А как падала погодушка да со синя́ моря́, А со синя морюшка с Корсу́ньского А со дожжами-то, с туманами. А в ту-ту погоду синеморскую Заносила тут неволя три черненых три-то ка́рабля Что под тот под славен городок под Ко́рсунь жа, А во ту-то всё гавань всё в Корсуньскую. А во том-то городе во Корсуни Ни царя-то не было, ни царевича, А ни короля-то не было и ни королевича, Как ни князя не было и ни княже́вича; Тут жила-была Маринка дочь Кайдаловна, Она, …, еретица была, безбожница. Они как ведь в гавни заходили, брала пошлину, Паруса ронили – брала пошлину, Якори-ти бросали – брала пошлину, Шлюпки на воду спускали – брала пошлину, А как в шлюпочки садились – брала пошлину, А к мосту приставали – мостову́ брала, А как по мосту шли, да мостову брала, Как в таможню заходили, не протамо́жила; Набирала она дани-пошлины немножко-немало – сорок тысячей. А да взяла она трои́ рука́вочки, Что да те трои рукавочки, трои перчаточки; А как эти перчаточки а не сшиты были, не вязаны, А вышиваны-то были красным золотом, А высаживаны дорогим-то скатным жемчугом, А как всажено было каменье самоцветное; А как первы-то перчатки во пятьсот рублей, А други-то перчатки в целу тысячу, А как третьим перчаткам цены не было. Везены эти перчатки подареньице А тому жо ведь князю всё Володьему. Отбирала эти черны карабли она начисто, Разгонила она трех младых корабельщичков А как с тех с черных с трех-то караблей, Она ставила своих да крепких сторожов. А как корабельщички ходят по городу по Корсуню, Они думают-то думушку за единую, За едину-ту думу промежду́ собой. А да что купили они чернил, бумаг, А писали они да ярлыки-ти скорописчаты Что тому же князю Глебову Володьему: «Уж ты гой, ты князь да Глеб ты сын Володьевич! Уж как падала погодушка со синя моря, Заметало нас под тот жо городок под Корсунь жо. А во том жо было городе во Корсуни Ни царя не было, ни царевича, Ни короля-то не было и ни королевича, А ни князя не было, и ни княжевича; Как княжила Маринка дочь Кайдаловна; Она, …, еретица была, безбожница. А мы как ведь в гавань заходили, брала с нас ведь пошлины, А ведь как паруса ронили, брала пошлину, Якори-ти бросали – брала пошлину, Шлюпки на воду спускали – брала пошлину, Уж мы в шлюпочки садились – брала с нас ведь пошлину, А как к плоту приставали, плотово́ брала, А ведь как по мосту шли, дак мостово́ брала, А в таможню заходили – не протаможила; Да взяла она дани-пошлины сорок тысячей, Да взяла у нас трои перчаточки — Везены были, тебе, князю, в подареньице: А как первы-то перчатки во пятьсот рублей, А вторы-то перчатки в целу тысячу, А третьим перчаткам цены не было». Они скоро писали, запечатали, Отослали князю Глебову Володьеву. А тут скоро пришли ярлыки к ему, Он их скоро распечатывал, просматривал. Как его жо сердце было неуступчиво; Разъярилось его сердце богатырское, А он скоро брал свою-то золоту трубу разрывчату, Выходил-то скоро на красно́ крыльцо коси́щато, Он кричал-то, зычал зычным голосом, Зычным голосом да во всю голову: «Уж вы гой еси, дружины мои хоробрые! Уж вы скоро вы седлайте-уздайте добры́х коней, Уж вы скоро-легко скачите на добрых коней, Выезжайте вы скоро́ да на чисто́ поле». А как услыхала его дружья-братья-товарищи, Они скоро-то добрых коней да собирали же, Выседлали-уздали они добрых коней Да скоро садились на добрых коней, А из города поехали не воротами, Не воротами-то ехали, не широкими, А скакали через стену городовую. Выезжала-се дружина на чисто поле, А как съехались дружины тридцать тысячей. Выезжал-то князь Глеб-сударь Володьевич, Со своей дружиночками хоробрыми; Прибирал он дружью-ту, дружины все хоробрые, Чтобы были всё да одного росту, А да голос к голосу да волос к волосу; А из тридцать тысяч только выбрал триста добрых молодцов, Их-то голос к голосу да волос к волосу. «Уж вы поедемте, дружина моя хоробрая, А ко тому-то славну городу ко Корсуню, А ко той жо ти Марине дочери Кайдаловне, А ко той Маринке, еретице, …, все безбожнице». А как садились они скоро на добрых коней, А поехали они путем-дорогою. Как доехали они до города до Корсуня, Становил-то Глеб своего добра коня: «Уж вы гой еси, дружина моя хоробрая! Сходите вы скоро́ со добрых коней, Становите вы шатры поло́тняны, А да спите-тко, лежите во белых шатрах, А держите караулы крепкие и строгие; Уж вы слушайте – неровно-то зазвенит да моя сабля, Заскрипят да мои плечи богатырские, — Поезжайте-тко ко городу ко Корсуню, А скачите вы через стену городовую, Уж вы бейте-ко по городу старого и малого, Ни единого не оставляйте вы на се́мена. Я как поеду теперече ко городу ко Корсуню, К той Маринке дочери Кайдаловне». Подъезжает Глеб под стену ту Да под ту жа башню наугольную; Закричал-то он зычным голосом: «Уж ты гой еси, Маринка дочь Кайдаловна! А зачем ты обрала у мня да черны карабли, Ты зачем жа у мня сгонила с караблей моих трех-то корабельщиков, А на что поставила да своих караульщиков?» Услыхала Маринка дочь Кайдаловна; Скоро ей седлали, уздали всё добра коня; Выезжала она на ту же стену городовую: «Здравствуй-ко, Глеб, ты князь да сын Володьевич!» — «Уж ты здравствуй-ко, Маринка дочь Кайдаловна! А зачем ты у мня взяла мои-то три-то карабля, А сгонила моих трех-то корабельщичков со караблей?» — «Уж ты гой еси, ты князь да сын Володьевич! Я отдам тебе три черненых три-то карабля; А да только отгани-тко три мои загадки хитромудрые, — Я отдам тебе-то три черненых карабля». — «Только загадывай ты загадки хитромудрые; А как буду я твои загадочки отгадывать». — «А как перва-та у мня загадка хитромудрая: Еще что же в лете бело, да в зимы́ зе́лено?» Говорит-то Глеб да таковы речи: «Не хитра твоя мудра загадка хитромудрая, А твоей глупе́ загадки на свете нет: А как в лете-то бело – Господь хлеб дает, А в зимы-то зелено – да тут ведь ель цветет». — «А загану тебе втору загадку хитромудрую: А что без кореньица растет да без лыж катится?» — «Без кореньица растут белы́ снеги́, А без лыж-то катятся быстры ручьи». — «Загану тебе третью загадку хитромудрую: А как есть у вас да в каменной Москвы, В каменной Москвы да есть мясна гора; А на той на мясной горе да кипарис растет, А на той парисе-дереве соко́л сидит». — «Уж ты гой еси, Маринка дочь Кайдаловна! Не хитра твоя загадка хитромудрая, А твоей загадочки глупе на свете нет: Как мясна-то гора – да мой ведь добрый конь, Кипарисово дерево – мое седелышко, А как соловей сидит – то я, удалой добрый молодец». — «Я теперече отсыплю от ворот да пески, камешки, А сама-то я, красна девица, за тебя замуж иду». Как поехала Маринка с той стены да белокаменной, Приезжала к себе да на широкий двор, Наливала чару зелена́ вина да в полтора ведра, А да насыпала в чару зелья лютого, Выезжала на ту жо стену городовую, Подавала Глебушку она чару зелена вина: «Уж ты на-тко на приезд-от чару зелена вина!» А как принимается-то Глеб да единой рукой, Еще хочет он пить да зелена вина; А споткнулся его конь на ножечку на правую, А сплескал-то чару зелена вина А да за тою да гриву лошадиную. Загорелась у добра коня да грива лошадиная. А как тут да Глеб испугался жа, А бросал-то чару на сыру землю; Еще как тут мать сыра земля да загорелася. А как разъярилось его сердце богатырское, А стегал он добра коня да по крутым бедра́м; Как поскочит его конь во всю-ту прыть да лошадиную А как скакал с прыти его добрый конь да через стену городовую, А состиг-то ей, Маринку, середи двора, А отсек тут ей, Маринке, буйну голову; А как тут Маринке и смерть пришла. Смерть пришла ей да середи двора.

У князя было у Владимира, У киевского солнышка Сеславича Было пированьице почестное, Честно и хвально, больно радышно На многи князья и бо́яра, На сильных могучих бога́тырей. В по́лсыта бояра наедалися, В по́лпьяна бояра напивалися, Промеж себя бояра похвалялися: Сильн-ат хвалится силою, Богатый хвалится богатеством; Купцы-те хвалятся товарами, Товарами хвалятся заморскими; Бояра-та хвалятся поместьями, Они хвалятся вотчинами. Один только не хвалится Данила Денисьевич, Тут возго́ворит сам Володимир-князь: «Ой ты гой еси, Данилушка Денисьевич! Еще что ты у меня ничем не хвалишься? Али нечем те похвалитися? Али нету у тебя золотой казны? Али нету у тебя молодой жены? Али нету у тебя платья светного?» Ответ держит Данила Денисьевич: «Уж ты батюшка наш, Володимир-князь! Есть у меня золота казна, Еще есть у меня молода жена, Еще есть у меня и платье светное; Не́што так я это призадумался». Тут пошел Данила с широка́ двора. Тут возговорит сам Володимир-князь: «Ох вы гой есте, мои князья-бояра! Уж вы все у меня переженены, Только я один холо́ст хожу, Вы ищите мне невестушку хорошую, Вы хорошую и пригожую, Чтоб лицом красна и умом сверстна: Чтоб умела русскую грамоту И четью́-петью́ церковному, Чтобы было кого назвать вам матушкой, Величать бы государыней». Из-за левой было из-за сторонушки Тут возговорит Мишатычка Путятин сын: «Уж ты батюшка, Володимир-князь! Много я езжал по иным земля́м, Много видал я королевишен, Много видал и из ума пытал: Котора лицом красна – умом не сверстна, Котора умом сверстна – лицом не красна. Не нахаживал я такой красавицы, Не видывал я эдакой пригожицы. У того ли у Данилы у Денисьича, Еще та ли Василиса Никулична: И лицом она красна, и умом сверстна, И русскую умеет больно грамоту; И четью-петью горазда церковному; Еще было бы кого назвать нам матушкой, Величать нам государыней!» Это слово больно князю не показалося, Володимиру словечко не полюбилося. Тут возговорит сам батюшка Володимир-князь: «Еще где это видано, где слыхано: От живого мужа жену отнять!» Приказал Мишатычку казнить-вешати. А Мишатычка Путятин приметлив был, На иную на сторону перекинулся: «Уж ты батюшка, Володимир-князь! Погоди меня скоро́ казнить-вешати, Прикажи, государь, слово молвити». Приказал ему Володимир слово молвити: «Мы Данилушку пошлем во чисто поле, Во те ли луга Леванидовы, Мы ко ключику пошлем ко гремячему. Велим пымать птичку белогорлицу, Принести ее к обеду княженецкому; Что еще убить ему льва лютого, Принести его к обеду княженецкому». Это слово князю больно показалося, Володимиру словечко полюбилося. Тут возговорит старой казак, Старой казак Илья Муромец: «Уж ты батюшка, Володимир-князь! Изведешь ты ясного сокола — Не пымать тебе белой лебеди!» Это слово князю не показалося, Посадил Илью Муромца во́ погреб. Садился сам во золот стул, Он писал ярлыки скорописные, Посылал их с Мишатычкой в Чернигов-град. Тут поехал Мишатычка в Чернигов-град Прямо ко двору ко Данилину и ко терему Василисину, На двор-ат въезжает безопасочно, Во палатушку входит безобсылочно. Тут возговорит Василиса Никулична: «Ты невежа, ты невежа, неотецкий сын! Для чего ты, невежа, эдак делаешь: Ты на двор-ат въезжаешь безопасочно, В палатушку входишь безобсылочно?» Ответ держит Мишатычка Путятин сын: «Ох ты гой еси, Василиса Никулична! Не своей я волей к вам в гости зашел, Прислал меня сам батюшка Володимир-князь Со теми ярлыками скорописными». Положил ярлычки, сам вон пошел. Стала Василиса ярлыки пересматривать: Заливалася она горючими́ слезьми́. Скидывала с себя платье светное, Надевает на себя платье молодецкое, Села на добра коня, поехала во чисто поле Искать мила дружка своего Данилушка. Нашла она Данилу свет Денисьича; Возговорит ему таково слово: «Ты надежинька, надежа, мой сердечный друг, Да уж молодой Данила Денисьевич! Что останное нам с тобой свиданьице! Поедем-ка с тобою к широку́ двору». Тут возговорит Данила Денисьевич: «Ох ты гой еси, Василисушка Никулична! Погуляем-ка в остатки по чисту полю, Побьем с тобой гуськов да лебедушек!» Погулямши, поехали к широку двору. Возговорит Данила свет Денисьевич: «Внеси-ка мне мало́й колчан каленых стрел». Несет она большой колчан каленых стрел, Возго́ворит Данилушка Денисьевич: «Ты невежа, ты невежа, неотецка дочь! Чего ради, ты, невежа, ослуша́ешься? Аль не чаешь над собою большего?» Василисушка на это не прогневалась, И возговорит ему таково слово: «Ты надежинька, мой сердечный друг, Да уж молодой Данилушка Денисьевич! Лишняя стрелочка тебе приго́дится Пойдет она ни по князе, ни по барине, А по свым брате богатыре». Поехал Данила во чисто поле, Что во те луга Леванидовы, Что ко ключику ко гремячему, И к колодезю приехал ко студеному. Берет Данила трубоньку подзорную Глядит ко городу ко Киеву: Не белы снеги забелелися, Не черные грязи зачернелися. Забелелася, зачернелася сила русская На того ли на Данилу на Денисьича. Тут заплакал Данила горючьми слезьми, Возговорит он таково слово: «Знать, гораздо я князю стал ненадобен, Знать, Володимиру не слуга я был!» Берет Данила саблю боёвую, Прирубил Денисьич силу русскую. Погодя того времечко манешенько, Берет Данила трубочку подзорную, Глядит ко городу ко Киеву: Не два слона в чистым поле слонятся, Не два сыры дуба шатаются: Слонятся-шатаются два богатыря На того ли на Данилу на Денисьича: Его родной брат Никита Денисьевич И назва́ный брат Добрыня Никитинич. Тут заплакал Данила горючьми слезьми: «Уж и в правду, знать, на меня Господь прогневался, Володимир-князь на удалого осердился!» Тут возговорит Данила Денисьевич: «Еще где это слыхано, где видано: Брат на брата со боём идет?» Берет Данила сво востро копье, Тупым концом втыкат во сыру землю, А на острый конец сам упал; Спорол себе Данила груди белыя, Покрыл себе Денисьич очи ясныя. Подъезжали к нему два богатыря, Заплакали об нем горючьми слезьми. Поплакамши, назад воротилися, Сказали князю Володимиру: «Не стало́ Данилы, Что того ли удалого Денисьича!» Тут собирает Володимир поезд-ат, Садился в колясочку во зо́лоту, Поехали ко городу Чернигову. Приехали ко дво́ру ко Данилину; Восходят во терем Василисин-ат. Целовал ее Володимир во саха́рные уста. Возговорит Василиса Никулична: «Уж ты батюшка, Володимир-князь, Не целуй меня в уста во кро́вавы, Без мово друга Данилы Денисьича». Тут возговорит Володимир-князь: «Ох ты гой еси, Василиса Никулична! Наряжайся ты в платье светное, В платье светное, подвенечное». Наряжалась она в платье светное, Взяла с собой булатный нож. Поехали ко городу ко Киеву. Поверсталися супротив лугов Леванидовых; Тут возговорит Василиса Никулична: «Уж ты батюшка, Володимир-князь! Пусти меня проститься с милым дружком, Со тем ли Данилой Денисьичем». Посылал он с ней двух богатырей. Подходила Василиса ко милу дружку, Поклонилась она Даниле Денисьичу: Поклонилась она, да восклонилася, Возговорит она двум богатырям: «Ох вы гой есте, мои вы два богатыря! Вы подите, скажите князю Володимиру, Чтобы не дал нам валяться по чисту полю, По чисту полю со милым дружком, Со тем ли Данилой Денисьичем». Берет Василиса свой булатный нож, Спорола себе Василисушка груди белые, Покрыла себе Василиса очи ясные. Заплакали по ней два богатыря. Пошли они ко князю Володимиру: «Уж ты батюшка, Володимир-князь! Не стало нашей матушки Василисы Никуличны, Перед смертью она нам промолвила: «Ох вы гой есте, мои два богатыря! Вы подите, скажите князю Володимиру, Чтобы не дал нам валяться по чисту полю, По чисту полю со милым дружком, Со тем ли Данилой Денисьичем». Приехал Володимир во Киев-град, Выпущал Илью Муромца из погреба, Целовал его в головку, во темечко: «Правду сказал ты, старой казак, Старой казак Илья Муромец!» Жаловал его шубой соболиною, А Мишатке пожаловал смолы котел.

В стольном городе во Киеве У славного князя Владимира Было пированье – почестный пир, Было столованье – почестный стол На многи князи, бо́яра, И на русские могучие бога́тыри, И <на> гости богатые. Будет день в половина дня, Будет пир во полупире; Владимир-князь распотешился, По светлой гридне похаживает, Таковы слова поговаривает: «Гой еси, князи и бояра И все русские могучие богатыри! Есть ли в Киеве таков человек, Кто б похвалился на триста жеребцов, На триста жеребцов и на три жеребца похваленые: Сив жеребец, да кологрив жеребец, И который полонян Воронко во Большой орде, — Полонил Илья Муромец сын Иванович Как у молода Тугарина Змеевича; Из Киева бежать до Чернигова Два девяноста-то мерных верст, Промеж обедней и заутренею?» Как бы большой за меньшого хоронится, От меньшого ему тут, князю, ответу нету. Из того стола княженецкого, Из той скамьи богатырския Выступается Иван Гостиный сын; И скочил на свое место богатырское, Да кричит он, Иван, зычным голосом: «Гой еси ты, сударь ласковый Владимир-князь! Нет у тебя в Киеве охотников А и быть перед князем невольником! Я похвалюсь на триста жеребцов И на три жеребца похваленые: А сив жеребец, да кологрив жеребец, Да трете́й жеребец полонян Воронко, Да который полонян во Большой орде, — Полонил Илья Муромец сын Иванович Как у молода Тугарина Змеевича; Ехать дорога не ближняя, И скакать из Киева до Чернигова Два девяноста-то мерных верст, Промежу обедни и заутрени, Ускоки давать кониные, Что выметывать раздолья широкие; А бьюсь я, Иван, о велик заклад, Не о сте рублях, не о тысячу, — О своей буйной голове». За князя Владимира держат поруки крепкие Все тут князи и бояра, тута-де гости корабельщики, Закладу они за князя кладут на сто тысячей; А никто-де тут за Ивана поруки не держит. Пригодился тут владыка Черниговский, А и он-то за Ивана поруки держит. Те он поруки крепкие, Крепкие на сто тысячей. Подписался молоды Иван Гостиный сын, Он выпил чару зелена вина в полтора ведра, Походил он на конюшню белоду́бову, Ко своему доброму коню, К Бурочку-косматочку, троелеточку, Падал ему в правое копытечко. Плачет Иван, что река течет: «Гой еси ты, мой добрый конь, Бурочко косматочко, троелеточко! Про то ты ведь не знаешь, не ведаешь, — А пробил я, Иван, буйну голову свою Со тобою, добрым конем; Бился с князем о велик заклад, А не о сте рублях, не о тысячу — Бился с ним о сте тысячей, Захвастался на триста жеребцов, А на три жеребца похваленые: Сив жеребец, да кологрив жеребец, И третей жеребец полонян Воронко; Бегати-скакать на добрых на конях, Из Киева скакать до Чернигова Промежу обедни-заутрени, Ускоки давать кониные, Что выметывать раздолья широкие». Провещится ему добрый конь, Бурочко-косматочко, троелеточко, Человеческим русским языком: «Гой еси, хозяин ласковый мой! Ни о чем ты, Иван, не печалуйся; Сива жеребца того не боюсь, Кологрива жеребца того не блюдусь. В задор войду – у Воронка уйду. Только меня води по три зори, Медвяною сытою пои И сорочинским пшеном корми. И пройдут те дни срочные, И <пройдут> те часы урочные, Придет от князя грозен посол По тебя-то, Ивана Гостиного, Чтобы бегати-скакати на добрых на конях; Не седлай ты меня, Иван, добра коня, Только берись за шелков поводок, Поведешь по двору княженецкому, Вздень на себя шубу соболиную, — Да котора шуба в три тысячи, Пуговки в пять тысячей; Поведешь по двору княженецкому, А стану-де я, Бурка, передо́м ходить, Копытами за шубу посапывати И по черному соболю выхватывати, На все стороны побрасывати; Князи, бояра подивуются, И ты будешь жив – шубу на́живешь, А не будешь жив – будто нашивал». По-сказанному и по-писаному: От великого князя посол пришел, А зовет-то Ивана на княженецкий двор. Скоро-де Иван наряжается, И вздевал на себя шубу соболиную, Которой шубе цена три тысячи, А пуговки вальящатые в пять тысячей; И повел он коня за шелко́в поводок. Он будет-де, Иван, середи двора княженецкого, Стал его Бурко́ передом ходить, И копытами он за шубу посапывати, И по черному соболю выхватывати, Он на все стороны побрасывати; Князи и бояра дивуются, Купецкие люди засмотрелися. Зрявкает Бурко по-туриному, Он шип пустил по-змеиному, Триста жеребцов испужалися, С княженецкого двора разбежалися. Сив жеребец две ноги изломил, Кологрив жеребец тот и голову сломил, Полонян Воронко в Золоту Орду бежит, Он, хвост подняв, сам всхрапывает. А князи-то и бояра испужалися, Все тут люди купецкие, Окарачь они по двору наполза́лися; А Владимир-князь со княгинею печален стал, По подполью наползалися; Кричит сам в окошечко косящатое: «Гой еси ты, Иван Гостиный сын! Уведи ты уродья со двора долой; Просты поруки крепкие, Записи все изодранные!» Втапоры владыка Черниговский У великого князя на почестном пиру Велел захватить три корабля на быстро́м Непру, Велел похватить корабли С теми товары заморскими, — «А князи-де и бояра никуда от нас не уйдут».

Во стольном было городе во Киеве У ласкова князя у Владимира Как было пирование – почестный пир На многие князи, на бо́яры, На всех тех гостей званых-браныих, Званых-браных гостей, приходящиих. Все на пиру наедалися, Все на честном напивалися, Все на пиру порасхвастались: Инный хвалится добрым конем, Инный хвалится шелковым портом, Инный хвалится селами со приселками, Инный хвалится городами с пригородками, Инный хвалится родной матушкой, А безумный хвастает молодой женой. Из тоя из земли Ляховицкия Сидел молодой Ставер сын Годинович, Он сидит за столом – да сам не хвастает. Испроговорил Владимир стольнокиевский: «Ай же ты, Ставер сын Годинович! Ты что сидишь – сам да не хвастаешь? Аль нет у тебя села со приселками, Аль нет городов с пригородками, Аль нет у тебя добрых комоней, Аль не славна твоя родна матушка, Аль не хороша твоя молода жена?» Говорит Ставер сын Годинович: «Хотя есть у меня села со приселками, Хотя есть города с пригородками, — Да то мне, молодцу, не похвальба; Хотя есть у меня добрых комоней, Добры комони стоят – всё не ездятся, — Да то мне, молодцу, не похвальба; Хоть славна моя родна матушка, — Да и то мне, молодцу, не похвальба; Хоть хороша моя молода жена, — Так и то мне, молодцу, не похвальба: Она всех князей, бояр да всех повыманит, Тебя, солнышка Владимира, с ума сведет». Все на пиру призамолкнули, Сами говорят таково слово: «Ты солнышко Владимир стольнокиевский! Засадим-ка Ставра в погреба глубокие: Так пущай-ка Ставрова молода жена Нас, князей, бояр, всех повыманит, Тебя, солнышка Владимира, с ума сведет, А Ставра она из погреба повыручит!» А был у Ставра тут свой человек. Садился на Ставрова на добра коня, Уезжал во землю Ляховицкую Ко той Василисты Микуличной: «Ах ты ей, Василиста дочь Микулична! Сидишь ты – пьешь да прохлаждаешься, Над собой невзгодушки не ведаешь: Как твой Ставер да сын Годинович Посажен в погреба глубокие; Похвастал он тобой, молодой женой, Что князей, бояр всех повыманит, А солнышка Владимира с ума сведет». Говорит Василиста дочь Микулична: «Мне-ка деньгами выкупать Ставра – не выкупить, Мне-ка силой выручать Ставра – не выручить, Я могу ли, нет Ставра повыручить Своею догадочкою женскою!» Скорешенько бежала она к фельдшерам, Подрубила волоса по-молодецки-де, Накрутилася Васильем Микуличем, Брала дружинушки хоробрыя, Сорок молодцов удалых стрельцов, Сорок молодцов удалых борцов, Поехала ко-о граду ко Киеву. Не доедучи до-о града до Киева, Пораздернула она хорош бел шатер, Оставила дружину у бела шатра, Сама поехала ко солнышку Владимиру. Бьет челом, поклоняется: «Здравствуй, солнышко Владимир стольнокиевский С молодой княгиней со Опраксией!» Говорил Владимир стольнокиевский: «Ты откудашный, удалый добрый молодец, Ты коей орды, ты коей земли, Как тебя именем зовут, Нарекают тебя по отечеству?» Отвечал удалый добрый молодец: «Что я есть из земли Ляховицкия, Того короля сын Ляховицкого, Молодой Василий Микулич-де; Я приехал к вам о добром деле – о сватовстве На твоей любимыя на дочери». Говорил Владимир стольнокиевский: «Я схожу – со дочерью подумаю». Приходит он ко дочери возлюбленной: «Ах ты ей же, дочь моя возлюбленна! Приехал к нам посол из земли Ляховицкия, Того короля сын Ляховицкого, Молодой Василий Микулич-де, Об добром деле – об сватовстве На тебе, любимыя на дочери; Что же мне с послом будет делати?» Говорила дочь ему возлюбленна: «Ты ей, государь родной батюшко! Что у тебя теперь на разуме: Выдаешь девчину сам за женщину! Речь-поговоря – всё по-женскому; Перески тоненьки – всё по-женскому; Где жуковинья были – тут место знать; Стегна жмет – всё добра бережет». Говорил Владимир стольнокиевский: «Я схожу посла да поотведаю». Приходит к послу земли Ляховицкия, Молоду Василью Микуличу: «Уж ты, молодой Василий сын Микулич-де! Не угодно ли с пути, со дороженьки Сходить тебе во парную во баенку?» Говорил Василий Микулич-де: «Это с дороги не худо бы!» Стопили ему парну баенку; Покуда Владимир снаряжается, Посол той поры во баенке испарился, С байны идет – ему честь отдает: «Благодарствуй на парной на баенке!» Говорил Владимир стольнокиевский: «Что же меня в баенку не подождал? Я бы в байну пришел – тебе жару поддал, Я бы жару поддал и тебя обдал?» Говорил Василий Микулич-де: «Что ваше дело домашнее, Домашнее дело, княженецкое; А наше дело посольское, — Недосуг-то долго нам чваниться, Во баенке долго нам париться; Я приехал об добром деле – об сватовстве На твоей любимыя на дочери». Говорил Владимир стольнокиевский: «Я схожу – с дочерью подумаю». Приходит он ко дочери возлюбленной: «Ты ей же, дочь моя возлюбленна! Приехал есть посол земли Ляховицкия Об добром деле – об сватовстве На тебе, любимыя на дочери; Что же мне с послом будет делати?» Говорит как дочь ему возлюбленна: «Ты ей, государь мой родной батюшко! Что у тебя теперь на разуме: Выдаешь девчину за женщину! Речь-поговоря – всё по-женскому; Перески тоненьки – всё по-женскому; Где жуковинья были – тут место знать». Говорил Владимир стольнокиевский: «Я схожу посла да поотведаю!» Приходит ко Василию Микуличу, Сам говорил таково слово: «Молодой Василий Микулич-де! Не угодно ль после парной тебе баенки Отдохнуть во ложне во теплыя?» — «Это после байны не худо бы!» Как шел он во ложню во теплую, Ложился на кровать на тесовую, Головой-то ложился где ногами быть, А ногами ложился на подушечку. Как шел туда Владимир стольнокиевский, Посмотрел во ложню во теплую: Есть широкие плеча богатырские. Говорит посол земли Ляховицкия, Молодой Василий Микулич-де: «Я приехал о добром деле – об сватовстве На твоей любимыя на дочери; Что же ты со мной будешь делати?» Говорил Владимир стольнокиевский: «Я пойду – с дочерью подумаю». Приходит ко дочери возлюбленной: «Ай же дочь моя возлюбленна! Приехал посол земли Ляховицкия, Молодой Василий Микулич-де, За добрым делом – за сватовством На тебе, любимыя на дочери; Что же мне с послом будет делати?» Говорила дочь ему возлюбленна: «Ты ей, государь родной батюшко! Что у тебя теперь на разуме: Выдаешь девчину сам за женщину!» Говорил Владимир стольнокиевский: «Я схожу посла да поотведаю». «Ах ты, молодой Василий Микулич-де! Не угодно ли с моими дворянами потешиться, Сходить с ними на широкий двор, Стрелять в колечко золоченое, Во тоя в острии ножевые, Расколоть-то стрелочка надвое, Чтоб были мерою равненьки и весом равны». Стал стрелять стрелок перво князевый: Первой раз стрелил – он недо́стрелил, Другой раз стрелил – он пере́стрелил, Третий раз стрелил – он не попал. Как стал стрелять Василий Микулич-де, Натягивал скоренько свой ту́гий лук, Налагает стрелочку каленую, Стрелял в колечко золоченое, Во тоя острея во ножевая, — Расколол он стрелочку надвое, Они мерою равненьки и весом равны, Сам говорит таково слово: «Солнышко Владимир стольнокиевский! Я приехал об добром деле – об сватовстве На твоей на любимыя на дочери: Что же ты со мной будешь делати?» Говорил Владимир стольнокиевский: «Я схожу-пойду – с дочерью подумаю». Приходит к дочери возлюбленной: «Ай же ты, дочь моя возлюбленна! Приехал есть посол земли Ляховицкия, Молодой Василий Микулич-де, Об добром деле – об сватовстве На тебе, любимыя на дочери; Что же мне с послом будет делати?» Говорила дочь ему возлюбленна: «Что у тебя, батюшко, на разуме: Выдаваешь ты девчину за женщину! Речь-поговоря – всё по-женскому; Перески тоненьки – всё по женскому; Где жуковинья были – тут место знать». — «Я схожу посла поотведаю». Он приходит к Василью Микуличу, Сам говорил таково слово: «Молодой Василий Микулич-де, Не угодно ли тебе с моими боярами потешиться, На широком дворе поборотися?» Как вышли они на широкий двор, Как молодой Василий Микулич-де Того схватил в руку, того в другую, третьего склеснет в середочку, По трою за раз он на зень ложил, Которых положит – тыи с места не стают. Говорил Владимир стольнокиевский: «Ты молодой Василий Микулич-де! Укроти-ка свое сердце богатырское, Оставь людей хоть нам на семена!» Говорил Василий Микулич-де: «Я приехал о добром деле – об сватовстве На твоей любимыя на дочери; Буде с чести не дашь – возьму не́ с чести, А не с чести возьму – тебе бок набью!» Не пошел больше к дочери спрашивать, Стал он дочь свою просватывать. Пир идет у них по третий день, Сего дни им идти к Божьей церкви; Закручинился Василий, запечалился. Говорил Владимир стольнокиевский: «Что же ты, Василий, не весел есть?» Говорит Василий Микулич-де: «Что буде на разуме не весело — Либо батюшко мой помер есть, Либо матушка моя померла. Нет ли у тебя загусельщичков, Поиграть во гусельника яровчаты?» Как повыпустили они загусельщиков, Все они играют, – всё не весело. «Нет ли у тя молодых затюремщичков?» Повыпустили младых затюремщичков, Все они играют, – всё не весело. Говорит Василий Микулич-де: «Я слыхал от родителя от батюшка, Что посажен наш Ставер сын Годинович У тебя во погреба глубокие: Он горазд играть в гусельники яровчаты». Говорил Владимир стольнокиевский: «Мне повыпустить Ставра, — Мне не видеть Ставра; А не выпустить Ставра, — Так разгневить посла!» А не смет посла он поразгневати, — Повыпустил Ставра он из погреба. Он стал играть в гуселышка яровчаты, — Развеселился Василий Микулич-де, Сам говорил таково слово: «Помнишь, Ставер, памятуешь ли, Как мы маленьки на улицу похаживали, Мы с тобой сваечкой поигрывали: Твоя-то была сваечка серебряная, А мое было колечко позолоченное? Я-то попадывал тогда-всегда, А ты-то попадывал всегда-всегда?» Говорит Ставер сын Годинович: «Что я с тобой сваечкой не игрывал!» Говорит Василий Микулич-де: «Ты помнишь ли, Ставер, да памятуешь ли, Мы ведь вместе с тобой в грамоты училися: Моя была чернильница серебряная, А твое было перо позолочено? А я-то помакивал тогда-всегда, А ты-то помакивал всегда-всегда?» Говорит Ставер сын Годинович: «Что я с тобой в грамоты не учивался!» Говорил Василий Микулич-де: «Солнышко Владимир стольнокиевский! Спусти-ка Ставра съездить до бела шатра, Посмотреть дружинушки хоробрыя?» Говорил Владимир стольнокиевский: «Мне спустить Ставра – не видать Ставра, Не спустить Ставра – разгневить посла!» А не смеет он посла да поразгневати: Он спустил Ставра съездить до бела шатра, Посмотреть дружинушки хоробрыя. Приехали они ко белу шатру, Зашел Василий в хорош бел шатер, Снимал с себя платье молодецкое, Одел на себя платье женское, Сам говорил таково слово: «Тепереча, Ставер, меня знаешь ли?» Говорит Ставер сын Годинович: «Молода Василиста дочь Микулична! Уедем мы во землю Политовскую!» Говорит Василиста дочь Микулична: «Не есть хвала добру молодцу Тебе воровски из Киева уехати: Поедем-ка свадьбы доигрывать!» Приехали ко солнышку Владимиру, Сели за столы за дубовые. Говорил Василий Микулич-де: «Солнышко Владимир стольнокиевский! За что был засажен Ставер сын Годинович У тебя во погреба глубокие?» Говорил Владимир стольнокиевский: «Похвастал он своей молодой женой, Что князей, бояр всех повыманит, Меня, солнышка Владимира, с ума сведет». — «Ай ты ей, Владимир стольнокиевский! А нынче что у тебя теперь на разуме: Выдаешь девчину сам за женщину, За меня, Василисту за Микуличну?» Тут солнышку Владимиру к стыду пришло, Повесил свою буйну голову, Сам говорил таково слово: «Молодой Ставер сын Годинович! За твою великую за похвальбу Торгуй во нашем городе во Киеве, Во Киеве во граде век беспошлинно!» Поехали во землю Ляховицкую Ко тому королю Ляховицкому. Тут век про Ставра старину поют, Синему морю на тишину, Вам всем, добрым людям, на послушанье.

Во стольном во городе во Киеве У ласкова осударь князя Владимира Вечеренка была, На пиру у него сидели честные вдовы. Пригодился тут Иван Годинович, И проговорит ему Стольнокиевский Владимир-князь: «Гой еси, Иван ты Годинович! А зачем ты, Иванушка, не женишься?» Отвечает Иван сын Годинович: «Рад бы, осударь, женился, да негде взять; Где охота брать – за меня не дают, А где-то подают – ту я сам не беру». А проговорит ласковый Владимир-князь. «Гой еси, Иван сын Годинович! А садися ты, Иван, на ременчат стул, Пиши ерлыки скорописчаты». А садился тотчас Иван на ременчат стул, Написал ерлык скорописчатый А о добром деле – о сватанье, К славному городу Чернигову, К Дмитрию, гостю богатому. Написал он ерлык скорописчатый, А Владимир-князь ему руку приложил: «А не ты, Иван, поедешь свататься, Сватаюсь я-де, Владимир-князь». А скоро-де Иван снаряжается, А скоря того поездку чинит Ко <славному> городу Чернигову. Два девяноста-то мерных верст Переехал Иванушка в два часа. Стал он, Иван, на гостином дворе, Скочил он, Иван, со добра́ коня. Привязавши коня к дубову́ столбу, Походил во гридню во светлую, Спасову образу молится, Он Дмитрию-гостю кланяется, Положил ерлык скорописчатый на круглый стол. Дмитрий-гость распечатывает, <Распечатывает> и рассматривает, Просматривает и прочитывает: «Глупый Иван, неразумный Иван! Где ты, Иванушка, пе́рво был? Ноне Настасья просватана, Душа Дмитревна запоручена В дальну землю Загорскую, За царя Афромея Афромеевича. За царя отдать – ей царицею слыть, Панове все поклонятся, Пановя и улановя, А немецких языков счету нет; За тебя, Иван, отдать – холопкой слыть, Избы мести, заходы скрести». Тут Иванушку за беду стало, Схватя ерлык, Иван да и вон побежал. Садился Иван на добра коня, Побежал он ко городу Киеву. Скоро Иван на двор прибежал, И приходит он во светлу гридню, Ко великому князю Владимиру, Спасову образу молится, А Владимиру-князю кланяется. Вельми он, Иван, закручинился, Стал его Владимир-князь спрашивати, А стал Иван рассказывати: «Был я у Митрия во дому, Положил ерлык на круглый стол, Дмитрий-гость не задерживал меня в том, Скоро ерлыки прочитывал И говорил таковы слова: «Глупый ты-де Иван, неразумный Иван! Где ты, Иванушка, перво был? Ноне Настасья просватана В дальну землю Загорскую, За царя Афромея Афромеевича. За царя-де ее отдать – царицею слыть, Панове все поклонятся, Панове все и улановья, А немецких языков счету нет; За тебя-де, Иван, отдать – холопкой слыть, Избы мести да заходы скрести». Тут ему, князю, за беду стало, Рвет на главе черны кудри свои, Бросает их о кирпичет пол: «Гой еси, Иван Годинович! Возьми ты у меня, князя, сто человек Русских могучих богатырей, У княгини ты бери другое сто, У себя, Иван, третье сто, Поезжай ты о добром деле – о сватанье; Честью не даст, – ты и силою бери!» Скоро молодцы те собираются, А скоря того поездку чинят. Поехали к городу Чернигову; А и только переехали быстрого Непра — Выпала пороха снегу белого. По той по порохе, по белу́ снегу, И лежат три следа звериные: Перво́й след гнедого тура, А другой след лютого зверя, А трете́й след дикого вепря. Стал он, Иван, разъясачивати: Послал он за гнедым туром сто человек И велел поймать его бережно, Без той раны кровавыя; И за лютым зверем послал другое сто И велел изымать его бережно, Без той раны кровавыя; И за диким вепрем послал третье сто, А велел изымать его бережно, Без тоя раны кровавыя, И привесть их во стольный Киев-град Ко великому князю Владимиру. А сам он, Иван, поехал единой во Чернигов-град, И будет Иван во Чернигове, А у Дмитрия, гостя богатого, Скачет Иван середи двора, Привязал коня к дубову столбу, Походил он во гридню светлую, К Дмитрию, гостю богатому; Спасову образу молится, Дмитрию-гостю не кланяется; Походил за занавесу белую Он к душке Настасье Дмитревне. А тут у Дмитрия, гостя богатого, Сидят мурзы-улановья, По-нашему, сибирскому, – дружки слывут. Привезли они платьице цветное, Что на душку Настасью Дмитревну, Платья того на сто тысячей, От царя Афромея Афромеевича; А сам царь Афромей Афромеевич Он от Чернигова в трех верстах стоит, А силы с ним три тысячи. Молоды Иванушка Годинович Он из-за занавесу белого Душку Настасью Дмитревну Взял за руку за белую, Потащил он Настасью, лишь туфли звенят. Что взговорит ему Дмитрий-гость: «Гой еси ты, Иванушка Годинович! Суженое пересуживаешь, Ряженое переряживаешь; Можно тебе взять не гордостью, — Веселым пирком-свадебкой!» Только Иван слово выговорил: «Гой еси ты, славный Дмитрий-гость! Добром мы у тебя сваталися, А сватался Владимир-князь; Не мог ты честью мне отдать, Ноне беру – и не кланяюсь!» Вытащил ее середи двора, Посадил на добра коня И сам метался в седелечко черкесское. Некому бежать во Чернигов-град За молодым Иванушком Годиновичем; Переехал он, Иван, девяносто верст, Поставил он, Иван, тут свой бел шатер, Развернул ковры сорочинские, Постлал потнички бумажные, Изволил он, Иван, с Настасьею опочив держать. Донеслась скоро вестка нерадошна Царю Афромею Афромеевичу; А приехали мурзы-улановья, Телячьим языком рассказывают: «Из славного-де города из Киева Прибежал удал молодец, Увез твою противницу Настасью Дмитревну». Царь Афромей Афромеевич Скоро он вражбу чинил: Обвернется гнедым туром, Чистые поля туром перескакал, Темные лесы соболем пробежал, Быстрые реки соколом перлетал, Скоро он стал у бела́ шатра. А и тут царь Афромей Афромеевич Закричал-заревел зычным голосом: «Той еси, Иванушка Годинович! А и ты суженое пересуживаешь, Ряженое переряживаешь; Почто увез ты Настасью Дмитревну?» А скоро Иван выходит из бела шатра, Говорил тут Иванушка Годинович: «Гой еси, царь Афромей Афромеевич! Станем мы с тобою боротися о большине, Что кому наша Настасья достанется». И схватилися они тут боротися; Что-де ему, царю, делати Со молодым Иваном Годиновичем! Согнет он царя корчагою, Опустил он о сыру землю; Царь Афромей Афромеевич Лежит на земли, свету не видит. Молоды Иван Годинович Он ушел за кустик мочитися, Царь Афромей едва пропищал: «Думай ты, Настасья, не продумайся! За царем, за мною, быть – царицею слыть, Панове все поклонятся, Пановя все, улановя, А немецких языков счету нет; За Иваном быть – холопкой слыть, А избы мести, заходы скрести». Приходит Иван ко белу шатру, Напустился с ним опять боротися, Схватилися они руками боротися, — Душка Настасья Дмитревна Изымала Ивана Годиновича за ноги, Тут его двое и осилили. Царь Афромей на грудях сидит, Говорит таково слово: «А и нет чингалища булатного, Нечем пороть груди белые». Только лишь царь слово выговорил: «Гой еси ты, Настасья Дмитревна! Подай чембур от добра коня». И связали Ивана руки белые, Привязали его ко сыру дубу. Царь Афромей в шатер пошел, Стал с Настасьею поигрывати, А назолу дает ему, молоду Ивану Годиновичу. По его было талану добра молодца, А и молода Ивана Годиновича, Первая высылка из Киева бежит — Ровно сто человек; Прибежали ко тому белу шатру, Будто зайца в кусте изъехали: Спиря скочил – тот поспиривает, Сема прибежал – тот посемывает; Которы молодцы они поглавнея, Срезали чомбуры шелко́вые, Молода Ивана Годиновича опростовали. Говорил тут Иванушка Годинович: «А и гой вы еси, дружина хоробрая! Их-то, царей, не бьют, не казнят, Не бьют, не казнят и не вешают! Повозите его ко городу ко Киеву, Ко великому князю Владимиру». А и тут три высылки все сбиралися, Нарядили царя в платье цве́тное, Повезли его до князя Владимира. И будут в городе Киеве, Рассказали тут удалы добры молодцы Великому князю Владимиру Про царя Афромея Афромеевича. И Владимир-князь со княгинею Встречает его честно, хвально и радошно, Посадил его за столы дубовые. Тут у князя стол пошел Для царя Афромея Афромеевича. Молоды Иванушка Годинович Остался он во белом шатре, Стал он, Иван, жену свою учить, Он душку Настасью Дмитревну: Он перво ученье-то – руку ей отсек, Сам приговаривает: «Эта мне рука не надобна, — Трепала она, рука, Афромея-царя»; А второе ученье – ноги ей отсек: «А и та-де нога мне не надобна, — Оплеталася со царем Афромеем неверныим»; А третье ученье – губы ей обрезал И с носом прочь: «А и эти губы мне не надобны, — Целовали они царя неверного»; Четверто ученье – голову ей отсек И с языком прочь: «Эта голова мне не надобна, И этот язык мне не надобен, — Говорил со царем неверныим И сдавался на его слова прелестные!» Втапоры Иван Годинович Поехал ко стольному городу Киеву, Ко ласкову князю Владимиру. И будет в городе Киеве, Благодарит князя Владимира За велику милость, что женил его На душке Настасье Дмитревне. Втапоры его князь спрашивал: «Где же твоя молодая жена?» Втапоры Иван о жене своей сказал, что хотела с Вахрамеем-царем в шатре его убить, за что ей поученье дал, голову срубил. Втапоры князь весел стал, что отпускал Вахрамея-царя, своего подданника, в его землю Загорскую. Только его увидели, что обвернется гнедым туром, поскакал далече во чисто поле к силе своей.

А и старый казак он, Илья Муромец, А говорит Ильюша таково́ слово́: «Да ай же, мои братьица крестовые, Крестовые-то братьица назва́ные, А молодой Михайло По́тык сын Иванович, Молодой Добрынюшка Никитинич. А едь-ко ты, Добрыня, за синё морё, Кори-тко ты язы́ки там неверные, Прибавляй земельки святорусские. А ты-то едь еще, Михайлушка, Ко тыи ко ко́рбы ко темныи, Ко тыи ко грязи ко черныи, Кори ты там языки всё неверные, Прибавляй земельки святорусские. А я-то ведь, старик, да постарше вас, Поеду я во далечо ещё во чисто́ поле́, Корить-то я языки там неверные, Стану прибавлять земельки святорусские». Как тут-то молодцы да поразъехались. Добрынюшка уехал за сине море, Михайло, он уехал ко корбы ко темныи, А ко тыи ко грязи ко черныи, К царю он к Вахрамею к Вахрамееву. Ильюшенька уехал во чисто поле Корить-то там языки всё неверные, А прибавлять земельки святорусские. Приехал тут Михайло, сын Иванов он, А на тоё на далечо на чисто полё, Раздернул тут Михайлушка свой бел шатер, А бел шатер ещё белополо́тняный. Тут-то он, Михайлушка, раздумался: «Не честь-то мне хвала молодецкая Ехать молодцу мне-ка томному, А томному молодцу мне, голодному; А лучше, молодец, я поем-попью». Как тут-то ведь Михайло сын Иванович Поел, попил Михайлушка, покушал он, Сам он, молодец, тут да спать-то лег. Как у того царя Вахрамея Вахрамеева А была-жила там да любезна дочь, А тая-эта Марья – лебедь белая. Взимала она трубоньку подзорную, Выходит что на выходы высокие, А смотрит как во трубоньку подзорную Во далече она во чисто поле; Углядела-усмотрела во чистом поли: Стоит-то там шатер белополотняный, Стоит там шатер, еще сма́хнется, Стоит шатер там, еще разма́хнется, Стоит шатер, ещё ведь уж со́йдется, Стоит шатер, там еще разо́йдется. Как смотрит эта Марья – лебедь белая, А смотрит что она, ещё думу думает: «А это есте зде да русский богатырь же». Как бросила тут трубоньку подзорную, Приходит тут ко родному ко батюшку: «Да ай же ты, да мой родной батюшка, А царь ты, Вахрамей Вахрамеевич! А дал ты мне прощенья-благословленьица Летать-то мне по тихиим заводям, А по́ тым по зеленыим по за́тресьям А белой лебедью три́ году́. А там я налеталась, нагулялася, Еще ведь я наволевалася По тыим по тихиим по заводям, А по́ тым по зеленыим по за́тресьям. А нунчу ведь ты да позволь-ка мне, А дру́го ты мне-ка три году, Ходить-гулять-то во далечем мни во чистом поли, А красной мне гулять ещё девушкой». Как он опять на то ей ответ держит: «Да ах же ты, да Марья – лебедь белая, Ай же ты, да дочка та царская мудреная! Когда плавала по тихиим по заводям, По тым по зеленыим по затресьям, А белой ты лебедушкой три году, Ходи же ты, гуляй красной девушкой А друго-то ещё три да три году, А тожно тут я тебя заму́ж отдам». Как тут она ещё поворотилася, Батюшке она да поклонилася. Как батюшка да давает ей нянек-мамок тых, Ах тых ли, этих верных служаночек. Как тут она пошла, красна девушка, Во далече она во чисто поле Скорым-скоро, скоро да скорешенько; Не могут за ней там гнаться няньки ты, Не могут за ней гнаться служаночки. Как смотрит тут она, красна девушка, А няньки эты все да оставаются, Как говорит она тут таково́ слово́: «Да ай же вы, мои ли вы нянюшки! А вы назад теперь воротитесь-ко, Не нагоняться вам со мной, красной девушкой». Как нянюшки ведь ёй поклонилися, Назад оны обратно воротилися. Как этая тут Марья – лебедь белая, Выходит она ко белу шатру. Как у того шатра белополотняна Стоит-то тут увидел ю добрый конь, Как начал ржать да еще копьём-то мять Во матушку-ту во сыру землю, А стала мать-землюшка продрагивать. Как это сну богатырь пробуждается, На улицу он сам пометается, Выскака́л он в тонкиих белых чулочках без чоботов, В тонкой белой рубашке без пояса. Смотрит тут Михайло на вси стороны, А никого он не наглядел тут был. Как говорит коню таково слово: «Да эй ты, волчья сыть, травяной мешок! А что же ржешь ты да копьем-то мнешь А вот тую во матушку сыру землю. Тревожишь ты русийского богатыря?» Как взглянет на дру́гую шатра еще другу сторону, Ажно там-то ведь стоит красна девушка. Как тут-то он, Михайлушка, подскакивал, А хочет целовать, миловать-то ю, Как тут она ему воспрого́ворит: «Ай же ты, удалый добрый молодец! Не знаю я теби да ни имени, Не знаю я теби ни изотчины. А царь ли ты есте, ли царевич был, Король ли ты, да королевич есть? Только знаю, да ты русский-то богатырь здесь. А не целуй меня, красной девушки: А у меня уста были поганые, А есть-то ведь уж веры я не вашии, Не вашей-то ведь веры есть, поганая. А лучше-то возьми ты меня к себе еще, Ты возьми, сади на добра коня, А ты вези меня да во Киев-град, А проведи во веру во крещеную, А тожно ты возьми-тко меня за себя замуж». Как тут-то ведь Михайло сын Иванов был; Садил он-то к себе на добра коня, Повез-то ведь уж ю тут во Киев-град. А привозил Михайлушка во Киев-град, А проводил во веру во крещеную, А приняли оны тут златы венцы. Как клали оны заповедь великую: Который-то у их да наперед умрет, Тому идти во матушку сыру землю на три году С тыим со телом со мертвыим. Ино оны ведь стали жить-то быть, Жить-то быть да семью сводить, Как стали-то они детей наживать. Да тут затым князь тот стольнокиевский, Как сделал он, заде́рнул свой почестный пир Для князей, бояр да для киевских, А для русийских всих могучиих богатырей. Как вси-то о́ны на́ пир собираются, А вси тут на пиру наедаются, А вси тут на пиру напиваются, Стали вси оны там пьянешеньки, А стали вси оны веселешеньки; Стало красно солнышко при вечере, Да почестный пир, братцы, при веселе. Как тут-то ведь не ясные соколы Во чистом поле ещё разлеталися, Так русийские могучие богатыри В одно место съезжалися А на тот-то на почестный пир. Ильюшенька приехал из чиста поля, Хвастает Ильюшенька, спроговорит: «А был-то я ещё во чистом поли, Корил-то я языки всё неверные, А прибавлял земельки святорусские». Как хвастает-то тут Добрынюшка: «А был-то я за славным за сини́м море́м, Корил там я языки всё неверные, А прибавлял земельки святорусские». Как ино что Михайлушке да чим будет повыхвастать? Сидит-то тут Михайло, думу думает: «Как я, у меня, у молодца Получена стольки есть молода жена. Безумный-от как хвастат молодой женой, А умный-от как хвастат старой матушкой». Как тут-то он, Михайлушка, повыдумал: «Как был-то я у корбы у темныи, А у тыи у грязи я у черныи, А у того царя я Вахрамея Вахрамеева. Корил-то я языкушки неверные, А прибавлял земельки святорусские. Еще-то́ я с царем там во дру́гиих, Играл-то я во доски там во шахматны, А в дороги тавле́и золоченые; Как я у его ещё там повыиграл Бессчетной-то еще-то золотой казны, А сорок-то телег я ордынскиих; Повез-то я казну да во Киев-град, Как отвозил я то на чисто поле, Как оси-ты тележные железны подломилися; Копал-то тут я погребы глубокие, Спустил казну во погребы глубокие». На ту пору еще, на то времячко Из Киева тут дань попросилася К царю тут к Вахрамею к Вахрамееву, За двенадцать лет, за прошлые годы, что за нунешний. Как князи тут-то киевски, все бо́яра, А тот ли этот князь стольнокиевский Как говорит-промолвит таково слово: «Да ей же вы, бояра вы мои всё киевски, Русийски всё могучие богатыри! Когда нунь у Михайлушки казна ещё повыиграна С царя с Вахрамея Вахрамеева, — Да нунечку ещё да теперечку Из Киева нунь дань поспросилася Царю тут Вахрамею Вахрамееву, — Пошлем-то мы его да туды-ка-ва Отдать назад бессчетна золота казна, А за двенадцать лет за прошлые годы, что за нунешний». Накинули тут службу великую А на того Михайлу на Потыка Вси князи тут, бояра киевски, Все российские могучие богатыри. Как тут-то ведь Михайло отряжается, Как тут-то он, Михайло, снаряжается Опять назад ко корбы ко темныи, А ко тыи ко грязи ко черныи, К царю он к Вахрамею Вахрамееву. А ехал он туды да три месяца. Как приезжал он тут во царство то, К царю он к Вахрамею Вахрамееву; А заезжал на его да на ши́рок двор, А становил он добра коня ведь середь широка́ двора К тому столбу ко точеному, А привязал к кольцу к золоченому, Насыпал коню он пшены белояровой. Сам он шел тут по новым сеням, А заходил в палату во царскую К царю он к Вахрамею Вахрамееву. Как скоро он, Михайлушка, доклад держал, Клонится Михайло на вси стороны, А клонится на четыре сторонушки, Царю да Вахрамею в особину: «Здравствуй, царь ты, Вахрамей Вахрамеевич!» — «Ах, здравствуй-ко, удалый добрый молодец! Не знаю я тебе да ни имени, Не знаю я тебе ни изотчины. А царь ли ты ведь есть, ли царевич зде, Ай король, ли ты королевич есть, Али с тиха Дону ты донской казак, Аль грозный есть посол ляховитскии, Аль старый казак ты Илья Муромец?» Как говорит Михайло таково слово: «Не царь-то ведь уж я, не царевич есть, А не король-то я, не королевич есть, Не из тиха Дону не донской казак, Не грозный я посол ляховитский был, Не старый я казак Илья Муромец, — А есть-то я из города из Киева Молодой Михайло Потык сын Иванович». — «Зачим же ты, Михайло, заезжал сюда?» — «Зашел-то я сюда, заезжал к тебе, А царь ты, Вахрамей Вахрамеевич, А я слыхал – скажут, ты охвоч играть Да в доски-ты шахматны, А в дороги тавлеи золоченыя, А я-то ведь ещё уж также бы. Поиграем-ка во доски мы шахматны, В дороги тавлеи золоченые. Да ах же ты, царь Вахрамей Вахрамеевич! Насыпь-ко ты да бессчетной золотой казны А сорок-то телег да ордынскиих». Как ино́ тут Михайлушка спроговорит: «Ах ты, царь же Вахрамей Вахрамеевич! А бью я о головке молодецкий: Как я теби буду служить да слугою верною А сорок-то годов тебе с годичком За сорок-то телег за ордынскиих». Как этот-то царь Вахрамей Вахрамеев был Охвоч играть во доски-ты шахматны, А в дороги тавлеи золоченыя, Всякого-то ведь он да по́играл, Как тут-то себе да ведь думает: А наб мне молодца да повыиграть. Как тут они наставили дощечку ту шахматну, Начали они по дощечке ходить-гулять. А тут Михайлушка ступень ступил – не до́ступил, А дру́гой как ступил, сам приза́ступил, А третий что ступил, его по́играл, А выиграл бессчетну золоту казну — А сорок-то телег тых ордынскиих. Говорит-промолвит таково слово: «Да ах ты, царь Вахрамей Вахрамеевич! Теперечку еще было нунечку Дань из города из Киева спросилася; Тебе-то ведь нунь она назад пойдет, Как эта бессчетна золота казна, А за двенадцать год – за прошлые что годы, что за нунешний, Назад то ведь тут дань поворотилася». Как тут-то ведь царю да Вахрамею Вахрамееву А стало зарко есть, раззадорило, Стало жаль бессчетной золотой казны. Как говорит Михайле таково слово: «А молодой Михайло Потык сын Иванович! А поиграем ещё со мной ты другой-от раз. Насыплю я бессчетной золотой казны, А сорок я телег да ордынскиих, А ты-то мне служить да слугой будь верною А сорок-то годов еще с годичком». Как бьет опять Михайлушка о своей головке молодецкии. Наставили тут доску-то шахматну, Как начали они тут ходить-гулять По той дощечке по шахматной. Как тут Михайлушка ступень ступил – не доступил, А другой ступил, сам призаступил, А третий-то ступил, его и поиграл, Как выиграл бессчетной золотой казны — Сорок-то телег да ордынскиих. Как тут-то ведь царь Вахрамей Вахрамеевич, Воспроговорит опять он таково слово: «Молодой Михайле Потык сын Иванович! Сыграем-ко мы ещё остатний раз В тыи во дощечки во шахматные. Как я-то ведь уж, царь Вахрамей Вахрамеевич, Я бью с тобой, Михайло сын Иванович, А о тоем, о том велик залог: А буду я платить дань во Киев-град, А за тыих двенадцать лет – за прошлые что годы, что за нунешний, А сорок я телег да ордынскиих; А ты бей-ко головки молодецкии: Служить-то мне слугой да верною, А будь ты мне служить да до смерти-то». Как тут-то он, Михайлушка, А бьет-то он о головке молодецкии, Служить-то царю до смерти-то. Остатний раз наставили дощечку тут шахматну. А и тут Михайлушка ступень ступил – не доступил, А другой-то ступил, сам призаступил, А третий как ступил, его и поиграл, Выиграл бессчетну золоту казну: А дань платить во Киев-град великую. На ту пору было, на то времячко А налетел тут голубь на окошечко, Садился-то тут голубь со голубкою, Начал по окошечку похаживать, А начал он затым выговаривать А тым, а тым языком человеческим: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Ты играешь, молодец, прохлаждаешься, А над собой незгодушки не ведаешь: Твоя-то есть ведь молода жена, А тая-то ведь Марья – лебедь белая, преставилась». Скочил тут как Михайло на резвы ноги, Хватил он эту доску тут шахматну, Как бросил эту доску о кирпичный мост А во палаты тут во царские. А терема вси тут пошаталися, Хрустальные оконницы посыпались, Да князи тут, бояра все мертвы лежат, А царь тот Вахрамей Вахрамеевич, А ходит-то ведь он раскорякою. Как сам он говорит таково слово: «А молодой Михайло Потык сын Иванович! Оставь ты мне бояр хоть на семена, Не стукай-ко доской ты во кирпичный мост». Как говорит Михайло таково слово: «Ах же ты царь, Вахрамей Вахрамеевич был! А скоро же ты вези-тко бессчетну золоту казну Во стольнёй-от город да во Киев-град». Как скоро сам бежал на широкий двор, Как ино ведь седлает он своего добра коня, Седлат, сам приговариват: «Да ах же ты, мой-то ведь уж добрый конь! А нёс-то ты сюды меня три месяца, Неси-тко нунь домой меня во три часу́». Приправливал Михайлушка добра коня. Пошел он, поскакал его добрый конь Реки-то, озера перескакивать, А темный-от лес промеж ног пустил; Пришел он, прискакал да во Киев-град, Пришел он, прискакал ведь уж в три часу. Расседлывал коня тут, разуздывал, А насыпал пшены белояровой, А скоро сам бежал он на выходы высокие, Закричал Михайло во всю голову: «Да ай же мои братьица крестовые, Крестовые вы братьица, назва́ные, Ай старый казак ты, Илья Муромец, А молодой Добрынюшка Никитинич! А подьте-ко вы к брату крестовому А на тую на думушку великую». Как тут-то ведь уж братьица справлялися, Тут-то оны удалы снаряжалися, Приходят оны к брату крестовому, К молоду Михайле да к Потыку: «Ай же брат крестовый, наш названыи! А ты чего же кричишь, нас тревожишь ты, Русийских могучих нас богатырёв?» Как он на то ведь им ответ держит: «Да ай же, мои братьица крестовые, Крестовые вы братьица, названые! Стройте вы колоду белоду́бову: Идти-то мне во матушку во сыру́ землю́ А со тыим со телом со мертвыим, Идти-то мне туды да на три году, — Чтобы можно класть-то хлеба-соли, воды да туда-ка-ва, Чтобы было там мни на три году запасу-то». Как этыи тут братьица крестовые Скорым-скоро, скоро да скорешенько Как строили колоду белодубову. Как тот-этот Михайло сын Иванов был, Как скоро сам бежал он во кузницу, Сковал там он трои-ты клеща-ты, А трои прутья еще да железные, А трои еще прутья оловянные, А третьи напослед еще медные. Как заходил в колоду белодубову А со тыим со телом со мертвыим. Как братьица крестовы тут названые, Да набили они обручи железные На тую колоду белодубову. А это тут ведь дело не деется А во тую во субботу во христовскую; Как тут это старый казак и да Илья Муромец Молодой Добрынюшка Никитинич, А братья что крестовые, названые, Копали погреб тут оны глубокии, Спустили их во матушку во сыру землю, Зарыли-то их в желты́ пески. Как там была змея подземельная, Ходила там змея по подзе́мелью. Приходит ко той колоде белодубовой; Как раз она, змея, тут да дернула, А обручи на колоде тут лопнули; Другой-то раз ещё она и дернула, А ряд-то она тесу тут сдернула А со тыи колоды белодубовой. Как тут-то ведь Михайле не дойдет сидеть, А скоро как скочил он тут на ноги, Хватил-то он тут клещи железные. Как этая змея тут подземельная, Третий еще раз она дернула, Остатний-то ряд она сдернула. Как тут Михайло с женой споказалися, Да тут тая змея зрадова́лася: «А буду-то я нунчу сытая, Сытая змея, не голодная! Одно е́сте тело да мертвое, Друга жи́ва головка человеческа». Как скоро тут Михайло сын Иванович Захватил змею ю во клещи-то, Хватил он тут-то прутья железные, А почал бить поганую ю в одноконечную. Как молится змея тут, поклоняется; «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня, А принесу я ти живу воду́ да в три году». Как бьет-то змею в одноконечную. Как молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня, А я принесу я-то живу воду да в два году». — «Да нет мне, окаянна, всё так долго ждать». Как бьет-то он змею в одноконечную. Как молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня, Принесу-то я тебе живу воду в один-то год». А расхлыстал он прутья-то железные О тую змею о проклятую, Хватил он тут-то прутья оловянные, А бьет-то он змею в одноконечную. Как молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня, Принесу тебе живу воду я в полгоду». — «А нет мне, окаянна, всё так долго ждать». А бьет-то он змею в одноконечную. Как молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня, А принесу живу воду в три месяца». — «А нет-то мне, поганая, всё долго ждать». А бьет-то он змею в одноконечную. Как молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня, А принесу живу воду в два месяца». — «А нет-то мне, поганая, всё долго ждать». А бьет-то он змею в одноконечную. А расхлыстал он прутья оловянные, Хватил-то он прутья да медные, А бьет-то он змею в одноконечную. Как молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня, А принесу я ти живу воду а в месяц-то». — «А нет мне, окаянна, всё так долго ждать». А бьет-то он змею в одноконечную. Как молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня, Принесу я ти живу воду в неделю-то». — «А нет мне, окаянна, всё так долго ждать». А бьет-то он змею в одноконечную. Молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! А принесу я те живу воду в три-то дни». — «А нет, мне, окаянна, всё так долго ждать». А бьет-то он змею в одноконечную. Молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Принесу я ти живу воду в два-то дни». — «А нет мне, окаянна, всё так долго ждать». А бьет-то он змею в одноконечную. Молится змея тут, поклоняется, А говорит змея да таково слово: «А принесу живу воду в один-то день». — «А нет, мне, окаянна, всё так долго ждать». Как бьет-то он змею в одноконечную. А молится змея тут, поклоняется: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Не бей больше змеи, не кровавь меня, Принесу я те живу воду в три часу». Как отпускал Михайло сын Иванов был, Как эту змею он поганую, Как взял в заклад себи змеенышов, Не пустил их со змеей со поганою. Полетела та змея по подземелью, Принесла она живу воду в три часу. Как скоро тут Михайло сын Иванов был, Взял он тут да ведь змееныша: Ступил-то он змеенышу на ногу, А как раздернул-то змееныша надвое, Приклал-то ведь по-старому в одно место́, Помазал-то живой водой змееныша, Как сросся-то змееныш, стал по-старому; А в другиих помазал – шевелился он, А в третьих-то сбрызнул – побежал-то как, Как говорит Михайло таково слово: «Ай же ты, змея да поганая! Клади же ты да заповедь великую, Чтобы те не ходить по подзе́мелью, А не съедать-то бы тел ти мертвыих». Как клала она заповедь, поганая, великую: А не ходить больше по подземелью, А не съедать бы тел да ведь мертвыих. Спустил-то он поганую, не ранил ли. Как скоро тут Михайло сын Иванов был, Сбрызнул эту Марью – лебедь белую Живой водой да ю да ведь этою, Как тут она еще да ведь вздрогнула; Как другой раз сбрызнул, она сидя села-то; А в третьих-то он сбрызнул, она повыстала; А дал воды-то в рот, она заговорила-то: «Ах молодой Михайло Потык сын Иванович! А долго-то я нунечу спала-то». — «Кабы не я, так ты ведь век бы спала-то, А ты ведь да Марья – лебедь белая». Как тут-то ведь Михайлушка раздумался, А как бы им повыйти со сырой земли. Как думал-то Михайлушка, удумал он, А закричал Михайло во всю голову. Как этое дело-то ведь деется, Выходит что народ тут от заутренки христосския На тую на буевку да на ту сырую землю. Как ино ведь народ еще приуслыхались А что это за чудо за диво есть, Мертвые в земле закричали все? Как этыи тут братьица крестовые, Старый казак да Илья Муромец, Молодой Добрынюшка Никитинич, В одно место оны сходилися, Сами тут оны ведь уж думу думают: «А видно, наш есть братец был крестовыи, А стало душно-то ему во матушке сырой земли, А со тыим со телом со мертвыим, А он кричит ведь там громким голосом». Как скоро взимали лопаты железные, Бежали тут оны да на яму ту, Разрыли как оны тут желты пески, — Ажно там оны да обы́ живы́. Как тут выходил Михайло из матушки сырой земли, Скоро он тут с братцами христоскался. Как начал тут Михайлушка жить да быть, Тут пошла ведь славушка великая По всёй орды, по всёй земли, по всёй да селенныи, Как есть-то есте Марья – лебедь белая, Лебедушка там белая, дочь царская, А царская там дочка мудреная, Мудрена она дочка, бессмертная. Как на эту на славушку великую Приезжает тут этот прекрасный царь Иван Окульевич А со своей со силою великою А на тот-то да на Киев-град, Как на ту пору было, на то времячко Богатырей тут дома не случилося, Стольки тут дома да случился Молодой Михайло Потык сын Иванович. Как тут-то ведь Михайлушка сряжается, А тут-то ведь Михайло снаряжается Во далече еще во чисто поле А драться с той со силою великою. Подъехал тут Михайло сын Иванов был, Прибил он эту и силу всю в три часу, Воротился тут, Михайлушка, домой он во Киев-град, Да тут-то ведь, Михайлушка, он спать-то лег. Как спит он, молодец, прохлаждается, А над собой незгодушки не ведает. Опять-то приезжает тот прекрасный царь Иван Окульевич, Больше того он со силой с войском был, А во тот-то, во тот да во Киев-град. А начал он тут Марьюшку подсватывать, А начал он тут Марью подговаривать: «Да ай же ты, да Марья – лебедь белая! А ты поди-ка, Марья, за меня заму́ж, А за царя ты за Ивана за Окульева». Как начал улещать ю, уговаривать: «А ты поди, поди за меня замуж, А будешь слыть за мной ты царицею, А за Михайлом будешь слыть не царицею, А будешь-станешь слыть портомойница У стольного у князя у Владимира». Как тут она еще да подумала: «А что-то мне-ка слыть портомойница? Лучше буде слыть мне царицею А за тем за Иваном за Окульевым». Как ино тут она ещё на то укидалася, Позвалась, пошла за его замуж. Как спит-то тут Михайло прохлаждается, А ничего Михайлушка не ведает. А тут-то есть его молода жена, А тая-то ведь было любима́ семья, А еще она, Марья – лебедь белая, Замуж пошла за прекрасного царя-то за Окульева, Поехал тут-то царь в свою сторону. Как это сну богатырь пробуждается, Молодой Михайло Потык сын Иванович, Как тут-то его братьица приехали, Старый казак да Илья Муромец, А молодой Добрынюшка Никитинич. Как начал он у их тут доспрашивать, Начал он у их тут доведывать: «Да ай же мои братьица крестовые, Крестовые вы братьица названые! А где-то есть моя молода жена, А тая-то ведь Марья – лебедь белая?» Как тут ему оны воспроговорят: «Как слышали от князя от Владимира, Твоя-то там есте молода жена, Она была ведь нынечку замуж пошла А за царя-то за Ивана за Окульева». Как он на то ведь им ответ держит: «Ай же мои братьица крестовые! Пойдемте мы, братьица, за им след с угоною». Говорят ему таково слово: «Да ай же ты, наш братец крестовый был! Не честь-то нам хвала, молодцам, А ехать за чужой женой ещё след с угоною. Кабы ехать нам-то ведь уж след тебя, Дак ехали бы мы след с угоною. А едь-ко ты один, добрый молодец, А едь-ко, ничего да не спрашивай; А застанешь ты ведь их на чистом поли, А отсеки ты там царю да головушку». Поехал тут Михайло след с угоною, Застал-то ведь уж их на чистом поли. Как этая тут Марья – лебедь белая Увидала тут Михайлушка Потыка, Как тут скоро наливала пи́тей она, А питей наливала да сонныих. Подходит тут к Михайле да к Потыку: «Ах молод-то ты, Михайло Потык сын Иванович! Меня сило́м везет да прекрасный царь Иван Окульевич, Как выпей-ко ты чару зелена́ вина С тоски-досады со великии». Как тут этот Михайло сын Иванович, Выпивал он чару зелена вина, А по другой да тут душа горит; Другую-то он выпил, да ведь третью вслед. Напился тут, Михайло, он до́пьяна, Пал-то на матушку на сыру землю. Как этая тут Марья – лебедь белая А говорит Ивану таково слово: «Прекрасный ты царь Иван Окульевич! А отсеки Михайле ты головушку». Как говорит Иван тут таково слово: «Да ай же ты, да Марья – лебедь белая! Не честь-то мне хвала молодецкая А сонного-то бить, что мне мертвого. А лучше он проспится, протверезится, Дак буду я бить-то его силою, Силою, я войском великим: А будет молодцу мне честь-хвала». Как тут она ещё да скорым-скоро, Приказала-то слугам она верныим А выкопать что яму глубокую. Как слуги ей тут да верные, Копали они яму глубокую, Взимала тут Михайлу под пазухи, Как бросила Михайла во сыру землю, А приказала-то зарыть его в песочки желтые. Как ино тут вперед оны поехали, Оставался тут Михайло на чистом поли. Как тут-то у Михайлы ведь добрый конь А побежал ко городу ко Киеву, А прибегал тут конь да во Киев-град, А начал он тут бегать да по Киеву. Увидали-то как братья тут крестовые, Молодой Добрынюшка Никитинич А старый казак тут Илья Муромец, Сами как говорят промежду́ собой: «А нет жива-то братца же крестового, Крестового-то братца, названого, Молода Михайлушки Потыка». Садились тут оны на добрых коней, Поехали они след с угоною. А едут тут оны по чисту поли, Михайлин еще конь наперед бежит. А прибегал на яму на глубокую, Как начал тут он ржать да копьем-то мять Во матушку во ту во сыру землю. Как смотрят эти братьица крестовые: «А видно этта братец наш крестовый был, А молодой Михайло Потык сын Иванович», Как тут-то ведь они да скорым-скоро Копали эту яму глубокую. А он-то там проспался, прохмелился, протверезился, Скочил-то тут Михайло на резвы ноги, Как говорит Михайло таково слово: «Ай же мои братьица крестовые! А где-то есте Марья – лебедь белая?» Говорят тут братья таково слово: «А тая-та ведь Марья – лебедь белая, Она-то ведь уж нунечку замуж пошла А за прекрасного царя да за Окульева». — «Поедемте мы, братьица, с угоною». Как говорят оны тут таково слово: «Не честь-то нам хвала молодецкая А ехать нам за бабой след с угоною, А стыдно нам будет да похабно е. А едь-ко ты один, добрый молодец, Застанешь-то ведь их ты на чистом поли, А ничего больше ты не следуй-ко, А отсеки царю ты буйну голову, Возьми к себе ты Марью – лебедь белую». Как тут-то он, Михайлушка, справляется, Как скоро след с угоной снаряжается, Застал-то их опять на чистом поли, А у тых расстанок у крестовскиих, А у того креста Левани́дова. Увидала тая Марья – лебедь белая Молода Михайлу тут Потыка, Как говорит она таково слово: «Ай же ты, прекрасный царь, Иван Окульев ты! А не отсек Михайле буйной го́ловы, А отсекет Михайло ти головушку». Как тут она опять скорым-скоро А налила питей ещё сонныих, Подносит-то Михайлушке Потыку, Подносит, сама уговариват: «А как меженный день не может жив-то быть, Не может жив-то быть да без красного солнышка, А так я без тебя, молодой Михайло Потык сын Иванович, А не могу-то я ни есть, ни пить, Ни есть, ни пить, не могу больше жива быть А без тебя, молодой Михайло Потык сын Иванович! А выпей-ка с тоски, нунь с кручинушки, А выпей-ка ты чару зелена вина». Как тут-то ведь Михайлушка на то да укидается, А выпил-то он чару зелена вина, А выпил – по другой душа горит; А третью-то он выпил, сам пьян-то стал, А пал на матушку на сыру землю. Как тая-эта Марья – лебедь белая А говорит-промолвит таково слово: «Прекрасный ты царь Иван Окульевич! А отсеки Михайле буйну голову: Полно тут Михайле след гонятися». А говорит тут он таково слово: «Ай же ты, Марья – лебедь белая! А сонного-то бить, что мне мертвого. А пусть-ко он проспится, прохмелится, протверезится, А буду ведь я его бить войском-то, А рат-то я ведь силушкой великою». Она ему на то ответ держит: «Прибьет-то ведь силу-ту великую». Опять-то царь на то не слагается, А поезжат-то царь да вперед опять. Как этая тут Марья – лебедь белая Взимала тут Михайлушку Потыка, Как бросила Михайлу через плечо, А бросила, сама выговаривать: «А где-то был удалый добрый молодец, А стань-то бел горючий камешек, А этот камешек пролежи да на верх земли три году, А через три году пройди-ка он скрозь матушку, скрозь сыру землю». Поехали оны тут вперед опять, А приезжали в эту землю Сарацинскую. Как познали тут братьица крестовые, Старый казак тут Илья Муромец А молодой Добрынюшка Никитинич, А не видать что братца есть крестового, Молода Михайлы Потыка Иванова, Сами тут говорят промежу собой: «А наб искать-то братца нам крестового, А молода Михайлу Потыка Иванова», Как справились они тут кали́ками, Идут они путем да дорожкою. Выходит старичок со сторонушки: «А здравствуйте-тко, братцы, добры молодцы, А старыи казак ты Илья Муромец, А молодой Добрынюшка Никитинич!» А он-то их знает, да оны не знают, кто: «А здравствуй-ка ты еще, дедушка». — «А Бог вам на пути, добрым молодцам. А возьте-ка вы, братцы, во товарищи, Во товарищи вы возьте, в атаманы вы». Как тут-то оны ведь думу думают, Сами-то говорят промежу собой: «Какой-то есть товарищ ещё нам-то был, А где ему да гнаться за нами-то!.. А рады мы ведь, дедушка, товарищу». Пошел рядом с нима́ тут дедушка, Пошел рядом, еще наперед-то их. А стали как оны оставляться бы, Едва-то старичка на виду его держат-то. Как тут пришли в землю Сарацинскую, К прекрасному к царю да к Ивану Окульеву, Ко тыи ко Марье Вахрамеевной, Как стали тут оны да рядом еще, Закричали тут оны во всю голову: «Ах же ты, да Марья – лебедь белая, Прекрасный ты царь Иван Окульев был! А дайте нам злату милостыню спасеную». Как тут-то в земли Сарацинскии Теремы во царствии пошаталися, Хрустальные оконницы посыпались А от того от крику от каличьего. Как тут она в окошко по поясу бросалася, А этая-то Марья – лебедь белая, А смотреть-то калик что перехожиих. А смотрит, что сама воспрого́ворит: «Прекрасный ты царь Иван Окульевич! А это не калики, есте русские бога́тыри: Старый казак Илья Муромец, А молодой Добрынюшка Никитич-он, А третий, я не знаю, какой-то е. Возьми калик к себи, ты корми, пои». Взимали тут калик да к себе оны А во тую палату во царскую, Кормили-то, поили калик оны досыта. А досыта кормили их да допьяна, А надали им злата тут, серебра, Насыпали-то им да по по́дсумку. Как тут оны пошли назад еще, добры молодцы, К стольному ко городу ко Киеву. А отошли от царства ровно три́ версты, Забыли они братца что крестового, А молода Михайлу Потыка Иванова. Как пошли они, затым вспомнили: «Зачим-то мы пошли, а не то сделали, Забыли-то мы братца-то крестового, Молода Михайлу Потыка Иванова». Как тут скоро назад ворочалися, Сами тут говорят таково слово: «Ай же ты, да Марья – лебедь белая! Куда девала ты да братца-то крестового, А молода Михайлушку Потыка?» Как тут она по поясу в окошко-то бросалася, Отвечат-то им таково слово: «А ваш-то есте братец крестовыи — Лежит он у расстанок у крестовскиих, А у того креста Леванидова, А белыим горючиим камешком». Как тут оны поклонились, воротилися, Как тут пошли путем да дорогою; Смотрят, ищут братца-то крестового, Проходят оны братца тут крестового; Как этая калика перехожая А говорит тут им таково слово: «Ай же вы, да братья всё крестовые! Прошли да вы что братца есть крестового, А молода Михайлу Потыка Иванова». Как тут-то воротился старичок тот был, Приводит этих братьицев крестовыих К тому горючему ко камешку, Да говорит тут старичок таково слово; «А скидывайте-ка вы, братцы, с плеч подсумки, А кладьте вы еще на сыру землю, А высыпайте вы да злато-серебро, А сыпьте-тко все вы в одно место». Как высыпали злато они, серебро А со тыих, со тых да со подсумков, А сыпали оны тут в одно место. Как начал старичок тут живота делить: Делит он на четыре на части бы. Как тут-то говорят они таково слово: «Ай же ты, да де́душко древний был! А что же ты живот делишь не ладно бы, А на четыре-то части не ровно-то бы?» Как говорит старик тут таково слово: «А кто-то этот здынет да камешек, А кинет этот камень чере́з плечо, Тому две кучи да злата, серебра». А посылат Ильюшенька Добрынюшку А приздынуть тут камешек горючии. Скочил-то тут Добрынюшка Никитич-он, Хватил он этот камень, здынул его, Здынул-то столько до колен-то он, А больше-то Добрынюшка не мог здынуть, А бросил этот камень на сыру землю. Подскакивал ведь тут Илья Муромец, Здынул он этот камень до пояса, Как больше-то Ильюшенька не мог здынуть. Как этот старичок тут подхаживал, А этот-то он камешек покатывал, А сам он камешку выговаривал: «А где-то был горючий белый камешек, А стань-ко тут удалый добрый молодец, А молодой Михайло Потык сын Иванович. Подлегчись-то, Михайлушка, легким-легко!» Взимал-то он да кинул чере́з плечо, А назади там стал удалый добрый молодец, Молодой Михайло Потык сын Иванович. Как тут-то старичок им спроговорит: «Ай же вы, богатыри русские! А я-то есть Никола Можайскии, А я вам пособлю за веру-отечество, А я-то вам есть русскиим богатырям». Да столько они видели старичка тут бы. Как строили оны тут часовенку, Тому оны Николе Можайскому. Как тут этот Михайло сын Иванович А говорит-то им таково слово: «Ах же мои братьица крестовые! А где-то есть моя молода жена, А тая-то ведь Марья – лебедь белая?» Как говорят оны таково слово: «Твоя-та еще есть молода жена Замуж пошла за царя за Ивана за Окульева». Как говорит он им таково слово: «Поедемте-ко мы, братцы, след с угоною». Как говорят оны таково слово: «Не честь-то нам хвала молодецкая Идти нам за чужой-то женой, ведь за бабою. Как мы-то за тобой, добрый молодец, Идем-то мы да след-то с угоною. Поди-тка ты один, добрый молодец, А ничего не следуй-ко, не спрашивай, А отсеки царю ты буйну голову, Тут возьми ты Марью – лебедь белую». Как скоро шел Михайло, он Потык тот, А приходил в землю Сарацинскую; Идет-то он к палаты ко царскии. Увидала тая Марья – лебедь белая, Как налила питей она сонныих А тую эту чару зелена вина, Сама тут говорит таково слово: «Прекрасный ты царь Иван Окульев был! А не отсек Михайле буйной головы, А он-то нонь, Михайлушка, живой-то стал». Как тут она подходит близешенько, А кло́нится Михайле понизешенько: «А ты, молодой Михайла Потык сын Иванович! Силом увез прекрасный царь Иван Окульевич, Как нунечку ещё было теперечку Меженный день не может жив-то быть А без того без красного без солнышка, А так я без тебя, молодой Михайло Потык сын Иванович, А не могу-то я да ведь жива быть, А жива быть, не могу-то есть, ни пить, Теперь твои уста были печальные, А ты-то ведь в великой во кручинушке. А выпей-ко с тоски ты, со досадушки А нынечку как чару зелена вина». Как выпил-то он чару, по другой душа горит, А другу выпил, еще третью след. Напился тут Михайлушка допьяна, Пал он тут на матушку на сыру землю. Как этая тут Марья – лебедь белая А говорит-промолвит таково слово: «Прекрасный ты царь Иван Окульевич! А отсеки Михайле буйну голову». А говорит-то царь таково слово: «Да ай же ты, да Марья – лебедь белая! Не честь-то мне хвала молодецкая А бить-то мне-ка сонного, что мертвого, А лучше пусть проспится, прохмелится, протверезится, А буду бить его я ведь войском тым, А силушкой своей я великою. Как я его побью, а мне-ка будет тут честь-хвала По всей орды ещё да селенныи». Как тут-то эта Марья – лебедь белая Бежала ведь как скоро в кузницу, Сковала тут она да ведь пять гвоздов, Взимала она молот три пуда тут, Хватила тут Михайлу как под пазухи, Стащила что к стены-то городо́выи, Распялила Михайлу она на стену, Забила ему в ногу да гвоздь она, А в другую забила другой она, А в ру́ку-то забила она, в дру́гу так, А пятой-от гвоздь она оборонила-то. Как тут она ещё да Михайлушку Ударила ведь молотом в бело́ лицо, Облился-то он кровью тут горючею. Как ино тут у того прекрасного царя Ивана да Окульева А была-то сестрица да ро́дная, А та эта Настасья Окульевна; Пошла она гулять по городу, Приходит ко стене к городовыи, А смотрит тут задернута черна́я за́веса: Завешан тут Михайлушко Потык-он, Как тут она ведь завесы отдернула, А смотрит на Михайлушку Потыка. Как тут он прохмелился, добрый молодец, Как тут она ему воспрого́ворит: «Молодой Михайло Потык сын Иванович! Возьмешь ли ты меня за себя замуж? А я бы-то тебя да избавила А от тыи от смерти безнапрасныи». — «Да ай же ты, Настасья Окульевна! А я тебя возьму за себя замуж». А клал-то он тут заповедь великую. Как этая Настасья тут Окульевна Скорым-скоро бежала в кузницу, Взимала она клещи там железные, Отдирала от стены городовыи А молода Михайлушку Потыка, Взимала там она с тюрьмы грешника, На место да прибила на стену городовую, Где висел Михайлушка Потык тот, А утащила тут Михайлушку Потыка В особой-то покой да в пота́йныи. Как взяла она снадобей здравыих, Скорым-скоро излечила тут Михайлушку. Сама тут говорит таково слово: «Ай же ты, Михайло сын Иванов был! А наб-то теби латы и кольчуги нунь, А наб-то теби сабля-то вострая, А палица ещё богатырская, А наб-то теби да добра коня?» — «Ай же ты, Настасья Окульевна! А надо, нужно, мне-ка-ва надо ведь». Как тут она да скорым-скоро-скорешенько Приходит да ко родному братцу-то: «Ай же ты, мой братец родимыи, Прекрасныи ты царь Иван Окульевич! А я-то, красна девушка, нездрава е. Ночесь мне во́ сне-виденье казалось ли, Как дал ты уж мне бы добра коня, А латы-ты уж мне-ка, кольчуги-ты, А палицу еще богатырскую, Саблю да, во-третьиих, вострую, Да здрава-то бы стала красна девушка». Как он ей давал латы еще да кольчуги-ты, А палицу ещё богатырскую, Давает, в-третьиих, саблю-ту вострую, Давал он ей еще тут добра коня. Доброго коня богатырского. Как тут она сокрутилась, обладилась, Обседлала коня богатырского, Как отъезжала тут она на чисто поле, Говорила-то Михайлушке Потыку, Как говорила там она ему в потай еще: «Приди-ко ты, Михайло, на чисто поле, А дам я теби тут добра коня, А дам я теби латы, кольчуги вси, А палицу еще богатырскую, А саблю ещё дам я ти вострую». А отходил Михайло на чисто поле, А приезжат Настасья-то Окульевна На тое, на то на чисто поле А ко тому Михайлушке к Потыку, А подават скоро ему тут добра коня, Палицу свою богатырскую, А латы-ты, кольчуги богатырские, А саблю-ту ещё она вострую, Сокрутился тут Михайлушка богатырем. Как тут эта Настасья Окульевна, Бежала-то она назад домой скорым-скоро, Приходит-то ко родному брату-то: «Благодарим-те тебя, братец мой родимыи! А дал-то ведь как ты мне добра коня, А палицу ты мни богатырскую, А саблю ты мне-ка да вострую, А съездила я ведь, прогуляласе, Стала здрава я ведь нунчу, красна девушка». Сама она подвыстала на печку тут. Как едет молодой Михайло Потык сын Иванович Как на тоем на том добром кони. Увидала тая Марья – лебедь белая, Как ино ту подъезжат Михайло сын Иванович Ко тыи палате ко царскии, Как говорит-то Марья – лебедь белая: «Прекрасныи ты царь Иван Окульевич! Сгубила нас сестра твоя родная, А та-эта Настасья Окульевна!» Как тут эта Настасья Окульевна, Скоро она с печки опущалася. Как тая-эта Марья – лебедь белая А налила питей опять сонныих, А налила она тут, подходит-то А ко тому Михайлушке Потыку: «Ах молодой Михайло Потык сын Иванович! Теперь-то нунчу, нунчу теперичку, Не может-то меженный день а жить-то-быть, А жить-то-быть без красного без солнышка, А так я без тебя, а молодой Михайло сын Иванович, Не могу-то я ведь жива быть, Ни есть, ни пить, ни жива быть. Как теперь твои уста нунь печальные, Печальные уста да кручинные: А выпей-ко ты чару зелена вина Со тыи тоски, со досадушки, А со досады с той со великии». А просит-то она во слезах его, А во тых во слезах во великиих. Как тут-то ведь Михайлушка По́тык-он Занес-то он праву руку за чару-то, Как тут эта Настасья Окульевна, А толкнула она его под руку, — Улетела тая чара далечохонько. Как тут молодой Михайло Потык сын Иванович Наперед отсек-то Марье буйну голову, Потом отсек царю да прекрасному Ивану Окульеву. А только-то ведь им тут славы́ поют: А придал-то он им да горьку́ю смерть. Как скоро взял Настасью Окульевну, А взял он ведь ю за себя замуж; Пошли оны во церковь во Божию, Как приняли оны тут златы венцы. Придался тут Михайлушко на царство-то, А стал-то тут Михайлушко царить-то-жить А лучше-то он старого да лучше прежнего.

Высота ли, высота поднебесная, Глубота, глубота акиян-море, Широко раздолье по всей земли, Глубоки омоты днепровския. Из-за моря, моря синева, Из глухоморья зеленова, От славного города Леденца, От того де царя ведь заморскаго Выбегали-выгребали тридцать кораблей, Тридцать кораблей, един корабль Славнова гостя богатова, Молода Соловья сына Будимеровича. Хорошо корабли изукрашены, Один корабль полутче всех: У того было сокола у карабля Вместо очей было вставлено По дорогу каменю по яхонту, Вместо бровей было прибивано По черному соболю якутскому, И якутскому ведь сибирскому, Вместо уса было воткнуто Два острыя ножика булатныя; Вместо ушей было воткнуто Два востра копья мурзамецкия, И два горносталя повешены, И два горносталя, два зимния. У тово было сокола у корабля Вместо гривы прибивано Две лисицы бурнастыя; Вместо хвоста повешено На том было соколе-ко́рабле Два медведя белыя заморския. Нос, корма – по-туриному, Бока взведены по-звериному. Бегут ко городу Киеву, К ласкову князю Владимеру. На том соколе-корабле Сделан муравлен чердак, В чердаке была беседа дорог рыбей зуб, Подернута беседа рытым бархотом. На беседе-то сидел купав молодец, Молодой Соловей сын Будимерович. Говорил Соловей таково слово: «Гой еси, вы, гости-карабельщики И все целовальники любимыя! Как буду я в городе Киеве У ласкова князя Владимера, Чем мне-ка будет князя дарить, Чем света жаловати?» Отвечают гости-карабельщики И все целовальники любимыя: «Ты славной, богатой гость, Молодой Соловей сын Будимерович! Есть, сударь, у вас золота казна, Сорок сороков черных соболей, Вторая сорок бурнастых лисиц; Есть, сударь, дорога камка, Что не дорога камочка – узор хитер: Хитрости были Царя-града А и мудрости Иерусалима, Замыслы Соловья Будимеровича; На злате, на серебре – не погнется». Прибежали карабли под славной Киев-град, Якори метали в Непр-реку, Сходни бросали на крут бережек, Товарную пошлину в таможне платили Со всех кораблей семь тысячей. Со всех кораблей, со всего живота. Брал Соловей свою золоту казну, Сорок сороков черных соболей, Второе сорок бурнастых лисиц, Пошел он ко ласкову князю Владимеру. Идет во гридю во светлую Как бы на́ лету двери отворялися, Идет во гридню купав молодец, Молодой Соловей сын Будимерович, Спасову образу молится, Владимеру-князю кланеется, Княгине Апраксевной на особицу И подносит князю свое дороги подарочки: Сорок сороков черных соболей, Второе сорок бурнастых лисиц; Княгине поднес камку белохрущетую, Не дорога камочка – узор хитер: Хитрости Царя-града, Мудрости Иерусалима, Замыслы Соловья сына Будимеровича; На злате и серебре – не погнется. Князю дары полюбилися, А княгине наипаче того. Говорил ласковый Владимер-князь: «Гой еси ты, богатой гость, Соловей сын Будимерович! Займуй дворы княженецкия, Займуй ты боярския, Займуй дворы и дворянския». Отвечает Соловей сын Будимерович: «Не надо мне дворы княженецкия, И не надо дворы боярския, И не надо дворы дворянския. Только ты дай мне загон земли, Непаханыя и неараныя, У своей, асударь, княженецкой племяннице, У молоды Запавы Путятичной, В ее, сударь, зеленом саду, В вишенье, в орешенье Построить мне, Соловью, снаряден двор». Говорит сударь, ласковой Владимер-князь: «На то тебе с княгинею подумаю». А подумавши, отдавал Соловью Загон земли непаханыя и неараныя. Походил Соловей на свой червлен корабль, Говорил Соловей сын Будимерович: «Гой еси, вы мои люди работныя! Берите вы тапорики булатныя, Подите к Запаве в зеленой сад, Постройте мне снаряден двор В вишенье, в орешенье». С вечера поздым-поздо, Будто дятлы в дерево пощолкивали, Работали ево дружина хорабрая. Ко полуноче и двор поспел: Три терема златоверховаты, Да трои сени косящетыя, Да трои сени решетчетыя. Хорошо в теремах изукрашено: На небе солнце – в тереме солнце, На небе месяц – в тереме месяц, На небе звезды – в тереме звезды, На небе заря – в тереме заря И вся красота поднебесная. Рано зазвонили к заутрени, Ото сна-та Запава пробужалася, Посмотрела сама в окошечко косящетое, В вишенья, в орешенья, Во свой ведь хорошой во зеленой сад. Чудо Запаве показалося В ее хорошом зеленом саду, Что стоят три терема златоверховаты. Говорила Запава Путятишна: «Гой еси, нянюшки и мамушки, Красныя сенныя девушки! Подьте-тка, посмотрите-тка, Что мне за чудо показалося В вишенье, в орешенье». Отвечают нянюшки-мамушки И сенныя красныя девушки: «Матушка Запава Путятишна, Изволь-ко сама посмотреть — Счастье твое на двор к тебе пришло!» Скоро-де Запава нарежается, Надевала шубу соболиную, Цена-та шуби три тысячи, А пуговки в семь тысячей. Пошла она в вишенье, в орешенье, Во свой во хорош во зеленой сад. У первова терема послушела — Тут в терему щелчит-молчит: Лежит Соловьева золота казна; Во втором терему послушела — Тут в терему потихоньку говорят, Помаленьку говорят, всё молитву творят: Молится Соловьева матушка Со вдовы честны многоразумными. У третьева терема послушела — Тут в терему музыка гремит. Входила Запава в сени косящетые, Отворила двери на пяту, — Больно Запава испугалася, Резвы ноги подломилися. Чудо в тереме показалося: На небе солнце – в тереме солнце, На небе месяц – в тереме месяц, На небе звезды – в тереме звезды. На небе заря – в тереме заря И вся красота поднебесная. Подломились ее ноженьки резвыя, Втапоры Соловей он догадлив был: Бросил свои звончеты гусли, Подхватывал девицу за белы ручки, Клал на кровать слоновых костей Да на те ли перины пуховыя. «Чево-де ты, Запава, испужалася, Мы-де оба на возрасте». — «А и я-де, девица, на выдонье, Пришла-де сама за тебя свататься». Тут оне и помолвили, Целовалися оне, миловалися, Золотыми перстнями поменялися. Проведала ево, Соловьева, матушка Честна вдова Амелфа Тимофеевна, Свадьбу кончати посрочила: «Съезди-де за моря синия, И когда-де там расторгуешься, Тогда и на Запаве женишься». Отъезжал Соловей за моря синея. Втапоры поехал и голой щап Давыд Попов. Скоро за морями исторгуется, А скоре тово назад в Киев прибежал; Приходил ко ласкову князю с подарками: Принес сукно смурое Да крашенину печатную. Втапоры князь стал спрашивати: «Гой еси ты, голой щап Давыд Попов! Где ты слыхал, где видывал Про гостя богатова, По молода Соловья сына Будимеровича?» Отвечал ему голой щап: «Я-де об нем слышел Да и сам подлинно видел — В городе Леденце у тово царя заморскаго Соловей у царя в пратоможье попал, И за то посажен в тюрьму. А корабли его отобраны На его ж царское величество». Тут ласковой Владимер-князь закручинился, Скоро вздумал о свадьбе, что отдать Запаву за голова щапа Давыда Попова. Тысецкой – ласковой Владимер-князь, Свашела княгина Апраксевна, В поезду – князи и бояра, Поезжали ко церкви Божий. Втапоры в Киев флот пришел богатова гостя, молодца Соловья сына Будимеровича, ко городу ко Киеву. Якори метали во быстрой Днепр, Сходни бросали на крут красен бережек, Выходил Соловей со дружиною, Из сокола-корабля с каликами, Во белом платье сорок калик со каликою. Походили оне ко честной вдове Омелфе Тимофевне, Правят челобитье от сына ея, гостя богатова, От молода Соловья Будимеровича, Что прибыл флот в девяносте караблях И стоит на быстром Непре, Под городом Киевым. А оттуда пошли ко ласкову князю Владимеру на княженецкий двор. И стали во единой круг. Втапоры следовал со свадьбою Владимер-князь в дом свой, И вошли во гридни светлыя, Садилися за столы белодубовыя, За ества сахарныя, И позвали на свадьбу сорок калик со каликою, Тогда ласковой Владимер-князь Велел подносить вина им заморския и меда́ сладкия. Тот час по поступкам Соловья опазновали, Приводили ево ко княженецкому столу. Сперва говорила Запава Путятишна: «Гой еси, мой сударь дядюшка, Ласковой сударь Владимер-князь! Тот-то мой прежней обрученной жених, Молоды Соловей сын Будимерович. Прямо, сударь, скачу – обесчестю столы». Говорил ей ласковой Владимер-князь: «А ты гой еси, Запава Путятишна! А ты прямо не скачи, не бесчести столы!» Выпускали ее из-за дубовы́х столов, Пришла она к Соловью, поздаровалась, Взела ево за рученьку белую И пошла за столы белоду́бовы, И сели оне за ества сахарныя, На большо́ место. Говорила Запава таково слово Голому щапу Давыду Попову: «Здравствуй женимши, да не с ким спать!» Втапоры ласковой Владимер-князь весел стал, А княгиня наипаче того, Поднимали пирушку великую.

Во стольном-то городе во Киеве У ласкова князя у Владимира Ёго было пированье, был почестей пир. Да и было на пиру у его две вдовы: Да одна была Офимья Чусова́ жена, А друга была Авдотья Блудова́ жена. Еще в ту пору Авдотья Блудова жена Наливала чару зелена́ вина́, Подносила Офимьи Чусовой жены, А сама говорила таково слово: «Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена! Ты прими у мня чару зелена вина Да выпей чарочку всю досуха. У меня есть Хотенушко сын Блудович, У тебя есть Чейна прекрасная. Ты дашь ли, не дашь или откажешь-то?» Еще в ту пору Офимья Чусова жена Приняла у ей чару зелена вина, Сама вылила ей да на белы́ груди́, Облила у ей портище во пятьсот рублей, А сама говорила таково слово: «Уж ты ой еси, Авдотья Блудова жена! А муж-то был да у тя Блу́дище, Да и сын-от родился уродище, Он уродище, куря подслепое: На коей день гре́нёт, дак зерна найдет, А на тот-де день да куря сыт живет; На коей день не гренёт, зе́рна не найдет, А на тот-де день да куря голодно». Еще в ту пору Авдотье за беду стало́, За велику досаду показалося. Пошла Авдотья со честна пиру, Со честна пиру да княженецкого, И повеся идет да буйну голову, Потопя идет да очи ясные И во мамушку и во сыру землю. А настрету ей Хотенушко сын Блудович, Он и сам говорит да таково слово: «Уж ты мать, моя мать и государыня! Ты что идешь со честна пиру не весела, Со честна пиру да княженецкого? Ты повеся идешь да буйну голову, Потопя идешь да очи ясные И во матушку да во сыру землю? Али место тебе было от князя не по вотчины? Али стольники до тебя не ласковы, Али чашники да не приятливы? Али пивным стаканом тя обносили, Али чары с зелены́м вином да не в доход дошли? Али пьяница да надсмеялася, И безумница ле навалилася, Ле невежа нашла да небылым слово́м?» Говорит ему Авдотья Блудова жена: «Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович! Мне-ка место от князя всё было по вотчины; Меня пивным стаканом не обносили, И чары с зеленым вином да всё в доход дошли; И не пьяница и не надсмеялася, Ни безумница не навалилася, Ни невежа не нашла и небылым словом. Нас было на пиру да только две вдовы: Я одна была Авдотья Блудова жена, А друга была Офимья Чусова жена. Наливала я чару зелена вина, Подносила Офимьи Чусовой жены; Я сама говорила таково слово: «Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена! Ты прими у мня чару зелена вина, Да ты выпей чарочку всю досуха. У меня есть Хотенушко сын Блудович, У тебя есть Чейна прекрасная. Ты уж дашь, ле не дашь или откажешь-то?» Еще в та поре Офимья Чусова жена Приняла у мня чару зелена вина, Сама вылила мне да на белы груди, А облила у мня портище во пятьсот рублей; Да сама говорила таково слово: «Уж ты ой еси, Авдотья Блудова жена! Да муж-от был да у тя Блудище, Да и сын-от родилося уродище, Уродище, куря подслепоё. На коей день гренёт, дак зерна найдет, А на тот-де день да куря сыт живет, На коей день не гренёт, зерна не найдет, А на тот-де день да куря голодно». Еще в ту пору Хотенушко сын Блудович, Воротя-де он своя добра коня, Он поехал по стольному по городу. Он доехал до терема Чусо́вьина. Он ткнул копьем да в широ́ки ворота, На копьи вынес ворота середи двора, — Тут столбики да помиту́сились, Часты мелки перила приосыпались. Тут выглядывала Чейна прекрасная И выглядывала да за окошечко, А сама говорила таково слово: «Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович! Отец-от был да у тя Блудище, Да и ты родился уродище, Ты уродище, куря подслепоё: Ты уж ездишь по стольному-ту городу, Ты уж ездишь по городу, уродуешь, Ты уродуешь домы-ти вдовиные; На коей день гренёшь, дак зерна найдешь, Ты на тот-де день да, куря, сыт живешь; На коей день не гренёшь, зерна не найдешь, А на тот де день, да, куря, голодно». Он и шиб как палицей в высок тере́м, — Он и сшиб терем да по окошкам здолой, Едва чуть она за лавку увалилася. Еще в та поре Офимья Чусова жена, Идет Офимья со честна пиру, Со честна пиру да княженецкого, А сама говорит да таково слово: «Кажись, не было ни бури, ни па́дёры, Мой домишко всё да развоёвано». Как стречат ей Чейна прекрасная, А сама говорит да таково слово: «Уж ты мать, моя мать и восударыня! Наезжало этта Хотенушко сын Блудович; Он ткнул копьем да в широки ворота, На копьи вынес ворота середи двора, — Тут столбики да помитусились, Часты мелки перила да приосыпались. Я выглядывала да за окошечко И сама говорила да таково слово: «Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович! Отец-от был да у тя Блудище, И ты родилось уродище, Ты уродище, куря подслепое: Ты уж уж ездишь по стольному-ту городу, Ты уж ездишь по городу, уродуешь, Ты уродуешь домы-ти вдовиные». Он и шиб как палицей в высок терем, — Он сшиб терем да по окошкам здолой, Едва чуть я за лавку увалилося». Еще тут Офимьи за беду стало, За велику досаду показалося. Ушла Офимья ко князю ко Владимиру, Сама говорила таково слово: «Государь князь Владимир стольнокиевский! Уж ты дай мне суправы на Хотенушка, На Хотенушка да сына Блудова». Говорит князь Владимир стольнокиевский: «Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена! Ты, хошь, и тысячу бери, да хошь, и две бери: А сверх-де того да сколько надобно. Отшибите у Хотенка буйну голову: По Хотенки оты́ску не будет же». Еще в ту пору Офимья Чусова жена Пошла-понесла силы три тысячи, Посылать трех сынов да воеводами. Поезжают дети, сами плачут-то, Они сами говорят да таково слово: «Уж ты мать, наша мать и восударыня! Не побить нам Хотенка на чисто́м поли́ Потерять нам свои да буйны головы. Ведь когда был обсажен да стольный Киев-град И той неволею великою, И злыми погаными татарами, — Он повыкупил да и повыручил Из той из неволи из великое, Из злых из поганых из татаровей». Пошла тут сила-та Чусовина, Пошла тут сила на чисто полё; Поехали дети, сами плачут-то. Еще в та поре Хотенушко сын Блудович, Он завидел силу на чистом поли, Он поехал к силе сам и спрашиват: «Уж вы ой еси, сила вся Чусовина! Вы охвоча сила ли невольная?» Отвечат тут сила вся Чусовина: «Мы охвоча сила вся наемная». Он и учал тут по силе как поезживать: Он куда привороти́т, улицей вали́т; Назад отмахнет, так целой площадью. Он прибил тут всю силу до едного, Он и трех-то брате́й тех живьем схватал, Живьем схватал да волосами связал, Волосами-то связал да через конь сметал, Через конь сметал и ко шатру привез. Ждала Офимья силу из чиста поля, Не могла она силы дождатися. Пошла наняла опять силы три тысячи, Посылат трех сынов да воеводами. Поезжают дети, сами плачут-то: «Уж ты мать, наша мать и восударыня! Не побить нам Хотенка на чистом поли, Потерять нам свои да буйны головы». Говорит тут Офимья Чусова жена: «Уж вы дети, мои дети всё роженые! Я бы лучше вас родила девять ка́меней, Снесла каменье во быстру́ реку́, — То бы мелким судам да ходу не было, Больши суда да всё разби́вало». Поехали дети на чисто поле. Завидел Хотенушко сын Блудович, Поехал к силе он к Чусовиной, Он у силы-то да и сам спрашиват: «Вы охвоча сила ли невольная?» Отвечат тут сила всё Чусовина: «Мы охвоча сила всё наемная». Он и учал тут по силе-то поезживать: Он куда приворотит, улицей валит, А назад отмахнет, дак целой площадью, Он прибил тут всю силу до едного; Он трех-то братей тех живьем схватал, Живьем-то схватал да волосами связал, Волосами-то связал и через конь сметал, Через конь сметал и ко шатру привез. Ждала Офимья силу из чиста поля, Не могла опять силы дождатися. Опеть пошла наняла силы три тысячи, Посылат трех сынов да воеводами. Поезжают дети, сами плачут-то: «Уж ты мать, наша мать и восударыня! Не побить нам Хотенка и на чистом поли, Потерять нам свои да буйны головы. Ведь когда был обсажен да стольный Киев-град И той неволею великою, И злыми погаными татарами, — Он повыкупил да и повыручил Из той из неволи из великое, Из злых из поганых из татаровей». — «Уж вы дети, мои дети роже́ные! Я бы лучше вас родила девять каменей, Снесла каменье во быстру реку, — То бы мелким судам да ходу не было, Больши-ти суда да всё разбивало». Пошла тут сила всё Чусовина, Поехали дети, сами плачут-то. Еще в та поре Хотенушко сын Блудович Завидел силу на чистом поли, Он приехал к силе-то к Чусовиной, Он у силы-то да и сам спрашиват: «Вы охвоча сила или невольная?» Говорит тут сила всё Чусовина: «Мы охвоча сила всё наемная». Он и учал тут по силе-то поезживать: Он куда приворотит, улицей валит, Назад отмахнет, дак целой площадью. Он прибил тут всю силу до единого, Он и трех-то братей тех живьем схватал, Живьем схватал да волосами связал, Волосами-та связал да через конь сметал, Через конь сметал да ко шатру привез. Ждала Офимья силу из чиста поля, Не могла она силы дождатися. Пошла она к Хотенку сыну Блудову, А сама говорит да таково слово: «Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович! Ты возьми мою Чейну прекрасную, Ты отдай мне девять сынов на выкуп всех». Говорит тут Хотенушко сын Блудович: «Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена! Мне не нать твоя Чейна прекрасная. Ты обсыпь мое востро копье, Ты обсыпь возьми да златом-се́ребром — Долможа́но его рато́вище семи сажен От насадочек до присадочек, Ты обсыпь возьми да златом-серебром, Златом-серебром да скатным жемчугом. Я отдам те девять сынов на выкуп всех». Еще в та поре Офимья Чусова жена Покатила чисто серебро телегами, Красно золото да то ордынскою, Обсыпала она у ёго востро копье, Обсыпала она да златом-серебром, Златом-серебром да скатным жемчугом, — Не хватило у ей да одной четверти. Говорит тут Офимья Чусова жена: «Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович! Ты возьми мою Чейну прекрасную, Ты отдай мне девять сынов на выкуп всех». Говорит тут Хотенушко сын Блудович: «Мне не нать твоя Чейна прекрасная, Уж ты всё обсыпь да златом серебром, Златом-серебром да скатным жемчугом, Я отдам те девять сынов на выкуп всех». Говорит князь Владимир стольнокиевский: «Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович! Ты возьми у ей Чейну прекрасную». Говорит тут Хотенушко сын Блудович: «Я возьму у ей Чейну прекрасную, Я возьму ею не за себя заму́ж, Я за своего да слугу верного А за того же за Мишку всё за паробка». Говорит князь Владимир стольнокиевский: «Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович! Ты возьми ею да за себя замуж: Еще, право, она да не худых родов, Она ведь уж да роду царского». Тут и взял Хотенко за себя взамуж, Ей отдал девять сынов на выкуп всех. Затем-то Хотенушку славы́ поют, Славы поют да старину скажу́т.

В стольном городе во Киеве У ласкова князя у Владимира Хороший заве́ден был почестный пир На многие на князи да на бояра, Да на сильны могучие богатыри. Белый день иде ко вечеру, Да почестный-от пир идет навеселе. Хорошо государь распотешился Да выходил на крылечко переное, Зрел-смотрел во чисто́ поле́. Да из далеча-далеча поля чистого Толпа мужиков да появлялася, — Да идут мужики да всё киевляна, Да бьют они князю, жалобу кладут: «Да солнышко Владимир-князь! Дай, государь, свой праведные суд, Да дай-ка на Чурила сына Плёнковича: Да сегодня у нас на Саро́ге на реки Да неведомые люди появилися, Да наехала дружина та Чурилова; Шелковы неводы заметывали, Да тетивки были семи шелков, Да плутивца у сеток-то серебряные, Камешки позолоченные. А рыбу сарогу повыловили; Нам, государь-свет, улову нет, Тебе, государь, свежа куса нет, Да нам от тебя нету жалованья. Скажутся, называются Всё они дружиною Чуриловою». Та толпа на двор прошла, Новая из поля появилася, — Да идут мужики да всё киевляна, Да бьют они челом, жалобу кладут: «Да солнышко да наш Владимир-князь! Дай, государь, свой праведные суд, Дай-ка на Чурила сына Плёнковича: Сегодня у нас на тихих заводях Да неведомые люди появлялися, Гуся да лебедя да повыстреляли, Серу пернату малу утицу; Нам, государь-свет, улову нет, Тебе, государь, свежа куса нет, Нам от тебя да нету жалованья. Скажутся, а называются Всё они дружиною Чуриловою». Та толпа на двор прошла, Новая из поля появилася, — Идут мужики да все киевляна, Бьют они челом, жалобу кладут: «Солнышко да наш Владимир-князь! Дай, государь, свой праведные суд, Дай на Чурила сына Плёнковича: Да сегодня у нас во темных во лесах Неведомые люди появилися, Шелковы тенета заметывали, Кунок да лисок повыловили, Черного сибирского соболя; Нам, государь-свет, улову нет, Да тебе, государь-свет, корысти нет, Нам от тебя да нету жалованья. Скажутся, а называются Всё они дружиною Чуриловою». Та толпа на двор прошла, Новая из поля появилася, — А и́де молодцов до пяти их сот, Молодцы на конях одноличные, Кони под нима да однокарие были, Жеребцы всё латынские, Узды, по́вода у них а сорочинские, Седелышка были на́ золоте, Сапожки на ножках зелен сафьян, Зелена сафьяну-то турецкого, Славного покрою-то немецкого, Да крепкого шитья-де ярославского. Скобы, гвоздьё-де были на золоте. Да кожаны на молодых лосиные, Да кафтаны на молодцах голу́б скурлат, Да источниками подпоясанося, Колпачки – золотые верхи. Да молодцы на ко́нях быв свечи-де горят, А кони под нима быв соколы-де летят. Доехали-приехали во Киев-град, Да стали по Киеву уродствовати, Да лук, чеснок весь повырвали, Белую капусту повыломали, Да старых-то старух обезвичили, Молодых молодиц в соромы́-де довели, Красных девиц а опозорили. Да бьют челом князю всем Киевом, Да князи те просят со княгинями, Да бояра те просят со боярынями, Да все мужики-огородники: «Да дай, государь, свой праведные суд, Да дай-ка на Чурила сына Плёнковича: Да сегодня у нас во городе во Киеве Да неведомые люди появилися, Да наехала дружина та Чурилова, Да лук, чеснок весь повырвали, Да белую капусту повыломали, Да старых-то старух обезвичили, Молодых молодиц в соромы-де довели, Красных девиц а опозорили». Да говорил туто солнышко Владимир-князь: «Да глупые вы князи да бояра, Неразумные гости торговые! Да я не знаю Чуриловой посе́личи, Да я не знаю, Чурило где двором стоит». Да говорят ему князи и бояра: «Свет государь ты Владимир-князь! Да мы знаем Чурилову поселичу, Да мы знаем, Чурило где двором стоит. Да двор у Чурила ведь не в Киеве стоит, Да двор у Чурилы не за Киевом стоит, Двор у Чурила на Потай на реки, У чудна креста-де Мендалидова, У святых мощей а у Борисовых, Да около двора да всё булатный тын, Да вереи были всё точеные». Да поднялся князь на Почай на реку, Да со князьями-то поехал, со боярами, Со купцами, со гостями со торговыми. Да будет князь на Почай на реки, У чудна креста-де Мендалидова, У святых мощей да у Борисовых, Да головой-то ка́ча, сам приговариват: «Да, право, мне не пролгали мне». Да двор у Чурила на Почай на реки, Да у чудна креста-де Мендалидова, У святых мощей да у Борисовых; Да около двора все булатный тын, Да вереи те были всё точеные, Воротика те всё были всё стекольчатые, Подворотенки да дорог рыбий зуб. Да на том дворе-де на Чуриловом Да стояло теремов до семи до десяти. Да во которых теремах Чу́рил сам живет, — Да трои сени у Чурила-де косивчатые, Трои сени у Чурила-де решетчатые, Да трои сени у Чурила-де стекольчатые. Да из тех-де из вы́соких из теремов На ту ли на улицу падовую Да выходил туто старый матерый человек. На старо́м шуба-то соболья была Да под дорогим под зе́леным под ста́метом, Да пугвицы были вальячные, Да вальяк-от литый красна золота. Да кланяется, поклоняется Да сам говорит и таково слово: «Да свет государь ты Владимир-князь! Да пожалуй-ка, Владимир, во высок терем, Во высок терем хлеба кушати». Да говорил Владимир таково слово: «Да скажи-ка мне, старый матёрый человек, Да как тебя да именем зовут, Хотя знал, у кого бы хлеба кушати?» — «Да я Пленко́ да гость Сарожанин, Да я ведь Чурилов-от есть батюшко». Да пошел-де Владимир во высок терем, Да в терем-от идет да все дивуется, Да хорошо-де теремы да изукрашены были: Пол-середа одного серебра, Печки те были всё муравле́ные, Да потики те были всё серебряные, Да потолок у Чурила из черных соболей, На стены сукна навиваны, На сукна те стекла набиваны. Да всё в терему-де по-небесному, Да вся небесная луна-де принаведена была, Ино всякие утехи несказа́нные. Да пир-от идет о полупиру, Да стол-от идет о полустоле; Владимир-князь распотешился, Да вскрыл он окошечка немножечко, Да поглядел-де во да́лече чисто́ поле́: Да из да́леча-дале́ча из чиста поля Да толпа молодцов появилася, Да еде молодцов а боле тысячи, Да середи-то силы ездит купав молодец, Да на молодце шуба-то соболья была, Под дорогим под зеленым под стаметом, Пугвицы были вальячные, Да вальяк-от литый красна золота, Да по до́рогу яблоку свирскому. Да еде молодец, да и сам тешится, Да с коня-де на коня перескакивает, Из седла в седло перемахивает, Через третьего да на четвертого, Да вверх копье побрасывает, Из ручки в ручку подхватывает. Да ехали-приехали на Почай на реку, Да сила та ушла-де по своим теремам. Да сказали Чурилы про незнаемых гостей, Да брал-де Чурило золоты ключи, Да ходил в амбары мугазенные, Да брал он сорок сороков черных соболев, Да и многие пары лисиц да куниц, Подарил-де он князю Владимиру. Да говорит-де Владимир таково слово: «Да хоша много было на Чурила жалобщиков Да побольше того-де челобитчиков, — Да я теперь на Чурила да суда-де не дам». Да говорил-де Владимир таково слово. «Да ты, премладыи Чурилушко сын Плёнкович! Да хошь ли идти ко мне во стольники, Да во стольники ко мне, во чашники?» Да иной от беды дак откупается, А Чурило на беду и нарывается. Да пошел ко Владимиру во стольники, Да во стольники к нему, во чашники. Приехали они ужо во Киев-град, Да свет государь да Владимир-князь На хороша́ да нового на стольника Да завел государь-де почестный пир. Да премладыи Чурило-то сын Плёнкович Да ходит-де ставит дубовы́ столы, Да желтыми кудрями сам потряхивает, Да желтые кудри рассыпаются, А быв скачен жемчуг раскатается. Прекрасная княгиня та Апраксия Да рушала мясо лебединое; Смотрячи́сь-де на кра́соту Чурилову, Обрезала да руку белу правую, Сама говорила таково слово: «Да не дивуйте-ка вы, жены господские, Да что обрезала я руку белу правую: Да помешался у мня разум во буйной голове, Да помутилися у мня-де очи ясные, Да смотрячись-де на красоту Чурилову, Да на его-то на кудри на желтые, Да на его-де на перстни́ злаченые. Помешался у мня разум во буйной голове, Да помутились у меня да очи ясные». Да сама говорила таково слово: «Свет государь ты Владимир-князь! Да премладому Чурилу сыну Плёнковичу Не на этой а ему службы быть, — Да быть ему-де во постельниках, Да стлати ковры да под нас мягкие». Говорил Владимир таково слово: «Да суди те Бог, княгиня, что в любовь ты мне пришла. Да кабы ты, княгиня, не в любовь пришла, — Да я срубил бы те по плеч да буйну голову, Что при всех ты господах обесчестила». Да снял-де Чурилу с этой бо́льшины Да поставил на большину на и́ную, Да во ласковые зазыватели, — Да ходить-де по городу по Киеву, Да зазывати гостей во почестный пир. Да премладыи Чурило-то сын Плёнкович Да улицми идет да переулками, Да желтыми кудрями потряхивает, А желтые те кудри рассыпаются. Да смотрячись-де на красоту Чурилову, Да старицы по келья́м онати́ они дерут, А молодые молодицы в голенища ...., Красные девки отселья дерут. Да смотрячись-де на красоту Чурилову, Да прекрасная княгиня та Апраксия Да еще говорила таково слово: «Свет государь ты Владимир-князь! Да тебе-де не любить, а пришло мне говорить. Да премладому Чурилу сыну Плёнковичу Да <не> на этой а ему службы быть, — Да быти ему во постельниках, Да стлати ковры под нас мягкие». Да видит Владимир, что беда пришла, Да говорил-де Чурилу таково слово: «Да премладыи Чурило ты сын Плёнкович! Да больше в дом ты мне не надобно. Да хоша в Киеве живи, да хоть домой поди». Да поклон отдал Чурила, да и вон пошел. Да вышел Чурило-то на Киев-град, Да нанял Чурило там извозчика, Да уехал Чурило на Почай на реку, Да и стал жить-быть а век коро́тати. Да мы со той поры Чурила в старина́х скажем, Да отныне сказать а будем до́ веку. А й диди, диди, Дунай, боле вперед не знай!

А из пустыни было Ефимьевы, Из монастыря из Боголюбова Начинали калики наряжатися Ко святому граду Иеруса́лиму, — Сорок калик их со каликою. Становилися во единый круг, Они думали думушку единую, А едину думушку крепкую: Выбирали большего атамана, Молоды Касьяна сына Михайлыча. А и молоды Касьян сын Михайлович Кладет он заповедь великую На всех тех дородных молодцев: «А идтить нам, братцы, дорога неближняя, Идти будет ко городу Иерусалиму, Святой святыне помолитися, Господню гробу приложитися, Во Ердань-реке искупатися, Нетленною ризой утеретися; Идти селами и деревнями, Городами теми с пригородками. А в том-то ведь заповедь положена: Кто украдет, или кто солжет, Али кто пустится на женский блуд, Не скажет большему атаману, Атаман про то дело проведает, — Едина оставить во чистом поле И окопать по плеча во сыру землю». И в том-то заповедь подписана, Белые рученьки исприложены: Атаман – Касьян сын Михайлович, Податаманья – брат его родной, Молоды Михайла Михайлович. Пошли калики во Ерусалим-град, А идут неделю уже споряду, Идут уже время немалое, Подходят уже они под Киев-град, Сверх тое реки Че́реги, На его потешных на островах, У великого князя Владимира. А и вышли они из раменья, Встречу им-то Владимир-князь, Ездит он за охотою, Стреляет гусей, белых лебедей, Перелетных малых уточек, Лисиц, зайцев всех поганивает. Пригодилося ему ехати поблизости, Завидели его калики тут перехожие, Становилися во единый круг, Клюки-посохи в землю потыкали, А и сумочки исповесили, Скричат калики зычным голосом. Дрогнет матушка сыра земля, С дерев вершины попадали, Под князем конь окарачился, А богатыри с коней попадали, А Спиря стал постыривать, Сема стал пересемывать. Едва пробудится Владимир-князь, Рассмотрил удалых добрых молодцев; Они-то ему поклонилися, Великому князю Владимиру, Прошают у него святую милостыню, А и чем бы молодцам душа спасти. Отвечает им ласковый Владимир-князь: «Гой вы еси, калики перехожие! Хлебы с нами завозные, А и денег со мною не годилося, А и езжу я, князь, за охотою, За зайцами и за лисицами, За соболи и за куницами, И стреляю гусей, белых лебедей, Перелетных малых уточек. Изволите вы идти во Киев-град, Ко душе княгине Апраксевне, Честна роду дочь, королевична, Напоит, накормит вас, добрых молодцов, Наделит вам в дорогу злата, серебра». Недолго калики думу думали, Пошли ко городу ко Киеву. А и будут в городе Киеве, Середи двора княженецкого, — Клюки-посохи в землю потыкали, А и сумочки исподвесили, Подсумочья рыта бархата, Скричат калики зычным голосом. С теремов верхи повалялися, А с горниц охлупья попадали, В погребах питья сколыбалися. Становилися во единый круг, Прошают святую милостыню У молоды княгини Апраксевны. Молода княгиня испужалася, А и больно она передрогнула; Посылает стольников и чашников Звать калик во светлу гридню Пришли тут стольники и чашники, Бьют челом, поклоняются Молоду Касьяну Михайлову Со своими его товарищами — Хлеба есть во светлу гридню, К молодой княгине Апраксевне. А и тут Касьян не ослушался, Походил во гридню во светлую; Спасову образу молятся, Молодой княгине поклоняются. Молода княгиня Апраксевна, Поджав ручки, будто турчаночки, — Со своими нянюшки и мамушки, С красными сенными деушки. Молоды Касьян сын Михайлович Садился в место большее От лица его молодецкого, Как бы от солнучка от красного Лучи стоят великие. Убирались тут всё добры молодцы, А и те калики перехожие, За те столы убраные, А и стольники, чашники Поворачивают, пошевеливают Своих они приспешников, Понесли-то ества сахарные, Понесли питья медвяные. А и то калики перехожие Сидят за столами убраными, Убирают ества сахарные, А и те ведь пьют питья медяные. И сидят они время – час, другой, Во третьем часу подымалися, Подымавши, они Богу молятся, За хлеб, за соль бьют челом Молодой княгине Апраксевне И всем стольникам и чашникам; И того они еще ожидаючи У молодой княгиня Апраксевны, — Наделила б на дорогу златом, серебром, Сходить бы во град Иерусалим А у молодой княгини Апраксевны Не то в уме, не то в разуме: Пошлет Алешеньку Поповича Атамана их уговаривати И всех калик перехожиих, Чтоб не идти бы им сего дня и сего числа. И стал Алеша уговаривати Молода Касьяна Михайловича, Зовет к княгине Апраксевне На долгие вечеры посидети, Забавные речи побаити, А сидеть бы наедине во спальне с ней. Молоды Касьян сын Михайлович, — Замутилось его сердце молодецкое, — Отказал он Алеше Поповичу, Не идет на долгие вечеры К молодой княгине Апраксевне Забавные речи баити. На то княгиня осердилася, Посылает Алешеньку Поповича Прорезать бы его суму рыта бархата, Запихать бы чарочку серебряну, Которой чарочкой князь на приезде пьет. Алеша-то догадлив был, Распорол суму рыта бархата, Запихал чарочку серебряну И зашивал ее гладехонько, Что познать было не можно то. С тем калики и в путь пошли, Калики с широка́ двора; С молодой княгиней не прощаются, А идут калики – не оглянутся. И верст десяток отошли они От стольного города Киева, — Молода княгиня Апраксевна Посылает Алешу во погон за ним. Молоды Алеша Попович млад Настиг калик во чистом поле, У Алеши вежство нерожденое, Он стал с каликами здорити, Обличает ворами, разбойниками: «Вы-то, калики, бродите по миру по крещеному, Кого окрадете, своим зовете; Покрали княгиню Апраксевну, Унесли вы чарочку серебряну, Которой чарочкой князь на приезде пьет!» А в том калики не даются ему, Молоду Алеше Поповичу, Не давались ему на обыск себе. Поворчал Алешенька Попович млад, Поехал ко городу Киеву, И так приехал во стольный Киев-град. Во то же время и во тот же час Приехал князь из чиста поля, И с ним Добрынюшка Никитич млад. Молода княгиня Апраксевна Позовет Добрынюшку Никитича, Посылает за каликами, За Касьяном Михайловичем, Втапоры Добрынюшка не ослушался, Скоро доехал во чисто поле. У Добрыни вежство рожденое и ученое; Настиг он калик во чистом поле, Скочил с коня, сам бьет челом: «Гой еси, Касьян Михайлович! Не наведи на гнев князя Владимира, Прикажи обыскать калики перехожие, Нет ли промежу вас глупого». Молоды Касьян сын Михайлович Становил калик во единый круг, И велел он друг друга обыскивать От малого до старого, От старого и до больша лица, До себя, млада Касьяна Михайловича. Нигде-то чарочка не явилася, У млада Касьяна пригодилася. Брат его, молоды Михайла Михайлович Принимался за заповедь великую: Закопали атамана по плеча, <Закопали> во сыру землю, Едина оставили во чистом поле Молода Касьяна Михайловича. Отдавали чарочку серебряну Молоду Добрынюшке Микитичу, И с ним написан виноватый тут, Молоды Касьян Михайлович. Добрыня поехал он во Киев-град, А и те калики в Ерусалим-град; Молоды Касьян сын Михайлович С ними, калики, прощается. И будет Добрынюшка в Киеве У млады княгини Апраксевны, Привез он чарочку серебряну, Виноватого назначено, Молода Касьяна сына Михайлова. А с того время-часу захворала она, <Захворала> скорбью недоброю, Слегла княгиня в великое во огноище. Ходили калики в Ерусалим-град, Вперед шли три месяца. А и будут в граде Ерусалиме, Святой святыне помолилися, Господню гробу приложилися, Во Ердане-реке искупалися, Нетленною ризою утиралися. А всё-то молодцы отправили: Служили обедни с молебнами За свое здравие молодецкое, По поклону положили за Касьяна Михайловича. А и тут калики не замешкались, Пошли ко городу Киеву, И ко ласкову князю Владимиру. А идут назад ужо месяца два, На то место не угодили они, Обошли маленькой сторонкою его. Молода Касьяна Михайловича Голосок наносит помалехоньку. А и тут калики остоялися, А и место стали опознавать; Подалися малехонько и увидели Молода Касьяна сын Михайлович<а>, — Он ручкой машет, голосом кричит. Подошли удалы добры молодцы, Вначале атаман, родной брат его, Михайла Михайлович; Пришли все они, поклонилися, Стали здравствовать. Подает он, Касьян, ручку правую, А они-то к ручке приложилися, С ним поцеловалися, И все к нему переходили. Молоды Касьян сын Михайлович Выскакивал из сырой земли, Как ясен сокол из тепла гнезда; А все они, молодцы, дивуются На его лицо молодецкое, Не могут зрить добры молодцы; А и кудри на нем молодецкие До самого пояса. И стоял Касьян немало число, Стоял в земле шесть месяцев, А шесть месяцев будет полгода. Втапоры пошли калики ко городу Киеву, Ко ласкову князю Владимиру; Дошли они до чудна креста Леванидова, Становилися во единый круг, Клюки-посохи в землю потыкали, И стоят калики потихохоньку. Молоды Михайла Михайлович Атаманом еще правил у них. Посылает легкого молодчика Доложиться князю Владимиру: «Прикажет ли идти нам пообедати?» Владимир-князь пригодился в доме, Посылал он своих клюшников, ларешников Побить челом и поклонитися им-то, каликам Каликам пообедати, И молоду Касьяну на особицу. И тут клюшники, ларешники Пришли они к каликам, поклонилися, Бьют челом к князю пообедати. Пришли калики на широкий двор, Середи двора княженецкого. Поздравствовал ему Владимир-князь, Молоду Касьяну Михайловичу, Взял его за белы руки, Повел во светлу гридню. А втапоры молодой Касьян Михайлович Спросил князя Владимира Про молоду княгиню Апраксевну: «Гой еси, сударь Владимир-князь! Здравствует ли твоя княгиня Апраксевна?» Владимир-князь едва речи выговорил: «Мы-де уже неделю другу не ходим к ней!» Молоды Касьян тому не брезгует, Пошел со князем во спальну к ней; А и князь идет, свой нос зажал, Молоды Касьяну-то ничто ему, Никакого духу он не верует. Отворяли двери у светлы гридни, Раскрывали окошечки косящетые. Втапоры княгиня прощалася, Что нанесла речь напрасную. Молоды Касьян сын Михайлович А и дунул духом святым своим На младу княгиню Апраксевну; Не стало у ней того духу пропасти, — Оградил ее святой рукой, Прощает ее плоть женскую: Захотелось ей – и пострада<ла> она, Лежала в сраму полгода. Молоды Касьян сын Михайлович Пошел ко князю Владимиру во светлу гридню, Помолилися Спасову образу Со своими каликами перехожими. И сажалися за убраны столы, Стали пить, есть, потешатися. Как будет день в половина дня, А и то калики напивалися, Напивалися и наедалися. Владимир-князь убивается, А калики-то в путь наряжаются. Просит их тут Владимир-князь Пожить-побыть тот денек у себе. Молода княгиня Апраксевна Вышла из кожуха, как из пропасти; Скоро она убиралася, Убиралася и наряжалася, Тут же к ним к столу пришла — С няньками, с мамками И с сенными красными девицами. Молоду Касьяну поклоняется Без стыда, без сорому, А грех свой на уме держит. Молоды Касьян сын Михайлович Тою рученькой правою размахивает По тем ествам сахарныем, Крестом огражает, благословляет; Пьют, едят, потешаются. Втапоры молоды Касьян сын Михайлович Вынимал из сумы книжку свою, Посмотрил и число показал: «Что много мы, братцы, пьем, едим, прохлажаемся, Уже третий день в доходе идет, И пора нам, молодцы, в путь идти». Вставали калики на резвы ноги, Спасову образу молятся И бьют челом князю Владимиру С молодой княгиней Апраксевной За хлеб за соль его. И прощаются калики с князем Владимиром И с молодою княгинею Апраксевною. Собрались они и в путь пошли — До своего монастыря Боголюбова И до пустыни Ефимьевы. То старина, то и деянье.