1

Я вернулся в колледж и завел кучу друзей. Я теперь стал старше и носил свою свежеобретенную богемность, как старый пиджак. Я всегда с радостью готов был приветливо разделить с народом косячок. Или чокнуться. Эдриен я едва ли забыл. Какое-то время я писал ей по электронной почте, но общение не складывалось. Она либо вообще не отвечала, либо беззаботно писала какие-нибудь два слова. «Ты философ», – подытожила она в ответ на одно из моих лучших и самых прочувствованных писем. Я воображал, что Эдриен писала, нагнувшись над клавиатурой, даже не садясь на стул, печатала несколько слов и улетала. Я же сидел и сочинял ночами напролет. Нажав «отправить», я тихонько выходил из своей комнаты и бродил по тротуарам и дорожкам, ведущим к реке, все еще размышляя о только что написанном письме. Поднявшись, утреннее солнце пахло желудями и грязными джинсами. Я возвращался домой и ложился спать. Я не был несчастен. По сути, последние мейлы я отправлял, твердо понимая, что Эдриен их даже не читает. Слова таяли, как хвост самолета в небе, и маленький биплан, подрагивая, скрывался за горизонтом. С первыми заморозками я перестал писать. Это казалось мне необходимым жестом. А после этого постарался слишком много о ней не думать. Не потому, что это причиняло боль. А потому, что мне надо было как-то спрятаться от Эдриен в своей голове.

Что она скажет, если мы снова случайно столкнемся? Когда я закончил колледж и переехал в Нью-Йорк, меня всецело захватила эта мысль. Что, быть может, Эдриен увидит перед собой, глаза в глаза, человека остепенившегося. Или того, кому по прошествии этих трех лет еще есть что ей сказать. Я переехал в Нью-Йорк, как большинство подростков, с твердым убеждением, что это судьба и кульминация моего пути, и в мыслях готовился встретиться с Эдриен за каждым поворотом. Я буду за ней следить до следующего перекрестка, до того момента, как смогу рассмотреть лицо. Не то чтобы я именно планировал с ней встретиться. Она призраком посещала все мои томительные мечты: в стихах, в работе, даже в отношениях с другими девушками. Иногда мысль о ней была едва уловима среди прочих, но все же она всегда оставалась со мной – даже в колледже Эдриен была для меня как до третьей октавы, по которой строились все мои мысли.

В Нью-Йорке мне платили ровно 207 долларов в неделю, я работал в крупном литературном журнале – естественно, не на полный рабочий день, хотя в итоге выходил почти всегда полный. Кто-то говорил, что с их стороны преступление так мало мне платить, да еще и без соцпакета. Но работать в таком издании – престижно. Это все признавали. А я был рад оказаться в кругу знаменитых писателей – я печатал за них письма по вопросам их зарплат. Каждое утро я поднимался рано, надевал хорошие брюки, заправлял в них рубашку. И думал об Эдриен: о том, как она вставала по утрам, об ее юбках. Я хотел бы, чтобы она меня видела, когда я вылезаю из метро на Таймс-сквер. Город уже давно проснулся. Вот это центр.

Я не писал. Много ходил по вечеринкам. Литературный Нью-Йорк – это череда попоек. Но без ощущения, что все это куда-то ведет, как было в колледже. Или в Талсе. В Талсе мы ехали ночью через весь город, чтобы попасть на вечеринку, и держали себя так, словно это событие исторической важности. Именно поэтому по выходным было весело. Самообман – но достойный. А теперь я простачок. Живу на 828 баксов в месяц.

Сидя за рабочим компьютером, я выяснил, что если выровнять по центру карту Северной Америки и начать увеличивать масштаб не глядя, загрузится Кофивиль, Канзас. Я там бывал. Но не знал, что это наше национальное яблочко, центр Америки. На мониторе он выглядит лишь как перекресток дорог на бледно-зеленом фоне – но внизу экрана я заметил манящую белую полоску, и что если жать на компас на юг, вниз, вниз, вниз, попадаешь в Оклахому. Я нажал, картинка перегрузилась, и я поехал по самой привлекательной линии, ярко-желтому 169-му шоссе – вниз по одеялам сельскохозяйственных земель, по бледной пустоте в районе Новаты, и еще ниже, с уклоном на запад, мимо Талалы, мимо Улоги; в районе Овассо 169-е шоссе уверенно скакало на запад, казалось, будто компьютеру надо остановиться и подумать, собраться, и лишь через некоторое время он показывал Талсу.

Тем временем жизнь родителей продолжалась в стиле древних хроник. Молодой дядя в Галвестоне слетел на своем пикапе с трассы, и мне пришлось лететь в Техас и сидеть в зале ожидания, но он умер. И бабушка тоже умерла. Эти похороны пунктирными стежками крепили к жизни мою молодость. И я в любой момент был готов отказаться от вечеринки в Нью-Йорке ради похорон в Техасе. В этой части страны, в Оклахоме, обреталась реальность. Две кузины развелись. Выяснилось, что у одной из них огромный долг, и дедушка отдал ей сорок тысяч долларов из своих сбережений, прежде чем остальные вообще об этом узнали. Вскоре после чего его лишили права распоряжаться имуществом и отправили в дом престарелых.

Я скучал по Талсе, но уже привыкал отмечать Рождество в Техасе, с гирляндами на фоне песка – я пытался позвонить девушке, с которой в тот момент встречался, чтобы рассказать ей это. Я отошел от семейного костра, прижимая к уху телефон. Из темноты вылетел мальчишка. Мой троюродный брат. Я же разговаривал со «своей девушкой». Рассказывал, как здорово сбежать из Нью-Йорка в такую безграничность ночи.

Я ни с кем подолгу не оставался – и не писал. Я вообще редко набирал такие обороты, чтобы почувствовать, что это я, Джим Прэйли, снова сажусь за рабочий стол. Иногда, тихой спокойной ночью, я пытался рассказать кому-нибудь об Эдриен: я же знал, что сюжет интересный. Но я никогда не писал ей по мейлу, не пытался выйти на связь. Возможно, я иногда даже подолгу не думал о ней: ведь у каждого временами бывают повторяющиеся сны, которые, как правило, удается подавить. Однажды, вскоре после всей той истории, ко мне проездом заскочила Эдит, и я повел ее по барам. Я старательно даже не упоминал имени Эдриен, вообще ни разу.

– Видно было, эта Эдит за тебя переживает, – отметил потом мой сосед по комнате.

– Как ты это понял?

– Она сказала, что раньше ты был куда симпатичнее.

Я пытался устроиться куда-нибудь на полную ставку, пытался придумать, как распорядиться жизнью. Но все же иногда зимними вечерами, когда я возвращался домой, голова должна была быть забита другим, а я плелся по снегу и смотрел на порог своего дома в надежде, что там меня ждет Эдриен. Как будто она была из тех, кто придет через пять лет разлуки и будет ждать на снегу.

Однажды, когда я ехал домой на метро, мне показалось, что я вижу ее в соседнем вагоне, такую чопорную девицу. Я прижался спиной к двери, сердце заколотилось, и когда поезд снова въехал в тоннель, я постарался разглядеть ее отражение в окне. Она вышла на первой станции в Бруклине, я тоже выбежал, взлетел по лестнице и следовал за ней, держась на определенном расстоянии – ее светлые волосы были уложены в сложный шиньон, от походки захватывало дух, она стала еще более живая, чем раньше – потом я понял, что могу потерять ее из виду, ускорился, но упустил, пока я переходил через дорогу, девушка, кем бы она ни была, скрылась за раздвижной стеклянной дверью.

О том, что случилось с Эдриен, я узнал вскоре после своего двадцать четвертого дня рождения. Это был прохладный сентябрьский день; я собирался на работу, но вдруг прервался, чтобы вырвать из стены оконный блок. В той комнате было всего одно окно, и все лето я не мог его открыть.

И хотя я уже опаздывал, я все равно довольно встал у открытого, наконец, окна. И решил проверить электронную почту. За ночь пришло какое-то письмо, и на него было уже четыре-пять ответов. Оказалось, что это школьная рассылка – ни с того ни с сего. С кем-то что-то случилось – я пролистал ниже.

Многие из вас наверняка помнят Эдриен Букер, которая училась с нами в школе Франклина до одиннадцатого класса. Вчера утром она попала в серьезную автокатастрофу. Все должно наладиться, но на данный момент у нее парализованы ноги. Она была на мотоцикле. Позвоночник переломан в двух местах, помимо этого, на нем много ушибов. Но, как говорят врачи, Эдриен повезло, если бы между позвонками произошел разрыв, надежды на восстановление не было бы.

Эдриен многие годы являлась важным членом сообщества Талсы. Насколько я знаю, кто-то из вас у нее уже побывал. Я сам сегодня не смогу до нее добраться, но хочу сделать все возможное, чтобы об этом узнали все. Родственники Эдриен говорят, что они находятся в реанимации больницы Святой Урсулы в Талсе.

Пожалуйста, разошлите всем. Приходите ее навестить.

Чейз Фитцпатрик.

Я прочел это письмо прежде, чем понял, что это. Я был просто ошарашен, я боялся, что каким-то образом написал его сам. Я быстро перечитал, два раза, чтобы убедиться, что она точно не умерла. Я пытался прояснить в мыслях, что же случилось. Я не понимал. Все это время ее жизнь как-то продолжалась, а теперь вот такое говно. И поэтому об этом узнали мы все. Через Сеть.

Я даже не плакал. Я стоял, покачиваясь, уперев локти в стол. Перелом спины – плохо. Я потер глаза. Потом сел. И начал читать «Нью-Йорк таймс». Несколько лет я строго запрещал себе искать ее имя в «Гугле». Это было за гранью. Я ее не искал.

Я прочел статью о конгрессе, перешел даже на вторую страницу. А потом встал. Положил подбородок на оконную раму. Я опоздаю на свой поезд. Я заставлю себя воображать, что случилось с ее телом. Острые обломки костей, потемневшие нервы. Отлично. Это всего лишь рисунок, диаграмма. Я представил себе ее настоящую руку. Она словно торчала из моих мыслей, кулак сжат, запястье напряжено, коротенькие волоски стоят дыбом, совсем прозрачные, а мышцы предплечья тоненькие, как рыбешки. Как будто бы у нее только рука была сломана.

Я понял, что плачу. Все эти годы я представлял себе только лицо Эдриен. Но, наконец, до меня дошло, что было моим: я надавил лбом на стекло. Иногда так хочется, чтобы тебе вернули твой мир. Она стояла на террасе пентхауса, вытянув руку с зажатым между пальцев карандашом. Она как будто ее выбросила.

На работу я в тот день не пошел. Это – подарок мне от Эдриен. Я позвонил боссу и сообщил о своих планах: через полтора часа есть самолет, если успею, уже к обеду буду в Талсе.

Когда я ехал на такси в аэропорт Кеннеди, сознание рассыпалось, я хлопал глазами и был спокоен. Водил пальцем по кнопкам мобильника. Я пропал – я сидел, ошеломленный, а мимо проплывали улицы Нью-Йорка. Радио я не слышал. Я не бывал в Талсе уже пять лет.

Рейсы задерживались, я мог бы посидеть и все заново обдумать, но открыл ноутбук и снова проверил почту. Рассылка просто взорвалась: все бывшие одноклассники почувствовали необходимость быстренько что-нибудь напечатать, продемонстрировать, в каком они ужасе, пожелать Эдриен всего хорошего. Теперь у меня было время внимательно изучить трэд, и я узнал, что Джеми Ливингстон, с которым я некогда дружил, тоже в этот же день угодил в больницу, хотя у него все было менее драматично – ему потребовалось какое-то непонятное лечение для костей. И тут все разошлись. Составили хронологию страданий всех достойных учеников, кто рано погиб, у кого умерли родители, травмы, пожары, перерывы в обучении, список наслаивался на список в ритуале скорби. Хотя, по сути, это скорее напоминало круг почета – вот, у нас была жизнь, и мы можем это доказать. Реальный мир коснулся и нас. Сложнее нам из-за этого не стало – наоборот. Все запреты на обсуждение каких-то тем, страшный рейтинг популярности, тщательно оберегаемый эгоизм – вся эта фигня ушла. Мы начали очень тепло общаться.

Я сел в самолет и стал дочитывать. Стюардесса попросила выключить ноутбуки и опустить шторки на окнах, и они засветились от яркого утреннего солнца. Я сидел, склонив голову, я уже устал, я ждал. Когда самолет набрал высоту, я снова достал ноутбук. С утра пришло пятьдесят три письма. Но я не помнил, чтобы кто-то из этих людей дружил с Эдриен. Никто не ответил на мой вопрос – какова причина аварии? Какую жизнь обещают ей врачи, если она действительно не может ходить? И что именно подразумевается под «родственниками» Эдриен? «Не могу в это поверить», – написала некая Ким Уил. А, Ким Уил, она, когда мы учились в последнем классе, читала по утрам объявления по радио. Что она вообще знала об Эдриен? «Был вчера в Св. У. Поразительно, как такие события объединяют людей. Эдриен, мы очень рады, что у тебя все наладится, мы все посылаем тебе свои силы». Как будто она сама будет это читать.

Я снова закрыл ноутбук. В кармашке на спинке сиденья лежал пакетик «Брукс Бразерс» – эта овца взлетела в воздух. За десять минут до посадки мне пришлось подняться и купить Эдриен зеленый галстук – я подумал, что прикольно будет привезти подарок. Я аккуратно достал его из пакетика, наклонил голову и надел его на шею. Я в полетах всегда двигаюсь очень медленно. Ведь воздух такой разреженный. И каждый раз думаю: если самолет упадет, что после меня останется. Эдриен попала в катастрофу, со мной это тоже может случиться. Сегодняшний полет – наиболее непредсказуемый и, возможно, самый судьбоносный в моей жизни. А если я умру, никто ничего и не узнает, я останусь загадкой. Я опять мимолетно заигрывал с Талсой. Родители никогда не поймут, что именно со мной творилось, – но умеренность их любопытства меня устраивала. Покупка билета перед самым отлетом обошлась мне в 647 баксов – максимальная трата по текущему счету. Галстук – 59. Такси – 35. Таким образом, я понятия не имею, как платить за квартиру в октябре, и вообще финансовое равновесие в обозримом будущем будет нарушено.

Прилетев в Талсу, на багажной ленте я своего чемодана не нашел. Вещей я взял немного, но сам он был огромный. Я очень обрадовался, что Маркус меня с ним не увидел. Он был хорошим соседом, но свое решение я с ним обсуждать не хотел. Хотя через некоторое время надо будет ему позвонить.

Солнце, зажатое в стеклянных стенах Международного аэропорта Талсы, подняло с мозаичного пола запах пыли. Лента все щелкала и нарезала круги. Все остальные пассажиры разобрали свои чемоданы и разошлись.

Я пошел в багажный отдел в приветливом настрое. Там работал парнишка моложе меня, который не понял, что я хочу с ним подружиться; он мрачно вышел в служебное помещение и вытащил оттуда мой чемодан.

– Он прибыл раньше. Вы откуда летели?

– Из Нью-Йорка – но это все решилось в последний момент, «Юнайтед» до Далласа, «Американ» досюда.

– Тогда ясно. Он другим маршрутом сюда добрался.

А я уже почти надеялся, что потерял его – мне не очень-то хотелось тащить чемодан в больницу. Но вот он, тут. И он мой.

В аэропорту Далласа я морил себя голодом, так что у меня осталось немного наличных. Можно поехать на любом наземном транспорте, который подвернется – я, как романтик, воображал, что сяду в автобус. Как будто действительно верил, что в послевоенной Америке еще существует общественный транспорт. Я обратился в пункт аренды машин с сентиментальной просьбой: «У вас есть что-нибудь типа «Камри»?».

Приборная панель оказалась поновее, такая пухлая. «Камри», на которой я ездил подростком, была простенькой, как дворняга. Я едва смог позволить себе взять машину в аренду, и вернуть придется очень рано в день отъезда, через два дня. Но в больнице можно будет поесть задаром. Я пристегнулся, порадовался, какое приятное сиденье; в голове всплыла карта автодорог Талсы. Выехав из гаража, я сразу опустил стекла и вдохнул свежий, уже забытый воздух – был ли я более хорошим человеком, когда жил здесь? Дорога, по которой мы с Эдриен ездили в тот гей-бар, тут недалеко. Сейчас я направлялся на юг по 169-му, было за полдень, солнце палило, небоскребы центра по правую руку, я набрал скорость. Я заметил небоскреб Букеров еще из самолета… Машина с открытым окном подрагивала, воздух забивался в рот. Уже в нескольких километрах позади осталась школа, приближались районы, где жили девчонки, в которых я был влюблен: брызги чувств на сорок первой улице. Потом на пятьдесят первой. И мне все время казалось, что за мной кто-то наблюдает – надо было резко и правильно вписываться в повороты, скользить по медиане и, наконец, выехать на дорожку, ведущую к «Святой Урсуле».

Мне не хватило времени подумать. Полет был слишком короткий. Всего семь часов назад я полез проверять почту, не зная, насколько судьбоносным будет это решение. Я сбавил обороты, чтобы постараться приготовиться. Летя из Далласа, я повторял про себя: «Я узнал, что случилось, и захотел приехать». Но ведь я там буду не один? Лучше небрежно: «Это я тебе в аэропорту Кеннеди купил. Я на работу собирался, и тут это письмо». Я всегда воображал, что Эдриен будет меня искать либо же судьба приведет ее ко мне. Я надеялся, что она просто поймет. Может, все будет так: она меня увидит, глупо улыбнется, я тоже глупо улыбнусь, а потом подойду к кровати с этим пакетиком: «Эдриен, я тебе галстук купил».

Больница Святой Урсулы стояла на возвышении, современное здание галочкой, два крыла под острым углом, она возвышалась над дорогой, как будто бледно-розовая секция, вынутая из Пентагона. Вокруг нее высадили городские груши. На фоне розовых стен листва казалась черной.

Припарковавшись, я внезапно успокоился. Я здесь; я тут все знаю. Когда я в детстве стоял в очереди на водную горку, как раз смотрел на больницу Святой Урсулы – она была далеким ориентиром, такой футуристический замок с полосками окон. Я захлопнул дверцу. Войдя в больницу, я понял, что сейчас в какой-то мере потеряю Эдриен, ту, на которую я опирался в своих мыслях, – надо вдохнуть поглубже. Я подошел к стойке и произнес ее имя. Это было нелегко. По определению бывшая девушка – это такое воспоминание, на которое уже не имеешь права. Но я уже ничего не контролирую.

Я поехал на лифте вниз, он как бы завис, но потом звякнул на моем этаже. Меня радовала мысль, что Чейза не будет. Может, придет Эдит? Или Лидия, тетка Эдриен? Но что бы ни случилось, я покрыт броней, я мрачен – двери разъехались в стороны, я вышел в большой холл, полный родственников больных. Видно было, что они родственники. Я пошел дальше, таща за собой свой огромный чемодан, в самый дальний угол этого зала длиной в девять-десять диванов. Люди принесли подарки: наборы с предметами первой необходимости, корзины с фруктами, бумажные пакеты с одеялами, спортивными напитками «Гэтороейд» и кроссвордами. Почти все говорили по телефону, рассказывая кому-то, как обстоят дела. Матери, тетушки и сестры: они имели на это полное право.

Я увидел мужчину, в котором без сомнений узнал Рода Букера: он держался в сторонке. Я пошел дальше, делая вид, что не знаком с ним. Я катил чемодан по периметру, поворачивая его боком, когда нужно было протиснуться мимо чьего-нибудь лагеря, и приподнимая пакетик с галстуком. В конце концов я остановился у него за спиной и поставил чемодан. Он не обернулся, я похлопал его по плечу. Казалось, что хлопаешь окорок.

Так вот твой отец: он встал; отвел локти, вытянулся. Род Букер был мужчиной грузным, двигался медленно, но оказалось, что он даже выше меня. Заросшее буйволиное лицо, большие голубые глаза, как у Эдриен. Конопушки и другие пигментные пятна осыпались в белоснежную бороду.

В глаза он не смотрел.

– Мистер Букер? Я Джим Прэйли.

– Ты к Эдриен?

Я кивнул.

– Ну тогда идем. – Он шел мимо диванов медленно, с достоинством. Пропустил вперед мальчишку с гоночной машинкой «Хот-уил», она жужжала очень реалистично.

Я нес галстук под мышкой.

– У нее много посетителей? – поинтересовался я.

– Вчера вечером из ваших было много, – сказал он.

Выйдя из холла, мы словно попали в лабиринт одиноких лабораторий, но Род знал дорогу. Остановившись, он надавил на поршень в стене, и впереди по коридору открылись, разъехавшись, две чрезмерно огромные двери. Я все уверял себя, что посмотрю на Эдриен и не отвернусь, как бы она ни была покалечена: что она сильно пострадала, что ей трудно выдерживать взгляды и поддерживать беседу.

Что подумает Род, став свидетелем такого воссоединения? По сути, я, наверное, знаю его дочь лучше, чем он сам. Думаю, это их самая длительная встреча за последние десять лет. Но он шел впереди, как безропотный медведь.

Он завел меня в небольшое отделение, в торце которого стоял стол медсестры, а остальное пространство было забито каталками и кроватями. Оно выводило в пять-шесть палат; все они были заняты за исключением той, перед которой остановился Род. Свет там горел чрезмерно яркий, как в ночном клубе после закрытия, внутри мыли пол.

– Вы что, ее уже перевезли? – крикнул Род.

Уборщик испуганно посмотрел на него – он не понимал по-английски.

Я отошел к заброшенным сбитым в кучу кроватям, словно знал что-то такое, чего не знал Род. И нашел ее.

 

2

Каталку с Эдриен, высота которой доходила мне до диафрагмы, поставили в коридоре.

На глазах у нее была повязка, на шее воротник, остальное тело накрыто простыней.

На губах появились белые точки, как на убранном в холодильник куске жареного мяса. Кожа с краю повязки, закрывавшей глаза, припухла, почернела, как графит, к уху вели ужасные тающие ручейки. Она была без сознания, но выражение губ мрачное, знающее.

Узнал я ее по носу.

Род подошел к изголовью и взялся за углы. Он надул щеки, посмотрел на Эдриен, а потом легонько вздохнул, выпуская воздух на ее спутавшиеся волосы.

– Она в сознании?

– Она не очнется еще несколько дней, мой друг.

Я был в шоке. Возможно, глаза Эдриен завязали не зря, как будто она не могла посмотреть в лицо случившемуся. Но зачем все остальное – смятые простыни, капельницы, которые на время положили ей между ног? Я вообще не мог поверить в реальность Эдриен. И в то, что она так сильно и основательно пострадала.

Род обошел каталку и встал напротив меня, взялся за поручни, расставив руки.

– Она настоящий боец, – сказал он.

– Да, – согласился я.

– Ты откуда приехал?

– Из Нью-Йорка. А вы все еще в Род-Айленде?

Он посмотрел на меня с удивлением. Потом кивнул.

– Она показывала мне видео. Которое сняла лет в двенадцать.

Род на секунду задумался, потом кивнул.

– Точно. Эдриен ко мне приезжала…

– Место, похоже, красивое…

– Так ты прямо из Нью-Йорка прилетел?

– Да.

– Поразительно, – он покачал головой и как будто бы снова принялся рассматривать дочь. – Это много значит.

Род начал пытаться подвинуть каталку. Но колеса были заблокированы. Он принялся вяло тыкать в них тупым носком своего огромного ботинка, но тут появился медбрат с синей клейкой лентой.

– Извините, мы с Кевином займемся этим, – он встал на место Рода и начал приклеивать лентой провода, которые шли от монитора Эдриен, склеил вместе трубки капельниц, еще что-то – катетер, или как оно там называется.

– Давайте я помогу, – предложил Род.

Медбрат пропустил это мимо ушей.

Я вспомнил случай, когда мы с Эдриен пошли купить кусок мрамора. Он продавался в магазине типа «все для дома и сада». Она хотела потрогать каждый кусок, продавец чуть было не отказал ей. Он буквально выхватывал все из рук. Наконец, она сказала ему: «Выйдите минут на десять, когда вернетесь, я что-нибудь куплю».

Род подошел ко мне. Поскольку медбратья еще не ушли, он прошептал мне на ухо:

– Моя сестра считает, что ее не надо перевозить.

– Все так сложно?

– Ну, тряска Эдриен не на пользу. А сестра думает, что они хотят эту кровать освободить, и поэтому ее перевозят.

– Ваша сестра… это Лидия?

– Уху. – И Род снова вернулся к каталке.

– Последите за повязкой, – сказал медбрат, – это очень важно. Вы не подержите? – обратился он ко мне.

– Да, – согласился я, совсем не ожидая, что он тут же вручит мне пузырь с молочно-белой жидкостью. Приподняв его, чтобы отделить его трубку от остальных, я почувствовал некое сопротивление и с ужасом подумал, что она ведь приклеена к коже Эдриен. Я вытянул и напряг руку, чтобы она не дергалась.

Мы вчетвером нога в ногу шагали по коридору, а Эдриен как бы плыла посередине. У повязки на глазах была мягкая подкладка, как с нежностью сложенная салфетка для уборки. Я ее любил. Провода и капельницы тянулись за ней, как вагоны поезда, только Род шел с пустыми руками. Я подумал, не следует ли мне его пожалеть.

Заставляя всех остальных жаться к стенке, мы завезли Эдриен в лифт, там ее каталка казалась похожей на банкетный стол. Но все отворачивались. Только одна женщина, афроамериканка, держалась, как настоящий дипломат, и смотрела на Эдриен с неугасающим сочувствием – и так пристально, словно Эдриен это было необходимо. Я же сам рассматривал те части ее тела, которые не пострадали, неповрежденную кожу, нормальный участок вокруг носа, нетронутую руку, показавшуюся из-под простыни. Вообще я не знал, куда направить взгляд. Я попытался улыбнуться той милой женщине; я посмотрел вверх, в сторону, на счетчик этажей над дверью. Но ехали мы долго, так что мне пришлось сдаться и перевести взгляд снова на каталку Эдриен. Одна рука была в гипсе, но другая, та, что ближе ко мне, почему-то оказалась раскрыта, и она лежала, обнаженная, ладонью вверх, мягкая, влажная, пальцы чуть согнуты. Я спросил сам себя, должен ли я взять ее за руку, может, я за этим и проделал такой путь: позволить себе эту единственную вольность. Я улечу даже раньше, чем Эдриен придет в сознание – так что я просто сожму ее руку и уеду. Но тут вдруг лифт повис на своей веревочке. Двери задрожали и как будто неожиданно разъехались.

Перед нами стояла Лидия, сцепив опущенные руки. Пока мы всем парадом шли в новую палату Эдриен, она нетерпеливо улыбалась. Медсестры избавили меня от молочного пакета и оттолкнули нас от каталки; переезд получился быстрый. Я смотрел через дверь, как группа из четырех-пяти сестер переложила Эдриен и моментально подключила все оборудование. Сразу же громко затикало, потом облегченно засвистело. Лидия подошла поближе, ей было интересно, и она приподняла простынь – на Эдриен надели белые пластиковые надувные леггинсы, поделенные на секции, и они по очереди то сдувались, то надувались, неспешно поднимая и опуская ее ноги, такой механический массаж. «Чтобы тромбы не образовывались», – объяснила сестра.

Уложив Эдриен поровнее, медсестры ушли, и Лидия тут же повернулась к Роду.

– Ну вот.

Он снял шляпу и почесал затылок; потом бросил взгляд на меня.

Лидия была женщиной импозантной. Довольно высокой, чтобы нести гриву иссиня-черных волос, которая не умаляла ее серьезности. Держала она себя скорее по-мужски, выставив вперед одну ногу и уперев кулак в бок, как какой-нибудь персонаж из пьесы Шекспира. На ней было простое платье без рукавов и без пояса длиной до лодыжек. Она смотрела на Рода прямо, и такой взгляд весьма соответствовал ее внешности: тупой нос с большими ноздрями, морщины, идущие вниз от глаз и носа, говорящие не об усталости, а о добродушной терпеливости. Губы накрашены аккуратно и откровенно, глаза подведены красиво, как у совы.

– Ты же понимаешь, что обратно ее уже не переведут. Единственный способ вернуться в реанимацию – это на «Скорой».

Род опустился в кресло.

– Это в твоем стиле – если врачи облажаются, ты будешь звонить, вызывать новую «Скорую», чтобы начать все сначала.

Лидия поправила сумочку на плече и собралась уходить.

– Я уверен, что они свое дело знают, – добавил Род.

– Род, вот именно что у них деловой подход. Я не сомневаюсь, что им просто кровать надо было освободить, – она повернулась ко мне. – Ты идешь со мной за гамбургерами?

Мы с Лидией вышли из больницы по крытому мосту. Я не успел представиться повторно, но она, похоже, уже успела взять меня под контроль. Эта женщина шла, как королева, огромными шагами, и платье хлопало по лодыжкам. В конце коридора она уперлась руками в дверь, используя силу набранной инерции, чтобы открыть ее.

И все резко изменилось. От яркого света и кондиционированного воздуха больницы не осталось и следа. Мы как из кинотеатра вышли: в гараже было темно и сыро. В нос ударил запах бензина. Снизу доносился мягкий шум заведенного мотора или двух; где-то вдалеке капало, но звук окружал нас со всех сторон.

Лидия остановилась и начала пристально всматриваться в темноту. Потом вскинула руку с брелоком, нажала кнопку, машина вздрогнула и замигала.

Мы пошли к ней.

– Надеюсь, я не задел, – сказал я.

– В каком смысле?

– Тем, что пришел сегодня.

– Я с Родом ругаюсь, потому что если этого не делать, все покатится под откос. Ему надо противостоять.

Я из вежливости сделал вид, что удивлен.

– Это ее отец?

– Да, она родилась от него.

Я взялся за ручку дверцы, ожидая, что Лидия сядет первая, но она принялась рыться в сумочке.

– Ну, – продолжил я, – я очень надеюсь, что она восстановится.

– Ага. Послушай…

Чтобы продолжить разговор, пришлось сесть в машину. В ней стоял острый запах холодной кожи.

– Восстановится, – Лидия вдавила прикуриватель. – У нее выбора нет. Но нам придется быть осторожными. Думаю, нейрохирургия – не самое сильное направление в медицине. Согласен? А больница Святой Урсулы – не клиника Мэйо. С ума сойти, они тебя заставили капельницу нести. Я их за одно это засудить могу. А отец соглашается на все, что ему скажут…

– Наверное, считает, что распоряжения врача должны выполняться беспрекословно.

– Угу. Но иногда надо стоять на своем, – Лидия подняла обе руки, увешанные бижутерией, и осторожно встряхнула ими в воздухе где-то между нами.

– Путь наименьшего сопротивления, – добавил я.

Она усмехнулась, выпрыгнул прикуриватель. Она протянула пачку.

– Спасибо, не курю.

– Мгм. – Лидия зажала сигарету в губах, поднесла к ней раскаленную спираль прикуривателя и втянула воздух, как через соломинку. Потом выпустила дым.

– Тяжелее всего пострадал нижний отдел, так что даже если она не восстановилась бы, все равно смогла бы ходить. S2. Знаком с этой терминологией?

– Нет.

– S относится к крестцовому отделу позвоночника. – Лидия сдала задом и остановилась, поставив свою длинную машину наискосок поперек прохода. – Ну вот, крестец. Это самый конец позвоночника, там, где треугольная кость. – Она показала его размеры пальцами, а потом щелкнула ими. – Он разбит в осколки. И спинной мозг в том районе тоже пострадал. – Она пристально посмотрела на меня. – Этот отдел отвечает за работу кишечника. – Лидия пожала плечами и уставилась вперед, как будто в лобовое стекло. – А над ним Т 7. Седьмой грудной позвонок. Он отвечает за работу ног. Он не раздроблен, но сломан на две половины, и один из осколков давит на спинной мозг. Мы хотим поставить его на место и скрепить со второй половиной, пока он не сместился еще дальше и положение не ухудшилось. Надо снять нагрузку с этого участка позвоночника. Со временем она может очнуться и начать ходить. Операцию по стабилизации этой кости и шейного отдела, где есть микротрещины, будем делать завтра. Это всего лишь первичная операция, после которой ее состояние должно стабилизироваться. Но после этого ее надо держать в реанимации, под непрестанным наблюдением.

Должен ли я был возразить, когда санитары пришли за Эдриен? Может, Род втайне мечтал об этом. Когда я ехал сюда, я почему-то воображал, что худшее уже позади, что она просто лежит без сознания, но вскоре очнется.

– Как это произошло?

– Во-первых, Эдриен должны были отвезти в больницу Святого Луки, мы всегда лечимся там. Но мне, конечно же, сообщили среди ночи, когда она была уже тут, в реанимации. Я позвонила Роду. «Твоя дочь в больнице», – сказала я. Он приехал. Но я никогда не видела более пассивного человека.

– Ясно.

– Надо выбрать хирургов. А потом – вариант реабилитации. Значит, придется все узнавать.

– Ага. А есть что стоящее?

– Но Рода вообще ничего не волнует. Тебе вот интересно. Больше, чем ему, а он по закону ее опекун. Но ведь я, – и Лидия надавила пальцем себе в грудь, – буду ухаживать за Эдриен, если она не встанет на ноги. А мой брат «в отчаянии» – не сомневаюсь, что он тебе об этом уже сообщил.

– Ну, это действительно довольно болезненно.

– Это просто кошмар. – Она доверительно вскинула брови. – Полный кошмар.

Странным, но умелым маневром Лидия выровняла машину, ловко покатила по стрелкам назад и вниз, до самого выхода, и выплыла на улицу. Она вела машину профессионально, властно, плавно. А я думал, что у нее свой водитель. Но, очевидно, Лидии доставляло удовольствие сидеть за рулем.

От больницы по петляющей озелененной дороге мы доехали до перекрестка с Шестьдесят первой, встали и замигали поворотником. В моем воображении возник образ Нью-Йорка, прогулянная работа, вечерняя встреча в одном из моих любимых баров, на которую я не попадаю, – эта мысль была такой же грязной и осязаемой, как и сам Нью-Йорк, но она никак не накладывалась на Шестьдесят первую, этот широкий бульвар с полосами зелени. Я вдруг вспомнил свой зеленый чемодан с одеждой, с грохотом брошенный в холле подземного этажа больницы.

– Знаешь, – внезапно сказала Лидия, – Эдриен сама нарвалась.

Я сделал вид, что не расслышал. Иногда людям, попавшим в особо затруднительное положение, требуется сперва поговорить с самими собой, и лишь потом они будут способны на вежливую беседу с другими.

Но Лидия не сводила с меня глаз.

– Что у тебя в пакете? – поинтересовалась она.

Я вытащил краешек галстука, показать ей ткань.

– Вообще-то это для Эдриен.

Лидия смотрела не на галстук, а на упаковку. Она фыркнула. И снова сконцентрировалась на дороге.

– Это ты не в Талсе купил.

– Да. В аэропорту Кеннеди.

– Ты из Нью-Йорка прилетел?

– Да. Мне пришло письмо от Чейза, – что было неправдой: Чейз отправлял письмо не лично мне, а через рассылку. – Он заходит?

– Пока нет.

– А Эдит?

– Это кто?

– Эдит Альтман.

– Не знаю такую.

Лидия крепко держалась за верхнюю часть руля, как будто задумавшись о чем-то.

– И ты проделал весь этот путь, просто чтобы нас увидеть?

– Ну, я дома уже тысячу лет не был. Решил, что как раз пора. И купил его в аэропорту Кеннеди – я-то рассчитывал порадовать ее подарком.

Лидия улыбнулась.

– Наверное, не стоило идти на такие жертвы.

– Не такая уж это и жертва.

– Путь-то неблизкий.

– Я люблю Талсу. И… всегда рад навестить родителей.

Лидия хитро посмотрела на меня, потом опять на дорогу.

А потом, буквально через секунду, снова повторила, что Эдриен сама нарвалась.

– Я на самом деле давно с ней не общался, – сказал я.

– Но ты же знаешь, какая она.

– Я слышал, что она на мотоцикле ехала.

– Ты ее знаешь.

– Да, – подтвердил я, – определенно.

– Она на это напрашивалась с четырнадцати лет.

– В смысле, потому что мотоцикл у нее в этом возрасте появился?

Лидия держала сигарету в паре сантиметров от лица так, словно собиралась ткнуть ею во что-то перед собой.

– Джим, верно? Джим, мотоциклы есть у многих подростков. Но это не приравнивает их к Эдриен.

– Вы меня знаете?

– Да.

– Извините, что не представился.

– Ничего страшного.

– Вы меня только что узнали? – Мы подъезжали к «Макдоналдсу».

– Джим, ты один явился с подарком. Я тебя помню. Я куда больше внимания уделяю Эдриен, чем все думают. Ты единственный из ее друзей подавал надежды. Наверное, именно поэтому ты так много для нее значил. Нам придется зайти, потому что покупать, сидя в машине, я не люблю.

Мы встали в разные очереди, чтобы посмотреть, кто придет первым. Со всех сторон нас окружали детишки, которых водили сюда в последние деньки перед детским садом их мамы, они разглядывали «хеппи-милы» или сидели за столиками, сжавшись в ожидании. Меня в детстве тоже водили в этот «Макдоналдс». Мальчишка, стоявший ко мне ближе всех, размахивал руками, как ветряная мельница. По пути сюда я изучил и корпоративные эмблемы, украшавшие горы, у подножия которых пролегала дорога: «Оу-Джи-энд-И», «Хилти», «ПеннУэлл»: с тех самых пор, как я научился читать, эти логотипы утомляли меня своей бессмысленностью.

Лидия оплатила покупки и вручила мне два пакета с масляным дном. «И проверь, ничего не перепутали?» Я сел в машину и, согнув спину, принялся рыться в пакетах, а Лидия спросила, что я делал после того, как перестал встречаться с Эдриен. Машину она даже не завела.

Я рассказал, что закончил колледж, передружился со всеми преподами, и все они написали мне рекомендательные письма, чтобы я мог найти работу в Нью-Йорке. На журнале она попросила остановиться подробнее. Я сообщил, сколько зарабатываю.

– По факту я фрилансер, хотя это бред: я все равно должен ежедневно таскаться в офис и сидеть там с утра до вечера. Но так в наши времена все устроено, – я думал, что ей это будет интересно. – Если не считать тех, кто изучал финансовое дело, почти никто из моих знакомых по колледжу не получил работу с пособием. С ходу вообще никто в голову не приходит.

– Тебе повезло. У тебя весьма престижная работа.

– Потому я и не могу оттуда уйти. Да?

Она снова закурила и как будто задумалась, так что я решил приступить к картошке.

Я попытался зажать ломтик в губах, как сигарету. Я посасывал его, и через какое-то время он в кои-то веки стал действительно похож на картошку. Дым от ее сигареты тянуло в мое окно, прямо передо мной плыла густая струйка, и я принялся рубить ее своим ломтиком. Струйка разбилась, часть дыма опустилась вниз и смешалась с золотой пыльцой на картошке.

– Поедем?

Вместо ответа последовала очередная долгая задумчивая затяжка. Бледная корочка тонального крема блестела на жаре.

– Я обрадовалась, когда Эдриен начала с тобой встречаться, – заявила Лидия. – Я подумала: о, я ее недооценивала! Теперь повзрослеет, пойдет в колледж.

– Ну, для этого она была слишком умна. Если бы она пошла в колледж, это была бы уже не Эдриен.

Лидия улыбнулась.

– Вы несправедливы по отношению к Эдриен.

Я вынул картошку изо рта. Мне захотелось вести себя, как настоящий взрослый человек, если это еще было возможно.

– В колледже бы все изменилось, – Лидия вытянула руку, – все.

– Но вы же не станете уверять, что эта авария связана с отсутствием у Эдриен образования.

– Да, уж извини, Джим. Но так и есть. Именно так и устроена жизнь. Ты либо развиваешься, либо деградируешь, – Лидия выпустила клуб дыма и устало продолжила: – Этот несчастный случай является логическим следствием выбранного ею жизненного пути. Ты расстроен. Но пойми, я знаю Эдриен с самого детства. Я как будто бы в замедленной съемке наблюдала ее крах.

Эта женщина была очень убедительна. Она ярко жестикулировала, говорила в ровном темпе, как опытный оратор, прижимаясь копной волос к подголовнику; и как будто бы увеличивалась в размерах.

Наконец, Лидия завела мотор.

– То, что я приехал сюда на лето и начал встречаться с Эдриен, – одно из моих самых серьезных достижений.

– Но ты не остался.

– Нет. Смелости не хватило.

– Жалеешь об этом?

Я перевел взгляд на коричневый забор «Макдоналдса».

– Иногда бывает.

Она повернулась назад и начала выезжать.

– Джим, тебя ждет счастливая жизнь. А ее – нет. Вот все, что тут можно сказать, да больше ничего тебе и знать не надо.

Лидия мне понравилась, настолько, что я мог с ней спорить. Свою племянницу она, очевидно, не понимала. Это было зрелое заявление. Но если уж она собралась судить произошедшее с Эдриен как необратимую трагедию, я хотя бы мог сказать, во-первых, насколько хороша она была. Просто великолепна. И это не примитивная оценка ее достоинств, а ценность сама по себе: великолепие. Лидия, женщина, обладающая средствами и связями, могла меня в этом понять: я имел в виду самообладание Эдриен, ее смелость. С ней мы научились использовать время. Хотя, может быть, Лидия и не осознавала, как много времени человек вроде меня, с моим маленьким бесценным списком достижений, потратил впустую.

Допустим, точкой отсчета будет средняя школа. Огромный пустырь с выбоинами и кратерами. В моем случае в буквальном смысле – автостоянка, продуваемая всеми ветрами и забытая богом, возле которой я в течение трех лет ежедневно ждал автобуса. Каждое утро я оказывался на этой остановке, как заново сотворенный, отдельно взятый, я стоял в темноте и хлопал глазами, уверенный, что мой рюкзак представляет собой не что иное, как деспотически навязанное бремя. Он был из какого-то холодного пластика, джинсы тоже холодные, носки из мягкой пряжи, но грубой вязки. Все остальные дети ждали автобуса под навесом, расположенным в углу этой огромной, со стадион, парковки, а меня каждое утро высаживали на противоположном конце, и я отправлялся в путь наперерез. Я ничего на этот счет особо не выдумывал, просто тащился в другой угол, без какого-либо намерения или интереса. Ветер закручивался на стадионе и летел вверх, к небу. Я смотрел вниз – на асфальт с заплатами разных оттенков. У меня за спиной на светофоре скапливались машины, а через время их поток лился дальше.

Это было самое глухое время моей жизни, и все, чего я тогда ожидал – секс, борьба, будущее в жанре научной фантастики – как будто бы ютилось за ним, как за занавеской. Я не находил, что сказать одноклассникам, они мне – тоже. Навес, под которым мы собирались, принадлежал заброшенному кинотеатру; мы становились подальше друг от друга, каждый жался к своему столбу. Со временем я подружился с Джеми Ливингстоном, и мы стали вставать у одного столба. Мы не были прямо уж настоящими друзьями: Джеми надевал наушники и качал головой в такт музыке. Он, наверное, старался держаться бодрячком, но мы почти не разговаривали, я не знал, что у него происходит в жизни, хотя мы дружили несколько лет. Помню, что он носил майки исключительно из дешевого и тяжелого материала, они топорщились у него на плечах. Какое-то время у Джеми на шее висел значок ин-янь на шнурке, но и об этом я никогда не спрашивал.

Каждое утро, когда школьный автобус показывался на дальнем перекрестке, все мы выходили из-под навеса и выстраивались в очередь на травке у обочины. Сощурив глаза, мы проверяли, действительно ли это наш, 286-й; если останавливался другой номер, мы вели с водителем переговоры, будто жители небольшой деревушки. Без предварительного обсуждения мы не садились. По опыту мы знали, что если на замену выходил другой автобус, водитель мог завезти нас невесть куда, и плакало наше расписание. А если опоздаешь в школу, надо было идти к директору и вымаливать пощаду. И тогда мы поносили водителя. Джеми по природе лидером не был, но в подобных ситуациях, как и на остановке, частенько выступал от имени всех нас. Он словно знал свои права. С водителями он хорошо разговаривал.

И он как будто бы за меня тревожился, допрашивал на предмет знания популярных групп, и в этом, как и в остальном, проступало влияние его родителей, то, к чему они относились серьезно. Иногда Джеми был совершенно непреклонен: таких-то и таких-то слышал? Тебе понравилось? В большинстве случаев я не слышал. Меня родители с этими вещами не знакомили. Иметь такие же познания, как у Джеми, означало бы вступить в жизнь с некой предварительной подготовкой. Как только я заходил под навес, он сразу же вручал мне послушать какие-нибудь диски: он молниеносно доставал из рюкзака коробочку, ожидая, что я так же проворно суну ее себе. А мне всегда хотелось рассмотреть обложку. Джеми нервно встряхивал головой, чтобы убрать волосы, которые лезли в глаза. И только заняв одиночное сиденье в автобусе, я мог достать диск и почитать слова песен. В школе мы с Джеми уже практически не разговаривали. Думаю, ему было нелегко. Был ли я плохим другом? Разумеется.

А вот в пентхаусе Эдриен Букер я частенько вспоминал о Джеми. Гадал, чем же он занимается. Тогда нам говорить было не о чем, да и вспомнить теперь нечего: мы же были из так называемой роты задротов. Наше с Джеми времяпрепровождение в средней школе лучше всего характеризовало слово «оцепенение». Это было далеко от легендарных мальчишеских унижений – о, нет, это могло нам понравиться. Мы читали об этом в книгах – а еще о колдунах с драконами, – и закрывали этими книгами глаза, чтобы не смотреть на симпатичных одноклассниц.

Когда Эдриен, покачивая бедрами, снимала юбку, она делалась такой прямой, как стрела, навеки поселившаяся в некоем собственном слое реальности. Она шла через комнату, а мне приходилось смотреть: она вставала на цыпочки и наклонялась ко мне, улыбалась, и ее юбка цвета хаки падала. Эдриен развлекалась. Она-то, в отличие от меня, и не знала, сколь она невероятна. Может, из-за этого наши отношения и распались: я ведь ни разу не сказал ей, какое удовольствие доставляла мне эта ирония. И что в нашей любви было нечто такое, чем я мог бы поделиться лишь с человеком вроде Джеми Ливингстона. Когда Эдриен села напротив меня по-турецки и сказала, что сначала мы должны смотреть друг на друга пять минут, и лишь потом можно будет дотронуться, в тот момент я понял, что мой мозг больше никогда не будет окутан туманом. Я не встречал более осязаемого человека, чем она. Ее тело на самом деле было куда тяжелее, чем казалось на вид, и такое бесконечное в длину. Я иногда думал о том, что Эдриен можно посадить на подушку так, что она сможет вытянуться в трех измерениях, как складной нож. Она же попросту расстегивала мне ширинку либо же вставала на кровати и стягивала с меня рубашку через верх. Помню, что она всегда старалась раздеть меня первого. Только по утрам я наслаждался благословенной роскошью неоклассицизма, то есть мы были уже голые; а еще мы часто просыпались и сразу начинали разговаривать. Такой ясности в общении у меня больше ни с кем не было. Эдриен неустанно требовала, чтобы я выражался точнее, даже устраивала разборы: вон то – это дверная перемычка или косяк? Мне нужно было выражать словами свои чувства, объяснять и объяснять. Я ведь сказал ей, что поэт. И она таким образом пыталась меня стимулировать; старалась не мешать мне, чтобы я мог работать со словами. А я предпочитал касаться ее. В постели были одни конечности, ее длинные ноги, неловкие попытки опустить их, перевернуть приносили столько радости, куда более бурной и красноречивой, чем все те фразы, которые Эдриен просила меня повторить впоследствии. И я всегда коротко подчеркивал: я счастлив настолько, что не передать словами.

А как же Джеми? Он, наверное, ездил по 169-му в кино или покупал диски в дисконтах. Может, жаловался на ерунду, которую крутят по радио. Местных групп он даже не слышал, причин выбраться в центр у него практически не бывало. Возможно, он мог найти каких-нибудь друзей, но не имея ресурсов – ведь им негде было даже собраться – они могли лишь обмениваться записями в блокнотах и обсуждать зарубежные фильмы. Как шпионы, которые узнавали лишь какие-то слухи о мире.

Джеми остался у обочины. И я сам едва не остался. Эдриен жила в каком-то отдельном мире, и даже если его границы не совпадали с границами центра города, они все же имелись, и мне хотелось топнуть по этой линии ногой и заявить, что да, это разделение действительно существует. И я пересек эту черту.

Так что когда Лидия вынудила меня встать на защиту Эдриен, заявив, что она должна была пойти в колледж и это бы ее спасло, мне захотелось ответить, как много для меня значило очарование Эдриен, каким мощным и запредельным оно было. Сдержался я лишь потому, что уже утратил надежду все это объяснить. Нельзя же всерьез заявить, что любишь кого-то, потому что он крут, или доказывать, что эта «крутизна» – ценность сама по себе, да еще и такая, какой можно побить образование. Нет, так не делается.

Лидия предполагала, что для людей вроде меня знакомство с ней было неким трапом, по которому мы с радостью шагали вверх. Но я делал то же самое для девушек. Ничто из того, о чем думала Лидия – колледж, Нью-Йорк, тамошние журналы – не содержало в себе такой романтики, столь обострившей мои чувства. Я сам возбудил в себе этот аппетит. Лидии не дано даже представить те мои годы, когда мне еще ничего не хотелось, когда я влачил пустое существование, слушая рассказы Джеми о популярных на тот момент группах. У него теперь, похоже, остеопороз, и он сам лежит в какой-то другой больнице Талсы. Реальный мир принялся раздавать награды, по крайней мере тем, кто остался в этом городе. Но Эдриен осталась в моих мыслях чем-то таким, за что можно ухватиться, знаменем. Ориентиром, героем.

 

3

Род встретил нас в фойе. «К ней пришли друзья», – пояснил он. Я постарался доесть гамбургер. Пока несся вверх по лестнице, чуть не упал, но, добравшись до седьмого этажа, я прошел мимо ее двери (оттуда слышались голоса) и обошел по кругу всю палату.

Я думал о том, чтобы позвонить родителям. Я мог бы с гордостью заявить им, что вернулся в Талсу. Хотя не объяснил бы, зачем: решение пять лет спустя приехать навестить эту конкретную подружку они сочли бы безумием. В конце коридора я увидел эркер и уже представил себе, как стою там и разговариваю, а передо мной простирается юг Талсы и дорога на Техас. Но что подумают родители, узнай они, что я снова в Талсе? Что я страдаю. Переживаю из-за того, что они отсюда уехали. Действительно ли это так? Я задумался.

Неврологии выделили целый холл весьма приличных размеров с телевизором и диванчиками, стоящими в ряд, так что я решил подождать тут. Для не выспавшихся родственников тянулся очередной полный боли день, какой-то молодой человек в штанах с многочисленными карманами сидел, скрестив ноги, и разговаривал по телефону. Как будто бы с женой: «… нет, нет. Скажи им. Мгм. К ужину».

Потом он назвал имя Эдриен.

– Вы – друг девушки из той палаты? – спросил я, усевшись рядом, как только он договорил.

– Извините?

– Этот ее… паралич, наверное, – продолжил я. – Это просто ужасно.

– Да все будет нормально. Утром ее прооперируют, – сказал он хрипловато и как-то нараспев, как будто «утром ее повесят».

Я подтянул брюки на коленях.

– Да, я слышал.

Он сказал, что его зовут Ник. Этот парень оказался настоящим сплетником. Поведал мне, что Эдриен была в Бартлсвилле в ту ночь, когда это произошло. Стало понятно, почему тогда она оказалась здесь, в больнице возле шоссе, а не в центре.

Сарайчик Альберта Ник назвал «студией звукозаписи нашего друга».

– Ага. Так она там записывалась?

Нет. Она там пила. А потом вышла и попыталась сесть на мотоцикл, а молодой Ник был в тот момент в патио. Он сказал ей, что не стоит этого делать. Он и сам был под кайфом, но понял, что она не в том состоянии, чтобы садиться за руль. Он рассматривал звездное небо. Был виден Марс. «Я думал, до нее дойдет».

Пока он рассказывал, из лифта появилась подтянутая молодая женщина и прошла мимо нас в сторону палаты Эдриен. Я подумал, что это должна быть Ким Уил – повзрослевшая Ким Уил. И с этого момента мое внимание раздвоилось.

– Значит, ты хорошо знал Эдриен? – спросил я небрежно.

Ник пожал плечами.

– Этого человека трудно узнать, – сказал за него я.

– Погоди, ты с ней знаком?

– Ну да.

– А мне показалось, что нет.

Он даже почти что обиделся. А я обрадовался. Но попросил его рассказать, что было дальше.

Ник не отказал: Эдриен разбилась прямо на подъездной дороге, которая вела к дому Альберта.

– Она асфальтирована? Я не помню.

Он посмотрел на меня искоса.

– Гм, Альберт там все переделал. В этом и загвоздка. Он сделал ее короче и выезд на трассу изменил. А она поехала прямо там, где нужно было сворачивать.

– И съехала с дороги?

– Так точно.

– Боже. – Мне было больно от понимания, что эту ужасную ошибку совершила Эдриен. Я-то думал, что виноват какой-нибудь дебил за рулем длинноносой тачки.

– Когда едешь на мотоцикле, – продолжал Ник, – и понимаешь, что скорость для поворота слишком высока, приходится выбирать. Надо либо вписываться в поворот, намного сильнее прижимаясь к земле, либо уж выпрямляться. Особенность езды на мотоцикле в том, что нужно смотреть на поворот дороги, видеть идущую через него линию. Но тормозить лучше, если выпрямляешься, наверное, именно об этом думала Эдриен. Но если бы она положила мотоцикл…

Она бы улетела. Ник продолжал описывать механику процесса, но меня зацепил тот факт, что она ехала как бы по старой дороге. На каком-то автопилоте.

– Так что формально авария произошла не на трассе, – заключил Ник. – Эдриен наехала на старый пень и перевернулась.

Слушая его объяснение, я согнул руку в запястье, прижав ладонь тыльной стороной к стоявшему перед нами столу, так, что локоть подался вперед: Эдриен полетела.

Ник уже съездил туда утром, перед работой, искал следы торможения. Это произвело на меня впечатление.

– И не нашел?

– Нет. Да и если бы она пыталась затормозить, я бы услышал.

– Ты был так близко?

– Это я вызвал «Скорую». Она была всего метрах в сорока. Раздался грохот, и я бросился туда. Как только увидел, сразу полез за телефоном.

Я хотел бы оказаться там, в темноте, хотел бежать с ним. У меня глаза вылезли на лоб.

– Спасибо, – сказал я.

Ник посмотрел на меня.

– Шлем на ней был?

– На Эдриен? Это не в ее стиле.

– Да. Действительно.

Из ее палаты полились посетители. Я попытался найти среди них Эдит. Я почти никого из этих ребят не знал; зато впереди всех шла Дженни – и никогда не слушайте, что говорят вам в воскресной школе: переспать с кем-то – это здорово. Я набрался смелости, встал и подошел поздороваться. Там же оказалась и Ким Уил. Она застыла как вкопанная. «Джим Прэйли».

Через шесть-семь лет после окончания школы мы с Ким уже и не знали, что думать друг о друге. Наверное, мы друзья, в некоторой степени. Ким с сочувствием пожала мне руку; сама она стала тоньше, чем раньше. Я заметил, что она загорала. Кожа на ключицах пошла пятнами.

Они с Дженни сели.

Во всем этом хаосе мы из вежливости задали по паре вопросов друг о друге: Ким в следующем году будет поступать в медицинский, а пока заканчивает подготовительный курс в Университете Оклахомы. А Дженни скоро получит степень бакалавра – она осталась такой же молодой, как и тогда. Вкусные красные губы, глаза вечно внимательные, широко распахнутые, удивленные. Каждый раз, прежде чем заговорить, она сбрасывала волосы с плеч. Но ровный тон ее голоса, из-за которого в пятнадцать лет она казалась неуместно серьезным ребенком, теперь очень ей шел, он казался оправданным.

Я объяснил, что получил сообщение по электронной почте и решил просто приехать.

Ким уставилась на меня.

– Ты прилетел? Ого.

– Я дурак-романтик. – Я прикусил губу и забарабанил пальцами по пластиковым подлокотникам кресла, на котором сидел.

– Это мило, – ответила Ким.

Дженни положила ногу на ногу, потом и Ким тоже – и они указывали в одну и ту же сторону.

Я повернулся к Нику.

– Ты, похоже, всех знаешь, – сказал он.

– Эдриен встречалась с Джимом, – поведала Дженни.

Я бросил взгляд на Ким, но она, похоже, уже знала все про нас с Эдриен. Я подумал, что начинаю краснеть, но нет.

Ник спросил, когда именно мы с Эдриен были вместе.

– Во время правления Клинтона, – ответил я и поднял взгляд. – Мне… для меня честь вернуться сюда.

Тема разговора сместилась на сам город, девушки рассказали, что тут сделано нового, об искусственных островах на Арканзасе, что в том году убрали горки – но я никак не мог понять, насколько хорошо Ким с Дженни знают друг друга, либо мы можем разговаривать все вместе только на эту общую тему.

– Должен признать, мне жутко хочется съездить в центр или куда-нибудь еще, – сказал я. – В Нью-Йорке меня вечно тянет в «Блюмонт».

– Там теперь отстойно, – ответила Дженни. – Они всех старых барменов уволили.

Я попытался зайти дальше.

– А как дела у Чейза? Его, я так понимаю, пока нет?

– Он работает монтажером кино. – Дженни посмотрела на Ника, словно прося его подтвердить ее слова.

– Нет, он лишь ассистент, – сказал он. – Они там снимают много крупных дряных боевиков.

– Значит, он почти не показывается?

Дженни вскинула брови.

– Ну, уж за судьбой Эдриен он, наверное, следит.

– В смысле?

– Ты в курсе, что она переехала в Лос-Анджелес?

– Ого.

Дженни пнула коленкой воздух, словно от удивления.

Ким наклонилась к ней и дотронулась до ее бедра.

– Значит, Эдриен только на время приехала в город?

Дженни этот разговор уже наскучил.

– Я ее с Рождества не видела.

– Странно, что она так редко приезжает, – снова начал я, стараясь не выдавать эмоций. – В другом городе жить, наверное, непросто.

– Вообще, думаю, Эдриен это на пользу, – ответила Дженни.

– Эдит Альтман ей много помогала, да? – спросила Ким.

– Так и Эдит там?

– Она занимается кастингом, – рассказала Дженни.

– Эдриен снималась в кино?

– Нет.

Ким схватила меня за коленку.

– Ты слышал ее диск?

– Тот, давнишний?

Все озадаченно посмотрели на меня.

– Она же собиралась записать альбом с Альбертом Дуни?

Ким бросила взгляд на Дженни в надежде на поддержку.

– Это была ее первая запись. Прошлой зимой. Она пользовалась популярностью.

Ник как-то расплывчато это подтвердил.

Самым острым моим чувством было ощущение потери контроля. Я должен был что-то рассказать, какую-нибудь историю, чтобы они поняли, как мы с ней были близки. Но она переехала. Я так разволновался, что не мог даже поднять на ребят глаза, теперь, хоть никто ничего и не сказал, центральной темой стало мое неловкое положение.

– Я тут подумал… – попытался я.

Они ждали.

– Про то, что ты сказал, Ник, что Эдриен была без шлема, – я, все еще вдавленный в кресло, вытянул вперед пальцы и начертил в воздухе зигзаг. – Она еще не пришла в себя?

Талса считается востоком. Она относится к полосе леса с широколистными деревьями, которая тянется за Аппалачами и ковром покрывает юг. За Талсой деревья становятся реже, а потом начинается Оклахома, известная по серебряно-желатиновым фотографиям «пыльных котлов». Оки бегут в Калифорнию. Талса находится немного в стороне, повыше равнин. Сюда стеклись иммигранты из разных мест: цивилизованные племена, вынужденные бросить свои фермы в Джорджии и Флориде. Они пришли сюда пешком. И какое-то время владели этой территорией единолично.

Я наблюдал за лежавшей в постели Эдриен. Ее грудь то поднималась, то опускалась, а я видел ее старые платья, надутые ветром. Я вспоминал Талсу. Больше всего здешние улицы нравились нам в обед, когда народу меньше всего. Не то что в Калифорнии. Мысль о Калифорнии мне вообще не нравилась. Я вообразил Эдриен в Лос-Анджелесе, как она позирует на перилах той самой знаменитой обсерватории. Мне неприятно было думать, что Эдриен уже не тот человек в своем уме, у которого все под контролем. Чтобы переехать в большой город – как я сам прекрасно знал – требовалось унизительное рвение. Ты должен быть готов посещать тысячи мероприятий и вечеринок, буквально и не зная, пригласили ли тебя. Как я себе представлял, она не особо-то была на такое способна. Эдриен, которую я знал, стояла перед мольбертом и из штанов не выпрыгивала. Она могла час не сходить с места.

Лидия не поняла, почему я так расстроился.

– Джим, она была молода и одинока, вот и переехала в Калифорнию.

Я-то думал, что если Эдриен когда-нибудь сменит место жительства, я буду об этом знать, – я действительно верил, что вышел бы на связь, если был бы в курсе, что она уехала из Талсы. Но если бы Эдриен и собиралась переезжать, ей надо было выбирать восток. Хотя ей вообще не следовало этого делать. Эдриен никогда не путешествовала. Отчасти в этом и заключалась ее привлекательность. В самодостаточности. Может, Лидия была отчасти права: что-то пошло не так. Может, эта авария служила неким свидетельством тому, насколько сильно Эдриен сбилась с пути. Эдриен была подавлена – но ей просто нельзя было быть подавленной.

Дженни отыскала меня в углу, я сидел и пялился в пустоту. Она спросила, не хочу ли я залезть на крышу.

Я и не знал, что это возможно. Я поднялся вслед за ней по запасной лестнице, и за аварийной дверью нас встретила ночная прохлада.

Дженни быстро пошла по гравию.

– Здорово, да?!

Я вздохнул с облегчением. Фонарь на двери освещал близлежащий участок крыши, а остальное тонуло в темноте, нависающей над городскими огнями. На Дженни были короткие шорты, она поспешно шагала прочь от света, и ее икры светились, как кегли для боулинга. Она направлялась туда, откуда открывался самый красивый вид: стоящие вдалеке небоскребы казались трехмерными, а районы между нами были, наоборот, совершенно плоскими, как равнина со светящейся землей. Я подумал, что небоскребы Талсы скромнее нью-йоркских, но вместе с тем они восхитительно выпуклы.

– Город такой красивый, – отметил я.

Но Дженни не слушала. Она искала что-то возле карниза.

– Черт.

Фонарь над дверью погас. Дженни встала и помахала бутылкой.

– На случай наступления темноты, – объявила она. Голос у нее стал хрипловатый. Думаю, она несколько смущалась, преподнося мне этот сюрприз в виде бутылки виски.

Вдруг из воздуховода у нас за спиной вырвалась струйка пара, пришлось посторониться. Я вернул Дженни бутылку, и она повела меня дальше вдоль выступа на крыше. Я шел след в след. Ее каштановых волос, затылка, пиджака с длинными рукавами в такой тьме совершенно не было видно, так что я шел за отблеском бутылки, болтавшейся возле ее голых ног.

– Виски – отлично, – прокомментировал я.

– Мы вчера его тут спрятали, – объяснила она. – Нам предстоит долгая дорога.

Я не знаю, кого она подразумевала под этим «мы» – всех оставшихся внизу ребят или уже образовалась группа избранных: Дженни и еще один-два человека, которые теперь всем заправляют? Я проторчал с ними в холле весь день и весь вечер. Я подготовился к отвержению – сам себя я считал блудным сыном, появившимся неожиданно, которому, возможно, никто не был рад. Я старался обращаться к друзьям Эдриен с полуулыбкой государственного деятеля. По возможности, здороваясь, я пожимал им руки. Но никто и не интересовался, кто я такой. Мир оказался менее связным, чем я его помнил. Многие из ребят не знали даже друг друга. Может быть, после того как Эдриен переехала в Лос-Анджелес, тусовка распалась. А я уже вообразил, какую речь буду произносить, представляясь. Но возможности для этого не подвернулось. Одна только Лидия признала, насколько внезапным был мой приезд.

– Лидия попросила меня сегодня посидеть с Родом, – сказал я, – у Эдриен. Так что через час мне надо будет вернуться туда.

– Круто, – ответила Дженни. Когда мы сюда поднимались, она стащила с какой-то кровати больничное одеяло и теперь разложила его на гравии на краю крыши, чтобы можно было сесть.

В тот вечер, когда мы с Дженни улизнули в бартлсвильский лес, чтобы перепихнуться, мы были такие смешные. Мы пошли через двор с огромными одеялами на голове, как будто маскируясь – хотя солнце стояло уже высоко. Мы как бы формально попытались сохранить инкогнито, делая вид, что собираемся совершить нечто недозволенное. Хотя я в тот момент думал вовсе не о том, что предаю Эдриен, а о том, что произведу на нее тем самым впечатление. Она меня этому научила. Я не знаю, понимали ли это собравшиеся в больнице ребята. Будь крут. Развлекайся. Думай головой. У человека есть моральное обязательство делать то, что хочется. И не растрачиваться на нежности этикета.

Я отхлебнул виски и передал бутылку Дженни. Когда она глотала, я различил контур ее горла. Она вытерла губы.

– И как Нью-Йорк? – спросила она. – Вот о чем нам следовало бы поговорить.

– Ну. Отличный город. Но денег нужно много.

– Эдриен точно так же говорит о Лос-Анджелесе, вот так, огульно: Лос-Анджелес отстой.

Мне эта тема не понравилась.

– А ты могла бы вот так просто переехать?

– Вообще-то после колледжа я собираюсь в Нью-Йорк.

Дженни в Нью-Йорке я легко мог представить. Иногда мы с друзьями приходили на какую-нибудь тусовку, и я не особо знал, кто и как нас туда пригласил, но мы входили и заявляли о своих правах, доставали из холодильника пиво. На этих вечеринках в квартирах, увешанных постерами, которые мы видели уже не первый раз, где мы совершенно никого не знали, девчонки были разряжены, а их парни недовольны – словно хотели выгнать нас не то что из своих квартир, но и из самого Нью-Йорка. Было до боли очевидно, что мы, подростки Нью-Йорка, снимаем комнаты во множестве параллельных вселенных. Мы ходили по вечеринкам и пытались увести друг у друга девчонок. Когда получалось, все было легко. Но если какая-нибудь миленькая девушка вдруг колебалась, ты начинал ее жалеть, потому что в такие моменты становилось видно, откуда она и куда пытается попасть.

Она отыскала это винтажное платье, набила книжный шкаф доверху. И встречалась, наверное, с очень хорошими мальчиками. В какой-то мере ее жизнь была мечтой. И именно в этой же мере я пожелал ей всего самого лучшего и вернулся домой, жалея ее, себя и всех детей этого города.

– Тебе стоит поехать в Нью-Йорк, – сказал я Дженни.

Она закурила.

– Значит, в Нью-Йорк, не в Лос-Анджелес?

– Помнишь, как Эдриен отрезала хвост? – Ближе к концу того лета она сделала это прямо во время выступления на сцене. Эдриен принялась размахивать им, и он распался над нашими головами, как пачка спагетти. Перед концертом она залила хвост лаком, так что волосы стали очень жесткими.

Но Дженни была не в настроении предаваться воспоминаниям. Я или Эдриен будем пытаться стать художниками, пока время не выйдет, а ребята вроде Дженни уже давно смирились с реальностью жизни. Чейз же станет художником по-настоящему. Эдит это Эдит. А Дженни вырастет и будет нас всех осуждать, это я знал наверняка. Гравий на крыше был еще довольно теплый, ведь он грелся целый день, и теперь, в темноте, до меня долетал его природный оловянный запах. Надо бы мне воспользоваться тем, что мы с Дженни остались наедине. Рассказать ей какой-нибудь секрет. Но как вообще жить? Спать со всеми, с кем пересекся?

– Зря она переехала, – сказал я.

Дженни сидела, подобрав под себя ноги, как пастушка.

– Мы с тобой похожи, – продолжил я. – Колледж, большой город, нам это нужно.

– Почти все, – ответила Дженни, – переезжают.

– Но Эдриен сколько лет тут прожила после того, как бросила школу? Это я к Талсе с теплыми чувствами отношусь. А она об этом даже не думала. Она вращалась на своей орбите, – я нарисовал пальцем круг в воздухе и продолжил, – рисовала, когда хотела рисовать, и ничего не делала напоказ. Меня радовало, что хоть кто-то в этом мире так живет. – Я посмотрел на Дженни. – Разумеется, это было возможно лишь потому, что она из богатой семьи.

– Ты давно их знаешь?

– Я тем летом однажды пересекся с Лидией. И все, – я еще ждал от Дженни реакции на сказанное.

– Эдриен вообще о родственниках редко говорила.

– Ага. Мы живем иллюзией, что у нее, по сути, нет родителей.

– Лучше бы так и было.

– Но она такая же, как и Лидия. В ней куда больше, чем она согласится признать.

– Я слышала что-то вроде того, что Лидия собирается отдать Эдриен каким-то врачам в Виргинии для медицинских экспериментов?

– Ну, Лидия рассматривает различные варианты, в том числе и это исследование в Университете Виргинии. Ей же надо что-то делать. К тому же это исследование – верный способ устроить Эдриен в хорошую реабилитационную программу, – я решил воспользоваться своим положением приближенного. Хотя мне и нравилось, что ребята развивают всякие параноидальные теории заговора.

– Но вот ее отец, – не унималась Дженни, – тебе не кажется странным, что он пропал на столько лет, а теперь вернулся? Ник говорит, что Род переживает за то, что она скажет ему, когда очнется.

Я посмотрел ей в лицо и ухмыльнулся.

– Сегодня мы с Родом вместе сидим с Эдриен. Может, она и очнется, – я сделал большой глоток.

Дженни смолкла.

– Думаешь, с ней все будет хорошо? – поинтересовался я.

– Ну, если врачи так говорят, то наверное, – неуверенно ответила она.

– Лидия сказала, что работа пищеварительного тракта может так и не восстановиться.

Она опять промолчала.

– И к чему все это? – спросил я.

Дженни явно не хотелось обсуждать эту тему.

Я посмотрел на нее, по крайней мере попытался, ведь было темно.

– Так противно об этом думать, – добавил я.

Дженни могла бы сделать шаг навстречу, сказать что-нибудь вроде: «Ты ее очень сильно любишь, да?». Но она ничего подобного не сказала.

– Я пьянею, – объявила она. – Мне скоро надо будет домой.

С ее стороны было мило, очень даже мило, взять меня с собой на крышу. Мы встали, свернули одеяло. Воздух был еще теплым – даже горячим, как будто бы ожидалась гроза.

– Я ее по-настоящему любил, – сказал я. Этим признанием я попытался воздать Дженни за ее доброту, словно хотел, чтобы и она что-то вынесла из этого нашего разговора.

Когда я спустился к Роду, от меня пахло спиртным.

– Я опоздал? – спросил я. Посмотрел на лицо Эдриен. Обратил особое внимание на один синяк: он за день уже пожелтел.

Род посмотрел на меня как-то странно.

– Лидия велела мне прийти к одиннадцати, – сказал я.

– Да?

– Да.

– Странно, – Род подался вперед, как делают полные люди, поставив руки на колени. – Я же говорил, что я побуду с ней.

– Да, она попросила помочь вам.

На миг он как будто растерялся, а потом прикрыл глаза.

– Боже мой.

Как следует я все не продумал: Лидия использовала меня, как пешку. Как своего представителя. Но я попросил Рода позволить мне остаться; сказал, что все равно все мои вещи тут.

– Ну конечно.

Пока я усаживался, он вкратце описал, как обстоят дела. Объяснил самую свежую проблему: когда позвоночник Эдриен зафиксируют на стержне, это даст легкий наклон, градусов пять. Это сделают уже завтра утром, во время стабилизирующей операции, и так останется уже навсегда.

– Пять градусов – это как будто бы много, – сказал я.

Я не хотел его расстраивать, но Род все равно уже только и думал обо всех этих моментах, о том, как ткани отреагируют на металл. Он рассказал мне все так обстоятельно, будто сам был врачом, а я – отцом пациентки.

– Я думал, что его просто скобами закрепят.

Род покачал головой.

Когда он оказался передо мной – белоснежная борода, шея с грубой покрасневшей кожей, – я начал понимать, почему Эдриен, когда ей было двенадцать, не пожелала поехать с ним на восток. Я не особо винил Рода за то, что он сложил с себя отцовские обязанности; казалось, что он вообще не отец. Он как будто был непричастен. Я сочувствовал этому человеку, который не знал, что сказать, и в итоге оказался так сентиментален – например, когда назвал мой приезд сюда «поступком, заслуживающим уважения». Так что можно было понять, почему он повторялся, говоря о позвоночнике Эдриен и всяких медицинских аспектах. Может, ближе к утру Род откроется.

Я сходил к медсестрам за кофе. А потом, как и бывает глубокой ночью, мы решили раздобыть и еды. Я сказал, что есть местечко с круглосуточной доставкой, где готовят барбекю. Я пользовался их услугами «еще в стародавние времена», загадочно добавил я, надеясь заинтриговать Рода. Я ведь буквально жил в его доме, в пентхаусе. «Вы остановились в небоскребе?» – спросил я.

Он сказал, что нет, что там ему не по себе. Похоже, Род считал, что их семейный бизнес, компания «Букер петролеум», был воплощением зла. Я попробовал подойти с другой стороны: не планировал ли он переехать обратно в Талсу? Я воображал, что это легкое раскаяние может нас с ним роднить. Фигурально выражаясь, мы с ним оба добровольно отправились в изгнание. Но Род понял меня неправильно и начал заваливать различными аргументами, подтверждающими разумность моего решения уехать с нашей с ним общей родины. «Но иногда хочется и рыбки», – сказал Род. Он согласился, что барбекю тут весьма недурное: «Хорошо, но не превосходно. А если суши захочешь? Тогда да поможет тебе Бог». Я не осмелился сказать, что в Талсе полно мест, где можно купить вполне приличные суши. «Ты пытался в этом городе за кого-нибудь голосовать? – поинтересовался Род. – Это все равно что биться головой об стену. Выбирай хоть коммунистов, хоть демократов в президенты, все равно».

Когда привезли барбекю, мы сели рядом и поели молча.

Род по большому счету был похож на Альберта. Оба родились в семьях нефтепромышленников, отказались от своего места во взрослом мире и тщетно пытались найти себе оправдание. Они умаляли ценность нашего города, особенно жестко критикуя отсутствие культурной жизни. Уже подростком я знал таких людей, и мужчин, и женщин – правда, из среднего класса – чьим основным утешением в жизни стал цинизм, который был направлен не на человеческую природу или что-либо еще, а конкретно на наш город, Талсу. Ведь критиковать ее было легче легкого. Я подумал, что в Нью-Йорке это менее распространено. Можно различными способами демонстрировать цинизм и в его адрес, но оказаться для него слишком хорошим нереально. А в Талсе именно мы были хуже всего. Мы, подростки.

Перед поступлением в колледж я посетил нескольких местных выпускников университетов, расположенных в других штатах, я ходил к ним домой, и только тогда я понял, что в Талсе есть свои лидеры – такие люди, как Лидия, которые верят в Талсу и которые здесь реально работают. На эти беседы я ходил по очереди – в серый дом, в красный дом и в синий дом. Там меня ждали директор небольшой компании, местный декан, адвокат. Директор из серого дома сводил меня в свой гараж на три машины и показал коллекцию «Корветов»: этот человек впервые за несколько лет сказал мне в глаза, что быть умным недостаточно. Надо еще и спортом заниматься. В красном доме меня усадили в лучшее кресло в нише из книжных полок, словно чтобы поддержать меня этим; хозяин же расположился на жестком стуле в вакууме, готовый к открытому огню. Напротив, человек в синем доме был откровенно нервный. Если я читаю меньше, чем он, – плохо. Но тем не менее из этого дома, как из обоих предыдущих, я вышел окрыленный, размышляя о своих шансах перебраться на восток, но вместе с тем и смотрел вверх, на звездное небо, гадая, какие неслыханные силы складывались созвездиями в самой Талсе. Даже если ты тут вырос и не пропускал вечерних новостей, тебе бы и в голову не пришло, что власть исполняют отдельно взятые люди, спокойные, с хорошим положением, и что Талса утыкана ими, как небо звездами. Мне было лестно просто знать, что они существуют.

Наверняка эти люди, у которых я побывал в девяностых, в шестидесятых пересекались на каких-нибудь званых вечерах и с Родом, скорее всего, типичным для тех времен хиппи-наркоманом в солнцезащитных очках. Не сомневаюсь, что он их знал – по именам, по давнишним вечеринкам, может, учился с ними вместе в той или иной частной школе и помнил их, как помнишь грязную шутку, которую тебе шепнули на ухо в чрезмерно ранимом подростковом возрасте. Наверняка же были какие-то праздники, свадьбы, куда все они ходили молодыми, когда я еще не родился. Я легко мог представить себе, как Род избегает ребят за шестым столиком – тех, кто несколько десятилетий спустя произведет на меня столь сильное впечатление. А Род крутился возле стола с алкоголем. Потом переехал в Род-Айленд и сидел там, всех осуждал. На пляже. Поскольку Род отказался от игр власти, которые были прерогативой его класса, его размышления о политике – чистый бред. Вот как я думал.

Мы уже заснули в креслах – ну или мне так показалось, – когда вдруг в палату вошел кто-то еще. Я подумал, что медсестра. «Остальные разошлись», – сказала она, как будто бы оправдываясь, и села. Это была мать Чейза Фитцпатрика. Ее звали Кэрри: тем вечером я уже видел ее в коридоре, нас наскоро представили друг другу. Я запомнил ее еще с того дня, когда пришел к Фитцпатрикам и Кэрри открыла дверь, а я передал ей коллаж, который сделал для Эдриен. Меня очень удивило, что она еще здесь, что она пришла. А Кэрри сидела с таким видом, словно собиралась провести тут всю ночь. Она поправила юбку. «Эдриен – такая необычная девушка», – сказала Кэрри, глядя на нее.

У матери Чейза была красивая форма лица, челка на лбу и коварные морщинки вокруг глаз, которые она, очевидно, пыталась скрыть, но не смогла. Ей было, наверное, около сорока пяти. Вела себя она предельно вежливо, но как будто не заметила, что у нас на коленях стояли еще не выброшенные коробочки от еды, от которых пахло, и вот уже не сосчитать сколько минут мы сидели и молчали, спокойно, как медведи.

– Род, Чейз пытается найти ей работу. Но она поет, и у нее нет времени. Наши дети постоянно заняты! Род, а она ведь чем угодно смогла бы заниматься. Даже в кресле-каталке. Ты же ее знаешь. Эдриен все что угодно может.

Кэрри никак не могла понять, что я тут делаю.

– Чейз просил передавать всем привет, – она попробовала обратиться ко мне. – Он расстроен, что сам не может приехать. Но они фильм заканчивают.

Кэрри говорила так много, что я никак не мог сконцентрироваться; я даже начал не на шутку бояться, что она Эдриен разбудит, – я был не рад, что она пришла. Мне казалось, что у нас с Родом есть право находиться у постели больной – наши голоса имели значение в ее внутреннем мире, хоть и разное. Но Кэрри все портила; она была не глупее нас, но более стереотипной, более практичной. Она пыталась взять на себя присущую ей роль мамочки.

– Если хотите, можете поспать на диванчиках, а я посижу, – сказала она. Но у нее тут же зазвонил телефон. Я не знал, кто это – наверное, еще какая-то худая женщина среднего возраста, которая не может заснуть из-за антидепрессантов.

Кэрри в подробностях рассказала ей о состоянии Эдриен: операция завтра утром, но всего лишь предварительная, чтобы стабилизировать ее состояние, а потом Эдриен придется бороться, потом физиотерапия. Затем Кэрри перешла к ее биографии. «Нет. Нет-нет. В колледже не училась. Даже школу не закончила. Ага. Ага. Но она хорошая девочка. Прилежная. Да. С самого детства. С детского сада. Но у нее столько проблем…»

Я встал и положил руку Кэрри на плечо. Она даже не дрогнула, наоборот, приняла мое прикосновение как нечто само собой разумеющееся, как утешение. И продолжила разговор. Шелк ее блузки потеплел у меня под рукой, и я, наконец, опустился на корточки и постарался быть как можно деликатнее.

– Думаю, мы с Родом сегодня останемся с ней. И попробуем поспать.

Кэрри прикрыла трубку рукой.

– Хорошо.

Может быть, конечно, я все выдумал или у меня уже голова шла кругом от усталости, но мне как будто бы пришлось сверлить Кэрри взглядом, сидя рядом на корточках, стараясь донести до нее, что будет лучше, если она уйдет.

– Хорошо, – повторила она, – но тебе не помешает записать мой телефон.

Прижав мобильник к уху, Кэрри продиктовала мне свой номер, заставляя свою бедную собеседницу ждать. Наконец, она вышла, и слышно было, как она продолжила беседу, уходя вдаль. «Да, я снова тут. Да, у них все нормально, думаю, они справятся».

Род улыбался – над моей отвагой, над моей дурацкой потребностью защищать территорию.

– С ней все непросто, – сказал он.

Почти всю ночь я слушал, как Род храпит. Я сам, насколько мне известно, никогда не храпел, и я сравнил себя с Родом неделю назад – он храпит один в Род-Айленде, я, скорее всего, тих, как рыба, в Бруклине.

 

4

Стабилизирующая операция Эдриен прошла успешно. Шею зафиксировали, на грудные позвонки надели скобы. Все утро я сидел и ждал с остальными.

Я пообщался с Ким Уил.

– Государственная служба здравоохранения как-то организовала посадку деревьев. Мы ездили все вместе, и ты, скорее всего, не помнишь, но я была в твоей машине. По полу каталась пивная бутылка, – я посмотрел на нее.

Она – на меня. Ким не поняла.

Я вскинул руки, чтобы доказать свою невиновность.

– Пивная бутылка касалась моей ноги!

Ким рассмеялась.

– И я всю дорогу сидел на твоем заднем сиденье, как-то ужасно скрючившись, чтобы до нее не дотрагиваться, – я поднял ноги в воздух и чуть не свалился с больничного кресла. Люди стали поворачиваться в нашу сторону.

Ким рассказала, как они с Эдриен подружились. Оказалось, что они вместе ходили на йогу, до того, как она перебралась на запад.

– А я, кажется, говорил ей что-то о тебе. Мы вспоминали «Франклина». Я сказал что-то о тебе, и на Эдриен это произвело впечатление. Она вся посерьезнела.

Ким вытаращила глаза, пытаясь изобразить холодный и богоподобный взгляд Эдриен.

Я кивнул, чтобы ее подбодрить.

– Йога, наверное, ей легко давалась, – предположил я. Мне показалось, что это Ким как-то разозлило, так что я добавил: – Эдриен превосходно умела концентрироваться.

– Рассказывай, – ответила Ким.

Я уставился на нее.

У нее глаза засверкали.

– Ну, видишь ли, я не знаю, как вы с ней общались, но она могла целый день медитировать.

Ким все улыбалась.

– Она говорила, что ты преподавал ей историю искусств.

Я резко махнул рукой.

– Ничего я ей не преподавал.

– Мы все время пили смузи, – сказала Ким, – после йоги. Нам всегда хотелось есть – у нас вся группа была сплошные мамочки. Вообще меня эта ситуация забавляла, я постоянно думала, что вот, Эдриен Букер, такая таинственная девчонка, бросила школу. Ну, о ней всякие сплетни ходили, понимаешь. И вот мы с ней сидим в кафешке «Сэлад Эллей». Да она еще и с тобой встречалась.

Я устал. Ночью почти не спал. Утром я держался на адреналине, к Эдриен с самого утра начали стекаться посетители, пожелать ей успехов, а я был уже в коридоре и принимал их, как хозяин. Стараясь не замечать до боли яркие обеззараживающие лампы.

– Она говорила, что ты уже сто лет как не выходил на связь.

– Так и сказала?

Ким нарочно сделала голос помягче.

– Почему ты не приезжал?

Я на миг растерялся, в голове поплыло.

– Не знаю. – Я положил ногу на ногу. – Ну, то есть, есть же определенные правила? По прошествии какого-то времени общаться уже не пытаются.

Ким с силой хлопнула по пластиковому диванчику.

– Я после этого еду к Джеми Ливингстону.

– Да?

– Джим, и тебе надо бы. Вы же дружили, так?

– Ну, мы ездили с ним в одном автобусе. – Мне казалось, что это уже из другой жизни. Я думал, что он и сам, скорее всего, не нуждается в подобной инициативе с моей стороны.

Но Ким дружила всегда и со всеми, такая девчонка, которую любят все. По сравнению с ней я со своей сдержанностью казался почти злобным.

– Тебе следовало бы на какое-то время выйти из больницы, – сказала она. С этим я был согласен.

Наконец, к этой кучке сонной и настроенной несколько скептически молодежи вышел нейрохирург, отыскал отца пациентки и сообщил ему, что операция прошла гладко. Эдриен «была молодцом». Еще несколько часов к ней никого не пустят, так что мы с Ким поднялись и направились к выходу. Но Ким не собиралась уходить по-английски, так что я, как нетерпеливый муж, стоял и ждал, когда она со всеми попрощается.

Мы сели в разные машины. Так в Талсе было принято: целый конвой едет в степь. Я поравнялся с Ким: «Давай поедем не по шоссе, а по Йельскому». Я жил раньше недалеко от этого проспекта. Имя свое он получил еще во времена грязных грунтовок и латунных перил, когда Талсу только закладывали, выбирая в качестве поощрения, я так понимаю, названия посерьезнее. У нас был и Гарвардский проспект. Изначально эти дороги проходили через открытые прерии, но потом их поделили, украсив недорогими трехэтажными домами: районы были еще довольно просторными, и именно тут мы с Эдриен отыскали «Хобби Лобби», «Таргет» и другие громадные коробки с кондиционерами, в которых мы тем летом расслаблялись после обеда. Они стали нам домом. А в детстве мы с отцом после ужина всегда приезжали сюда на заправку. Мы никуда не спешили, поскольку были уже сыты, и наблюдали за вечерним потоком машин, стоя на прохладном гладком бетоне. Я вдыхал пары бензина, как морской воздух. А по субботам мы бегали по делам, в одно место, в другое, туда, сюда, выходили на улицу, раскаленную стоящим прямо над головой солнцем, потом заходили обратно, подкреплялись «Кока-колой» и спасались прохладой кондиционера. Я подставлял голову прямо под струю воздуха. Из обитого плюшем заднего сиденья торчала смазанная железяка, потому что они в нашем минивэне были складные, и я часто засовывал туда палец и нюхал смазку.

Я посигналил и показал Ким, что нужно остановиться в «КвикТрип», к которому мы как раз подъезжали, и купить чего-нибудь попить.

– Хочу «Биг-галп» или что-то вроде, – пояснил я, как только мы вышли на улицу.

– Когда ты приезжал сюда последний раз?

– После того лета и родители мои отсюда уехали.

Мы стояли на бордюре возле «КвикТрипа» с соломинками во рту, стыдливо слушая разговор какого-то небритого мужика в телефонной будке у нас за спиной. Он пытался занять у кого-то денег, кажется, у своей бывшей.

– Лидия говорит, что ты здорово помог.

Я задумался.

– Как думаешь, она чувствовала себя покинутой, когда Эдриен переехала?

– Ну. Лидия… – Ким отвела взгляд в сторону. – Она однажды пригласила нас обеих в ресторан на обед, перед тем как Эдриен уехала. Я тогда с ней и познакомилась. Но я считаю, что для Эдриен это был прощальный ужин. И она решила взять меня с собой.

После операции Лидия без церемоний ушла, она спешила на собрание – собиралась купить какую-то геотермальную энергетическую компанию в Техасе. Во время операции она с одним из своих адвокатов, Гилбертом Ли, обсуждала стратегию переговоров в свободном конференц-зале больницы. С самого раннего утра она разрешила мне какое-то время посидеть с ними. На меня их беседа произвела впечатление, особенно ясность мыслей этого адвоката – а также их увлеченность и заинтересованность в отстаивании собственных интересов в такую рань. Бодрствующая часть моего мозга занялась вопросом, сможет ли Оклахома стать лидером в области геотермальной энергетики. Было бы хорошо.

С Йельского проспекта мы с Ким свернули на Двадцать первую – по ней мама возила меня в начальную школу. Я учился в школе получше, чем моя районная, и сейчас мы с Ким повторяли маршрут, которым мы с мамой ежедневно ездили в эту более богатую часть города. Тогда я не задумывался о денежном аспекте, я считал, что те районы просто старше: деревья там выше, и дома более рельефные – мне было совершенно очевидно, что оба эти явления вызваны одной общей причиной: возрастом, из-за него крыши становятся более острыми, трубы завязываются узлами, появляются наросты мансард и балконов, чугунное литье становится шишковатым – деревья же тянутся ввысь, старая поросль расширяет свои владения и тоже подрастает. В том возрасте мне еще не доводилось бывать в двухэтажном доме. В начальных классах нас возили на школьные экскурсии, и на меня большое впечатление производили рассказы о том, что самые старые дома были построены аж в двадцатых годах.

Это означало, что им более шестидесяти лет.

И уже с тех пор, за мою короткую жизнь, Талса стала старше. Деревья обосабливались и росли. Я заметил, что некоторые из тех, что помоложе, посаженные, чтобы облагородить новые торговые центры, со времен, когда я был школьником, взметнули листву в небо, другие наклонились к земле, встав на мостик, другие же как будто держали свою крону на вытянутых руках. Живую изгородь постигла иная судьба – она одичала и раздалась.

Я и так уже отстал от Ким, а теперь еще замедлился, чтобы поглазеть на четырехэтажное офисное здание, мимо которого мы с мамой проезжали каждое утро в восьмидесятых, когда оно еще только росло – я тогда даже не представлял себе, что можно вот так просто возвести строение. Я думал, что все нужное у нас уже есть, вот и все. Например, мне казалось, что у дома с башенками, который, словно стражник, охранял собственный угол, есть своя история и, как я мечтал, военное назначение. Я во многом заблуждался. В клинике, где делали МРТ, были круглые окна, я думал, что это и есть МРТ, эти трубы для пыток. На скошенной крыше «Сан салон» было не просто тонированное стекло, а солнечные панели. А торговый центр «Тюдор коттаджис» с деревянно-кирпичным фасадом оказывался каким-то образом таким же старым, как сама Англия.

Да и сейчас я знал не больше. Меня расстраивало, что у меня не было серьезных взрослых отношений с городом. Вообще-то, я хотел бы быть всеведущим. Но кое-где я бывал – и, увидев с дороги районную библиотеку, я вспомнил стоявший там запах плесени. Воспоминания о других местах были более ситуативными – жутко значимый многоуровневый парк Вудворд, где нам с несколькими друзьями приходилось пробираться через лабиринт розовых кустов. Но особых приключений в моей жизни не было. Я рос в замкнутости своего двора. А куда надо меня перевозили на машине.

Я вспомнил, как меня в раннем детстве водили к врачу – кабинет моего педиатра располагался на двенадцатом этаже того самого медицинского комплекса, в который мы сейчас направлялись, – я минут по пять стоял у огромного окна, пытаясь сориентироваться. Я видел реку и несколько знакомых высоток с офисами, море деревьев, но домов разглядеть не мог: они, естественно, никуда не девались, просто стояли под деревьями, но я тогда этого не знал. Я, разумеется, узнал располагавшийся совсем рядом модный торговый центр, по бокам которого торчали наросты красных телефонных будок, похожих на английские; но за ним тянулось поле, а за ним – еще одно, и я думал, бывал ли кто раньше на этом поле, знал ли кто о его существовании, отмечено ли оно на каких-нибудь картах. А на самом деле это было футбольное поле школы «Кашиа Холл», прекрасно всем известное.

И я совершенно не понимал, с какой стороны мой дом. В городе машин, когда сам не умеешь водить и когда тебя возят, пристегнув ремнем безопасности, ориентироваться мало у кого получается. Это как глубокая тишина с перекосом, как источник беспокойства, как нечто, что ты все пытаешься нащупать, но никак не можешь ухватить.

Мы с Ким ехали вверх на лифте – казалось, что мне все это снится, как будто бы в кабинете моего врача из детства должна состояться встреча выпускников. Разумеется, педиатрии там уже не было, отделы в больнице поменялись местами – но чисто физически пространство осталось тем же самым: та же планировка, те же окна. Ким позвонил какой-то парень по имени Рэндал, а я встал вроде как у того же самого окна: вот река Арканзас протекает под мостами Тридцать первой улицы, потом Сорок первой, потом Шестьдесят первой, а потом уходит в сторону, так что, только прижавшись щекой к стеклу, я могу проследовать за ней до Сто первой. Потом я сделал шаг назад и принялся рассматривать разбросанные то здесь, то там офисные высотки, торчавшие из деревьев. Я попытался вспомнить, как они называются, на каких перекрестках стоят. Мне нравилось расставлять ориентиры на невидимой схеме улиц, разложенной, словно сеть, на земле под раскачивающимися на ветру деревьями.

Ким прикрыла трубку рукой и улыбнулась.

– Иди первый. Он тебе обрадуется.

Джеми лежал в палате без окон, смотрел телевизор – тот крепился к потолку, а Джеми сидел на кровати с пультом наготове. Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд обратно на экран, собираясь переключить канал, но передумал. Джеми снова повернулся ко мне, пытаясь понять, что мне нужно.

И тут он меня узнал.

Мне надо было бы подготовиться, что сказать. Но все, что я мог – это просто предстать перед ним, чтобы он меня увидел.

Джеми разволновался и поспешил преподнести себя, оторвав дальнюю от меня часть задницы от матраса и протянув мне руку.

– Как дела? – Взгляд у него был прямой, хотя он поглядывал на колени, словно искал что-то.

– Угадай, кто меня сюда привел. Ким Уил, – таковы были мои первые слова. Словно этой маленькой иронией я мог компенсировать большую.

Мы начали с того, кто как жил. Я заметил у него обручальное кольцо – Ким велела мне обратить на это внимание. Джеми с женой хотели переехать в Нью-Йорк или в Нью-Джерси.

– Мы с Мелиссой попробуем устроиться там учителями, – сообщил он.

Я вздохнул.

– А я… – и нахмурился, – я подумываю о том, не вернуться ли сюда.

Джеми эта мысль понравилась. Он готов был полностью поддерживать Талсу. Рассказал, что тут на ближайшее время намечено серьезное обновление центра. Тут есть и лофты, и квартиры.

– Прямо как в большом городе, – с улыбкой сказал он. – Ты вернешься домой, я поеду в Нью-Йорк. Обратная утечка мозгов.

С женой Джеми познакомился на съезде любителей комиксов. Она училась на медсестру в Оклахомском государственном университете, а когда вернулась, стала работать воспитательницей в садике. А ему еще предстояло защитить диплом в области компьютерных наук, после чего Джеми собирался преподавать в старших классах. Я сказал, что мои родители, которые тоже были учителями, вышли на пенсию и переехали в солнечный Галвестон.

– В их жизни Талсы теперь как будто и не было, – пошутил я.

Джеми сухо фыркнул.

Я продолжил сетовать на переезд родителей.

– У них что, и друзей тут не было?

– Они все, наверное, в Феникс уехали.

Мы с Джеми шли на сближение.

– Мне надо бы поехать учиться в Германию по обмену, – сказал я. – Они там со всеми друзьями контакт поддерживают, даже с начальной школы – навсегда. Сидишь ты такой в баре, и тут твой приятель получает эсэмэс и сообщает тебе: «Это Георг из деревни. Он сейчас подойдет».

Джеми кивнул головой, как мудрец.

Я не унимался.

– А в Америке, наоборот, положено исчезать с концами – ну, если определенного успеха достиг, понимаешь. Как, например, Элайджа. То есть если тебе выпала честь произносить прощальную речь на выпускном, это все равно что смерть – ведь, по сути дела, ты встаешь, говоришь, а потом пропадаешь в каком-нибудь далеком университете. Суть всех социальных структур, в которых мы взрослеем, сводится к тому, что мы крепко дружим в течение ограниченного периода времени, а потом разрываем эти отношения. Старшие классы школы, потом колледж. Еще летние лагеря. Фу. Так что и мои родители успешно отработали и переехали.

В какой-то мере я бахвалился. Но Джеми тоже сказал, что утратил связь со многими – хотя даже не переезжал. Иногда он натыкался на кого-нибудь в магазине. Но чаще всего в видеопрокате. Наша одноклассница, одна из самых умных, недавно устроилась работать репортером в местных новостях.

– Я иногда вижу ее по телику.

– Да уж, – продолжил я, – вот мы говорим о том, что теряем связь с людьми, хотя мы их тогда, возможно, и не знали.

– Ее это не касается, – Джеми показал на Ким, стоящую в дверях, – она до сих пор всех знает.

Мы повернулись к ней, Ким вытащила стул. Мы были как будто бы два старых сыщика, а Ким пришла к нам на консультацию. Она аккуратно села. У Ким Уил всегда было больше друзей, чем у Джеми Ливингстона или Джима Прэйли. И когда она присоединилась к нам, динамика изменилась. Она принялась расспрашивать Джеми, как он себя чувствует. По всей видимости, его лечение приближалось к концу. Но я особо не слушал.

– Ты помнишь Эдриен Букер? – внезапно обратился к нему я.

– Нет.

Ким подняла глаза.

– Помнишь, Джеми. Она во «Франклине» училась.

– Да?

– Она была тихая, – сказал я, – но дружила с Чейзом Фитцпатриком и ему подобными.

Он открыл рот, словно в озарении, но оно не пришло. Тогда он его закрыл.

– Она бросила школу раньше времени, но, может, ты все же вспомнишь, она типа художницей была, – продолжал я. – Из семьи нефтяников. Обедала одна – возле сборных домиков.

– А! Она была в той пьесе, – Джеми забарабанил пальцами по матрасу, пытаясь вспомнить название.

Я надеялся на хоть какой-то намек. Но мой взгляд поплыл за его кровать, кто-то повесил на стену фотографии. Мне захотелось посмотреть на жену Джеми. Казалось, что снимки свежие, по большей части с какой-то вечеринки – на улице, под синим навесом. Небольшая группа людей: мне не удавалось угадать, кто же вышел за моего старого друга с автобусной остановки. Было непонятно. Никто из празднующих как будто бы не знал, что их снимают для фильма про социальную энтропию, разорванные связи и крушение отношений. Хельга – как я назвал женщину в толстых очках, помахивающую кулаком, которая на каждой фотке оказывалась в какой-то нравоучительной позе и которую я счел не женой, а какой-нибудь главенствующей тетушкой – руководила не каким-то маргинальным озлобленным меньшинством, а счастливой, нормальной, самодостаточной дружеской компанией.

Джеми щелкнул пальцами.

– Она разодрала своих детей! Такая высокая блондинка.

– Медея? Ух ты! – Как здорово, что Джеми вспомнил. – А я об этом начисто забыл. Но это точно была Эдриен – она же как из греческой трагедии или типа того.

Мы рассказали Джеми о том, что с ней случилось.

– Вообще-то я прилетел, чтобы ее навестить, – вставил я.

– Так вы…

Я кивнул, как будто впадая в мечты.

– Летом после первого курса колледжа.

Джеми ждал.

– Мы встретились на вечеринке, – добавил я. Я думал, что сила моих чувств будет достаточно красноречива. Но если я скажу об этом вслух, то она как будто уменьшится. – И тем летом мы были вместе.

Больше я ничего не стал рассказывать. При этом я как будто бы ждал, что комната вокруг нас сейчас закружится, и в ней возникнет полноразмерная диорама со сценами из «Блюмонта», диванчиком из студии, террасой в небоскребе Букеров. Может, я смолк чересчур надолго. Джеми наморщил лоб и прочел что-то по моим глазам: я так давно этого ждал. Если конкретно: произвести на него впечатление.

– Так, ладно, – сказал он, – значит, вы были на связи?..

– Вообще-то нет.

Джеми чуть не рассмеялся. Но это бы выглядело ненормально, и он сдержался. Однако улыбнулся, его небольшое лицо залилось краской.

Я поставил себя в неловкое положение, Джеми это тоже, похоже, выбило из колеи, – он заморгал, убрал волосы с глаз.

Ким не поняла, что произошло. Она начала описывать какие-то сложности, связанные с реабилитацией Эдриен. Джеми стало скучно.

– Эта ваша подруга из семьи Букеров, которые занимаются нефтью, ведь так? Тогда… ну, зачем вы вмешиваетесь в их дела?

Ким как будто удивилась.

– Ты про Лидию Букер?

И Джеми ответил, громко и нараспев, как люди произносят очевидную житейскую мудрость:

– Если вы возьмете у Лидии Букер хоть цент, значит, скоро она будет править вашим бизнесом. – И пояснил: – Жена моего брата работает на фонд «Гринвуд Фаундейшн». Лидия Букер дала им десять тысяч долларов. Шесть месяцев спустя они уже хотели вернуть эти деньги. Даже обсуждали этот вопрос на собрании. То же самое и с другими некоммерческими организациями. Репутация у нее еще та.

– А в чем была проблема? – поспешно спросил я.

– Я не знаю. Лидия Букер хотела, чтобы ее человек выступил на крупном торжестве. У нее была какая-то суперидея, и она не поняла, почему это никому не понравилось.

– Злая бабка Талсы, – пошутил я дрожащим голосом.

– Точно.

Я широким жестом изобразил, будто подношу к губам сигарету, и захлопал глазами, изображая утомленную и властную Лидию. Но Джеми, конечно, не понял, что я передразниваю ее манеры.

А Ким улыбнулась.

– Действительно, думаю, это похоже на Лидию, – она закивала. – Отчасти поэтому Эдриен и держит дистанцию – она совершенно не склонна все настолько контролировать, и у нее нет этой…

– Властности?

У Ким загорелись глаза.

– Точно.

– Так ли это? – пискнул я. И заговорил тише: – Ведь именно то же самое, что в Лидии кажется склонностью к доминированию, я люблю в Эдриен. То есть, когда мы встретились, я понял… ну, вы можете себе представить, или должны понять: чтобы быть художником… в ней тоже есть что-то королевское.

– Тебе, пожалуй, надо на ней жениться и войти в их семью, – предложил Джеми.

Я, наверное, покраснел.

– Я лишь хотел сказать…

– Нет, не переживай. Все так и есть. Когда я с ней встречался, я был охвачен мечтами. Эдриен жила в небоскребе. И в колледже не училась – даже не поступала туда, представляете, в наше-то время. Мне от этого просто крышу снесло.

– Потому что это глупо, – ответил Джеми.

– Ну, знаешь. Ты, Джеми, собираешься стать учителем в простой школе. Естественно, такова твоя точка зрения.

– Да я просто о том, что денег нужно до фига, чтобы додуматься отказаться от обучения в колледже. Она же никогда себе на жизнь сама не зарабатывала?

Я утратил дар речи.

– Джеми, она бы тебе понравилась, – сказала Ким. – Такая умница.

– Я хотел сказать, что не все могут позволить себе плюнуть на колледж и так жить, вот и все.

Последовало долгое молчание. Было влажно. В соседней палате по телевизору верещала обезьяна.

– Эдриен однажды сняла клип, – начал я напряженным и сдавленным голосом. – Она идет ночью по тротуару, чуть севернее отсюда. На участке между Черри-стрит и 244-й. – Я посмотрел на Джеми. – Голая.

Я скрестил ноги.

– Камера наезжает и показывает лицо Эдриен, потом отъезжает и показывает все тело, потом обратно. Лицо серьезное, словно она осознает, что голая. Как ты понимаешь, эротики в этом никакой. На самом деле смотреть на это было тяжело – она сняла это для меня одного. Ролик длился целых пять минут. В конце оператор опускается на колени и снимает монументальный вид снизу, она стоит такая и смотрит вдаль, все.

– Это ты делал?

– Нет-нет, Чейз. Чейз Фитцпатрик.

– И их не застукали?

– Нет, конечно же. Мы не ради этого все задумали.

Ким вежливо задержала дыхание. По лицу Джеми было видно, что он считает это самой идиотской и, возможно, самой отвратительной выходкой, о которой он когда-либо слышал.

– Понимаешь, – сказал я, – она заставила и меня принять участие в съемках подобного клипа. Один раз.

Джеми нахмурился.

– Это был какой-то обряд инициации?

– Нет. Искусство. Ну, то есть. В полночь, еще перед тем как мы вышли, я такой говорю: «А пить мы не будем?», и Эдриен ответила: «Нет, мы должны делать все осознанно». Она сказала, что мне предстоит что-то демонстрировать. А Чейз – ее второй, ну, вы понимаете – нес ночной фильтр. Вскоре я оказался на пассажирском сиденье и думаю: ну, наверное, надо раздеваться. Они нашли хорошее место – улица была темная, дома там все стоят на крутом холме, перед ними дворы, вниз ведут ступеньки. Так что мимо чьих-то окон я не ходил.

И это был мой фильм, я режиссировал. Так что я заставил Чейза выйти из машины и навести камеру на пассажирское сиденье. Я хотел досчитать до ста, но меня хватило только до десяти, потом я вышел, такой самоуверенный, как будто на мне был деловой костюм. И старался не потерять этот вид. Думаю, какое-то время это выглядело комично – а я не этого хотел. Мне пришлось дойти до угла, перейти через дорогу, вернуться. Чейз снимал меня, ну и я тут такой, – я махнул рукой. – Это одно из таких событий, как когда понимаешь… – я уставился в сторону, слова на языке как будто умерли. Я вдохнул поглубже.

Они молчали. Ким сидела, сильно завалившись на локоть, и выглядела как-то странно. Она не знала, что сказать.

– Может, я чересчур разоткровенничался, – сказал я.

– Нет-нет, – Джеми попытался усмехнуться.

«Уличного бойца», как мы называли эту серию, мы в Интернет не выкладывали. Единственная запись, старая кассета, хранилась у меня. Хотя у Эдриен могла быть копия. Я надеялся на это.

Ну, я, по крайней мере, мог сказать, что открылся перед ними.

Джеми о своем прогнозе почти ничего не сказал, но, как я понял со слов Ким, дела у него обстояли весьма прилично. Он сможет жить нормально. Ему лишь понадобится человек, который сможет регулярно к нему ходить и ухаживать за ним, оставаясь на ночь-другую. Судя по фотографиям на стене, такой человек найдется. Казалось вполне вероятным, что Джеми Ливингстон с автобусной остановки в среднем возрасте окажется более богатым на любовь и друзей, чем Эдриен Букер.

Я собирался следующим утром лететь в Нью-Йорк. Но это казалось совершенно нереальным. Впервые с момента моего прилета небо над Талсой затянуло облаками, как будто бы наши дома и дороги прикрыли куском ваты. Ким поехала к реке, она сказала, что снимает там квартиру. А я направился в центр. Но остановился и зашел в проверенный временем музыкальный магазин «Старшип Рекордс энд Тейпс».

«Старшип» некогда был обычным домом, маленьким, с остроконечной крышей, скрипучий деревянный пол в нем даже не заменили, как и дурацкую планировку. Почти все диски стояли в закрытых стеклянных шкафчиках по периметру комнат. Мне пришлось попросить помощи в поисках, продавец, который и не слышал об Эдриен, порекомендовал поискать в ящиках со скидками. И я нашел его. «Спокойствие», так назывался альбом Эдриен Букер. В простенькой картонной упаковке с маркировкой «местные исполнители».

Я вернулся в машину и вставил диск. Громко я делать не хотел. Окна были опущены. Я не хотел, чтобы что-нибудь лопнуло от ее голоса. Хотя я даже не был уверен, что это музыка Эдриен. Я посмотрел на коробку. Ее живые выступления были такими порывистыми, обескураживающими, сейчас же я слышал совершенно нормальные, хоть и резкие гитары и барабаны.

Ей всегда было важно выступать именно вживую. Слова служили ей краской, своим вокалом она плескала ее, размазывала, наносила хлесткими мазками, Эдриен распевала, перепевала, иронизировала над словами и колдовала, или же пела, как литургию, торжественно и мрачно. Иногда она становилась буйной – и рвала ритм. Насколько я знал, Эдриен не верила в выражение чувств пением: толпу завораживала именно ее холодность. Все ее движения были продуманными и четкими. Даже когда она начинала завывать, и я ждал срыва… на сцене я все равно видел лишь величественную фигуру, осматривающую своих зрителей. Пела она всегда неподвижно, словно кто-то рисовал ее портрет – как Мона Лиза, или как Вашингтон на долларовой банкноте.

Когда я проезжал под эстакадой внутренней развязки, что-то заставило меня снова увеличить громкость. По-моему, началась вторая песня, которая оказалась намного мягче предыдущей: в голосе, не складывающемся на барабаны, я уже узнал Эдриен. Он теперь был не пилящий, как раньше, а плывущий.

Я услышал ее голос впервые с тех пор, как оказался в Талсе. Я подъехал к бордюру и остановился – улица была мертвенно тихой. «Утро пришло слишком скоро», – пела Эдриен. Идеальный мифический сюжет певца-песенника: у нее проблемы, она начинает петь тише, чтобы ее обнаружили, может, ее бывший, когда вернется ее искать. Но мне вовсе не казалось, что Эдриен разговаривает со мной: она обычно так не выражалась. Я как будто заглянул в ее дневник и узнал, что она втайне от всех складывала предложения очень аккуратно – хотя с нами разговаривала обрывочно, междометиями, как будто на что-то отвлекаясь. Но Эдриен совсем не походила на людей, склонных вести дневник. Она никогда не говорила ничего вроде: «Я стараюсь, стараюсь, / Чтобы все получилось, / Потому что ты меня любишь». И голос ее приобрел какие-то другие характеристики, стал более поверхностным, что ли, и это ошеломило меня больше всего. Казалось, что она завязала что-то внутри себя в узел и туго застегнула воротничок на горле.

У меня зазвонил телефон. Это была Лидия.

– Джим, – начала она, – можно с тобой кое-что обсудить?

Она говорила что-то о Роде, я все пытался понять. Связь была ужасная, так что я выключил диск, вышел из машины и торопливо зашагал по тротуару, пытаясь найти место, где сигнал будет получше. Передо мной возвышались небоскребы. «Алло, – периодически повторял я, – Лидия?» Ей скоро предстояло пойти на встречу, и она хотела узнать, смогу ли я снова провести ночь у Эдриен. У Рода возникли какие-то трудности – она сказала, что это обсудим потом, после встречи – с этой техасской компанией, – которая затянется на всю вторую половину дня.

– Мне заехать к вам в офис через какое-то время?

Она удивилась.

– Я рядом, – сказал я.

– Ну заходи, если хочешь. Мы должны закончить в районе шести.

Раз уж я вылез из машины, то пошел дальше пешком. Меня расстраивало, что у меня нет наушников, чтобы слушать Эдриен, гуляя по нашим излюбленным маршрутам. Ведь именно сюда я попал. «Я стараюсь, стараюсь, чтобы все получилось», – тихонько пел я, шагая по пустынной улице. Раздался мелодичный перезвон церковных колоколов, повторяющийся каждую четверть часа, и полетел между домами.

Вывеска «Центра исполнительского искусства» светилась все так же ярко: здесь снова ставят «Богему», ла-ла-ла. Один мой друг, который успел пожить в совершенно разных местах, однажды сказал, что истинный город – это такое место, где можно петь на улицах, не производя впечатление сумасшедшего. Но в Талсе на улице тебя никто даже не мог услышать. Достаточно просто пройтись пешком, чтобы тебя приняли за ненормального. Из-за угла вывернула машина и проехала мимо. Я вспомнил времена, когда еще не бывал за пределами этого города. В том возрасте человек обычно и не против произвести впечатление, будто безумен.

По сути, именно этим так решительно и занималась Эдриен, столь смело и продуманно. Общаясь с ее друзьями, собравшимися в больнице, я не услышал ничего об ее нестандартности, о дерзости ее спонтанных выходок. Однажды она остригла мне волосы, когда я спал. Она продемонстрировала этим… что именно? Свое присутствие и в конечном счете мосты веры, упирающиеся в ее молчаливое ощущение момента. А как Эдриен ходила по улице! Я подумал, вот если бы я увидел ее сейчас – если бы я был из тех техасцев, что приехали на встречу с Лидией, вышел бы на улицу покурить, а мимо меня прошла бы она, молодая женщина, сутуловатая, с выражением абсолютной невозмутимости на лице, с мешками под глазами, в юбке и на каблуках.

Бизнесмену, вероятно, покажется, что с ним заигрывают. Возможно, ее образ надолго задержится в его мыслях. Но, быть может, потом, вспоминая, бизнесмен подумает, что видел ее насквозь с этой ее яркой юбкой и гордо вздернутой головой.

Помню, как-то в студии Эдриен рисовала, а потом повернулась ко мне. «Ты действительно думаешь, что я хороша?»

Она в этот момент держала намазанную краской кисть в руке.

Может быть, она растрачивала свою жизнь ни на что. Я ступил на Главную улицу, и с этого момента как будто начался выдох после задержанного надолго дыхания: все светофоры переключились на зеленый, обогнавшие меня машины, да и все, кто скопился на перекрестке, перестали сдерживаться и покатили дальше. И вскоре исчезли. На самой дороге, на этом одностороннем участке, не было желтой разметки, и она тянулась спокойно, от бордюра до бордюра, подтянутая и полная достоинства, как спина священника.

Я пошел дальше.

Раньше это была грязная улица, полигон хулиганов, в день получки они шатались тут, поливая дорогу пивом, отирались у витрин, пялились в новые крытые галереи банков и двухэтажных офисных зданий. И еще там ходил трамвай. Но с тех пор тут навели порядок, последним спонтанным действом, которое тут происходило, были расовые беспорядки. И то еще до рождения наших родителей. А теперь здесь такая чистота, что даже энтузиастам обустройства города эта улица стала казаться скучной, так что они ведут обсуждения на эту тему и голосуют и переголосовывают за всякие идеи вроде той, чтобы убрать мощеную дорогу и построить пешеходную улицу или просто сменить покрытие, а через некоторое время вернуть на место светофоры.

Жаль, что этим все ограничивалось. Я мог бы добавить стихов, но когда наступит конец света, люди будут вспоминать эту часть Талсы, как пробный запуск. Я использовал центр города как фон для любовной истории – но далеко не все так сознательны. Небоскребы у подножия такие никакие. Как хорошо было когда-то, когда можно было провести руками по спине Эдриен снизу вверх, развести ей лопатки.

Я добрался до «Центра вселенной» и пошел в гору, к площадке, где катались на скейтах. Эдриен рассказывала мне, что Род отправлял ее в Массачусетс в балетный лагерь. Но когда он сам переехал жить в Новую Англию, она перестала туда ездить. Из гордости. Она была такая грациозная по сравнению с Родом: Эдриен могла бы всю жизнь провести в балете. Я воображал, что ее тело как раз для этого. Когда Род уехал, она принялась бродить по ночным улицам. Эдриен могла бы стать ужасным человеком, но не стала. Из гордости. У нее были свои границы, внутренние стены, к которым она относилась с уважением. Во время прогулок, являвшихся ключевым событием утра Эдриен, мы иногда останавливались тут и наблюдали за скейтбордистами. Ребята к этому времени уже были на месте – они прогуливали школу, поэтому и приходили сюда так рано; им же нужно было выйти из дома и куда-то себя девать. Я всегда хотел узнать, что это за люди – и вскоре научился с улыбкой смотреть на их серьезность, как они, словно ястребы, подавались вперед, разведя руки, или же, пытаясь удержаться на ногах, обнимали воздух; мне нравилось, как они сыпали проклятьями, искренне стараясь, как будто при отце. От старших братьев они знали о том, кто такая Эдриен. Да и сами видели ее на всех годных вечеринках, на которые попадали. Разговаривали они с ней, как с крайне сексапильной матерью друга. Частенько они подъезжали прямо к ней, однажды она даже протянула руку, как королева, позволив ее поцеловать, просто чтобы приколоться надо мной, так пристально за этим наблюдавшим.

Сегодня в «Центре вселенной» никого не было, за исключением позвякивающего флагштока. Я глубоко вдохнул. Мне захотелось попробовать запеть, как Эдриен. Я тихонько начал – даже не открывая рта. Но чтобы это можно было назвать «пением», это нужно делать во весь голос. За спиной у меня стояли немые небоскребы, а впереди в знойном мареве струился район кирпичных складов. Я начал ворочать языком и тянуть звуки, как учила меня Эдриен. Я был похож на говорящую доску. Я заставил себя произнести слог, обрывая звук согласной. Потом сделал шаг вперед. Я как будто бы набирал высоту: «Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йооорк». Часть «Нью» была простой, но потом надо было опускать челюсть, подняв при этом брови, и перейти в более широкий «Йор». А ведь в Нью-Йооорке меня ждет моя настоящая жизнь. Или?

Я понял, почему Эдриен любила петь: чтобы раскрылось горло, надо найти точку уверенности у себя в животе, самую теплую и влажную. Электрический импульс от мозга должен запустить легкие, это как кончики антенн на крышах зданий мерцают в воздухе красным огоньком – словно пронзая его раскаленными докрасна идеями, как будто именно благодаря им волны шипят в эфире.

Я пошел, смущаясь, в ярком свете своих полумертвых прозрений, к перилам. Навалился на них и снова посмотрел на небоскребы. Петь я не собирался. У меня внутри не то же самое, что у Эдриен, – это мне уже стало ясно. Но если бы только она могла смотреть на то, что вижу я сейчас, и так же сильно этого желать. Как только я узнал, что она попала в аварию, я подумал, что это, пожалуй, самое отважное самоубийство – вытолкнуть из-под себя мотоцикл. Но я ошибся – я спутал ее крайне безоглядное безрассудство и настоящую суть, настоящую автобиографию. Это было больше на нее похоже и верно даже при отсутствии внешних стимулов – следовать своему собственному пути и перевернуться, может, ошибившись, но не утратив самообладания, и полететь, словно манекен.

В шесть вечера солнце склонило голову, и выпуклая резьба на небоскребе Букеров в стиле ар-деко стала напоминать рваные раны – кожу какого-нибудь храма майя.

Для меня все это было реальным: латунная скамейка в фойе, гладкий черный пол. Все разошлись по домам в пять. Дежурный в приемной, возможно, подумал, почему это я иду так медленно и торжественно: это была лента саморазрушения, как будто смотришь в замедленной съемке крушение диорамы, сделанной из обувной коробки: картон прогибается под весом моего ботинка, ломая сохранившийся в памяти образ данного пространства.

– Я к мисс Букер. Она на встрече, но сказала, что мне можно подождать.

Секретарша, сидевшая наверху, обо мне даже ничего не слышала.

– Скажите, что это насчет ее племянницы – Лидия меня ждет.

Лифт задребезжал и поехал вверх, самонадеянный маленький механизм. Я нажал на кнопку с номером этажа, на котором ни разу не бывал, 18. Как и все остальные цифры, она была написана жирным шрифтом без засечек по трафарету на прозрачной желтой кнопке, которая извечно казалась грязной, как старый игральный кубик из кости. Я провел рукой по всему ряду цифр, поднявшись до декоративной панели, на которой маленькими золотыми точками была выгравирована солнечная корона; светились они ассиметрично, как ветвь Млечного пути в стиле ар-деко. Моя рука казалась очень юной и до жути розовой на этом золотом фоне. Эдриен всегда была готова тут целоваться; ей нравилось махать рукой камере системы безопасности. Но на этот раз, когда двери открылись, передо мной оказался офис.

Рабочий день закончился, было тихо. Слышались голоса, но в коридоре, куда я вышел, я никого не увидел. Коричневая мраморная плитка с белыми прожилками. Все было таким уродливым: батареи и прочая арматура такая же старая, как в наших обычных школах, построенных во время того же бума. Но тут все это хотя бы сохранилось получше и выглядело почище. Впереди показались двое мужчин в костюмах, это их голоса я слышал, кажется, они вышли из туалета и снова скрылись за углом. Я отступил, но потом завернул за тот же угол вслед за ними, увидев, что за их спиной закрылась огромная дверь. А перед этой дверью сидела секретарша.

Она провела меня к диванчику; я тут же встал и попросил показать мне, где туалет. Я умылся, но и после этого мое лицо выглядело так, будто я плакал. Это от недосыпа. Мне могли бы придать сил две комнаты, располагавшиеся всего двумя этажами выше, та спальня, в которой я провел такое внушительное количество ночей – но я решил и не думать об этом. Мне сказали, что Эдриен там уже не живет. Она переехала в Лос-Анджелес. Я вышел, сел и стих. Секретарша раскладывала пасьянс.

Я целый час просидел в тишине, потом, наконец, Лидия и все остальные закончили и вышли. Под довольное хихиканье дверь открылась, показалась Лидия с улыбкой на лице – и она как будто бы заулыбалась шире, когда заметила меня – но виду не подала. Я даже не мог понять, кто из них ее сотрудники, а кто из Техаса, пока Лидия не указала некоторым из них на дверь, сказав, что в холодильнике найдется чем перекусить, она упомянула что-то еще, я подумал, что прибор для конференц-связи, а потом повернулась ко мне, в то время как группа мужчин, видимо, из ее компании, пошла дальше.

– Лидия, извините, я не знал, что к сегодняшнему вечеру нужно подготовить.

Она улыбнулась и кивком головы указала в сторону, на дверь, которую я до этого не замечал. Она была невелика, но вела в просто превосходную комнату. «Мне надо сводить этих людей поужинать», – сказала Лидия.

Эти окна! Я всегда обращал на них внимание снаружи, они были длиной во весь этаж и словно шарфом обматывали шею небоскреба – это была одна из самых интересных особенностей на горизонте Талсы. Помню, когда Эдриен впервые пригласила меня подняться в пентхаус, я был несколько разочарован, поняв, что это не те самые окна. Но смотреть из них сейчас было унизительно: на углу каждого перекрестка стояло такое же высотное здание, так что в итоге почти ничего, кроме других офисов, и видно не было.

В тот час, что я сидел на диванчике в коридоре, я пытался восстановить полные тоски факты, которые мне рассказывали о довоенных офисных зданиях Нью-Йорка – это были казенные строения со встроенными в потолок вентиляторами – и их снесли только недавно в пользу новых офисных комплексов с энергосберегающими лампами и эргономичными креслами. В «Букер петролеум» стояли резные деревянные стулья с ножками, похожими на мускулистые лапы животных; потолок высокий и темный. Судя по простому черному платью Лидии из мятой ткани, можно было бы ожидать чего-нибудь более аскетичного; из нее получилась бы хорошая хозяйка галереи, как ворона в белой клетке. Но когда она села, по-хозяйски властно схватила подлокотник изогнутой рукой, шея вытянута вверх, а за спиной небрежная акварель с морским пейзажем, стало ясно, что Лидия уже впитала все это в себя, подчеркнуто оставаясь в Талсе самой собой, держа компанию у себя под крылом так же, как она могла бы оберегать свою семью.

– Это Рода.

– А?

Лидия указала большим пальцем на пейзаж.

– Род рисует?

– Рисовал. – Кресло под ней скрипнуло. Она рассматривала меня. Мне приятно было думать, что Лидия меня оценивает.

– Вы говорили что-то о нем по телефону.

Лидия резко повернулась в кресле, словно я своим вопросом застал ее врасплох. Встреча, очевидно, прошла хорошо, может, она позволила себе забыть о больнице.

– Рода сегодня не будет.

– Что-то случилось?

Вид у нее был скучающий.

– Не знаю. – Лидия взяла тонкий, как палочка, микрофон и ткнула им себе в подбородок. – Эдриен скоро должна очнуться. Но у нее все будет хорошо. Состояние у нее стабильное, это самое главное.

Потом она заговорила в микрофон:

– Буду через пять минут.

– Есть какие-то сложности с анестезией?

– Нет, но она что-то бормотала.

Эдриен просто не хочет приходить в сознание, подумал я.

– А Род, где он?

– Он хочет, чтобы сегодня у нее побыла я.

Я нахмурился, такая логика меня не впечатлила.

– Джим, – сказала она, – суть в том, что Рода сегодня не будет. А мне нужно поспать.

Я снова должен был прийти к одиннадцати.

– Я дам тебе денег на еду, – сказала она.

– Лидия, – начал я, – я хотел спросить, как прошла встреча…

– Да, пока мы там сидели, у меня вдруг всплыла в голове утренняя сцена: когда выступал Гилберт, я подумала: где же Джим? – она рассмеялась.

– Значит, мне все же следовало зайти. Я гулял по центру, снова смотрел на наши достопримечательности.

Лидия ухмыльнулась.

– Достопримечательности?

– Да.

– Да, – согласилась она, – надо было приходить. Мог бы научиться чему-нибудь. – Лидия поднялась. – Ладно, я знаю, что ты улетаешь утром, не хочу тебя перенапрягать.

– Лидия, я уже не уверен, что хочу возвращаться в Нью-Йорк.

Она поймала мой взгляд.

– Лидия… хотел спросить, как думаете, смогу ли я работать в «Букер петролеум»?

По ее лицу я ничего не мог понять.

– И?

– Ну, я, наверное, думал, что надо хотя бы спросить. Наглеть я не хочу, меня просто эта мысль взбудоражила, и очень захотелось разузнать.

– Тебе нужна работа? – она заволновалась.

– Пожалуй, да.

– Расскажи поподробнее.

– Ну, – я хватался за воздух перед своим лицом, как бывает со студентами, когда им кажется, что вот-вот удастся победить заданный вопрос. – Может, я смогу устроить свою жизнь в Талсе.

Лидия пристально смотрела на меня. Надеюсь, она мне поверила.

– …или, может, вы знаете, где еще я могу пригодиться в нашем городе…

– Нет-нет, – от этой мысли она отмахнулась, – но как же твои обязательства перед нью-йоркским журналом?

– Думаю, мой босс поймет.

– Что именно?

– Что мое место не там.

Лидия подождала, желая удостовериться, что я договорил, потом нахмурила лоб, как будто скептически, как будто я ее чуть не оскорбил. Несколько секунд она смотрела в окно.

– Это как-то связано с Эдриен?

– Не напрямую.

Она улыбнулась.

– Встреча прошла так, как мы ожидали, – сказала Лидия. Ее голос стал неровным; теплота, которую я заметил в начале разговора, остаточное свечение после встречи, рассеялась. – Мы будем ставить тепловые колодцы по всей северо-восточной Оклахоме. И чтобы слияние компаний прошло легче, мне придется увольнять людей.

– Ладно. Понятно.

Она улыбнулась, глядя себе на колени, пряди седых волос упали вниз.

– Думаю, мне можно взять еще одного ассистента на это время. Но я не знаю, о такой ли работе ты думал.

– Я бы с удовольствием выслушал ваше предложение.

– Джим, ты производишь впечатление очень амбициозного человека.

– Да.

Лидия была настороже и легонько кивала. Потом развела руки.

– Я не знаю, что тебе порекомендовать. Тебе эта идея пришла в голову только в эти выходные?

– Я всегда хотел вернуться, – я неопределенно махнул рукой. – Моя жизнь в Нью-Йорке была совсем уж пустой.

Лидия кивнула, потом начала качать головой из стороны в сторону, меняя угол наклона, размышляя.

– Ладно. Давай завтра поговорим.

Мне нужно было встать, но я не знал, как посмотреть на висевший за спиной занавес. Но я все-таки это сделал и увидел, что уже начало смеркаться. В окнах появилось отражение кабинета. Акт сыгран, мы замолчали, отражаясь в окне – она в простом платье, я в хороших брюках; мы держали спины ровно, как актеры в театре, а офис был нашей сценой. Я пропускаю Лидию вперед: она обходит стол, я следую за ней и закрываю за нами дверь.

 

5

Я поехал обратно в больницу: с головы до ног современный соискатель, тонкая рука лежала на рычаге переключения передач, сферическая голова не годилась ни на что, кроме как для шаржа на современную жизнь. Я снова забрался на крышу «Святой Урсулы» и угостился вискарем, чтобы отметить даже не столько успех в разговоре с Лидией, сколько свою устремившуюся вверх жизнь. Раньше всегда все максимально выходило из-под контроля в момент приземления. Я пошел обратно вниз лишь тогда, когда моя напыщенность в достаточной мере поплыла под воздействием алкоголя, и мне стало дышаться, как девятнадцати– и двадцатичетырехлетнему одновременно.

Эдриен лежала в мерцающем свете своих мониторов. Я уставился на нее. А потом вышел в коридор за кофе.

– А, вот ты и проснулась, – сказал я, когда вернулся. – Кофе хочешь? – Я принес два стаканчика.

Эдриен уже несколько дней лежала без сознания. Ей столько всего кололи, что у нее, скорее всего, были видения. И она слышала при этом нас, неправильно истолковывая во сне наши слова. Ее голова, тяжелая от лекарств, едва держалась, внутри все покрылось коркой, заполнилось страхом, все размазалось, не разобрать, что к чему. После аварии она, по словам Лидии, еще ничего внятного не сказала. Предположительно, Эдриен ничего и не понимала. Но тем не менее, согласно их красивым словам, она боролась. Барахталась. Наверное, как-то она догадалась.

Когда на нее надевали шейный корсет, Эдриен бормотала: «нет воды, нет воды, нет воды»; это мне рассказала и Лидия, и Род. Пустили этот слух врачи; якобы это было доказательством того, что свою вспыльчивость она не утратила.

Я пододвинул к кровати пластмассовое кресло, поставил его вровень с рукоятью, положил на него подушек, чтобы самому сидеть на той же высоте.

– Может, тебе интересно, почему я сюда приехал, – сказал я.

Я заметил, что сенсор размером с кредитку, который крепился к ее груди, наполовину отошел, и наклонился, чтобы поправить его. На коже под ним началось раздражение, но я все равно прилепил его обратно.

Пока я стоял, склонившись над Эдриен, мне хотелось подтянуть и одеяло. Я затаил дыхание. На ней было так много повязок, и все они зашелестели, когда я попытался его поправить. Я натянул одеяло по самую шею, а потом снова плюхнулся в кресло.

– Ты думаешь, почему я приехал, – я взял второй стаканчик с кофе и поднял его, зажав между ладонями и держа пальцы вверх; я заставлял себя пить. Я поднял тост.

– За Эдриен Трисмегист, убийцу индейцев. Динозавра и друга. Древнего трицератопса.

Я подтянул брюки и снова пошел в туалет. Писсуар был похожий на изваяние и очень чистый. Я вспомнил, что когда-то пытался писать Эдриен серьезные письма по электронной почте. Возможно, для нее они не имели особого смысла, но я, бывало, тратил на их сочинение все воскресенье. Это были самые радостные дни того семестра в колледже, больше я никогда не чувствовал себя столь красноречивым. Или таким реализовавшимся, как после бессонной ночи, когда я бродил по кампусу, настолько опустошенный, будто дописал дипломную работу или что-то вроде того. Я бродил по паркам, снова и снова прокручивая в голове отправленное письмо. Но из всего этого до сих пор я помню лишь одну фразу: «Эдриен, связи между нами с тобой куда более сложны и великолепны, чем я один сам по себе». Когда мы были вместе, она подобную бредятину мне писать запрещала.

Я считал ее лучшим своим редактором, чем колледж – Эдриен была резка и пугала меня куда больше, чем тамошние преподаватели. Она стремилась являть собой противоположность меритократии: рожденная в богатой семье, по большей части не располагающая к себе, сгорающая от талантов, полученных без труда. После встречи с ней я постарался стать таким же, забегая вперед самого себя, как собака, и лаял на своего нудного хозяина, не понимая, почему этот человек за мной не поспевает. Вот что я мог бы написать во вступительном сочинении для колледжа:

Когда моя бывшая девушка попала в аварию на мотоцикле и сломала позвоночник, я многое понял о себе. Я научился расслабляться. Осознал, что она, возможно, совершенно забыла обо мне. А я помню, какой она была благородной и честной. Я понял, что никогда раньше просто так не сидел и не смотрел, как она спит. Я никогда не замирал на месте. Я никогда не позволял себе в ней усомниться. Я раньше ни разу не останавливался на месте и не смотрел на нее. Это было важно.

Я думал, сколько еще Эдриен пробудет без сознания. Мне очень сильно хотелось с ней поговорить. А ведь я мог бы уехать завтра, а она и не узнала бы никогда, что я вообще прилетал. Если бы я исчез, у Лидии бы испортилось обо мне мнение, но это было бы и неважно.

В палате Эдриен оказалась медсестра. Когда я вошел, она аж подскочила.

– Здравствуйте, – сказал я.

Она проверяла и поправляла провода – спешно, как телефонистка на коммутаторе. Одеяло снова было отвернуто, как до того, как я пришел.

Теперь в палате пахло средством для мытья окон. Когда медсестра ушла, воцарилась гробовая тишина, только в теплопроводах слышался какой-то звук. Или нет, скорее это что-то в палате, что-то из нового оборудования щелкало и постукивало – я осмотрел его – или, может, это штаны Эдриен, похожие на костюм астронавта, которые, сдуваясь и надуваясь, обеспечивали циркуляцию крови в ногах – но выяснилось, что они уже не работают, их выключили.

Я встал, обошел кровать и встал с другой стороны. Левое предплечье Эдриен, загипсованное так, что стальной шплинт доходил до самых кончиков пальцев – двигалось в локте. Рука совершала спазматические движения или что-то в этом духе; и гипс время от времени стучал по алюминиевому перильцу: тук-тук.

– Ты меня пугаешь, – пробурчал я, хватаясь за рукоять кровати. И подумал вдруг, не завидую ли я ей в том, что это она здесь лежит. – Скоро ты преобразишься, – сказал я. – Много времени это не займет. Старая Эдриен прекратит свое существование. У тебя вырастет новая кожа, новые кости. Пятое, десятое. Может, тебе даже втягивающиеся когти сделают.

– А руки?

Это была она. Карандаш, брошенный с балкона пентхауса. Я обязан был за ним полететь…

– …руки у тебя прекрасные.

Эдриен так резко провела загипсованной рукой по перильцам кровати, что я отскочил.

– Эта нет, – ответила она, отчаянно колотя ею.

– Гипс, – зашипел я, хватая руку, чтобы не дать ей его разбить. – Она в гипсе.

– Ничего не вижу, – объяснила Эдриен уже почти обычным тоном.

Снаружи летело время, а я уставился на ее открытый рот, на его оживший, саркастически искривленный контур. Эдриен хрипло дышала, не зная, что делать. Она не понимала, кто я такой.

– Сходить за медсестрой?

Ее лицо с завязанными глазами усохло даже еще больше, она казалась раздраженной.

– Больно, – сказала Эдриен.

– Знаю. – Я все еще крепко держал ее за руку.

Она подняла губу. Десны у нее были просто восхитительные, как самая красная сердцевина арбуза.

– Ты мне мешаешь, – задыхаясь, сказала она, – вы все мне мешаете. – Эдриен уже пыталась опереться на локоть, словно хотела подняться, но потом сдалась и начала вместо этого правой рукой, без гипса, показывать вверх и влево, а потом неуклюже, как плавником, махнула в сторону повязки; я нерешительно потянулся и схватил и эту руку тоже, опустив ее на место.

– Эдриен.

Она постаралась вырвать руку, но я не отпускал. Я чувствовал под своими пальцами все мышцы-сгибатели по отдельности, как клавиши пианино, игравшего что-то безмолвно и страстно. Это была сама Эдриен. Губы у нее кривились, смягчались, снова кривились. «Иди за сестрой», – наконец выпалила она. Я повиновался; выпустил руки и буквально у двери обернулся – она думала, что я ушел. Эдриен ловким движением выгнула здоровую руку и внезапно дернула голубую повязку. Она смялась и перекосилась, обвиснув на веревочке. Эдриен рванула еще раз, в этот раз подцепив ее большим пальцем снизу – я подскочил к кровати и отдернул руку, тогда она подняла другую, в гипсе, мне пришлось опуститься на локти для опоры, я уже держал обе руки, чуть не навалившись на нее телом, чтобы Эдриен не дергалась. Лицо мое оказалось над ее лицом: на месте повязки теперь виднелась ушибленная скула, рана на коже казалась совсем свежей, и мне нужно было как-то вернуть повязку строго на место – а из-под ее края уже показался глаз – белок красный, как кровавое озеро, а моргающее веко – черное.

– Это нужно для лечения, – выдохнул я, стараясь придать своему голосу властности. – Не нанеси себе… черт! – Эдриен резко ткнула большим пальцем в мою руку и принялась ковырять вены на моем запястье. На миг я отпустил ее и тряхнул здоровую руку с такой силой, что даже испугался, что сломаю и ее.

– Эдриен!

Резинка повязки соскользнула с самой широкой части головы и начала потихоньку сжиматься и съезжать. Пока я лежал рядом, видимая часть глаза стала больше, в красноте показалась тонкая, как лезвие, синяя полоска, газообразная корона вокруг мертвой черной звезды, расширенного зрачка, дыры в пространстве. Мне нужно было сделать что-то с собственным перекосившимся лицом. Я одновременно и хотел и не хотел, чтобы она меня узнала. Насколько я знал, зрение у Эдриен пострадало. Я как можно поспешнее отпустил загипсованную руку и попытался поправить повязку. Вяло моргавший глаз распахнулся. Зрачок уменьшился в размерах, в нем появился проблеск разума. Вернув повязку на место, я стал думать, увидела ли она меня.

Гипс взлетел и ударил меня по голове, ноги Эдриен затряслись как будто против ее желания. Мне следовало бы позвать медсестру, но после удара было слишком больно, я не мог даже посмеяться над тем, что она меня стукнула, и моя голова упала на подушку возле ее уха.

– Эдриен. Ты первый раз очнулась?

Она молчала. Ухо молчало. Голова страшно болела.

– Послушай, – сказал я, и мой голос словно затопил меня моей самостью. Я перестал шептать. – Ты знаешь, что произошло?

У нее сжались губы.

– Знаешь, что ты в больнице?

– Да, – ее дыхание напоминало теплый и вонючий ветер. – Я думала, что ослепла.

– Ты спину сломала.

По ее телу снова прошел спазм, механическое упорство жизни, потом Эдриен подняла руку в гипсе повыше и долбанула по рукояти. Зловещий звон заполнил палату. Я подождал, когда рука упадет, потом накрыл ее своим телом, моя грудь к ее груди, мои руки поперек ее рук, моя голова рядом с ее головой, и лежал так, пока ее тело не содрогнулось, как замедляющийся пропеллер, говоря об окончании спазма. Я чуть не целовал ее. Я слегка приподнялся и увидел, что Эдриен сжала губы, как будто бы вот-вот что-то придумает.

Потом сильная оранжевая рука оттащила меня в сторону, медсестра принялась крутить краник, регулирующий дозу морфия, и две личинки заползли Эдриен в кровь.

– Вы должны были меня позвать, – сказала сестра, когда глаза Эдриен под повязкой, вероятнее всего, закрылись.

– Она очнулась.

Медсестра осмотрела ее.

– Ну, вы ее успокоили.

– Я не сделал ей больно?

Она напряглась. Это была пожилая женщина, сильная, я видел загорелую морщинистую кожу у нее на локте и на запястье.

– Она пыталась снять повязку, мне пришлось ее держать.

– Вы пьяны.

– У меня изо рта пахнет? Изо рта еще долго пахнет.

Медсестра задумалась.

– Она вас ударила? У вас кровь, – она начала осматривать мою голову, я поморщился от боли. Она вышла и принесла марлю и медицинский спирт. – Я позвонила ее матери, – сообщила она.

– Вы имеете в виду тете? Лидия сказала, что хочет попробовать отоспаться…

– Ну, теперь она едет сюда.

– Зря вы не предупредили. Что, случай такой серьезный?

– Она просила позвонить ей, если пациентка очнется.

Я принялся скрести язык ногтями, пытаясь избавиться от привкуса виски. Потом сел и стал ждать. Звякнул лифт, в застеленном ковром коридоре послышался стук каблуков, я понял, что это Лидия. Она остановилась в дверном проеме, заполняя его весь. Одета она была не по сезону, в шубу, лицо изможденное, без макияжа.

– Лидия, здравствуйте.

– Она очнулась?

Я объяснил про морфий. Не дожидаясь расспросов, я рассказал вкратце о повязке и спазмах. Но не стал упоминать, что пил. Лидия скинула шубу и положила ее, словно одеяло, Эдриен на живот. Слушала она вежливо, кивала, но больше никак не реагировала. Потом вышла, предположительно, чтобы поговорить с сестрами.

Вернувшись, Лидия на какое-то время задержалась в ногах кровати. Я думал, что она сядет в кресло, но она так и стояла, напряженно, вцепившись в рукояти. Я раньше и не предполагал, что и у Лидии бывают такие моменты.

– Что сказали? – спросил я.

– Она будет без сознания еще несколько часов, – Лидия с деловым видом уселась напротив меня. Я разглядел, чего не хватает на ее лице: подводки. – Джим, у нас есть время.

– Я помню, что вы выспаться хотели.

Она едва заметно улыбнулась и встряхнула головой, снова бросив взгляд на Эдриен. Потом опять посмотрела на меня.

– Джим, итак. Ты полетишь обратно утром?

– Думаю, нет.

– Ну, полагаю, было бы лицемерием делать вид, что я не в состоянии найти тебе место. Я еще с отделом кадров не говорила. Но в самом крайнем случае я смогу взять тебя за собственный счет.

– Это было бы для меня честью.

Лидия властно приосанилась.

– Тем не менее, Джим, я предпочту говорить откровенно. Я не хочу, чтобы ты делал то, в чем потом можешь разочароваться. Так получается, что образования и опыта работы в данной сфере у тебя нет. Да и у нас особо интересных позиций тоже нет.

– Возможно, именно интересная позиция мне и не нужна…

Она нахмурилась.

– Ну, ты можешь стать моим личным ассистентом.

– Я бы с радостью.

– Но, Джим, это не очень престижная работа.

Лидия ждала вопросов.

– Что мне придется делать?

– У меня несколько ассистентов, у них разные обязанности. Как что появится. Так что по-разному бывает. Я, конечно, не буду тебя просить навести порядок в моей аптечке или нечто подобное – я не такую работу имею в виду. Но, возможно, надо будет организовать прием, искать, у кого заказать ужин и цветы. Или поручу тебе исследовательский проект, и неделю придется просидеть в библиотеке.

Все так просто. Лидия назвала цифры, напомнив мне о том, что стоимость жизни в Талсе куда ниже, чем в Нью-Йорке. И она явно не знала, как мало я там зарабатывал.

– Лидия, мне нравится ваше предложение.

– Тебе лучше его обдумать.

– Возможно, переезжать мне придется уже скоро. Может, я решу прямо сегодня ночью и поставлю Нью-Йорк в известность.

Лидия велела мне снять номер в отеле и поспать.

У меня на счету оставалось всего 147 долларов, но я ничего об этом не сказал. Воспользуюсь кредиткой. Я встал и вышел, без ничего, только с кошельком и ключами от арендованной машины в кармане. Мне даже в голову не пришло искать свой багаж.

Под звездным небом лежало пустое шоссе. Это был вечер пятницы, так что движение рассосалось. Я ехал медленно, не набирая обороты. Моя машина была мухой в огромном пустом сарае неба. Летучая свинья, сказал я. Пойманная в силки и запряженная.

Эдриен очень удивится. Что бы я ей ни рассказал – о Нью-Йорке, о редакторской работе, о своих стихах – ее бы не впечатлило. Все это было преходящим, – собственно, если ты отучился в колледже и болтал языком, то меньшего от тебя и не ждали. А то, что я попросился к Лидии на работу – вот это дикая выходка, она изменит мое будущее, и Эдриен узнает в ней это мое безумие и грусть, за которые она меня любила, ну или должна была любить, в чем я пытался ее убедить. Я смогу быть доволен по меньшей мере тем, что хотя бы в этом аспекте я резко повзрослел. Я понял, что сделал заявление. И Эдриен придется в него поверить.

Я был рад сбежать из больницы и отметить произошедшее наедине с самим собой. Я выехал на 169-е шоссе и начал осматриваться. Так я нашел себе отель. Перед «Эмбасси Суитс» лежала трапеция поросшей травой ничейной земли, ограниченная 244-й и «Броукен-эрроу», которую не было видно с дороги. Я попросту съехал с трассы где положено и поставил машину.

Портье на месте не оказалось, и я вышел в просторный атриум. Он тянулся разинутой пастью до самого верха, до стеклянного потолка, и был окольцован террасами, а на каждом этаже висела тусклая зеленая табличка с надписью «Выход». Я почувствовал себя внутри орбитальной станции и вдруг понял, что этот вид мне знаком. Я уже бывал тут в детстве.

Я, похоже, везде уже раньше бывал – не слишком ли я перестарался? Рядом оказался бассейн с тропическим водопадом, устроенным на коричневых оклахомских камнях. Я пошел в туалет и разделся, вернулся в одних трусах и нырнул. Кошелек я для удобства оставил у бортика. Когда появится портье, я помашу кредиткой.

Погрузившись в воду, я почувствовал, как начали развеваться мои волосы. Я оттолкнулся от дна и поплыл туда, где едва мог стоять, в самый глубокий конец, и зацепился там пальцами ног за выступ. Вода плескалась у подбородка. Пахла она ковром. Я наблюдал, не выйдет ли кто-нибудь на террасу на верхнем этаже. Сначала будет какой-нибудь предвестник, приглушенный звук открывающейся двери, позвякивание ведерка со льдом. Хотя на самом деле я ждал Эдриен. Вода в бассейне казалась какой-то плотной, даже напряженной. Как только я разожму пальцы и всплыву, нечто из темноты подкрадется по ковру и ударит меня. Вся эта вода была словно костюм толстяка, квадратный и желатиновый, включивший в себя меня, ограничивая мои движения, и мне бы в таком случае хотелось бы, чтобы пришла Эдриен и снова меня ударила, чтобы полетели брызги, и она колотила бы меня и колотила своим тяжеленным гипсом. Вдруг ей до меня больше не добраться. Казалось, что нависшая надо мной пустота именно об этом и говорит. Эта глубина – это такая беспомощность, думал я.

Когда я проснулся, потолок показался мне свежеокрашенным. Словно он в мгновение ока превратился в йогурт, и в этот же миг я проснулся. И принялся моргать. Настроение у меня поднималось. Может, от неожиданной роскоши кровати в отеле, но мысль о новой работе приводила меня в восторг. Я думал, что поездка домой получилась крайне удачная. Я выйду на работу. Эдриен выздоровеет. Может, она даже будет рядом какое-то… простирающееся передо мной будущее казалось поразительно пустым, но оно было мое, это я его таким сделал, и меня это радовало. В полотенце и той же рубашке, которая была на мне вчера, я дерзнул выйти в фойе, чтобы попробовать раздобыть крем для бритья и другие необходимые вещи. Я понимал, какая это редкость – проснуться таким счастливым. Я с тоской посмотрел на игравших в бассейне детей, они кричали и брызгались в этой огромной пустоте.

Мой рейс до Нью-Йорка был на десять. Если бы я вышел из стеклянных скользящих дверей отеля прямо сейчас, в полотенце, и взял такси, я мог бы успеть. Я едва заметно улыбнулся сам с собой. Вот как я себя чувствовал: в губительном безвыходном положении. И мне было от этого хорошо, я как будто дезертировал с войны. На стойке регистрации мне дали и крем, и бритву. Накануне я пообщался с ночным портье. Он обнаружил меня в бассейне, мы приятно побеседовали. Я сказал, что вообще-то я местный. И хочу вернуться, у меня интервью с Лидией Букер. На него это произвело впечатление. Он поинтересовался, какое жилье я буду подыскивать. Его сестра – агент по недвижимости. Я ответил, что на самом деле хотел бы поселиться в доме, которого раньше не видел, на улице, на которой никогда не бывал.

Соскребая перед зеркалом крем с подбородка, я сделал лицо посерьезней. Я мог бы путешествовать бизнес-классом. Но где начало стыдного? В моем номере была вторая кровать, комплект полотенец, кусочек мыла размером с фишку для покера, завернутый в фольгу цвета персика. Я взвесил свое положение. Принимая душ, я, как послушный пес, рассмотрел вариант возвращения в Нью-Йорк: можно же в любой момент найти еще билет. Я подумал об Эдриен. Может, она уже проснулась и сидела в кровати. Я не смог сдержаться и представил себе ее с восстановленной кожей, без синяков, без порезов, что ей в больничной кровати хорошо и удобно. Может, я даже и не знаю, как вести себя после своего внезапного повторного выхода на сцену, но она-то наверняка придумает. Эдриен сможет принять меня с королевской осанкой, хоть и сидя. Я снова вышел в полотенце из ванной и положил телефон возле чистого блока бумаги с эмблемой отеля. Надо сейчас же позвонить в Нью-Йорк и сообщить об увольнении.

Возможно, стоит позвонить и Маркусу.

Ему, во-первых, надо будет искать нового соседа – по сути, если я найду себе замену вовремя, вероятно, мне не придется платить за октябрь. Можно разослать письма всем своим знакомым, тем, кто не в Нью-Йорке, но может приехать – ну и сказать, что я сам уезжаю. Но подробности я Маркусу боялся рассказывать. Он уже достаточно наслушался моих рассказов об Эдриен, у него может сложиться предвзятое мнение: ну вот, Джим убегает от жизни. Умница Джим бросается на помощь людям, которым он и не нужен. Отворачивается от Нью-Йорка. Как будто бы он для этого города слишком хорош. Делает вид, что у него есть какая-то родина, куда его зовет кровь предков, в эти жилые кварталы и дворы Талсы. Джим-бойскаут навязывается своей трагически искалеченной бывшей. Причисляет себя к кругу людей, которые едва его знают. Умница Джим пытается сделать искусственное дыхание резиновой кукле. Наверное, так Джиму просто удобнее жить. Он придумал себе какую-то девушку и бросил нью-йоркских друзей. Он уходит из журнала, потому что боится писать. Размечтался о «настоящей работе».

Мне надо подождать, для начала поговорить с Эдриен, а потом позвонить ему. Если она скажет мне что-нибудь человеческое, я расскажу Маркусу, и к этому он отнесется с уважением. Когда в деле замешана девушка, полагаю, безумие вполне допустимо.

Но вернемся к работе: заявление нужно сделать официально. Набирая номер своего босса, Хелен Мэк, я представил себе ее залитый солнцем кабинет, обычный рабочий день. Из окна открывается вид на полуденные небоскребы.

– Алло? – Как только я услышал ее голос, у меня сложился образ себя самого: способный, наивный. Молодой человек из Центральной Америки.

– Привет, Хелен.

К моему ужасу, главной темы беседы стало состояние Эдриен. Хелен, видимо, угадала, кем именно она для меня являлась – музой. Хотя начальница совершенно недооценила глубину. Мысли ее устремлялись к самому главному вопросу, притягивающему ее внимание, как магнит: сможет ли Эдриен ходить, когда это станет известно? Даже когда я сказал, что увольняюсь, она интерпретировала это лишь как следствие моих переживаний, вызванных аварией, – как неуклюжую попытку проявить мужество. Особенно она расстроила меня сообщением, что если я в ближайшие пару недель передумаю, то меня возьмут обратно. А еще Хелен хотела, чтобы я все это время звонил ей и рассказывал, как идут дела у Эдриен. Завершить разговор было крайне трудно.

Я захлопнул мобильник и положил согнутую в кисти руку на колени. Вот я сижу за письменным столом в номере отеля с телефоном на коленях. На обоях цветочный орнамент, белый на белом, матовые, как бархат, листья и лепестки. Старомодные. Я медленно протянул пальцы и дотронулся до обоев. Потом резко подскочил и пошел одеваться. Некоторое время назад мне пришло сообщение от Дженни: народ собирается обедать в забегаловке рядом с больницей Святой Урсулы. Я пойду туда.

Гвалт нашей группы меня восхищал. Мы всей толпой вошли в дверь, и обедающие, сидящие за отдельными узкими столиками, посмотрели на такое стадо молодежи настороженно. Официанток не было видно – я уже кое с кем поздоровался, в первую очередь с Дженни – и взял бразды правления в свои руки, предложив занять пустые кабинки у стены. Я двинулся в ту сторону, и все скопом пошли за мной. Я думал, что Дженни сядет со мной. Но каким-то образом вышло так, что я застрял за столиком с одними пацанами, в том числе с Ником. Парня, который сел рядом с ним, я видел впервые, но ему уделялось много внимания, он постоянно шутил, и беседа держалась на его злобноватых ремарках. «Ох, как мне нравится твоя нежная белая кожа, Ник. Мне так повезло, что я успел сесть рядом с Ником». Мой сосед слева начал рвать пакетики с солью. Я завел всю группу сюда, и теперь мне стало неловко от этого; собственный голос казался мне слишком громким, и когда подошла официантка, я чуть не прокричал свой заказ. «Подайте желе, подайте соль», – говорил я, когда еду подали. Никто и не интересовался, кто я такой.

– Эдриен просыпалась, – сообщил мне Ник.

– Говорила что-нибудь?

– Ну, она очень слаба. Напоминала папу римского по телевизору – лишь едва вытягивала руку и пыталась кивать тем, кто пришел. Ей еще надо окрепнуть. Врачи говорят, что ее тело сейчас в состоянии полного шока. Месяцы уйдут. Так что да, пока она могла произнести только «привет» да «спасибо».

– А о своем состоянии что-нибудь говорила? Как-то комментировала?

– Не в курсе, все вообще-то в основном ее подбадривали. Она много улыбалась, наверное, это хорошо.

– А ночью у нее просто крыша поехала.

– А. Ты с тетей разговаривал?

– Я был с Эдриен. Это я ее разбудил. А она начала метаться в кровати, – я посмотрел на других ребят за нашим столиком.

Шутник не обращал на меня никакого внимания, а Ник свел брови.

– Что-то случилось? – спросил он.

– Ну, настроение у нее было не очень! – ответил я небрежно, чтобы не утомлять остальных. – Я думаю, это как раз подтверждение. Многие в больнице храбрятся перед окружающими. Но не Эдриен. Она была слишком зла.

– Конечно, – хотя лицо у Ника не излучало уверенности.

– Когда я с ней разговаривал, Эдриен вообще не казалась слабой. Но жаловалась на боль, а еще она думала, что ослепла. И ей жутко хочется снять повязку с глаз.

– О, ее сняли…

– Правда?

– Да, она глаза едва открывает, но понятно, что видит…

Ник попросил сидевших рядом ребят выпустить его и пошел в туалет. Я уткнулся в тарелку, хотя думал совсем о другом. Рядом со мной велся путаный разговор, я пристально смотрел на участников беседы. Но никто этого не замечал. Я принес с собой пакет с фотографиями, сделанными тем летом, когда я встречался с Эдриен. Они были квадратного формата, я уже забыл, на какой фотоаппарат я снимал, но помню, как относил пленку на проявку. И как забирал напечатанные снимки, думая: с какой завистью, наверное, работник фотостудии смотрел на фотографии Эдриен. На этих глянцевых квадратных фотокарточках она казалась прекрасной, как никогда, на них была поймана сама ее сущность. Одна мне нравилась больше всего: ее рука с подкрутом взлетает перед лицом, чуть не выйдя из сустава, мизинец выставлен вперед. Наглядное изображение экстаза.

Упала тарелка. Ее лишь недавно принесли, лишь недавно положили на нее еду, и вот она уже прыгает по полу, а фарфор разлетается вдребезги. Все отреагировали так, будто тут совершенно ничего страшного нет, но я был просто в шоке. Я сидел не шелохнувшись: как будто бы мой взгляд изначально был направлен туда, куда она упала, и я засвидетельствовал удар об пол. После этого мне захотелось уйти. От всего этого я почувствовал себя крайне мерзко; я оставил десятку, не спрашивая, хватит ли этого. Незаметно выскочил и ушел.

Я ехал в больницу, чтобы наконец поговорить с Эдриен, и вспоминал тот случай, когда мы съели таблетку и решили пойти пешком из центра до самых окраин. Мы выбрались из района Брэйди, прошли под эстакадой внутренней развязки, нам было хорошо, потом мы поднялись на зеленый холм, на котором стоял университет, а к северу от Хэскела обнаружили водохранилище. Пересохшее. Мы пошли прямо по его дну и потом заблудились в районе с кривыми дорогами и многочисленными тупиками, так что тут уже пришлось начать задумываться. Белых в этой части города почти не встречалось, нам было жарко; я стал тереть большим пальцем между лопаток Эдриен, все настойчивее и настойчивее. Наконец, мы выбрались к мусорке большого продуктового магазина, обошли его, и перед нами разъехались двери. Это оказался магазин оптовой торговли, и я от отчаяния заполнил анкету, чтобы стать их клиентом. Потом мы попытались отыскать воду; полки с товарами были в два этажа высотой. Мы нашли огромные палеты с одиночными бутылками, также можно было купить пятилитровый кувшин или сменную бутыль для кулера. Мы забрались за палеты и улеглись там в темноте, где никто не мог нас увидеть, со всех сторон стояли товары. Мы были предельно спокойны – лучше всего я помню именно наше бесстрашие и аккуратность; ушли мы лишь тогда, когда Эдриен захотелось петь. «Я хочу петь», – сказала она. Мы выбежали из магазина рука об руку, вообще мы старались за руки не держаться, но тут устоять не смогли. «Идем туда?» – я показал на стоянку сбоку от здания, машин там вообще не было. Но она ответила, что хочет петь очень громко. Мы нашли телефонную будку, в справочнике отыскали номер такси, и оно увезло нас домой, в пентхаус. Я принялся бегать из комнаты в комнату, открывая окна. И потом она пела и пела. Я кусал ее за соски. Но когда действие таблетки кончилось, я поймал себя на том, что прижимаю Эдриен к кровати, чтобы она не пошла на террасу. Я боялся, что она хочет спрыгнуть. Она клялась, что это не так, но я ей не верил. Эдриен всегда была такой глубокомысленной. И за послабления критиковала себя очень строго.

– Черт, как это было тупо, – сказала она. – Почему мы этим занимаемся?

– Можно больше не повторять, – ответил я. Естественно, тоже уже рыдая.

– Но тебе это нравится, Джим. Видно же, что тебе этот опыт приносит удовольствие.

– Да, очень нравится.

Я все еще крепко держал ее руки. Хотя Эдриен больше не вырывалась. Ее охватило омерзение. Дело не в том, что под воздействием наркотиков мы сначала веселились, а потом грустили, скорее вначале мы становились умными относительно эмоций, а потом глупыми.

Я наконец заметил, что окна еще открыты, мы стали замерзать. Я уговорами затащил ее в теплую ванну.

– Надо сделать что-то в покаяние, – сказала она.

Мы решили, что раз сейчас десять вечера, а мы очень устали и уже помылись, то нужно снова одеться, спуститься и еще раз проделать весь путь до водохранилища.

– Мы обойдем его один раз по кругу, а потом вернемся, – решительно заявила Эдриен, завязывая шнурки. – Сделаем все безупречно, компенсируем свои утраты.

Я знал, что по пути мы вместо этого решим пойти в круглосуточную забегаловку и съесть блинчиков. Но вслух этого не сказал. Я знал, что надо предоставить событиям право разворачиваться самим собой.

Но я ошибся. Мы действительно устало шагали по периметру водохранилища в свете звезд, поужинали яйцами вкрутую и осторожно легли в постель, молча и ничего не делая, чтобы не испортить картину.

Когда я остановил машину возле больницы Святой Урсулы, было уже около часа дня, небо затянуло облаками. В моей груди сидел страх. Теперь, наверное, можно было бы позвонить родителям и позвать их обратно в Талсу. Я буду теперь здесь жить, скажу я им. Можете навещать меня, когда захочется.

 

6

Я замер. В комнате было пусто, ее кровать исчезла. Совсем, а аппараты, подставки и капельницы со свисающими гнутыми трубками остались.

Я медленно развернулся, не желая ничего видеть. Шуба Лидии валялась на кресле. На столе вместе с едой, оставленной Родом, лежала ее папка с зажимом, распухшая от недозаполненных формуляров.

Я снова со знанием дела осмотрел капельницы и их повисшие трубки. Вчера, когда Эдриен увезли на операцию, все это поехало вместе с ней. Вон тот пакет с зеленой наклейкой я сам позавчера держал в лифте. Его никогда не отсоединяли, а теперь трубка от него свисала, как слоновий бивень, и с нее капало.

Услышав шаги медсестры, я застыл. Меня же тут не должно быть. Они должны были запереть эту дверь, чтобы не впустить меня. Я человек неопытный. У меня за спиной не было ничего хорошего, за что я мог бы ухватиться, белой простыни, которую хочется набросить на подобные вещи. Для меня это был конец меня самого, я не знал, как себя вести. Я не имел никакого представления о границах семьи Букеров. Я уже заплыл на такую глубину. Все их черные дыры слились в одну…

Я вышел в коридор и прошел мимо Лидии, а потом только понял и остановился. Она тоже обернулась, ее фигура выделялась в толпе, она хоть и ссутулилась, но держала себя в руках. Она поманила меня пальцем, и мы отошли в сторону, встав в застеленную ковром нишу возле фонтанчика с питьевой водой.

Веки у нее дрожали, она собралась с силами, секунду помедлила, а потом кивнула.

– Она ушла.

Когда Лидия произнесла эти слова, по моим щекам полились слезы.

– Да, – сказал я. Лицо было мокрым, как от пота. – Я просто… – Я тупо смотрел. Голос обломился, как ветка.

Лидия принялась качать головой, словно отбивая такт. Она тоже плакала.

– У нее образовался тромб, – Лидия резко дернула рукой, – он может дойти до мозга.

Я неосознанно протянул руку и коснулся ткани ее манжеты.

– Когда…

– Я была с ней в палате, заметила, что она совсем притихла.

Я не начал хватать ртом воздух. Я, по сути, наоборот, был неподвижен. Из глаз лишь лились горячие слезы, единственная улика против меня, перечеркивающая мое лицо крестом.

– Лидия, а если это я виноват? Если я ей навредил? Я же мог.

– Я спросила об этом. Не хотела, чтобы оставались какие-то сомнения. Но врачи сказали, что это случилось мгновенно, сегодня около полудня. Твоя совесть более чем чиста, – Лидия снова собралась.

– Но она дергалась. Я схватил руки, а ноги все равно безумно тряслись. Мне пришлось согнуть руки, чтобы она не ударила себя по повязке… Возможно, он тогда мог оторваться – я имею в виду тромб.

– Нет.

– Но, может, тогда он образовался?

– Спазмы у нее были все время. Виновата больница. Медсестра, которая отключила штаны.

Я едва мог вдохнуть, но язык не останавливался.

– Как от костюма астронавта, помню. Эдриен внезапно заговорила. Не знаю. Мне следовало бы подумать…

– Джим, я искренне считаю, что ты был поразительно добр к ней.

Мое сердце расцвело благодарностью. У Лидии закралось в отношении меня крохотное подозрение, и она немедленно все разузнала, в этом она молодец, у нее глубокий и продуманный ответственный подход. Для босса это хорошее качество. Но еще я почувствовал, что она за максимально короткое время дала мне столько своего внимания, сколько могла выделить.

Я пошел в туалет плакать. Для этого нужно было пересечь коридор и завернуть за угол. Я как будто бы спешил поскорее довезти давшую течь бочку с водой. Там я сразу же заперся в кабинке.

Когда происходит подобная трагедия, поначалу это завершенное событие. Тебе не надо его обдумывать, решать, что же оно значит. Потому что оно сильно тебя опередило, и непосредственно осознание потери позволяет с ней смириться. Но потом снова накрывает – опять пронзает боль, и даже сильнее, чем в первый раз. Я стоял, уперев ладони с растопыренными пальцами в обе стенки, закрыв глаза, отчаянно пытаясь обозначить в своих мыслях, кем была Эдриен. Я даже не мог представить себе ее лицо. И меня это бесило. Но хотя бы я мог плакать, не было нужды сдерживать себя в этом… И тут я вспомнил, как она открыла глаза, ее расплющенный красный нос на подушке. А чуть позже тем же утром Эдриен подошла к шкафу и принялась двигать вешалки с обычным девчоночьим апломбом, разговаривая при этом со мной.

Я опустил крышку унитаза и принял позу, которую рекомендуют в случаях укачивания в самолете, опустив голову между колен. Мне хотелось одного – собрать в мешок все, что с нами было, замотать и отдать все скопом Лидии с Родом. Как бумажный пакет с гвоздями. Они бы встряхнули его. И поняли, насколько хороша она была. Теперь я хотел, чтобы все это знали – мне немедленно потребовалось придумать нечто безусловное, мысленный надгробный памятник Эдриен.

Я крадучись вышел из больницы по запасной лестнице, которую показала мне Дженни, по ней же мы с ней ходили на крышу. А в этот раз я пошел вниз и выскользнул через восточное фойе. Но машина стояла с другой стороны больницы. Забирать я ее не намеревался. Я хотел уйти под открытым небом. Это был ужас. Я бежал в ужасе. Я пересек стоянку и пошел вверх по поросшему травой склону, подпирающему шоссе и уходящему вслед за ним на север, впритык с ограждением. Но все равно у меня пока не было ощущения, что я остался один, меня еще могли увидеть из больницы, так что я дождался паузы в потоке машин и поспешил перебраться на противоположную сторону. Через шесть полос. Издалека начали сигналить приближающиеся машины, и, перепрыгивая через ограду с противоположной стороны, я ощутил укол вины – за то, что столько выделываюсь. Я бросился бежать вниз с холма, чтобы скрыться из виду, в поросшую травой ложбину, где пролегала подъездная дорога.

Я тяжело дышал, и от этого как будто бы становилось легче. Над головой нависли тяжелые тучи. Я всю дорогу не сомневался, что пойдет дождь, но этого не произошло. Я успел испытать много различных чувств. Я шел по шероховатой траве, которую, очевидно, косили где-то раз в месяц. Я успел подумать и об этом. Я много о чем успел подумать, и, шагая по этой высокой траве, я как будто бы совершал грубую ошибку, ворошил прошлое. Теперь я могу отметить каждую мысль об Эдриен знаком ее смерти, и, сделав это со всеми своими мыслями, я их в некоторой степени обезврежу. И я сделаю это.

Я надеялся, что она меня не увидела, когда с глаз соскользнула повязка. Может, в поле ее зрения мое лицо было лишь белым шаром или надавившим на нее громадным пальцем. После пяти лет пустоты.

Когда я вышел на Сорок первую, мои мысли уже начали искажаться от усталости. Я присел на пять минут на бордюр, а потом отправился обратно.

В палате я застал Рода и Лидию, они стояли спиной друг к другу и разговаривали по телефону. Лидия махнула мне рукой, прося уйти в коридор, потом вышла сама и взяла меня за руку. По телефону ей выражали соболезнования. Она скорбно поддакивала: «Да. Правда. Ты права, Фрида». Но движения у нее были неуравновешенные. Она завела меня в лифт.

Как только двери закрылись, Лидия прижалась головой к стене. Она состарилась за это время. Ее лицо напомнило мне мою умершую бабушку: эта грустная, но удовлетворенная жизнью улыбка, присущая пожилым женщинам – будто она смотрит издалека. Меня же это делало бессильным внуком – словно я лишь украшение конца ее жизни. И мне было грустно видеть это же выражение на лице у Лидии: застав ее в этот кризисный момент, я как будто бы взглянул на ее семейное древо, на пустоту в ее жизни.

Лифт спускался на своей веревочке вниз, входили еще какие-то люди. Лидия бросила на меня взгляд. Она очень устала, но смотрела на меня на миг дольше, чем следовало бы. Она все равно что выразительно стиснула или пожала мою руку. Я подумал, что моя преданность Лидии была освящена кровью – и в этом лифте, где воздух имел металлический привкус, где разговаривать буквально запрещалось, я поклялся быть благоразумным в вопросах, разворачивающихся неудержимо, пронзая все этажи больницы, растекаясь по всей Талсе. Когда мы выходили из фойе, Лидия опиралась на меня, вцепившись в мою руку ненакрашенными ногтями, я был как бойскаут, помогающий старушке перейти через дорогу.

– Знаете, Лидия, – сказал я, считая, что она пока еще в моей власти, – Эдриен вас любила.

Она ответила, только когда мы сели в мою машину.

– Я всем всегда говорила, что из-за Эдриен у меня нет своих детей. Ну, поедем за цветами.

Лидия сказала, куда ехать. Я недоумевал: разве цветы не пришлют другие люди? Родственники же не должны их покупать. Но промолчал. Сегодня у Букеров соберутся соболезнующие.

– От нас этого ждут, – сказала она. – Мы так делали, когда умер мой дядя.

Я так понял, что теперь я – личный ассистент Лидии.

Показалось солнце, в глаза как будто песка насыпали, и он осушил слезы, и когда я закрывал их, моргая, мне очень хотелось, чтобы можно было уснуть. На каждом светофоре я поднимал руки с руля, тер глаза и отдыхал, пока не загорится зеленый. Я совершенно обессилел.

– Как Род? – спросил я.

– Когда у него появился ребенок, все было так странно. Я подумала: ну наконец-то в семье появились потомки. Но, Джим, мы уже много лет назад перестали думать о ней в таком ключе.

– Она семейным бизнесом не интересовалась.

– Ты понимаешь.

– Но и Род тоже, – сказал я.

– Его это печалит, – у Лидии дрожал голос. – Знаешь… ты заметил? Ведь он никогда особо и не знал дочь.

Я держал спину прямой, как преданный шофер.

– Знаешь, Джим Прэйли, что ты можешь для меня сделать? – к Лидии вернулась ее медлительность речи. – Уговори Рода прийти к нам сегодня.

– Хорошо.

– Он хочет улететь, и, ты же понимаешь, он уже не вернется.

Магазин-оранжерея, в который мы с Лидией приехали, был одной из достопримечательностей Талсы; его украшала неоновая роза высотой в два этажа, именно ее бы показали в кино после апокалипсиса, изогнутую и дымящуюся. Мы с Эдриен часто тут проезжали – так что на миг я разозлился на Лидию за то, что она выбрала именно это место из всего многообразия цветочных магазинов нашего города.

Лидия открыла дверь, но потом остановилась.

– Джим, – сказала она, пока я помогал ей выйти из машины. – Я без тебя не устою.

Лидия подчеркнуто опиралась на мою руку. У меня подергивался бицепс. С этой грустной улыбкой на лице в молочном свете оранжереи она выглядела, как под кайфом.

– Что будем покупать? – спросил я.

– Всего в изобилии, – ответила она.

Я усадил Лидию на складной стул, предложенный наблюдательным продавцом.

– Всего в изобилии, – повторил я и начал расхаживать по рядам, стараясь сконцентрироваться. Влажный воздух с запахом удобрений окутал мои мысли, и я пошел в дальний конец теплицы. Мне хотелось остаться одному.

В углу среди суккулентов я нашел оранжевый цветок – вощеный, высотой в большой палец. По моим ощущениям, он подходил Эдриен – такой же недевичий, как она, хотя для похорон он вряд ли годился. Такой надо было ставить возле кровати и ухаживать за ним. Но если я возьму его сейчас, это будет выглядеть изысканно – может, Лидия будет рада, если я принесу ей этот цветок со словами «это от меня». Но я не таких отношений с ней хотел. Я взял три ведра срезанных гвоздик и пошел к кассе, весь такой деловой, но застал там Лидию, которая вытянула руки, как вилочный погрузчик. «Другие тоже неси», – сказала она. Расплачиваясь, она поведала кассиру о племяннице.

Я обнаружил пакет с галстуком. Кто-то нашел его в коридоре и воткнул за спинку дивана, прижатую к стеклу: как будто его следовало спрятать.

Жесткий синий пакетик с обвисшими веревочками золотистого цвета. Мне стало от него не по себе ровно настолько, как я и ожидал.

Я хотел забрать кое-что из своих вещей, оставленных в палате Эдриен, так что я подошел к регистратуре и робко поинтересовался, убрали ли 607-ю.

Я застал Рода, согнувшегося над чемоданом, – он собирал вещи к отъезду. Лидия сказала мне, что он весь день будет заполнять формуляры – она послала ему на помощь своего адвоката, Гилберта Ли. Еще она сказала, что, возможно, подаст на больницу в суд.

– Джим! – Род положил руку мне на плечо. – Ты слышал? – спросил он со слезами в голосе и как будто смущаясь.

– Да. – Хотелось бы мне знать, что сказать. Как будто у меня было семь сумок и кофров и приходилось открывать каждый кармашек и рыться в нем в поисках того, что же я должен чувствовать.

– Остальные все приходили, – сказал он, как я понял, о Дженни, Нике и всех прочих, которые, видимо, вернулись из столовой на полчаса позже, чем я.

– И как? – спросил я.

Род снова повернулся к чемоданам.

– Они сказали, что собираются организовать благотворительный концерт. Уж и не знаю, на что эта благотворительность.

Палата вдруг начала казаться мне очень тесной и вонючей.

– Вы сегодня придете в пентхаус?

Он покачал головой.

– Для Лидии ваше появление очень много значило бы.

Род встал и уставился на меня.

– Джим. Если хочешь, можешь на нее работать, но не думай, что она святая.

Он отвернул от меня свое громадное перекошенное лицо и продолжил собирать вещи.

После обеда я собирался пойти в сад роз в «Вудворд-парке». Я подумал, что в хороших туфлях гравиевые дорожки будут казаться почти как во Франции – тут вспоминается французская поэзия, хоть и многословная, но в то же время жесткая и беспощадная: она хорошо подходит для размышлений о смерти.

Но вместо этого я спрятался в холле на первом этаже, где два дня назад впервые встретился с Родом и где все это время простоял мой зеленый чемодан. Я сел, положив его на колени. А если бы Рода тут еще не было, думал я. Если бы он только летел сюда, а она уже умерла? Если бы он прямо сейчас приехал и попросил бы меня – или кого-то другого, кто оказался бы на моем месте – показать ему город, важные в жизни Эдриен места? А если бы это я еще не прибыл? Я только летел бы сюда, а она уже умерла?

Мне как будто надо было подумать. Организм генерировал какую-то грусть, и мне было удобно в ней находиться.

В небоскребе Букеров мы сидели и разговаривали в семейном кругу. Когда лифт поднял меня и открыл двери, передо мной предстали зеленые стены из моих воспоминаний, картина с лошадью, вся обстановка пентхауса. Сама Лидия занимала кресло со спинкой из оленьих рогов, а мне указала на табуретку. В комнате было еще человек двенадцать. В углу в черном кимоно стояла Кэрри Фитцпатрик и говорила по телефону. Рода не было. Все, в особенности две-три пожилые женщины, присутствовали здесь как будто бы на основании связей, установленных в прошлых поколениях, наши цветы, расставленные по всему пентхаусу, действительно оказались крайне уместны.

– Остается благодарить Бога, что твой дядя этого уже не видит, – сказала одна из старушек.

Лидия натянуто улыбнулась и передала вазу с леденцами.

– Марджи обещала прийти к семи… – сказала женщина помоложе.

Вокруг расплылись саркастические улыбки, все начали комментировать. Под Марджи подразумевалась Маргарет Кэн, мэр Талсы.

Лидия собиралась подавать на больницу в суд. Теперь это было решено точно, одна из старушек торжественно кивнула.

– То, что мы переживаем… – начала Лидия. Она сделала вид, будто колеблется; до этого она сидела, буквально уткнувшись носом в столик, а теперь резко распрямилась. – Пока не пришла Марджи, – продолжила она, – все мы переживаем, словно из-за упущенной возможности. В этой комнате нет ни одного человека, к которому я ни разу не обращалась бы за советом по поводу Эдриен. Мы сожалели о выбранном ею жизненном пути. Но думаю, что все мы, если никто не забыл, всегда ждали, что она… – Лидия сделала паузу, – вернется к нам. Мы надеялись, что в кризисный момент все перевернется. Мы не сомневались, что такой момент наступит. Но к подобному мы не были готовы.

В этих словах звучало некое совсем не свойственное Лидии отчаяние. Я верил, что хотя бы что-то из тех сумасбродных поступков, которые Лидия совершала сегодня утром, было искренним – Эдриен значила для нее больше, чем эта женщина готова была признать; пока она говорила, ее взгляд метался по комнате, подтверждая мою точку зрения. Лидия была не такая, как всегда. Голова у нее буквально клонилась вниз. Что-то внутри нее начало стихийно проклевываться, некий материнский инстинкт.

Интересно, что на самом деле думали о ней старшие женщины. Ведь для них даже Лидия была не от мира сего: незамужняя, импульсивная, осколки династии. Ее жизнь представляла собой долгосрочное упражнение в умении справляться. Но Лидия заметила, что я уставился на нее. Я извинился и сказал, что мне нужно выйти, и отправился на террасу подумать.

За все то время, что я провел сегодня в их небоскребе, ни в лифте, ни в пентхаусе я не ощутил присутствия Эдриен. Теперь я шагал из одного конца террасы в другой, пытаясь оживить воспоминания. Стоявшая через дорогу башня, на которую я столько пялился в молодости, когда был пьян, теперь казалась лишь сильно увеличенной фотографией, случайной фигней на горизонте. Она была яркой и неживой. Я уже слишком много выплакал. Я пытался сдерживать мысли о том, что жизнь Эдриен прошла впустую – была «упущенной возможностью». Но мы действительно мечтали о наступлении кризисного момента – который распахнет двери в будущее. Мне как будто не повезло оказаться на этой террасе. Единственное, что мне нравилось, это ветер – который на этой высоте всегда был излишне настойчив.

В комнате началась суета, я обернулся. Наверное, пришла мэр. Я увидел ее лицо на плече у Лидии. Они обнимались; мэр прикусила губу, когда объятия разомкнулись, я увидел невысокую женщину с объемным каре и массивными элегантными сережками. Она механически обошла всю комнату, и хотя держалась натянуто, сразу же со всеми обнималась, буквально набрасываясь. И улыбалась чуть не с благодарностью: объятия, объятия, объятия.

Я вернулся в комнату, чтобы познакомиться. Лидия нас представила.

– Это Джим Прэйли. Он переезжает обратно на родину из Нью-Йорка и собирается вступить в ряды «Букер петролеум». Старый друг Эдриен.

– Вы хорошо ее знали?

– Да, – я встал на цыпочки. К моему удивлению, Лидия ушла, оставив нас с мэром наедине.

– А я с ней лично не была знакома, – объяснила она. – Но Лидия мой друг и очень важна для меня.

– Эдриен любили в молодежных кругах.

Мэр задумчиво кивнула, не зная, что сказать.

– Она была важным звеном в области культуры, объединяя Альберта Дуни и ребят из Брэйди.

Мэр все равно не понимала, как использовать эти сведения. Она смотрела куда-то мимо меня, на ковер возле входа в спальню.

– В общем-то, я жил тут с ней, в этой спальне.

Открылся лифт, и из него показалась молоденькая девушка в маленькой черной шляпке без полей. Выглядела она так, будто попала на вечеринку не по тому адресу. Но за ней показалась Дженни, а затем целая куча подростков высыпала на ковер. Они собрались у Альберта и пришли сюда вместе. Все были в черном. Их совершенно не смущала эта ужасная жизненная ситуация, абсолютно реальная, – наоборот, они как будто нутром чуяли, что пришло их время. Первая партия из лифта выстроилась в ряд, чтобы выразить Лидии свои соболезнования, они были похожи на детишек, поздравляющих с победой тренера вражеской команды. Альберт узнал меня и вышел из строя, чтобы пожать мне руку. Но тут лифт снова звякнул, а потом еще и еще, в комнате стало шумно, и вскоре молодежь была уже в большинстве. Всем хотелось обняться; Ник уставился на ножки столика; пока мы разговаривали, он позволил мне положить руку ему на плечо. «Родственники что, не рады, что мы пришли?» – спросила у меня Дженни. На ней было взрослое черное платье; она сказала, что купила его только сегодня. Я представил себе, как она идет в магазин, как она целенаправленно припарковалась в гараже торгового центра «Променад» и направилась в «Диллардз».

Организовать решили не благотворительный концерт, а памятный. «Ты же стихи пишешь, да?» Они хотели, чтобы я прочел что-нибудь. Я, разумеется, отказался; я выбрался из толпы детей и снова пошел к взрослым. Но вообще их решение что-то организовать меня сильно утешало.

Я подошел к столику, где были выставлены напитки, присоединившись к Кэрри Фитцпатрик. Я испугался, что рукавами своего кимоно она сметет канапе, и предложил ей налить.

– Такие прекрасные дети, – сказала Кэрри, держа бокал. – Я очень рада, что они все смогли прийти.

– И я.

– В детстве Эдриен была очень стеснительная, она приходила к нам играть с Чейзом, но он даже и не знал, где она. Она пряталась где-то в доме часами. В конце концов мы перестали ее разыскивать, просто ждали, когда она покажется, ну, ты понимаешь. Эта девочка была маленьким демоненком. А теперь столько людей ее любит.

После этих слов Кэрри стала мне нравиться. Мне как будто и добавить было нечего. Но она упорно смотрела на меня, глаза у нее были большие, полные слез. Так что я ответил.

– Для меня сегодняшнее собрание не особо много значило, пока они все не пришли.

– И для меня, – согласилась Кэрри. Она готова была расплакаться.

– А с Чейзом вы разговаривали? – поспешно спросил я.

Она закрыла глаза и кивнула.

– Да, – хрипло сказала она. – Сейчас он, наверное, уже из аэропорта едет. Он сказал… – Кэрри моргнула и вытерла лицо. – Так вот, там у них целая группа молодежи, все из Талсы, они всегда обедают вместе, с ним и с Эдриен. Чейз сказал, что они все хотят приехать, если будут официальные похороны.

Мне было тяжело это слышать.

– Чейз большой молодец, – сказал я и отошел.

Вернувшись в стан Лидии, я услышал, что они все еще разглагольствуют о том, как Эдриен «шла к этому», и что «подобного следовало ожидать». Лидия молчала, и я не понимал, говорят об этом с ее подачи или же ее саму потихоньку загоняют в угол обвинениями.

– Лидия, послушайте, – обратился к ней я, позволив себе сесть. – Я могу вам кое-что рассказать.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что подводка у нее фиолетовая, а глаза распухли.

– Я беспокоился из-за того, что вы сказали раньше. – Я соскользнул с дивана и опустился на корточки возле ее руки. – Не хочу, чтобы вы думали, будто она была несчастна. Эдриен много возможностей упустила, это верно. Но пока она была жива… – я сложил пальцы, как настоящий ценитель, – Эдриен действительно чего-то добилась. Вот в чем смысл. Она стала тем человеком, каким хотела быть.

– Разумеется, Джим.

– Я хотел вас этим утешить.

Лидия сжала губы.

– Хорошо, Джим.

Чтобы понять, о чем я говорю, Лидия должна была быть в достаточной мере внимательна ко мне. А этого, как я понял, не было.

Только когда я поднял глаза и увидел, как из лифта выходит Чейз, я обрел уверенность в том, что хоть кто-то получит то, чего заслужил. Меня, наконец, взбудоражила мысль, что теперь все по справедливости встанет по своим местам. Лифт уже довольно давно никого не привозил, так что все мы обернули взгляды на него, двери раскрылись, и перед нами предстал Чейз Фитцпатрик. Он приехал сюда прямо из аэропорта. Чейз вошел в комнату, как зловещий Люк Скайуокер, весь в черном, в черных сапогах; пожимая друзьям руки, он склонял голову с копной белокурых волос: он подходил и здоровался за руку со всеми, что-то шепча, я заметил, как он бледен. Он сел в самолет. Когда я увидел его, все для меня стало иначе. Почти так, как и должно было быть.

Любовь к вечеринкам появилась у меня не от хорошей жизни: от расставаний, от окончания учебы. Или вот незаконные сборища. В колледже, в Нью-Йорке можно найти вечеринку, приуроченную к серьезному событию. Обычно к какой-то потере. В этом и заключается магия социального развития, которая практикуется в университетах всех стран – каждый год как окончание эпохи. И уверенно, как бывалый, я подкатил в пентхаусе к Дженни, оказавшейся рядом.

– Ты не собиралась сходить на террасу покурить? – спросил я.

Она подумала, что я избегаю Чейза. Но я знал, как будет лучше, поэтому хотел, чтобы он сперва поздоровался со всеми остальными, а я подожду на открытом воздухе.

Мне показалось, что на террасе холодновато, и я отдал свой пиджак Дженни. Она сунула руки в рукава. Мы достали из ее пачки две сигареты и закурили, и через пару затяжек подошли друг к другу поближе, встали бок о бок и обнялись. Когда я кашлял, она, наверное, чувствовала, как ходят ходуном мои ребра.

– Я почти не курю, – сказал я.

До ребят дошли слухи о том, что Лидия собирается подавать в суд, и Дженни хотелось поговорить об этом. Но я отказался.

– Расскажи лучше про свой колледж, – попросил я.

Она подняла голову с моего плеча. Поцелуй Дженни мог бы наполнить меня радостью.

– Я вообще даже не знала, что ты куришь, – сказала она.

Я пожал плечами.

– Ну, мне захотелось сделать вид, что курю, – я вытянул руку с сигаретой над перилами и подвигал челюстью. – Тут много всего, как все было в начале моей взрослой жизни, когда я встречался с Эдриен, и мне хотелось бы, чтобы она могла увидеть меня сейчас, потому что я стал другим. У меня столько энергии, иногда я выхожу на улицу, когда остальные, наоборот, идут домой, а я еду в метро, как будто оно мое, я кладу руки на соседние сиденья и жду, когда зайдет кто-нибудь еще. И этот человек увидит меня… я всегда готовлюсь к тому, что это будет она. Ну, то есть именно эта мысль крутится в моей голове, когда не происходит ничего другого.

– Как будто ты с ней разговариваешь, – тихонько сказала Дженни.

– Как будто готовлюсь к экзамену.

К тому времени, как Чейз нас нашел, мы успели погрузиться в величественное молчание: мы хотя бы теперь смотрели вниз с одной и той же высоты, у нас была одна и та же точка зрения, а, опираясь на перила террасы, нам пришлось высоко поднять плечи, будто в одновременном жесте, возвышаясь на много этажей над степенными ночными улицами Талсы.

Выйдя на террасу, Чейз не сразу дошел до нас – его задержали в дверях какие-то ребята. Но, отделавшись от них, он направился прямо к нам.

Я повернулся, и мне даже не пришлось ничего говорить. Мы обнялись. Дженни прокомментировала:

– Глазам своим не верю, мое драматическое восприятие ситуации оказалось заразным.

– Джим Прэйли, – Чейз прикусил губу, схватил меня за плечи, надавил кулаком мне на живот. Он тихонько и непрерывно плакал, хотя говорить он старался как можно веселее, лицо его было перемазано слезами. – У меня даже немного вера в эту вселенную восстановилась, когда я узнал, что ты здесь.

Я попытался подобающе улыбнуться; мне хотелось выдать себя. Дело не столько в том, что мы с ним были соперниками. Просто Чейз дружил с ней с детства, он всю ее жизнь был для нее тылом, а я так и не полюбил его.

– Джим Прэйли.

Голос у него сорвался, я взял его под руку и повел к столу, который стоял все на том же месте, где я его помнил, в нише вместе с двумя креслами.

– Садитесь вы, – сказала Дженни. Сама же она предпочла уйти в тень, там, где не дуло.

Усевшись, Чейз вздохнул. Он смотрел на свои руки и гладил ими стол, словно пытаясь разровнять стопку бумаг.

– Джим Прэйли. – Он поднял взгляд на меня. – Ты даже хотел академический отпуск в колледже взять.

Я резко распрямился.

– Ты знал?

– Это о многом говорило.

Может, Чейз согласился посидеть со мной, поскольку считал, что обязан мне: он признавал уникальность моих отношений с Эдриен.

– Значит, последние пару дней ты был тут? – спросил он.

Чейз хотел услышать это от меня. И я рассказал ему правду: я увидел его письмо в рассылке.

– Не знаю, я как будто бы почувствовал и сел в самолет. Мне очень повезло, что я успел, – сказал я. Я потянулся к нему, но его руки уже лежали на коленях. – Я провел последние две ночи у нее. В первую мы сидели вместе с Родом – интересно было с ним познакомиться. Но ты о нем и так уже все знаешь; а еще в тот день приходила твоя мама. Эдриен была без сознания. Ник немного рассказал мне о случившемся – все это тебе тоже известно. Но меня очень впечатлило, что, по его словам, сев на мотоцикл, Эдриен забыла, что дорогу переделали. И ехала как бы по старой, наверное, на автопилоте, хотя я бы назвал это иначе. Я бы сказал, что она повиновалась былым чувствам.

Я бросил взгляд на Чейза; лицо у него было как из мрамора, глаза он отвел в сторону. Я наклонился в его сторону, сложил руки шалашиком в середине стола.

– И прошлой ночью, когда Эдриен очнулась, я тоже был рядом. Говорила она бессвязно, но она осознавала…

– Наверное, ей было очень больно.

– Ага.

Тут из тени вышла Дженни, она начала плакать. Чейз поманил ее к нам. Она опустилась на колени рядом со столом, Чейз взял ее за руку. Она взяла и мою тоже. Но с Чейзом мы так и сидели друг напротив друга, держа дистанцию.

Я посмотрел на него.

– Чейз, спасибо тебе, – искренне сказал я.

Он тяжело махнул рукой, как бы разгоняя воздух между нами.

– Не бери в голову, – ответил он. А потом повторил еще раз: – Не бери в голову.

Сквозь слезы заговорила Дженни.

– Вечером мы собирались пойти танцевать, ты слышал, Чейз?

Он поднял глаза.

– Джим, как думаешь, Эдриен бы одобрила?

– Определенно.

– Тогда ладно, – сказал он.

Но никто из нас танцевать не собирался. Чейз вообще заблудился где-то в своих внутренних коридорах. Полагаю, он эту потерю переживет еще очень и очень не скоро.

Мы все втроем встали и пошли внутрь. Я получил сообщение от Ким, она написала, что подошла, и я принялся искать ее в толпе. Я услышал из ее уст слова «тромб» и «антикоагулянт»: она обсуждала причину смерти со своей соседкой. Мы с Ким решили, что надо изучить медицинские аспекты в Интернете, так что я повел ее в кабинет.

– Раньше тут был компьютер, – сообщил я.

Сам кабинет как был, так и остался без окон.

– Ага. – Компьютер, в общем-то, стоял как раз тот самый, древний двести восемьдесят шестой. Душераздирающая встреча.

Я сел и включил машину – сначала системный блок, потом монитор.

– Старый, – сказала Ким.

Он запускался из ДОС. Отсчитывались байты оперативной памяти, зеленый шифр быстро полз по экрану, а потом резко остановился, словно застрял. Ким положила руку мне на плечо. Я смотрел на монитор.

– Она бы очень обрадовалась твоему возвращению, – прошептала Ким.

Загрузилась «Виндоуз», я открыл браузер.

– Может, Лидия знает пароль, – предположил я.

Ким пошла спросить.

У меня ноги были, как у краба. Комната закружилась, офисный стул родом из восьмидесятых поскрипывал. После второго круга я остановился: на полу я заметил мигающий огонек ноутбука.

Он был в спящем режиме.

Я наблюдал за пульсацией огонька, как за кардиограммой. Ноутбук был модный.

Интересно, чей.

Так и не открыв ноутбук, даже не притронувшись к нему, я тихонько вышел из кабинета, пробрался мимо гостей и зашел в спальню. Кровать, мебель и все остальное сохранилось идеально, как в музее – как будто Эдриен здесь никогда и не жила. Но в ванной мне показалось, что сквозь дверцу душевой кабины из рифленого стекла я что-то вижу: бутылки пастельного и ярко-зеленого цвета. Я открыл шкафчик: ватные шарики, ножнички, еще какие-то средства, пузырьки жались друг к другу, но их так поставил не владелец, а уборщица, спешившая сделать свое дело. Новые, неожиданные вещи. Крем для лица, открытый. Пузырек с таблетками, этикетка четко отпечатана на лазерном принтере и датирована 18 апреля текущего года. Значит, Эдриен сюда возвращалась. Иногда приезжала обратно из Лос-Анджелеса – пожить немного в Талсе. Как отшельник. Я бы так делал. Снова ходил бы пешком. Бродил бы по улицам, как призрак.

Я поспешно вымыл руки. Потом приподнял угол покрывала, посмотрел под кровать и обнаружил там пару эспадрилий. Пятка у них была изношена. Я достал один и надавил на подошву изнутри. Она оказалась такой же мягкой, как и пальцы ее ног.

Не считаясь с тем, что из главной комнаты меня кто-нибудь может увидеть, я подошел к большому платяному шкафу и распахнул двери. В нем оказался край радуги: черное, черное, черное, переходящее в золотистые и серебристые свитера, а потом взрыв бирюзово-бело-желто-красного. Я проводил пальцами между вешалками: платье-рубашка с галстуком, полы не застегнуты; кремовое платье с голубой лилией; одинокая перевязь цвета фуксии; четыре мужские рубашки-оксфорд, все желтые и мягкие, ношеные; униформа официантки, ее я помнил, над дымящейся шарлоткой там было вышито «Милдред». Я подавил все воспоминания об этом платье, но, разумеется, оно было мне знакомо. Эдриен даже надевала его один раз.

Половину этих платьев я видел уже не впервые. Боже мой. Я сдвигал вешалки: еще одно серое без бретелек, с высокой талией-резинкой; расшитая золотыми блестками блузка, похожая на кольчугу, я вспомнил, что в ней была дырочка – и нащупал ее под мышкой; синее платье с оборкой по краю, заставившее меня опустить взгляд. На туфли: все, как обычно, в кучу, каблуки вздымаются, как волны в море, цвета разнообразнейшие, а в углу кучка старых эспадрилий. Значит, Эдриен продолжала всюду ходить пешком. Иногда она сюда возвращалась и бродила по нашим старым улицам. Кое-что из обуви казалось прямо древним, словно мертвые летучие мыши – в те времена в моде была готика, но по крайней мере одна балетка, валявшаяся наверху кучи без пары, оказалась почти новой: с глубоким вырезом, обнажавшим основание пальцев, такие я видел на модницах Нью-Йорка этим летом. Мое внимание привлекло нечто невзрачное. Я опустился на колени. Старый поношенный ботинок с потрепанными шнурками. Он был мой, с тех древних времен, когда я ходил в походы с бойскаутами.

Я поднялся, держа его в руках так, словно это была игрушечная модель лодки: в одной руке нос, в другой корма, я поднес его к лицу.

– Да нет, видимо, это распространенное явление при повреждении позвоночника, – это Ким вылезла в Сеть. Остановившись в дверях, она выглядела даже немного красивой. Одну ногу она выставила вперед, вторая осталась чуть позади.

– Я, наверное, отчаливаю, – сообщил я.

Ким позволила мне пройти.

Возле лифта я заметил Лидию. Она провожала мэра, и я решил опять подкатить к ней, пока у меня на лице сохранялось глубокомысленное выражение.

Мы улыбнулись друг другу, потом молча пожали руки. Я тихонько заговорил.

– Лидия, я вернусь в Нью-Йорк.

Она как будто сделала реверанс.

– Хорошо, Джим.

– Но спасибо вам за…

Лидия вяло улыбнулась.

– Иди, – сказала она. Я повернулся; я мог бы успеть сесть в лифт с мэром. – Джим, а где ты взял этот ботинок?

Я все еще держал его в руках. Я пошел поставить ботинок на место. Но вместо того, чтобы вернуться к шкафу, я проскользнул в кухню, протиснувшись мимо кучки девчонок. Сделав вид, что хочу взять пиво, я открыл холодильник и поставил ботинок туда. Внутри я заметил несъеденные суши, горькое пиво, покоричневевшие лаймы, неочищенный початок кукурузы. Я во всем видел ее – в магнитах с символикой «СаундБиза» на дверце; в ее каракулях на листке с меню – Эдриен рисовала агрессивные геометрические фигуры. Я открыл ящик, и он громко скрипнул. «Есть тут открывалка?» – спросил я ради стоявших неподалеку девчонок. Но пить пиво я не собирался: я принялся рыться в ящике, в меню, резинках, штопорах, пока не отыскал знакомый мне расшитый бисером мешочек, и по его весу я понял, что он до сих пор там. Запасной ключ с длинными зубцами, который открывал дверь в студию Эдриен. Я ведь знал, что найду его тут.

А потом я поверну за угол и нажму на кнопку со стрелкой вниз.

Я хотел пройтись нашим старым маршрутом. Спустившись из пентхауса и миновав фойе, я вышел на ночную улицу, а тогда, в девяностых, мы вместе выходили утром, при свете дня. А еще входная дверь показалась какой-то легкой, я даже испугался, что могу ее сломать. Я вышел на середину улицы и задрал голову вверх, ожидая, что небоскреба не увижу. Я хотел сразу лишить себя всей Талсы. Но черные башни так и стояли на своих местах, да и улица осталась опорой под ногами. Все это было реальным, а скучные районы вокруг – еще реальнее.

На поперечных улицах ветер бушевал, как ураган из пустыни – и несся дальше в западную Оклахому, Техас и Мексику. Я вспомнил, как выглядели небоскребы из окна родительской машины: словно легкие моего родного города, яркие и горящие. Двигатель известного мне тогда мира.

Значит, Эдриен была нужна мне как память. Узнав, что я родом из Талсы, люди ждали от меня рассказов, да и сам я, бродя по Восточному побережью, искал в себе определенную глубину. Я с самого раннего детства верил в себя. Но всегда держал это в тайне. Когда мы с Эдриен встретились, я был готов для нее. Но как только я перенял у нее все нужное, чтобы вернуться к собственной жизни, я сразу же это и сделал, и создал молодого человека, который лишь носил Эдриен, ее образ, в своем сердце. А в эти выходные мне захотелось вернуть Эдриен самой себе.

Но она умерла, так что мне придется хранить ее в себе вечно.

Я пересек рельсы, даже не взглянув на «Центр вселенной», вместо этого я спрятался между складов Брэйди. Когда я скитался тут за день до этого, до этих улиц я не дошел. И вот теперь я оказался здесь, в темноте они казались точно такими же, какими я оставил их пять лет назад. На другом конце улицы шумели посетители бара, но я поспешно прошел мимо; добравшись до двери, которая вела в студию Эдриен, я встал к ней спиной и огляделся по сторонам. Ключ с длинными зубцами все еще входил в замок – я поспешно взлетел вверх по лестнице – все на том же месте висел фонарь на веревочке.

Даже батарейки работали. Я зажег его возле сердца, и меня охватила паника. Мне казалось, что я все равно что место преступления осматриваю. Мольбертов я не увидел, только старое музыкальное оборудование. Брошенный микрофон покрывался пылью. Наконец я нашел лампу. Включив ее, я увидел стойку с одеждой на вешалках, шорты цвета хаки с высокой талией, по меньшей мере три-четыре пакета из химчистки. Я проверил квитанции на этих пакетах: всего недельной давности. Тут я увидел кровать. Интересно, в какой момент Эдриен решила, что тут можно спать. Мы никогда этого не делали. Это было ее поражением, послаблением. Верхняя простынь, скрутившись, свисала с края, как веревка, подушки оказались на полу. Я не успел сдержать свой импульс, наклонился и дотронулся до одной из них, подняв одной рукой, как профессиональный баскетболист берет мяч.

Я заправил постель. Это была дань скорби. А также повседневный ритуал, которым Эдриен всегда пренебрегала, пока была жива. Идеально. Я взбил подушки, но не знал, куда их деть, так что положил обратно на пол, потом натянул наматрасник, расправил простынь. Идеально вровень. Потом положил подушки, накрыл их одеялом и обошел все углы, чтобы поправить одеяло и проверить, не съехала ли простынь. Идеально. Идеально.

Вскоре кто-нибудь придет сюда за вещами Эдриен – и, увидев аккуратно заправленную постель, если они вообще знают Эдриен, они поймут, что это не она заправляла. И что, возможно, тут побывал я, – и тут я заметил на столике возле кровати баночку «Эдвила» и еще один пузырек от лекарства, на этот раз довольно старый, он был набит травкой, а имя на наклейке было напечатано еще на матричном принтере: «Букер, Эдриен». Значит, она так и не стала знаменитой. Я лениво открыл ящик, и из него на меня уставилось дуло револьвера.

Я взял его в руки. Он что, все это время был снят с предохранителя? Я посмотрел в патронник. Три пули. Я согнулся и заплакал. Именно столько и должно было остаться после того, как мы стреляли по окну.

Потом я вытянул руку и прицелился: это будет салют. Извинение. Видимо, для красивых поступков я уже слишком стар. Делая вид, будто целюсь, я водил рукой, направляя пистолет на окно, на преломлявшийся в нем уличный фонарь. Потом я положил пистолет на колени и вынул все пули.

Иногда мне снится, что Эдриен поет и что я тоже пытаюсь петь. Иногда она в тюрьме, и нам отводится всего пятиминутная встреча в унылой комнатушке с очень высоким окном. Иногда мы на сцене. Пытаемся выступать дуэтом, прожектор светит прямо нам в лицо, а послушать нас собралась вся Талса. Мне снится, какой я смелый, что могу выставить свои голосовые связки напоказ, чтобы они колебались и вибрировали рядом с Эдриен. Недавно Мерл Хаггард сказал в интервью про свою жену, что «петь вместе по-настоящему, настраиваясь друг на друга, подразумевает двойной брак, чего может и не быть у других супружеских пар». Думаю, это означает, что они оба совершили какие-то ошибки и признались в них друг другу. И, следовательно, они не боялись открываться и петь, глядя друг другу в лицо.

Так что смысловая нагрузка моих кошмаров может быть следующей: что я никогда так и не открылся перед Эдриен. Я не признавался. Я ее боготворил, но жертв не приносил. Все время, что с ней встречался, я был как маленький ребенок, которому не хочется, чтобы кто-нибудь увидел, что он читает. Ему надо сначала закончить. Эдриен так воодушевлялась каждый раз, когда я начинал рассказывать о родителях или о том, что пишу. Помню, как она сидела по-турецки на белоснежном покрывале, схватившись за обтянутые носками ноги, и с предельным вниманием слушала мои рассказы, например, о том, как мама нашла мои стихи. О том смешанном чувстве стыда, который я испытал и за написанное, и за нежелание что-либо объяснить матери. Да и Эдриен тоже, что, думаю, вызвало в ней заслуженное сожаление. Но я никогда не позволял ей давать мне советы в этих вопросах. И никогда не осознавал, насколько очевидно для нее мое смущение. Я засовывал его обратно в свой рюкзак и поворачивался к ней спиной, а потом еще ждал, что Эдриен меня чему-то научит.

А как я выжимал все соки из реальных воспоминаний: с каким измученным видом Эдриен курила, когда уставала; как бесцеремонно и с чувством собственного превосходства ела руками, скидывая с тарелки куриные кости; как она приходила на людную вечеринку с таким видом, будто там никого нет. У нее был тоненький поясок, и когда Эдриен садилась и начинала с кем-нибудь разговаривать, она лениво снимала его и наматывала на запястья восьмеркой, словно надевая на себя наручники. Однажды мы с ней лобзались в моей машине настолько демонстративно, что задрали ноги на подголовники, а головы, наоборот, свесили чуть не до пола и начали целоваться так спешно, чтобы не осталось времени обсуждать неловкость нашего положения, но, думаю, нас обоих радовала мысль, что на ковриках осталась грязь с наших ног и что их пластмассовый запах смешивался с перегаром, которым разило от нас. Иногда, когда мы просыпались поутру в пентхаусе, мы думали, что принесли на себе вонь с вечеринки, и шли на террасу, чтобы она выветрилась. В свободное от тусовок время я наблюдал за тем, как Эдриен рисует, а она стояла часами, как будто опытная, как будто привыкла, что на нее смотрят, как будто собиралась прыгать с вышки, перед нетронутым холстом в вечно прогретой студии в Талсе.

Но сейчас (и не вижу никаких причин, почему это может измениться) я больше склонен думать о другом: об ушедших годах. Когда я мог бы быть мудрее. Мог бы отыскать ее. Когда жил в Нью-Йорке. А она переезжала в Лос-Анджелес.

Я хочу сказать, что те годы, когда мы были не вместе, но оба живы, получились самыми сочными. Потому что как раз в них заключался максимальный потенциал. Думаю, именно эти годы я вижу и в своих снах, где мы с ней раскрылись бы и запели, если смогли.

Но иногда, устав на работе, я думаю – и действительно в это верю: только у знаменитых людей, у тех, которых ты слушаешь всю свою жизнь, только у них это есть, и только они могут по-настоящему петь. Эдриен пыталась. Сколько мы ни упражнялись в этом, мы так ничего и не поняли.