок. — Мы с ребятами уже приловчились… Как ее, значит, подденешь…

— Понятно, — пряча улыбку, прервал его Ворошилов. — Это ты сам, что ли, придумал?

— Сам. Получается ловко… И топором тоже. Да вот увидите. Проволока тут шагов двести.

— Как твоя фамилия, товарищ?

— Шаробурко фамилия моя, — с достоинством ответил шахтер, — а ребята зовут Кошлачом. Еще с Донбасса кличка такая .

— Ну, ну, давай, Кошлач, давай не задерживайся, — ободряюще сказал Ворошилов, потрепав его по плечу.

Шаробурко привстал над кустами и зычным голосом крикнул:

— Вперед!

За скатом послышался топот множества ног. Между кустами замелькали гимнастерки, черкески, английские френчи и шахтерские блузы бойцов. Тяжело дыша, пригнувшись и размахивая руками, бежали люди, вооруженные кто винтовкой без штыка, кто-топором, кто огромной, как оглобля, жердью с насаженным на конце железным крючком.

Позади Ворошилова послышался быстрый конский топот. Он оглянулся. Низко припав к шее лошади, к нему во весь мах мчался казак. Он подскакал ближе и поднял руку к лохматой папахе.

— Товарищ Ворошилов, пленного взяли! Командующий приказал вам доложить! — одним духом выпалил он.

— Хорошо, — кивнул Ворошилов, — передай, что я приеду. Езжай.

Казак поворотил лошадь. Добрый дончак, виляя подвязанным в узел хвостом, вихрем понес его протоптанной стежкой.

Солнце перевалило за полдень. По всему горизонту, смешиваясь с дымом пожаров, дрожало туманное марево.

На участке 11-й дивизии наступающие цепи залегли под сильным артиллерийским огнем.

Гобар, закатав рукава, распоряжался подле орудий.

— А, не любишь! — после каждого выстрела весело приговаривал он. — А ну, орлы, пошлем-ка им еще по паре заклепок… Одним словом, бей до последнего. Шрапнелью! Четыре патрона! Беглым! Огонь!

Наводчики, картинно отбрасывая правую руку, дергали шнуры, и четыре орудия, обволакиваясь легким дымком, мягко оседали назад.

К Гобару подбежал старшина батареи Калошка.

— Парнишка пришел! — крикнул он, нагибаясь к командиру и стараясь перекричать грохот стрельбы.

Гобар с досадой сдвинул черные брови.

— Парнишка? Какой парнишка? — спросил он сердито.

— Да вот стоит, — показал старшина..

Гобар повернулся и, увидев шустрого на вид, босого паренька в нахлобученном на уши картузе, спросил удивленно:

— Ты чего?

— Дядько, кто у вас самый главный? — спросил мальчик.

— Ну я. Что тебе нужно?

ПарниШка с сомнением его оглядел, однако сказал:

— Важное дело. Тату послав.

— Да откуда ты взялся?

—3 Снежно… Дядько, мужики казалы, мабудь, вы жалкуете по мельници бить? Так вы не жалкуйте: там паньский охвицер сидить, пушками управляет. Кройте по мельници.

Гобар весело улыбнулся: 4

— Ай да орел!.. Как же ты добрался сюда? Не боялся?

— Та ни! Я вже богацько сражений бачив. — Паренек доверчиво взял Гобара за руку и бойко заговорил: — Чуешь, дядько, мужики переказували, щоб вы швыдче йшлы. Воны хочут вам подсобить… Воны вже и телефоны порубалы.

— Провода?

— Ага, в лису чисто вси паньски провода порубалы. В воздухе послышался все нарастающий, захлебывающийся свист. Снаряд упал неподалеку от батареи.

— Ну, спасибо, орел! — Гобар дружески хлопнул ладонью по плечу мальчугана. — Передай вашим привет и скажи, что мы скоро придем. А теперь лети отсюда.

— Бувайте здорови, дядько!

Мелькая голыми пятками, мальчик пустился к лесу.

Внезапно, издали, с той стороны фронта, донеслись тревожные звуки. Они плыли в воздухе, то замирая, то переходя в сплошной медный гул.

Гобар прислушался.

— Калошка, слышишь? Что это такое? — спросил он старшину.

— Похоже, набат, — сказал Калошка, склонив голову набок: он как старый артиллерист был туговат на уши. — Да, точно. Набат…

Позади них кто-то подъехал, и громкий голос спросил:

— Ну как у тебя, командир?

Гобар оглянулся. Позади орудий стоял Морозов.

— Хорошо, товарищ начдив! — весело сказал командир батареи. — Жители сообщили, что на мельнице сидит наблюдатель. Сейчас открою огонь.

— Правильно, — подтвердил Морозов.

За фронтом прокатился глухой раскатистый грохот. Видимо, выстрелила тяжелая пушка. Послышался сверлящий звук. Совсем рядом, взметнув черный вихрь, разорвался снаряд.

Вторая граната ударила между орудиями.

Гобара подбросило в воздух и с силой швырнуло на землю. Он попробовал было вскочить, но на него, казалось, со страшным гулом наваливалось зеленое поле, и он, прикрыв глаза, снова опустился на землю.

Когда гул в ушах утих и Гобар открыл глаза, то первое, что он увидел, был Морозов, стоявший на старом месте и смотревший в бинокль.

— А ну крой его беглым огнем, — спокойно сказал он, опуская бинокль и искоса поглядывая, как командир батареи медленно поднимался на еще дрожавших ногах. — Ударь по мельнице.

Гобар отер потное лицо грязной рукой и бодрым голосом крикнул команду.

Черные фонтаны земли взметнулись около мельницы. Прянуло ввысь рыжее пламя. Повалил густой дым. Вражеская артиллерия сразу же смолкла.

— Ловко! — весело сказал Морозов. — В самую точку!

Цепи поднялись и побежали вперед.

 

5

Ворошилов стоял на пригорке рядом с Буденным и, нагнувшись, чертил на земле острым сучком.

— По-моему, картина совершенно ясна, — проговорил он, выпрямляясь и бросая сучок. — Пленный дал верные сведения.

— Да, — подумав, сказал Буденный, — в районе болота находится стык.

Он подозвал командира резервной бригады, объяснил, куда будет наноситься главный удар, и приказал ему с бригадой прорваться на стыке.

Было ровно час тридцать дня. Как раз в эту минуту Пархоменко доносил командарму, что на его участке фронт противника прорван.

— Бригада пошла, — сказал Воропшлов.

Внизу, в лощине, были видны колышущиеся на галопе крупы лошадей, обнаженные сабля и суровые лица бойцов.

Позади дружно ударили пушки. Над наступающими цепями понеслись батарейные залпы. По всей линии окопов косматой огненно-черной стеной задымились разрывы. Там, забрасывая легионеров ручными гранатами, 21-й полк 4-й дивизии ворвался в окопы.

— Даешь! — кричал хриплым басом Кошлач. Он ворвался первым в окопы и, размахивая жердью, сеял страшные удары «вокруг. — Украины вам захотелось?! Наших тиранить! Ребята, на отставай! Дуй до горы! Бей! Глуши их, братва!..

Навстречу атакующим застрекотали пулеметы. Но ничто уже больше не могло остановить атаки. Цепи хлынули к окопам. Замелькали приклады — атака перешла в рукопашную схватку…

К Зотову подскакал рябой широкоплечий боец в рыжей кубанке. Лошадь его тяжело водила потными боками, роняя пену с удил. Доложив, что он прибыл с донесением из 11-й дивизии, боец подал Зотову маленький серый пакетик.

Буденный и Ворошилов, стоявшие тут же, с любопытством посмотрели на Зотова.

— А ну прочтите, Степан Андреич, что они пишут, — сказал Ворошилов.

Зотов раскрыл донесение и прочел его вслух:

«Начполештарма

№ 9/оп

5/У1 1920 г. 14 ч. 00 м.

д. Снежно Карта 10 в. в дюйме Доношу, что в результате вторичной атаки частями XI кав. див. д. Снежно занята. Прорвав проволочные заграждения, наша кавалерия смяла пехоту противника, забрав два орудия, семь пулеметов и массу обоза. Ввиду сильного сопротивления пр-ка, стрелявшего в упор, большая часть его зарублена. Было много случаев самоубийств офицеров, не желавших сдаваться в плен. Части дивизии продолжают преследовать пр-ка. Потери и трофеи выясняются.

Замначштадив XI кав. Злобин».

— Так. Молодцы! — отметил Ворошилов. — Не пора ли и нам, Семен Михайлович? А? — Он показал вдаль, где взлетали черные вихри артиллерийских разрывов и было видно, как бойцы второй бригады, казавшиеся совсем крошечными отсюда, преодолев окопы, пробегали вперед, то исчезая, то вновь появляясь меж беленьких домиков с росшими около них густыми кустами.

Прозвучала команда. Железный шелест прошел над рядами. Блеснули клинки. Полки тронулись рысью. Пулеметные тачанки вскачь пронеслись перед фронтом. Трубачи поспешно отъезжали за фланги.

Внезапно наступила глубокая тишина. Только слышался тяжелый конский топот. Дивизия, развертываясь к атаке, широким потоком заливала все поле между лесом и крутой глубокой лощиной.

Над полками 4-й дивизии загремело «ура». Возникнув в головных эскадронах, крик, подхваченный остальными бригадами, скатывался то к правому, то к левому флангу, все усиливаясь и переходя в сплошной гул.

Конная лава стремительно приближалась к окопам. Уже были видны бегущие толпы солдат. Сжимаясь в клубок и распластываясь в воздухе, лошади прыгали через окопы.

Конная армия тремя колоннами повалила в прорыв…

Шел пятый час дня 7 июня. Генерал, командующий польским фронтом на Украине, сидел у стола в тяжелом кожаном кресле и, нервно переставляя пепельницу с места на место, говорил начальнику штаба:

— Но это же исторический скандал, полковник. Где это видано, чтобы штаб двое суток находился без связи с войсками! Я совершенно дезориентирован. Что происходит на фронте? Где противник? Где наши войска? — Генерал с видом крайнего недоумения развел руками и откинулся в кресле. — А донесения? — продолжал он, помолчав. — Они противоречат одно другому: один доносит о том, что наши войска перешли в наступление; другой — о прорыве Буденным фронта под Сквирой; третий… третей вообще ничего не доносит. Кому верить, полковник?

— Связь сегодня будет восстановлена, — сказал начальник штаба уверенно. — Согласно вашему приказу я выслал бригаду Савицкого. Она выловит партизан и восстановит связь.

Они помолчали.

— Послушайте, — вдруг сказал генерал с озабоченным видом, — а что, если Буденный действительно прорвал фронт под Сквирой! — Он поднялся и подошел к карте. — Да-а… — Генерал прикинул на глаз расстояние. — До Сквиры отсюда около ста километров. Интересно знать, где он может находиться в настоящее время? — проговорил он в раздумье.

Ответ донесся извне. В окнах сильно дрогнули стекла. Далекий гул прокатился за городом. На столе настойчиво загудел телефон.

Генерал взял трубку.

— Да, да, да, командующий… Что? Как они попали сюда? В двух километрах от города?.. Ближе?.. Гм… Вы слушаете меня? Немедленно двинуть к восточной окраине два маршевых батальона… Что? Да, я выезжаю.

Генерал взял со стола портфель с документами и в сопровождении полковника вышел из комнаты.

Но едва они успели спуститься по лестнице к стоявшему у подъезда автомобилю, как по улице послышался быстрый конский топот. К штабу фронта скакал улан без фуражки.

— Большевики! Большевики! — кричал он отчаянным голосом.

Где? — спросил генерал, когда улан с ходу остановился подле машины.

— Разрешите доложить, пане генерал…

— Короче! Где большевики?

— Да вот они, пане генерал! — показал улан в глубину улицы.

Генерал увидел маленькие фигурки солдат в серых мундирах. Они перебегали, часто" отстреливаясь. Не ожидая приказаний, шофер включил газ.

Генерал и полковник поспешно сели в машину. Как раз в эту минуту из переулка показалось несколько всадников. Передний, в фуражке, с короткими щеточками усов на полном, искаженном гневом лице, увидя отъезжающую машину, пустил во весь мах большую рыжую лошадь в белых чулках.

— Стой! Стой! — крикнул он, выхватывая револьвер из кобуры.

Щелкнул выстрел. С генерала слетела фуражка.

Машина рванулась и, взвыв мотором, на полной скорости помчалась по улице…

Когда Харламов вместе с другими бойцами вбежал в большой двор тюрьмы, в маленьких окошечках верхнего этажа показались первые языки пламени. Огонь с шумом вырывался наружу. Над крышей поднималась туча густого, как смола, дыма. Двор был забит красноармейцами, ломившимися в закрытые двери.

— Это, товарищи, не иначе жандармы подожгли. Чисто цепные собаки, эти жандармы. За глотку зубами рвут, людоеды, — говорил случившийся тут человек в замасленной блузе, по виду рабочий.

Харламов огляделся. У наваленного грудой булыжника лежали лопаты и лом. Он схватил лом и со словами: «А ну, ребята, за мной» — бросился к железным дверям. Заглушая все звуки, над двором пронесся пронзительный крик. За одной из решеток верхнего этажа показалось бледное лицо. Размахивая руками, человек кричал что-то. За его спиной вспыхнуло пламя. Человек еще раз взмахнул руками и с воплем скрылся в дыму.

— Товарищи! Да что ж это? Люди горят! А ну, братва, нажимай! — закричали вокруг.

Двери с грохотом рухнули. Обгоняя друг друга, бойцы рассыпались по коридорам тюрьмы.

Митька Лопатин, захваченный общим порывом, метался от камеры к камере, сбивал замки и, надрывая голос, кричал:

— Выходи, товарищи! Выходи на свободу!

Из камер появлялись люди в лохмотьях.

— Товарищи, милые! Ох, братцы дорогие, не думали живыми уйти! — говорили они, кто обнимая бойцов, кто не имея сил подняться и выползая в коридор. На их опухших лицах голодным блеском светились глаза…

Харламов бежал по верхнему коридору. За поворотом слышался стук. Двое бойцов — высокий и низенький — били прикладами в железную дверь, преграждавшую ход в другую половину коридора.

— Вы что, ребята? — спросил Харламов.

— Горит там, а ее никак не откроешь, — сказал высокий боец, показывая винтовкой на дверь.

— И люди кричали, — подхватил низенький. Только теперь Харламов заметил, что из-под двери тянулись тонкие струйки едкого дыма.

— Пусти! — Он размахнулся, всадил лом в засов и сильно рванул его на себя. Петля не поддавалась. Тогда он навалился всем телом на лом. Лицо его от напряжения стало багровым, на лбу проступили мелкие капельки пота. Наконец под его руками что-то мягко подалось. Харламов взглянул на засов и зло выругался — он погнул лом. Высокий боец с почтительным удивлением взглянул, на него.

— Ну и силища же, черт! — пробормотал он вполголоса.

За дверью послышался стон.

— А ну, братко, позволь! — сказал позади Харламова Дерпа. Он схватил лом и со страшной силой рванул его вниз. Треснув, засов разломился. Дерпа вместе с дверью влетел в камеру. Падая, он заметил лежавших у стены людей в кандалах…

На большом тюремном дворе шумела толпа освобожденных из плена. Конармейцы оделяли хлебом товарищей. Сизые волны табачного дыма плыли над головами бойцов.

— Ведут! Ведут! — послышались голоса.

В глубине двора толпа расступилась, освобождая кому-то дорогу. В наступившей тишине слышались тяжелая поступь и звенящие звуки оков. К воротам медленно подвигалась группа людей.

Двое бойцов вели под руки изможденного, заросшего человека в ножных кандалах. Посреди двора он остановился и поднял над головой иссохшую руку.

— Товарищи… дорогие… — чуть слышно прерывистым от слабости и волнения голосом заговорил человек. — Мы верили, что вы придете… и ждали вас… Великое вам спасибо! — Его голос окреп, глаза заблестели. Он простер руку вперед и продолжал: — Идите так же смело к победе! Беспощадно добивайте наемников капитала!.. Они хотят повернуть историю вспять, но этого не будет! Не будет! Мы, большевики, отвоевали Россию у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся и никогда никому не отдадим завоеванного кровью лучших сынов трудового народа… — Человек замолчал и, прикрыв глаза, тяжело опустился на руки бойцов.

— Второй эскадрон, выходи! — крикнул Ладыгин, вбегая во двор.

Бойцы шумной ватагой повалили на улицу.

— Вихров, ко мне! Бери взвод, оцепи этот квартал, — быстро распоряжался Ладыгин. — А я с остальными зайду с той стороны. Тут, говорят, штабные попрятались…

Снимая на ходу винтовки, конармейцы побежали по улице.

Кузьмич с замешкавшейся во дворе небольшой группой бойцов, среди которых оказался и Харламов, пустился догонять эскадрон.

Он впереди всех кинулся напрямик. Из-за угла дома прямо на него набежал маленький человек в котелке.

— Проше пана товарища, — бойко заговорил человек, принимая Кузьмича за начальника. — Проше пана — здесь дефензива. — Он показывал рукой на открытые окна большого дома, откуда доносились пьяные голоса, топот и пронзительные звуки окарино .

— Дефензива? — Кузьмич недоуменно посмотрел на него. — А что это — дефензива?

— Жандармы, проше пана товарища. Жандармы, проше пана, суть наиперши злодеи.

— А… Понятно. — Кузьмич понимающе кивнул головой. — Ребята, здесь жандармы! — крикнул он подбежавшим бойцам. — За мной!

Он взбежал на крыльцо, у самых дверей пропустил всех вперед и, угрожающе шевеля усами, вошел в дом последним.

В первой комнате лежало вповалку несколько человек в голубых мундирах.

— Мертвые, что ль? — недоумевая, сказал Харламов.

— Пьяные они! — закричал Кузьмич, нагибаясь и нюхая воздух. — Факт! Ишь, дух какой!

Харламов осторожно приоткрыл дверь в соседнюю комнату. За уставленным бутылками столом сидел тучный жандармский вахмистр. Двое жандармов, грохоча коваными сапогами, тупо плясали польку. Третий, сидя у окна и покачиваясь, играл на окарино.

— Руки вверх! — крикнул Кузьмич, выхватывая шашку из ножен. — Бери их, братва!

Вахмистр, упираясь широко расставленными руками и пошатываясь, поднялся из-за стола.

— Кто ты ест? — захрипел он. — Кто ты ест, лайдак? Пся твоя мать!

— А ну стреляй в него! Бей! — закричал Кузьмич, ловчась из-за широкой спины Харламова достать жандарма острием шашки.

— Буду я на такого гада патрон портить, — спокойно сказал Харламов.

Он схватил тяжелую дубовую скамью и, размахнувшись, со страшной силой опустил ее на голову жандарма. Вахмистр на секунду застыл, потом покачнулся и, обрушив стол с бутылками и закуской, рухнул под ноги бойцам.

За окнами послышался глухой взрыв.

Харламов, Кузьмич и Аниська выбежали, на улицу. Мимоних, пригнувшись в седлах, скакали казаки.

— Эй, эй, Кристопчук! — крикнул Харламов, приметив среди всадников знакомого старшину. — Что это? — спросил он, показывая на медленно поднимавшееся облако бурого дыма.

— Склады взрывают, — сказал старшина, придерживая лошадь и искоса поглядывая вслед эскадрону. — А ты чего тут?

— Жандармов ликвидировали… Наш эскадрон не видал?

— Не поймешь. Все вместе смешались. Паны-то всё побросали, зараз тикают. Пленных тыщу побрали, пулеметов одних сколько… Товарищ Ворошилов было их главнокомандующего застрелил. Без шапки, гадюка, ушел, на машине… Вы, ребята, собирайтесь, начдив приказал выступать. Как бы вам не остаться…

Старшина дружески кивнул Харламову и, пригнувшись в казачьем седле, припустил за эскадроном.

— Гляди, кто едет, — показал Кузьмич.

Ловко сидя на крупной гнедой лошади, из глубины улицы ехал рысью Назаров.

— Конь-то будто не его, — сказал Харламов. — Ну да, этот чуток повыше и справней.

— Ребята, где командир эскадрона? — спросил Назаров, подъезжая.

— Сами ищем, — сказал Харламов. — Где коня взял?

— Какого-сь ихнего полковника спешил, а может, генерала. Не поймешь — худой да тонкий. Наши-то генералы потучней были, — он пошевелил пальцами, — поосанистей.

— А ведь добрый конь. Английской крови. Резвен, видать. Да, — говорил Харламов, с видом знатока оглядывая нетерпеливо переступавшую лошадь. — Не конь, а машина! Ну, нехай нам послужит, не все ему под белыми ходить. Поездишь теперь.

Назаров отрицательно качнул головой.

— Нет! Это я командиру эскадрона, — сказал он с какой-то особенной ласковостью в голосе. — Пусть ездит на здоровье. Не все ему о бойцах заботу иметь. Зараз и мы о нем позаботились.

 

6

Прорыв и глубокий рейд по тылам сломали и потрясли весь вражеский фронт. 3-я армия противника, занимавшая Киев, опасаясь окружения, начала быстрый отход. Бросая обозы, пушки и склады с боевыми припасами, разбитые дивизии устремились на запад. 2-я армия, испытавшая в районе Житомира и Бердичева мощный удар со стороны Конной армии, целиком вышла из строя. По разбитым дорогам день и ночь тянулись обозы. Конная армия шла на плечах у противника.

Вместе с Конной армией двинулись армии Юго-западного фронта, тронулся Западный фронт. На всем огромном пространстве от Западной Двины и до Припяти Красная Армия перешла в наступление…

— Что же делать, господа? Все охвачено паникой. Города сдаются отдельным полкам и эскадронам! Наша пехота бежит, бросая оружие, при первой же атаке красных кавалерийских частей, — говорил маршал Пилсудский собравшимся у него генералам. — Государство шатается. Внутри его царят страх, безнадежность, брожение, — продолжал он, теребя свисавшие по углам рта седые усы. — И все это сделала Конная армия, которую, кажется, уже ничто не может остановить…

Почти без отдыха, в тяжелых тучах горячей клубящейся пыли шла Конная армия и нещадно била врага. По всему фронту победа была полной. Но это было отнюдь не триумфальное шествие. Полки шли полосой тяжелых и кровопролитных боев. И только на редких привалах конармейцы могли немного передохнуть и размять затекшие ноги.

Во дворе первого взвода вокруг дымившихся котелков кучками сидели бойцы.

— Ребята, кому надо добавки! Подходи, еще много осталось! — говорил Харламов, помешивая в чугунном котле суповой ложкой.

— Товарищ командир, — сказал он, увидев вошедшего Вихрова, — садитесь с нами пить какава.

— Где достали? — удивился Вихров. Харламов лукаво подмигнул.

— В отделе снабжения… Как, значит, раньше нас Деникин снабжал, а зараз, стало, быть, препоручил это дело панам… Смотрите! — Он показал на тачанку. — Целый ящик достали.

— Ну что ж, я с удовольствием, — согласился Вихров. — А налить во что есть?

— А мы с вами с одного котелка.

Вихров огляделся, выбирая место, куда бы присесть. В стороне, у сваленных в кучу бревен, расположился Миша Казачок. Рядом с ним с красным и потным лицом развалился Кузьмич. Лежа на боку, он лениво шевелил ложкой в большом железном бачке. Против него, поджав ноги, сидел Климов. Он тяжело отдувался, со степенным видом зачерпывая ложкой какао.

Вихров присел на примятую траву рядом с лекпомом.

Закончив раздачу добавки, Харламов подошел к Вихрову с наполненным до краев котелком.

Во двор вошел Леонов. В руках у него была пачка газет.

— А ну, товарищи, налетай! — весело сказал он, обращаясь к бойцам.

Газеты мигом были разобраны.

На дворе стало тихо. Кузьмич поспешно выскреб бачок, надел очки и, как все остальные, погрузился в газету.

В передовице говорилось о том, что английские рабочие организовали «Советы действия», оказывающие сопротивление всяческим попыткам вооруженного вмешательства Англии в борьбу между Советской Россией и буржуазной Шлыпей. Жирным шрифтом подчеркивалось, что на территории Польши создан Временный революционный комитет, обратившийся к населению с призывом свергнуть правительство Пилсудского и заключить мир с Россией. Говорилось о том, что в связи с победоносным наступлением Красной Армии по Европе прокатилась волна революционных восстаний.

Покончив с передовицей, Вихров прочел сообщение о том, что вернувшийся из госпиталя Дундич в первом же бою вновь покрыл себя славой, и, прочтя это, с удовольствием подумал, что теперь сможет увидеть человека, о котором был столько наслышан. Потом он перевернул лист, собираясь почитать письма бойцов, обычно помещаемые в газете «Красный кавалерист», но тут послышался быстрый конский топот. Вихров поднял голову. Над забором показалось встревоженное лицо молодого бойца, обрамленное суконным расстегнутым шлемом.

— Товарища Дундича везут! — крикнул боец.

— Как везут? Почему? — спросил Вихров с недоверчивым изумлением.

— Убили его!

Бойцы гурьбой повалили на улицу. Там вокруг подводы уже толпился народ.

Дундич в черной кожаной куртке и заправленных в сапоги красных бриджах лежал на спине. Казалось, он спит, если бы не сложенные на груди совершенно бескровные белые руки и не темная щетина, успевшая отрасти на его всегда тщательно выбритом прекрасном лице. Падавшие из-под серой кубанки пышные завитки темных волос, как обычно, лежали на его лбу, высоком и чистом.

— Отвоевался наш командир. Успокоился, — тихо сказал чей-то голос.

Поткин и Ушаков подошли к подводе как раз в ту минуту, когда сопровождавший тело Дундича командир, высокий, совсем еще молодой человек, в кубанке и бурке, отвечая на вопросы бойцов, говорил:

— … Только успели с коней слезть, смотрим, изо ржи пехотные цепи. Потом узнали: это белополяки пробивались на Луцк. Их под Коростенем расколотили. Да. Прут напролом. Ну тут Дундич на коня вскочил. «За мной!» — и врубился в самую гущу. Свалил несколько человек, а остальные окружили его. Тут товарищ Ворошилов бросился ему на помощь с эскадроном Реввоенсовета. Ударили. Погнали панов. Вдруг слышим: «Дундич убит!» А уже смеркается.

— Как же его убили? — спросил Ушаков.

— В спину. Он как раз через пехотные цепи прорвался, стал назад поворачивать, а тут какой-то офицер срезал его из пулемета. Солдаты-то поголовно сдавались… Шпитальный, коновод Ворошилова, пробился к нему и взял на седло…

— Да, такого человека потеряли… Товарищ Ворошилов звал его львом с сердцем милого ребенка, — сказал Поткин, сокрушенно покачав головой. Он снял фуражку, нагнулся и поцеловал Дундича в лоб.

Лесной дорогой тянулся обоз. Мокрые от пота лошади, помахивая хвостами, шли ходким шагом.

По обочине скакали Гуро и Сидоркин. Поравнявшись с передней подводой, Гуро придержал лошадь и крикнул ездовому:

— Погоняй прямо! Будет деревня, спросишь, как проехать в Полонное. Ждите там. Я скоро приеду.

Он снова пустился в галоп. Сидоркин, сдерживая рвавшую повод горячую вороную кобылу, поскакал вслед за ним.

Они свернули по просеке и, выехав на опушку, поднялись на пригорок. Влево, в низине, среди густой зелени краснела черепичная крыша.

— Вот отсюда и начнем, — сказал Гуро. Спустившись с пригорка, они выбрались на полевую дорогу и вскоре подъехали к хутору.

Сидоркин слез с лошади и открыл ворота. По большому двору ходили гуси и утки. В тени у колодца лежала свинья. Несколько поросят, тыча мордочками, копошились подле нее.

Гуро хозяйским глазом оглядел двор и постройки.

— Вполне подходяще люди живут, — с довольным видом проговорил он, снимая из-за спины и перекидывая через плечо карабин. — А ну, пошли в хату!

Привязав лошадей, они поднялись на крыльцо и вошли в широкие сени. Тяжелые двери вели в две половины.

Сидоркин нажал щеколду.

— Сюда, товарищ квартирмист?

Гуро отрицательно качнул головой.

— Нет, здесь сначала посмотрим, — сказал он, открывая противоположную дверь.

В светлой горнице за ткацким станком сидела смуглая девушка.

— Здравствуй, красавица, — ласково поздоровался Гуро, внимательно посматривая на стоящие вдоль стен сундуки. — Ты, что ли, хозяйка?

— Ни. Тату… — высоким голосом ответила девушка.

— А где твой тату?

— А в хате.

— Ну, ну…

Гуро прошел через сени и, толкнув дверь, ступил в другую половину. Сидоркин вошел вслед за ним.

В хате стоял приятный запах свежеиспеченного хлеба. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь маленькие окна, светлыми пятнами играли на чистом полу. На кровати за кисейной занавеской, укрывшись рядном, кто-то лежал. Гуро, сильно стукнув, положил карабин на лавку подле стола.

— Галька, це ты? — спросил заспанный женский голос.

— Вставайте, хозяева, гостей принимайте! — бодро и весело сказал Гуро.

Послышалось бормотанье, шепот, и из-за занавески мелкими шажками вышла худая старушка. Гуро, взяв под козырек, поклонился.

— Здорови булы, бабуся! — поздоровался он.

— Здравствуй, здравствуй, коханый, — быстро заговорила старуха. — Я и то чую, ходыт хтось по хати, думала, це наша Галька.

— Дочка, что ль? — поинтересовался Сидоркин.

— Внучка. Внучка наша, сынок.

— Ты, бабуся, кислого молочка нам не достанешь? — спросил Гуро.

— Шо ты, коханый! И-и! Хиба ж дадут ему скиснуть? Тут за утро войсков проходило!..

— Может быть, сметаны найдешь?.. Ты не беспокойся, бабуся, мы деньгами заплатим.

Старуха развела сухими тонкими ручками.

— Ну, шоб пораньше трошки, — с огорчением в голосе проговорила она. — Була ведь сметана! Конные тут заизжали — дохтурь в очках и ще якийсь с трубой. Зьилы сметану. Цилый глечик! От исты горазд цей дохтурь! А чай пье, як за уши лье, — наливать не успеешь!

— И не заплатили, поди? — спросил Гуро.

— Зачем? Ни! Гроши отдали… Так я пиду пошукаю, в погреби молоко свежиньке есть.

— Ну, ну, принеси.

Старуха быстро засеменила к дверям.

Гуро сделал знак Сидоркину. Тот с равнодушным видом вскинул винтовку за спину и пошел за старухой.

В хате дрогнули стекла. Гуро подошел к окну и, сильно толкнув, открыл забухшую раму. Вдали раскатывался пушечный грохот.

За спиной Гуро послышались шаги. Он оглянулся. Пожилой мужик в свитке с любопытством в выгоревших карих глазах смотрел на него.

— Здорово живете, хозяин! — сказал Гуро.

— Слава богу, — равнодушно ответил хозяин. — В гости заехалы?

— Ага. На минутку.

Мужик продолжал пытливо смотреть на Гуро. — Вы, бачу, з тех будете, шо ранком ще приезжалы? — спросил он, переводя взгляд с шашки на шпоры Гуро.

— Буденновцы мы! Слышал таких?

Мужик утвердительно кивнул головой.

— Як же! Це добри хлопци!

Вдали вновь послышалась канонада.

— Пид Почаевым монастырем наши бьются, — ска-вал мужик, посмотрев в сторону леса. — Видать, погнали гадючих панов… щоб…

Он не договорил. Фуражка слетела с его головы от сильного удара в висок. Мужик, испуганно ахнув, шарахнулся к дверям.

Гуро схватил карабин.

— А ну стой! — крикнул он, бросаясь вперед.

— Товарищу, що ты? Побийся бога! — свистящим шепотом заговорил мужик, пятясь к дверям.

Гуро щелкнул затвором.

— А ну, давай б люке!

Глядя на бандита широко раскрытыми от ужаса глазами, мужик подошел.

— Деньги живо гони! Иначе дух вон, понятно? Ну! — раздувая ноздри, крикнул Гуро.

В сенях кто-то затопал. Гуро порывисто повернулся к дверям.

Сидоркин, ухмыляясь, смотрел на него.

— Где бабка? — спросил Гуро.

— В погребе запер.

— Хорошо. Поди пока. Я тут разговор еще не закончил.

Сидоркин скрылся в сенях. С минуту послушав, что делалось в хате, он прошел к противоположной двери и заглянул в горницу.

Девушка продолжала ткать за станком. Сидоркин постоял у порога, затем решительно направился к ней.

— Так вас, барышня, Галькой зовут? — спросил он, присев рядом с девушкой.

— Галькой, — отодвигаясь по лавке и опуская глаза, тихо сказала она.

— Ишь, какая ты крепкая! — прошептал Сидоркин, сжимая ее колено вдруг задрожавшей рукой.

— Шо вы?.. Пустить!.. Я тату поклычу! — пытаясь освободиться, заговорила она.

Сидоркин молча достал из кармана револьвер.

— Пушку видала? — спросил он с угрожающим видом. — Только шумни — на месте угроблю…

… Солнце перевалило за полдень. Тяжкий зной стоял над пересохшей, землей. Ветер кружил по дорогам горячую пыль. Над степью дрожало мглистое марево; в нем, как мираж, тянулись бесконечные колонны обозов.

Гуро и Сидоркин поднялись на курган.

— Смотрите, товарищ квартирмист, как занялось, — сказал Сидоркин, повертываясь в седле и показывая в сторону хутора.

Гуро оглянулся. Там, где за изгородью виднелись золотистые шапки подсолнухов, поднималось густое облако дыма…

 

7

В боях под Дубно и в Хорупанских лесах, в жестоких сабельных рубках под Бродами и на подступах к Львову полки Конной армии потеряли треть боевого состава, но оставшиеся все так же бодро шли вперед.

В неотступном преследовании неприятеля прошел весь июль. 13 августа Конная армия с боем переправилась через Стырь и вышла на львовский плацдарм.

Около трех часов пополудни этого дня 11-я дивизия выходила на шоссе Броды — Львов, пролегавшее в сплошном сосновом лесу.

Начдив Морозов и Бахтуров стояли на пригорке подле дороги и поджидали подхода первой бригады. У подножья холма ординарец начдива Абрам, детина — косая сажень в плечах, проваживал лошадей.

В лесу было тихо. Только со стороны Львова изредка доносились глухие удары пушечных выстрелов.

Лошади пофыркивали, чутко прислушивались и били хвостами по подтянутым бокам, отгоняя надоедливых мух.

В глубине леса закуковала кукушка. Морозов послушала недовольно поморщился.

— Ишь ты, как мало! — сказал он вполголоса.

Улыбка тронула твердые губы Бахтурова.

— Да ты, никак, загадал, Федор Максимыч? — спросил" он, улыбаясь.

Морозов смущенно потеребил короткие усики.

— Ну что ты! — Он помолчал и тихо добавил: — Мальчишкой, верно, загадывал…

По дороге ехали рысью два всадника. В переднем, молодом, как-то особенно аккуратно подтянутом, Морозов узнал Литунова — начальника 4-й кавалерийской дивизии. Их связывала крепкая дружба еще с партизанского отряда Буденного, и теперь он смотрел на товарища с доброжелательным выражением на сильно похудевшем загорелом лице.

— Здравия желаем, товарищ Морозов! — бодро поздоровался Литунов, останавливая лошадь и подавая руку Морозову. — Здравствуй, товарищ Бахтуров! Вы чего тут, товарищи?

— Дивизию ждем. А ты откуда?

— У начальства был. Чай с сахаром пил. Малость попало. Трибуналом грозились, — отвечал Литунов, показывая в улыбке ровные белые зубы.

— За что?

— За Маслака, за черта. Опять напроказил.

— А он, Маслак, добром не кончит — сказал Бахтуров, не зная еще, что слова его будут пророческими.

— Я тоже так думаю, — согласился Литунов. — Ну ладно, друзья. Прощайте. Спешу!.. — Литунов пустил лошадь вскачь по мягкой обочине.

— Гляди, — сказал Морозов, — первая бригада подходит.

У поворота дороги замелькал красный значок. Послышалась песня. Звонкий тенорок запевалы, тщательно выговаривая каждое слово, звенел над рядами:

Поехал казак на чужбину далеку

На верном коне на своем боевом…

Он свою родину навеки покинул,

Ему не вернуться в отеческий дом, —

подхватил головной эскадрон последние слова, и песня с присвистом покатилась по лесу.

Колонна приближалась. Впереди ехал комбриг Колпаков — широколицый человек со светлыми щетинистыми усами. Увидев Морозова, он подъехал к нему.

— Значит, так, — сказал Морозов, постукивая плетью по голенищу. — Первой бригаде в резерв. Встанешь в Ксенж-Вельки на дневку.

Колпаков не без удовольствия поднял руку к фуражке.

— Хорошо. А то кони подбились, Федор Максимыч. Мне остаться?

— Не надо. Веди бригаду. Полки я посмотрю… А песни, между прочим, отставить.

Колпаков махнул песенникам и размашистой рысью пустился в голову колонны.

Мимо начдива потянулась первая бригада. Под Бродами она понесла сильный урон, и эскадроны недосчитывали многих бойцов. Морозов, знавший в лицо почти всех ветеранов, хмуря брови, поглядывал на суровые запыленные лица, мысленно отмечал потери…

Замыкая бригаду, шла батарея. Ее вел Гобар. Он ехал по обочине дороги и что-то говорил Калошке, указывая на коренной вынос второго орудия.

— Гобар! — позвал Морозов. — Езжай сюда!

Гобар подъехал к начдиву и слез с лошади.

— Как у тебя со снарядами? — спросил Морозов, пытливо глядя на него.

— Половина боекомплекта, товарищ начдив. Одним словом, неважно.

— Смотри, береги! — Морозов кивнул в сторону Львова, откуда доносились басистые звуки тяжелых орудий. — Слышишь, с чем драться придется?.. Ну ладно, езжай… Постой, а это что у тебя? — Морозов недоуменно смотрел на сапоги командира с огромными трехгранными шпорами.

Чувствуя на себе насмешливый взгляд, Гобар смущенно пожал плечами.

— Я свои поломал, товарищ начдив, а эти ребята под Радзвиллами в замке с рыцаря сняли.

— Вот как! — сказал Бахтуров, усмехнувшись. — Шпоры знаменитые. В Палестине, наверно, бывали.

Гобар, улыбаясь, взглянул на Бахтурова.

— Что же делать, товарищ комиссар! Других ведь нет.

— Ну, ну, носи, — сказал Морозов. — Только смотри коня не покалечь.

— Разрешите ехать, товарищ начдив?

— Езжай.

Гобар занес ногу, стараясь не зацепить колючей шпорой круп лошади, и, опустившись в седло, поскакал к батарее.

— Толковый командир, — глядя ему вслед, проговорил Бахтуров.

— Командир хороший, — подтвердил Морозов уверенно. — Правду сказать, Павел Васильевич, когда стали прибывать к нам эти красные офицеры, я на них не очень надеялся. А вышло обратно. Гляди, как дело поставили. Толковый народ!

— Смена наша, — заметил Бахтуров.

Морозов вынул кисет и не спеша свернул цигарку.

— Ну, поехали, Павел Васильевич.

Морозов стал спускаться с пригорка. Но не успел он ступить двух шагов, как из чащи леса прогремел выстрел, и черная папаха начдива, взметнувшись птицей, упала в траву. Морозов рывком повернулся. Вторая пуля скользнула по его крутому виску.

— Пригнись! — крикнул Бахтуров.

Он схватил Морозова за плечи и увлек его под пригорок.

Неподалеку, в кустах, перебросив через плечо карабин, Гуро торопливо садился в седло.

Абрам, пригнувшись, бегом подвел лошадей.

Морозов разобрал поводья и огляделся. Широкое шоссе, уходившее в глубину леса, было пустынно. Кругом стояла тишина. Только со стороны Львова по-прежнему слышался гул канонады: шедшие впереди 4-я и 6-я дивизии вступили в бой с неприятелем…

Послушать бойцов набилась полная хата народу. Харламов сидел за столом среди стариков и при свете коптилки читал вслух газету. Кузьмич примостился рядом с ним на лавке у открытого окна — они читали по очереди — и молча поглядывал поверх очков на собравшихся.

— Так вот, товарищи крестьяне, тут очень даже ясно написано, — сказал Харламов, прерывая чтение и прикурив от коптилки. — Слушайте!

И он вновь начал читать:

— «Рабочий и работница, крестьянин и крестьянка должны понять и почувствовать, что война с Польшей есть их война, что это война за независимость социалистической России, за ее союз с социалистической Польшей…»

Вот, стало быть, как! Понимаете? — спросил Харламов, оглядывая сидевших против него стариков.

— Чудно. Кхм… — сказал старик в латаной свитке. — Как это так понимать? Война и, обратно сказать, союз? Давай объясни эту политику.

— Я, товарищи крестьяне, сам-то хорошо это понимаю, — сказал Харламов, отирая вдруг взмокший лоб и бросив быстрый взгляд на лекпома, словно прося у него поддержки. — Ну, хорошо, постараюсь зараз вам объяснить. Тут, стало быть, так. Кто в Польше у власти стоит? Ну?

— Известно кто — паны, — сказал старик в латаной свитке.

— Правильно, — кивнул головой Харламов. — Стало быть, капиталисты, эксплуататоры. А у нас кто? Сами трудящие. Вот мы, Красная Армия, зараз и воюем за то, чтоб и в Польше были у власти трудящие.

Тогда у нас и будет с ними крепкий союз. Понимаете?

— Факт! — авторитетно ввернул задремавший было яекпом.

— Ты, товарищ, там еще одно слово читал. Непонятно, чего оно обозначает, — сказал из темноты чей-то голое.

— Социалистическая? — спросил Харламов.

— Вот, вот!

— Ну, это слово, как бы сказать, обозначает, что земля, фабрики там, заводы находятся в руках самого трудящего класса. Обратно сказать, сами трудящие хозяйствуют и своим государством управляют. Понимаете? Вот вы, товарищи, под панами были и еще хорошо сами не знаете, что такое есть Советская власть, а наши мужики хорошо понимают и оберегают ее. Они, когда фронт прорывали, здорово нам помогли, а потом в набат ударили, чтоб все выходили помогать Красной Армии. А почему? А потому, что они фактично убедились, что такое есть власть трудового народа. — Харламов порывисто повернулся к сидевшему с края стола старику в холщовой рубашке и сказал укоризненно: — Эх, дядя! Мы жизнью рискуем для победы. И даже вовсе об этом не думаем. А ты о хлебе вопрос задавал. Берут — стадо быть, надо. Власть-то она своя. Зачем ей зря мужика обижать? Ты постой, вот достигнем победы — и такая жизнь настанет, что ты даже и подумать не можешь. А зараз, конечно, трудно живется. И холодно и голодно, но не сомневайся, отец, Советская власть свое докажет. Гляди, как еще заживешь! Мы вот панов с Украины прогоним, мужиков, которые победней, на хозяйство ставить начнем. У нас линия такая, чтобы всем богато жилось… Только еще много гадов вокруг нас ходит, палки нам в колеса вставляют… — Харламов умолк, отер обильный пот на лице и подвинул газету поближе.

— А почему коней берете? — ревниво спросил от дверей чей-то голос.

— Это кто ж такой? — Харламов перегнулся через стол и посмотрел в темноту. — А ну, выдь к свету, поговорим.

К столу протискался низенький старичок в стоптанных валенках.

Харламов пристально его оглядел, пошевелил усами, словно ощупывая, и вдруг улыбка осветила его лицо.

— Фу ты!.. А я думал, контры голос услышал! Ты, отец, не серчай, а спрашиваешь, будто назад оглядываешься…

— Чего мне оглядываться? От своих, что ль, тикать! — моргнув седыми ресницами, резонно заметил старик. — Ты за коней скажи.

— Так, товарищ дорогой, — Харламов приложил руку к груди, — мы с боями третий месяц идем. Кони-то приустают. И разве мы так берем? Мы своих оставляем. Ты на воле можешь ее выпасти, и какой конь будет — змей, а не конь! А нам времени нет, — продолжал он задушевно. — Сам небось служил?.. Ну вот, а говоришь… друг сердечный. Война, стало быть, война. А если все так рассуждать будем, то паны обратно нам на шею сядут. Правильно я говорю?

— Так я что! Я ничего, — заговорил обескураженный дед. — А на хуторах, верно, коней побрали.

— Ну, то на хуторах, — сказал Харламов, нахмурившись. Он взглянул в лицо деду. — А ты, отец, видать, дюже богатый. Кони хорошие?

Взрыв смеха прокатился по хате.

— У него всего богачества — старуха хромая, — весело сказал чей-то голос. — Был конь, да угнали паны, а самому метки оставили.

— Гнат, покажь товарищу, что у тебя на спине. Покажь, не стесняйся! — зашумели старики. — А то товарищ тебя за куркуля посчитал.

Харламов с тревожным участием взглянул на старика.

— Стало быть, ты, отец, пострадавший? Чего ж ты доси молчал? — Он решительно встал. — Зараз же идем до комэска. Найдется у нас для тебя вороная кобылка приставшая. Ну, не очень чтобы, а ежели с месяц покормишь — работать будет. Бери ее. Вспоминай Конную армию. — Он привычным движением поправил новый пышный бант на груди, сказал: — Прощайте пока! — и вместе с заробевшим дедом, который не знал, что и сказать от привалившего вдруг счастья, большими шагами вышел из хаты.

От открытого окна отделилась фигура, и знакомый голос Ильвачева позвал:

— Товарищ Харламов, поди-ка сюда! Харламов подошел.

— Ты вот что, — сказал Ильвачев, — пиши, брат, заявление. Мы тебя в партию примем.

— Ой, товарищ военком! — обрадовался Харламов, весь подвинувшись к Ильвачеву и чувствуя, как кровь жаркой волной кинулась ему в лицо. — Стало быть, достойным считаете?

— Я считаю. Ну, иди. Да скажи там командиру эскадрона, что насчет этой кобылки, которую ты деду обещал, я тоже поддерживаю.

Но Харламов переступал с ноги на ногу, жался, видимо не решаясь что-то сказать.

— Ты что, или не рад? — спросил Ильвачев.

— Как же не рад! Нет, тут… как бы сказать… дело такое, — сбивчиво и заметно волнуясь, говорил Харламов. — У меня дружок есть…

— Лопатин?

— А вы откель знаете?

— Я все знаю. Ну, дальше что? Говори.

— Мы вместе с ним в кандидаты вступали.

— Знаю. А теперь вместе вас примем. Оба заслуживаете.

— Ну, раз дело такое, то это конечно, — весело сказал Харламов. — А то ведь он получше меня в политике разбирается.

— Эх, товарищ Харламов, хороший ты человек во всех отношениях! — улыбаясь и дружески кладя руку на плечо бойцу, сказал Ильвачев. — Ну ладно, ступай. А то мне тоже надо по делу…

Харламов, улыбаясь и покачивая головой, пошел к сельской площади, откуда, несмотря на поздний час, доносились веселые звуки гармоники.

При ярком свете месяца конармейцы и девушки танцевали краковяк.

Сачков, церемонно держа Дуськину руку, прищелкивая каблуками и бойко выделывая ногами, шел впереди. За ними лихо притопывало несколько пар.

Харламов подошел к толпе, окружавшей танцующих, и остановился позади Гуро, который, склонив голову с забинтованным подбородком и поглядывая на проходившие мимо пары, говорил что-то доктору Косому.

— Ткач! Давай «Барыню», сестра Саша идет! — крикнул Митька Лопатин гармонисту.

Он вышел в круг и в ожидании Сашеньки сделал затейливое коленце.

— «Барыню»! «Барыню»! — закричали вокруг.

Ткач отер пот на широком безусом лице и, быстро перебрав по ладам, заиграл плясовую.

Сашенька не заставила себя просить. Улыбаясь, она вошла в круг.

Митька хлопнул в ладоши, ударил по голенищам и, отбивая задористый ритм, сделал коленце. Сашенька взмахнула платочком и, легко перебирая ногами, пустилась по кругу.

— Не нравится мне, товарищ врач, эта сестра, — недоброжелательно глядя на Сашеньку, сказал Гуро. — Ну, прямо всем нутром чувствую, что она не наша.

Косой с недоумением взглянул на него.

— Очень уж вы подозрительный человек, товарищ Гобаренко, — сказал он с усмешкой. — Вы, очевидно, и мать свою готовы подозревать в чем-либо.

— Нет, товарищ врач, я не шучу. Я вам по-дружески советую откомандировать ее, пока не поздно. Поверьте, я редко ошибаюсь в людях.

— А что, собственно, вам не нравится в Веретенниковой?

Гуро нагнулся к Косому и тихо сказал:

— Я твердо уверен, что она шпионка… Ну, скажите, зачем ей понадобилось в такое время ехать с Урала в Чернигов? И потом, как она на Урал попала? Сама же говорила, что родилась и жила под Москвой, в Бородине?

Харламов пододвинулся ближе, прислушиваясь к разговору, и со скрытой враждебностью искоса взглянул на Гуро.

— Ну, полноте, — отмахнулся Косой, — по-моему, ваши подозрения совершенно неосновательны. Веретен-никова доброй души человек. Посмотрите, с какой любовью она ухаживает за ранеными. Все свое свободное время уделяет бойцам и, поверьте, оказывает на них самое благотворное влияние… Нет, нет, товарищ Гобаренко, не говорите мне этого. Я тоже умею разбираться в людях.

— А вы ее проверяли?

— Считаю это совершенно излишним, — холодно сказал Косой. — Она вся как на ладони…

— Это еще ничего не доказывает, товарищ врач.

— Ну как, доктор, дела? — раздался за спиной Косого бодрый голос Поткина.

Косой оглянулся. Позади него стояли Поткин и Ушаков.

— А я только собирался идти вам докладывать, товарищ комполка, — сказал Косой. — Прошу вашего разрешения на эвакуацию товарища Гобаренко.

— Это зачем? — удивился Поткин.

— С ранением товарища Гобаренко сильное осложнение.

— Чего ж плохо лечите?

— Дело не в лечении. Ему необходимо срочно сделать рентгеновский снимок нижней челюсти. Я подозреваю трещину. Третий месяц рана не заживает.

— Ну что ж, раз дело такое, я не возражаю, — согласился Поткин. — Ты-то сам хочешь ехать? — спросил он Гуро.

— Если нужно — поеду.

— Ну, в таком случае давайте оформлять, пока на месте стоим.

Поткин подошел поближе к танцующим.

— Павел Степанович, ты посмотри, что разделывает! — сказал он, показывая на Сашеньку.

— Да, на все руки девушка. Жизнь в ней так и кипит. И умница большая.

—, Счастливый будет тот человек, кто ее выберет.

— Такая сама выберет…

Ткач, покачиваясь из стороны в сторону, продолжал стачать по ладам. На лбу у него выступили капельки пота, рубашка прилипла к спине, но неутомимый гармонист, видно, решил не прекращать свою музыку, пока не отпляшет весь полк. Уже и Ладыгин, вытолкнув в круг сменившегося с дежурства Вихрова, прошелся вприсядку, уж и Кузьмич, притопывая толстыми, как колоды, ногами, станцевал какой-то неописуемый танец, а вслед ему проплыл степенно, словно священнодействия, взводный Сачков. Веселье разгоралось все больше и больше.

Митька уже давно уморился, и Сашенька, притопывая каблучками новеньких сапожек со шпорами, плясала в паре с Харламовым. Вдруг она увидела стоявшего в стороне печального Мишу Казачка. Она подбежала к нему и спросила:

— Миша, хотите, «Шамиля» станцуем?

— Ва! С тобой? — живо спросил он, словно не веря ушам.

— Со мной.

— С балшим удовольствием! — согласился он, весь просияв.

— Товарищи! — весело крикнула Сашенька. — Миша Казачок танцует «шамиля»!

Миша вышел на середину круга, тряхнул широкими рукавами черкески и, раскинув руки, понесся в танце. Приуставшая Сашенька едва поспевала за ним.

— А ну, пройдись-ка и ты, Алексан Алексаныч, — сказал Ушаков.

Но Поткин и так уже постукивал каблуками.

— Пошли, Дуся, — сказал он, прихватывая Дуську за талию.

— Ой, товарищ комполка, я ж эту не умею! — застеснялась она. — Вам бы с Маринкой. Она очень даже ловко танцует.

— А где она, Маринка? — спросил Поткин, оглядываясь.

— Она на дежурстве в околотке.

— Что ж пустое толковать! А ну, пошли как-нибудь.

Под одобрительный гул голосов Поткин пустился по кругу.

— Ишь ты! Вот это да! — сказал Аниська.

— А ведь почти сорок раз раненный! — подхватил Харламов.

Он гикнул и пустился следом за командиром полка. Поткин, отдуваясь, вышел из круга.

— Ну вот, — встретил его Ушаков, — а говоришь… Лучше молодого танцуешь.

— Я это дело люблю.

— Не зайдем ли в штаб на минутку? — предложил Ушаков.

— Зайдем, — охотно согласился Поткин.

Они прошли площадью мимо старой, замшелой колокольни, видавшей времена Богдана Хмельницкого, и вышли на пустынную улицу.

— Знаешь что, Алексан Алексаныч, — помолчав, заговорил Ушаков. — Я все хотел поговорить с тобой относительно Гобаренко. Скажи, ты за ним ничего не замечал?

— За Гобаренко? — Поткин внимательно посмотрел на комиссара. — Да нет, ничего. А что?

— Видишь ли, какое дело. Я к нему все время приглядывался, и, понимаешь, не нравится мне его работа за последнее время. Тебе не кажется странным, что почти при каждом серьезном поручении у него что-нибудь да случается?

— А с кем не случается. У нас вот тоже случилось под Дзионьковом. На ошибках учимся. А так Гобаренко очень даже деловой и услужливый человек, — возразил Поткин.

— Да нет, ты постой! У меня, командир, дух противоречия какой-то. Я серьезно говорю. Ты заметь, что все эти случайности нездорово отражаются на боевой жизни полка. Ну, со снарядами считать не будем, тогда на него напали. Я имею в виду два последних случая — не получили муку и патроны. А я проверял — во всех полках получили, только у нас нет. Ну, чем это объяснить?

— Да-а… — протянул Поткин. — Сильно. А мне ни к чему было. А потом он, помнится, сам говорил, что еще успеет получить.

— Так вот, — продолжал Ушаков. — По-моему, это дело надо немедленно передать в особый отдел.

— Хорошо, — подумав, сказал Поткин. — Правильно говоришь. Так и сделаем…

Они вошли в штаб. Здесь их ждала телефонограмма, подтверждающая дневку на завтра.

— Ты что сейчас думаешь делать? — спросил Поткин.

— Пойду к бойцам. Есть кое-какие дела.

— А я, пожалуй, останусь — приказы посмотрю.

— Ну, ну. Бывай! — Ушаков кивнул командиру полка, вышел на улицу и, что-то обдумывая, направился на окраину села, откуда едва слышно доносились пиликающие звуки гармоники.

На улице посветлело. Молодой, словно вымытый месяц, выйдя из матовой паутины облаков, плыл над верхушками тополей.

Внезапно совсем рядом, за густыми кустами акаций, послышались голоса.

Ушаков остановился и невольно прислушался.

— Ну да, все вы так, мужики, говорите. На словах-то вы, как на гуслях, — недоверчиво говорил молодой и бойкий женский голос. — Вам бы только урвать и удрать. Знаем. Не в первый раз, ученые.

— Будьте без сомненья, Авдотья Семеновна, — с убеждением говорил другой голос, тонкий и сипловатый, видимо принадлежащий немолодому уже человеку. — Пусть какой другой обманывает, а мое слово верное. Раз сказал, значит точка. В жизни от меня никому обману не было. Зачем грех на душу брать? Я верно говорю. Да и не в этакое время живем. Сейчас каждый должен быть чистый и сердечный человек.

— А драться не будете? — после некоторого молчания тихо спросил женский голос.

— И зачем вы такие слова говорите, Авдотья Семеновна? Да рази можно бабу бить! Нет, я такому свинству не привержен.

— И любить будете?

— До могилы, Авдотья Семеновна… А что я много старей вас, так вы не сомневайтесь, это ничего не доказывает. В строгости жизни себя оберег, молодому не уважу… Ну как? — голос слегка дрогнул. — Значит, согласные?..

Ушаков усмехнулся, покачал головой и, стараясь не шуметь, тихо пошел вниз по улице.

На площади по-прежнему стояло веселье. Девушки и молодые бойцы, взявшись за руки, водили хоровод.

Ушаков подошел, увидел в центре круга Сашеньку, руководившую хороводом, и, подивившись в душе на неутомимость девушки, огляделся вокруг. Красноармейцы постарше расположились на бревнах около старого сруба.

— Ильвачева не видали, товарищи? — спросил он, подходя к сидевшим бойцам.

— Только сейчас здесь ходил, — откликнулся боец в опущенном шлеме. — Я пойду пошукаю.

Ушаков присел на бревна.

— Ну, как они, дела, товарищ Назаров? — спросил он, повертываясь к казаку и вынимая из кармана кисет с табаком.

— Ничего дела, товарищ комиссар. Интересуюсь, далеко ли еще нам идти?

— А вы разве на митинге не были?

— В наряде стоял.

— Пойдем туда, куда товарищ Ленин, партия прикажут. А сейчас наша задача выбить панов из Украины… А вы что, опять по дому соскучились?

— Ой, нет, товарищ комиссар! Темный я тогда был человек. Раз ошибся, больше не ошибусь. Понимаем, за что воюем. За такое дело можно и жизни решиться.

— Правильно, — сказал Ушаков, весело взглянув на него.

— Товарищ комиссар, а верно говорят — в шестьдесят втором полку бандитов поймали? — спросил Назаров, беря предложенный Ушаковым кисет и свертывая папироску.

— Верно. А что?

— Я хочу сказать несколько слов за курей, что покрали вчера. Мужики очень даже, обижаются. Произошел этот случай в расположении третьего эскадрона. И вот, к слову сказать, примечаю я там одну парочку. — Он многозначительно глянул вокруг и, понизив голос, сказал: — Первый, значит, Чирвон.

— В английской шинели? — спросил сидевший рядом Леонов.

— Он самый.

— И еще его дружок в кожаной куртке?

— Да.

— Опоздал, друг, с сообщением. Их еще в обед взяли. Так, товарищ комиссар?

— Так. Я их допрашивал. Оказались махновцы… Вы, товарищи, хорошенько присмотритесь к некоторым нашим бойцам из новеньких, — продолжал Ушаков, сердито покашливая. — Очень возможно и даже наверно, что, кроме двух этих бандитов, к нам пристали еще разные гадины. Всю эту заразу, разлагающую наши ряды, надо выжечь каленым железом.

— И так уж в оба смотрим, товарищ комиссар, не раз предупреждали, — сказал Назаров. — Да за всем разве усмотришь, когда без передышки в бой или походом идем!

— Как я понимаю, товарищи, среди нас, безусловно, завелись паразиты, — начал деловым тоном боец в черной кубанке. — Я стал примечать, что повелось это, как еще к Умани подходили. Помните, случай был с хуторским мужиком? У меня и тогда догадка была. На старых бойцов, конечно, нет подозрения. Все ребята свои, не первый год знаем. Ну, насчет сена — это, конечно, Другой вопрос. Нельзя ведь, когда кони голодные.

— И насчет сена всегда можно договориться, — заметил Ушаков.

— Это конечно…

Они помолчали.

— Чего я еще хотел сказать, товарищ комиссар… — заговорил Назаров. — Вон мы почти голыми руками воюем, а у них и еропланы и батарей сколько… Под Дуб-по с Семеном Михайловичем, с товарищем Ворошиловым семнадцать раз подряд в атаку кидались, сколько бойцов там оставили… Где, в какой войне видали такое, чтобы на одном дню семнадцать раз в атаку ходить?!

— А что вы хотите этим сказать? — спросил Ушаков.

— А я то желаю сказать, что кабы все это кто описал, чтоб другие, молодые, для которых мы эту жизнь завоевываем, почитали бы и сказали: «Да, вон какие они были, буденновцы!» И помянули нас хорошим словом и поклонились бы нам.

— Об этом не беспокойся, товарищ Назаров, — уверенно сказал Леонов. — Партия большевиков нас не забудет. Будут о нас и книжки писать и песни слагать…

— Вот это правильно, — заметил Харламов. — А то наша Конная армия на всех фронтах геройски отвечает. Всем, стало быть, пример подает.

— Вы меня требовали, товарищ комиссар? — спросил Ильвачев, подходя к Ушакову.

— Да. Надо потолковать кое о чем. — Ушаков поднялся, взял Ильвачева под руку, отвел его в сторону и начал что-то тихо говорить ему, изредка поглядывая на сидевших бойцов…

 

8

В село медленно входил огромный обоз. Были видны лишь две-три передние подводы, все остальное тонуло в душном облаке пыли. Слышались сонные крики подводчиков, усталая ругань.

Обоз проскрипел по раскаленной солнцем сельской улице, перевалил через пересохший, ручей и вышел на площадь. Передние остановились. Ехавший впереди босой мужик с всклокоченной бородой, в длинной, до колен, серой рубахе не спеша слез с телеги, подошел к лошади и деловито поправил хомут.

— Это что же, дядя Иван, привал? Или дальше поедем? — густым волжским говором, напирая на «о», спросил сидевший в телеге сухощавый человек в накинутой на плечи кожаной куртке.

— А по мне, как хочешь, товарищ Каштанов, — почесывая под мышкой, безразлично ответил мужик. Он покосился на острый круп лошади. — Я, поди, верст полтыщи уже отмахал. То одного везешь, то другого… Снаряды возил… Я понимаю, конечно, дело военное, помощь нужна. — Он помолчал и, пожимая плечами, сплюнул черной слюной. — Да мне что, я уже привыкший _ второй месяц в подводах, будто и дома не жил вовек.

— Надо бы в деревне жару переждать, товарищ Каштанов, — сказал средних лет человек, по виду рабочий. — Гляди, кони еле дошли, да и ребята устали.

— Так, может, по хатам пойдем? — нерешительно предложил молодой рабочий в буденовке. — И кони отдохнут, да и самим умыться не грех.

Каштанов взглянул на часы.

— Хорошо, товарищи, — сказал он, что-то прикинув в уме. — Постоим здесь два часа, ровно в пять двинем дальше. Только сначала надо узнать, не занята ли кем деревня.

— А вон сидит боец, — сказал рабочий в буденовке.

Каштанов оглянулся. На лавочке у ворот сидел в тени Митька Лопатин.

— Эй, товарищ! — крикнул рабочий в буденовке. — Слышь, давай-ка сюда!

Митька не спеша подошел.

— Кто, товарищ, в деревне стоит? — поинтересовался Каштанов.

— А вы кто такие? — с настороженным любопытством поинтересовался Лопатин.

— Мы, товарищ, партийные работники. Едем в Конную армию. — Каштанов пошарил за пазухой и вынул бумажку. — Нат-ка вот, почитай.

Митька быстро прочел документ. Его лицо просветлело.

— Та-ак… — приветливо протянул он. — Значит, в точку попали. Мы и есть самая Конная армия.

— Ну? И штаб армии здесь?

— Нет, только наш полк. Третий день стоим. Отдыхаем.

— А кто у вас комиссаром?

— Товарищ Ушаков.

— Ушаков? Каков он собой?

— Небольшой такой, плечистый.

Каштанов ласково выругался.

— Знакомый, что ль? — добродушно усмехнулся Митька.

— Какой знакомый. Если тот самый, то друг… Где он сейчас?

— На квартире, должно быть. Вон второй дом направо от церкви, — показал Митька.

— Ну, товарищ, спасибо… Да, о самом главном забыл. Вы что, всю деревню занимаете?

— Нет, верх свободный… Ну, покуда, товарищ… Я, извиняюсь, дневалю. — Митька приятельски кивнул Каштанову и пошел на свою лавочку.

«Смотри, сколько много народу приехало!» — думал он, вновь расположившись на лавочке подле крыльца и поглядывая на проходивший мимо обоз.

Вблизи послышались шаги.

По улице шел боец Марко Сюсявый, прозванный так за то, что говорил, словно плевался. Он подошел к Митьке и, поздоровавшись, присел с края на лавочку.

— Что, дневалишь? — спросил он, помолчав.

— Ага, — кивнул Митька.

Сюсявый вынул из кармана кусок пирога, отломил половину и протянул Митьке,

— Хочешь?

— Нет. Только поел.

Из-под крыльца, загребая толстыми лапами, выполз на брюхе щенок. Виляя хвостом, он подошел к Сюсявому и большими глупыми глазами умильно уставился на пирог.

Лопатин потянулся и ласково погладил щенка по шишкастой голове. Тот, слабо повизгивая, ткнулся мокрым носом в сапог Сюсявого и тронул его лапой.

— Что, жрать хочешь? — спросил Сюсявый-насмешливо. — Только пирогами и кормить вашего брата. Уйди, шалава! Ну? Кому говорю?! — Он замахнулся.

Щенок отскочил, склонив голову набок, поставил ухо торчком.

— Товарищ Лопатин, — заговорил Сюсявый, с хрустом пережевывая кусок пирога. — Я имею тебе один вопрос задать.

— Ну?

— Чего это ребята в партию записываются? Давать, что ль, там будут чего?

— Кому?

— Ну, тем, которые партейные.

— А ты чего интересуешься?

— Хочу себе записаться.

— Не примут, — сказал Митька с твердой уверенностью.

— Почему? — спросил Сюсявый, моргнув белыми, как у мокрицы, ресницами.

— Да так, не примут — и все.

— Нет ты все же скажи: почему твое такое мнение?

Ты пример дай.

Митька пристально посмотрел на него.

— Ком-да Гришин у мужика мед забрал, ты чего сделал? — спросил он, прищурившись.

— Как что? Заявил!

— А раньше?

— Что раньше?

— Ты же сам Гришина на это дело толкнул. Думаешь, мы не знаем? Ты чего ему сказал? Давай, мол, бери. А сам побежал к командиру. Это вместо того, чтоб товарища от плохого остеречь. Выходит, что ты самый что нм на есть провокатор. А разве такие вредные люди партии нужны?.. Ты знаешь, что такое есть партийный товарищ? — Митька помолчал, сердито сдвинув тонкие брови. — Партийный товарищ должен быть чистым, жак стекло, чтоб его насквозь видать было, каков он есть человек… Завидовать товарищу не должен — это раз! — Митька загнул палец. — Товарищу помогать, не задаваться. Наистрожайше партийную линию проводить… Да мало ли чего… А ты товарища подсидел, а сам в партию ловчишься? Нет, друг, этот номер ваш старый. Не выйдет.

— Подумаешь! Всего раз и ошибся. Что я, буржуй?

— Это неважно, кто ты такой, раз ты жулик и шибко вредный человек.

Митька потащил из кармана кисет с махоркой и в сильном волнении стал крутись козью ножку.

Щенок, набравшись храбрости, вновь подошел и, нюхая воздух, потянулся к остаткам пирога.

— Уйди, постылый! — крикнул Сюсявый.

Он с силой ударил ногой под брюхо щенка. Тот отлетел в сторону, поджал хвост и, громко скуля, полез под крыльцо.

— Зачем ударил? — Митька встал со скамейки. — Зачем животное бьешь?!

Они, тяжело дыша, стояли один против другого, как петухи, готовые пустить в ход кулаки.

— Эй, Донбасс! Давай на-гора! Смена пришла! — послышался позади знакомый голос Назарова. — Вы что, ребята, не поделили чего? — спросил он, подходя и усмехаясь.

— Нет, так, — сказал Митька, глядя вслед Сюсявому, который, озираясь через плечо, быстро шел по улице.

— Ну, значица, я заступил, — заявил Назаров.

Он присел на лавочку. — Иди отдыхай.

— Отдохну потом, — сказал Митька Лопатин. — Надо к лекпому зайти, а потом пойти искупаться.

Ушаков сидел за столом в небольшой чистой хате и, чуть шевеля губами, писал донесение в подив. Карандаш быстро бегал по бумаге…

«Считаю совершенно необходимым отметиь исключительно высокий боевой дух бойцов. Несмотря на потери от аэропланных бомб и тяжелой артиллерии, красноармейцы рвутся в бой. Имел место случай…»

В дверь сильно постучали.

— Войдите! — оглядываясь, сказал Ушаков. Вдруг брови его поднялись, лицо просияло. — Васька?! Каштанов?! Каким ветром тебя занесло? — воскликнул он, поднимаясь навстречу товарищу.

— Не ветром, а вихрем революции, Павел Степаныч, — улыбаясь, ответил Каштанов.

Он подошел к Ушакову. Друзья крепко расцеловались.

— Вот дела! Ну прямо как с неба упал! — весело говорил Ушаков, обнимая товарища. — Ну, как ты? Как там наши ребята?

— Я ничего… А Гусев как в семнадцатом ушел в Красную гвардию, так с тех пор не слыхать.

— Ну, а Савельев?

— В Царицыне в губкоме работает, если еще на фронт не ушел.

— Так… А Панов где?

Каштанов поморщился, махнул рукой.

— Этот не выдержал, хлипкий оказался. Наверное, теперь зажигалками торгует, как говорится… А ты все воюешь?

— Воюю. Сам видишь, куда забрались.

— Забрались далеко… Ну что ж, это хорошая наука панам. Не мы первые в драку полезли, вперед будут умнее…

Ушаков вплотную подвинулся к Каштанову, дружески положил руки на его плечи.

— А я прямо не верю, что вижу тебя… Ведь как давно не встречались!

— Да, скоро три года, — прикинув в уме, ответил Каштанов. — Эко время летит, а как будто только вчера…

— Ну как там, в тылу? Что нового слышно? — спросил Ушаков.

Каштанов покачал головой.

— Ого, брат! Ты бы посмотрел, что в тылу творится. Весь народ поднялся.

— Позволь, Вася, а ты сам куда едешь?

— Я не один, Павел Степаныч. Со мной почти две сотни, людей. Едем к вам, в Конную армию. Меня избрали, за старшего, потому что я прошел всю германскую.

— Вот это толково! — сказал Ушаков. — Нам партийные работники очень нужны. Убыль в политсоставе очень большая. В эскадронах почти нет военкомов… Ну, ты садись давай. Есть хочешь?

— Нет, я, как зайти, пообедал.

— Зря… Да, Вася, я все забываю спросить: ты где работал?

— Последние два года на Путиловском. Секретарем, — сказал Каштанов, присаживаясь.

— На Путиловском? — с неожиданной радостью переспросил Ушаков. — Так у нас же есть ваш пути-ловский.

— Кто?

— Гобаренко. Знаешь? Мы его у Махно отбили. Каштанов с сомнением покачал головой.

— Гобаренко?.. Не было у нас такого, Павел Степаныч… Постой, ты не путаешь? Может, Гобар?.. Гобар У нас действительно был. Я хорошо знаю его. Он еще с весны уехал на Украину за хлебом. С ним было шесть человек. И как в воду канул. Ни слуху ни духу… Постой, что ты так побледнел?

— Вася! — Ушаков взял Каштанова за руку. Страшная догадка шевельнулась у него в голове. — Вася, а ты твердо знаешь, что Гобаренко на Путиловском не было?

— Твердо… Хотя, впрочем, он мог работать еще до меня. А в чем, собственно, дело? Позови его, разберемся.

Ушаков выглянул в окно, крикнул ординарца и послал его за Гобаренко.

— Павел Степаныч, ты вот что скажи: к кому первому мне явиться в штабе армии? — спросил Каштанов.

— К товарищу Ворошилову.

— Ну? Неужели к нему самому?

— А как же! Он всегда сам занимается с пополнением.

В дверь резко постучали.

— Войдите! — сказал Ушаков.

Дверь распахнулась. Твердо ступая, в хату вошел Гуро.

— По вашему приказанию, товарищ комиссар, — сказал он, прикладывая руку к козырьку опущенного и незастегнутого шлема.

— Вы когда едете, товарищ Гобаренко? — спросил Ушаков.

— Сегодня, товарищ комиссар.

— Документы получили?

— Так точно. До Москвы.

— Вот что, — Ушаков бросил быстрый взгляд на Каштанова. — Придется вам поехать до Петрограда. Я хочу дать вам поручение на Путиловский завод. Ведь вы там свой человек.

Гуро улыбнулся.

— Ну как же, товарищ комиссар! Вместе Зимний брали в семнадцатом, — сказал он с достоинством. — Секретарь друг мне, а с директором вместе в Красной гвардии служили. Хороший человек.

— Вы давно с завода?

— Да нет, с весны.

— А разве вы этого товарища не знаете? — спросил Ушаков, поднимаясь с лавки и показывая на Каштанова.

Гуро пытливо посмотрел на него.

— Где-то встречались с этим товарищем, — глуховатым голосом ответил бандит.

— А где, не помните?

Гуро криво усмехнулся и пожал плечами.

— Трудно сказать, товарищ комиссар, ведь столько народу встречаешь, — проговорил он с деланным спокойствием, быстро взглянув на открытое окно.

Ушаков подвинулся вплотную к Гуро.

— Ты убил Гобара, мерзавец? — тихо спросил он, в упор взглянув на него.

— Я! — крикнул Гуро. — Я вас всех, сволочей, уничтожу!

Сильным ударом в живот он рпрокинул Ушакова, прыгнул в окно и с маху влетел в железные объятия Харламова.

Они покатились по пыльной дороге.

Харламов, рыча, бил Гуро по лицу кулаком.

— Гад!.. Вражина!.. Бандитская морда!.. — хрипло приговаривал он, насев на него и со страшной силой опуская кулак.

Со всех сторон сбегались бойцы.

— Харламов, стой! Не бей больше! Хватит! — кричал Ушаков, нагнувшись над ними. — До смерти забьешь… Он нам еще нужен. А ну, довольно! Отставить!

— Эх, товарищ комиссар, я б его зубами загрыз! — говорил Харламов, тяжело и часто дыша. — Я, как товарищ Ильвачев приказал, второй день за ним по пятам хожу… Он, вражина, сестру Сашу надысь шпионкой обозвал… Врачу говорил, а я слышал. Откомандируйте, мол, ее от греха. Ишь, куда загибал! Видать, за себя опасался, как бы она его не признала. Мину под нее подводил, ионимаете?.. Теперича подхожу под окно. Слышу, он убить вас погрозился. Я уж хотел в окно лезть, а он сам выкинулся. У-у-у, гад! Вражина! — Харламов пнул носком лежавшего без сознания Гуро-Гобаренко.

Трубач Климов сидел, поджав ноги, в тени под полостью, штопал гимнастерку и тихонько гудел один и тот же напев:

Рядом с ним у тачанки стояли две лошади — гнедой мерин Кузьмича и его, Климова, вислозадая белая кобыленка, отличавшаяся на редкость строптивым характером. Они изредка профыркивали и, лениво шевеля губами, перебирали свежее душистое сено.

Солнце заливало двор потоками яркого света. В жарком воздухе сонно летали слепни, жужжали зеленые мухи; наверху, под стрехой, ворковали зобастые голуби.

Лошади зашумели. Рыжий мерин нечаянно толкнул вислозадую кобыленку. Та, прижав уши, обидчиво фыркнула и ударила его вдоль спины длинными желтыми зубами.

Климов поднял голову, чтобы погрозиться на лошадь, машинально согнал муху со щеки спавшего тут же Кузьмича и задержался взглядом на статной молодице, которая, стоя посреди двора и выставляя крепкие смуглые ноги из-под подоткнутой юбки, вытаскивала сильными руками мокрое ведро из колодца.

«Ишь, толстопятая, какие мясы наела!» — подумал старый трубач, провожая глазами молодицу, которая уносила ведро, покачивая на ходу полными бедрами. Он вздохнул, вспомнив былое, покачал головой и, подкрутив по привычке поникший седеющий ус, вновь, но уже громко запел:

Калитка скрипнула. Послышались быстрые шаги. Климов оглянулся. К нему шел Митька Лопатин.

— Чтой-то вы, дядя, пели шибко хорошее? — спросил он, подходя и присаживаясь напротив старика.

— Марш играл, — охотно ответил трубач. — Я, сынок, лет тридцать в гвардии прослужил. Знаю наизусть все полковые марши.

— А разве каждому полку свой марш?

— Обязательно. Они, марши, вперемеж с голосами игрались.

— Как это?

— Один куплет музыка играет, а другой куплет солдатики поют. Это, конечно, только в пехоте. А в кавалерии одна музыка. Хорошие марши были в пехоте. Вот, к примеру, Преображенского полка.

Знают турки нас и шведы,

И про нас известен свет… — пропел Климов тонким старческим голосом. — И так и дальше. А потом оркестр подхватывает. У нас в кавалерии полковой оркестр хором трубачей назывался… А в пехоте оркестр. Да. А вот еще марш гренадерского полка. Суворовского. Очень хорошие слова. Послушай-ко:

А теперича музыка. Тара-рим-тарам-там-там-там, — заиграл Климов, подражая оркестру и ударяя кулаками по надутым щекам.

— А я к вам, дядя, по делу, — прервал его Митька Лопатин. — Искупаться хочу, а…

— Что такое?

— Чирий на спине выскочил… Спит? — Митька кивнул на лежавшего без движения Кузьмича.

— Спит, — подтвердил Климов. — Разбудим. Пора. И то с вечера спит. — Климов нагнулся и тронул Кузьмича за плечо: — Федор Кузьмич, вставайте! Вставайте, голубчик. Эва, сколько спали!

Лекпом заворочался, поправляясь на сене.

— Все это для нас чепуха… Пустяки, одним словом… Все это не играет никакой роли для нас, — пробормотал лекпом, просыпаясь.

Он присел и увидел Митьку Лопатина.

— А, товарищ Лопатин! — пробасил он приветливо. — Зачем припожаловал?

— Мне бы, товарищ доктор, пособие оказать. Кузьмич порылся в сумке, надел очки и, взглянув поверх них, спросил:

— Фебрис, значит?

— Чего? — не понял Митька.

— Фебрис — это обозначает болезнь. Слово такое. Латынь, — с приличной случаю важностью заметил лекпом.

— Чирий у меня.

— Фурункулюс? А-а… Ну, ну, давай покажи. Митька быстро снял гимнастерку.

— Так-с, — сказал Кузьмич. — Ишь, как его разнесло… Ну что ж, можно. Орать не будешь?

— Постараюсь, — сказал Митька, чувствуя, как мурашки побежали у него по спине.

— Ну ладно. Ложись давай на живот и бери в зубы гимнастёрку.

— Зачем? — удивился Митька.

— Для профилактики. А то закричишь — народ сбежится, нехорошо все-таки.

Кузьмич склонился над Митькой, осторожно обмял фурункул и вдруг со всей силой сдавил его пальцами.

— Ох! — сказал Митька, выпустив из зубов гимнастерку и повертывая к лекпому сразу вспотевшее лицо. — Вы бы поосторожней, товарищ доктор, а то в главах затуманилось.

— Готово, готово, — успокоил Кузьмич. — Гляди, с корнем выскочил.

— Все? — спросил Митька. — Можно одеваться?

— Постой, йодом прижгу… Ну вот, одевайся.

— Премного благодарен, товарищ доктор, — говорил Митька, одеваясь и затягивая ремень. — А то было всю спину стянуло.

— Скажи спасибо, что ко мне, а не в околоток зашел. Они бы тебя компрессами допекли, а то, глядишь, резать стали. Всю бы спину исполосовали. Знаю я их, живорезов. Им только нож в руки.

— Он купаться хотел, — сказал Климов.

— Ну и на здоровье. Вода теплая, а чирий-то с корнем выскочил. Ничего ему не станет.

Митька еще раз поблагодарил лекпома и пошел со двора.

— Смотрите, Василий Прокопыч, каков герой, а? — сказал Кузьмич, глядя ему вслед. — Даже не крикнул. Что значит сильный человек…

— Такой симулировать не будет, — сказал Климов.

— Факт… А, между прочим, симулянта я за версту узнаю. Еще в ту войну глаз набил. Он жалуется на живот, а как входит в околоток, так от самых дверей начинает на обе ноги хромать…

Пройдя огородами, Митька вышел к высокому берегу большого пруда. Отсюда открывалась уходящая вдаль холмистая панорама с разбросанными по склонам белыми хатками, тополями и синевшей на горизонте неровной полосой леса. Внизу, отражая солнце и нависшие ивы, блестела вода. Весь далекий отсюда противоположный берег был покрыт загорелыми телами бойцов. Теплый ветер доносил веселые крики и хохот.

Митька спустился по косогору, быстро разделся за ивами и, выйдя к берегу, остановился, подставив сильное, словно вылитое из бронзы, мускулистое тело под ласкающие косые лучи горячего солнца. Потом, взмахнув руками, разбежался, вниз головой кинулся в воду и поплыл на середину пруда.

— Эй, эй! Куда плывешь? Здесь девушки купаются! — насмешливо крикнула Дуська. — Ну, ну, плыви, плыви, — миролюбиво сказала она, увидев, что Митька стал поспешно загребать в обратную сторону.

Он оглянулся и только теперь увидел черневшие за солнцем три головы. Впереди всех, шлепая ногами, как колесный пароход плицами, плыла Дуська. Ее со смехом догоняли Маринка и Сашенька.

Митьку охватил мальчишеский задор. Он усмехнулся собственной мысли и, набрав воздуху, глубоко нырнул.

— Куда это Митя девался? — спросила Маринка Сашеньку, оглядываясь на нее через плечо.

— Нырнул. А что?

— Почему же так долго? — встревожилась Маринка. — Может, судорога? Он кричать не будет. Он ведь такой… Что ж делать, девушки, а?

Дуська повернулась к ней и открыла было рот, собираясь что-то сказать, как вдруг ее круглое лицо исказилось.

— Ой, мамыньки! — в ужасе закричала она. — Ой, кто-то меня за ногу схватил!.. Ой, девушки, держите метя? Ой, не могу, умираю! Ой, как он меня напугал… Тю, черт, дурак! — напустилась она на Митьку, который, отплевывая воду, вынырнул подле нее. — Погоди, вот Сачкову скажу, он те всыплет. А что, если б я утопилась?

— А я на что? — сказал Митька, смеясь.

— Ну, Митя, зачем ты ее? — укоризненно сказала Маринка.

— Да я ж пошутил! Я ее только тихонько за пятку «хватил… А ну, девушки, давайте, кто вперед к берегу, — предложил он, подплывая.

— Тогда нужно построиться, — сказала Сашенька. — Маринка, Дуся, давайте… А ну — раз, два… Пошли!

Они стайкой ринулись к берегу.

Митька плыл перевалкой, до половины выбрасывая из воды смуглое тело. В несколько взмахов он обогнал плывущую впереди Сашеньку. Вскоре он почувствовал дно под ногами.

— Ну ладно, Митя, ты выиграл! — закричала Маринка. — Давай уплывай отсюда. Нам одеваться надо. А потом приходи к нам. Мы здесь будем…

Девушки, осторожно ощупывая дно ногами, выходили на берег.

Отжимая мелкие, как роса, капельки, Сашенька провела руками по бедрам.

— Какая ты, Саша, складная, — сказала Маринка, с любовью глядя на подругу. — Ну прямо, как куколка. Вот, кажется, так бы взяла тебя, поставила на ладошку и понесла.

— Ну, положим, недалеко бы ты меня унесла, — усмехнулась Сашенька, ласково взглянув па Маринку. — Ты думаешь, во мне сколько? Во мне ведь четыре пуда.

Весело смеясь, они одевались.

— Беспокойное все-таки это дело — любовь, — говорила Маринка. — Вот Митя нырнул, а у меня уже сердце заныло, жалко стало… «А вдруг, — думаю, — больше никогда-никогда не увижу…» Да, слушай, Саша, когда мы были в Житомире, ты там видела большую скалу над рекой?

— Нет. А что?

— Мне одна старушка рассказывала. Давно это было, лет пятьсот. Возвратился из похода на турок какой-то пан Чапский. Заходит в дом тихонько, а его жена с любовником. Понимаешь, какое дело? Ну, тут он повернулся, сел на коня и айда. Выскакал на эту скалу, разогнался, раз — и в реку! Так вместе с конем и убился.

— Ну и чудак! — вспылила Дуська. — Он бы сначала ей, шалаве, все глаза выцарапал. Смотри-ка, мужик воюет, а она, гадюка, чем занимается…

— А что это сегодня Вихрова не видно? — спросила Маринка, садясь на траву.

— Ушаков еще вчера послал его в какую-то деревню по делу. Они вместе с Ильвачевым поехали, — с некоторым беспокойством ответила Сашенька, присаживаясь подле нее. — Смотри, Митя идет, — показала она.

— А ну, граждане, как у вас и что тут у вас? — спросил Митька, подходя к ним.

— У нас хорошо, — в тон ему сказала Маринка. — А у вас, видать, совсем весело?

— А как же нам не быть веселыми! Хм… Братишка письмо прислал. Пишет, что получил посылку и скоро в школу пойдет.

— А когда ты ему посылку посылал? — удивилась Маринка.

— Да я и не посылал никогда. Чего мне посылать? Это уж товарищу Ушакову спасибо. И. смотрите, какой человек! Мне тогда Ильвачев говорил, что письмо, мол, передал комиссару. Как наших ребят отправляли на Кавказ за бурками, он с ними мешок муки послал, консервов, сахару. Вот каков он человек: и не обещал, а сделал.

— С нашим комиссаром не пропадешь, — заметила Сашенька.

— Ну вот, — сказал Митька. — А теперь есть неприятное сообщение.

— Что такое? — насторожилась Дуська.

— Кто знал Ваську-трубачонка из второй бригады?

— Ну, я знала, — сказала Маринка.

— Убили его вчера.

— Ой, мамыньки, жалость-то какая! Ведь совсем еще мальчишка был! — вскрикнула Дуська. — Лет двенадцать… Как же его убили-то?

— В разведке… Лошадь его, Пуля, говорят, второй день не ест ничего, — стал рассказывать Митька. — У них между собой большая дружба была. Раз ехал с водопоя и пустил ее во весь карьер. Как подхватила! А тут из подворотни собака. Она как шарахнется! Васька упал. Лежит, глаза закрыл, а сам думает, что теперь будет Пуля делать. Верно, шибко ушибся, но ничего, виду не показывает. Вдруг слышит, копыта застучали. Это, значит, кобыла вернулась. Подбегает и давай его носом толкать, а сама ржет, ржет, да так жалобно! Ну, Васька не выдержал и заплакал.

— А чего он заплакал-то? — удивилась Дуська.

— Как чего? Жаль стало кобылу, что она над ним так убивается.

— Значит, верно, что лошадям знакомы чувства радости, благодарности и любви, — тихо заметила Сашенька.

— А как же! — подхватил Митька. — Когда Харламова было убили, так конь никого чужого не допускал до него.

Они помолчали.

— И когда этой войне конец?! — с сердцем проговорила Дуська. — Сколько народу побили!

— Теперь недолго ждать, — сказал Митька. — Да и в газете пишут, что скоро конец войне. — Он достал из кармана сложенную вчетверо газету. — Только уж шибко непонятно пишут некоторые наши товарищи. Как будто и русским языком, а не по-русски. Гляди, Саша, сколько я этих слов подчеркнул. Вот, к примеру, «эрудиция», — прочел он. — Что это такое?

— Ерундиция — значит ерунда, — быстро брякнула Дуська.

Митька с усмешкой посмотрел на нее.

— Ошибаетесь, Авдотья Семеновна. Это слово совершенно другое обозначает. Как твое мнение, Саша?

— Эрудиция — значит ученость, опыт. Например, говорят так: человек большой эрудиции — следовательно, человек большой учености, опыта, — пояснила Сашенька.

— Так. Понятно, — сказал Митька.

Он вынул из кармана записную книжку и что-то записал.

— Вот еще! — сказал он, убирая книжечку в карман. — Эмансипация. А это что такое?

— Эмансипация?.. Постой, постой! — наморщив лоб, Сашенька задумалась. — Нет, сама не знаю, — просто сказала она.

— Ну вот, даже ты не знаешь, а все-таки образованная, — с досадой сказал Митька. — Как же такие статейки, читать нашему брату?.. Неужели все это нельзя по-русски сказать? А? Саша?

— Конечно, можно. Русский язык самый богатый.

— Так зачем же пишут так? Ведь мы же русские люди! Или вот еще я человека одного слушал, на станции выступал. Ну, ничего не поймешь! Сыплет такими словечками…

— Может, он сам не понимал, что говорил? — сказала Маринка.

— И что за моду взяли! — вспылила Дуська. — Наберутся всяких слов — и вот, мол, какие мы ученые. Вот и наш Кузьмич, глядя на них, под старость умом рехнулся. Тоже стал не по-нашему выражаться. Даве прихожу до него мази взять, а он спит. Я давай его будить, а он как заорет! Постой, как-то он по-чудному. Нуте-ка… Да… «Не будируйте меня». Я аж покачнулась! Ну, сказал бы попросту: «Не буди». Я б повернулась и пошла. А то «не будируйте»…

— Товарищи, глядите… — сказала Маринка, поднимаясь и показывая на ту сторону пруда.

Там было видно, как купавшиеся красноармейцы выбегали на берег, быстро одевались и бежали в село. Оттуда доносились дрожащие звуки сигнальной трубы.

— Сбор, — сказал Митька. — А ну, бежим, девушки!..

Обогнув пруд и поднявшись по косогору, они, запыхавшись, вбежали в село. Тут уже все находилось в движении. По улице сплошной колонной шла конница. Постукивая колесами, проезжали тачанки, орудия, санитарные линейки и обозные фуры. Крупной рысью ехали сотни две всадников в лохматых бурках с развевающимися за спиной башлыками.

— Так это же котовцы! — сказал Митька, разгоревшимися глазами глядя на проезжавших. — Глядите, вон сам Котовский едет. Я его знаю.

— Где? Который?

— А вон в красной фуражке. Видите? На рыжем коне, — показывал Митька.

Посреди улицы ехал плечистый всадник с крупным, бритым, красивым лицом. Позади Котовского боец в кубанке вез на пике значок. Несколько поодаль ехали трубачи на белых лошадях, а позади них в облаке пыли тянулась колонна.

— Саша, гляди, кто едет, — сказала Маринка.

— Где? — «живо спросила Сашенька.

Но, проследив взгляд Маринки, она сама увидела Вих-рова, который, выехав из переулка на той стороне улицы и приветливо махая им рукой, пропускал проходившую мимо колонну. Дождавшись интервала между эскадронами, он пришпорил лошадь и подскакал к ним.

— Что за часть, товарищ Лопатин? — спросил оя, поздоровавшись и показывая на проезжавших мимо всадников.

— Бригада Котовского, — сказал Митька с радостным вживлением. — Ну как съездили, товарищ командир? — спросил он, подступая поближе к Вихрову и берясь рукой за стремя.

— Ничего.

— А я письмо от братишки получил, — весело блестя карими глазами, доверчиво заявил Митька. — Комиссар Ушаков ему гостинцев послал.

— Ну? — искренне обрадовался Вихров. — Вот это хорошо… А знаешь, я был почему-то уверен, что Ушаков так и сделает.

Он спешился, дал Митьке подержать свою лошадь и подошел к Сашеньке.

— Наконец-то ты приехал, Алеша, — заговорила она. — Чего я только не передумала за эти два дня! Ведь, говорят, банды кругом. Я так боялась за тебя… А Ильвачев где?

— Поехал доложить комиссару.

— Ну, как ваши успехи?

— Хорошо… Только уж больно народ забитый. Сначала все чего-то боялись. Видно, здорово их тут притесняли… В общем, мы с Ильвачевым переизбрали местную власть, а то у них войтом мельник сидел. Ну, а взгляды у него, знаешь, какие. Да и приспешников у него там было немало.

— С такими людьми нам еще долго придется бороться, — помолчав, заметила Сашенька. — Так они не сдадутся.

— Главное, они там весь народ мутят, стращают, — сказал Вихров. — Но ничего, мы крепко бедноту сорганизовали. Объяснили им всю нашу политику…

Неожиданно Вихров болезненно охнул.

— Ты что? — встревожилась Сашенька.

— Да нет, ничего, — сказал он, кусая губы.

— Как ничего? Тебе больно?

— Немножко царапнуло.

— Покажи, покажи!.. Что же ты молчал? Ах, какой ты, Алеша! Скромность не всегда уместна… Как же это случилось?

— Да так. Отъехали версты две от деревни, и вдруг залп с опушки! У Ильвачева фуражку сбило, а меня в руку. Да ты не волнуйся, кость не задета, — сказал Вихров, уловив выражение беспокойства на лице Сашеньки. — Я перевязал… А Ильвачев какой! По нему стреляют, а он вернулся. «Как же, — говорит, — я без фуражки в полк приеду? Неудобно». — Вихров усмехнулся. — И только стал слезать с лошади, а у него очки выпали. Всю дорогу ворчал…

— Ах, Алешенька, как же ты так? — заговорила Сашенька, участливо глядя на него.

Громкий звук трубы, раздавшийся неподалеку, заставил их оглянуться, и они увидели Дерну, ехавшего на своей огромной вороной лошади.

— Вихров, здорово, братко! — сказал Дерпа, останавливаясь и нагибаясь с седла. — Ты где пропадал?

— По делу ездил.

— А-а… То-то тебя на совещании не было… Ты ничего не знаешь?

— Нет. А что?

— Сейчас выступаем.

— Куда?

— Да хоть на Львов. Четвертая дивизия, сказывали, крепко панам наломала. До самой речки гнала. А там еще шестая им под хвост всыпала.

— Ловко!.. Постой, а это что у тебя? Где достал? — Вихров показал на огромный тяжелый меч, висевший на боку Дерпы.

Дерпа усмехнулся.

— В замке достал. Добрая штука, — сказал он. — Теперь зараз по две головы буду рубать. Такой не сломается. — Он до половины вытащил меч и с силой сунул его в ножны. — Ну, бувайте, хлопцы! — Дерпа сделал знак рукой и, пришпорив лошадь, помчался по улице.

 

9

Сражение на львовском плацдарме началось 14 августа. В последующие дни Конная армия вела упорные бои за переправы через Западный Буг. Удачная переправа 6-й и 4-й дивизий и успешная борьба с авангардами белополяков на подступах к городу давали уверенность в быстром овладении львовским узлом.

Реввоенсовет Конной армии поставил дивизиям задачу — стремительным ударом с севера и юга захватить Львов.

Несмотря на отчаянное сопротивление белополяков и на их большое превосходство в численности и вооружении, операция, на Львовском плацдарме развивалась быстро и успешно. К вечеру 17 августа части Конной армии вели бой в пяти верстах от города. Во Львове уже создавались рабочие отряды.

В то время как головные дивизии дрались на подступах к Львову, 11-я дивизия переправилась с боем у Краше и, очистив от противника Буек, быстрым маршем подходила к месту сражения. Впереди, за поросшими лесом холмами, раскатывался пушечный грохот. От беспрестанных взрывов содрогалась земля… Эхо шумело в лесу.

Морозов нагнал первую бригаду на малом привале в дубовой роще, у речки. Он остановил горячившегося дончака у самой опушки. Вдоль нее между деревьями спали вповалку у ног лошадей бойцы первой бригады. Прямо против того места, где остановился начдив, раскинувшись навзничь, у обочины дороги лежал красивый казак. Нагнувшись с седла, Морозов узнал в нем Харламова. В его руке были крепко зажаты поводья. Золотисто-рыжая лошадь его с проступившими ребрами, поджав ноги под брюхо и опустив голову, тоже дремала. Подле Харламова, положив ему на живот голову, лежал Митька Лопатин. Вокруг них — кто навзничь, кто приткнувшись боком к товарищу — спали бойцы. Красноватые лучи всходившего солнца, пробиваясь между стволами деревьев, ложились на пыльные лица бойцов, играли на стременах и оружии. Вокруг было тихо. Только вдали по-прежнему слышался тревожный гул канонады.

Морозов покачал головой и оглянулся на ординарца.

— Ну и крепко же спят, Федор Максимыч! — заметил Абрам. — Разбудить, что ль?

— Не надо, — тихо сказал Морозов. — Устали ребята. Пусть отдохнут.

Он поехал обочиной дороги, пробиваясь между спавшими красноармейцами. Немолодой рыжеватый боец в кожаной куртке, с белыми шрамами на искромсанном шашкой лице приподнялся на локте, мутными глазами взглянул на начдива, пробормотал что-то и опять повалился на бок. В стороне от дороги рядом с лошадью спал старый трубач. Голова его покоилась на боку лошади. Он мерно посапывал большим красным носом, придерживая между коленями сигнальную трубу с истертым, когда-то золоченым шнуром. Морозов подъехал к нему.

— Климов! — тихо окликнул начдив. — А ну-ка, проснись!

— А? Чего?

Климов приоткрыл один глаз и, увидев начдива, живо вскочил. Вслед за ним шумно поднялась лошадь.

— Где комбриг? — спросил Морозов.

Климов поспешно перекинул трубу за спину и сказал сиплым голосом:

— Только сейчас проходил, товарищ начдив.

— Давно здесь стоите?

— Минут десять, больше не будет.

— Так… Ну, ну, ложись, отдыхай…

Морозов тронул лошадь вдоль извилистого берега речки. В чаще чуть слышно постукивал дятел. Начдив слушал дятла, а сам посматривал на убегавшую вверх лесную панораму. Начинаясь низкорослыми ветвистыми грабами, стройными соснами, широкими кленами с темно-зелеными блестящими листьями, лес в глубине все больше густел и, как по огромным ступеням, сплошной Массой поднимался уступами в гору. Там, на самой вершине, картина венчалась могучими буками, уходившими высоченными кронами почти под самые облака.

Над головой Морозова со свистом пронеслась стайка стрижей. Он проследил их полет, повернул голову и увидел пестрое семейство клестов. Выделяясь красными перышками на зеленой листве, клест выклевывал изогнутым клювом смолистые зерна из шишки. Подле него копошилась желтоватая самка. Рыжеватые овсянки прыгали с ветки на ветку. Слышалось их незатейливое, но мелодичное пение. Оливковые малиновки, поблескивая желтыми грудками, перелетали тропинку. Быстро перебегали в траве хохлатые жаворонки. Все это перекликалось на разные голоса, щебетало и пело.

Морозов с малых лет хорошо знал всех этих маленьких обитателей лесов и полей и теперь, слушая птичий хор, невольно припомнил, как вместе с товарищами когда-то ходил искать птичьи гнезда… «А ведь нехорошо делали», — попенял он на себя, вспоминая ребячьи проказы.

Миновав батарейные упряжки с орудиями и зарядными ящиками, Морозов спустился к песчаному берегу речки. Над водой сидел на корточках худой сутулый боец. Услышав конский топот, он повернул голову, и начдив увидел желтое сморщенное лицо с раскосыми глазами.

— А ты, Ли Сян, чего не спишь? — узнав красноармейца и подъезжая к нему, спросил Морозов.

— Лука мыл, товарись начдив. Польский пана мало-мало лука моя сытылял, — быстро вскакивая, скороговоркой ответил китаец.

— Так, может, тебя в лазарет? Китаец отрицательно покачал головой.

— Наши лебята смеяться будет… Нет, Ли Сян лаза-лета не надо.

Морозов веселыми глазами посмотрел на него.

— Ишь ты, какой боевой!.. Комбриг где, не видел?

Ли Сян показал в сторону опушки.

Там на широком пне сидел Колпаков и грыз сухарь. Морозов окликнул его. Колпаков поспешно сунул в карман сухарь и, придерживая шашку, подбежал к начдиву.

— Почему без охранения? — спросил Морозов сурово. Колпаков виновато потупился.

— Сам знаешь, Федор Максимыч, как на заре спится, — сказал он, не глядя на начдива. — Я и решил, пусть ребята поспят. Шутка сказать, подряд двое суток не спавши. Да ведь я только четверть часа…

— То, что дал отдохнуть, это ты правильно сделал, — сказал Морозов, слезая с лошади и подавая поводья Абраму. — Но то, что без охранения, — это недопустимая халатность, товарищ комбриг. И чтоб впредь этого не было.

Он расстегнул полевую сумку, вынул карту и, водя по ней пальцем, сказал:

— Значит, так: бригаде наступать вдоль шоссе и захватить Вильку-Шляхетскую. Левее тебя, в районе Зубржица, третья бригада. Она наступает на Мыклашов. Правее Особая бригада наступает на фольварк Пруссы… Понятна задача?

— Понятна! — смахивая крошки с усов, ответил комбриг. — Можно ехать?

— Постой, — сказал Морозов. — Как настроение? Колпаков, пожав плечами, поднял на начдива красные от бессонницы глаза.

— Бойцы который день не евши, Федор Максимыч. Неделю хлеба не видели… А настроение?.. Что ж, настроение, как всегда, боевое. На это не жалуемся. Только вот животы подвело… Да и отдохнуть бы надо.

Морозов пристально посмотрел на него и, показывая плетью в сторону Львова, сказал:

— Вот там будет отдых… Давай выступление!

— По ко-ням! — нараспев крикнул комбриг.

Бойцы зашевелились. Ординарец подвел лошадь комбригу. Колпаков потрогал подпругу — хорошо ли затянута — и привычным движением сел в седло. Солнечный луч блеснул на золотом галуне его ярко-красных штанов. Он обернулся к рядам и подал команду.

Дорога шла лесом. Растянувшись колонной, бригада на рысях подходила к опушке. Впереди показались холмы. Узкие петли дороги, огибая лощины и вымоины, уходили к вершине большой лысой горы. Вправо желтело большое поле пшеницы. За ним в голубеющей мгле темнела неровная полоска далекого леса. Влево, где горизонт ограничивался поросшей лесом высокой горой, слышались частые ружейные выстрелы. Стрельба то затихала то вновь разгоралась, словно в пылавший костер кто-то подбрасывал охапки зеленого вереска.

Навстречу колонне показалась санитарная линейка. Ее сопровождало несколько всадников на разномастных лошадях. В линейке лежал человек, накрытый с головой красным знаменем. По тому, как неестественно тряслась его голова, постукивая о заднюю стенку линейки, было видно, что он мертв.

— Кого везете, товарищи? — спросил Морозов.

— Начдива, — хмуро сказал один из конвойных.

— Начдива?! Какого начдива?

— Литунова…

Весть мгновенно облетела полки. Стихли разговоры. Бойцы, обнажив головы, в строгом молчании проезжали мимо линейки…

Колонна теперь уже шагом выходила к гребню вершины. Краешек багряного солнца вышел над лесом. Буйным пожаром заполыхал горизонт, и небо стало вдруг голубым и бездонным.

Внезапно за поворотом дороги взглядам открылась долина.

— Львов! — пронеслось над рядами.

Вдали, в широкой низине, лежал древний город. Пунцовые лучи зари красными факелами горели на крестах церквей и костелов. Алые пятна дрожали на куполах колоколен. Над городом поднималось туманное марево…

То ли Колпаков подал команду, то ли бригада остановилась сама по себе, но ряды застыли в глубоком безмолвии. Задние молча выезжали вперед, и вскоре весь гребень горы покрылся сплошной стеной всадников. Вокруг было тихо. Лишь под порывами налетавшего ветра трепетали на пиках эскадронные и полковые значки. Сотни глаз устремились туда, где, утопая еще в полумгле, темйели очертания города.

Неожиданно, разорвав тишину, вдали раздался пушечный выстрел. Бойцы зашевелились и, вытягиваясь колонии стали быстро спускаться по пологому склону горы.

Начиная сражение на львовском плацдарме, командование 2-й и 6-й армий Пилсудского имело приказ главнокомандующего уничтожить Конную армию на подступах к Львову. Неприятель обладал значительным превосходством в живой силе и технике. Казалось, что успех поставленной Пилсудским задачи был обеспечен. В действительности же дело приняло совсем иной оборот. Противник хотел сковать и расстроить Конную армию жестоким огнем, а сокрушительным ударами по правому и левому флангам уничтожить ее и выиграть сражение. С этой целью, противопоставив Конной армии четыре полностью укомплектованные пехотные дивизии , командующий фронтом двинул ударные группы в обход флангов Конной армии. На рассвете 19 августа, то есть того дня, когда развертывались все эти события, ударная группа противника вошла в Могиляны. В десять часов утра генерал, командующий группой, получил сообщение, что со стороны Каменки быстро движется какая-то кавалерия. Это был обитый Пархоменко заслон белополяков. Генерал приказал трубить тревогу, а сам со штабом поднялся на возвышенность, откуда была хорошо видна вся долина.

Впереди, верстах в трех от того места, где остановился командующий, блестела узкая полоска реки. За ней виднелись поросшие лесом холмы. Покрывая сплошь все пространство от холмов до реки, беспорядочными группами скакали уланы. Над ними белыми клубочками в ярко-голубом небе с треском рвалась шрапнель. Передние всадники достигли реки и, не задерживаясь, кинулись вплавь. Блестящая под солнцем гладкая поверхность воды покрылась черными точками людских и конских голов. Следом за уланами вскачь неслась батарея. Ездовые, взмахивая руками, нещадно секли плетьми лошадей. У самого берега орудия сбились в кучу, смяли скакавших впереди уланов и, цепляясь осями, с полного маху влетели в реку.

Высоко взметнулись каскады ослепительных брызг. Послышались крики и вопли тонущих.

Могучий вороной конь коренного выноса упрямо боролся с тяжелым орудием, увлекавшим его на дно быстрой реки. Раздувая широкие ноздри, сверкая вылезавшими из орбит глазами, высоко вскидывая мощные ноги, он бил по головам и спинам людей, тщетно пытаясь найти точку опоры. Но силы уже изменяли ему; словно прощаясь с солнцем, он заржал тихо жалобно. Еще миг — и вода беспощадно сомкнулась над его головой.

Над долиной неслись громкие крики. Едва последние всадники бросились в воду, давя и сшибая друг друга, как вдали показалась колонна. Над передними рядами трепетало Красное знамя. Почти одновременно слева, у перелеска, показалась другая колонна. Обе колонны широкой рысью подходили к реке.

Увидев их, генерал, командующий группой, подозвал стоявшего неподалеку командира -2-й кавалерийской дивизии и приказал контратаковать неприятеля и уничтожить его.

Кавалерийский бой разыгрался близ опушки старого соснового леса.

Бригада буденновцев развернулась у перелеска и двинулась навстречу уланам, все ускоряя аллюр. В нескольких шагах впереди строя уланов скакал на караковом гунтере сухощавый полковник. Вот он повернулся к рядам и крикнул что-то, сверкнув прямым, как свеча, палашом. Из дубовой рощи вынеслась галопом масса всадников на серых лошадях. Это был стоявший в резерве 2-й уланский полк. Уланы опустили сверкнувшие пики и с криком ринулись во фланг атаковавшей бригаде. Среди атакующих произошло замешательство. Крайние бойцы повертывали лошадей.

— Начдив! Начдив! — пронесся над рядами многоголосый восторженный крик.

Бойцы увидели, как Пархоменко, до этого наблюдавший за боем, с пригорка, быстрым движением поправил заломленную на затылок папаху, рванул из ножен кривой кавказский клинок и помчался навстречу полковнику. Рослый конь, управляемый твердой рукой, крутя куцым хвостом и не сбиваясь с ноги, легким скоком шел на начдива. Пархоменко привстал на стременах, готовясь к удару. На одно лишь мгновенье перед ним мелькнуло побледневшее, с холодными глазами, длинное лицо офицера. Потом под его рукой что-то дрогнуло, и он увидел, как конь, волоча за собой застрявшего в стремени уже мертвого всадника, ошалело мчался к опушке. Туда же повертывали и уланы, потерявшие своего командира. Далеко уйти им не пришлось. К месту боя подошел с бригадой Рябышев, любимец Пархоменко, кряжистый, как молодой дубок, смелый до отчаянности командир. С места он повел полки в контратаку, опрокинул подходившие резервы противника и преследовал их до тех пор, пока не стали шататься уставшие лошади…

В то время как под Могилянами 14-я дивизия громила части ударной группы белополяков, на остальном участке фронта бой разгорался с невиданной силой. На протяжении тридцати верст — от Джибулки довиль-ка-Шляхетской и Чижикува — сотрясали воздух залпы батарей. К двум часам дня 4-я дивизия, сломив сопротивление наиболее стойкой 13-й познанской дивизии, находилась уже в двух верстах от Львова. Почти одновременно 6-я дивизия, дравшаяся на левом фланге Конармии, вклинилась в оборонительную полосу 5-й дивизии легионеров. Фронт врага дрогнул. В бой шли последние резервы. Казалось, еще удар — и Львов будет взят.

Наступившая темнота отодвинула решительный штурм на завтра.

Над Львовом опускалась глубокая ночь. То тут, то там в полумгле, близко, казалось — рукой подать, зажигался огонек и, мигнув, угасал. Месяц еще не взошел, в низинах лежала непроглядная тьма. Вокруг было так тихо, словно город притаился, прислушиваясь к ночным звукам и шорохам. Вправо, у фольварка Пруссы, трепетало розоватое зарево.

Ворошилов и Буденный сидели на копне сена и, поглядывая в сторону Львова, тихо беседовали.

— В том-то и суть, Семен Михайлович, что отвага — дело хорошее, но отвага без головы немного стоит, — говорил Ворошилов. — Удивительный человек этот Маслак! Никак не могу выбить из него партизанский дух.

Разговор шел о неудачной атаке Маслака, который бросил бригаду на пулеметы и понес потери.

— Я думаю так, Климент Ефремович, — говорил Буденный, — снимем его с бригады и предадим суду военного трибунала, чтобы и другим неповадно было. Я ему уже раз говорил, предупреждал.

— А вот возьмем завтра Львов, встанем на отдых и разберемся с этим делом, — решил Ворошилов. Он поднял голову, услышав чьи-то шаги. — Кто идет? — спросил он.

— Я, Климент Ефремович, — сказал в ответ Орловский. — Там ребята банку консервов достали и немного молока. — Так, может быть, вы с Семеном Михайловичем закусите? прекрасно, Сергей Николаевич, — весело отозвался Ворошилов — Только посидим. Больно уж ночь хороша. Присаживайтесь с нами, поговорим…

— Я вот поглядел на эту банку консервов, и мне вспомнилась наша студенческая жизнь, — заговорил Орловский, устало приваливаясь к копне. — В Москве, у Дорогомиловской заставы, был дом. В нем помещалось Общество трезвости. Мы, студенты, называли его Обществом по уничтожению спиртных напитков. Там у них чуть ли не каждый день происходили банкеты. А внизу помещалась дешевая столовка — вернее сказать, харчевня. Содержала ее вдова Алтуфьева. Так мы, студенты, покупали у нее обрезки всякие. Они казались нам с голоду царским кушаньем… Я бы сейчас этих обрезков один полведра съел.

— Так вы идите и съешьте эту банку консервов, Сергей Николаевич. Я что-то не хочу есть, — сказал Ворошилов.

— Я тоже не хочу, — подхватил Буденный.

— Спасло за великодушие, но мне эта банка как слону горошина, — улыбаясь, сказал Орловский. — Сейчас бы такой обед съесть, какой, помните, закатил старый граф Ростов для Багратиона.

— А, да… совсем бы неплохо, — усмехнулся Ворошилов. — Так мы и не успела, товарищи, дочитать до конца «Войну и мир»… На чем мы остановились, Семен Михайлович?

— Васька Денисов отбил русских пленных. Я один дочитал эту главу.

Вблизи послышались торопливые шаги. — Разрешите, товарищ командующий? — спросил из темноты Зотов.

— В чем дело, Степан Андреевич? — спросил Буденный, оглядываясь.

— Получен приказ, товарищ командующий, — произнес Зотов встревоженно. — Ничего не пойму.

— Дайте сюда, — сказал Ворошилов.

Будённый зажег электрический фонарик и стал светить Ворошилову, который, взяв из рук Зотова приказ, начал читать его про себя.

— Что? Что такое? Конной армии оставить Львов и идти на Владпмир-Волынский? — заговорил он озабоченно…

— А зачем нас перебрасывают? — спросил Буденный. Ворошилов быстро пробежал приказ до конца.

— На Западном фронте противник потеснил наши части, — заговорил он, нахмурившись. — Нас перебрасывают на помощь Запфронту.

Ночь густела. В глухом лесу, в лощинах, кое-где горели костры. Вокруг них, перебрасываясь словами, сидели и лежали красноармейцы. Когда огонь начинал затухать, один из бойцов поднимался, шел в гущу леса и, возвратившись с охапкой валежника, бросал его на угли. Тогда вспыхивало веселое пламя, выхватывая из тьмы то кузов тачанки, то подседланных лошадей, привязанных к деревьям, то высокую стену леса.

— Чего бы я съел, ребята, сейчас… — мечтательно протянул Аниська. — У нас дома аккурат в это время кур, цыплят режут. Вот бы…

— Не зуди, сачок! И так тошно, — мрачно оборвал его Климов.

— Ребята, у кого есть закурить? — спросил Харламов.

— У товарища доктора спроси. У него полный кисет, — посоветовал Аниська.

— Он занятый с взводным, — сказал Климов.

Харламов привстал над костром. Кузьмич, замещавший эскадронного писаря, что-то писал, лежа на животе. Подле него полулежал, опираясь на локоть, взводный Сачков.

— Значит, так. Пиши: первый взвод — семь человек.

— А товарищ Леонов? Он в руку раненый.

— Ехать может?

— Факт. Да он в лазарет нипочем не пойдет.

— Значит, он не в зачет… Пиши: девять человек во втором… В третьем раненых нет. Нет, постой! Кирюшку контузило. Пиши: один: В четвертом — восемь…

Кузьмич начал подсчитывать.

— Ребята, как бы наш командир не сгорел, — проговорил Митька Лопатин опасливо, показывая на спавшего у костра Вихрова. Он поднялся и подошел к нему. — Ну да, гляди, какая спина горячая. Надо б его отодвинуть… А ну, Степа, помоги! Берись за ноги.

Вместе с Харламовым они перенесли Вихрова, и Митька заботливо подложил ему под голову свою шинель.

— Умаялся в разведке-то, — заметил Харламов. Оба знали что Вихров вместе с двумя красноармейцами прошлой ночью в разведку и привел пленного Костер ярко вспыхнул. Пламя затрещало, взвилось к самому небу.

Сачков — Разве можно так? Слышите? Кому говорю! Соблюдай маскировку!..

— Мне эта маскировка раз боком вышла, — сказал Климов вполголоса. — Было помер за нее со страху.

— Ну? Как же так? — спросил Митька.

— Да очень просто. Почудилось мне, братцы мои, такое, что умру — не забуду.

— А ну, давай расскажи, Василий Прокопыч, — попросил Харламов, подвигаясь поближе.

— Ну что ж, можно, — согласился трубач, — только оставьте кто покурить… Да… Служил я, братцы мои, до революции в Царском Селе, в лейб-гвардии гусарском полку, — начал он, поудобнее усаживаясь. — А из всей гвардии в одном нашем полку были серые кони. Ну, о конях потом… Так вот… Был там у меня кум, вахмистр кирасирского полка, Петром Савельичем звать. В отставке по чистой ходил. Уже, можно сказать, совсем старый человек. Один жил, жену давно схоронил. И вот случился у него день рожденья. Аккурат это было перед самой германской войной. «Заходи, — говорит, — Прокопыч, выпьем по маленькой». Ладно, захожу… Стол накрыт честь по чести. Графинчик, конечно, закусочки всякие разные.

— Эх!.. — вздохнул Митька.

— Да. Только гляжу, рюмки стоят. А я с них пить терпеть ненавижу. Я очень даже уважаю со стакана пить. Да… Ну, сели. Выпили по одной, налили по другой. Это ж известное дело: рюмочку выпьешь — другим человеком станешь, а другой человек тоже не без греха — выпить хочет. В общем карусель получается. Да… Сидим, значит, выпиваем, разговоры разные разговариваем. Вот кум и говорит: «Пес с ними, с рюмками, с них только немцы пьют. А мы давай уж стаканами». И сейчас это он рюмки и графинчик со стола снимает, а заместо них становит стаканы и «гусыню». Это четверть так называлась. «Вот, — думаю, — да! Вот это по-нашему». Тут мы двери закрыли, чтобы к нам ненужный человек не пришел, и пошли глушить! Кум разошелся, всех своих полковых командиров в лицах представляет. А он на это дело был мастер. Чисто в театре сижу. Ну, пьем день, другой. Кто-то к нам стучался, да мы не отворяли. Сидим себе выпиваем, старину вспоминаем. Кум держится. Я тоже вроде виду не показываю. Вдруг слышу — музыка заиграла. Наш полковой марш. К чему бы это? Выглянул я в окно, братцы мои, да и покачнулся! Гляжу, едет наш лейб-гусарский полк и весь, как есть, на зеленых лошадях! Ну, тут все во мне в смятенье чувств пришло. Враз протрезвел. «Батюшки-светы, — думаю, — до зеленого змия допился!» А они идут и идут, и, как есть, все зеленые. «Кум! — кричу. — Петр Савельич! Гляди, грезится мне или взаправду?» Кум глянул в окно, с лица сменился и мигом трезвый стал. «Пропали, — говорит, — мы с тобой, Василий Прокопыч. До змия допились. Сейчас гореть начнем». Ну, тут я живо смотался и в казарму до фельдшера побежал. Только забегаю, а вахмистр навстречу. «Ты, — говорит, — сукин кот, где прохлаждался? Тут война началась, а тебя, черта, днем согнем не сыскать». Я говорю: «Больной». А он: «Какой такой больной! А ну дыхни!..» Ну, тут все и объяснилось. Командир полка приказал обмыть серых коней перекисью водорода, и они стали буро-зелеными. Да… Вот как мне эта маскировка далась, — под общий смех закончил трубач.

— У вас, Василий Прокопыч, видать, с того разу и нос покраснел? — ехидно заметил Кузьмич.

— Он у меня отроду красный, — спокойно ответил трубач. — Только вот под старость вроде начал синеть.

— А что это «лейб» означает? — спросил Митька.

— А пес его знает! Лейб — и все тут.

— Ты у лекпома спроси, он ученый, — шепнул Митьке Лопатину лежавший рядом Аниська.

Но Митька воздержался. С некоторых пор он> стал относиться критически к учености «доктора».

— Товарищ доктор, вы не скажете, какое это такое слово «лейб»? — спросил Аниська.

— Лейб — значит лев, — не сморгнув, ответил лек-пом. — Ну, здоровый такой человек. Знаешь, в гвардии какие люди служили? С одного двух таких, как ты, можно сделать.

— Товарищ Климов, чтой-то вы за кирасиров поминали? Это такой полк, что ли, был? — поинтересовался Аниська.

— А как же!

— А форма какая?

— Весь золотой: грудь, спина. А на голове каска. Так все и сверкает. Ну вроде, как бы сказать, живой самовар.

— Здоровый был народ, — подхватил Харламов. — Я ведь тоже в гвардии служил. Знаю.

— Ну? — удивился Климов. — Стало, мы с тобой земляки? Ты какого полка?

— Лейб-казачьего.

— Товарищ Харламов, а много этой гвардии было? — спросил Аниська.

— Много. Корпус кавалерии и два корпуса пехоты.

— Значит, и пехота была?

— Была. В Петрограде стояла.

— А ну, расскажи, — попросил Аниська.

— Нехай Василий Прокопыч рассказывает, — сказал Харламов. — Он служил побольше меня.

— Что ж, можно и рассказать, — охотно согласился трубач. — Только ты, сынок, сверни-ка мне закурить.

Вблизи послышались шаги. Все оглянулись. К костру шел Миша Казачок. Он подошел и присел на корточки рядом с лекпомом. В карманах его что-то лязгнуло. Кузьмич поспешно отодвинулся в сторону.

— Слушай, Миша! — сказал он взволнованным голодом. — Ты все же поосторожней. А то и сам взорвешься и людей покалечишь.

Миша Казачок с тихой грустью в добрых глазах молча взглянул на него, поднялся и, отойдя в сторону, прилег под кустом.

— Что это с Мишей? — спросил Аниська. — Вроде грустный какой.

— Не тронь его, — строго сказал Леонов. — Коня у него подвалили… Два года ездил… Видишь, страдает, не в себе человек…

— Ну, братцы, слушайте, — начал Климов, сделав подряд несколько быстрых затяжек. — Начинаю за гвардию разговор. Было это, можно сказать, самое отборное войско. Да… Вот гляди, какой Харламов здоровый, — сказал он Аниське, — а его бы в гвардейской пехоте в первую роту не взяли. Нет. Там были такие, что смотреть страшно. Не то слон, не то человек. Бывало, в германскую войну в атаку пойдут — немцев через плечо штыком, как котят, кидают. У них, у немцев, тоже были отборные войска. Баварская гвардия называлась. Ну в ту пору, конечно, было много измены. Только, бывало, нас, то есть гвардию, на новый участок перебросят, а они, баварцы, уже кричат из окопов: «Эй, рус! А мы уже тут!»

— А много было ваших полков? — спросил Митька.

— Разные были полки. По всей России отбирали, чтобы солдаты были и по масти похожие, и по росту, и по личности. Да…

— А ни к чему все это! — заметил Леонов.

— Эка! — усомнился Митька Лопатин. — Разве можно набрать целый полк одинаковых людей?

— А что ты думаешь! Ого! — Климов качнул головой. — У меня свояк в Семеновском полку служил. Так у них все солдаты были один к одному: волос светлый, нос с горбинкой… Егеря — те черные, как цыганы, нос редькой… Вру? А вот его спроси, коли я вру! — кивнул трубач на Харламова.

— Верно говорит, — подтвердил Харламов.

— Теперича гренадеры, — продолжал Климов. — Екатерининский полк назывались. Ну, те все смугленькие такие, пригожие с виду. Да… Павловцы — так те все курносы. Да, вот случай был…

— Начдив едет! — перебил его Харламов.

Все встрепенулись. Сачков встал, подправил ремень.

— Почему не спите, товарищи? — спросил Морозов, останавливая лошадь подле костра и оглядывая бойцов.

— Да вот сказки сказываем, товарищ начдив, — сказал Климов, поднимаясь и веселыми глазами глядя на начдива.

— Завтра в бой. Надо сил набираться, — проговорил Морозов, внимательно оглядывая бойцов. — Климов, как мне проехать до вашего штаба полка? — спросил он трубача.

— А вот этой ложбинкой езжайте, никуда не сворачивайте, — показал Климов. — Может, вас проводить?

— Не надо, я сам. Ну, ребята, смотрите: как буду ехать обратно, чтобы все спали. А не то рассержусь.

Морозов кивнул бойцам и поехал вперед по лощине.

— Давай, давай, Василий Прокопыч, досказывай, а то, и верно, спать время, — поторопил Харламов.

— Ду. дадно, — сказал Климов, присаживаясь… — Да, братцы, а на чем я остановился?

— За Павловский полк начал рассказывать. Стало быть, случай там был.

— Ах да! — вспомнил Климов. — Ну вот, приезжает в этот полк мать одного из солдат, сынка проведать. А взводный такой шутник был. «Как, — говорит, — мамаша сынка твоего звать?» — «Михайлой». Ладно. Построил он взвод и спрашивает: «Ну, какой твой сынок, покажи». Ходит она перед фронтом, смотрит. А солдаты-то все как родные братья: рыжи, курносы, конопаты, глаза светлые и росту одного. Подступится она к одному, к другому — будто ее Мишка, а будто и нет. Ну, тут взводному, видать, жаль стало ее, и он подал команду. Выходит из строя солдат — сын ее, значит.

— Здорово, если не врешь, — проговорил кто-то из бойцов.

— Истинный бог!..

— Правильно говоришь, — помолчав, начал Харламов. — Сколько народных денег расходовали на эту петрушку! А как пошли с немцем воевать, так ни пушек, ни снарядов, ни винтовок в достатке не оказалось. Сколько за это зря полегло нашего брата…

— Ну, Василий Прокопыч, если уж ты так все здорово знаешь, скажи, за какую такую провинность с кавалергардского полка царские вензеля с погон сняли? — спросил до сих пор молчавший Сачков.

— И за это скажу. Было это, братцы мои, в пятом году, в революцию, — заговорил Климов, беря предупредительно поданную ему папироску. — Сидит это, как бы сказать, царь Николай во дворце и чай пьет.

— Эка загнул!. — захохотал басом Кузьмич. — Да разве царь чай будет пить?

— А что же, по-вашему?

— Ну, кофий, какаву.

— Мне, конечно, правду сказать, во дворце бывать не приходилось, — возразил Климов, пожимая плечами. — Мимо, верно, не раз хаживал… Ну да ладно. Выдул он один чайник, фельдмаршал ему другой несет, а сам докладывает: «Ваше, мол, инператорское, в городе беспорядки, народ бунтуется». Ну, берет царь телефон и говорит в эту… в трубку: «Але! Это кавалергардский полк? А ну, подать мне живой ногой командира». Ладно.

Приходит к телефону полковой командир, а царь ему: «Рабочие бунтують! Приказываю выступить на усмирение». А командир ему в ответ: «На защиту отечества от немца, турки или там кого другого — сполню долг присяги, выступлю немедля, а против народа не могу: душа, мол, не позволяет. На это, мол, полиция есть». Николай-то осерчал, ногами затопал, было разбил телефон. «Это ваше последнее слово?» — спрашивает. «Последнее.» — «Ну, как хочете, но в таком случае я с вашего полка вензеля снимаю, а вас самого в крепость на отсидку и без права передач». Вот как…

— Были, значит, и с офицеров подходящие люди, — раздумчиво проговорил Митька Лопатин.

— А как же! Вот в нашем в пятом драгунском Карго-польском полку был корнет Лихарев, — заговорил один из бойцов. — Ну он, конечно, не кадровый, из студентов. Офицер, как бы сказать, военного времени. Молодой. И до чего, ребята, чистый, сердечный был человек! При Керенском мы его в комитет выбрали, а в Октябрьскую революцию он к большевикам перешел. Сейчас где-то полком командует. Очень хороший был человек, умный. За словом в карман не лез. Аккурат под Сандомиром в шестнадцатом году случай с ним был. У нас дивизией командовал немец, фон Крит фамилие.

— Фамилия, — поправил Митька.

— Ну, фамилия, — поправился рассказчик. — Видали индюка, братва?

— Ну, ну?

— Точный натрет этот фон Крит. И вот перед боем стали к нему прибывать офицеры для связи с разных полков. И наш Лихарев приезжает. А он, Лихарев, после контузии немного заикался. Хорошо. Подходит он до фон Крита и докладывает: «Ваше пре-превосходительство, от пя-пятого драгунского Каргопольского по-полка корнет Ли-лихарев». А фон Крит так это на него поглядел и говорит: «Что, не могли хорошего послать?» А Лихарев с лица сменился, чуток побледнел и отвечает: «Хорошего, видно, к хорошим, а меня уж к вам».

— Ха-ха-ха! Вот это поддел немца! — рассмеялся Харламов. — Ну ладно, братва, давайте, верно, спать ложиться, а то скоро будет светать.

Он скинул бурку и разложил ее подле костра. Бойцы стали располагаться на отдых.

Морозов застал Поткина и Ушакова сидящими у костра над котелком кипятку. Тут же на лопухе лежал кусок сахару и ржаной сухарь.

— Чаевничаете? — сказал начдив, слезая с лошади и подходя к ним.

— Садитесь с нами, Федор Максимович, — радушно предложил Поткин. — Чай поспел. Только заварки нет.

— Пейте сами, друзья, я не хочу, — отказался Морозов.

Он подошел к костру и присел на попону.

Ушаков, хорошо изучивший Морозова, сразу почувствовал, что тот чем-то сильно озабочен. Всегда живой и веселый, начдив сидел молча, глухо покряхтывая.

— Ну как? — спросил он, повертываясь к Поткину и пристально глядя на него.

Заметив в глазах начдива знакомое тревожное выражение, Поткин понял, о чем задан вопрос.

— За сегодняшний день в полку пятьдесят восемь раненых и семнадцать убитых, — сказал он, помолчав.

— Жаль, жаль людей, — с болью в сердце заговорил Морозов, — а тем более жаль, когда несешь потери напрасно… Сегодня ночью, друзья, мы уходим из-под Львова.

— Как? Почему? — в один голос вскрикнули Поткин и Ушаков.

— Таков приказ, — пояснил Морозов. — Товарищ Ворошилов ездил на прямой провод, говорил с Кременчугом, но приказ был подтвержден. Семен Михайлович приказал в ночь сняться с позиции. На участках дивизий Приказано оставить для прикрытия отхода по одному Ирвду. Вот я и думаю, Поткин, оставить тебя. Как твое мнение?

— Мысль правильная, Федор Максимович.

— А как думает комиссар?

— Полк выполнит поставленную задачу, — твердо отрезал Ушаков.

— Я тоже такого мнения, — подтвердил Морозов, с трудом превозмогая желание крепко обнять сидевших перед ним боевых товарищей, которых, может быть, в последний раз он видел в эту минуту.

— Значит, сделаешь так, — продолжал он, обращаясь к Поткину, — немедленно занимай участок дивизии и стой здесь до последнего. Не пускай их ни шагу, по-куда не подойдут наша пехота и бригада Котовского.

— В помощь тебе даю батарею. А как подойдут — сдашь участок и мотай на Буек. Ясно?

— Ясно, товарищ начдив, — сказал Поткин, поднимаясь и прикладывая руку к фуражке…

Посматривая по сторонам, Гобар в сопровождении ординарца ехал рысью по просеке.

Начинало светать. В небе разливался розоватый отблеск восхода. Воздух свежел. Над землей поднимался влажный туман.

— Вот здесь, — сказал Гобар ординарцу, выезжая на опушку леса и показывая на стоявшую отдельно большую сосну. — Скачи на батарею и передай Калошке, чтоб живо провод давали.

Он слез с лошади, передал ее ординарцу и, схватившись за нижний сук дерева, быстро перебирая руками, полез к вершине сосны.

Вокруг было тихо. И в этой напряженной тишине особенно остро послышался приближающийся гул самолетов.

«Летят, — подумал Гобар. — Если они обнаружат наши колонны, то нам крепко достанется».

— Товарищ командир! — позвал снизу голос. — Аппарат привезли.

Гобар помог установить аппарат на наблюдательном пункте и, отпустив телефониста, стал смотреть на раскинувшуюся перед ним долину.

Рассвело. Прямо перед ним по обе стороны раскинулось пересеченное лощинами и перелесками поле, через которое, разделяя его на две равные части, бежало пропадавшее за склоном шоссе. Там, где на повороте шоссе ярко блестел золотой крест часовни, виднелись кривые линии окопов. Шагах в двухстах в глубину, по окраине села Вилька-Крулевское, тянулась вторая линия окопов противника. За селом темнела опушка соснового леса. Дальше, скрывая очертания львовских предместий, по всему горизонту дрожало золотистое марево. Солнце поднималось все выше. Рассеиваясь, таял туман. Только в глубоких лощинах, густо поросших кустами, где еще продолжали лежать длинные тени, туман стлался лиловатым прозрачным дымком.

Засмотревшись, Гобар не сразу услышал треск сучьев внизу. Пыхтя и отдуваясь, Поткин лез на сосну.

Он остановился пониже Гобара и, переводя дух, спросил:

— Ну, что там видно?

— Вижу влево пехоту противника. Из леса выходит, — сказал Гобар.

Поткин посмотрел в бинокль. Вытягиваясь из леса голубоватой колонной, пехота спускалась в низину.

— Сильно, — помолчав, сказал Поткин. — Так вот, слушай сюда. Я сейчас возьму два эскадрона и ударю им во фланг. Ты не стреляй, пока они не подойдут к этим высотам, — он показал в сторону лесистых холмов против Вилька-Крулевского. — А как подойдут, крой их беглым огнем.

Получив приказ Поткина занять и оборонять высоты на правом фланге полкового участка, Ладыгин еще затемно подвел эскадрон и занял рубеж обороны. Теперь, проверив расположение и приказав Вихрову выслать на правый фланг двух бойцов с пулеметом для обороны глубокой лощины, он вместе с Ильвачевым лежал на командном пункте и смотрел в бинокль в сторону окопов противника. Там не было заметно никакого движения, и только в глубийе, у самого леса, виднелись сгорбленные фигурки перебегавших солдат. Можно было обстрелять их из пулеметов, но Ладыгин имел строжайший приказ беречь патроны и открывать огонь только с близких дистанций.

— Ну что там видно, Иван Ильич? — спросил Ильвачев.

— А пока ничего нет такого, — ответил Ладыгин, впуская бинокль.

Позади них послышались шаги. Ильвачев оглянулся и увидел Крутуху.

— Товарищ комэск, — обратился Крутуха, подходя подавая Ладыгину раскупоренную банку консервов, — Нате покушайте.

— Где взял? — радостно удивился Ладыгин.

— А это те, что-сь в Ростове еще получили, — сказал Крутуха.

— Так ведь когда еще говорил, что все съели?

— Я нарочно. Не хотел зря расходовать. Вы же сами наказывали приберечь на экстренный случай.

— Гм… Так вот ты какой! — Иван Ильич с таким любопытством посмотрел на Крутуху, словно видел его в первый раз. — Ну добре. А я, грешным делом, думал, что ты их сам съел.

— Разве можно, товарищ комэск?.. Там еще баночка осталась.

— Возьми ее себе. Крутуха ушел.

— Так мы и не решили, Ильвачев, кого будем направлять согласно приказу на командные курсы, — вдруг вспомнил Ладыгин.

— Вихров просит направить Лопатина, — сказал Ильвачев.

— Лопатина? — Ладыгин задумался. — А ведь это, пожалуй, самая удачная кандидатура. Как твое мнение?

— Поддерживаю во всех отношениях.

— Хорошо бы и Харламова послать, — проговорил Ладыгин. — Жаль, конечно, расставаться с такими бойцами, но дело важнее.

— Я говорил с ним. Не хочет. Говорит, кончим войну — поеду в станицу укреплять Советскую власть.

— Но что ж, и это правильно, — согласился Ладыгин.

Послышался гул самолетов. Они подняли головы.

Самолеты — их было три — стремительно шли на большой высоте в сторону Львова.

— Те самые, что давеча пролетали, разведчики, — сказал Ладыгин. — Ну теперь держись, Ильвачев…

Крикнув Харламова и Митьку Лопатина, Сачков поскакал вместе с ними к правому флангу полкового участка. Миновав большое болото, они углубились в лес и вскоре выехали на опушку. Отсюда к селу Вилька-Крулевскому вела крутая лощина.

— Здесь, ребята, с одним пулеметом целый батальон можно сдержать, — сказал Сачков. — В случае чего держитесь здесь до последнего.

Он повернул лошадь и, тронув шпорами, поехал обратно.

Харламов деловито установил ручной пулемет и прилег за него, проверяя прицел. Неожиданно впереди послышались звенящие звуки, и в той стороне, где над лесом виднелись башни замка, появились в небе шесть черных точек.

— Степан, — сказал Митька, — эвон гудят!

Харламов привстал над кустом. Самолеты шли низко, едва не цепляясь за вершины деревьев. Сделав боевой разворот, они с оглушительным ревом понеслись над участком полка.

— Смотри-ка, что делается! — прошептал Митька, увидев, как по всему полю взлетали вихри огня.

Харламов, стиснув зубы, молча наблюдал за воздушной атакой. Покружившись над эскадроном Ладыгина, самолеты пошли влево по фронту, в сторону Львова, где между горами белел дымок бронепоезда.

Поле стонало и содрогалось от взрывов. Из-за леса палили десятки вражеских батарей. Вокруг черными столбами взлетала земля.

Ладыгин лежал на холме и вглядывался в линию окопов. Там не было заметно движения, но дальше, у леса, низко нависая, ползло длинное облако пыли. За шумом стрельбы Ладыгин не срызу услышал, что чей-то голос несколько раз окликнул его. Ильвачев толкнул его в бок. Он оглянулся и увидел незнакомого красноармейца с черным от пыли и пота лицом. Открывая рот, боец что-то кричал.

— Громче. Не слышу! — крикнул Ладыгин. — Комполка ранили!.. Комиссар приказал вам на замену заступать!.. Идемте, я провожу!

— Ильвачев! — позвал Ладыгин. — Передай Вихрову: вступить в командование эскадроном. Стойте здесь, ни шагу назад.

Он вскочил и, пригнувшись, побежал мелким кустарником.

— Куда, чумовой? Раненых подавишь! — вскрикнул сердитый девичий голос. — Ой, извиняюсь! — при виде Ладыгина, поправилась Дуська. — Я думала, кто Шромил — в тыл спасается.

Ладыгин оглянулся. В кустарнике лежали раненые. Подле них хлопотали Маринка и Сашенька.

— Что ж это вы, сестры, почти под самым огнем ложились? — спросил Иван Ильич. — Вы бы по-отошли.

— А нам так ловчей. Мы их тут принимаем, а потом по той балочке, — Дуська показала на заросшую кустами лощину, — в тыл направляем. Там, в балочке, у нас стоят. — Ну, смотрите, чтоб вас не убили.

— Ничего до самой смерти не будет, — храбро сказала Дуська. — Как там мой мужик, товарищ комэск?

— Живой! — уже на бегу крикнул Ладыгин.

Дуська поднялась во весь рост и, словно не слыша пуль, летевших мимо нее, по-хозяйски огляделась вокруг.

— Саша! — позвала она. — Вот еще один ползет. Видать, тяжело раненный. А ну, давай, детка, поможем ему.

— Сейчас, Дуся! — живо откликнулась Сашенька. — Повязку вот наложу.

Она ловко наложила повязку на руку раненого и, быстрым движением поправив съехавшую на затылок буденовку, подбежала к подруге.

— Где раненый? — спросила она.

— А вот лежит, — показала Дуська. — Только там снаряды рвутся… Тьфу, дура! — она отмахнулась от пули, свистнувшей у ее головы. — Ты не боишься?

— Ничего, привыкла. — Сашенька улыбнулась своей ясной улыбкой и вдруг, тихо ахнув, стала тяжело валиться на Дуську.

— Ты что, Саша?.. Ты что?.. Саша!.. Саша!.. — отгоняя страшную мысль, заговорила она, подхватывая Сашеньку на руки и видя, как мертвенная бледность разливается по ее нежному лицу.

Они вместе медленно опустились на землю. Сашенька вытянулась. На ее пухлых, совсем еще детских губах пузырилась кровавая пена.

— Ой!.. Ой!.. Ой!.. — отчаянно закричала Дуська. — Ой, убили! Ой, Сашу убили! — заламывая руки, заголосила она, то склоняясь над Сашенькой, то порываясь куда-то бежать.

К ним подбежала Маринка.

— Ты что, Дуська, кричишь? А ну, спокойно, спокойно, — деловито заговорила она. — Да не кричи же ты! Смотри, она дышит. Давай снимем с нее гимнастерку… Осторожно… Стой, я поддержу. Так. Теперь рубашку снимай… Ну вот, гляди — сквозное ранение. Давай йод, бинты… Поддерживай! Ну…

Маринка наложила повязку; ловко перебирая руками вокруг обнаженной груди и спины Сашеньки, начала бинтовать.

— Ничего, будет жива наша девочка. Только вот легкое, видно, задето, — озабоченно говорила она. — Смотри, сколько крови. Ну вот! Теперь клади ее на бок.

Сашенька очнулась. Морщась от боли, она молча смотрела на них.

— Ну ты, Дуся, посиди подле нее, а я пойду к раненым, — сказала Маринка.

Она поднялась и побежала на перевязочный пункт.

— Ах ты, моя родная! Ах ты, моя птичка золотая! — приговаривала Дуська, склонившись над Сашенькой. — Ну вот видишь, и лучше тебе. Сейчас мы тебя на линеечку и в госпиталь отправим. И все пройдет. Еще как плясать будешь! — утешала она, хлюпая носом и утирая кулачками бежавшие по лицу крупные слезы.

Сашенька пошевелила губами.

— Что, что ты говоришь? — не расслышала Дуська. Склонив голову набок, она придала ухом к самому рту Сашеньки и стала слушать, что она шепчет. Жалость, любопытство, озабоченность отражались на ее лице. Наконец она поднялась и, присев, внимательно посмотрела на Сашеньку.

— Позвать его?.. Да нет, миленькая, как его позовешь! Слышишь, какой бой идет?.. Уже три атаки отбили… А он на эскадрон заступил. Дело ответственное… А то, что ты говорила, будь спокойна, все как есть передам. Так и скажу: Саша, мол, наказывала не забывать и почаще писать…

Из лощины показались трубачи. Каждый в паре нес под мышкой пустые носилки.

— Эй, мальчики! — крикнула Дуська. — Давайте одни носилки сюда!..

Трубачи подбежали и быстро развернули носилки. — Эх, сестричку нашу поранило! — с жалостью заговорил старый трубач, нагибаясь над Сашенькой. — Как же ты, Дуська, недоглядела?

— Давай под спину берись, — не отвечая, распорядилась Дуська. — Стой, неладно кладешь. Боком, боком давай… Вот так. Ну, несите.

Громкие крики заставили ее оглянуться. Мелькая между кустами, по кочковатому полю бежали, пригнувшись, легионеры. Ей показалось, что они были тут, совсем рядом, в нескольких Шагах от нее.

«Раненые пропадут!» — с тревогой подумала Дуська.

— Несите скорей! — крикнула она трубачам. Потом, отбежав в сторону, она схватила брошенную кем-то винтовку и понеслась навстречу солдатам, которые, крича что-то, прыгали через кусты. Там, на линии старых окопов, оставшихся еще от германской войны, уже началась рукопашная схватка.

Она увидела, как Ильвачев, схватив винтовку за ствол, сыпал сильные удары вокруг. Тут же стреляли, кололи и рубились бойцы.

Дуська на бегу заложила обойму.

— Стой! Куда? — набежав сбоку, крикнул Сачков. — А ну марш отсюда! Слышишь, кому говорю? — весь дрожа, он замахнулся прикладом.

— Нашел время жалеть! — зло крикнула Дуська, но отрывая глаз от подбегавшего к Ильвачеву солдата с тупым, потным и красным лицом.

Она прицелилась и выстрелила.

— Квит! — воскликнула Дуська.

Солдат, ловчившийся свалить Ильвачева штыком, упал, выронив винтовку из рук.

Справа ударил резерв под командой Вихрова. Легионеры побежали назад.

Из-за леса вновь послышались глухие удары тяжелых орудий.

Перейдя через лощину, Ладыгин поднялся на наблюдательный пункт.

— Ну как у тебя? — встретил его Ушаков.

— Держимся, товарищ комиссар, — сказал Ладыгин, тяжело и часто дыша. — Я там оставил Вихрова… Товарищ комиссар, я получил сообщение… Это что, верно? Ранили? — Он с немым вопросом в своих мягких глазах смотрел на Ушакова.

— Да, — глухо сказал Ушаков. — Бомбой с аэроплана. Принимай командование полком, товарищ Ладыгин. — Он поднял голову, насторожился. — Гляди, что делает! Ах он, мерзавец!.. Ну, погоди!

— А что там, товарищ комиссар? — встревоженно спросил Иван Ильич.

— Карпенко бежит! Весь третий эскадрон снялся с позиции, — нахмурившись, сказал Ушаков. — Ты вот что, Ладыгин: сиди здесь, командуй, а я проскочу, остановлю их. И пошли туда Дерпу. Пусть заступает на эскадрон. Как твое мнение?

Он сбежал в лощину, позвал ординарца и, вскочив на лошадь, умчался.

Гобар скомандовал своей батарее «огонь», когда пехота противника, выйдя из леса, двинулась в обход эскадрона Ладыгина. Это было много дальше того места, на которое показывал ему Поткин. Но, правильно оценив обстановку, он открыл беглый огонь. Гобар опасался, что Ладыгин не выдержит флангового удара, так как у него, видимо, большие потери, и противник овладеет высотами.

Внеся своей батареей полное расстройство в ряды обходившей колонны, он укоротил прицел на два деления и перенес огонь на болото, куда кинулись из-под обстрела крупные силы познанцев. Падая в трясину, снаряды взметали вместе с илом и мхом высокие фонтаны сверкающих брызг.

«Так! Ловко! Совсем хорошо!» — мысленно приговаривал Гобар, видя, как колонна, словно развороченный муравейник, разбегалась в разные стороны.

Телефон загудел, и знакомый голос Калошки спросил: как, мол, дела?

— Хорошо, орлы! — весело крикнул Гобар. — Одним словом, вдребезги бьем.

Он еще уменьшил прицел на два деления, потому что солдаты большой толпой устремились вперед к перелеску, ища в нем укрытия. Увлекшись удачной стрельбой, он не обращал внимания на то, что снаряды пролетали теперь над самой его головой, и заметил это только тогда, когда сильной струей воздуха с него сорвало фуражку.

Вдруг он увидел прямо перед собой цепи солдат. Они с винтовками наперевес бежали в атаку.

После секундного колебания Гобар схватил телефонную трубку и еще раз уменьшил прицел.

Позади него знакомо ударили пушки, потом послышался свист, и перед его глазами вспыхнуло пламя.

В эту минуту телефонист на батарее сказал:

— Товарищ старшина! Связь оборвалась…

Два бойца, проверяя провод, бежали на наблюдательный пункт. Вдруг передний споткнулся и с криком отпрянул назад.

На тропинке лежала нога с блестевшей на сапоге рыцарской шпорой…

Лежа за пулеметом рядом с Харламовым, Митька с тревогой следил за полем боя. Там косматой огненно-черной стеной стояла сплошная завеса разрывов.

— Гляди! — вдруг вскрикнул он, тронув за локоть товарища. — Наши бегут!

— Ну?! Где видишь?

— А вон, вон! — показывал Митька. — Это ж третий эскадрон! Ну да, точно! Третий… А вон и Карпенко бежит!

— Который?

— Маленький, в бурке.

— А-а! Вижу. Эх, жаль, пулемет не достанет. Я бы по нему очередь дал… Постой… А вон навстречу конный летит! Видишь? Остановился… руками машет…

— Комиссар!

— Ну?

— Он. Я его по коню узнал.

— Гляди, упал!

— Кто?

— Карпенко! Комиссар в него с нагана ударил.

— Правильно сделал.

— А комиссар, гляди, спешился. Бойцов заворачивает… Так… Обратно повел…

— Харламов, смотри! — Митька показал на лощину. Там, в глубине, где стояла ветла, появилось несколько крошечных фигурок в голубоватых мундирах. Фигурки — их было шесть — вышли вперед, постояли, совещаясь о чем-то, и двинулись дальше.

— Чего ж ты, Степан, не стреляешь? — встревожился Митька.

— Тш-ш…

Харламов прижал палец к губам, словно его могли услышать в лощине, и быстро сказал:

— Подпустим поближе.

Вслед за дозором из-за поворота показалась колонна.

Харламов припал к пулемету. Гулкое эхо покатилось по лесу. Солдаты шарахнулись в стороны, падая кто навзничь, кто боком.

— Ловко твоя машина работает! — сказал Митька. Харламов усмехнулся.

— Машинист подходящий… Дай диску!

Митька подал ему магазин. Зарядив пулемет, Харламов, прищурившись, стал выискивать новую цель. Но в лощине больше не было заметно движения.

Вдруг воздух заколебался. Послышался хватающий за душу свист. Позади них, в низине, разорвался снаряд.

— А ну, браток, сходи коней посмотри, — сказал Харламов, не отрывая глаз от лощины.

Митька поднялся, прихватил винтовку и, раздвигая кусты, спустился в поросшую лесом низину. Там, у ручья, возле одинокой березы стояли две лошади. Он подошел к лошадям, привязал их покрепче и, набрав во флягу воды, полез на гору. Но не успел он подняться и до середины горы, как впереди начали рваться снаряды и суетливо затрещал пулемет. Хватаясь за выступавшие корни, Митька стал быстро карабкаться вверх.

Подбегая к Харламову, он заметил, что по лощине поднимались сплошные цепи солдат. Он броском прилег рядом с товарищем. Смахнув с потного лба прядь русых волос, Харламов между двумя очередями быстро взглянул на него.

— Как кони?

— В порядке. Я…

Вместе с оглушительным грохотом перед пулеметом вспыхнуло пламя. Митька вскрикнул и ткнулся в землю лицом. Харламов хотел было броситься на помощь товарищу, но залегшая цепь поднялась шагах в двухстах от него. Длинной очередью Харламов прижал цепь к земле и повернулся к товарищу. Тот тихо стонал, придерживая ладонью висок. Кровь заливала грудь и рукав гимнастерки.

— Скачи на перевязочный, — коротко сказал Харламов. — Ну? Кому говорю!

Митька молча пополз к лошадям.

— Возьми и моего коня! — крикнул Харламов, оглядываясь через плечо.

Познанцы приближались. Уже были видны лица солдат.

— Шнеллер! Шнеллер! — кричал по-немецки бежавший впереди офицер.

Харламов приготовил гранату, тяжелым взглядом посмотрел на офицера и дал очередь. Офицер зашатался, вскинул руками и, подгибая колени, упал под ноги солдат… Пулемет смолк. Магазин кончился. Вдруг чья-то рука подложила к пулемету заряженный диск. Харламов оглянулся. Митька молча смотрел в лощину. Голова его была обмотана окровавленной нижней рубашкой.

Харламов перезарядил пулемет и снова хватил длинной очередью. Цепь ничком бросилась наземь.

— Ну что? Взяли? — крикнул Харламов, приподнимаясь над пулеметом и грозя кулаками.

В наступившей на миг тишине ему показалось, что налево, внизу, на болоте, послышались чавкающие звуки множества конских копыт. Он прислушался, но в эту минуту далеко позади гулко ударили пушки, и вихрь артиллерийского залпа пронесся над его головой. Дождь хвои, веток и шишек посыпался сверху. Залпы раздавались со все возрастающей силой. В лощине послышались крики.

Митька вскочил.

Сбиваясь толпой, падая и поднимаясь, познанцы бежали вниз по лощине. Навстречу им с криком спускались пехотные цепи.

— Гляди, Степан! Гляди! — кричал Митька. — Пехота наша! Ура! Выручай, матушка! Бей их! Коли…

Позади них послышался конский топот. На зеленый пригорок въехал Аниська. Под ним приплясывал, мотал головой вороной жеребец.

— По ко-о-ням, братва! — крикнул Аниська. — Котовцы в атаку идут!..

Потом, пришпорив жеребца, он подскакал ближе и быстро сказал:

— Митька, вали скорей в эскадрон! Вихров приказал тебе принять второй взвод. — И уже другим тоном добавил, осклабившись; — Поздравляю вас с повышением, товарищ командир!

Но Митька медлил. Он смотрел на опушку, где, выходя из леса, собиралась пехота. Его внимание привлек стоявший впереди молодой командир. Сдвинутая на затылок фуражка открывала полное лицо с большим, чуть выпуклым лбом.

— Гляди, Степан, — сказал Митька Харламову. — Гляди, какой дядя здоровый. Видать, командир.

— Который?

— Эвон стоит.

К командиру подбежали двое в фуражках. Один из них громко сказал:

— Товарищ Чибисов, начдив приказал закрепиться на линии Вилька-Шляхетская.

— Добре, — отозвался Чибисов молодым мягким баском. — Передайте начдиву, что первый полк перешел к обороне.

Волоча за собой пулеметы, из лесу выбегали стрелки. Они занимали высоты, окапывались. Всюду сноровисто мелькали лопатки.

Рядом с Митькой, лихорадочно захватывая шевелящуюся ленту, зачастил пулемет.

Впереди, за лесом, от коротких взрывов дрожала земля.

Митька сбежал в лощинку, вскочил на лошадь и, пригнувшись в седле, поскакал к эскадрону.

 

10

Вокруг поставленного посреди комнаты большого стола с развернутой картой, чернильным прибором и папкой с бумагами стояли три человека в мундирах с пропущенными из-под погон аксельбантами. Двое из них — стриженный ежиком седой генерал и моложавый поручик — почтительно слушали командующего 3-й армией генерала Сикорского, который, хмуря большое, с крючковатым носом лицо и постукивая согнутым пальцем по карте, говорил властным голосом:

— Картина совершенно ясна, господа: Буденный окружен. Операция проведена мастерски. Наши войска прекрасно справились с поставленной задачей. — Сикорский, повеселев, провел рукой по карте. — Посмотрите, вокруг Буденного смыкается кольцо. Теперь ему не уйти. А? Каково? Это можно назвать современными Каннами или вторым Танненбергом. Великолепно! Концентрическим ударом мы уничтожим армию Буденного.

Поручик, изобразив улыбку на тонком лице, услужливо звякнул шпорами, генерал молча кивнул головой.

— А пока запишите, поручик, — продолжал Сикорский, нагибаясь над картой. — Потом мы уточним это в приказе. Пишите. Первое: генералу Галлеру закрыть выход из окружения через Тышовцы и одновременно установить связь с частями генерала Желиховского, наступающего со стороны Замостья. Второе: полковнику Жемирскому со второй дивизией легионеров ударить на Меночин. Первая, вторая и пятая кавбригады пока остаются в моем резерве. Великолепно! Завтра, тридцать первою августа, ровно в час ночи мы начнем атаку всеми силами и со всех направлений… Да, вот еще что: надо позаботиться о своевременном сосредоточении необходимого количества железнодорожных товарных составов.

— Разрешите поинтересоваться, для какой цели, ваше превосходительство? — спросил генерал Ставицкий, исполнявший при Сикорском должность начальника штаба. — А разве это непонятно, генерал? — Сикорский укоризненно посмотрел на Ставицкого. — Вагоны нам будут нужны, ваше превосходительство, под погрузку лошадей Конной армии… Очень важно предусмотреть все детали заранее, — заключил он со значительным видом, постучав по карте костяшками пальцев…

Второй день, почти не переставая, сеял мелкий дождь.

Лошади хлюпали по уходившей в глубину дремучего леса вязкой дороге. Казалось, все вокруг раскисло и набухло от влаги: и лес с отяжелевшей листвой, и напитанная, как губка, прозелень мха, и низко нависшее мглистое небо. По обочинам узкой дороги желтели болотные кувшинки, наполненные водой.

— Ну и дорога, черт ее забодай — проворчал Кузьмич, сдерживая заскользившую лошадь и бросая косой взгляд на Климова.

— Что и говорить, Федор Кузьмич! — поспешил согласиться трубач. — По этакой дороге только и впору ездить пьяному черту. А ночью совсем беда: чуть зазевался — ив ящик! Одним словом, гроб с музыкой. Да. Вчера, как с Замостья на Чесники прорывались, взводный Кравцов с первого эскадрона было утоп.

— Да ну?

— Ага. Съехал с дороги, ему показалось вроде место сухое, ну и угряз вместе с конем по самые уши. Еле вытащили. Одним словом, гиблое место.

— Факт. В германскую войну, Василий Прокопыч, мы Пинские болота этак же проходили. В точности такие места. Нам полковой врач тогда рассказывал: еще при Наполеоне, как француза гнали, один наш гусар провалился в болото вместе с конем. А спустя лет пятьдесят, а может побольше, как саперы дорогу проводили, нашли его. И представьте себе — как живой.

— Скажи, пожалуйста!

— Факт. Видать, там почва такая. Химия. Я и могилу его видел»

— Чудеса! — удивился трубач.

Вдали частой строчкой застучал пулемет. Один за другим ударило несколько пушечных выстрелов.

— И стреляют, и стреляют, и конца-краю не видно, — недовольно буркнул лекпом, тревожно прислушиваясь к гулу самолетов, круживших над лесом.

Впереди лес расступился, раскрыв широкую просеку. Там, на развилке дорог у шоссе, где стояла часовенка с потемневшим крестом, передние всадники остановились и начали спешиваться.

Дождь перестал. Бойцы переговаривались негромкими голосами, прислушивались к стрельбе. Наиболее предприимчивые кинулись в лес искать сухого валежника. Вскоре, весело потрескивая, запылали костры.

Харламов присел на корточки подле костра и протянул к огню озябшие пальцы.

Бойцы подходили на огонек посушиться. От шинелей повалил кислый пар.

Шлепая по грязи и таща подгнивший ствол дерева, к костру подошел Миша Казачок.

— Садитесь, братва, — предложил он радушно.

— Ай да Миша! Славно! Вот это уважил! — весело заговорили бойцы, подсаживаясь поближе к огню.

— А ну, мальчики, подвиньтесь! Дайте и мне кости погреть. Насквозь отсырела. — Дуся втиснулась между бойцами и обеими руками потянулась к огню.

Аниська хлопнул ее по широкой спине: — Ах, Дуся! Цветик лазоревый!

— Не трожь, — строго предупредила она. — Смотри, Сачкову скажу, он те всыплет кузькину мать!

— Извиняюсь, Авдотья Семеновна. Я ведь от души.

— Знаем мы вашего брата! А чего вы расшумелись?

— Да вот Щербатый сомневался, как бы нам здесь не остаться, — сказал кто-то из бойцов.

— Нашли кого слушать. Тоже герой!.. А может, и ты сомневаешься?

— Ну что ты! Я с товарищем Ворошиловым, как немцы наступали, всю Украину до самого Царицына прошел. В каких только окружениях не были! Ничего, вывел он нас. И теперь выведет, — сказал боец с твердой уверенностью.

— Правильно! — подхватил Харламов. — Пока Семен Михайлович и товарищ Ворошилов с нами, мне хоть бы что!.. Выведут. И не в таких переплетах бывали.

— Слыхали, мальчики, что в третьей бригаде этой ночью случилось? — спросила Дуська.

— Ну, ну?

— Паны заставу сняли.

— Как так?

— Часовой заснул. И вот из-за одного человека почти целый взвод пострадал.

— На посту заснуть — гиблое дело, — раздумчиво проговорил взводный Чаплыгин.

Вдали беглым огнем ударили пушки. Шумное эхо покатилось по лесу. Бойцы подняли головы и прислушались.

— Наши или поляки? — поинтересовался Аниська.

— Наши, — успокоил Чаплыгин.

— А я, взводный, вчера здорово струхнул, как вы нас с Петровым с донесением посылали, — сказал Аниська.

— Ну? А ты будто не трус, — заметил Чаплыгин.

— Да лучше десять раз в атаку сходить, чем такое увидеть.

— А что ты видал? — насторожился Чаплыгин.

— Только мы с Замостья свернули на Чесники, там дорожка такая лесная, гляжу, из-за дерева солдат в меня целится. Я за клинок — и к нему. А он целится и не стреляет. Что такое? Подъезжаю — мертвяк! Рыжеватый такой, усы кверху, видать по личности — с немцев. Да. Ну, осмотрелся. Вижу, у него винтовка между ветками всунута, а сам, как убило, до дерева привалился. Издали посмотришь — прицеливается! Вот тут-то я и напугался до ужаса. А потом, — Аниська усмехнулся, — а потом Петров и говорит: «Посмотри у него в ранце, может, консервы есть?» Я за ранец. А он тяжелый. Пуда два, если не больше. Раскрываю. И чего там только нет! Сверху миткаль. Целая штука. Потом товар на три пары сапог. Потом бабских рубах и сподников дюжины две. А на самом низу чего-то блестит. Я сперва думал — консервы. Нет, гляжу, что-то тяжелое, фунтов на двадцать. Вынимаю. Что за чудо? Штуковина такая, будто серебряная, а в ней сверху семь дырок. Пошарил еще — вторую вынимаю. Петров посмотрел. «Это, — говорит, — семисвечник. Он, — говорит, — его из какой-нибудь синагоги унес…» Ну, а консервов не оказалось. Видать он их сам поел. Очень даже толстый немец.

Вдали послышались пушечные выстрелы.

— Четвертая на прорыв пошла, — определил Харламов при общем тревожном молчании. — Ай и молодцы ребята в четвертой дивизии! Одно слово, шахтеры. Горами ворочают, да.

— Не зря Семен Михайлович ее впереди послал, а начдивом Тимошенко поставил, — сказал Чаплыгин.

— Семен Михайлович сам при ней все время находится, — подхватил Харламов. — Связные сказывали, который день не слазит с коня. А товарищ Ворошилов вчера самолично первую бригаду шесть раз в атаку водил, как нрорывались с Замостья.

— Кабы знать, откуда теперь паны будут наступление делать? — подумал вслух Климов.

— Попытай у пана Пилсудского, он тебе скажет! Конечно, обмениваясь мнениями о положении на фронте, бойцы не могли так детально знать обстановку, как знали и понимали ее в штабах. Создавшееся положение настойчиво требовало оказания помощи Первой Конной со стороны соседних армий их активными действиями; этой помощи оказано не* было по той причине, что численно слабые 12-я и 14-я армии были скованы в своих действиях сильнейшим противником. В этой неимоверно трудной обстановке Реввоенсовет принял единственно правильное решение — повернуть Конную армию на восток, выйти из готового сомкнуться кольца и через Грубешов присоединиться к общему фронту. Но для этого надо было преодолеть реку Гучву, протекавшую в непроходимых болотах.

Тем временем действия развивались следующим образом. Ранним утром 1 сентября генерал Сикорский обрушил концентрическим ударом группу войск генерала Галлера на 11-ю дивизию и Особую бригаду. К полудню кольцо наступления в этом районе было готово каждую минуту сомкнуться. Это заставило 11-ю дивизию и Особую бригаду начать отход в северном направлении. Тяжело было и на участке 14-й дивизии которая, обливаясь кровью, дралась левее 11-й. Несколько иначе было в 6-й и 4-й.

6-я дивизия сдерживала наступление противника с запада и, находясь в арьергарде главных сил, выходила на линию Замостье — Рушов.

4~я дивизия после успешного боя, происшедшего накануне, 1 сентября находилась в резерве. На нее и выпала благородная задача парировать удар группы генерала Галлера и разорвать кольцо окружения.

И вот теперь бойцы прислушивались к тревожному гулу канонады, зная, что в сражение вступила старейшая дивизия, основа Конармии.

На нее были обращены все надежды.

Артиллерийская стрельба неожиданно смолкла. По лесу раскатывался далекий сливающийся крик…. — Что это? — спросил Аниська.

— В атаку пошли, — сказал Харламов.

— А почему вдруг замолчали?

— Рубят!.. Какой может быть крик…

— Тихо, ребята! — предупредил Чаплыгин, хотя все молчали.

Размахивая руками и крича что-то, к ним бежал Митька Лопатин.

— Братва! Братцы! Товарищи! — кричал он. — Четвертая дивизия прорвала фронт! Ура! Противник бежит! По коням, братва!..

Вскочив в седла, бойцы продирались сквозь кусты. Под копытами лошадей захлюпала грязь. Размахивая над головой тяжелым мечом, мимо промчался Дерпа. За ним с дробным топотом прошел эскадрон. Мелькали молодые и старые лица бойцов. У многих головы были обвязаны окровавленными бинтами и тряпками. Открывшаяся перед их глазами большая поляна была забита отступающими легионерами. Это были ударные части генерала Галлера, сформированные и обученные за границей и состоявшие из солдат мировой войны, добровольцев, навербованных в Австрии, Германии и Эльзас-Лотарингии. Однако 4-я дивизия сокрушительным лобовым ударом сломила их сопротивление. И теперь эти полки, отличавшиеся необычайной стойкостью и имевшие приказ пленить Конную армию, превратились в мятущееся стадо обезумевших от страха людей. Они бежали целыми батальонами, кто бросая оружие, кто неся винтовки на плече дулом вперед, словно это было не боевое оружие, а простые дубины.

Они бежали и, как буйный водоворот, кружа, равнодушно уносит щепку в пучину, увлекали вместе с собой офицеров, тщетно пытавших вновь кинуть их в бой…

Высокий поручик со свисающими по углам рта усами, прислонясь спиной к дереву, со спокойной методичностью расстреливал своих солдат из пистолета в упор. Но оставшиеся в живых спокойно обегали его и бежали дальше, будто это было в порядке вещей и будто бы и надо было делать именно так.

Но уйти далеко галлеровцам не пришлось. Атакованные с тыла 61-м полком и встреченные пулеметным огнем обошедшей их третьей бригады 4-й дивизии, выдохшиеся в беге солдаты останавливались и поднимали руки.

Конармейцы быстро разбивали пленных на группы. Комендант штаба армии, рыжеватый человек в красной фуражке, стоя на опушке, распоряжался движением. Мимо него проходила рысью конница и артиллерия. Следом за ними из леса сплошной кишащей массой повалил армейский обоз. Катились залепленные грязью повозки, штабные тачанки, обывательские подводы и походные кухни. Изредка проезжали большие арбы с впряженными в них верблюдами. Свалявшаяся шерсть, как хлопья нечесаной пакли, болталась на их худых голых ногах.

— Давай! Давай! Не задерживай! — зычно покрикивал он.

Повозки рысью проезжали поляну и скрывались в лесу. Ездовые, в том числе и уже решившие, что им не выйти из окружения и придется погибнуть в проклятых болотах, повеселев, понукали приуставших лошадей громкими криками.

Однако оказалось, что было прорвано только второе кольцо окружения. Вдали, где дорога выходила к мосту через Гучву, опять закипел сильный бой. Шедшая в голове вторая бригада, при которой находился Ворошилов, ввязалась в схватку с сильным заслоном противника. Впереди загремели орудия, и, наполняя лес шумным эхом, загорелась ружейная перестрелка.

Буденный с озабоченным выражением на утомленном, почерневшем лице стоял на зарядном ящике и смотрел в бинокль. Перед ним открывался широкий вид на пустынную, заросшую осокой и камышом долину реки. В полуверсте, по обе стороны от того места, где он находился, стоял вековой лес. Самой реки отсюда не было видно, и только в трехстах саженях чернели в сизом тумане перила моста. К нему вела через болото узкая гать.

Уже было известно, что противник, использовав старые окопы германской войны, организовал по эту сторону предмостные укрепления, из которых простреливается не только гать, но и все болото до самого леса. Было также известно, что болото непроходимо и наступать по нему нельзя. Единственным сухим местом являлась небольшая лужайка вправо от гати, почти у самого моста, со стоявшими на ней копнами сена. На этой лужайке и были организованы неприятелем предмостные укрепления.

«Да, — думал Буденный, — остается одно: внезапно проскочить гать в полный карьер, обойти укрепления и ударить по противнику с тыла». Его очень беспокоило то обстоятельство, что правый от него выступ леса был очень близок мосту и давал возможность противнику обстреливать переправу фланговым огнем. Высланная разведка встретила на своем пути сплошную трясину и не смогла добраться до леса. Короче говоря, вопрос, занят ли лес, остался невыясненным. Оставалось одно — выбить противника из укреплений, поставить на их месте артиллерию и обеспечить орудийным огнем прохождение через гать и мост частей Конной армии, может быть, даже пожертвовав пушками.

Этими соображениями и обменялся Буденный с подъехавшим к нему Ворошиловым.

Реввоенсовет тут же принял решение двинуть для захвата укреплений бригаду Тюленева.

Тюленев с молодым, краснощеким и, несмотря на бои, чисто выбритым лицом стоял перед Ворошиловым и Буденным и выслушивал указания.

— Смотрите, товарищ Тюленев, — говорил Ворошилов, — наименьшие потери даст наиболее быстрое прохождение гати. Поэтому скачите как только можно быстрее.

— Ничего, проскочим, товарищ Ворошилов, — отвечал Тюленев, польщенный тем, что ему предстоит идти в голове и пробить дорогу для армии.

Получив дополнительные указания на то, как действовать после захвата укреплений, Тюленев направился к бригаде, уже выведенной из боя и подтянутой к лесу.

Спустя некоторое время командир дивизиона Шаповалов развернул батареи на огневой позиции.

Он произвел уже несколько пристрелочных выстрелов по окопам противника, когда позади него послышался тяжелый конский топот. У опушки показались вороные запряжки артиллерийских лошадей. Впереди, важно подбоченясь, ехал совсем молодой белокурый паренек. Он приблизился к Шаповалову и, не слезая с коня, доложил, что четвертая батарея шестого конартдива прибыла к нему в подкрепление.

— А где командир батареи? — спросил Шаповалов.

— Раненый он, — сказал паренек, взглядывая на Шаповалова быстрыми глазами с таким видом, словно считал подобный вопрос совершенно излишним.

— А военком?

— Только сейчас поранили.

— Так кто же командует батареей?

— Кто? Я и командую.

— Ты?! — по широкому смешливому лицу Шаповалова прошло удивленное выражение. — Так сколько тебе лет?

— Сколько нужно. И это не твоя печаль, — сказал паренек, всем своим видом показывая, что он решительно не расположен шутить.

— Правильно рассуждаешь, — подтвердил Шаповалов, пряча улыбку. — А кто ты по должности?

— Орнач. Орудийный начальник. Семенов моя фамилия.

— А стрелять можешь?

— Могу.

— И с закрытой позиции?

— Как хочешь могу. И нечего спрашивать.

«Иш ты! — подумал Шаповалов. — Тоже мне, молод, а зубастый».

— Ты не гляди, что я такой, — сказал Семенов, словно прочел его мысли. — Мне уже… девятнадцатый год… Я только на вид такой. Еще не вырос.

— Ну ладно, товарищ Семенов. Ты, дружок, ставь, батарею вот тут, — Шаповалов показал на скрытую кустами опушку. — Будем бить прямой наводкой. Понимаешь, нет? Я уж пристрелялся и дам тебе данные.

— А куда будем бить?

— Смотри. Вон правее моста что-то чернеется. Видишь? Это укрепления. Там паны сидят. Будем крыть их беглым огнем. А как наши выбьют их конной атакой, так мы на то самое место встанем и будем прикрывать переправу со стороны леса. Понимаешь, нет? Задача наша очень серьезная. Огонь по красной ракете. Понятно?

— Все понятно. Так я поеду?

— Езжайте…

Оставив Семенова, Шаповалов направился к своей батарее.

На всем фронте стояло тревожное затишье. Туман расходился. Среди туч показалось уже высоко стоящее солнце. Сноп золотистых лучей упал на полянку с редкими черными пнями, за которой среди кустов укрылись батарейные передки.

«А денек-то будет горячий», — подумал Шаповалов, глядя на толкущуюся столбом мошкару и невольно ловя себя на мысли, что подумал иносказательно, — день действительно обещал быть горячим.

В небе послышался гул самолетов. Появившись из-за леса, они пролетели вдоль реки и скрылись за облаком. И как раз в эту минуту в небо взлетела красная ракета. Шаповалов подал команду. Но еще раньше, чем она была принята, на батарее Семенова ударили пушки.

«Серьезный паренек!» — подумал Шаповалов, видя, как около моста стали рваться снаряды.

На гати появились первые всадники. До них было не более трехсот шагов, и остроглазый Шаповалов узнавал среди них многих знакомых. Вот промчался Черевиченко, потомок славных запорожцев, деды которого, как и многих других, в стародавние времена рубились в жестоких схватках с ясновельможной шляхтой, турками и татарами под знаменами Наливайко, Дорошенко и Богдана Хмельницкого… А вот за черноглазым Индыком пронесся толстый Ручка с такими усами, что их можно было закладывать за уши, тоже славный казак, за животом которого, как говорили бойцы, можно было укрыться от огня целому взводу. Вслед ему летел как на крыльях взводный Дубак. Но не успел Шаповалов хорошо разглядеть старого друга, как лошадь взводного на всем скаку шарахнулась и вместе со всадником свалилась в болото…

Продолжая вести беглый огонь, Шаповалов то и дело бросал взгляды на гать. Теперь она была покрыта сплошной вереницей скачущих всадников. Они по три в ряд появлялись из леса и мчались почти на хвосте друг у друга. Несмотря на сильный артиллерийский обстрел, противник все же открыл пулеметный огонь, и Шаповалов с замирающим сердцем видел, как головной эскадрон нес потери. Взвивались на дыбы и падали лошади. Взмахивая руками, бойцы валились на гать и в болото, но задние прыгали через упавших и продолжали мчаться вперед…

Пулеметный огонь внезапно смолк, и Шаповалов понял, что наши достигли укреплений. Он не ошибся. Над мостом взвились две зеленые ракеты. Обе батареи быстро взялись на передки и рысью двинулись к гати. Но на нее уже хлынул обоз. Обозные лошади скакали тяжелым галопом. Мотая с боку на бок горбами, с диким ревом неуклюже бежали верблюды. Ездовые секли их плетьми.

— Эй, друг! Эй, с верблюдом!.. — загремел Шаповалов на ездового походной кухни, махая рукой и шпоря упирающуюся лошадь. — Стой! Подожди! Дай батарее пройти!

— Да куда тут! — огрызнулся ездовой, не снимая палки со спины верблюда.

— Вали, вали! Не задерживай!

— Ходу! Ходу, братва! — кричали обозные.

Задние повозки напирали, и казалось, никакая сила не сможет сдержать эту кричащую на разные голоса, бесконечную, шумную массу…

Наконец обе батареи вклинились в колонну и пустились по гати. Под тяжелыми колесами пушек захлопали сгнившие жерди разбитой дороги. Между ними брызгала грязь. Лошади оступались, проваливались сквозь развороченный хворост и, на ходу выдергивая ноги, продолжали бежать.

Вправо над лесом тремя точками показались самолеты. Они быстро увеличивались в размерах, поблескивая бронированными снизу фюзеляжами. Шаповалову уже приходилось иметь дело с ними, и теперь, слыша, как навстречу им загремели залпы двух эскадронов, прикрывавших захваченные у моста укрепления, он подумал, что ружейная стрельба все равно будет бесцельной.

Самолеты снизились и, сделав широкий круг, полетели над гатью. Взрыв рванул воздух. Закричали ездовые. Обоз остановился. Но уже спешивались и бежали вперед батарейные разведчики. Они сбрасывали разбитые повозки в болото, рубили постромки и освобождали лошадей. Некоторые тут же мостили разбитую гать. Шаповалов выбрался в голову колонны, когда разведчики сваливали с дороги раненную осколками лошадь, которая, сверкая подковой на судорожно вздрагивающей задней ноге, медленно скрывалась в трясине.

Батареи тронули рысью. До моста оставалось с сотню шагов, но тут справа и несколько позади защелкали выстрелы.

— Галопом! — скомандовал Шаповалов, видя, как впереди него начали падать люди. — Вправо с дороги!

Орудия съезжали одно за другим к сухой лужайке. Там, лежа в траве, вели ружейный огонь бойцы эскадрона Черевиченко. Сам он стоял у копны сена и из-под руки, с надетой на нее плетью, смотрел в сторону опушки.

— Ну что там видно? — спросил Шаповалов.

— А черт их разберет! Они ж в кустах сидят, — отвечал Черевиченко, хмуря бритое лицо. — А ну, гляди, гляди! Уланы!

— Где?

— А вон по-над лесом.

Шаповалов увидел, как среди редких деревьев замелькали всадники на серых лошадях. Они быстро спешивались и разбегались в стороны.

Шаповалов оглянулся посмотреть, что делалось на батарее. Номера сноровисто снимали орудия с передков и выкатывали их на огневую позицию. Лошадей ставили тут же за копнами сена: другого укрытия не было.

— Эй, командир батареи! — крикнул Шаповалов Семенову, который вместе с бойцами, взявшись за колесо, вытаскивал загрузшую пушку. — Давай! Давай, брат, скорей!

— Сейчас… Подожди немного, — хрипло сказал Семенов. — А ну поддай, братцы!.. — «Братцы», каждый почти вдвое старше своего командира, дружно подхватили орудие и выкатили его на лужайку.

Со стороны леса послышались пулеметные очереди. Все чаще и чаще защелкали ружейные выстрелы. Шаповалов подал команду. Батареи ударили беглым огнем. Вдоль опушки поднялись столбы черного дыма. Там вместе с разрывами снарядов взлетали и, словно нехотя, медленно падали срезанные осколками вершины деревьев. Шаповалов не отрывал глаз от цели. В промежутках между выстрелами до него долетал бойкий голос Семенова:

— Огонь!.. Огонь!.. Огонь!..

Раздававшиеся в эту минуту надрывный вой самолетов и звуки рвавшихся бомб не сразу дошли до его сознания. Все его внимание было сосредоточено на полном поражении уже замолкнувшей цели, и он продолжал вести стрельбу, пока кто-то громко и уже в третий раз не окликнул его. Он оглянулся и увидел знакомое лицо связного бойца, но не сразу понял, что тот ему говорит. Боец передавал, что прорыв расширен и остальные дивизии переправляются выше по реке. Ему надлежало по прохождении моста Особой бригадой сниматься с позиции и присоединяться к колонне.

Шаповалов посмотрел на дорогу. По гати широкой рысью проходили последние ряды Особой бригады. За ними двигалась еще какая-то и, видимо последняя, часть. Впереди ехали два хорошо знакомых ему всадника. Одни из них на рыжей в белых чулках, другой на буланой лошади. Они говорили что-то и смотрели на него. Шаповалов огляделся и теперь только заметил среди дымящейся травы двух-трех запрокинувшихся навзничь бойцов и пушку с подбитым колесом. На лафете, обхватив его руками, лежал светловолосый человек без шапки. Шаповалов подошел к нему и тронул его за плечо.

— Семенов! — позвал он. — Командир батареи!

— Что ты? — Семепов поднял измазанное кровью лицо и бессмысленными глазами посмотрел на него.

— Фу, а я думал, убили тебя, — сказал Шаповалов.

— Ну да! Еще чего выдумал! — прохрипел Семенов, вновь поникая головой.

— Семенов, слышь… Отбились мы. Понимаешь, нет? Вставай, брат, вставай!

К Шаповалову подошел старый боец с перевязанной головой.

— Контузили его, — заговорил он, показывая на Семенова. — Они как в первый раз бомбы кинули, так поранили наводчика и двух номеров. Тогда он сел за наводчика. И стрелял и командовал… А потом они обратно налетели и давай крошить. И его, значит, контузило.

Со стороны моста подскакал конный сапер. Крутясь на горячившейся лошади, он закричал:

— Эй, батарея! Какого лешего вы тут стоите?! Давай скорей! Мост будем взрывать!..

Шаповалов приказал подобрать раненых, снять замок с подбитой пушки и вывел батареи на уже пустынную гать. Отсюда было видно, как шевелящаяся впереди большая колонна расходилась двумя черными рукавами вправо и влево и, извиваясь на поворотах дорог, скрывалась в лесах.

— А ведь ловко получилось — весело сказал подъехавший к Шаповалову Черевиченко. — И сами вышли, и весь обоз выкатился.

— Что и говорить! — подхватил Шаповалов. — А я, понимаешь, как хватил по ним картечью, думал, придется мне там вместе с батареей остаться — весь боекомплект расстрелял.

— И ничего не осталось?

— Четыре снаряда.

— Да, здорово вышли…

Вокруг стояла тишина. И только где-то в стороне, изредка колебля воздух, раскатывался глухой гул тяжелых орудий.

Конная армия четырьмя колоннами двигалась на Гру-бешов — Владимир-Волынский…

Вихрову стоило большого труда разыскать свой дивизионный обоз. Всю ночь шло движение, и только к рассвету части остановились на отдых.

Отпущенный Ладыгиным до полудня, Вихров объездил почти все лесные дороги под Грубешовом, где скрытно от авиации располагались войска, и, наконец, после долгих расспросов обнаружил полевой госпиталь в лесу у берега речки. Брезжил рассвет. В белесоватой полумгле стояли среди деревьев санитарные линейки, телеги с распряженными и поставленными вокруг них лошадьми. На линейках и под деревьями лежали и сидели раненые. Около них хлопотали сестры с серыми от усталости лицами, в халатах, испачканных кровью. Над бивуаком вился едкий синеватый дымок.

В лесу пахло осенней прелью, смолой и теми особыми острыми запахами, которые приносит с собой осень.

Вихров не любил ничего немощного, и теперь весь этот вид множества искалеченных и больных людей был не то что неприятен ему, а вызывал чувство какой-то досады, ложной виноватости в том, что он, такой здоровый и сильный, ходит меж ними.

— Эй, Вихров! А ты еще живой? — окликнули его из-под куста. Там сидел человек в нижнем белье, с опухшим бледным лицом.

— Кимвалов? — радостно вскрикнул Вихров, встречаясь взглядом с лихорадочно блестевшими глазами товарища. — Здорово! Вот никак не думал увидеть тебя. Ты что, ранен?

Он присел подле Кимвалова и, узнав, что его товарищ по курсам вот уже вторую неделю страдал от лихорадки, тут же спросил, не слышал ли он, где находится раненая сестра Веретенникова. Кимвалов сказал на это, что ночью умерла какая-то сестра милосердия, но фамилии он не знает.

— И как она мучилась, бедняжка! — говорил он, придерживая руку товарища, словно не хотел скоро отпускать его от себя. — Она, понимаешь, была в грудь ранена, а потом, когда ее везли, так ногу оторвало снарядом. Какая жалость! И, говорят, совсем молодая.

«Сашенька!» — подумал Вихров, чувствуя, как внутри него что-то оборвалось. Он наскоро попрощался с товарищем и быстрыми шагами направился к опушке, где, как сказал ему Кимвалов, находился приемный пункт госпиталя.

Светало, но солнца не было видно. Над лесом громоздились тяжелые тучи. Накрапывал почти невидимый глазу надоедливый дождь, и в свежем воздухе разливалась промозглая сырость. Вихров шел напрямик сквозь цеплявшие ноги мокрые кусты. Мысли его путались. «Умерла, — думал он. — Нет, уж лучше бы мне… И как это могло случиться?.. И почему именно она, такая хорошая, умная!.. За что?..» Он глухо застонал при мысли, что, может быть, ее уже зарыли в землю и он больше никогда, никогда не увидит ее…

Дивизионный врач Жигунов, крупный старик в очках, с седеющими волосами, выбивавшимися из-под фуражки, в перерыве между двумя операциями сидел на корточках у дымившего костра и подбрасывал хворост под чайник, висевший на шомполе. Собственно, было кому вскипятить чай, но ему нравилось это успокаивающее нервы занятие. Он брал хворост, разламывал веточки на части, бросал их в костер и так увлекся этим занятием, что не сразу понял молодого командира, который, подойдя к нему, спрашивал что-то взволнованным голосом.

— Веретенникова? — переспросил он наконец, взглянув на Вихрова. — Ну да, знаю такую. Между прочим, преотличная девушка… Что?! — закричал он сердито, весь багровея. — Откуда вы взяли, что она умерла?! Вам говорили? Гм! Никогда не верьте слухам, товарищ!.. Жива, жива ваша Веретенникова. А вы что — контужены?.. Нет? Что же вас так качает, батенька мой? Сядьте, успокойтесь… Кичик! — грубовато обратился врач к сидевшему поодаль молодому лекпому. — Налей командиру воды. Вихров взял кружку и залпом выпил воду.

— А вы, товарищ, кто, собственно, будете? — спросил Жигунов.

Вихров пояснил, что он командир того эскадрона, при котором числится сестра Веретенникова, и приехал узнать о ее состоянии.

Жигунов с некоторым сомнением посмотрел на молодого командира, однако сказал, что положение сестры Веретенниковой хотя и не безнадежное, но тяжелое и видеть ее, а тем более говорить с ней нельзя. Но, взглянув еще раз на расстроенное лицо Вихрова, он, видимо, смягчился, поворчал что-то и разрешил ему пройти к раненой с условием не разговаривать с ней…

Сашенька лежала на санитарной линейке, прикрытая шинелью. И хотя Вихров пе видел ее, в его воображении вставало милое ему, веселое, подвижное лицо с синими глазами и золотистым пушком на розовых щеках. Он подошел к ней.

— Это ты, Алеша? — не видя его, тихо спросила она. Вихров нагнулся, приподнял шинель и чуть было не вскрикнул. Так она изменилась. И только глаза ее, прежде лучистые, а теперь такие страдальческие, светились на почти прозрачном лице. Вихров с бесконечной нежностью смотрел на нее, чувствуя, как дорога она стала ему в эту минуту, и жалея, что не сказал ей раньше то, что давно хотел сказать.

— Я знала… что ты… придешь… родной мой, — прошептала Сашенька. — Знала… и ждала…

— Тш-ш… Молчи, молчи, тебе нельзя говорить, — шептал ей Вихров. — Ты не волнуйся. Не надо. Доктор сказал, что все будет хорошо. Тебя направят в харьковский госпиталь. Я буду тебе часто писать… А плакать не надо, — успокаивал он, не замечая, что у самого на ресницах дрожат слезы. — Тебе что, плохо? Больно?

— Нет, ничего… Мне так хорошо… так радостно… — Сашенька попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась, и только слеза вновь скользнула по ее бледной щеке. — Я так хочу жить, — прошептала она. — Так хочу… И ты живи… Непременно живи…

Тяжелая рука легла на плечо Вихрова. Он оглянулся.

— Вы вот что, воин, сейчас же уходите отсюда! — сердито заговорил Жигунов. — Я разрешил вам только взглянуть на нее, а вы в разговоры пустились. Уходите!.. За нее не беспокойтесь. Она будет жить.

Вихров с благодарностью посмотрел на врача, чувствуя, как к горлу подкатился соленый ком. Он подвинулся к Жигунову, с трудом преодолевая желание крепко обнять старика, сказать ему что-то. Но тот, видимо, сам хорошо понимал душевное состояние командира. Он проворчал что-то, схватил Вихрова за руку и почти насильно оттащил от линейки.

— Послушайте, друг мой, — заговорил он горячо, — я побольше вашего понимаю жизнь и людей. Да, да! Сестра Веретенникова находится здесь всего несколько дней, но я успел убедиться… Она молодец! Да. Я слышал ее вред. Кстати, это вас зовут Алешей?.. Так, понятно. — Лицо Жигунова засветилось улыбкой. — Милая девушка!.. Берегите и любите ее… А, ну да ладно. Уходите! Ей нельзя волноваться…

Вихров вздохнул, отошел от линейки и тут только заметил, что дождь перестал и лес наполнился прозрачным солнечным светом. Тихо покачивались вершины деревьев, открывая синие окна, сиявшие в небе среди разорванных туч. В густой, еще зеленой листве раздавалось веселое щебетание птиц… Он шел, подставляя лицо свежему ветру, и улыбался.

Коновод Нечаев, молодой боец с чистым русским лицом, державший лошадей близ дороги, при виде Вихрова понял, что все обошлось, но все же не утерпел и спросил: __ Ну как оно, товарищ командир?

— Все хорошо, Александр Алексеич! — бодро отвечал Вихров. — Кланяться велела.

— Как вы сказали? — переспросил Нечаев. Он плохо слышал и объяснял это тем, Что до революции долгое время служил «мальчиком» в лавке, где хозяин нещадно драл ему уши.

— Я говорю, поправляется наша сестра! — повторил Вихров. — Разговаривает!

— А! Ну да, конечно, какой может быть разговор! — сказал Нечаев, делая вид, что расслышал. — Так мы куда теперь, товарищ командир?

Вихров должен был присоединиться к полку в Грубешове и поэтому тут же решил ехать в город, благо до него было всего несколько верст. Отдохнувшие лошади взяли размашистой рысью, и спустя час они уже въезжали в предместье. Ржавая колючая проволока, полузасыпанные окопы — следы недавно отгремевшей германской войны — попадались чуть ли не на каждом шагу. Кое-где виднелись черные, обгорелые трубы. Узкие улицы с кварталами маленьких домиков напоминали скорее местечко, чем город. В стороне остались кирпичные казармы стоявшего тут до революции уланского полка. Свернув налево, они выехали на главную улицу. Но куда бы ни заезжал Вихров, квартиры уже были заняты полками Особой бригады.

— Товарищ командир, посмотрите, — показал Нечаев вправо, где у полкового значка, приткнутого к палисаднику, картинно застыл часовой, по виду калмык. Он стоял не шелохнувшись, придерживая положенную на Плечо обнаженную шашку, с таким торжественным выражением на загорелом скуластом лице, словно у него под охраной был не простой кумачовый флажок, а овеянный боевой славой штандарт .

«Действительно, странное что-то», — подумал Вихров, с любопытством глядя на калмыка. В эту минуту из-за угла вышел другой боец, чрезвычайно похожий на первого, но с такими кривыми ногами, что, казалось, он не шел, а катился. Он приблизился к стоявшему на посту, ловко вынул шашку из ножен и сменил товарища, который не спеша пошел вниз по улице.

Вихров решил узнать, не свободен ли противоположный дом. Он поднялся на крыльцо, толкнул дверь и вошел в большую светлую комнату.

«И здесь занято!» — подумал он с досадой при виде стоявшего у стола стройного командира в черкеске. Но хотя мясистое лицо командира с приплюснутым носом не отличалось красотой, Вихров почувствовал расположение к нему.

— Вы что, с донесением? — спросил командир. — Ну давайте!

Вихров сказал, что он не связной, а командует эскадроном, приезжал по делу в дивизионный госпиталь, а теперь ищет квартиру.

— Так в чем же дело? Отдохните здесь, — предложил командир, отрекомендовавшийся начальником оперативного пункта Якимовым. — Тут такой камуфлет с квартирами, — говорил он, с любопытством оглядывая Вихрова. — Все забито. Ничего не сыщете. Оставайтесь.

— Да нет, зачем, — застеснялся Вихров со свойственной ему деликатностью. — Я пойду поищу.

— Да полно вам! Зачем искать, когда можно тут? Места хватит. Садитесь. Сейчас самовар поставим. Чайку попьем. А насчет ваших лошадей я распоряжусь. — Якимов ободряюще посмотрел на Вихрова и, звеня шпорами, вышел во двор.

Вихров проследил за ним взглядом, повернул голову и тут только заметил, что в комнате находился еще один человек. Он стоял у печки, вытянув руки по швам, и то и дело прищелкивал каблуками.

«Какой красавец! И роста гвардейского!» — подумал Вихров, искоса оглядывая немолодое, с подвитыми усами лицо человека, который держался так прямо и молодцевато, словно находился не в хате, а на военном смотру. На нем были синие рейтузы в обтяжку, высокие сапоги и туго перехваченная ремнем выгоревшая гимнастерка.

«Хозяин», — определил Вихров.

— Ну вот, — сказал Якимов, появляясь в дверях, — теперь можно и чайку попить. Васильев! — позвал он хозяина.

— Чего изволите, вашеско? — бодро крикнул Васильев, еще больше вытягиваясь и прищелкивая каблуками.

— Послушайте, Васильев, — заговорил Якимов сердита — если вы не оставите это чинопочитание и еще раз позволите так обратиться ко мне, то я перейду на другую квартиру. Вы, вероятно, забыли, что я умею ругаться? Вы не смотрите, что я белобрысый. Я страшно вспыльчивый. Ясно?

— Виноват, вашеско! — Васильев стукнул каблуками. — Не извольте беспокоиться, больше не буду.

— То-то же!.. А как у вас насчет самовара?

— Сию минуту… Гм! — Васильев судорожно сглотнул, словно подавился. — Сию минуту поставим!

Дверь растворилась. В комнату вошла дородная краснощекая женщина. Васильев подвинулся к ней.

— Марь Тимофевна! — Он вытянулся и, чуть клоня стройный корпус вперед, сильно прищелкнул каблуками. — Марь Тимофевна, поставьте самоварчик! Будьте настолько любезны!

— Пожалуйста, Федосеич, только вы, будьте добры, принесите, водички. Во дворе и поставим, а то в комнате душно, — с готовностью сказала она.

Васильев подождал, пока жена взяла самовар, придерживая руки по швам, пропустил ее вперед и прикрыл дверь за собой.

— Что это ваш хозяин все время как на гарнизонном разводе? — спросил Вихров.

Якимов засмеялся.

— Старая военная косточка, — пояснил он, вынимая портсигар и предлагая Вихрову папиросу. — Он когда-то был вахмистром, старшиной в моем эскадроне. Наш седьмой Ольвиопольский уланский полк стоял здесь, в Грубешове. И вот встретились случайно. Я уже раз двадцать предлагал ему сесть. Не "хочет. И меня вот ставит в неудобное положение.

— Какая все же у вас была дисциплина, — сказал Вихров с таким выражением на лице, что было непонятно, — то ли он одобряет, то ли порицает подобную дисциплину. — А я вот все хочу спросить, почему напротив вашего дома выставлен караул у полкового значка?

— А! — Якимов усмехнулся с понимающим видом, выразившимся на его некрасивом добродушном лице. — Это пять Колей стоят.

— Пять Колей? — Вихров с удивлением посмотрел на него. — Позвольте, как это так? Какие пять Колей? Скажите, пожалуйста.

— Да знаете… — И Якимов рассказал, как еще на Южном фронте к командиру полка явились пять молчаливых калмыков со своими лошадьми и оружием. Они по очереди церемонно пожали руку командиру полка, причем старший из них, с чрезвычайным трудом объясняясь по-русски, заявил, что они желают вступить в полк добровольцами. В разговоре, происходившем больше с помощью мимики, командир полка спросил, как их зовут. Каждый назвал себя Колей. Так с тех пор все пять Колей ездили в колонне за командиром полка, в бою охраняли его, а на походе были его глазами.

И, понимаете, у них прямо-таки орлиное зрение, — говорил Якимов. — Бывало, едем в степи — и вдруг пыль на горизонте. Командир смотрит в бинокль, но и в бинокль не видно. Тогда он обращается к Коле, ну, к тому, кто из них поближе, и спрашивает: «Коля, что там пылит?» А тот мигом отвечает: «Обоз, товарищ командира!» Они почему-то величают комполка женским родом… И имейте в виду, они не просто так стоят у значка, они квартиру комполка охраняют. Попробуй кто пройти — не пройдет!.. И удивительно хладнокровные люди.

— Не боятся? — подхватил Вихров.

— Удивительная выдержка! Да вот случай был. — Якимов улыбнулся. — Приехал к нам новый помощник командира полка. Ну, конечно, зашел к командиру, а у того на столе лежал маузер. Помощник стал вертеть его в руках. Он, как оказалось, не знал еще устройства автоматического пистолета и нечаянно нажал гашетку. Стрельба! Все десять патронов вылетели в окно. А там стоял у значка Коля. Командир полка побледнел: «Вдруг Колю убили?» И кричит: «Коля, как ты там?» А тот прехладнокровно отвечает: «Ничего, товарищ командира, еще живая!..»

Можно несколько забежать вперед и, продолжив рассказ Якимова, сказать, что по окончании гражданской войны все пять Колей вновь явились к командиру полка, сердечно пожали ему руку, сказали: «Ну, мы айда! Домой ходил!» — сели на лошадей и уехали. Но об этом Якимову так и не пришлось узнать по некоторым обстоятельствам, рассказанным ниже.

Выслушав Якимова, Вихров заглянул в окно. Очередной Коля стоял навытяжку у полкового значка.

— А ведь пройдет время, и не поверят, что такие люди жили на свете, — сказал он, поворачиваясь на шум шагов за дверью.

В комнату вошел незнакомый ему боец в черной черпеске, он молча подал Якимову пакет и, когда тот расписался, вышел, вильнув башлыком.

— Смотрите-ка! — произнес Якимов, с удивлением поднимая светлые брови. — Пока мы тут толковали, я успел получить повышение.

— Так вас можно поздравить?

— Можно. Я назначен командиром полка. Вихров поднялся с лавки и вытянулся.

— Сидите, сидите, и без церемоний, пожалуйста! — усадил его Якимов. — Сейчас будем чай пить. И мое повышение кстати отпразднуем. У меня была где-то банка варенья.

— Что же мы теперь будем делать? — сказал Вихров, произнося вслух свою мысль.

— Что делать? Перегруппируемся и нанесем новый удар, — отвечал Якимов.

Но нанести этот удар не пришлось. Противник был. не в силах продолжать войну и уже начал подготовку к мирным переговорам.

Прорывом на Грубешов заканчивалась для Конной ар-ми кампания на Юго-западном фронте. Спустя несколько дней она начала движение в район Луцка и Ровно для доукомплектования.

По улицам большого, разбросанного среди леса села проезжали подводы, штабные тачанки, одиночные всадники. Груженые и негруженые подводы расположились вдоль палисадов. Тут же были раскинуты коновязи. На задах дымили походные кухни. У колодцев с скрипучими журавлями поили лошадей. Свободные от службы бойцы копошились в седельных вьюках, чинили обмундировку или покуривали на лавочках за воротами.

Вечерело. На сельской площади играла гармошка. Оттуда доносились крики, смех, взвизги молодиц.

На другой стороне площади было тихо. В небольшой хате третий день заседал Реввоенсовет Конной армии.

Взводный Ступак, старый солдат-кирасир, переведенный из 4-й дивизии в эскадрон штаба армии, сидел вместе с бойцами на завалинке хаты, где происходил военный совет, и, пошевеливая желтыми усами, молча курил самокрутку. Остальные красноармейцы — их было шесть человек — слушали пожилого бойца с морщинистым лицом.

— А вот был у нас еще Усенко Матвей Ликсеич, — рассказывал он. — Нашим эскадроном командовал. Отчаянной храбрости человек, а уж душевный-то! Если б не он, то я бы уж давно раков кормил.

— Почему раков? — спросил сидевший рядом чернявый боец.

— Да очень просто — утонешь, так покормишь!

— Так он что, спас тебя?

— Спас, — подтвердил рассказчик. — Нам под Каневом в восемнадцатом году кадеты гайку прижали, обошли со всех флангов, коноводов захватили. Вот мы, значит, и драпаем пешим порядком. Бачь — речка! А пловец с меня, как с топора. «Ну, — думаю, — дорогая Параша, не видать тебе твоего Сашу». Так бы и было, если б не Усенко. Он сам раненый, а меня к своей ноге привязал и через Днепро на тот берег переправил. Форменный командир, дай бог ему здоровья, душевный человек!

С поля налетел порыв сильного ветра. Закачались, зашумели вершины деревьев, а по большой луже посреди площади пронеслась быстрая рябь.

— Как бы опять дождя не было, — сказал чернявый боец.

— Какой может быть дождь при этаком ветре? Все поразгонит, — возразил Ступак, посмотрев на быстро бегущие тучи.

Наступила тишина. Только слышно было, как сквозь плотно прикрытые окна из хаты доносился неясный гул голосов.

— Ребята, а кто из вас о Криушове слыхал? — поинтересовался молодой боец со странной фамилией Михолапа.

— Ты за какого Криушова говоришь? За Петра Илларионовича? — спросил взводный Ступак. — Я у него в восемнадцатом году на квартире стоял. Так он…

— А ну, помолчите, взводный, нехай ребята скажут, — перебил Михолапа. — Не знаете? — обратился он к бойцам. — То-то вот. А как же другие протчие, обратно сказать — пацаны, для которых мы свободу завоевываем, узнают об этом? Об таких геройских людях?.. Эх, будь я грамотный, так обеими руками описал бы эти дела-случаи!

— Ты давай не тяни! Скажи, кто ж это был Криушов? — спросил пожилой боец со шрамом.

— Ну ладно, послушайте, — согласился Михолапа. — Начинаю разговор о Петре Ларионыче Криушове! — произнес он торжественно. — Было это, братцы, в прошлом году. Я тогда служил еще не в Конной армии, а в Железном казачьем полку. И командовал нами, казаками, тот товарищ Криушов. И до чего хороший был! И личностью и походкой легкий. Глаза голубые. Ростом высок.

— Офицер? — спросил чернявый боец.

— Какой там офицер! Вахмистр. Он из старой армии в Красную гвардию перешел, а потом к нам в полк его назначили. И вот едем один раз на самой зорьке всем полком по-над Донцом. Вдруг что такое? Прямо с реки, с тумана конный выезжает. Конь под ним еле идет, шатается. Подъезжает до нас этот самый человек с сообщением, что на том берегу сильный бой. Это особая дивизия генерала… Как его?.. Позабыл! Тундуткина, что ль?.. Нет, как-то иначе.

— Это неважно, как его звать. Все они одинакие. Давай говори дальше, — сказал взводный Ступак.

— В общем, белые, целая дивизия, ихний красноказачий полк окружили. А их троих послали за помощью. Так два потонули вместе с конями. Он один остался. А тут и мы слышим, что на той стороне аккурат у станицы Гундоровской стрельба поднялась и кричат что-то, а что — не поймешь… Ну что тут будешь делать? И своих выручать надо и моста нет! Его когда еще кадеты взорвали. Только и можно что вплавь.

— А почему не вплавь? Мы так-то под Воронежем через речку плыли, — сказал чернявый боец.

— Так то речка! — Михолапа зло посмотрел на него. — А разве Донец — речка! Его ж на полторы версты раздуло. Море сплошное. Волны ходят. Апрель месяц. Это ж понимать надо. Льдины плывут. Холод. Кости костенеют. Сердце заходится. Это ж не книжку читать, лежа на печке!

— Ладно, ты дело говори, — поторопил Ступак.

— А разве, взводный, это не дело? — обиделся Михолапа. — Самое дело. Ну да ладно. Послушал Криушов, а бой все сильней. Вот он с лица сменился и говорит: «Товарищи красные бойцы революции! Орлы-казаки! Слышите, как наши товарищи погибают? Не было и не может быть такого, чтоб в беде бросить товарищей. Идем на помощь! А кто на себя не надеется, у кого гайка слаба — оставайся. За мной!» — и въезжает в самые волны. Мы за ним, и, сказать правду, осталось на том берегу только два казака, и только потому, что у них были слабые кони. Въехали мы в Донец, взяли коней за хвосты и поплыли.

— А оружие как? — спросил боец со шрамом.

— Оружие поверх седел поцепляли. И вот уже па стремя выплываем, а я вижу — некоторые кони начинают тонуть. Вы видали, братцы, как кони тонут?.. Нет? То-то и оно. Сперва она начинает круги делать. Это значит — из сил выбилась. Видит, что ей до берега не дотянуть. И вот она в дыбки, в дыбки, а потом как заржет, да так жалобно, и в воду с головой, и только пар над тем местом. Ну и казак тоже за ней. Куда ж ему деться?

— И много вас там потонуло? — поинтересовался чернявый боец.

— Много. Переправилось нас сотни четыре. Значит, с сотню казаков в Донце осталось… Ну а как переправились, и пошла крушить! Погнали кадетов. Немного их живыми ушло.

— А Криушов?

— Криушов в Донце остался. Коновод после сказывал, что он на его коня не надеялся. Конь был, конечно, хороший, но старый. Коновод видел, как он начал кружить, и уже хотел голос подать, да Криушов приказал ему молчать. Видно, сомневался, чтобы среди казаков пе получилось смятения. Понимаете, какое дело? Своей жизнью пожертвовал.

— Памятник надо бы на том месте поставить, — как бы заключая разговор, тихо сказал чернявый боец при общем молчании.

Ступак притушил папироску, поднялся с завалинки и заглянул в хату. Там уже давно горел огонь. Ворошилов сидел за столом в красном углу, слушал Морозова, выступавшего в эту минуту, и, видимо соглашаясь с ним, утвердительно покачивал головой. Буденный поместился правее него. Перед ним лежала развернутая тетрадка, в которой он записывал что-то. Рядом с ним сидел Щелоков — заместитель начальника основного штаба Конармии, дородный человек, с тщательно расчесанным пробором и черными, закрученными кверху усами. За его спиной стоял, скрестив руки, стройный белокурый военный — начальник политуправления армии Суглицкий. Он, видимо, был не совсем здоров, потому что-то и дело кашлял в платок, отчего на его бледных щеках проступали розовые пятна. Напротив них, спиной к Ступаку, сидели командиры, комиссары дивизий и, еще какие-то незнакомые ему люди. Среди собравшихся произошло движение: слово взял Ворошилов.

Ступак не мог слышать Ворошилова и только видел, как он жестикулировал, словно хотел убедить кого-либо в правоте своих слов. Он разводил руки в стороны и, словно пригребая воздух, прикладывал их к широкой пруди.

«Эх, и до чего худ стал Климент Ефремович!» — подумал старый солдат, любовно оглядывая Ворошилова. На этом заседании Реввоенсоветом был поднят, обсужден и решен целый ряд важнейших вопросов. Но с ними уже было покончено, и Ворошилов говорил об общих задачах. Поставленная под Замостьем в тяжелое положение, армия при выходе из кольца находилась все время в упорных, кровопролитных боях. «Но, — говорил Ворошилов, — после каждого хорошего боя — а их в истории Первой Конной так много — бойцы делались еще выносливее, полки духовно крепче, армия еще непобедимее, для врага смертельно страшной…» После этого Ворошилов сказал, что армия понесла значительные потери и особенно среди политического состава. Поэтому делегация, выделяемая Реввоенсоветом для поездки в Москву, должна настоять на немедленном командировании в Конную армию не менее пятисот человек политработников. И это надо сделать как можно скорее, потому; что Конармия должна быстро доукомплектоваться и выступить походом на Южный фронт для ликвидации Врангеля.

Ворошилов говорил, и озабоченное выражение не покидало его. Он не мог еще знать, что делегацию примет Лицно Калинин, который удовлетворит не только все насущные нужды Конармии, но вместе с подарками от рабочих Питера, Тулы, Москвы пришлет конармейцам двадцать вагонов теплого обмундирования, автомашин и боевое снаряжение. Пока только одно обстоятельство радовало и утешало его: он, как и все присутствующие на Совещании, уже знал, что по приказу Ленина, неустанно следившего за каждым шагом Конармии, из глубинных центров России двинуты маршевые полки для укомплектования армии. Прибытия этих кавалерийских полков можно было ждать в самые ближайшие дни… В хату быстро вошел Зеленский.

Ворошилов взглянул на него, спросил глазами:

«В чем дело?»

— Телеграмма от товарища Ленина, — сказал Зеленский. — Вот. Только что с провода. — Он подал Ворошилов взял телеграмму и прочитал ее вслух:

— «По прямому проводу. РВС I Конной.

Крайне важно изо всех сил ускорить передвижение вашей армии на Южфронт. Прошу принять для этого все меры, не останавливаясь перед героическими. Телеграфируйте, что именно делаете.

Предсовобороны Ленин. 4 октября».