Очнулся Бенджамен внезапно, когда его резко потрясли за плечо. Он лежал на полу, весь в поту. Над собой, в отсвете свечного огарка, он увидал обеспокоенное лицо Сия.

— Который час?… Посвети мне… Начало четвертого… Можешь идти к себе, только тихо, не разбуди монаха.

Метис сделал движение головой и свободной рукой.

— Что? Поп не спал?

Они спустились этажом ниже.

— Плохо, отче, что вы не спите, — шепнул Бенджамен.

— Немного поспал, — пробормотал тот.

— Этого мало. Вы бледны и охрипли. Не простудились?

— Нет, хотя здесь и не слишком тепло.

— Попробуйте поспать еще несколько часов. Ты, Сий, тоже ложись.

Бенджамен вернулся к себе, но и сам не смог заснуть. Он оделся, взял трость и спустился во двор. Небо было синим, щеки пощипывал морозец. Над землей по колено лежал туман. Луна и звезды отбрасывали бледный свет на покрытые инеем стены и деревья. Батхерст прошел мимо большой башни и направился в сторону сараев, перед которыми маячили призраками повозки. Он дошел до конюшни и уже хотел повернуть, как вдруг до него дошло, что часового нет! Чья же сейчас смена? Тома или Мануэля, разве что Юзеф решил по-другому. Но ведь кто-то должен быть!

Он услышал какое-то движение внутри конюшни и прижал глаз к щели в досках. В самой глубине мерцал огонек. Бенджамен прошел ко входу и увидел, что и дверь открыта. Он вошел. Вид человека, поспешно седлающего коня, застал Бенджамена врасплох. В полутьме, которую одинокий огонек масляной лампы никак не мог победить, он не мог понять, чья это спина.

— Собираешься куда-то? — спросил англичанин.

Мужчина резко обернулся — в руке его был револьвер.

— Ты не ответил на вопрос, Джозеф.

— Да, сэр, я уезжаю в Познань.

Бенджамен сделал шаг вперед, но тут же услышал:

— Оставайтесь на месте, сэр, и обе руки держите на трости! Да, так. Предупреждаю, если вы освободите хотя бы одну руку, я выстрелю.

Батхерст понимающе покачал головой.

— Нехорошо ты со мной поступаешь, приятель. Раньше ты бывал и повежливей.

— Я и сейчас вежливый, сэр. Я же не приказал вам держать руки вверх, поскольку это мучительно.

— Ну раз уж ты так великодушен, позволь мне присесть на этом бочонке, я устал.

— Присаживайтесь, сэр.

Батхерст смахнул рукой пыль с крышки и сел.

— Значит, покидаешь нас, Джозеф?

— Да, сэр.

— Можно узнать, почему?

— Я вам скажу, сэр. Я даже рад, что появилась такая оказия. Тогда во Франкфурте вы, сэр, сказали, что у каждого имеется какой-нибудь наркотик, какое-то зелье, которое такого человека спаивает; какой-то голод, который такой человек обязательно должен утолить. Я это запомнил, сэр. И это правда. Еще вы сказали, что и у меня тоже есть что-то такое, просто, должно быть. И это тоже правда. Для меня, сэр, это любовь к отчизне. Не знаю, понимаете ли вы это, но такое если уже имеется в человеке, то имеется, и даже если оно долго спало, то когда-нибудь да проснется. Эта война была мне безразлична, а с вами я пошел лишь для того, чтобы выжить и подзаработать. Не знал я, сэр, что это будет война за свободу Польши, и потому…

— Насколько я помню, Джозеф, ты говорил, будто идешь со мной не ради денег, но ради меня, поскольку всей душой мне продался.

— Я сказал так, сэр, но моя память чуточку лучше, ведь я помню, как сказал точно. Тогда я сказал, что продался вам словно грешник дьяволу. И хотя все это тогда были только слова, потом я понял, что следует их понимать дословно.

— Даже так? — усмехнулся Батхерст. — Выходит, я дьявол?

— Для меня — так, сэр, и для всех поляков. Вы хотите уничтожить единственного человека, который может вернуть нам свободу и независимость, человека, который желает это сделать! Я узнал об этом от чиновников из Познани, что были здесь в Шамотулах неделю назад. Они рассказывали про воззвание к народу.

— Про какое еще воззвание?

— Про воззвание, подписанное генералами Домбровским и Выбицким. В нем говорится, что Наполеон воскрешает Польшу! Когда-то я ненавидел Бонапарта, поскольку он погубил наши легионы за океаном, но сейчас… Как бы я мог его ненавидеть и желать ему зла? Я стал бы изменником, и на мать бы наплевал, ведь в Польше, сэр, родину матерью называют! И я не позволю вам коснуться его!

— Означает ли это, что ты желаешь меня убить, приятель?

— Нет, сэр. Я думал об этом, но не смогу, никак не смогу. Я не обманывал, когда говорил во Франкфурте, что испытываю к вам что-то такое, чего сам не понимаю. Я и сейчас это чувствую — восхищение и ненависть, все одновременно. Я вас только оглушу, суну кляп в рот и свяжу. В пять придет Мануэль и вас освободят, сэр. Но тогда немедленно удирайте, сэр, потому что я уже буду в Познани и ровно в шесть, обещаю, что не раньше, обо всем сообщу французам. Я не позволю вам коснуться императора, сэр, ведь это так же, как будто я отдал бы свою честь за кучку серебряников.

— То, что ты делаешь сейчас, это тоже измена! Ведь ты давал присягу!

— Только не поднимайте шум, сэр! Я знаю, что таким образом вы хотите позвать на помощь, но если кто-нибудь здесь появится, я начну стрелять, и вы погибнете первым. Так что будет лучше, если наша беседа будет тихой. Впрочем, у меня уже нет времени. Я помню, сэр, о той клятве, но иногда необходимо совершить малое предательство, чтобы спастись от большего. К счастью, у меня достаточно хорошая память, чтобы помнить о том, о чем мне помнить нужно прежде всего, как поляку!

Батхерст, наклонившись вперед и держа руки на рукояти трости, глянул ему в глаза и тихо произнес:

— Плохая у тебя память, приятель. Тогда, во Франкфурте, я сказал тебе, что мой наркотик — это месть.

— Я не боюсь вашей мести, сэр. Вам еще повезет, если вы вообще сможете добраться до Лондона. А теперь повернитесь! Ну! Только не заставляйте, чтобы я…

— Плохая все-таки память у тебя, приятель! — с сожалением в голосе повторил Батхерст. — Ты забыл еще кое о чем!

И в тот самый момент, когда поляк находился от него в паре шагов, англичанин резким движением провернул рукоять и нажал на нее. Раздался сухой треск, и Батхерст, вместо того, чтобы увидеть Юзефа с пулей в животе, почувствовал адскую боль. Заряд разорвал рукоятку трости и поранил ему ладонь. Он глянул на свои окровавленные пальцы, и в тот же миг получил по голове рукоятью револьвера.

Очнулся он, благодаря воде, которую плеснули ему в лицо. Над ним стоял Сий. Батхерст глубоко вздохнул и попытался встать. Метис склонился и поднял его с земли.

Ладонь сильно кровоточила. Бенджамен осмотрелся — не было ни поляка, ни его коня. «Конец!» — с отчаянием подумал англичанин. «Нужно уходить!» Здоровой рукой он потянулся к часам и онемел: без двадцати четыре, то есть, все случилось только что, сам он был без сознания пару минут. Может поляка еще удастся догнать, нужно разбудить Тома!..

Он метнулся к выходу и споткнулся о лежащее на земле тело. Юзеф лежал навзничь, беспомощно раскинув руки. Рядом, беспокойно вздрагивая, стоял конь. В темноте глаза трупа отсвечивали вывороченными белками. Батхерст почувствовал, что покрылся гусиной кожей. Он присел и закрыл убитому глаза, а потом, не отводя ладони от лица, провел ею по еще теплой щеке: медленно, осторожно, как бы опасаясь оскорбить.

— Прощай, приятель, — шепнул он с какой-то невысказанной нежностью, — нас обоих подвела память. Мы забыли про Сия.

Он разбудил своих коммандос раньше, чем намеревался; в нескольких словах описал им все случившееся и приказал похоронить поляка. Закопали его возле стены, под деревом, на котором Том вырезал небольшой крест. Было еще темно, хотя небо уже серело, теряя свою сочную синеву.

Разошлись молча, а Батхерст остался под деревом, мрачный и погруженный в собственные мысли. Повернувшись, он увидал Хейтера, стоящего с тростью в руках.

— Это не моя вина, сэр! Отверстие в стволе было забито землей.

— Знаю, Брайан, это я виноват. У меня забрали трость на несколько дней, а после этого я лишь проверил, есть ли патрон в камере, а в ствол не заглянул. Отдай.

В половине пятого Батхерст и «приятель Морис» одели священника в мундир полковника конных егерей гвардии и подгримировали лицо. К шести часам Мирелю и его людям было приказано перебраться в повозки и не высовывать из них носа, комнаты в большой башне были убраны, все заняли заранее определенные места. Лошадей под надзором Хуана собрали за поворотом стены, со стороны небольшого озерца. Теперь оставалось лишь ждать.

В четверть девятого они увидали конный эскорт, подъезжающий со стороны города. Батхерст узнал филадельфа, который контактировал с ним. Во главе гарцевал мужчина в сером плаще и треуголке, известной от Атлантического океана до Урала.

Всадники остановили лошадей у ворот. Через мгновение на лестнице раздались шаги и голос, доходящий из подвала:

— Именно здесь, сир, держали эту женщину в железной маске.

А несколькими минутами позже Наполеон уже стоял перед автоматическим шахматистом барона фон Кемпелена.

— Откуда он здесь взялся? — спросил Бонапарт. — Ведь только что он находился в Берлине!

Бенджамен протиснулся сквозь группу военных, окружавших монарха.

— Было изготовлено три экземпляра, сир. Один сгорел, другой Кемпелен оставил себе, а третий получила от него в подарок Мария-Терезия. Это как раз тот, третий.

Бонапарт просверлил его взглядом и спросил:

— А вы кто такой?

— Купец, сир, и понемногу опекаю цирковую труппу. Короче говоря, я деловой человек. «Турок» же служит нам в качестве реквизита.

— Каким образом ты его приобрел?

— Купил у бегущего в Кенигсберг прусского генерала, сир.

Наполеон кивнул, Батхерст уже перестал его интересовать. Он подошел к ящику автомата и положил руку на столешницу с шахматной доской.

— С удовольствием сыграю с ним, это забавно. Он функционирует?

— Да, сир, — ответил Батхерст.

— Тогда заведите его.

— Минуточку, сир, сейчас я залезу внутрь, только переоденусь.

— Зачем? — удивился император. — Просто заведите его, чтобы играл.

— Нет, сир, это не поможет. Я должен войти вовнутрь.

— Зачем, черт подери?!

— Чтобы играть, сир! Сам он играть не может.

— Что?!

— То есть как? Ваше императорское величество не знает?

— О чем я должен знать?!

Внезапно до Бонапарта дошло, и он широко раскрыл глаза.

— Что?! Неужели…

— Вашему императорскому величеству в Берлине ничего не рассказали? — удивился Батхерст.

— Выходит, это фальшивый андроид?

— Естественно, сир. Сам я узнал об этом от того прусского генерала. Ведь машина не может мыслить!

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь тяжелым дыханием группы людей.

— Обманули меня, сачки! — буркнул Наполеон. — Обманули, ха-ха-ха!!!

Ему вторил льстивый смех. В течение нескольких минут Бенджамен объяснял монарху принципы тайного управления «Турком».

— Фантастика! — воскликнул император. — Все-таки, этот фон Кемпелен был гениальным человеком, я наградил бы его Почетным Легионом! Я никак не мог понять…

Он присматривался к «Турку» с еще большим вниманием, чем раньше. Наконец спросил:

— А тяжело играть там, в середине?

— Почему же, сир, это большое удовольствие. Попробуйте сами, сир!

— Что?! Попробовать?! А это неплохая идея. Рустам!

Наполеон сбросил плащ на руки мамелюка и склонился к открытой дверце. Бенджамен стоял как вкопанный — он и не предполагал, что все пойдет столь гладко, и теперь пытался сдержать радостную дрожь.

— Наклоните голову пониже, сир, — посоветовал он, — и подтяните колени. Вот так, уже хорошо. Левую руку вложите в руку фигуры мусульманина. Нет, не сейчас! Потом! Потом, когда я закрою дверцу и подам знак. Так, сейчас зажжем свечку. Вам удобно?

— Сносно, — буркнул император.

— Можно закрывать, сир?

— Закрывайте.

— Когда я закрою дверцу, ваше императорское величество сможет сесть поудобнее. И не забывайте про веревочки с грузиками — здесь важно их не перепутать. Когда ваше императорское величество будет уже готово совсем, постучите в стенку два раза, а когда захотите выйти — трижды. Я закрываю!

Через мгновение после того, как дверца захлопнулась, в ящике раздались глухие отзвуки перемещения, потом все затихло. Группа егерей и остальные члены свиты напряженно всматривались в фигуру турка. У Батхерста мурашки поползли по коже. Удастся или нет?! Кажется, он уже у них. Сейчас Том усыпил Наполеона тампоном с микстурой матушки Розы. Так, теперь его уже должны перенести по галерее над воротами и дальше, к лошадям. Ну почему монах не подает знака? Ведь он уже должен находиться в сундуке! Черт! Наверное, Хейтер заметил, что крест Почетного Легиона висел выше, и поправил, и это заняло несколько секунд. Ага, еще же сапоги! Их нужно было снять и надеть на священника. Долго все это тянется, ой, долго, через пару секунд его прислужники начнут ворчать…

Когда струны нервов натянулись уже до крайности, Бенджамен услышал двойной удар в стенку и облегченно вздохнул. Он уселся перед доской и сделал первый ход. После пятого раздалось три удара. Переодетый Наполеоном монах выкарабкался наружу.

— Черт подери, там задохнуться можно! — буркнул он. — Я же не крыса! Рустам!

Мамелюк подал «императору» плащ и треуголку. «Бонапарт» оделся и бросил на стол кошелек, после чего обратился к Бенджамену:

— Это тебе и твоей труппе. Играйтесь сами! Жаль, что теперь я знаю. В тайне все прелести света, узнать ее секрет — это все равно, что поиметь женщину, которую желаешь, но которую не любишь. После этого она уже делается чем-то банальным и уже тебя не притягивает. Пошли!

«Он прекрасно играет!» — подумал Бенджамен и глянул на филадельфа. Их глаза встретились и сказали друг другу: Victoire! И тут же прибавили: Adieu er bonne chance!

Все это, от приезда до отъезда, продолжалось всего лишь двадцать шесть минут. Бенджамен глянул на часы. Восемь сорок три. Он подождал, пока всадники не удалятся от башни на несколько десятков ярдов, и выбежал во двор.

— Мирель! — крикнул он толстяку. — Вы свободны! Бери этот кошелек и уматывай! И держи язык за зубами, чтобы мне не пришлось искать тебя и вырывать его!

Сий уже ждал его с тремя лошадями. Они направились галопом на север и догнали коммандос возле Вронек, в тот самый момент, когда с неба начали сыпаться первые снежинки.

— Как прошло? — заорал Бенджамен на ухо Тому, скачущему рядом с двумя жеребцами, между которыми была подвешена «колыбель» с тюком, содержащим повелителя половины Европы.

— Переобували сапоги, сэр! — крикнул в ответ тот.

— Знаю!

— Он и не вякнул!

— Надеюсь, вы его не повредили!

— Нет, сэр! Заснул как дитя, проснется через несколько часов!

— Сворачивай! Остановимся в этом лесу и переоденем его, пока не сильно сыплет!

На покрытой свежим снегом лесной поляне между Филене (Велень) и Гросс Коетн (Коцень Вельки) они раздели Бонапарта до подштанников и сорочки, переодели его в гражданскую одежду, натянули парик и приклеили бороду, и отправились дальше рысью, переходящей в галоп, время от времени бросая беспокойные взгляды за спину. Каждые полчаса они пересаживались на запасных лошадей и форсировали темп, так что брызги смешанной со снегом грязи оседали на стволах придорожных деревьев. Они избегали наезженных трактов, полагаясь больше на полевые дороги, только эта осторожность не сработала.

Их остановили между Каллиеш (Калишем Поморским) и Маркиш (Мирославицами), в деревушке Альт Лобитц (Лобич Валецкий), практически на середине дороги. Стоявшие в деревне французы были первыми, которые встретились нашим героям после выезда из Шамотул. Батхерст какое-то мгновение размышлял над тем, а не выпалить ли в лоб офицеру, схватившему его коня за узду, но сдержался.

— Кто вы такие? — прозвучал вопрос.

— Купцы, — прозвучал ответ.

Офицер подошел к колыбели и развернул тряпье. Внутри он увидел свернутый ковер. Тогда он заглянул в отверстие на конце и сунул туда руку.

— Что, людьми торгуете? — с злобным блеском в глазах спросил он.

— Нет, это наш больной товарищ, мы везем его к врачу. А в ковре — потому что холодно, опять же, снег…

— Прекрасно, — заметил на это офицер. — Дальше ехать не нужно, его осмотрит наш полковой лекарь. Слезайте с лошадей!

— А этот лекарь чудеса может творить? — спросил у него Бенджамен.

— Что? — удивился француз.

— Может ли он оживлять покойников?! Например, тебя…

Еще перед тем, как произнести весь этот бред, Батхерст знал, что произойдет, и пожалел о первоначальной сдержанности. Говоря последние слова, он выхватил револьвер. Офицер открыл рот, чтобы крикнуть, но голоса подать не успел. Выстрел прямо в глаз разнес ему череп. Через мгновение были убиты и два стоявших рядом солдата. Тут в дверях развалюхи появились другие, но тогда на порог упала граната, брошенная Хейтером по высокой дуге. Взрыв обрызгал лошадей и одежду кровавыми ошметками.

Когда они ударили лошадей, чтобы скакать дальше, Хейтер бросил еще пару гранат назад, в направлении сарая, из которого высыпали очередные солдаты. Деревушку они пролетели в мгновение ока. На самом краю путь им заступило четверо французов. Они встали по всей ширине дороги, словно расстрельный взвод, и целились из ружей. Пуля пролетела мимо уха Батхерста. Он услышал за собой отчаянное: «Святой Патрииии…», опорожнил барабан в отскакивающие в стороны силуэты и только после этого повернул голову. Он увидал, как Сий мечет нож в спину убегавшего солдата, как Том с Мануэлем отстреливаются из револьверов, как Хуан управляет лошадьми с «колыбелью», а Робертсон… Робертсон, еще в седле, откинувшийся на круп лошади, с разбросанными в стороны руками и закинутой назад головой, так что был виден только подбородок, умирал или уже был мертв.

Погоня, замеченная ими возле Якобсдорфа (Студница, Сенница?), какое-то время держалась сзади на расстоянии в три сотни ярдов. Потом расстояние уменьшилось наполовину, и раздались выстрелы. Они скакали вдоль берега замерзающего озера, все медленнее, не имея даже времени пересесть на запасных лошадей, из которых пара так и пропала в Альт Лобитц. Батхерст понял, что долго они так не продержатся. Он оглянулся на Хейтера, лошади которого, нагруженные гранатами, скакали в самом конце. Он увидел, что механик упал лицом в гриву коня, который уже терял скорость. Запасной лошади рядом уже не было. Тогда Бенджамен крикнул моряку:

— Том!.. Том!!!

— Что, сэр?!

— Как я и говорил, скачите в Кольберг, к Неттельбеку! Пароль ты знаешь! Садись на «Чайку», императора сдашь лорду Кэстлри или моему родственнику, Генриху Батхерсту! Запомни, Батхерсту!

Он придержал коня и завернул, чтобы через мгновение оказаться рядом с Хейтером.

— Брайан, что с тобой?

Хейтер с трудом поднял голову. Глаза у него были сонные.

— Плохо, сэр. Я ранен. И лошадь тоже.

— Выдержишь?

— Выдержу, но…

— Тогда остановимся вон там, за поворотом, возле тех деревьев, и остановим их.

Они спрыгнули с лошадей за укрытием из нескольких верб. Хейтер начал собирать оставшиеся у него гранаты в связку, а Бенджамен уложил ствол ружья в изгиб ствола и прижал щеку к прикладу. Левая, забинтованная рука дрожала. Заболело, когда он заставил ее замереть. Трижды он нажал на курок, и два солдата, вырвавшихся веред, слетели со своих лошадей. «Боже, дай нам этих лошадей!» — вздохнул он про себя, но животные закружили возле мертвецов. Еще два француза разбросали руки и вылетели из седел. Одна из французских лошадей, волочащая за стремя убитого офицера, промчалась мимо Батхерста так быстро, что ее никак нельзя было остановить.

Солдаты из следующей группы спрыгнули с лошадей возле трупов своих товарищей и спрятались за деревья. Они ожидали остальную часть отряда, около двух десятков человек, которые подъезжали галопом. Этот минутный, а может и двухминутный, перерыв между соединением обеих групп Бенджамен хотел использовать для того, чтобы оторваться. Он вскочил на коня и крикнул:

— Брайан!

Но Хейтер сидел, опершись о дерево; он тяжело дышал, изо рта сочилась кровавая струйка, капли стекали ему на грудь и в снег. Его конь упал на колени и пытался встать, пока не свалился на бок.

— Брайан, — повторил Батхерст, — садись ко мне за спину, доберемся до леса!

— Благодарю, сэр, но я… лучше я останусь.

— С ума сошел!

— Сэр, в Ноттингеме у меня женщина… Сара Лутон, швея… Прощайте, сэр!..

— Брайан, ради Бога, давай! — заорал Батхерст.

Он хотел спрыгнуть с коня, но Хейтер пригвоздил его к седлу взглядом, который на одно мгновение обрел резкость, и словами, столь храбрыми, что только любовь и смерть вместе взятые могли вырвать из его горла:

— Вали отсюда и немедленно! Чего ждешь, дурак?! Хочешь, чтобы нас двоих тут пришили?!

Бенджамен ударил коня каблуками и услышал за спиной голос Хейтера, еще не заглушенный стуком приближавшихся копыт:

— Сара Лутон!.. Ноттингем!!!.. Не забууудь!!!!!

Уже приближаясь к лесу, Бенджамен обернулся. Он увидал Хейтера, лежащего посреди дороги, вокруг него несколько спешившихся солдат, и других, которые хотели проскакать рядом. Не успели. Внезапно Хейтер поднял вверх руку, отягощенную тяжелой черной гроздью, из которой ударил вверх гигантский подсолнечник взрыва. На мгновение Бенджамен ослеп. Настигнутый взрывной волной конь встал дыбом, а потом все утихло, лишь скулеж разорванного человека продолжал песню уничтожения. В том месте, где только что лежал Хейтер, громоздилась куча людей и лошадей, настолько смешавшихся в кровавой, дергающейся пульпе, что с расстояния в несколько десятков ярдов невозможно было разобрать целой руки, ноги или головы.

Бенджамен долго нагонял своих людей. Соединился он с ними только возле деревни Фулцков (Вильчкув?) возле Шиффельбайна (Швидвина).

До Кольберга они добрались вечером, уже совершенно обессиленные, со стороны Форштадт Гельдерн. На въезде их остановили и хотели обыскать, но Батхерст сослался на Неттельбека. Пруссаки тут же сделались вежливыми. Имя Неттельбека, пускай еще и не заставляло шеи пригибаться, как несколько месяцев позднее, уже обладало определенной силой, и на сей раз Бенджамен вспомнил про Кэстлри и д'Антрагю с большей теплотой. Человек, которого те выбрали в этом городе, и вправду был «the rightest man in the right place».

Ожидая возле стражников, когда прибудет Неттельбек, Бенджамен размышлял о ситуации в Познани. Интересно, захватили филадельфы власть? Если так, то на сколько? На час, два, на неделю? Безумцы! А Шульмайстер? Может, он уже мертв? Жаль, что они не обменялись хотя бы парой слов. Если же его пришили, то узнал ли он обо мне перед казнью? Ведь даже если ему ничего не сказали, он должен был понять, что имеется некто, кто его обыграл… И наверняка, даже не зная меня, он обо мне думал. Как? С ненавистью или восхищением? Наверняка, и с тем, и с другим. А может, он жив?… Черт, никто ничего не знает! Важно, что здесь, за этими стенами, меня уже не достанут. Правда, они могут попробовать сделать это в море, но это мало правдоподобно. «Я выиграл!» — внезапно дошло до него, поскольку раньше он не осознавал этого из-за напряжения и усталости. Он у меня, я и вправду выиграл!

Пламя свечи приблизилось к его щеке, желтый отсвет проник под веки. Бенджамен отвел голову и увидел перед собой внимательные, прищуренные глаза обычнейшего старичка с лицом, хорошенько пропаханным жизнью, с глубокими рытвинами морщин, в которых тени обретали абсолютную темноту.

— Я Неттельбек, — прошептал старик, вопросительно снизив голос.

— А я О'Лири.

— Гораздо больше вашего имени меня интересует, знаете ли вы пароль, — сказал Неттельбек.

— Черный.

— Как орел.

— И как крест.

Неттельбек кивнул.

— Хорошо. Идемте со мной.

Они вышли из будки стражников. Неттельбека сопровождала пятерка мрачных типов, одежда которых выдавала наличие твердых предметов за пазухами.

— Куда мы идем? — спросил Бенджамен, ведя коня за узду.

— В небольшой дом за Кирхофс Шанце. Можете там ночевать и располагаться так долго, как захотите.

— Если капитан Сторман меня ожидает, то завтра на рассвете я уплыву, — ответил Бенджамен.

— Ожидает. «Чайка» стоит на якоре неподалеку от устья реки, под защитой пушек форта Мюнде. Еще сегодня ночью вы получите свежий провиант.

— Мне хотелось бы немедленно встретиться со Сторманом.

— Я уже послал за ним, герр О'Лири. Ваша операция удалась?

— Удалась.

— Это хорошо, хотя нам это вряд ли поможет. Наша армия отступает, в ней полно изменников и дезертиров. Вскоре Кольберг будет в осаде, разве что русские…

— Герр Неттельбек, — перебил его Батхерст, — если удалась и операция моих партнеров в Познани, то русские вам могут и не понадобиться, потому что никакой осады Кольберга не будет. Гарантировать этого я не могу, но такое возможно. Только не спрашивайте, в чем тут дело.

В полночь, уже поев и отдохнув, Бенджамен переговорил с капитаном и собирался лечь в чистенькой, но низкой комнате дома, искушающей давно забытым теплом и периной, когда Том доложил, что похищенный пришел в себя. Бенджамен тут же отправился в чулан, где на развернутом ковре сидел помятый Бонапарт. Какое-то время они молча глядели друг на друга.

— Приветствую ваше императорское величество, — с уважением сказал Батхерст. — Вы проиграли эту партию, сир, что является событием исключительным, и мне льстит, что это я вызвал его, а мне известно, что до сих пор вы никому не проигрывали, и что те, кто до сей поры занимали место в сундуке, тоже никогда не проигрывали.

Ему ответило молчание и какое-то ласковое спокойствие в усталых глазах монарха. Бенджамен почувствовал себя не в своей тарелке и, не зная, что еще сказать, спросил:

— Может вы голодны, сир?

Наполеон кивнул.

— Сейчас вам принесут поесть и подушку. Прошу выспаться, поскольку вас ожидает дальнее путешествие по морю.

Бенджамен вышел из чулана и наткнулся на младшего Диаса.

— Иди к Тому, — приказал он, — пускай возьмет у хозяйки еду, питье и принесет сюда.

— Я сам принесу, сеньор.

— Хорошо, но поспеши.

— И это самый настоящий Наполеон, правда, сеньор?

— Правда, парень.

— Настоящий император?

— Настоящий.

— И мы его похитили?

— Да, сынок, нам удалось. Ты тоже в этом участвовал и вел себя храбро.

— Да ну, чего там! Я ничего и не сделал, сеньор. Когда подрасту, я хочу быть таким как вы, сеньор!

— Беги за едой, парень, а то император умрет с голоду.

— А я всегда представлял, сеньор, что император такой здоровенный, как гора, и все его боятся. А когда мы его переодевали, он в подштанниках был такой смешной, ну совсем как до того, монах.

— Потому что они очень похожи. Ладно, иди уже.

— Уже иду, сеньор. В жизни не видел двух настолько похожих людей, даже бородавка за ухом у них на том же месте, хи-хи-хи!

Мальчишка побежал через сени, но на полдороги его догнал крик Батхерста:

— Верниииись!!!

Хуан замер на месте. Повернулся он медленно, на подгибающихся ногах, испуганный этим криком, в котором было что-то отчаянное, чего он никогда до сих пор не слышал от своего идола.

— Слушаю… слушаю, сеньор… Что-то случилось?

Батхерст оттер со лба капельки ледяного пота и спросил:

— О какой это бородавке ты говорил, парень?!

— Ну, за ухом, кажется, левым… И у того была такая же самая, сеньор. Я заметил в лесу, когда мы его переодевали.

— Божжжеееее!..

Батхерст согнулся, словно его ударили в солнечное сплетение и сполз по стене. Дергая волосы, он стонал:

— Божжже! Божжже…

— Сеньор! — испуганно вскрикнул Хуан. — Сеньор, да что с вами?! Мануэль… на помощь!

Том, Сий и старший Диас прибежали с оружием и увидели держащегося за голову Батхерста, шатающегося от стены к стене, давящегося мрачным скрежещущим смехом безумца. Бенджамен водил глазами по потолку и хохотал как сумасшедший беспрерывно, казалось, ему некогда даже воздуха набрать в легкие, как будто кто-то запустил чудовищный «перпетуум мобиле» смеха. Сий подскочил к нему, схватил обеими руками и резко тряхнул пару раз, и смех неожиданно прервался, уступая тяжелому дыханию. Во взгляде Батхерста появилось нечто осмысленное.

— Что случилось, сэр? — спросил моряк.

— Ничего… ничего не случилось… уже все. Идите спать… Хуан, ты принеси все-таки еду!.. Все… все… уже ничего!..

С места они сдвинулись, когда Батхерст подогнал их криком:

— Ну, чего ждете?!.. Идите к чертовой матери, пока я вам головы не отвернул! Все!..

Они ушли, поглядывая друг на друга с мрачным беспокойством. Бенджамен остался один. Он уперся в стену, глядя прямо перед собой, словно слепец, и молчал. Снаружи и внутри его была абсолютная пустота. Ноги превратились в свинцовые трубы, и он чувствовал себя сонным, вялым, обессиленным. Бенджамен понимал, что сломался, во что никогда бы не поверил, только это все доходило до него издалека, через туман спутавшихся образов и слов. Он чувствовал себя настолько измученным, будто три дня таскал камни. Неожиданно все утратило смысл… Стольких людей он погубил только лишь для того, чтобы дать себя обмануть как ребенка! Все его декларации, будто не цель для него главное, но только сама игра, ее ритм и движение, ее напряжение и мистика, что только это является важным — вдруг сделались глупыми и ненастоящими. Нужно было проиграть, чтобы до него дошло, что на самом деле важна была только цель, она одна могла принести ему удовлетворение и наполнить радостью победы. Но он вынул из колоды не ту карту и своей цели не достиг. И теперь вся мистика игры расплавилась в бессмысленности, отвращении, горечи и беспомощном бешенстве зазнавшегося импотента. Проиграл! И что с того, что проиграл в красивой игре, если игрой этой дирижировал кто-то другой, и кто-то другой создавал эту красоту? Красоту победы, поскольку красив только триумф. И с этим он уже ничего не мог поделать, ничего нельзя переиграть, и никакими, даже самыми умными словами ничего уже не изменить. Он проиграл в игре, в которой реванш не был предусмотрен. Проиграл!!!

Бенджамен закрыл глаза и услышал, как Гамлет говорит Розенкранцу и Гильденстерну:

«…Мне так не по себе, что этот цветник мирозданья, земля, кажется мне бесплодною скалою, а этот необъятный шатер воздуха с неприступно вознесшейся твердью, этот, видите ли, царственный свод, выложенный золотою искрой, на мой взгляд — просто-напросто скопленье вонючих и вредных паров…»

Его посетила безумная мысль: вернуться, найти того, кто стал причиной его поражения, кем бы тот ни был: маршалом или шефом французской контрразведки, Шульмайстером или Богом, и отплатить! Идиотизм, самоубийство, еще более бессмысленное, чем это поражение… «Что, смерти боишься, — с издевкой произнес он про себя, — проклятый, обманутый дурак!» Шекспир был прав. Быть — вот чего хочешь, когда проигрываешь. Всего лишь быть, как зверь! Он снова порылся в памяти:

Он обращался к самому себе словами, напитанными едкой горечью: Литтлфорд говорил, будто ты удачливый глупец. Ты поверил в то, что правдой является первое, но теперь осталось лишь второе! А ты даже не можешь принять проигрыша, как он, не моргнув глазом. Устраиваешь жалкий цирк перед своими людьми! Паяц! Паяц с Гамлетом на языке! Успокойся, соберись, хватит скулить!

Постепенно Бенджамен успокаивался. Пришел Хуан с подносом, полным еды. Он взял его из рук мальчишки и открыл дверь в чулан. Стоя на пороге, сказал:

— Вставайте, отче, пойдем ко мне.

Батхерст, не говоря ни слова, ждал, пока монах закончит есть, всматриваясь в его лицо с таким любопытством, словно увидал его впервые. Филиппин едва нарушил содержимое тарелок, вытер лоб и губы салфеткой, и с тем же невозмутимым спокойствием, с каким-то пугающим в его ситуации расположением духа поудобнее уселся и ждал. Бенджамен приготовил несколько вопросов, но сейчас, когда их следовало задать, они куда-то пропали, и потому он лишь сказал:

— Ты выиграл, монах.

— Не я, сын мой, выиграла справедливость, являющаяся служанкой Провидения. Я же был обычным предметом, орудием этой служанки.

— Врешь! Ты был орудием французов. С каких это пор Франция означает справедливость?

Монах не отвечал. Бенджамен подошел поближе и спросил:

— Ты не боишься смерти?

— А с чего бы мне ее бояться? Рождения я тоже не боялся. Почему человек должен бояться приговора Спасителя?

— Ну да! Ты мечтаешь стать мучеником! — съязвил Батхерст.

— Нет, сын мой, во мне нет столько гордыни.

— Кто нас предал? Ты?

— Я.

— Зачем ты это сделал?

— Чтобы не предать самого себя.

Бенджамену вспомнились слова Юзефа: «… иногда необходимо совершить малое предательство, чтобы спастись от большего». Он спросил:

— Ты имел в виду Польшу, которой французы, якобы, несут свободу? Те самые, которые обгадили ваш монастырь? Ты же сам говорил, что это плохие люди. Сам сказал: армия сатаны…

— То были не французы, сын мой, а баварцы. Но дело даже не в том. Плохих людей много, я и сам не из хороших. Гораздо хуже те, которые желают убивать невинных младенцев ради собственной выгоды. Человек, который нанял меня для сотрудничества с вами, угрожал убить мою племянницу, если я не стану вас слушать. Так как же я мог быть вам верен?

Бенджамен с ненавистью подумал о глупости Кэстлри и д'Антрагю.

— С какого времени ты играл против нас? — спросил он. — С момента моего прибытия в монастырь?…

— Намного раньше, сын мой.

— И за сколько же тебя купили французы?

— Никто меня не покупал. Я сам пришел к ним и позволил использовать против вас.

— Ага, вот почему ты спас меня в Гостыне, я был вам нужен. Но, ради Бога, почему? Ведь я был в ваших руках, меня арестовали.

Монах лишь развел руками, свидетельствуя собственное неведение.

— Это не мои дела, сын мой, но, возможно, все объяснит письмо, которое передали для тебя.

— Письмо? От кого?

— От господина Шульмайстера. Он просил передать его до того, как ты меня убьешь.

Ошеломленный этими словами, Батхерст, бессознательно, повторил последнюю фразу:

— До того, как я тебя убью… Где это письмо?

— Здесь, оно зашито в воротнике сорочки.

Воротник распороли ножом для разделки мяса, и Бенджамен развернул листок, плотно заполненный мелкими, старательно написанными строчками. Часть букв размыла влага, скорее всего, когда на воротник попал снег, но все можно было прочитать без особого труда:

«Приветствую тебя, англичанин. Не знаю твоего имени, но мне известна раса, которую ты представляешь, поскольку я сам принадлежу к ней. И это позволяет мне обращаться к тебе на «ты». Мы уже виделись. Помнишь то утро, когда ты возвратился из Гостыня? Мы разминулись во дворе, на мне была меховая шуба и смешная польская шапка, спасающая от мороза.

Поражения не стыдись. Все мы когда-нибудь проигрываем; разве может быть иначе среди таких как мы поэтов тайны? Поэт, как должно быть тебе известно, это человек, который постоянно вовлечен в заговоры, особенно — против самого себя, и тем самым он обречен. Как твой Гамлет. Такой приговор ничем не отменить, месяцем раньше, месяцем позже…

Ты проиграл на шахматной доске, и это тоже естественно, ибо в шахматах, как и в любой игре, как правило, кто-то проигрывает. Уже не столь естественно, что ты воспользовался шахматной машиной. Ты сделал это, чтобы обмануть меня, но при этом сам себя обвел вокруг пальца. Признаюсь, мне это доставило удовольствие, поскольку было забавно. Говорят, что ты цитируешь «Гамлета» на память? Помнишь, что он сказал королеве-матери: Забавно будет, если сам подрывник взлетит на воздух». Но в этой игре речь шла не о моем удовлетворении, и даже не о голове императора, хотя его безопасность является моей обязанностью, более того, призванием. Я не мог допустить и не допущу того, чтобы его свергли!

А теперь ты узнаешь, как проиграл. Ты хотел подсунуть мне монаха вместо монарха, пешку вместо короля. Своеобразный гамбит. Но я эту задумку перевернул — ты отдал короля за пешку. Последнюю ночь Наполеон был в твоих руках. Знаю, что это было безумием, но мне никаким способом не удалось преодолеть упрямство императора. Он вбил себе в голову, что лично примет участие в этой игре, хотя у меня под рукой было два двойника. Он поменялся местами с монахом сразу же после аудиенции, не без труда, поскольку мне нужно было отвлечь внимание двух изменников, следивших за орденским братом. Так что в пятницу вечером в Шамотулы приехал император, а в субботу утром, в сопровождении эскорта — твой монах, которого ты принял за Наполеона. Это был мой гамбит, англичанин. Я подставил под бой пешку, чтобы в результате забрать короля. Королевский гамбит. Может, ты назовешь это лучше?

Не удивляйся тому, что я не приказал тебя арестовать. Если бы я так поступил, то проиграл бы. Ты был моей самой сильной фигурой на шахматной доске, фигурой бесценной, с помощью которой я мог достичь своей основной цели — расшифровать организацию. Сейчас, когда я это пишу, мне еще не известны ее возможности, сила и влияние; я знаю мало, всего лишь какие-то слухи. Мне известно лишь то, что организация существует и действует. Но теперь, когда ты это читаешь, она моя! Благодаря тебе! Вот уже несколько месяцев все свои усилия я посвятил ее разработке, но все это было напрасно! И тут ты падаешь с неба и открываешь двери, через которые я пройду на другую сторону по коврику. Когда ты будешь читать эти строки, знай: я уже прошел!

Первым следом был д'Антрагю, гордец и дурак — как вообще вы можете использовать таких людей?! Нет, вас он не предал, просто, он не знает искусства конспирации. Твой любимый Шекспир писал: «Лис, когда он желает украсть ягненка, не лает». За д'Антрагю в Дрездене давно уже следил наш человек, который понял, что нечто готовится. Я начал догадываться, что это, когда д'Антрагю насел на монаха, угрожая ему. Это было ошибкой. Монах пришел к нам, и я начал ждать тебя, я мечтал о тебе, ты мне был ужасно нужен. Начиная с Гостыня, ты уже находился под постоянным наблюдением. Случайный арест в монастыре мог нам все испортить, но еще до того, как я успел принять меры, монах проявил достойную похвалы инициативу и освободил тебя. Случай этот был нам весьма полезен, поскольку, в результате ты поверил, будто монах ваш друг. Но на этом замечательном свете как правило, тот из наших врагов самый опасный, кто становится нашим другом. Или ты об этом не знал?

После подмены я тоже не мог тебя арестовать, поскольку спугнул бы каналий, которые устроили заговор в ближайшем окружении императора. Для меня будет наслаждением присутствовать на их казни…»

Бенджамен отложил письмо и закрыл глаза. Он мог представить себе эту сцену: в Познань возвращается фальшивый Наполеон, извещенное о подмене командование филадельфов раскрывается, желая приступить к действиям, и вдруг с изумлением узнает, что перед ними император настоящий! Чьи-то руки ложатся им на плечи, заговорщиков связывают, бросают в подвал, а там пытками извлекают самую тайную правду, имена, псевдонимы, схему организации — все. И это он, Батхерст, послужил Шульмайстеру ключом для того, чтобы открыть эти двери. Где же конец унижениям от этого поражения?! Он вернулся к чтению:

«Среди всего прочего, именно поэтому ты уедешь свободным. Конечно, я мог послать погоню и убить тебя без особого шума, где-нибудь в лесу или по дороге. Но я даже не пытался сделать это, и даже не потому, что об этом просил отец Стефан. Это романтик, фанатичный католик. Он увидел у тебя медальон с Девой Марией. Этим ты его подкупил. Но я бы не послушал его, если бы хотел тебя убить. Но не захотел, поскольку ты подкупил и меня. За тебя одного я отдал бы многих своих людей. Опять же, членов семьи не убивают. Такие как ты и я рождаются раз в столетие и образуют нечто вроде клана, который сам сеет смерть, но члены которого обязаны щадить друг друга, чтобы вид преждевременно не погиб. Но, несмотря на это, прошу, не переходи мне дорогу во второй раз, поскольку тогда мне пришлось бы тебя убить, или ты должен был бы убить меня, что мне тоже было бы неприятно.

И, наконец, последняя вещь, ради которой я это письмо и пишу. Игра закончена, так какой смысл убивать дальше? Если ты это уже сделал, тогда я тебя презираю и беру назад все то, что написал о тебе. Видимо, я ошибся, а ты вовсе не член клана. Но если ты так не поступил, а, думаю, что нет, ведь монах должен показать тебе это письмо до того, как ты пожелаешь ему мстить, тогда сдержись. Ты проиграл, но сражался красиво и мудро, так что не надо уничтожать эту красоту. Хотя бы затем, чтобы когда-то забрать в могилу хорошие воспоминания, ведь что другое можно туда взять?

«Forsitan et haec olim meminisse iuvabit».

PS. Будь осторожен, когда вернешься домой. Те, что тебя послали, не поблагодарят тебя за проигрыш. Они постараются замести следы, особенно — убрать свидетелей и исполнителей. В этом я обладаю кое-каким опытом, и потому прошу: берегись!»

Бенджамен сложил письмо и сунул его в карман. Он забыл о священнике, возможно — они оба забыли друг о друге. В себя он пришел, когда погасла свеча, и он глянул на филиппина. Тот не спал. За окном серело.

— Оденьтесь потеплее, отче, — сказал он, — мы выходим. Но перед этим я вас загримирую, наденьте бороду и парик.

Вместе они отправились домой к Неттельбеку. Им пришлось подождать, пока разбуженный хозяин оденется и спустится на первый этаж. Пивовар был сонный и злой.

— В чем дело, герр О'Лири, какие-то неприятности? У вас, британцев, имеется неприятный обычай все дела устраивать ночью! Странная привычка, но это, наверняка, привилегия ранней молодости, очень ранней. Есть ли у Лондона агенты старше двадцати лет? Не сердитесь, герр О'Лири, но вы столь же молоды, как и предыдущий эмиссар — ну совсем дети! У нас людям в таком возрасте не доверяют тайных миссий, а вы только не обижайтесь, позволяют разве что лошадей подержать.

Предыдущий эмиссар? Бенджамен, когда услышал об этом, совсем забыл грубо ответить немцу, что ум и предприимчивость с какого-то возраста уменьшаются из года в год, пока не доходят до нуля… О ком же говорил старик? И какое это имеет отношение к операции «Шахматист»? Неужели Кэстлри высылал сюда контролера? Или это был просто связник, с помощью которого он контактировал с Неттельбеком? Он спросил:

— О каком эмиссаре вы говорите, герр Неттельбек?

— Не ваше дело, герр О'Лири. Что привело сюда вас?

— Просьба и приказ. Вот этого человека, — Бенджамен указал на священника — необходимо немедленно отправить в Познань с такими бумагами, чтобы по дороге у него не было никаких неприятностей. Это мой связник, он должен переправить важные сведения. Для этого мне нужны бумага, перо и чернила, я хочу написать письмо.

— Через пару часов все будет готово, — ответил на это пивовар. — Конь нужен?

— Спасибо. Есть свои. Я вам их оставлю, поскольку мне они уже не нужны. Так как с бумагой?

— Уже несу, подождите минутку. Вы голодны?

— С охотой чего-нибудь перекусим.

После завтрака Бенджамен уселся за секретер и написал:

«Француз, ты узурпировал право судить, кто принадлежит к клану, а кто не принадлежит, словно ты сам в нем патриарх. Если бы ты и вправду был им, то не оскорблял бы меня предположением, будто я могу убить этого священника; ведь тебе должна быть близка мудрость, свойственная вождям, а именно: что в нашей профессии, которая одновременно является и нашей религией, не убивают просто так, разве что ради мести. А что же это за месть на беззащитном орудии, которое осталось у тебя в руках, да еще после того, как занавес опустился? Я не палач. Если бы я мог тебя достать, тогда наша раса уменьшилась бы на одного представителя, и такая месть доставила бы мне удовольствие, поскольку обладала бы достойным меня уровнем. Но не бойся, я не стану пытаться, потому что устал.

Разница между тобой и мной, француз, только одна, но ее невозможно устранить каким-либо успехом, даже таким громадным, как этот. Ты слуга, ходишь в упряжи. Я — нет. Я сам, даже окруженный тучей помощников и реализующий чей-то план, дерусь сам и за себя. За тобой стояла вся машина империи, маленьким винтиком которой ты являешься; у меня же есть только мой ум и моя воля, и отвечал я только перед собой. Те, кто меня нанял, не имеют надо мной власти. Если я взялся за реализацию их плана, то лишь потому, что меня привлекает человек, вставший против стихий, человек, рассчитывающий исключительно на себя перед лицом молоха, словно убийца, который, совершив преступление, один становится против всего общества; как капитан корабля, который, несмотря на свой экипаж, один вызывает океан на поединок; великий одиночка в стиле Гамлета. Ты понимаешь? Я вызвал на поединок разведку, контрразведку и полицию Империи! И проиграл. Но почему? Ты сам это признал — по причине глупости и подлости тех, кто меня нанял. Если бы они не оскорбили монаха, ты бы ничего не узнал, а теперь бы кусал от бешенства собственные руки, если бы их не связали тебе за спиной. Сам я не совершил ни единой ошибки, это они выслали меня с ошибкой в кармане!

Признаюсь, француз, что ты неплохой адепт нашей религии. Многих своих людей я отдал бы за тебя одного. Если когда-нибудь я вновь предприму такую же игру, то обращусь к тебе. Место для тебя рядом со мной гарантировано, в качестве слуги ты гениален. Но сам уже не переходи мне дорогу, ибо, как я уже говорил, наша раса тогда уменьшится на одного победителя. Повторяю это, поскольку ущерб был бы почти неисправим, среди нас не так много рыжеволосых. А ведь это, вроде бы, цвет счастья.

О'Лири.

PS. Твоя карта — это червовый валет. Об этом я узнал случайно, когда мне гадали. Держи ее в рукаве, поскольку, при игре на чужом столе, ты рискуешь тем, что ее побьет бубновый валет. Это уже моя карта. А на моей земле за тобой уже не будет империи червового короля!»

Батхерст прочитал написанное, и перечеркнул текст крест-накрест так энергично, что перо сломалось. Он взял другое и начал снова.

Выходя, он задержался в дверях и поглядел на монаха, и во взгляде этом была улыбка. И это было бы прощанием без слов, если бы филиппин не сказал:

— Да сжалится над тобой милосердный Господь, сын мой, и выправит пути твоей жизни!

— Какой, монах? У меня, кажется, их две, — ответил Батхерст и закрыл за собой дверь.

В доме его уже ожидал Сторман. Без слова приветствия, Батхерст обратился к нему:

— Выплываем немедленно, капитан! Вы готовы?

— Как я уже докладывал, полностью.

— Как выглядит ситуация на море?

— Трудно сказать на все сто, но, кажется, дорога безопасна. Французов вымели с морей. Я слышал, наши линейные корабли вошли в Балтику.

— Тогда в дорогу!

Обратный путь оказалась сложнее, чем они предполагали. Погода была ужасная, все время налетали штормы. Только 16 декабря (вторник) вечером они вышли из Зунда на Каттегат, направляясь на маяк Анхольт. У выхода из Скагеррака их атаковал французский корсар, но тут же отстал, когда Батхерст метким выстрелом уложил капитана. Это был последний выстрел из духового ружья Хейтера в операции «Шахматист».

В Грейт Ярмут они добрались в понедельник 29 декабря утром. В тот же день, вечером, после двух месяцев отсутствия в Лондоне, они в доме госпожи Джибсон встретились с Кэстлри, Генрихом Батхерстом и Персевалем. Когда эти трое услышали о поражении, они побледнели, и Бенджамен увидел страх в их глазах. Он коротко объяснил, что французская контрразведка, которая знала о всей операции, подсунула им двойника.

— И что ты с ним сделал? — дрожащим голосом спросил Кэстлри.

— Убил, — ответил Батхерст.

— Это хорошо.

Кэстлри взял в руку небольшой колокольчик и позвонил. Бесшумно раздвинулись стенные панели, и в появившемся отверстии боковой стены встали д'Антрагю и другой, не известный Бенджамену человек. Оба держали в руках по паре пистолетов. Д'Антрагю выстрелил из двух стволов одновременно, уложив Тома и Хуана на месте. Второй мужчина через мгновение выстрелил в Сия и завыл от боли, выпуская пистолеты и хватаясь за плечо, в которое вонзился нож. «Впервые ты промахнулся, Сий, — мелькнула мысль у Бенджамена, — и в последний раз». В тот момент, когда истекающий кровью метис падал на пол, старший Диас метнулся к закрытому окну, пробил его, закрывая голову локтями, и исчез. Кэстлри с пистолетом в руке выглянул и воскликнул:

— Goddam! Спрыгнул со второго этажа и не убился!

Все это время Бенджамен стоял, не шелохнувшись. Он видел прыжок Мануэля, но за перемещениями Кэстлри уже не следил, поскольку смотрел в гаснущие глаза Сия. Это продолжалось пару десятков секунд. Только лишь после того, как метис перевернулся на бок и застыл, Бенджамен спросил у Кэстлри:

— Меня тоже, милорд?

— Не шути, мой мальчик, не время! Ты наш, а этих нужно было убрать, чтобы никто не узнал о нашей неудачной операции.

— Естественно, милорд, я и сам об этом думал.

— Этого последнего необходимо обязательно найти, обязательно! И как можно скорее! Займешься этим, Бенджамен?

— Незамедлительно, милорд. Я его найду, даже если бы он спрятался под землей. Впрочем, я знаю, где его искать.

Он бросил еще один взгляд на скорченное тело Сия, потом на Хуана, с лица которого смерть не могла стереть выражения детской нежности, и почувствовал, что если немедленно не выйдет отсюда, то либо разрыдается словно женщина, либо сделает что-то такое, о чем потом будет ужасно жалеть. Он отвесил поклон и покинул комнату, пообещав, что вскоре даст знать о результатах поисков.

На лестнице он задержался и вернулся.

— Милорд, прошу не закапывать мальчишку. Его тело понадобится мне для приманки. Завтра я приду за ним.

Мануэля он нашел спустя пару дней. Щедро разбрасывая золото, он установил контакт с цыганами, которые договорились встретиться с ним за городом и привезли с завязанными глазами в неизвестное место под Лондоном. С собой Бенджамен взял гроб с телом мальчика.

Когда с его глаз сняли повязку, он увидал внутренности какого-то сарая из неошкуренных досок, где царили запахи копченого мяса и сыров. С балок под потолком свисали окорока и связки сушеной рыбы, под стенами были навалены корзины и глиняные миски. Мрак разгоняли две лучины. На полу из утоптанной глины сидело десятка два цыган, всматриваясь в Батхерста холодными глазами. Затем из соседнего помещения, хромая, вышел Мануэль. Рука висела на повязке, голова в бинтах. Второй рукой он опирался на костыль. Его взгляд, направленный на Бенджамена был переполнен ненавистью.

— Buenas dias, seňor! Что, моя очередь? Вы не стесняйтесь, сеньор, стреляйте! Ну, сеньор, почему же вы не стреляете?

Он выговаривал эти слова с издевкой, вызывающе, скаля белые зубы и приближаясь к Батхерсту рывками костыля. Открылась дверь, и два человека внесли гроб. Диас подскочил к нему, встал на колени и открыл крышку. Не говоря ни слова, он глядел, как будто до него только что дошло, что брат мертв, потом свалился на грудь убитого, обнял, прижался лицом и зашелся в чудовищных рыданиях, которые, через какое-то время, перешли в стоны. Батхерст подошел к цыгану и положил ему руку на плече.

— Его уже не разбудить, Мануэль. Жизни мы ему не вернем. Мы уже ничего не можем сделать, разве что отплатить им!

Мануэль поднял слезящиеся глаза.

— Я и сам это знаю, сеньор! И я это сделаю! Завтра мои братья придут к его лордству и отплатят! La vida co-mienza maňana, seňor!

Батхерст отрицательно покачал головой:

— Послушай, Мануэль, мы сделаем это вместе. Но не завтра…

— Вы уже не можете мне приказывать, сеньор, не можете! Хорошо еще будет, если вы вообще выйдете отсюда живым!

Бенджамен резко тряхнул его за плечи.

— Ты что, идиот, не понимаешь, что все, что ты хочешь сделать — это самоубийство?! Вас бы окружили в городе и перестреляли! А даже если бы вам и удалось убить Кэстлри, то вам, цыганам, потом пришлось бы превратиться, разве что, в духов, потому что в ответ всех вас бы изгнали! Ни в одном таборе за сотни миль от Лондона не осталось бы ни одного живого человека! Ты этого хочешь?

Диас глядел на него и, остолбенев, слушал. В конце, видимо, до него дошло, потому что он спрятал лицо в ладонях и беззвучно заплакал, трясясь всем телом. Бенджамен обнял его рукой.

— Не плачь, Мануэль, не надо…

— Я не плачу, не плачу, сеньор! Это мое сердце… оно, сеньор, изливает последние капли доброты! О, Иисусе! Я… я не плачу! Не плачу!!!

— Думаешь, я сам не страдаю и не желаю мести? — спросил Батхерст, хватая цыгана за руки и отводя их от лица. — Только все это нужно сделать по-другому, спокойно и не сейчас. Клянусь, чем только хочешь: крестом, ранами Спасителя, что я отплачу ему за Хуана, за Тома и за Сия! Еще не знаю, как, но знаю, что на это мне понадобится время, возможно, даже много времени, но я не умру спокойно, пока не сделаю этого! Оставь это мне и верь. Знаешь, какой девиз на моем гербе? «Tien ta foy», что означает: «Keep the faith». Я же тебя не подведу!

Сейчас он обращался, скорее, к себе, чем к Мануэлю:

— Я разыграю еще одну шахматную партию, неспешно и хладнокровно. И я его не убью, ведь этого было бы мало, но затравлю, доведу его до такого ада, что он будет проклинать тот день, когда его отец влил свое семя в его мать, жизнь свою он отберет сам и сдохнет словно паршивый пес, в позоре! Клянусь тебе в этом, Мануэль!

Он поднялся и отряхнул одежду.

— Похороните Хуана, ты же сам лечись. Через несколько дней я свяжусь с тобой и передам, что делать дальше. Увидимся!

Вновь они встретились 2 января 1807 года.

— Тебе нужно сматываться, — сообщил Батхерст. — Кэстлри поверил, что я покончил с тобой, но д'Антрагю, похоже, нет. Тебе нужно убираться на Континент, причем, как можно скорее, потому что здесь, раньше или позже, ты попадешь в их лапы. Они убивают всех, кто имел хоть какое-то отношение к операции, меня защищает, видимо, лишь то, что я кузен Генриха. Только я совсем не уверен, не захотят ли они пришить и меня. Понятно, через какое-то время.

— Кто, сеньор? Кэстлри и д'Антрагю?

— И еще де Тилли. Это тот, кто убил Сия.

— А те, что сидели рядом с Кэстлри?

— Генрих и Персеваль? Они не знали, что так случится. Кэстлри, убивая Хуана, Тома и Сия, поставил их перед фактом. Теперь, будучи сообщниками, они должны молчать. На их месте я тоже оглядывался бы, поскольку Кэстлри не шутит. Я узнал, что он начал убивать еще до нашего возвращения. Первым отправился в могилу Боннет де Мартанже. Его отравили, когда он стал не нужен. Вчера исчезли Степлтон, госпожа Джибсон и ее дочка. Кажется, они хотят убить и Баринга, который финансировал операцию. Они спешат. Так что, сеньор Диас, вокруг нас ширится кладбище! Они будут закрывать рты всем, кто что-либо знает и этого остановить нельзя. Поэтому, тебе нужно удирать.

— Хорошо, сеньор.

— Тебе есть куда выехать?

— Есть, сеньор. Я уеду в Андалузию, к своим. Вот только как?

— Об этом не беспокойся, переброску я организую. Через неделю будь готов и приходи в это же место. А до тех пор и носа не высовывай из своей норы!

Они прощались в пятницу, 9 января 1807 года, на набережной Портсмута.

— Жди известий, Мануэль. И не вспоминай обо мне плохо.

— Jamas, seňor!

— Там, в Андалузии, тоже будь осторожнее, поскольку у наших врагов весьма длинные лапы. Мир для нас становится маленьким!

— А что же с вами? Вам грозит большая опасность, а вы здесь остаетесь! Ведь они не забудут, сеньор…

— Я тоже не забуду! Обо мне не беспокойся, я буду осторожен. Идея, похоже, у меня уже имеется, но мне не хочется действовать поспешно. Вооружись терпением. Время придет, но ты доживешь.

— Что же вы будете делать сейчас, сеньор?

— Пока что уйду с их глаз. Уеду в какое-нибудь дипломатическое представительство, скорее всего, далеко. Генрих мне это устроит. Но перед тем, как только потеплеет, устрою себе экскурсию на Сардинию.

— La mujer? — Диас усмехнулся, впервые со смерти брата.

— Я ей обещал. Мне нужно отдохнуть, прежде чем я начну расчеты с нашим приятелем. Мне нужно успокоиться, а она мне в этом поможет. Вчера мне снилось, что я держу ее за руку, и мы идем по пляжу, босиком, в одних рубашках, по воде, по горячему песку и по раковинам. Смешно, правда? Такого ты меня еще не знал, но после того, что мы пережили там, в Германии и Польше, мне такой пляж просто необходим. Ты понимаешь?

— Да, сеньор.

— Тебе пора. Прощай, амиго.

Они обнялись, и Диас направился к трапу.