– А что это вы так поздно, Геннадий Петрович? – спросил Иван Силыч, нос к носу столкнувшись с соседом Шмаковым у подъезда.

– Беда пришла в нашу обитель, – трагическим голосом сказал технолог. – Октавиан Август пропал.

– Как пропал?

– К ужину никто не подал голос, коты заволновались. Начинал-то Октавиан Август всегда первым. А тут не начал никто. Прождали полчаса, думали под шкафом спит. Всё просмотрели – нет кота.

– Да уж. И вас коснулось, – задумался Иван Силыч.

– А что у вас с рукой? – Шмаков кивнул на загипсованную руку соседа.

– Да, так, упал – очнулся гипс, – ответил Иван Силыч, и, заметив ухмылку, добавил. – Бриллиантов нет.

Кажется, он уже сталкивался с такими ситуациями, когда неприятности сжимали в кольцо всех и вся. Про то, что черная полоса сменяется белой шутят только оптимисты. Дождаться, пока начнется белая полоса могут не все. Он знал это наверняка. Шрам на левом боку был напоминанием о такой черной полосе в его жизни.

Это был скверный ноябрь. Отпустив Шарля Обертюра на вольные хлеба в порту, Корольков устроился матросом на небольшое торговое судно. Зачем? Они сам не знал, но почему-то решил, что возвращаться некуда. А двигаться дальше, куда глаза глядят, ничего не мешает. Пока маялся в портовом городке, нашлись знакомые, которые все организовали. Документы, медкомиссию, книжку моряка. Морской мир, пока в него не окунешься, выглядит загадочным, а на самом деле загадок никаких нет. Просто свои законы, которые после знакомства с ними, выглядят унылой бытовухой. В профессии матроса романтического мало. Даже если в название вдуматься, обстоятельства пугающие. Матросами римляне называли низший персонал на судне, который спит на грубой подстилке. Матрос и матрас – родственные не только души, но и слова.

Контейнеровоз стал для Ивана Силыча домом родным. Работа была не особенно интеллектуальная – погрузка, разгрузка, уборка на судне, вахта. Первое время всё казалось романтикой. А потом романтические настроения сменились усталостью и серостью. Солью и тяжелым рыбным запахом пропахла вся одежда. Когда выходил на сушу в дни стоянок, боялся в кафе заходить. Казалось, что народ пугается небритого матроса. Барышни в сторону шарахались. Но со временем и роба матросская, и душа несостоявшегося лепидоптеролога загрубели настолько, что стало уже не до сантиментов. В море навигация не прерывается. Круглый год паромы и сухогрузы бродят туда-сюда. Пара месяцев морских переделок и Иван стал сносным матросом. Команда попалась разношерстная. Украинцы, русские, турки, пара немцев и даже филиппинец один был. В морском мире границ не существует, в каждом порту специальные агентства подбирают команду под задачи судна. Морякам без разницы, кто хозяин и какой флаг здесь поднят. Говорят на русском и английском. Полный интернационал – документы в порядке, будь ты хоть черноморским мнемиопсисом. Так на судне стармех шутил. У моряков юмор своеобразный, не всегда поймешь, где смеяться. Все было относительно хорошо, пока судно не ушло в рейс. Уже, когда они отправлялись в Трабзон было понятно, что что-то не так. Долго не могли загрузиться, капитан нервничал, с документами были проблемы. Иван тогда не вдавался в особенности чужой работы, у него и своей было невпроворот. Позже, когда помогал мотористам в машинном отделении, старый филиппинец, прищурившись сказал: «Чую беду! Напрасно капитан в этот рейс пошел». И идти вроде бы ничего, четырнадцать часов или вроде того. В обычное время море переплыть легко, но зимой, когда море штормит не на шутку, это сделать сложнее. В тот день можно было и не выходить в море, прогноз был неблагоприятный, но капитан от рейса отказываться не стал. А через два часа начался в море настоящий ад. Это потом Иван прочитает в газетах, что на Черном море такие катастрофы встречаются едва ли не раз в сто лет. Видимо, такой раз и настал. Штормило так, что плохо закрепленные контейнеры сносило в море, как игрушечные кубики. Система управления на судне отказала. Сухогруз швыряло так, что казалось, небо опустилось на землю. Иван несколько раз простился с жизнью, капитан кричал сквозь волны, видно было только как жилы напрягались на красном горле. Волны заглушали все крики и стоны. На очередном гребне судёнышко тряхнуло так, что немца Фрица снесло в море, будто игрушечного медведя обидчивая девочка смахнула со скамейки. Филиппинец застрял между съехавшими с платформ контейнерами и кричал, забыв английский, на своем себуанском наречии. Иван попытался пробраться к несчастному, но очередной порыв ветра бросил в сторону суденышко, словно ореховую скорлупку и Корольков, не удержавшись напоролся на крюк крепежа. Сначала почувствовал тупой удар. О том, что из раны хлещет кровь, он знать не мог. Что либо увидеть в такой качке и кромешной тьме было невозможно, почувствовать тоже. В ледяной соленой воде любая рана была смешной. Его потом найдет капитан. Изможденная команда, побитая и усталая, считая потери и зализывая раны, потом расскажет ему, что происходило. И, лежа в портовом госпитале, благодаря Бога за невольное спасение, он очень четко вспомнит то ощущение беды, которое неприятно скреблось где-то в душе перед тем злополучным рейсом.

Это чувство он вспомнил и теперь, когда стоял с Геннадием Петровичем Шмаковым у своего подъезда. Битва с сумасшедшей Изольдой, испуганный Аркаша Баловнёв, сломанная рука, а еще и убежавший кот Август – все это были звенья одной неприятной цепи, которая постепенно сковывала жителей первого подъезда.

– Расскажи-ка мне, Гена, про своего кота поподробнее, – серьезно сказал Иван Силыч, обращаясь к технологу Шмакову на «ты». Это не было панибратством. Скорее, наоборот, знаком серьезности намерений Ивана Силыча разобраться в ситуации.

Геннадий Петрович Шмаков впервые оказался за границей в командировке. Обыкновенная служебная поездка и сразу в Рим! Мама дорогая! О, все на свете римские боги! Шмаков где-то в самой глубине души, где-то на самом ее донышке был поэт. Его послали перенимать опыт в производстве дизельных двигателей для грузовых автомобилей. А он настолько обалдел от заграницы, от всех этих римских пьяцца и пиццы, что через два дня уже шептал своей итальянской переводчице «Ми пьячи молто» и как будто невзначай гладил ее по ягодицам, затянутым в строгий брючный костюм от Валентино. Переводчица сама научила его паре зажигательных фраз, чтобы коллеги потом не обвинили ее в невнимательности к русским гостям. Именно в той роковой поездке Геннадий Петрович отдал душу дьяволу за бокал кьянти и фирменный флорентийский стейк. Правда, судя по всему, дьявол душу Шмакову позже вернул. На что ему душа русского технолога, который в своей жизни если и сделал что-нибудь плохое, так это всего-то пару грехов, которые для человечества были соверщенно безобидны. В четвертом классе Шмаков стащил пирожок из школьного буфета, в студенческие годы два раза напился до свинского состояния, а уже будучи знаком с бухгалтером Шмаковой пару раз крепко целовался с Леночкой, секретарем фелинологического клуба. Но это будет намного позже, а в Италии Шмаков везде ходил с разинутым ртом. Его удивляло решительно всё.

«Может, хотя бы в прошлой жизни я был немножко итальянцем?» – с надеждой спрашивал он он свою итальянскую переводчицу. И та, усталая от внимания русских мужчин, говорила: «Бамбино, ты меня удивляешь! Нельзя быть немножко пьяным, беременным и итальянцем! Либо по полной, либо нет совсем!». И тогда Геннадий Петрович наливал полный бокал вина и пил за Франческу. Он пил за нее утром. Пил вечером. Пил ночью, когда из окна отеля смотрел на большие итальянские звезды и плакал. Однажды, прогуливаясь с переводчицей по Навона Пьяца, Геннадий Петрович услышал жалобное мяуканье. Сердце у Шмакова было чувствительное. Даже аппетитные формы волоокой красотки не мог подвергнуть аритмии его доброту. Мяуканье повторилось и прямо перед Шмаковым оказался маленький, но гордый котенок. Сразу была видна его римская порода, так по крайней мере показалось Геннадию Петровичу. Котенок смотрел прямо в голубые глаза Шмакова и тот уже не мог уйти просто так. Тут ему пришлось открыться Франческе, у которой вопрос застыл в глазах, когда Геннадий Петрович достал из кармана брюк увесистый сверток из фольги. В фольге оказалось два бутерброда с колбасой!

Это была старая привычка Шмакова. У него была заботливая бабушка, которая каждое утро провожая Гену в школу, клала ему в портфель бутерброды. Иногда бутерброды вываливались из портфеля, когда Гена доставал учебники и тетради. Одноклассники смеялись и подтрунивали над Шмаковым. Тогда он решил прятать бутерброды в карманах. Так продолжалось десять лет! Каждый день! За такое время, даже если не захочешь, привыкнешь, как миленький. Гена и привык. Сначала ему казалось, что это дикость – взрослый вроде парень, а в к кармане бутерброды! Но со временем это стало очень даже удобно. В студенческие годы все знали, куда бежать, если вдруг захочется перекусить – к Гене Шмакову!

Котенок на римской улице, впрочем, есть не просил. Он просил большего. Ему недоставало тепла и ласки. Жить на улице, даже если это улица древнего Рима, не очень-то приятно. Переводчица Франческа тоже был не чужда любви к братьям нашим меньшим. Она тут же подхватила котенка, посадила его в дамскую сумочку и, схватив Шмакова за руку, потащила его в сторону Торре Арджентина. Рядышком с развалинами знаменитой башни бывшая оперная певица Сильвия Вивиани организовала кошачий приют. Римляне собирали бродячих котов по улицам и тащили их сюда, в надежде, что любому представителю кошачьего семейства здесь найдут кров и корм. Так и было.

Сильвия приняла котика благосклонно. Вопросов не задавала. Только громко по-итальянски восхищалась «руссо туристо», который нашел котенка, а то могло замерзнуть нежное создание на улице или просто попасть в какую-нибудь неприятную ситуацию. Слов, эмоций и чувств было много. Шмакову казалось, что он спаситель всех римских котов. Во время разговора с хозяйкой не меньше дюжины собралось вокруг них. Скорее всего их интересовал не русский технолог дизельных двигателей, а запах недоеденного бутерброда из кармана брюк. Они так быстро рванули с Франческой на Торре Арджентина, что Шмаков даже не успел его завернуть как следует. И теперь правый карман его новых штанов предательски сигналил жирным пятном. Шмаков достал бутерброд и бережно опустил его на землю, не зная, кому из котов предложить его первому. Дюжина котов, две дюжины глаз в этот момент напряглись. Изумилась гаттара Сильвия. Застыла переводчица Франческа. Над площадью, помнившей римских императоров повисла звенящая тишина. И тут котенок, который все это время сидел на коленях у хозяйки кошачьего приюта, невозмутимо спрыгнул на землю и мгновенно оказался рядом с вожделенным бутербродом. Коты, гаттара, переводица и Шмаков успели только один раз моргнуть, а котенок уже пережевывал остатки колбасы.

«Экколо л'императоре!» – вдохновенно сказала Сильвия. Дескать, не кот это вырастет, а настоящий кошачий император, потому что породу видно сразу.

Нужно ли говорить, что Шмаков в этот ночь спал плохо. Ему все казалось, что он не доделал какое-то важное дело. И даже бёдра переводчицы уже не смущали его в оставшиеся два дня. А перед самым отъездом он вернулся на площадь Арджентина и уговорил сеньору Вивиани отдать ему котенка. Так римский кошачий император Октавиан Август приехал в десятую квартиру.

Пока Шмаков рассказывал Ивану Силычу эту историю император царственно обходил окрестности. Он уже давно был не так подвижен и прыгуч – регулярная кормежка Нины Степановны Шмаковой давала о себе знать. Бока округлились, щеки раздулись, но и шерсть стала гораздо шелковистее с тех пор, как он всеми забытый прятался в римских катакомбах. Его назвали в честь римского императора. Это были честь и ответственность одновременно. А главное многое в жизни великого императора и кота совпадало. Октавиан был основателем Римской империи – кот был старшим в кошачьей империи Шмаковых. В честь императора назвали месяц август – в честь кота называли дачу Шмаковых под Коломной – «Вилла Августина». Октавиан Август был первым лицом римского Сената – без кота-его тезки в квартире Шмаковых не начиналась кошачья трапеза.

Осознание себя как царственной особы пришло к коту совсем недавно, хотя он мог бы почувствовать власть уже давно. Любой взмах его лапы подданные оценивали как особый жест. Любой «мур-р-р» кошачьего императора окружающие трактовали в зависимости от настроения либо как знак благосклонности, либо как намерение отправить всех восвояси и не мешать императорскому нежно дремотному состоянию. Уходить далеко от дома он не собирался – это была чисто краеведческая вылазка. Каждому же охота повнимательнее рассмотреть то место, где мы живем. Прогулка оказалась насыщенной. Октавиан Август познакомился с тайным окном в подвал, нашел заброшенное гнездо вороны, отобрал кусок колбасы у дворового пса и даже успел обнюхаться с кошкой Нюськой из соседнего дома. Ничего пикантного не было – на дворе конец ноября, холодно, неудобно, да и возраст у кошачьего императора уже не тот, чтоб вот так сходу устраивать кошачьи внебрачные связи.

– А если он не вернется? – с тревогой спросил технолог Шмаков Ивана Силыча.

– Подождем еще немного, коты тоже люди, нагуляется придет! – успокоил его Иван Силыч.

– Холодно на улице. – поежился Геннадий Петрович.

– А давай-ка, Гена, согреемся, – сказал Иван Силыч, доставая из-за пазухи маленькую фляжку чудесного армянского коньяка. – Мне доктор Хачатурянц прописал, – пояснил он. – От хандры и для заживления трещинки в кости. Доставай уже свой бутерброд!

Геннадий Петрович, стесняясь полез в карман за свертком. Он и не заметил, как сам только что проболтался про свою заначку. Иван Силыч хлебнул из горлышка, крякнул, занюхал куском колбасы и протянул фляжку соседу. Тот выдохнул и приложился к горлышку. Иван Силыч бросил взгляд на окно ненавистной третьей квартиры, жилища полоумной Изольды Леонидовны. В окне кто-то в этот момент нервно задернул занавеску.