Дьяков встретил Кутейкина в землянке отделения. Поначалу сержант Дрозд не хотел пускать Дьякова, мотивируя тем, что «он не наш, и мы тебя не знаем». На документ же, сунутый прямо ему под нос в раскрытом виде, Дрозд ответил, что в этом деле не шибко разбирается. Он долго водил пальцем по строкам и, так ничего и не разобрав, вернул Дьякову бумагу обратно со словами: «Мудрено». И если бы не заступничество Золина, Дьяков так и дожидался бы старшину под открытым небом.

Кутейкин явился и, услыхав от Дьякова о волоките с документами, сделал втык Дрозду, что, мол, если неграмотный, — так учись читать, намекнув сержанту, что тот не соответствует занимаемой должности. Дрозд, обиженно закусив губу, полез на нары, а Кутейкин с Дьяковым отправились на позиции. Старшина решил расположить новоприбывшего пулеметчика между первым и вторым отделением, недалеко от стыка со вторым взводом, чтобы в случае появления вражеской пехоты бронебойщики, позиция которых была невдалеке, не остались без прикрытия.

Так получилось, что за все это время Кутейкин на успел толком особо расспросить Дьякова о том, как жил он все это время (хотя какое в лагере житье), как сложилась его судьба после окончания войны, тогда, в тридцать девятом. Хотя и не были они ахти какими друзьями — что за дружба может быть между старшиной и, по тому времени, старшим лейтенантом, — Кутейкин был рад появлению во взводе знакомого человека. Обстоятельства сорвали кубаря с петлиц Дьякова, но ни они, ни прошедшее с тех пор время не лишили Кутейкина уважения к своему бывшему командиру.

— Какими судьбами к нам попали? — спросил старшина, когда Дьяков, положив пулемет около себя, сел на дно окопа.

— Кури, — вместо ответа вынул тот из кармана пачку папирос.

Старшина сунул папиросу в рот, щелкнул зажигалкой. Дьяков закурил тоже. Вот так и тогда, сырым сентябрьским утром, сидели они на башне двадцатьшестерки в пожелтевшей березовой роще и курили, отсчитывая последние оставшиеся до перехода границы минуты, — он, Кутейкин, командир десанта автоматчиков, приданного отдельному танковому батальону, Дьяков, командовавший в этом батальоне одной из рот.

— А что там были — смирились? — спросил вдруг Кутейкин, выдыхая и выпуская через нос дым. Дьяков успел до этого немного поведать старшине о происшедшем с ним в начале лета сорок первого, в канун своего ареста. Будучи командиром все той же танковой роты, он отказался выполнить приказ о разборе танков для ремонта. Дело было перед самой войной, неизбежность которой была очевидна, и Дьяков позволил себе тогда сказать, что в Генштабе не о том думают… В тот же день он был отправлен на гарнизонную гауптвахту, а меньше чем через неделю состоялось заседание военного трибунала, созванного на скорую руку, и Дьяков отправился в места не столь отдаленные, как препятствующий техническому развитию Красной Армии. А еще через несколько дней после этого началась война, и раскуроченные остовы машин так и сгорели в ремонтных мастерских…

— Чего смиряться, — ответил Дьяков после долгого молчания. — Факты говорят за меня. Сам будто не знаешь, как с голыми пятками улепетывали…

— Да, верно, — согласился старшина.

— Ну а не смирись — себе же хуже сделаешь, — ответил Дьяков.

В это время Кутейкину показалось, что за ними кто-то стоит. Он обернулся и увидал перед собой Рябовского.

— Что вы тут делаете? — сурово спросил старшина.

— Я… — Рябовский замялся. — Да я… Просто шел мимо.

— Ну и идите мимо, — тем же тоном сказал Кутейкин.

Рябовский засеменил прочь. Однако его появлением разговор был испорчен, и старшина, простившись с Дьяковым, направился к землянке.