В цирке на Цветном бульваре братья Ташкенбаевы каждый вечер ходили по канату туда и обратно. Посмотреть на это чудо равновесия Ивана Силыча неожиданно пригласила журналистка Оля. Просто принесла билеты в благодарность за возню с Марусей. Иван Силыч даже опешил. Он в цирке последний раз был в шестом классе, на новогоднем представлении. Артисты разыгрывали историю о том, как злой Бармалей похитил ёлку, а смелая Снегурочка-акробатка спасала праздник изо всех сил.

На этот раз представление было обычным. Несмотря на унылое название «Цирк собирает друзей», Иван Силыч подарку был рад. Билета было два, но саму Марусю отправили к её бабушке в деревню. А Лариса Филипповна, роковая жизненная спутница Ивана Силыча, так сильно сопела, чихала и кашляла, что Иван Силыч решил ее оставить дома на лимоново-медовой диете.

В цирк он пошел один. Когда тебе далеко за пятьдесят, пойти в цирк в одиночку -это приключение.

Когда Джамшид Ташкенбаев замер на канате под куполом цирка с длинным шестом в руках, без страховки, Иван Силыч зажмурил глаза. В последний раз он испытывал такой страх, когда впервые поднялся на маяк.

…После случая с «уголовкой» возвращаться в институт и в бокс было нельзя. Первое время Королек вообще прятался от людей. Разговаривать не хотелось даже с близкими друзьями, постепенно начал себя ненавидеть. Но с ненавистью пришло и понимание зыбкого равновесия своего собственного бытия. Качнулся – жди, обязательно вернётся. Все, что можно было сделать плохого – на тот момент сделал. Что дальше – одновременно и вопрос и игра «палец в небо».

Корольку везло на случайности. Через Москву из Барнаула в Мурманск летел армейский приятель отца. Вечером за пьяным столом отец, конечно, пожаловался другу на жизнь – то да сё, зарплата еле-еле теплится, долги заедают, да еще с сыном тут история приключилась, непутёвый, да куда его денешь? На улицу не выгонишь, родная кровь-то. Барнаульский приятель вспомнил, что пару недель назад созванивался с другом, который работает в Крыму, в заповеднике. У того то ли брат, то ли сват искал помощника, молодого и ухватистого. Дескать, вот Ваньку-то отправь, с глаз долой. И тебе спокойнее, и от дружков-приятелей вдалеке. Дружеский огонь-то, он самый неприятный.

Так и получилось, что Иван Корольков оказался на Меганоме. Как добирался туда – отдельная песня, ни денег, ни знакомых, кто там кому брат-сват, попробуй разберись, если за тысячи километров кто-то о чем-то впопыхах договорился, а ты объясняй.

Иван объяснил. «Дядька Федор, меня зовут, – сказал ему сердитый старик, который встречал его на заросшей тропе. – Будешь работать на маяке. Работа не сложная, но ответственная. С дизелем обращаться научишься, даже обезьян в цирке учат. Время по часам определить сумеешь. Стемнело – зажег, рассвело – выключаешь. Понял, мил человек?» – «Вроде, понял» – «А раз понял, принимай хозяйство. Я свое отгорел. Мне все сложнее это маячество, здоровье уже не то, буду к Большой земле привыкать! Хату освободил, продукты в чулане, через неделю Митрич, даст Бог, заедет на тракторе, проведает тебя. И да – связь пока не работает, на прошлой неделе штормило, провода в поселке оборвало, но обещали сделать». Дядька Федор давал указания сосредоточено и скрупулёзно. Как будто делал это уже много раз. Но Иван знал, что маячник делает это впервые. В первый раз, может быть, за пару десятков лет, он покидает маяк. Что в этот момент творилось в его душе, можно было только догадываться. Напоследок маячник смягчился, грустно усмехнулся в усы и, взяв Ивана за плечо, сказал: «Ладно, Вань, пошел я. Береги маяк-то, я уж не вернусь на него! Помирать пошел».

Дядька Федор уходил долго. Грузно шагал, закинув за спину старый прожженный рюкзак. Старый маячник думал об огнях, которые в этот момент уходили с ним по тропе, заросшей жесткой травой. Вот после этого Иван Силыч впервые и поднялся на маяк.

Меганом – это и полуостров, врезающийся в морскую гладь на несколько километров, и мыс, которым этот полуостров оканчивается. На фотографиях и картинах вид маяка над пенным морем зрелище романтическое. Но, поднимаясь по старой лестнице, в узкие окна башни рассматривая волны, набегающие на узкую береговую полоску, Иван Силыч изо всех сил уговаривал себя не сбежать. В первые дни каждый подъем на маяк казался для него страшным испытанием. Он смотрел вниз на море, и в голове начинали кружиться такие орбиты, что ему казалось будто космос, какой он есть, поселился здесь, на маяке. На его маяке.

Теперь он был уверен, что маяк – его новый дом. В нем нет и не будет предательства, море не предает, а сам с собой он давно договорился о дружбе и согласии. Он точно знал, что это его дом, потому что Москва, скорее всего, уже не ждёт его обратно. Иван по собственной воле сбежал, чтобы не сойти с ума от косых взглядов и оправданий своего человеческого достоинства.

Сначала все было в новинку, привыкал к видам за окном, к новой необычной работе. Образ жизни на маяке не так, чтоб активный. Несколько дней просто отсыпался от прежних забот. С каждым новым часом сна с Королька как будто слетала шелуха. Сны стали проводниками в прошлое. Приснилось детство.

В футбол гоняли с пацанами, курили за углом школы.

Мама в магазин послала, молока купить и хлеба. Деньги в кулаке, ладошка вспотела. Однажды сдачу потерял, мама расстроилась, зарплаты не было.

Подрался в школе.

Первый раз Лизку Панкратову поцеловал. Вот дурак был – поцеловал и убежал. А она-то испугалась, пожаловалась родителям. Пришел ее дядя, разбираться хотел. А может, просто познакомиться. Потом все смеялись – вот, когда в первый раз стыдно стало. А теперь смешно.

Сны Ивана путались. Иногда проваливался в черную дыру и растворялся в ней. Иногда летал. Летать не страшно, если не смотреть вниз. Когда вниз посмотришь – вот здесь наступает ужас. Летать не страшно, страшно падать.

Книг в доме маячника, можно сказать, что не было, только Библия, из которой выпадали странички. Видно, читал старик вечерами. «Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир…».

«Забавно, – думал Иван Корольков. – спасение и благодать еще с таких древних времен со светом люди сравнивали! Это получается, что я сейчас как есть – проводник света! Включаю и выключаю! Просвещая всякий корабль, выходящий в море!». Эта мысль Ивана почему-то укрепила, в тот вечер спал он крепко, без всяких утомительных снов.

Тоска наступила к концу второй недели. Особенно тяжело стало вечерами. Ни одной живой души, с одной стороны пустыня, с другой – море. Можно, конечно, было спуститься в поселок. Прогуляться, на людей посмотреть. Но Иван без повода в гости нагрянуть ни к кому не хотел. Магазин в поселке работал по запросу – кому надо стучали в дом к продавщице, та продавала товар. Так во всех деревнях делают. Да к тому же Иван без людей внутренне одичал. Ему было бы уже неловко чувствовать себя в человеческом окружении, о чем-то разговаривать, как-то выстраивать отношения.

Однажды за дверью кто-то жалобно заскулил, а потом в дверь заскребли. Облезлый, грязный пёс драл когтями дермантиновую обшивку, видимо, почувствовав запах домашнего тепла и хоть какой-то еды. Иван Силыч пса принял. Собака на маяке – хорошее развлечение. Видно было, что пес умный. Глазастый, шерсть хоть и торчит клоками, но если промыть будет ничего, здесь не до красоты. Самым забавным были его уши, длинные и широкие. Кто в каком поколении смешался, чтобы на свет родилось такое нечто, даже представить было невозможно. Когда пёс бежал по тропе, уши забавно прыгали. Если в траве пса было не видно, казалось, низко над землей летит гигантская бабочка.

Иван и назвал пса Шарль Обертюр, в честь знаменитого французского лепидоптеролога. Когда стихли все душевные волнения о том, как жить дальше, он наконец вспомнил об увлечении юности и теперь уже забытого студенчества. Бабочки были еще одним утешением его крымской жизни. Ему казалось, что язык летающих цветов он знает наизусть. Одна павлиноглазка начала прилетать к нему каждый день. Иван научился с ней разговаривать без слов. Казалось, что она понимает язык его тепла и невидимой энергии души.

Днём, когда ярко светило солнце, Иван уходил в степь и подолгу наблюдал за прерывистым полётом бабочек. Шарль Обертюр был постоянно с ним. Облезлый пёс уже не был похож на брошенную дворнягу. Дух французского профессора вселился в него вместе с именем. Пес был исследователем. Кто знает, зачем он прыгал с кочки на кочку, пытался взлететь вместе с бабочками и обнюхивал цветы, спугнув их очередную колонию. Собирал свою коллекцию взмахов крыльев, запахов нектара и колебания горячего воздуха.

В студенческие годы экспедиция за бабочками заканчивалась грудой коробок с пронзенными бабочкиными тельцами. В этой жизни необходимости в сборе мертвой коллекции не было. У Ивана была огромная лаборатория – под открытым небом. А коллекция была – живая. Бражники, махаоны, совки, носатки, стеклянницы, парусники – Иван полушепотом повторял названия бабочек, словно слова молитвы. Для него было важно через них сохранить связь с прошлым, на их звучании построить свое настоящее бытие. Бабочки были символом свободы – их нельзя выдрессировать и посадить в клетку. Ограничение свободы для этих неземных существ – верная смерть.

Иван хитрил – ставил вокруг маяка воду, разведенную с мёдом. Банку мёда нашел в чулане от прежнего хозяина. Бабочки слетались к блюдцу за нектаром, а потом кружились в хороводе над домом маячника, благодаря своего неожиданного друга.

Человеческую жизнь Иван сравнивал с жизненным циклом бабочки. Сначала яйцо. Возраст открытий окружающего мира. Время, когда ты понимаешь, что мягкое – это приятно, а острое – плохо, когда падать совсем не больно, а больнее – лежать и не двигаться. В детстве был случай, о котором сам он не помнил совсем. Но родители рассказывали с такой точностью в деталях и эмоциях, что не поверить им было нельзя. В пятилетнем возрасте он проснулся рано утром, но не смог ходить. Совсем не держали ноги. Вернее, как он сам теперь понимает, ног Иван не чувствовал. Родители сначала подумали малыш шутит, детский юмор не всегда похож на взрослый. Но уже через пару минут выяснилось, что Ванька, который еще накануне ни на что не жаловался, падает без сил на кровать. Для всех это было шоком. Отец на руках донес до машины и поехал в травмпункт. Маленькому Ивану сделали рентген, внимательно осмотрели – но ничего не нашли. «Наблюдайте!» – сказал хмурый доктор. Наблюдали два дня. Лелеяли и плакали, жалели и гладили. Через два дня Иван Корольков как ни в чем не бывало, встал и пошел. Что это было, так никто и не понял. Стадия яйца для Ивана ограничивалась постижением мира и опробованием его на вкус. От возраста это не зависит. Нынешний сосед Ивана Силыча Аркадий Баловнёв – до сих пор яйцо. Но с ним все ясно – натура творческая вечно в поиске тем и идей.

Более совершенная стадия – гусеница. Яйцо обрело иную форму, доразвилось и почувствовало мощь жизни. Теперь пробовать на вкус уже не хочется. Хочется жрать все, что попадется на пути. Гусеница – это время собирания эмоций и чувств. Даже внешность у гусениц разная – иногда кричащая, иногда шипастая с яркими пятнами. Гусеница ищет свой стиль и не хочет быть похожей на других. Гусеница – это Сима Московцева. Одна любовь, вторая, роковая, сороковая. Нежнее! Ласковее! Сильнее! Глубже! Остановиться гусеница не может, пока не насытит своё яркое чрево. Разум здесь не работает, зато энергично работает тело.

И только насытившись и устав от собственной энергии, гусеница окукливается. Что это было – спрашивает себя гусеница. Ответа никто дать не может. Вокруг – такие же куколки, накопившие за свою гусеничную стадию такое количество проблем и неприятностей, что они давят на самолюбие все сильнее. Куколке кажется, что жизнь прошла зря. В напрасной беготне по кругу, в цацках и украшательствах. Куколка уже жалеет о прожитом, но еще не видит будущего. Это состояние душевного сна и страхов. Всё замерло в ожидании того, что придёт Годо. Но что это или кто – не знает никто. Сэм Беккет, тысячу раз прав. Годо не придёт. Не приедет. Не прилетит.

Стадия куколки – для некоторых последняя стадия жизни. Окуклился – это финал. Отправляйся в вечный мир. Только сильным удается стать «имаго» – сохранить лицо, приобрести образ и воспарить. Правда, перед полётом бабочка в стадии имаго должна сделать усилие. Взобраться на возвышение и свесить только-только обретенные крылья. Для крыльев это полезно, они отвердевают. Но, кажется, что природа специально дала эту паузу, для осознания маршрута полета. Куда лететь? Что делать? Что оставить после себя? Иногда Ивану Силычу казалось, что имаго – Маруся. В свои шесть лет – она уже вполне сформировавшийся образ. Как ни странно – смешной профессор Демьян Петрович, который учит вьетнамцев русскому языку, в квартире которого Иван Силыч так неловко нарушил равновесие мира – тоже имаго. Он может быть смешон в своей вере во вьетнамские мифы, но он цельная натура, чётко осознающая свой полет. А кто сам Иван Силыч? Сейчас он затрудняется ответить. А тогда, на маяке, он выходил из куколки. Заново обретал в себе силы жить новой, другой жизнью.

Шарль Обертюр жил вокруг Ивана своей жизнью. Вот уж на кого его «бабочкинская» теория не распространялась. «Что же ты за псина? – говорил он Шарлю. – Где жил раньше? Кто был твой хозяин? Почему пришел ко мне, в степь, на берег, на маяк?» Шарль на все вопросы только весело лаял. Шутка ли, ты скитаешься по жаре несколько дней, без воды и еды, грызешь колючки и ешь птиц – падаль, которую не сожрали ястребы. И вдруг обретаешь кров, теплую похлебку и доброго хозяина сразу? Это чудо! Собачий бог, как отблагодарить тебя за все эти блага? И хотя вместе со всеми удобствами ты соглашаешься сменить имя, что конечно, не комильфо для гордого пса, ну, так и гордыню смирить тоже полезно. Шарль – так Шарль. Обертюр? Да зовите, как хотите!

Раз в неделю-две приезжал на тракторе Митрич – подвозил с научной станции немного продуктов, хлеба, крупы, канистры с водой и соляркой для дизеля. Митрич был заросший, с бородой. Определить возраст из-за этой черной густой бороды было трудно. Разговаривал он мало и неохотно. Выпьет чаю, скажет несколько фраз о предстоящей погоде, и уезжает. От Митрича всегда разило чачей и Шарль за это его очень не уважал. Неизменно облаивал его самым сердитым видом лая из всех, какими владел.

Счет дням Иван потерял. Он действительно ушел в параллельный мир. Здесь не было ни календарей, ни часов. Солнце, море, степь и маяк. Четыре стороны света.

С севера из степи пришла осень, а за ней и ветер, который принес с собой ломоту и болезнь. Весь день Иван лежал в постели. Шарль скулил у ног, не зная, чем помочь хозяину. Телефон, который пылился в углу, за все это время так и не заработал. Вернее, может, телефонная линия и была восстановлена, но Ивану звонить было некому. Да и на маяк никто звонить не будет – нет необходимости. Сейчас телефон пылился в углу на подоконнике, под стопкой погодных бланков десятилетней давности. Ивана колотил озноб. Он то впадал в забытье, то вдруг резко вскакивал с постели, не понимая, где находится, и удивляясь, что за окном шумит море. Дом маячника находился в нескольких метрах от маяка, но казалось, что капли морской воды бьются в стекла.

На море разыгрался шторм. Небо мгновенно затянулось сначала тяжелыми свинцовыми тучами, затем вместе с темнотой на землю хлынула толща воды. Казалось, что теперь мыс, маяк и дом Ивана оказались в самом центре гигантского водопада. Морская вода ледяным набатом била в скалу мыса. Иван от холода не мог думать, мысли путались. То жар, то холод, то снова жар. Шарль, согревая хозяина, сначала пристраивался на кровати, то со стороны спины, то у живота, то в ногах. Но потом вдруг лёг сверху, распушив, насколько можно, свою клокастую шерсть и перевоплотившись в кудлатое одеяло. Сердце пса билось сильнее, его удары глухо отдавались в голове. Который час, Иван определить не мог. Несколько попыток встать – не получалось.

Шарль остался на маяке за старшего. Он скулил и лаял, куда-то убегал и возвращался. Иван мучительно боролся с болезнью. В постели его швыряло из стороны в сторону, словно дом маячника внезапно превратился в каюту корабля. Может быть, тот самый, который шел сейчас прямо на скалистый мыс. Судно небольшое, по сути прогулочный катер без каких бы то ни было навигационных приборов. Такие часто возят курортников летом. Но откуда он взялся сейчас, когда даже счастливый бархатный сезон канул в фотоальбомы отдыхающих, понять было невозможно.

Видимость на море нулевая. Волны в несколько метров. Кто бы знал, какой чудовищной может быть крымская волна! Шарль скулил отчаянно. Завести дизель пёс не мог, такое бывает только в сказках. Хотя, если бы это случилось, Иван охотно поверил – он знал, что всё с ним происходящее не меньше чем сказка. В очередном приступе ясного сознания Иван обнаружил себя на полу, Шарль схватив его за ворот рубахи пытался тянуть в сторону двери. Встать Иван не мог, в бреду, в уме пролетели картинки из детства, отец несет его на руках. Ползком, вцепившись одной рукой за собаку, как боец на линии фронта, Иван преодолел несколько метров. Как поднялся на маяк, и главное, сколько времени на это потратил – он не знал. Пусковой шнур тянули вместе. Человек уперся ногами в стену, а пес со шнуром в зубах отпрыгивал в сторону. Сколько было попыток? Десять? Двадцать? Это сейчас Иван Силыч понимает, что их затея была безумной. Но когда движок зарычал и лампа маяка зажглась, он выдохнул. Наверное, в этот момент вся тяжесть мира упала с его плеч.

Он проснулся на следующий день, на полу. Маяк продолжал гореть. Тело ломило, как будто Иван провел серию боев на ринге. Это был еще один его бой, смертельный. И он победил. Солнце било в глаза. Иван никогда не смотрел с маяка вниз. Он боялся высоты. Но в тот раз он решил посмотреть, думая, что увидит обломки судна на скалах, пробитое днище, жертвы – все атрибуты кораблекрушения, о которых читал в книгах. Он зажмурился и опустил голову. Когда открыл глаза – о скалу билось чистое море. Он зажмурился еще раз, чтобы проверить себя…

…Джамшид Ташкенбаев легко завершал свой переход по канату под куполом цирка без страховки. Еще шаг и гром аплодисментов наполнил зал.

Храбрецов всегда награждают аплодисментами и восхищенными улыбками.