Кому на Руси жить хорошо, по версии Некрасова, думаю, помнят все – практически никому, а вернее всем плохо. Одна надежда на светлое будущее. «Светлое будущее» в виде Великой Октябрьской социалистической революции (ВОСР) наступило, и «жить стало лучше, жить стало веселей», но по-прежнему не хорошо. После перестройки (или контрреволюции), развернувшей страну в сторону дореволюционную, вроде бы чиновники, попы, купцы, министры «государевы» вернулись, а назвать существование их, так же как и прочего люда, счастливым язык не поворачивается. Роман со счастьем в России не складывается. Почему?

Счастливый человек – свободный человек. Правда, не всякий свободный человек счастлив. Но рабу никогда и нигде хорошо не будет – это надо принять как аксиому. Рабское сознание зависимо и завистливо, а потому несчастно.

У россиян сознание рабское. В Европе в Новое время (как было написано в советских учебниках) или в эпоху модернизма (как говорят сейчас) религиозное сознание всё ощутимее сдавало свои позиции, развивались буржуазные экономические отношения, вместе с ними развивалась и личность – автономная, независимая, секулярная, проявляющая гражданскую и частную инициативы, преодолевающая сословные и конфессиональные границы. Но это в Европе. В Российской же империи крепостное право, как многие помнят, существовало до 1861 г. и не позволяло освободить не только крестьян, но и господ, которые, с одной стороны, находились в диалектической связке со своими крепостными, а с другой стороны, были зависимы от государя, ощутимо ограничивающего их гражданские свободы (вплоть до государева разрешения на вступление в брак, поездку за границу, создания своего дела). Не развивалась экономика на основах свободного рынка, не развивались гражданские свободы, не развивалось личностное сознание.

Становление личности на Западе происходило на основе развитой индивидуальности и вырабатывания гражданской ответственности. В эпоху Просвещения для многих стало очевидно, что общество существует не по божественным законам и установлениям, а формируется людьми на основе Общественного договора. И люди в таком обществе объединены «сочувствием и симпатией» друг к другу, что позволяет ограничивать индивидуальный эгоизм и приумножать общественное благо. Вот из этой смеси объединенности и ответственности перед ближним, «разумного эгоизма», развитой индивидуальности и строилось западное общество. «Война всех против всех» (по версии Томаса Гоббса) разрушила бы его, как это произошло с цивилизацией майя. Свобода экономическая и гражданская не предполагала разрушения, она предполагала ответственность личности перед другими гражданами, с которыми и только вместе с которыми возможно было построение нового модернистского свободного общества, где была бы свободная конкуренция, происходило бы на ее основе развитие экономики и формирование государства на базе тех законов, которые пишутся самими гражданами (не Богом и не монархом).

Рабское сознание

В России благотворного для государства и личности периода развития нового модернистского свободного общества не случилось. Даже те несколько лет перед ВОСР, когда какие-то гражданские свободы были обещаны и развитие промышленности стало набирать темпы, трудно рассматривать как благоприятный период для развития личностного сознания – уж очень он был скоротечен.

Вроде бы Россия – европейская страна и проходит в своем развитии те же стадии, что и страны Европы, но… как это было уже замечено – на свой, особый манер. Таким образом, Возрождение на Руси нашло свое проявление во фресках Андрея Рублева (на которых отражается весьма робкое становление индивидуальности), Просвещение в России прошло на уровне переписки Екатерины II с Вольтером и открытия Московского университета (для очень узкого круга избранных индивидуальностей). Ну а модернизм только стал вклиниваться в российскую империю, когда она, исчерпав ресурс самодержавия, рухнула и погребла под собой те социальные группы, которые начали вырисовываться на фоне общего крепостничества и рабского сознания – пролетариат и буржуазию.

Диктатура пролетариата не могла говорить от лица пролетариата, которого в России было мало и у которого не было времени для выработки гражданского сознания. Диктатура пролетариата вылилась в диктатуру партии, и Россия вернулась к тотальной несвободе.

Больше всего эта несвобода укоренена в патриархальности и общинности сознания русского человека. Вне общины, вне оглядки на то, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна?», основные массы русского народа никогда и не существовали. Русский человек обычно не нес личную ответственность за добровольно взятое на себя дело. Всегда был кто-то выше – царь-батюшка или барин, который приедет и рассудит. Конечно, появлялись и яркие индивидуальности и инициативные личности (например, среди тех, кто осваивал Сибирь и развивал промышленность на Урале), но не они определяли общественное сознание. Даже среди людей, получивших образование, было немного личностей с развитым гражданским сознанием.

Люди русской культуры едва ли не со становления Российской империи (впрочем, наверное, раньше – еще когда Александр Невский разбил рыцарей Тевтонского ордена и искал поддержки на востоке у Орды) делились на тех, кто ориентирован в своем развитии на Запад, Европу, и тех, кто ищет опору в собственных устоях, в восточной деспотии (например, славянофилы), ищет для России свой особый путь, основывающийся на трех столпах: православии, самодержавии и народности. Какой из этих столпов ни возьми, все свидетельствуют о неразвитости личностного сознания у русского человека. Гражданин Российской империи – это бесправный, не имеющий голоса, в безмолвии уповающий на Бога и руководствующийся в жизни принципами общинной морали человек. Да и можно ли говорить об этом человеке как о гражданине? Нет гражданских свобод – нет гражданина.

19 февраля 1861 г. Александр II подписал Манифест об отмене крепостного права, который изменил судьбу 23 млн. крепостных крестьян (37% от всего населения): они получили личную свободу и гражданские права, но в очень урезанном виде. До этого у половины россиян не было вообще паспортов, хотя паспорта были введены еще Петром I. Однако на руки они, например, крестьянам не выдавались даже и после отмены крепостного права. Их выдача осложнялась целым рядом условий (прежде всего условием полной уплаты налогов). Освободившись от крепостного права, крестьяне оказывались в плену сельской общины или «мира», где сохранялись правила круговой поруки. Вся община несла материальную ответственность за сбор налогов, отработку повинностей, поставку молодых людей на воинскую службу, содержание сельских церквей, школ, дорог и т. п. Община могла уплатить недоимки за беднейших крестьян, но в наказание могла отобрать надел и вернуть его в «мирской котел». Повсеместно сохранялись телесные наказания. Власть общины простиралась до того, что она могла наложить штраф на трудолюбивых крестьян за работу в праздничные дни, приговорить крестьян к ссылке в Сибирь «за колдовство» и т. д.

Распределение наделов между крестьянскими дворами производилось по количеству душ мужского пола. В пределах общины крестьяне не являлись собственниками земли, а лишь ее временными пользователями. При этом крестьяне не имели права отказаться от надела и уйти из общины в город. И получить паспорта они не могли – этот вопрос решал «мир». Они должны были выкупить землю, собственниками которой не становились. Правительство предполагало, что такая мера будет временной, не более девяти лет, но в действительности всё это сохранялось вплоть до начала XX века.

После реформы новый закон предоставлял властям, особенно в лице земского начальника, функции «попечительства о хозяйственном благоустройстве и нравственном преуспеянии крестьян», что отражалось в правилах о семейных разделах и переделах. Крестьяне подлежали не только дисциплинарной власти своих общин, подобно мещанам, но и административно-карательной власти сельского старосты, волостного старшины и земского начальника. К ним по-прежнему относились как к людям несамостоятельным, зависимым и безответственным. Это отношение закреплялось социальным положением крестьян.

Буржуазные реформы 1860—70-х гг. – это время, когда стал складываться союз царя, дворян и входящей в силу буржуазии. Несмотря на нежелание верхов отказываться от основных принципов самодержавия, в обществе чувствовалась необходимость в новой государственной и социальной структуре для новых социальных сил. Поэтому преобразования начались, прежде всего, в области местного самоуправления. До Александра II все органы самоуправления в России имели сословный характер. Развитие рыночных отношений побуждало правительство провести реформы по созданию всесословных управленческих структур, чтобы приспособить политический строй России к новым экономическим условиям. В земские собрания стали выбирать не только дворян, но даже богатых крестьян, в городскую Думу – зажиточных горожан. Был создан бессословный суд с присяжными заседателями. Рекрутский набор заменили всеобщей воинской повинностью. В 1863 г. ввели университетский устав, утвердивший определенную автономию и демократизм этих учебных заведений. Школьный устав 1864 г. расширял сеть школ и давал формальное равенство в обучении девочек и мальчиков. С 1870 г. начали открываться женские гимназии, появились высшие женские курсы. Так, в Москве профессор Герье в 1872 г. открыл историко-филологические высшие женские курсы.

Реформы значительно продвинули Россию по пути модернизации. Но по политическому устройству страна по-прежнему оставалась самодержавной монархией. Общество не могло влиять на политику правительства. Более того, большинство историков полагает, что с середины 1860-х гг. в деятельности правительства начинают доминировать консервативно-охранительные тенденции, а реформаторский потенциал оказывается практически исчерпанным. После убийства Александра II в 1881 году охранительные настроения выливаются в официальную политику консервации самодержавия, когда вновь сводятся на «нет» минимальные квазисвободы, данные реформами.

Ни о каком построении гражданского общества речь не идет. У россиян нет гражданских свобод. И то минимальное самоуправление, которое было позволено после 1861 г., урезается по всем возможным статьям. У подавляющего большинства российского народа сохраняются ощущения беспомощности перед лицом самодержавия, зависимости и упование на милость. Законы и органы, следящие за их исполнением, остаются силой чуждой, призванной не защитить граждан от беды извне, а только еще больше закабалить. Власть и законы сами воспринимаются как беда извне, которую надо как-то обойти, вывернуться из-под нее, объегорить, спрятаться в «миру» и ни в коем случае не вступать с ней в личные отношения. Право в Российской империи личность не защищает – это знали и крестьяне, и горожане. И никакая судебная реформа не могла переменить отношение общества к власти и ее законам. Поэтому если на Западе развивалось правовое сознание, то в России не развивалось ни право, ни личностное сознание. Только общественная мораль могла упорядочивать общежитие русского человека.

Тот общественный договор, социальный контракт, который на Западе люди заключали друг с другом, образовывая гражданское общество, на основе которого строились государства и развивалось право, в Российской империи не работал. Понятие общественного договора подразумевает, что люди частично откажутся от своей свободы и независимости и передадут часть своих свобод или прав каким-либо властным структурам для построения и поддержания общественного устройства на основе законов. «Общественный договор означает соглашение управляемыми на наборе правил, по которым ими управляют». Эта социально-экономическая теория, возможно, не всё объясняет в устройстве западных обществ, но развитие у граждан Западной Европы правосознания, а значит, и личностного сознания, она освещает очень хорошо, делает это наглядным.

По теории общественного договора человек в «естественном состоянии» ограничен только внешними обстоятельствами. Согласно Томасу Гоббсу, человеческая жизнь в таком состоянии была «опасной, жестокой и короткой», у каждого были неограниченные естественные свободы, включая «право на всё» и, соответственно, свободу нападать на других и отражать их нападения. В естественном состоянии продолжалась бы бесконечная «война всех против всех» (Bellum omnium contra omnes). Чтобы избежать этого, свободные люди образовали гражданское общество, заключив общественный договор, благодаря которому каждый, воспользовавшись своими гражданскими правами, получал выгоду взамен подчинению гражданским законам или политической власти.

Общественный договор и полученные при этом гражданские права не являются естественными и не фиксируются навсегда. Договор действителен, пока он удовлетворяет общий интерес. Поэтому, когда в договоре обнаруживаются несоответствия изменившимся условиям жизни, он вновь обсуждается для изменения положений, используя такие средства, как выборы или законодательный орган. Но пока договор действует, он должен неукоснительно соблюдаться всеми гражданами. Быть членом общества означает взять на себя ответственность за соблюдение правил, в том числе в виде наказания за нарушение их.

У европейцев произошла интериоризация права, у них появилось правосознание, при котором сохраняется ощущение, что закон защищает. А если закон перестает удовлетворять, то его надо менять. И постепенно в течение модерна шла подстройка законодательно-правовой базы под нужды реальных обществ.

Таким образом, Европа и Северная Америка пережили определенные периоды эмансипации и становления правосознания, которых в России не было. Это периоды освобождения крепостных в Европе, рабов в Америке и женщин повсеместно. Через эмансипацию, завоевание всё бóльших прав шло становление гражданского общества. Оплотом консерватизма оставалась патриархальная буржуазная семья, где какие-либо изменения происходили очень и очень медленно.

Положение женщин и развитие феминизма в России до 1917 года

В России положение женщин в семье было, с одной стороны, лучше, чем в буржуазной Европе, а с другой стороны, женщины испытывали двойной гнет – внутри семьи гнет мужа или отца и царя-батюшки или помещика в рамках общества. С одной стороны, женщина рассматривалась едва ли не как собственность мужа или отца (паспортные ограничения, ограничения передвижения, ограничения на учебу, работу), и эти представления о женщине были распространены в культуре, составляли ее суть. А с другой стороны, в России не действовал «Гражданский кодекс» Наполеона 1804 г., по которому замужняя женщина была экономически недееспособна. Россиянка, замужем или вдова, имела экономические права (чуть меньшие, чем у мужчин), и она обладала некоторыми гражданскими правами, насколько это было возможно в Российской империи.

Такая же двойственность отношения к женщине наблюдалась и в русской культуре, в народе. С одной стороны, женщина должна быть женственной: мягкой, нежной, чистой, покорной, уступчивой, услужливой, слабой, жертвенной и т. п. А с другой стороны, образы женщины-матери, женщины-жены рисовали их сильными, мужественными, по-богатырски здоровыми, с несгибаемым характером, идеально-героическими девами-поляницами, защитницами семьи и веры. Эти строки из поэмы Н. Некрасова «Мороз, Красный Нос»:

– уже набили оскомину, но родились они не на пустом месте. И при муже женщина могла быть сильной и властной. А уж после его смерти дела управления семьей зачастую переходили к ней, а не к сыну.

При этом какой бы сильной женщина ни была, она не чувствовала себя самостоятельной. Сила крестьянина была в общине, только сообща они могли что-то сделать, а сила женщины была в семье. Внутрисемейные отношения строились на патриархатных принципах, что выражалось во всевластии главы семьи, в иерархичности внутрисемейных отношений, в строгой дифференциации ролей, функций и статусов в семье по полу и возрасту, в приоритете социальной роли члена семьи над его личностью. Автономия семьи от общества была слабой, что делало внутрисемейные проблемы публичными. Проступки и нарушения, такие как неуважение к родителям, адюльтер, аборт, превышение родительской власти и т. д., рассматривались как уголовные преступления, то есть как преступления против общества и общественного порядка, а не как частные дела.

Таким образом, модели семьи, общины, государства входили как матрешки друг в друга. И всё это были публичные сферы – ничего частного, контроль государства тотальный. В таких условиях самостоятельную личность вырастить чрезвычайно трудно. Как можно испытывать гражданскую ответственность, когда с человека снимают всякую ответственность, перекрывая любую тропинку к свободе?!

Во второй половине XIX в. шел процесс ломки традиционных внутрисемейных отношений, изживания архаических форм семейной организации. Перед реформой 1861 г. и после нее сложились те условия, которые дали возможность организационно оформиться первым инициативным группам по эмансипации женщин. Многие молодые дворянки уезжали в город и искали работу, так как разорившиеся семейства прокормить их не могли. Они и составили тот социальный слой, который подвигал всё общество к решению так называемого женского вопроса.

На первом этапе феминизм в России можно обозначить именно так – постановка и обсуждение женского вопроса. В дискуссию о нем включались лучшие умы государства, общество вновь раскололось на два лагеря: консерваторы, охранители и славянофилы ратовали за патриархатную женскую идентичность, а интеллигентские круги хотели дать женщинам право и средства к самостоятельному существованию, независимому от родственников, мужа, детей…

То есть феминизм в России так же, как и на Западе, начался с той «первой волной», которая прокатилась по Европе после Французской революции 1848 г. Другое дело, что в России он имел свои особенности, на первом этапе феминизм идеологически четко не был оформлен и сводился к решению пресловутого женского вопроса. Временем зарождения женского движения в России считается конец 1850-х годов. Необходимо было решить проблемы, стоящие перед женщинами: бесправие, требование покорности и беспрекословности, замкнутость жизненного пространства, погруженность в сферу чувств и отсутствие образования. Получение последнего считалось главным на путях преодоления женского бесправия. Консерватизм же не признавал инокультурного влияния. Он, наоборот, насаждал концепцию антииндивидуализма женщин, следование идеалам патриархата, подчинение интересам семьи, жертвенности, он защищал авторитарность и иерархичность российского общества, поддержание главенства обычая над законом.

Эмансипационная идеология противостояла консервативным патриархальным взглядам большинства, она находилась в оппозиции православному идеалу женской жертвенности, жизни во имя другого. Женщина в системе ценностей патриархатной культуры не рассматривалась как личность, а только как член семьи, полностью подчиненный ее интересам, не имеющий и не могущий иметь своих личных интересов. Единственной целью, смыслом жизни и высшей ценностью для женщины была семья. Перед женским движением встала непосильная задача – изменить культурные нормы традиционного общества.

Женщины либеральных взглядов начинали свою общественную деятельность в интеллигентских кружках, где обсуждались эмансипационные идеи и процессы. Освобождение предполагалось осуществлять по трем направлениям: эмансипация крестьян от помещиков, женщин от традиционных семейных и общегражданских норм бесправия и граждан от диктата государства. При этом последнее направление было приоритетным. Политические права женщин не обсуждались – их не имели и мужчины. Обсуждались темы гражданского брака, проблема наследования, работы и образования. А также проблема самостоятельного существования женщины, стремящейся к индивидуальной свободе, к образованию, самореализации в профессиональном, интеллектуальном труде на пользу общества.

Интеллигенция была печальником и по женскому вопросу, и по вопросу освобождения народа. Почему в Европе не было интеллигенции? Видимо, потому что на буржуазном Западе не нужна была прослойка интеллектуалов, которые бы взяли на себя функции радетелей за народ. Русская интеллигенция была пропитана коллективистской идеологией народничества, духом общности, идеями долга перед народом. Для русской интеллигенции характерно было социальное мессианство, верность общественному долгу, антибуржуазность, презрение к обывателю и к Западу как воплощенному мещанству. То есть они сами несли в себе идеологию патриархальности, боялись, что «святую Русь» разрушит быстро развивающийся, особенно в техническом плане, Запад, и предпринимали «хождение в народ», с одной стороны, для его просвещения, а с другой – чтобы самим проникнуться духом народности и не дать России встать на рельсы буржуазного развития.

Освободиться от патриархального сознания не удавалось никому: ни интеллигенции, ни феминисткам. И только радикально настроенные революционеры хотели разом решить проблему и патриархата в том числе – уравнять всех и вся.

Женское движение развивалось на фоне и во взаимодействии с двумя массовыми освободительными общественными движениями России: либеральным и радикальным. Таким образом, и в женском движении наметились два крыла. Одно – либеральное, строящее свою деятельность, в основном, на благотворительности и на участии в делах российской интеллигенции. А другое – социал-демократическое во главе с А. Коллонтай, пытающееся объединить работниц в движении за права женщин.

К либеральному направлению принадлежали «дамы-организаторши» первых женских инициатив: М. В. Трубникова, Н. В. Стасова и А. П. Философова – именно они заложили основы феминистской взаимопомощи. Они обладали определенными личными ресурсами: принадлежали к состоятельной части привилегированного сословия, проживали в столице и участвовали в деятельности интеллигентских кружков, обсуждавших актуальные проблемы времени. А также у них было свободное время, собственные деньги, образование, позволяющее ориентироваться в сути обсуждаемых проблем, и высокий уровень личных связей в правительственных структурах для того, чтобы добиваться от правительства каких-то уступок.

Благодаря организационным способностям и усилиям «дам-благотворительниц» и их последовательниц во второй половине XIX в. в Санкт-Петербурге и в Москве стали появляться различные женские общества, группы, организации для улучшения положения женщин в традиционном российском обществе, для развития личности женщины, ее самореализации. В них осуществлялась, в основном, благотворительно-просветительская деятельность женщин в интересах женщин. Таким образом, эти организации, строя свою работу на принципе благотворительности, продолжали практику патриархата, основанную на иерархии, власти, силе и патронировании. При этом гендерная система общества не ставилась под сомнение, предлагалось всего лишь дать женщинам побольше прав. И именно дать, а не взять.

«Дамы-устроительницы» столкнулись с инертностью, безучастностью и иждивенческими настроениями своих подопечных – например, жительниц «Дешевых квартир». Работницы, мелкие чиновницы, ремесленницы считали вполне естественным постоянную заботу о себе «дам-благотворительниц». Женщины городских низов слишком привыкли к опеке мужчин и были не приучены действовать самостоятельно, не готовы взять на себя ответственность. Благотворительность как опыт женского лидерства и социальной ответственности развивала «дам-устроительниц» и их сподвижниц, но женщин, облагодетельствованных ими, оставляла без саморазвития и без навыков к самостоятельному существованию. За расцветом благотворительности последовал отказ от традиционной филантропии в сторону создания женских солидарных объединений и новых форм деятельности. Правда, первую зарегистрированную женскую организацию пришлось назвать «Русское женское взаимно-благотворительное общество» (1895 г.), так как на более смелые проекты, чем благотворительность, никто из правительства разрешения не давал. За два—три года в нее вступило около двух тысяч женщин. Они рассматривали это общество как клуб, куда можно было прийти за поддержкой, новыми идеями и просвещением.

Женское движение в России ХIХ в. руководствовалось идеей ценности женской личности для общественного прогресса и ставило своей целью расширение гражданских прав и свобод женщин в экономической, культурной, общественной сферах. В первую очередь, оно выступало за женское образование, равное мужскому, за равенство в браке, за право женщин на труд, на участие в общественной жизни, при этом избирательные права еще не имелись в виду, так как и не все мужчины обладали такими правами.

Слова А. П. Философовой: «Речь идет о достоинстве человеческой личности, о праве ее на самоопределение, на проявление вложенных в нее способностей и талантов», – можно рассматривать как определение феминизма на этом этапе. То есть феминизм – это путь к свободной личности через личностное развитие, индивидуализм, социальную, духовную и экономическую свободу. Поэтому целью феминисток было создание условий для самораскрытия женской личности и обеспечения ее правовых гарантий.

Изначально эмансипация рассматривалась как освобождение от феодально-абсолютистского режима и навязываемого им образа жизни, как движение к общественному равноправию и свободе, как процесс становления личности и возможностей ее реализации, а также появление новой личности. Мужская личность даже в России уже воспринимала себя субъектом и ценностью общества, несмотря на всё унижение самодержавием. Права человека осмыслялись как высшее достижение гуманизма, как естественные права, данные любому человеку от рождения.

Русский феминизм развивался в рамках либеральной теории, основываясь на ее базовых понятиях «общественного договора», «естественного права», приверженности ценностям рационализма, равенства, свободы, индивидуализма, частной собственности, представительной демократии, законодательных реформ и т. д. Он фокусировался на проблеме включения женщин в общество на равных с мужчиной основаниях посредством предоставления женщинам равных гражданских прав, стремился к минимизации различий в социальном положении двух полов и легально действовал на политической арене с целью изменения существующего порядка. Ему была присуща вера в то, что правовые реформы способны разрешить женский вопрос.

Но если в Европе феминистки боролись за изменение именно и только своего социального положения, за эмансипацию от власти мужа, отца и других мужчин, за обретение собственного голоса, то в России женщины по некоторым позициям (например, экономическим) имели больше прав, чем их сестры в Европе, а вот многие мужчины в Российской империи по-прежнему были бесправны. И поэтому российские равноправки готовы были вместе с мужчинами бороться за освобождение гражданина от тотальной власти государства.

С. Г. Айвазова в работе «Русские женщины в лабиринте равноправия» справедливо замечает, что нерешенность проблем буржуазно-демократического переустройства страны, отсутствие демократических свобод, подавление гражданских свобод личности, препятствия в развитии самостоятельных и независимых граждан привели русских феминисток к отстаиванию прав не только собственной социальной группы, но и всех других категорий населения страны. Отечественные равноправки сосредоточили свое внимание и усилия на достижении равноправия всех граждан России перед законом, на освобождении личности из-под репрессивной власти государства, которое выступало как политический моносубъект – ни действующих партий, ни реальных общественных организаций, ни общественного движения, имеющего силу и влияние, не было. Необходимо было осуществить переход от авторитаризма (от абсолютной монархии) к современному правовому государству, к демократии. Таким образом, деятельность женских организаций в России предстает как общеполитическая – она соединяла освобождение женщин с освобождением всего народа. Лозунг первой женской политической организации «Союз равноправности женщин»: «Ради народного блага будить самосознание и самодеятельность масс; ради раскрепощения женщины – будить самосознание и самодеятельность женщины».

У женщин России был выбор: работать на грядущие социальные потрясения и коренную реорганизацию общества или работать по институализации женской составляющей в российской жизни. Многие выбрали второе. Убеждение женщин из состоятельного сословия в том, что образованные классы в долгу перед народом, претворилось в благотворительную деятельность: устройство кружков для взаимной помощи, библиотек, частных школ, курсов, всякого рода ремесленных заведений. Среди первых женских инициатив были «Общество доставления средств для беднейших жителей Петербурга», «Общество распространения полезных книг» в Москве.

Однако благотворительности для переустройства общества было мало. Это понимали и равноправки. Они видели сильную классовую поляризацию российского общества и с трудом находили доказательства в подтверждение существования общих женских интересов и общей женской идентичности. И это не позволяло им замкнуться на осуществлении только женских интересов и целей. Корень проблемы лежал в поражающей разнице образовательных уровней «дам-благодетельниц» и тех, на кого была направлена их благотворительная деятельность. Для последних феминистские идеи звучали сложно, порой идеалистично, особенно на фоне простой и ясной классовой теории. Тактика феминисток по формированию коллективной женской идентичности и созданию солидарности с работницами всегда выливалась в благотворительную деятельность. Диалога на равных не было, поэтому и самоосознания коллективной женской идентичности не случилось.

Главное препятствие на пути этого осознания и установления равноправия таилось в самих женщинах: они были либо благополучны и равнодушны к проблемам своего пола, либо довольствовались тем, что есть, и безропотно несли свой крест. Так обстояло дело с подавляющим большинством. И только небольшая часть активно настроенных женщин пыталась найти общие узлы интересов и связать всех в общественное движение за освобождение. Для равноправок правовая эмансипация (внешняя) была условием и прологом к эмансипации личностной (внутренней). Внутренняя эмансипация – готовность личности принять свободу. Этой готовности не было не только у подавляющего большинства женщин, но и у мужчин Российской империи.

Приходилось бороться за освобождение российского общества в целом от оков самодержавия. И либерально настроенных феминисток для этой борьбы было недостаточно. В связи с этим появилось крыло более радикально настроенных феминисток, включившихся в революционно-освободительное движение. Многие революционерки отрекались от семьи и самих себя как женщин, посвящали всю свою жизнь делу революции. Это также затрудняло их общение с женщинами из народа. Если «дамы-благотворительницы» по уровню образования, социальному статусу стояли над народом, то революционерки своим крайним радикализмом ставили себя вне народа. У этих различных кругов женщин не было ничего объединяющего, а без этого невозможно было выработать солидарность. Революционерки не смогли преодолеть глубинное расхождение во взглядах, которое отличало их от женщин социальных низов, у них не было общего с ними женского семейного опыта. У либералок не было с народом объединяющего жизненного опыта.

И лишь язык общего бесправия был понятен всем. Однако к концу ХIХ в., когда общественность заговорила вслух о конституции, о всеобщем избирательном праве, стало очевидно, что мужские и женские взгляды на дальнейшее развитие общества по пути прав и свобод начали расходиться. Избирательный закон 1905 г. нарушил баланс гендерного политического равенства в российском обществе – равенства в бесправии. Теперь мужское население страны стало легитимным участником политического процесса.

Если раньше русские феминистки пытались решать женский вопрос – образование, работа, изменение семейного статуса – в рамках самодержавия и политического бесправия большинства населения страны, и вся интеллигенция их в этом поддерживала, то теперь они поднялись до постановки идеологических целей – получения политических прав, в частности права голоса. До 1905 г. женщины пытались найти свое место в «общем деле», в едином строю с мужчиной в борьбе с самодержавной патриархальностью Российского государства. Борьба женщин в рядах рабочего, социалистического, коммунистического движения являлась борьбой за права мужчин. Но после принятия Избирательного закона женщины сместили свой интерес на борьбу с дискриминацией по признаку пола в самих демократических движениях и в ходе демократических преобразований, они стали определять гендерное неравенство как основу социальных конфликтов.

Как пишет Ирина Юкина в своей книге «Русский феминизм как вызов современности», на втором этапе женского движения в России главной целью стало достижение избирательных прав для женщин. На смену старому порядку явились новые принципы – всеобщего избирательного права и равенства всех перед законом. Для осуществления этой цели были созданы новые женские организации: Союз равноправности женщин (1905 г.), Женская прогрессивная партия (1906 г.), Женский политический клуб (1906 г.), Российская Лига равноправия женщин (1907 г.) и др.

На волне переломного момента для всей российской истории, когда активность людей была велика, и столь же велико было количество не решаемых властью проблем, 19 марта 1917 г. состоялась манифестация, организованная Всероссийской Лигой равноправия женщин в Петрограде. В шествии, чтобы добиться избирательного права для женщин, приняли участие около сорока тысяч человек. Эта задача объединила разных представителей общества, которые не могли мириться с тем, что половина населения Российской империи оставалась бесправной в то время, когда в жизни страны менялось очень многое.

Построение не-правового государства

Женщины добились изменения избирательного закона, и в большевистскую революцию 1917 года они вошли полноправными участницами социальных преобразований. Новая власть была заинтересована в них – ей нужны были рабочие руки и сознательные гражданки. Повсюду создавались женотделы, призванные вовлекать женщин в социалистическое строительство. Проводилась политика «вырывания» женщин из семьи для их трудовой мобилизации, так как они были потенциально дешевой рабочей силой.

Такая эмансипация женщин длилась недолго, в основе ее лежала не женщина как ценность, не освобождение женщины как личности, а простое переформатирование закабаления. Формально мужчин и женщин уравняли в правах, закрепили это в конституции, однако в реальности женщина получила двойную кабалу: на работе и дома. Законы о равноправии стали рассматриваться не в логике прав женщины, а в логике ее долженствования. Труд на благо социалистического отечества стал государственной повинностью, и для женщин в том числе. От идеологии свободной личности, имеющей право выбора и отвечающей за себя, произошел переход к идеологии человека, мобилизованного на строительство коммунизма, то есть права выбора не имеющего. От идеологии самостоятельного достижения эмансипации – к идеологии «дарования и получения». Этот переворот в целях, задачах и ценностях произошел сразу, как установилась новая власть. И вся феминистская идеология женщины, осознающей себя собственной освободительницей, была перечеркнута женотделами, проводящими политику правящей партии, где еще звучала риторика освобождения, но только в отношении классов и народов, а не отдельных личностей. Личность попадала в еще большее угнетение, нежели при нарождающемся в России буржуазном строе.

Труд стал повинностью, а материнство – социальной обязанностью женщины перед государством. Если в царской России государство вмешивалось в частную жизнь своих граждан, и это его право было законодательно закреплено, то при социализме политика государственного протекционизма и вмешательства в частную жизнь женщин и семьи только усилилась. Власти стали проводить политику принудительного материнства. Легализация абортов (ноябрь 1920 г.) рассматривалась советским правительством как мера вынужденная и временная. Речь о праве женщины на выбор, на распоряжение своим телом не шла. Идея осознанного материнства, которую пропагандировали сразу после революции, была оставлена за ненадобностью и со временем вытеснена из общественного сознания, в том числе женского. А принятие закона, запрещающего аборт (1936 г.) делало из женщины родильную машину, работающую на прирост народонаселения, которое власть уничтожала в лагерях.

Закрытие женотделов (1929 г.) уже было знаком свертывания процессов женской эмансипации в стране. Женщины в СССР так и не стали действующим коллективным субъектом, защищающим свои интересы и привносящим в политику свою субъективность. Им не удалось изменить культурные нормы традиционного общества, которые стояли на пути к свободной женской личности, создать условия для деятельности «новой женщины», как об этом мечтали русские феминистки. Проблема автономии, самоопределения женской личности, ее индивидуализма и ценности, вынашиваемые уже в среде первых феминисток, в революционных кругах, а затем в советских, уступили место идее общинности и нивелирования личности, приоритету функции над человеком.

Эта идея коллективизма, общинной морали, общинного сознания относилась ко всем, и к мужчинам даже в бóльшей степени, чем к женщинам. В России не было ни одного периода истории, когда у народа могло бы сформироваться правовое сознание, которое, как раз, и выделяет личность из коллектива, из общинной морали. Пока человек руководствуется подобной моралью (в крестьянской ли общине, в сословных ли цехах), он остается частью рода, частью коллектива, он не становится полноправным активным субъектом, самостоятельной единицей гражданской и политической активности. У него не развивается личная ответственность, а значит и личностное сознание. Когда человек принимает в себя закон как личное руководство к действию, как внутреннюю структуру правового сознания, лишь тогда он становится гражданином, способным не только жить по заданному извне закону, но и изменять этот закон на благо всех.

В России закон в лице государства (самодержавия или власти Компартии) всегда стоял вне общества. Лишь небольшая часть граждан могла принимать участие в формировании законодательной базы государства. Остальные были по закону отлучены от гражданских инициатив и пребывали внутри своих родовых коллективов, руководствуясь не правосознанием, а общинной моралью. Власть всегда репрессивно реагировала на любое проявление общественной инициативы, в которой традиционно видела источник подрывной силы. В России, в государстве с феодальной политической системой, всесильной бюрократией (в чьих руках находилась социальная инициатива), было невозможно формирование гражданского общества с его идеями о ценности, автономии и неприкосновенности личности, частной сферы, приоритете закона. Это было рáвно невозможно как во времена Российской империи, так и в советские времена.

Развитие гражданского общества приводит к формированию демократического государства. Но для развития гражданского общества необходимы граждане, свободные граждане с развитым правосознанием. Социальные, общественные движения граждан являются необходимым условием развития демократии. Многочисленные исследования доказывают, что если в обществе не могут сформироваться общественные движения, то в нем развиваются насилие, саморазрушение в масштабах личности и государства. В отсутствии общественных движений происходит огосударствление общественной и частной жизни – всё берется под контроль государства, что и происходило практически на всем протяжении истории государства Российского.

Поэтому и не сформировалась в недрах этого государства зрелая, граждански активная, политически грамотная и с развитым правосознанием личность в таких масштабах, которые бы привели к кардинально иному государственному строю. Авторитарная власть возможна только в государствах с гражданами, у которых неразвито личностное сознание. А демократия участия появляется тогда, когда рождается свободная и разносторонне развитая индивидуальность, политически сознательная личность, человек социальный вне его сословной, конфессиональной, расовой, национальной и половой принадлежности. Как писал Н. А. Бердяев, необходимо освобождение от рода, автономизация, отделение индивида от родового начала, становление свободной персоны, личности, чтобы не был возможен возврат к ситуации поглощенности лица миром и личности родом.

Появление такой личности возможно в государстве с развитой правовой базой, где права граждан определяются и охраняются законом. Закон – это записанные требования государства к гражданам, находящимся под юрисдикцией государства. Многие исследователи полагают, что от классического законодательства обществ-до-модерна закон модерна отличается тем, что он не выписывает идеальной картины мира (например, по типу религиозной или коммунистической) на страницах своих кодексов, но регулирует те социальные отношения, которые уже существуют в обществе. То есть эти три процесса идут параллельно и в связке друг с другом: развитие общества в сторону правового государства, развитие правосознания у граждан этого государства и формирование, совершенствование законодательной базы данного государства.

Формально Россия после перестройки и обретения независимости является правовым государством, в котором основными принципами общественного благоустройства являются принципы равенства, защиты личности или прав человека, свобода. Но это формально, а на деле, если посмотреть на законы и акты, которые принимаются и вступают в силу с 2012 года, можно увидеть, что они не только нарушают презумпцию равноправия граждан перед законом, но и отсылают к практике из обществ-до-модерна, когда используются неюридические термины и когда в основе законов лежат иррациональные страхи вместо рационального объяснения уже существующей реальности. Например, страх «перестать быть гетеросексуалом под воздействием внешней пропаганды» рационально объяснить достаточно тяжело, и найти в социальной реальности примеры такого обращения из гетеросексуала в гомосексуала невозможно. То есть в законе делается предположение о некой несуществующей социальной реальности, ведь сложно найти подтверждение того, что навязывание сексуальности российским школьникам действительно имеет место. Еще более иррациональные и оторванные от социальной реальности обоснования можно найти в процессе по делу Pussy Riot, когда суд обращался к постановлениям Трулльского собора 691—692 гг. Тот же иррациональный страх чувствуется и в законе о введении статуса «иностранного агента» для НКО.

Всё это говорит о том, что намерения России построить правовое государство очень далеки от реализации. Скорее наоборот, последние изменения в законах свидетельствуют о повороте назад, о движении вспять от модерна. Идеи об ущербности или неравной ценности какой-то конкретной личности (например, гомосексуала или трудового мигранта) не вписываются в логику модерна, но зато они хорошо вписываются в русло религиозной или националистской морали. Если бы правовая система России работала в рамках рационального права, уже прошедшего модернизацию, то она бы отталкивалась от социальной реальности, где, например, считают гомосексуальность вариантом нормы, следовательно, любой ребенок может иметь право получать и распространять информацию о ней, а трудовая миграция регулируется нормами международного права, где в светском суде не апеллируют к постановлениям религиозных соборов и где нельзя получить срок за оскорбление чувств верующих.

Однако понимание недавнего российского законотворчества через рациональность малоперспективно. Во многом современные российские законы иррациональны, потому что, во-первых, они не инструментальны, то есть не регулируют реально существующие в обществе проблемы, а преследуют исключительно символические цели. И поэтому иррациональные законы репрессивны, поскольку их суть – это символическая борьба с воображаемыми угрозами традиционному порядку. Апелляция к традиции – это вторая характерная черта российского законотворчества, которое эти традиции само и постулирует. Иррациональный закон сам изобретает, утверждает и закрепляет некие традиционные идеологемы, не имеющие никаких оснований в реальных традициях страны. Они основываются на системе религиозных ценностей, которые подавляющее большинство народа не разделяет, не знает и им не следует. Православные догматы выстраивают идеализированную, оторванную от действительности систему, а реальная жизнь людей протекает по иным законам. И когда ее пытаются загнать в прокрустово ложе православия, то она активно сопротивляется такому репрессивному правлению. Система православных ценностей никак не соотносится с правами человека в светском государстве. И если эта система становится идеологией и правовой базой, то с тем же успехом такой базой может стать ислам или пастафарианство – любая другая субъективная система ценностей, которую правящее сословие возьмет на вооружение и которая не отражает реальные социальные процессы развивающегося в сторону прав человека государства, а задает этому государству какие-то идеальные высоты и оно им должно соответствовать. Такой идеологией может стать национализм, фашизм, империализм, русский шовинизм – всё, что угодно правящей верхушке. И таким образом, не права человека становятся источником законности российских норм права, а субъективные аффекты, желания и страхи, вынутая из-за пыльных алтарей православная система ценностей и воинственная агрессия патриархатно-традиционалистских охранительных дружин. Православный консерватизм уводит Россию от завершения модерна и построения действительного, а не формального, правового государства.

Новое нациестроительство

Начинается новое нациестроительство, и многие в государстве Российском примут его как должное, а пожалуй, и долгожданное. Это возвращение к тоталитаризму, выход из которого был приоткрыт в начале 90-х годов прошлого века, но воспользовались им немногие. Разве что те, кого сейчас называют креативным классом. Они съездили за границу, кто-то поучился в западных вузах, другие прониклись восточными учениями, у них чуть расширился горизонт восприятия, и появилось понимание рамок, границ, тупиков, где бьется Россия в нежелании выбираться на путь демократии, всё глубже увязая в пучинах авторитаризма. Последнему способствуют принятые законы: «не говори гей», об «иностранных агентах», о «государственной измене», а также наступление на репродуктивные права женщин – все они направлены на формирование образов негативного Другого, или врага, и позитивного Другого, на роль которого назначены женщины и дети, чьи жизни должны быть регламентированы, определены, взяты под контроль и охрану. При этом они в любой момент могут стать «живыми щитами» в борьбе с негативным Другим: «пятой колонной», представителями другой нации или конфессии, с «террористами».

Образы негативного и позитивного Другого способствуют построению у основной массы населения общего «мы», общей цели, созданию жестко структурированного общества с разделением людей на страты и с четко прописанными для них позициями: кто, где и чем должен заниматься. Более того, такое общество по определенным позициям можно назвать биологизированным, так как гендерные роли в нем определяются анатомией, а значит, вопросы выбора, социальной, исторической изменчивости любых (гендерных) институтов отпадают.

Оплотом традиционного общества (в отличие от общества модерна) всегда служила патриархальная семья с ее незыблемостью ролей. Схема гендерных позиций в семье настолько крепко засела в головах россиян, что можно быть рьяным оппозиционером существующей власти, ходить на «марши миллионов», сидеть в СИЗО, но при этом оставаться стойким консерватором в вопросах, касающихся гендерных идентичностей, сексуальности, семьи и т. п.

Той семьи и тех семейных ценностей, традиционных семейных ценностей, к которым взывают сейчас охранители российской морали, уже век как нет в России. Революция 1917 года смела если не всё, то очень многое на своем пути, и, в частности, модель традиционной семьи. Впрочем, и до этого жизнь вносила свои коррективы, так как были сироты, вдовы, гусар-девицы, находящиеся вне данного семейного идеала. Женщина-домохозяйка, этот специфический конструкт буржуазного общества, где нет иной ценности у женщин, кроме добродетели, в дореволюционной крестьянской среде и в советское время была редкостью. А если учесть, что память семьи у очень многих семей подпадала под запрет, то становится понятным, что традиционная патриархальная семья не только разрушена, но и следы ее постарались стереть из памяти народа.

Таким образом, патриархатная риторика нациестроительства задает биологизированный социальный порядок, который однозначен и ориентирован на забытые буржуазные ценности, по которому известны правила игры: мужчина должен зарабатывать деньги, он глава семьи, патриарх, он должен быть сильным, чтобы защитить отечество, обеспечить женщин и детей; поэтому следует исключить гомосексуальных мужчин – возможно, они женоподобны, а маскулинность строится на отрицании женственности; мужчина и женщина играют разные роли и их нельзя смешивать ни в коем случае, а присутствие гомосексуальных мужчин как бы размывает четко очерченные границы; женщина должна сидеть дома, рожать детей – это ее задача, ее забота, ее ответственность; гомосексуальным женщинам вообще нет места на этой семейной карте, даже в сфере риторики.

Вместе с понятием «гендер» (которое многим традиционалистам не нравится, так что, скорее всего, исследования опять вернутся к понятиям «пол» и «род») будет вновь развиваться понятие «нация». Кто жил в СССР, тот помнит о пропагандистском лозунге «Весь советский народ». Теперь вернется «род», вместе с пропагандой патриархальной традиционной семьи, и «нация» – русский народ. Ценность индивида, человека уступает ценности рода, общества – свою жизнь человек обязан отдать на благо всего общества не только в военное время (как это было с подвигом всего советского народа в Великой Отечественной войне), но и в мирное, когда люди ценой своей жизни спасали народное добро. При этом русский народ – это, конечно, русские мужчины. И под их контроль подпадают все мигранты, нерусские Российской Федерации, дети, молодежь и женщины. Все они становятся тем пространством контроля, которое необходимо регламентировать, чьи права, в том числе чью сексуальность, следует ограничить, загнать в определенные рамки.

Начинается закрытие центров планирования семьи, значит, молодежь не будет иметь к ним доступа, значит, она будет каким-то образом пытаться получить знания по сексуальности где-то еще: на лужайке, в подворотне, «опытным путем». То же относится и к знаниям по гомосексуальности: «пропаганду» запрещают, деятельность просветительских организаций запрещают – и подростку получить знания о себе негде. Никто не может ему даже о контрацепции, о ВИЧ-инфекции рассказать. Более того, молодые несовершеннолетние женщины, если закроют такие центры, как «Ювента» в Санкт-Петербурге, окажутся без квалифицированной медицинской консультативной и лечебной помощи.

Таким образом, наступление на права геев (которых у ЛГБТ практически и не было) не ограничивается данной социальной группой. Это только манок для привлечения союзников по контрреволюции, да простит читатель такое обращение к риторике 1917 г. Но если идет в ход риторика традиционных ценностей, существующих до ВОСР, то логика требует назвать борьбу за возвращение к тому, что было, контрреволюцией. Так как по форме правления, по структуре производственных отношений СССР не отошел от традиционных обществ (отношения «господин – раб» сохранялись, пусть и в своей советской специфике), то никто и не требует возвращения старых форм правления. Никаких новых форм правления после 1917 года в России не изобретали: генсек, президент или монарх – существенной разницы нет. С точки зрения политического режима, общество остается тоталитарным. Изменения стали происходить в частной, а не общественной сфере. Именно на частную сферу сейчас и идет наступление контрреволюции.

Наступление на права ЛГБТ, на репродуктивные права женщин, на право детей на информацию отражает страх общества перед приватной сферой, которая в России стала осознавать свою легитимность, когда люди начали понимать, что частная жизнь дороже планов пятилеток. В переломные времена семья, а не общественная сфера, является главным ресурсом человека.

По окончании периода застоя по телемосту с Америкой было сказано, что в СССР секса нет (имелась в виду реклама, но потом это утверждение обрело самостоятельное существование). И как бы смешно это ни звучало, но секса как темы для проговаривания, как явления культуры, встроенного в дискурс приватной сферы, – такого секса у нас действительно не было. Эта тема оставалась запретной. Сексуальное «просвещение» в России началось с газеты «СПИД-инфо». Но это было, скорее, не просвещение, а освещение той мерзости насилия и безграмотности, которые царствовали на постсоветском пространстве. Поэтому называть «сексуальной революцией» процессы, идущие в сфере сексуальности в начале 1990-х в России, видимо, не следует – революции не спускаются сверху. А в 90-х гражданам именно разрешили, позволили как бы ВСЁ, и многое, существующее до этого под покровом молчания, действительно, повылезало. Но просвещения не случилось, в первую очередь, потому, что его не пустили в школу.

И теперь на отсутствующую сексуальную революцию начала наступление сексуальная контрреволюция в лице РПЦ МП и всех сторонников «традиционных русских» ценностей. Они ополчились на приватную сферу жизни тех россиян, которые в протестной активности стали обретать силу и голос. Вышедшие на Болотную и дальше, граждане вышли из приватной сферы, сферы частной жизни индивидов. Граждане вынесли свои личностные наработки в сферу публичного и потребовали соответствия: их чести и достоинству – честную и достойную власть! Их свободе и толерантности – свободу мысли и правовое пространство государства. И тут власть возмутилась по-настоящему и нашла себе сподвижника в лице РПЦ. И начала наступление на «распоясавшуюся» приватную сферу. Как сказал патриарх Кирилл: «Борьба идет именно за то, чтобы переформатировать Россию. И, конечно, все те, кто пытается это сделать, в первую очередь сталкиваются с Русской церковью. Она стоит как твердыня, как крепость». Переформатировать хотели Россию с ценностей общественной сферы на ценности приватной жизни, где интересы человека, индивида, личности ценятся больше, чем интересы гражданина, и где гражданин обладает такими правами, которые соответствуют его чести и достоинству. Не получилось. Власть и РПЦ вовремя заметили «опасность» и мобилизовались.

В государстве стали выдвигаться и приниматься законопроекты (такие, например, как «не говори гей»), которые легализуют фашизацию общества, когда выделяются стигматизированные группы и их права урезаются в законном порядке, когда какие-то группы граждан объявляются вне закона. Ну а в обществе с сексуально-репрессивным характером культуры натравить общественное мнение именно на сексуальное меньшинство – это самый легкий путь канализации общегражданского недовольства, связанного с безнадежностью, фрустрацией, отсутствием экономических и культурных перспектив. Ведь травля секс-меньшинства способна призвать под свои знамена и светскую власть, и церковь, да и всю нацию, чьи «традиционные духовно-нравственные» ценности якобы оказываются под угрозой.

Так как угроза, исходящая от заявившей о себе в протестных кампаниях частной сферы, вполне реальна, то сексуальная контрреволюция не останавливается на антиабортной кампании и гомофобном законе, она идет дальше. Она идет в школы, где вместо курсов сексуального просвещения (которые необходимы и которых нет) вводятся курсы православной культуры, вместо дарвинизма некоторые учителя преподают теорию креационизма. И собирается укрепиться в наиболее традиционной ячейке любого общества – в семье. Уже подготовлена концепция «Возрождение семьи в России на основе традиционных духовно-нравственных ценностей», которая призвана противопоставить Западу наши «русские семейные ценности». Государство не желает терять контроль над сферой приватной жизни граждан, потому что именно в этой сфере рождается вольнодумство. Глубинной характеристикой личности является ее сексуальность. Чем свободнее человек, тем гармоничнее сфера его сексуальной жизни. И тем страшнее это подрывает устои традиционного общества, основанного на культуре насилия.

В России уровень гендерной, как впрочем, и любой другой, толерантности невысок. Это связано с отсутствием просвещения, сексуального в том числе, с неразвитостью правосознания, с живучестью и распространенностью мифов общинного сознания, с агрессивно-послушным морализаторством, характерным для этого сознания. Агрессивные морализаторы вмешиваются в частную сферу жизни граждан: диктуют им законы сексуальности, регулируют жизнь семьи и проводят свое репрессивное «сексуальное воспитание». И таких морализаторов среди либералов ничуть не меньше, чем среди фундаменталистов, националистов, радикалов, консерваторов и т. п. Как сказали в Конституционном суде, где хотели опротестовать гомофобный закон Санкт-Петербурга: «От предков нами унаследовано представление о семье…» И на этой формуле пишутся юридические заключения!

Санкт-Петербург, вообще, богат на «смелые» инициативы. Помимо гомофобного закона, принятого с таким общественным резонансом, которого не было до этого ни в Рязани (2006 г.), ни в Архангельске (2011 г.), в городе на Неве регулярно возобновляется инициатива по принятию «Нравственного кодекса петербуржца» (видимо, петербурженки в кодексах не нуждаются – либо они выше этого, либо безнадежны). Депутат В. В Милонов требовал закрытия центра «Ювента». В школьную систему в обязательном порядке вводится духовно-нравственный компонент (ДНК), который должен быть интегрирован вообще во все курсы: от математики до ОБЖ. Такой запрос на новую ограничительную мораль не исходит со стороны общества, скорее она насаждается сверху и со стороны РПЦ МП. В обществе же ничего, кроме равнодушия или невнятного одобрения, равного невнятному недоумению, вводимых законов, не наблюдается.

Многие сомневаются в том, что возврат к традициям, поворот вспять, отход от процессов модернизации возможен в XXI веке. Но если вспомнить Исламскую революцию 1979 г. в Иране, когда произошло возвращение к традиционным исламским ценностям, то можно понять, что в откате назад нет ничего невозможного. 70 лет Советской власти для России были достаточно искусственным образованием – этот этап развития не отвечал логике социальной эволюции России. Так же как либерализация и американизация Ирана шахом Мохаммедом Реза Пехлеви не отвечала логике развития мусульманского общества и была искусственно навязана стране. Поэтому нет ничего невозможного в том, чтобы провести клерикализацию Российского государства и вернуть стране традиционные православные духовно-нравственные ценности. Скорее всего, Россия не станет православным талибаном, но ортодоксальной фундаменталистской страной стать может. Мы возвращаемся к диктатуре сталинского типа уже с начала двухтысячных. Однако если у Сталина под рукой была коммунистическая идеология, то у Путина такой идеологической надстройки нет, поэтому его режим вполне может, да уже и обращается, не скрываясь, к православию, а вернее, к идеологии РПЦ МП, которая далеко не во всем соответствует догматам христианства. Последнее десятилетие власть внедряла в сознание русских людей идеологемы антизападничества (особенно антиамериканизма), великодержавия и православного фундаментализма («Москва – третий Рим и четвертому не бывать!»). И неважно, чью власть собираются реставрировать: диктатуру Сталина или монархический режим Николая II (Петра I, Ивана Грозного или Всеволода Большое Гнездо) – важно, что мы по-прежнему не собираемся продвигаться по дороге модернизации в сторону прав человека, а застреваем на приоритете государства над человеком. В России всё остается завязано на государстве – здесь никто не свободен: олигархи (наши «капиталисты», буржуазия) стоят над законом, но за это они платят бюрократии, бюрократия подчиняется законам «семьи» и ходит под топором произвола, нищие граждане бесправны и закабалены бюрократической клептократией.

Для того чтобы всё оставалось так, как есть, ничего особенного делать не приходится. У нас в стране нет двух Россий, как некоторые утверждают, деля государство на тех, кто голосует за Путина, за существующую власть, и на тех, кто выступает против этой власти и кого называют «другой Россией». Последняя – лишь тонкая прослойка, не более 10% населения, которые, по сути, ничего не решают. Их можно продемонстрировать Западу, говоря о том, что у нас всё, как у «больших»: есть оппозиция, и она выражает свое недовольство. А потом особо недовольных, с кем договориться не получается, хорошенько припугнуть да и посадить, чтобы те из уличной оппозиции, окончательно поняли, на каком они свете.

Почти половина населения России считала суд над Pussy Riot справедливым. Никакой новой дискредитации правосудия подавляющая часть общества тут не увидела. Суд в России практически никогда не руководствовался законом: «Закон – что дышло, куда повернешь – туда и вышло». Интерпретации почти всегда против осужденного, оправдательные приговоры практически не выносятся. Если человек попал в судебную систему, то ему уже не выбраться. А попасть туда может всякий: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся».

Сочувствие к «возмущенной православной общественности» в народе преобладает. Это идет от безысходности, когда надежда остается только на небесное покровительство, так как люди уже отчаялись и не верят в «наземные» службы. Любое молитвенное стояние, явление мощей, пояса Богородицы, крестные ходы и прочая собирают в десятки и даже сотни раз больше людей, чем акции в поддержку прав и свобод. Это то самое моральное большинство, на которое опирается власть.

Православная церковь также ориентируется на самые низы своей паствы, то есть не на просвещенную публику, имеющую свое мнение и способную занимать критическую позицию, а на людей, у которых мал внутренний и внешний ресурс, а значит, и своего мнения они не имеют и, скорее, готовы подчиняться и поддерживать иерархов, демонстрировать защитно-агрессивную реакцию, «дабы хуже не стало», в случае, когда выступает критически настроенная интеллигенция. Реакция на критику у большинства действительно агрессивная. Это такой перенос. То есть общество, которое в ситуации никуда не исчезающего в постсоветские времена насилия – государственного, ведомственного, гендерного – не готово принимать на себя ответственность за то, что происходит, а всё недовольство выплескивает на других. В глубине души люди понимают, что творится несправедливость (в том же деле Pussy Riot), но думают: «Лучше пускай накажут другого, чем тронут меня». Они прячутся за собственной агрессией от насилия извне.

Это такая простая понятная реакция – как и традиционалистская патриархатная риторика, которая тоже понятна, однозначна и непротиворечива. Люди к ней привыкли: есть два гендера, проще говоря, пола, и они выполняют определенные роли, есть власть и народ, власть должна быть сильной, есть Запад – означаемый враг, есть мифологема Победы и т. п. Оформляемый этими идеологическими коструктами социальный порядок востребован и успешно реализуется. Залог успеха в привычности, понятности, однозначности. Даже если этот порядок оставляет людей в состоянии бедности, он всё равно востребован – «никогда богато не жили, незачем и начинать».

Многие делят Россию на две половины. Одна из них – образованная, живущая в сети, прозападно-настроенная, мечтающая о прогрессе, свободах, о построении Европы на еще одной восьмой части суши. Другая – аудитория телевидения, привычно взывающая к твердой государственной руке, Европу не видевшая и не желающая видеть (у 85% населения России нет загранпаспортов). И вся протестная активность указывает на чудовищный разрыв между первой «половиной» – тем, что называется либерально-демократической общественностью, немногочисленной и сосредоточенной в Москве, – и всем остальным обществом. «Другой» оказывается как раз протестующая «половина», и как написано выше, это – не половина, а процентов десять тех, кто недоволен современным состоянием и готов менять и меняться. Впрочем, если говорить о тех, кто готов менять строй радикально, то тут и процента не наберется.

И прежнее рабское сознание

Нет никаких двух Россий, и пополам Россия не делится. Есть одна неделимая огромная страна, где перемены измеряются веками. Где пределы терпения и инерции – неведомы западной цивилизации. Где верх мечтаний о счастье – это чтоб не было войны. Где «мерилом работы считают усталость», а не заработанный, накапливаемый достаток. Достаток накопить невозможно – набегут, отберут и хорошо, если в живых оставят. Этот страх неизбывен. Царь, президент далеко, а местный сатрап – вот верховный распорядитель всем и вся, все ветви власти вместе взятые. И его произвол ограничен только вышестоящими. Нижестоящие к такой системе привыкли, другой не знают и не хотят знать. Их образ жизни не меняется столетиями – вывески на органах власти меняются, а сознание у народа остается тем же: власть – это закон, закон – это произвол властей, народ бесправен по определению. По-другому не бывает, потому что никогда еще на Руси по-другому не было. Правосознанием не обладает не только народ, но и протестующие, которые только говорят о своем стремлении к демократии, но что это реально такое, они видели лишь за границей. Демократии без интериоризированного права не построишь. Из привычного патриархального рабства можно выскочить только к порочно-желанной, смутно угадываемой, но всё никак не достижимой анархии. И эта жажда безвластия, воли, а не свободы, сидит как в подсознательном оппозиции, так и в нищем народе. Народ, если взбунтуется, то снесет и оппозицию, и власть. Но он вряд ли станет бунтовать – рабское сознание сильно. Выдавливать из себя раба – большой труд и на него нет сил – выжить бы.

Рабское сознание не позволяет стать личностью. Отсутствие правосознания не позволяет построить гражданское общество. Обезличенного гражданского общества не бывает. И демократии без гражданина не бывает. Неотъемлемой характеристикой гражданина является достоинство личности. В русскоязычной Википедии нет отдельной статьи, раскрывающей тему достоинства личности. Россия перед ВОСР только начала выбираться из векового рабства. По техническим показателям мы живем в эпоху модерна, но по развитию личностного сознания и социальных институтов в России не высокий модерн, как некоторые пишут, а вообще предмодерн – у нас не было построено общество модерна, потому что никогда не существовало гражданского общества, всеобщих демократических институтов, народа с развитым личностным правосознанием. Общество модерна отличается от традиционного общества высоким уровнем гражданской культуры широких масс, что создает предпосылки для построения демократических институтов. В традиционных же обществах типичной является авторитарная власть. Что мы и наблюдаем на протяжении всей истории государства Российского.

Сейчас власть, отступая от разнообразных возможностей 1990-х, возвращается к тому тоталитарному клише, которое всегда преобладало в российской политике – когда за человека думает власть и предлагает ему готовые формы, «полезные» для государства. То есть народ – дитя, государство – отец, воспитывающий это дитя. Таким образом, страна возвращается к тому пагубному состоянию, которое было в России долгое время до революции 1905 г. Затем оно вернулось с советской властью, от него мы вновь ушли в эпоху перестройки. И вот теперь, с новым тысячелетием, оно вернулось опять. Это состояние много вреда принесло нашему обществу, оставляя его в «детстве», в безответственности.

В России очень мало ответственных людей, особенно среди мужчин. Последние в силу своего социального положения вынуждены больше подчиняться (армия, социальная иерархия), они располагают меньшей свободой, так как больше вовлечены в общественную сферу с ее строгими рамками и зависимостями. Под давлением извне в них больше тяги к волюнтаризму и безответственности или же к подчинению и порядку. И как это ни парадоксально звучит, но в российских женщинах ответственности и разумности больше просто потому, что им остается сфера частной жизни, где они отвечают не только за себя, но и за детей, за престарелых родителей и за мужа. Они учатся управлять своим маленьким государством, оставляя видимость главы семьи за мужчиной. Опять сохраняется двойственность стандартов: с одной стороны, безусловный патриархат – мужчина главный везде и во всем, у женщины основная цель – создать семью; с другой стороны, семьи распадаются, и женщина остается за главного, вся ответственность ложится на нее, в переходные моменты именно женщины вытягивают жизнь семьи из нищеты и беспросветности, и образ сильной женщины-матери остается жить в умах россиян.

В наследство от Советского Союза России остался образ «хорошей матери и хорошей производственницы». Работающая мать объединяла в себе ценности жертвенного материнства, выработанные еще до революции 1917 года, и ценности просвещения и профессии, подаренные женщинам Советской властью. Ответственные работающие матери воплощали собой идеологию «социального материнства», вменявшую советской женщине обязанность «воспитывать и заботиться» в масштабах всего общества. Эта обязанность выводила женщину в публичную сферу из частной, но и ограничивала ее функции воспитанием и заботой. Политика и производственная сфера оказывались вне влияния женщин. Патриархат свои позиции не сдавал. Он подсунул женщинам не влияющие ни на что общественные сферы (социальной заботы, воспитания и образования, и др.), вменил им их в обязанность и ограничил их гражданские инициативы этим подобием социальной деятельности. Но всё же это был хоть какой-то опыт женской публичной активности.

В ситуации образования нового государства, после перестройки, женщины были призваны к деятельности в роли активных агентов преобразования не только в сфере гендерных отношений (формирование гражданского статуса женщин), но и общества в целом. Женщины сами проявили активность, провели два женских форума, образовали партию «Женщины России». Социальное движение женщин рассматривалось как условие развития демократии, гражданского общества. Женские самодеятельные организации являлись значимым ресурсом и фактором развития движения и общества в целом. Но подъем активности в 1990-х быстро сошел на нет. И если сейчас посмотреть на формы женской, феминистской активности, то можно выделить следующие:

1. работа в проправительственных организациях (Женсоветы и др.),

2. деятельность внутри гендерных фракций различных партий и организаций, оппозиционных современной власти (например, Гендерная фракция ЯБЛОКА),

3. разработка проблем в различных женских организациях по охране женских прав, например трудовых («Петербургская Эгида») или репродуктивных («Гроздь рябины»), Кризисные центры (ИНГО),

4. создание групп роста самосознания (Московская Феминистская группа и др.),

5. просветительская деятельность в реале, в интернет-пространстве, соцсетях и СМИ (ИГ «За феминизм», Школа феминизма,), feministki.livejournal.com

6. исследовательская работа в специализированных центрах и в качестве независимых специалистов, занимающихся гендерными исследованиями.

При обсуждении этой темы на встрече в Школе феминизма участницы дополнили список:

7. феминистские акции (митинги, пикеты, участие в протестном движении, акции современного искусства, уличного в том числе), то есть политическая фемактивность,

8. индивидуальный активизм (каждая, кто позиционирует себя как феминистка, включается даже просто актом самоназвания в феминистский активизм).

Некоторые из этих форм к феминизму не относятся, потому что многие организации позиционируют себя как женские и стараются термина «феминизм» избегать. Да и проправительственно настроенные организации проводят патриархатную политику, которая с феминизмом не сопрягается.

В России, как и век назад, можно увидеть три политические силы: правительственный лагерь, либеральный и радикальный. Соответственно и в женском движении, как и в начале русского феминизма, можно выделить три направления: 1) в русле действующей авторитарной социальной системы; 2) оппозиционно настроенные фракции, придерживающиеся либеральных взглядов на изменение системы правления; и 3) радикально настроенные активистки, проводники феминистской позиции в обществе.

Возможно ли мощное социальное движение женщин в качестве независимого политического актора? Все исследования показывают, что жизненные шансы большинства работающих женщин значительно ухудшились: перед ними возникла реальная угроза бедности, безработицы и полной социальной незащищенности. Наступление на права граждан началось с наступления именно на женские права – репродуктивные. Женщины оказываются зависимыми, без ресурсов и возможностей. Трудовые права женщин не защищаются. Разведенная женщина с ребенком остается в наиболее трудном положении, тем более если этому ребенку нужен особый медицинский /педагогический уход, или если детей несколько.

Вроде бы всё подталкивает женщин на выступление, однако в Турции на демонстрацию против запрещения абортов выходят тысячи, в России на митинг против ограничения женских репродуктивных прав – десятки. Слово «феминизм» многими воспринимается как неприличное. Из опроса Фонда «Общественное мнение» ( http://fom.ru/obshchestvo/10611) видно, что почти половина россиян этого слова вообще не слышала; из тех, кто знает или что-то слышал, 12% к этому явлению относятся отрицательно (4,5% от общего числа опрошенных); треть – никак к нему не относится, и только 8% (3% от общего числа) одобряют феминизм как таковой. Таким образом, получается, что феминистские лозунги не способны увлечь российских женщин на выступления в защиту своих прав. И это наиболее ответственная и одновременно наиболее ущемленная в правах часть общества!

Женщины по-прежнему готовы выходить на площади, участвовать в протестном движении, но не в борьбе за свои права, а в качестве человеческой массы, поддерживающей силы, которые выступают против невыносимости бытия в современной России. Таких сил немного, женщин в них еще меньше, поэтому на яркую судьбу феминизма в России надеяться не приходится. Женщины, не думая о себе и своих правах, по-прежнему спасают отечество на уровне частной сферы, в которой только и продолжает теплиться жизнь, потому что в общественной сфере всё мертво: гайки закручиваются, репрессии усиливаются. Женщины спасают, женщин и сажают (Pussy Riot уже отсидели, а Таисия Осипова сейчас в заключении). Прав был Наум Коржавин: «Ей жить бы хотелось иначе, носить драгоценный наряд… Но кони – всё скачут и скачут. А избы – горят и горят». И женщина бросается под мчащиеся машины чиновников, выносит детей из горящих домов, терпит побои мужа-алкоголика и повторяет как мантру: «Я – не феминистка».

Изменение ситуации в России возможно только с изменением сознания людей. С рабским сознанием, которое преобладает, строй не изменить. Пока не появится свободно мыслящий, осознающий свою значимость, ответственный и обладающий правосознанием гражданин, невозможно построить гражданское общество, а значит, и изменить строй. Радикальные перемены должны идти снизу. Сверху возможны только «дворцовые перевороты». И никакая мышиная возня с Мышиным королем ничего не решает. Когда общество будет готово воспринимать и воспроизводить демократические формы устройства, только тогда в России восторжествует демократия. А для этого надо развивать формы самоорганизации. Уже многое делается людьми самостоятельно: народные дружины тушат пожары, сажают деревья на месте выгоревшего леса, следят за порядком; самодеятельные организации ищут пропавших детей, помогают бездомным, людям с алкогольной и наркотической зависимостью. Таких форм самоорганизации мало, но они есть, и женщины принимают в них активное участие. Народ, умеющий сам себя организовать, способен организовать и правительство под свои нужды, чтобы не ему сверху навязывали какую-то идеологию и идеальные законы, а чтобы законы отражали самоорганизующуюся жизнь и правительство обслуживало потребности этой жизни.

Путь долгий и нереволюционный. Изменить сознание людей – это самое сложное. Но только при развитом личностном и правовом сознании у народа есть шанс построить правовое государство, которое будет обрамлять самоорганизующееся гражданское общество. И формы самоорганизации женщин здесь очень важны. Именно женщины – наиболее угнетенная часть общества, когда они ощутят необходимость перемен и выйдут на улицу с требованием изменения своего положения – вот тогда станет возможным переход к качественно иному состоянию общества. Женская эмансипация по-прежнему актуальна. Но теперь нужна не внешняя эмансипация – ее мы уже получили, – а внутренняя: освобождение личностного сознания. И рассчитывать здесь на «помощь Запада» не приходится. Эту работу за нас никто не сделает. Психоаналитики четко следуют правилу: если клиент заплатил за анализ, значит, он будет заинтересован в работе над собой. Мы можем измениться только в том случае, если сами за эти изменения заплатим: деньгами, временем, силами, синяками, здоровьем, душевными сомнениями и разочарованиями. На гранты с Запада можно кормиться, но нельзя измениться. Самодеятельные общественные организации следует создавать по запросу снизу. Какие-то феминистские организации уже существуют. Их очень мало, они неоднородны, не оформлены, раздираемы внутренними противоречиями – но это нормальная болезнь роста. Главное не останавливаться. Понять необходимость и значимость такого роста, научиться поддерживать друг друга и создавать всё новые и новые общественные организмы, которые постепенно проникали бы в органы местного самоуправления и меняли атмосферу на местах.

Левая молодежь, в том числе и профеминистски настроенная, сейчас очень активна. И это вселяет надежду на то, что самоорганизации быть, что наметившееся противостояние власти и оппозиции не закончится усилением диктатуры или дворцовым переворотом. Мирно завоевывая органы местного самоуправления можно постепенно переломить ситуацию. Но только в том случае, если власть не решится перейти к сталинскому террору. Пока же с принятием новых и новых декретов (юридические акты последнего времени трудно назвать законами) усиливается дежавю: это всё уже вроде бы было и вот опять возвращается, но люди-то знают уже, как это было, и всё равно недоумевают, как это было и как это возможно, и всё равно не препятствуют. Сойти с ума в ситуации абсурда с журавлями, амфорами и тиграми, с газлайтингом, проводимым СМИ, несложно. Но можно спастись – не дать проникнуть абсурду государственной политики в личное сознание, развивать это личностное сознание, ориентируясь на образцы западной демократии, развивать правосознание и формы самоуправления, самодеятельности. Роль женщины, как наиболее угнетаемой, а потому заинтересованной и ответственной, переоценить сложно. Реакцией на ужесточение дискриминации женщин, на клерикализацию и консерватизм в политике может стать активизация женского движения. И для этого нужна сильная феминистская организация, созданная на основе собственных ресурсов. Однако женщины России, по-прежнему, спасают Россию и не думают о собственных нуждах. Национальный опыт «социального материнства» позволил женщине осознать значение социальной активности, но он же закрепил за ней роль матери дерущихся сыновей, которая забывает о собственных интересах и думает только об утешении, помощи и перевязывании ран воинов политических баталий.

«Ей жить бы хотелось иначе», возможно, даже Феминистскую партию создать… Но «избы – горят и горят», и пора опять спасать отечество, разнимать дерущихся мальчиков, врачевать раны. Некогда подумать о себе, о том, что каждые сорок минут в России одна женщина умирает от руки близкого мужчины, о том, что усиливается именно женская безработица, что наступление идет на репродуктивные права женщин, что трудовые права женщин нарушаются повсеместно и зарплата на тех же должностях у женщин процентов на тридцать меньше, чем у мужчин, что государство не заботится о подрастающем поколении (детсадов не хватает, полноценное образование дать детям невозможно, пособие на ребенка мизерное и т. п.) и весь труд по воспроизводству населения ложится на плечи женщин. О многом еще можно было бы подумать и создать женское общественное движение, однако пока феминизм на Руси остается экзотическим цветком, как при Петре I цветки картофеля.

Адрес редакции журнала «Остров»:

e-mail: [email protected]

www. journal-ostrov. info

facebook.com /ProjectOstrov