Иван Силыч выглянул в окно. Снег мягкими большими хлопьями кружился в воздухе. «Наконец-то, зима!» – подумал он. Давно не было такого долгого погожего ноября. Никакой привычной московской слякоти, никаких дождей и грязи. А теперь замёрзший двор на глазах укрывался белым одеялом. Газоны, детская площадка, сонные автомобили – как будто кряхтели, шуршали и устраивались поудобнее. Зима обещала быть долгой и снежной. На кухне тихо работал радио. Синоптики как всегда что-то прогнозировали, но Иван Силыч без всякого энтузиазма слушал прогнозы. Он давно заметил, что погодные предсказания всех гидрометеослужб развиваются в цикле двух лет. Сначала всем долго рассказывают о глобальном потеплении. О том, что выбросы в атмосферу каким-то особым образом её нагревают, от этой неприятности тают снега Килиманджаро и айсберги Антарктиды. Вся эта вода испаряется в глобальных количествах и выпадает в виде осадков на наши беззащитные города. А через год у синоптиков возникает другое мнение. Они же люди, значит, могут меняться под давлением обстоятельств. Поэтому прогнозы их меняются кардинально: будет не только снежно, но и страшно морозно. Приготовьте, граждане замерзающие, побольше всякой нефти, дров и мазута, всякие обогреватели тоже приготовьте и постарайтесь вовремя заклеить окна, чтобы драгоценное тепло не выходило из дома без вашего разрешения.

Иван Силыч о роли непредвиденных обстоятельств в жизни мог написать если не эпопею, то маленький роман в двух томах с твердым переплетом. К таким обстоятельствам он относил не только сам факт своего рождения на свет, но вещи более прозаического характера. Например, свою жену Ларису Филипповну или даже вот эту зиму. Будучи в прошлом учёным, не лишённым дара наблюдения за природой, Иван Силыч установил, что зима в этом году началась с третьей попытки.

Первый снег выпал еще на Покров. Это волшебный день. До последнего никто не верит, что снег выпадет. Какой бы прогноз не был: дождь, потепление, мороз. Мироздание работает чётко, за две тысячи лет ни одной осечки. И каждый год все удивляются: «Снег?! На Покров? Ишь ты! Сработало!». А к знакам, по мнению, Ивана Силыча присматриваться надо. Этот урок он усвоил в бурной своей молодости.

…В Суздаль ехали весело, на электричке – до Владимира, а там любой таксист тебя добросит куда нужно. Маршрут изъезженный, таксистам каждый столб знаком, каждая ямка на дороге, хотя ям здесь полно. Российские дороги даже на Золотом кольце водителей не радуют. Шурик Старшинов был заводилой компании. Это он всех сбил с толку. Хотели в выходные дни футбольный мяч погонять, но Шурик был совсем не спортсмен, он учился на историческом и целыми днями корпел над книжками. Его комната в общаге книгами была завалена, а также керамическими черепушками, камнями и ржавыми железками. Все свое богатство он с удовольствием показывал гостям, особенно симпатичным девчонкам. Те, кто знал его близко, все истории Шурика знали наизусть, но первокурсницы от него были без ума. Он о любой железяке мог рассказывать кучу историй. «Это не просто крючок, – говорил он, беря с полки кусок жестянки. – Это между прочим, собственность хана Батыя. На раскопе нашел. Вот здесь еще было клеймо, но оно за давностью лет стёрлось. Сама понимаешь, тринадцатый век!». Шурик врал безбожно, но красиво. « А вот! Что вы думаете, это такое? – он глубокомысленно замирал над куском берегового известняка. – Это осколок священного камня, выпросил на Алтае у шамана. Звали его Юч-Курбустан. Камень заговорённый. Если перед экзаменом положить под подушку, даёт силу ума. Если не верите, можете не класть, я не заставляю». Шурику невозможно было не верить. Он так уверенно на ходу выдумывал всяческие небылицы, так вдохновенно представлял каждый сантиметр своего хранилища, что однажды даже стал телевизионной звездой. Правда не надолго. Весь университет обсуждал сенсационную находку студента исторического факультета Александра Старшинова – тот на берегу Оки откопал зуб мамонта! Местные телевизионщики показали Шурика в своей программе, где он с достоинством рассказывал, что «радиоуглеродный анализ подтвердил подлинность находки, которая поможет пролить свет на истинную историю мамонтов в Центральной России». Профессор Кузьмин, когда это услышал, чуть в обморок не упал. Какой мамонт?! Какой радиоуглеродный анализ?! Если то, что Старшинов выдает за реликтовую находку всего лишь кусок кальцита! Шурика вызывали в деканат, на Ученый Совет, пришлось ему оправдываться по полной программе. Фантазию его осудили, но рвение молодого ученого ценили. Тем более, что Шурик честно признался, что врал исключительно для популяризации науки и привлечения внимания к региональному краеведению. Несмотря на нередкие прорывы фантазии Старшинова, был он на хорошем счету, возился в первокурсниками, частенько бывал в экспедициях и вообще был кладезем исторических знаний.

Еще одним другом Ивана Силыча в те годы был Игорь Гинзбург. Игорь учился на физмате. Но вообще-то он был поэтом. И казалось, что эта ипостась его вдохновляла больше всего. Родители поэта в нём не видели, они были уверены, что он – очень талантливый физик, и сразу после окончания Игорем университета собирались отбыть в землю обетованную. Гинзбург был в отличие от разгильдяя Шурика педантичен болезненно. Подобно философу Канту он всё делал вовремя, а время его было разделено на точные науки и творчество. Физикой Игорь занимался ровно до пяти часов вечера, а остальное время посвящал лирике. Общался с друзьями он исключительно по вечерам и в выходные дни. В отличие от рыжего и лопоухого Шурика, внешность Игоря сомнений не оставляла. Потомок библейских царей – не меньше. Кучерявые волосы, черные глаза, нос с горбинкой и густые брови. Девчонки всегда обращали внимание на его внешность.

Иван Силыч смеялся над обоими и обоих друзей любил. Для него было давно ясно, что поднять настроение и получить положительные эмоции можно от Шуры, а к Игорю лучше обращаться по делу, за советом по любым вопросам.

В Суздале прямо на автовокзале можно было найти квартирку для отдыха на выходных. Дородный мужик с густой бородой был настойчив и Шурик уговорил ребят согласиться, тем более, что цена оказалась вполне приемлемой.

Мужика звали Ефим. Он жил в большом доме на окраине Суздаля с женой Екатериной и большой черной собакой. Игорь сразу заметил, что в старинном русском городке они, судя по всему, нашли дом Чарльза Баскервиля. Собака была огромная и злая, несмотря на то, что сидела она на толстой цепи, проходить мимо нее по двору было жутковато. Ефим цыкнул на пса и лай мгновенно прекратился.

Знаки начались вечером того дня. Вернее, сначала это были обстоятельства, на которые никто не обратил внимания. То, что это и были знаки, друзья поняли позже. После ужина Ефим натопил баню и пригласил студентов попариться. Назавтра должен быть Покров, а перед походом в храм, сказал Ефим, следует очистить тело. Баня топилась по – черному, но это не должно пугать гостей. И опять хозяин очень настаивал, он даже сказал, что утреннюю программу составит им сам и лично проведет в Спасо-Евфимиев монастырь, где знал каждый уголок.

– Слушайте, мы эти два дня по своей программе будем жить или этого бородатого Ефима слушать? – задал вопрос Игорь.

– Брат, не бузи! – попытался его успокоить Шурик. – Это же почти древняя Русь! Аутентичность стопроцентная. Поживём этникой два дня. Смотри на мир открытыми глазами. Приглядывайся и прислушивайся. Живи настоящим!

Игорь и вправду прислушался. Баня была совмещена с домом небольшой галереей. В предбанник можно было пройти уже раздетыми. Но звуки, доносившиеся оттуда показались Игорю странными.

– Мужики, а что это за камлание? Что там хозяин делает? – спросил Гинзбург.

– Я читал где-то, – сказал Шурик, – что на Востоке перед обрядом омовения проводились какие-то ритуалы. Ну типа, привлечь духа воды и очистить нас от всякой скверны.

– Ну, вроде мы не на Востоке.

– Старик, может, тебе просто показалось. Хозяин баню готовит и напевает, чтоб не скучно было. «Я люблю-у-у тебя жи-и-изнь…», – успокоил друзей Иван. Все знали, как Ванька скажет, так и будет. Он к тому времени уже занимался боксом а то, как Корольков бьёт с левой, было всем известно.

В предбаннике хозяин встретил их в старом чёрном подряснике. Местами залатанное, но чистое одеяние делало Ефима, похожим на жреца. Особенно в полумраке выглядел он довольно зловеще.

– Ого! Как вы выглядите интересно! – удивился Шурик. – Зачем подрясник? Вроде не молиться собрались.

– Эх, молодежь, – усмехнулся Ефим. – У нашего человека каждое дело – молитва. Без Бога ничего делать нельзя. А уж омовение – это вообще святое. Сам Спаситель свой крестный путь с этого начал.

– Это точно! – радостно подтвердил Шурик, и обратился к стоявшим в недоумении Игорю и Ивану. – Чего стоите, братцы? Раздевайтесь! В баню при параде не ходят.

Ефим, напутствуя парней, сказал: «Баня – особенная. Легкого пара, друзи!». Игорь хотел переспросить, что он сказал, но Шурик в дверях торопился «Вперед, вперед, пар выйдет!».

Баня обожгла сразу. Первое время друзья еще как-то хорохорились друг перед другом. В бане было темно, лишь тусклый свет пробивался через маленькое оконце.

– Это «черная» баня. По-черному, – Шура «включил» лектора и бойко начал комментировать происходящее. – Между прочим, у такой бани куча преимуществ, потому что весь пар остается здесь и не выходит на улицу, только вот это маленькое оконце – указал он рукой куда-то вверх. – Иностранцы, которые приезжали на Русь, не могли понять, зачем русские себя так истязают. Ну-ка, поддам я парку.

– Ребят, чё-то мне плохо, – сказал Игорь.

– Мне тоже не по себе, – Иван хоть и был крепким мужиком, почувствовал легкое головокружение.

– Эх, слабаки… – почему-то прохрипел Шурик. – Сейчас еще немного парку и пойдем. А ты, Гарик, если тебе плоховато, присядь пониже, ишь вымахал. Наверху – самый жар.

Игорь присел на нижнюю полку, но вдруг сильно закашлялся, а Шурик в этот момент вдруг осел и повалился набок. Иван и сам в тот момент вдруг почувствовал себя неважно, но при виде двух друзей, которые один за другим внезапно упали, он моментально сконцентрировался. На ринге с ним такое бывало. Когда все пропало, и сил уже не остается, важно умение сконцентрировать самого себя в последнем ударе. Иван толкнул дверь, она не поддалась, словно была закрыта на щеколду снаружи. Тут Ивану и пригодилось умение собрать волю в кулак. Потому что только такой кулак, может пробить любую стену во имя спасения друзей. Насколько мог, насколько было возможно в маленьком помещении парилки он разбежался и с силой ударил в дверь ногой. Что-то треснуло и дверь открылась. Сквозь душный чад предбанника Иван увидел фигуру в черной рясе.

– Ефим! – закричал Иван. – Ребятам плохо!

Ефим вбежал в парилку. На полу без сознания лежал бледный Игорь, а на полке хрипел, задыхался Шурик.

Хозяин склонился над фигурой Игоря, глаза его сверкали, плечи тряслись. Иван видел в полумраке только склоненную спину и ничком лежащего друга.

– Помогла молитва! – вдруг зашипел Ефим. – Выходит из тебя нечистый дух!

– Какой дух!? Воды холодной быстро! Помоги мне вытащить его! – Иван подскочил к Игорю, схватил его за руки, но Ефим твердым движением отстранил его:

– Подожди, братко, сначала молитву прочитаем, не вся еще нечисть из твоего друга вышла.

– Сдурел ты что ли?! Он умрет сейчас!

– А умрет – так пусть. Видно же, что жидёнок он. Я сразу увидел. Эти неруси истины не приемлют, вот пусть и пострадают от скверны своей!

– Я тебе сейчас дам скверну! – Ефим хоть и был дородным мужиком, но два удара в корпус сделали свое дело. Бородач скрючился от боли, и забился в угол.

Как Иван вытащил своих приятелей на белый свет, он и сам не понял. Шурик потом рассказывал, что Ванька, спасая его, вынес из ада в рай, из тьмы средневековья в светлое настоящее. Он хлестал по щекам Игоря, он лил ледяную воду на Шурика, обоих на улице катал по снегу и заставил друзей вернуться в обратный путь, в жизнь, прервал путешествие в преисподнюю.

Ночью оставаться в доме бородача Ефима было уже нельзя. Он не помнил, как припугнул квартирную хозяйку, которая сидела не шевелясь, когда он ловил попутку на дороге, Через силу, чуть ли не на себе дотащил приятелей до машины. На автостанции никого не было, искать такси до Владимира было бесполезно. Заночевать пришлось в зале ожидания на деревянных стульях. Друзья похрапывали, так и не поняв в чем дело, а Ивану не спалось. Он то и дело выходил на улицу, чтобы хоть как-то успокоиться от всего происходящего. Под утро, на самом краешке рассвета пошел снег.

– Вот и Покров, – послышалось за спиной. Иван обернулся, старушка с рюкзачком смотрела в небо. – Мил человек, – обратилась она к Ивану. – Хлеба кусок не дашь? Я в храм отнесу.

– Нет хлеба, – сказал он. – Сам бы не отказался сейчас.

Старушка в ответ полезла в свой рюкзак и достала зеленое яблоко.

– А вот возьми, сынок. Яблочком помочь смогу. И помолюсь за тебя. Как звать?

– Иваном.

– Помогай тебе Господь, Иван. Издалека приехал?

– Да нет, не очень. Вот с товарищами погулять хотели.

– Гуляйте, гуляйте, только в Евфимиев угол уж не ходите.

– Куда?!

– Про раскол слышал, наверное.

– Какой раскол?

– Да наш, суздальский. Понимаешь, сынок, зло и добро всегда борются. Вот теперь они у нас и гостят. А самые злые – черноризцы, люди недобрые, не смотри, что в рясах ходят. Житья от них простому люду нету. Не уморят, так заговором одолеют. Бога у них нет, хоть и говорят они про него частенько.

Старушка пошла своей дорогой, а Иван после этого стал обдумывать произошедшее. И ведь сколько знаков было, что не стоило ехать. Но нет же, смалодушничал, поддался на Шуриковы уговоры. Еще пару минут, оба испустили бы дух. Кто ты ночная вестница? Почему ж ты раньше не появилась? Иван посмотрел на яблоко в руке. Оглянулся назад, но никого там уже не было. То ли снег следы запорошил, то ли не было их вовсе. Ночь Покрова – почти рождественская, что-то происходит в атмосфере. А что – понять невозможно. Невозможно, потому что не знаем языка, на котором мир разговаривает. Лишь иногда посылает он нам испытания и победы. Или людей, через которых этот мир и можно понять.

Знаки. Главное – научиться их замечать.

Снег на Покров это тоже знак. Кто-то скажет «а у нас не было ничего»! Так Земля же огромна. Не выпал снег у вас, выпадет с другой стороны Земли. Хоть на самом её краю, но выпадет обязательно. По-другому не бывает. Чему суждено случиться, случится в свой срок.

Иван Силыч стоял у окна и размышлял, откуда взялся другой вселенский механизм – через сорок дней после первого Покровского снега – ляжет зима. Что это за число такое «сорок дней». Говорят, после смерти человека душа покидает бренный мир на сороковой день. Был у него товарищ Шурик, умер своей смертью внезапно. Как прошло сорок дней, никто и не заметил. Бесшумно ушла душа, неслышно. Не было никакой яркой вспышки на небе, никаких бурь на Земле, не было снов с прощанием и слов тоже не было.

Куда ушла? Зачем? Кому это ведомо? Иван Силыч не знал. Снег на сороковой день – это как прощание с душой осени. Каждый год прощаемся последним кружащим листком с ветки клёна и первой настоящей снежинкой. Соединяются они в воздухе – «Привет, Зима! Пока, Осень!» Что говорят друг другу, чем делятся? Этого не знает никто. Может, осенний лист рассказывает настоящему снегу то, что должно произойти этой зимой. Тогда кто устанавливает порядок? Кто знает, что будет?

Этот второй, послепокровский, снег в этом году случился, как и положено, в конце ноября. У вас не было? Странно. Но так уж устроен мир, Создатель его сам выбирает, в каком месте снегу выпасть, в каком начаться зиме. Повлиять на него невозможно, как бы ты этого не хотел, хотя иногда очень хочется.

Иван Силыч однажды пережил свои сорок дней. В романах обычно про таких, как он, пишут «рос худым и болезненным», у Ваньки Королькова была возможность совсем не вырасти. Первые дни его жизни овеяны семейными легендами. Все, что он мог узнать от родителей и родственников, он сам и сложил в логическую картинку первых дней жизни. Мозаику тоже собирают из отдельных кусочков – соберешь, отойдешь подальше вот тебе и эпохальное полотно. Чем больше картина, тем дальше от нее отойти нужно, иначе не поймешь размаха художника. Но с другой стороны, отойдя дальше – не поймешь, сколько сил и терпения вложил творец в эту часть жизни.

Чтобы понять мозаику Ванькиной жизни, отойти нужно было не очень далеко. Рождался он плохо. Кто уж там на небесах решил родителей наказать, или это прошлые поколения его предков напортачили, но если бы не крепкие умелые руки акушерки тети Вали, не родился бы Ванька на этот свет никогда.

А отец ждал его. Сила Калиныч был потомком волжских бурлаков. К моменту его рождения бурлаков на Волге уже давно не было. Но бурлацкая воля к жизни в семье передавалась из поколения в поколение. Отец Ваньку ждал, но до последнего, даже думать об имени не хотел. Говорил: «Родится наследник, посмотрю на него повнимательнее, глаза сами имя своё расскажут». Отец хоть и не был магом и волшебником, но сила в нем какая-то была, прямо по имени, которое ему дал дед-бурлак.

Сила Калиныч сына очень хотел. Здоровый мужик, он вполне соответствовал своему имени и по духу и по физическим возможностям. Несмотря на поджарый свой вид, он еще в армии всех удивлял выносливостью, когда пробегал кросс в 20 километров в полной боевой выкладке. Все падают от усталости, пот градом, язык опухает от жары, глаза выпучены у всего взвода. А Корольков ходит между рядами лежащих на газоне салаг и балагурит вовсю. Усталости он не знал, работать мог и день и ночь, в караул с ним не ходи – глаз всю ночь не сомкнёт. Как будто раскручивалась у него тайная внутренняя пружина. Сначала медленно, набирая скорость, а когда уже у других весь запас энергии кончается, Сила Корольков, наоборот, живчик живчиком. Как будто кнопка у него была. Сила.

Но когда родился сын, оказалось, что у того такой кнопки нет. Малыш балансировал между жизнью и смертью – некуда было Силе Калиновичу нажать, чтоб завести двигатель наследника, чтоб заставить сердце и легкие в полную силу – его, фамильную силу – заработать! Родился раньше – будто жить скорее хотел полной жизнью, разогнался, вышел на свет Божий. Дух просился, а тело еще не готово было.

Какая в то время медицина была – одни слезы. Слезы эти лились беспрестанно из глаз матери. «Не плачь, – говорил Сила Корольков жене. – Не плачь, Маруха, без тебя тошно!». Боялись оба. Оба молились Богу день и ночь. Мария и к священнику ходила, и к гадалке, что на работе Валька Сидорина посоветовала. Она, дескать, ходила, к бабке Тосе «на Тамбовской – дом угловой. Стучи в калитку – звонок не работает», бабка помогла, поворожила что-то, и зарубцевался у Вальки живот». Но то была другая проблема.

И тот, и другая сказали заветное: «Сорок дней продержится – жить будет!». А Ванька, в то время ещё безымянный, лежал в больничке при роддоме. Ни жив, ни мертв. Как там ему дыхание поддерживали, каким искусственным питанием кормили – одному главврачу и было известно. Дышать дышал, сердце билось, но слаб был критически. Никакая шкала загадочной Вирджинии Апгар к нему не применима была. Врачи руками разводили, кто-то предлагал уже младенца списать, но Сила в кабинете главврача так матерился, так бил кулачищами своими по столу, что врачи сказали «Попробуем, чего расшумелся… Как будет, так и будет…» Вот с этими доводами Сила согласился. Стал ждать и молиться. Сорок дней ждал, к стакану не прикасался, есть почти перестал, похудел так, что на него прохожие стали как не прокаженного смотреть. Ходит человек бородатый, глаза черные, щеки впалые, ссутулится весь, губы беззвучно двигаются – ну-ка, держись от него подальше люди добрые. Мало ли чего.

Через сорок дней душа младенца сказала: «Живи!». Выпустила в мир Божий, как снежинку по ветру. Сила своими ручищами огромными брал сына как хрустального, дыхание задерживал, когда на руках его качал. «Ванькой будет!» – сказал он жене. – Иван!» Каким-то шестым чувством назвал, а попал в точку. Потом ему рассказали, что с древнего языка это библейское имя и означает «Бог смилостивился». А ведь так и было! Будто раздумывал Создатель сорок дней, что делать с Ванькиной святой душой. Искал варианты, он ведь всё может, кого казнить, кого миловать. И вот поди же – смилостивился. Ванька из больницы выписался серьёзным младенцем, на мир смотрел осознанно, будто знал чего. Сила в первые дни разрывался, на сына насмотреться не мог. Трогал за ручку потихоньку, прятал ладошку младенческую в своем кулаке и сжимал тихонько: «Ваня, Ванечка, Ванюшка!». Маруху свою Сила еще крепче любить стал, это ж надо, вместе вымолили, вместе перед Богом стояли! И вот он – наследник. Наследовать было особо и нечего, но Сила хотел больше всего сыну свой дух передать, характер.

Характер у Ивана Силыча получился. Стойкий, уверенный и упрямый – весь в отца. Не золотом, так мощью своей, энергией бешеной победит, кого хочешь.

Стоя у окна, Иван Силыч, смотрел на наступающую зиму и вспоминал, как в этом году через сорок дней после Покрова второй снег пошел. А он тогда пошел гулять с Марусей. Слепили снеговика, как и положено, с ведром на голове, с морковкой вместо носа. Валялись в снегу, смеялись в голос. Маруська для него внучкой стала. Хотя и не по крови вовсе, а так – по соседству.

– Дядь Вань, у тебя внуки есть? – спрашивала она.

– А как же, – отвечал он. – Жизнь так устроена, Маруся, что у каждого пожилого человека есть внуки.

– А где они?

– За границей живут, Маруся. Но следующей зимой обязательно я тебя с ними познакомлю, – Иван Силыч внуков видел редко. Так уж сложилась его жизнь, но он не роптал. Жизнь, как он точно знал, штука непредсказуемая, сегодня одно, а завтра совсем другое. Хотя очень по детям, и внукам Иван Силыч скучал. Но вместе со своей Ларисой Филипповной делил эту скуку, словно тяжкую ношу. И жить становилось легче.

– Не расстраивайся, дядь Вань, скоро Новый год, потом Рождество, а в это время всегда чудеса случаются, – успокаивала его Маруська.

– А что такое чудеса? – спрашивал Иван Силыч.

– Это то, чего не ждешь, – отвечала мудрая Маруся. – Так получается, чтобы что-то случилось, чего очень сильно ждешь, надо перестать этого ждать. А потом – вуаля! – и чудо!

У Ивана Силыча было такое в жизни. Когда он в дальних странствиях своих уже не ждал ничего. Была ему судьба поскитаться, поскитаться в дальних краях – да и сгинуть.

От морской судьбы остался на плече якорь. Как печать, которую прошлая жизнь поставила, отметку, дескать, был, подтверждаю. Да еще седина в бороде началась, как пенные гребни на морских волнах. Вот с этими гребнями он и попал в переплет. Хозяева морских судов меняются быстрее ветров на море. Моряки не успевают на новый курс переходить. Но там хоть в машинном отделении не один, сбой дашь, моторист подскажет. А когда в жизни курс меняется, никто не поможет, сам, брат, выкарабкивайся, как можешь. А не получится, жди – пойдешь по ветру, без руля. Вышвырнула житейская волна Ивана Силыча на сушу. Без документов и без денег. Сунулся к портовым друзьям-товарищам, куда там! В карты пару раз сыграл, да и попал в кабалу. Расскажи, что на дворе двадцатый век – кто тебе поверит. Крепостное право сам себе заработал, сам его и тяни. Хотели было увезти Королька на загородном дворе работать, но его боксерскую сноровку никто не отменял. Несколько ударов и дружков из портовой банды откачивать пришлось, один так неудачно упал, что лицо в кусок мяса превратилось. По таким превращениям Иван Силыч был мастер, а вот превратить судьбу свою в жизнь праведную одним ударом не мог.

Начал бродяжничать в одиночку. Спал, где договорится. В основном на рынках в прибрежных городах. Весь день работает за еду и ночлег, денег хозяева торговых точек ему не давали. Да и на что ему деньги – едой взять разумнее. В магазин, обросший да оборванный не пойдешь, а хозяйка с лотка накормит и слава Богу. Если перепадет где копеечка, так он ее тут же в церковную кружку и положит. Самому милостыню просить было дико. Душа Ивана Силыча даже в большой нужде на паперть идти отказывалась. На нищий народ он тогда насмотрелся вволю. Нищий нищему рознь. Тех, кто как он работать просился, единицы были, по крайней мере, ему не попадались. Когда не удавалось о ночлеге договориться, Иван в стихийную ночлежку шел. Место за рынком, где старые прилавки свалены были, бродяги облюбовали. Посторонние здесь не появлялись, а из торгового хлама можно себе и избушку сложить. Иван Силыч так и сделал. Когда холодно стало, перебрался в теплотрассу. У ТЭЦ два люка открыты, там и зимой, и летом – парилка. В холодные ночи целыми собраниями бродяги собираются. Кто краюху хлеба утащит, кто помидорами гнилыми поделится. Настоящей коммуной жили.

У Ивана Силыча даже друг завёлся – Сёма Красный. Его назвали так, потому что всегда в красной рубахе ходил и пёс облезлый при нем. Сколько Сёме лет было никто не знал, про него говорили, что закончил пять институтов да и свихнулся. Иван городских сумасшедших с бабочками своими сравнивал. Для него они как будто новый образ – имаго – олицетворяли. Семен был не так уж и глуп. Иногда с ним и разговаривать приходилось. Он чаще всего Библию цитировал. А может и не Библию, Иван Силыч не очень разбирался в Ветхой истории. Но, видимо, так на Руси повелось с древних времен, что блаженные люди физически рядом с нами живут, а на самом деле дух их постоянно у Бога пребывает, вот и зовут их убогими. Семен временами реагировал на Ивана Силыча, а временами – сам с собой разговаривал. И все больше библейскими цитатами. «Веселое сердце благотворно, как врачевство, а унылый дух сушит кости, – говорил Сёма и изображал Иванову худобу, – Потому ты и тощий как саранча, уныл потому что ты!».

Бродяжничество Ивана Силыча могло окончиться драматически. Он даже счет дням потерял. Может и жил такой жизнью немного, может пару месяцев, а может, пару лет – кто знает. В параллельной реальности время по-другому движется. Если движется вообще.

И как же так бывает, что орбиты людей пересекаются в той точке, которой на карте небесных светил не существует? Он как-то раз на набережной сидел, штопал ботинки, которые вдрызг разорвались. Пятка отвалилась от правого, хоть он и заливал ее клеем два раза. «Иван! Королёк! Ты?!» – голос прозвучал из прошлой жизни. Всем телом ощутил Иван Силыч, как открывается в небесах дверь. Небольшая, но достаточная, чтобы шагнуть в неё, вдохнуть новый воздух и иной взгляд обрести. Каким ветром занесло тогда Михал Михалыча на эту пустынную набережную, он никогда понять не мог. Старый его институтский преподаватель седой старик, в тех же круглых очках, через которые он рассматривал Ивановых бабочек на летней практике, Михал Михалыч стал его ангелом. Вернее даже, архангелом Михаилом, заступником и радетелем. Жизнь повернулась другой гранью, прежней, но обновленной. Выпал шанс Ивану Силычу вернуться в прежний мир. Новым, умудренным и пожившим разными жизнями. Были долгие ночные разговоры в ночном портовом баре. Пили много, но оба не пьянели. Было друг другу что рассказать и послушать. В основном, Иван Силыч рассказывал. А наутро оба уснули в баре друг у друга на плечах. Бармен трогать двух мужиков не стал, у него давно таких посетителей не было, и плакали и смеялись оба, и ржали как кони и рыдали навзрыд.

Михал Михалыч на себя взял ответственность за Королькова. Устроил его сначала вахтером в студенческое общежитие, а через два месяца, когда тот вспомнил институтскую жизнь и со студентами познакомился, комендантом общаги назначил.

Иван Силыч вспомнил, что шел тогда по институтским дорожкам, и молодел снова на несколько лет назад, и ловил ртом снежинки, запрокинув голову к небу. И все ему казалось это чудесным. И колючие ели вдоль дорожек, и тяжелые зимние облака, и снег, падающий на него из глубины небес. Чудо чудесное – всё, что с ним произошло.

Зима в этом году с третьего снега началась. «Этот, видимо, уже не растает», – подумал Иван Силыч. А если и растает – разве это не чудо?