Литература
«Одним «Тёркиным» я не выговорюсь»
ТВАРДОВСКИЙ – 100
История «второй поэмы»
Андрей ТУРКОВ
По сравнению с неслыханной популярностью «Книги про бойца» – «Василия «Тёркина» участь следующей поэмы Александра Твардовского оказалась более скромной. Между тем «Дом у дороги» – «плач о родине… песнь её судьбы суровой» – нимало не уступает «Тёркину» ни по «густоте» правды, «как бы ни была горька», ни по запечатлённым в поэме стойкости и самоотверженности героев.
Как она рождалась? Как складывалась её судьба?
«…Для «Тёркина» мне нужна теперь новая волна внутреннего подъёма, немного спокойствия и сосредоточенности. И может быть, ещё выползет он на страницы большой печати, что подняло бы мои душевные силы. А пока что пишется лирика – не лирика, не поймёшь, что из того, что я и тебе послал два кусочка. Но я чувствую, как необходимо мне это; одним «Тёркиным» я не выговорюсь. По всей видимости, будет одновременно расти другая книжка… И здесь уж я хочу говорить в полную душу».
Из письма жене 17.VIII.1942
«Нужно рассказать сильно и горько о муках простой русской семьи».
Запись в рабочей тетради
18.VIII.1942
«Поезд Москва–Киев остановился на станции, кажется, Хутор Михайловский. Выглянув в окно, я увидел нечто до того странное и ужасающее, что до сих пор не могу отстранить это впечатление. Я увидел поле, огромное поле, но был ли это луг, пар, озимый или яровой клин – понять было невозможно: поле было покрыто лежавшими, сидевшими, копошившимися на нём людьми с узелками, котомками, чемоданами, тележками, детишками. Я никогда не видел такого количества чемоданов, узлов, всевозможного городского домашнего скарба, наспех прихваченного людьми в дорогу. На этом поле располагалось, может быть, пять, может быть, десять тысяч людей. Здесь уже был лагерь, вокзал, базар, привал, цыганская пестрота беженского бедствия. Поле гудело. И в этом гудении слышалась ещё возбуждённость, горячность недавнего потрясения и уже глубокая тоскливая усталость, онемение, полусон, как раз как в зале забитого до отказа вокзала ночью на большой узловой. Поле поднялось, зашевелилось, тронулось к полотну дороги, к поезду, застучало в стены и окна вагонов, и казалось – оно в силах свалить состав с рельсов. Поезд тронулся. Мы, люди в военном, нарушая жестокий и необходимый порядок, втянули в вагон одну женщину, обвешенную узелками, перехватив с рук на руки её двух детишек – лет трёх и пяти. Она была минчанка, жена командира, и, войдя в вагон, спешила подтвердить это документами, – маленькая, замученная, ничем не красивая, кроме, может быть, глаз, сиявших счастьем внезапной удачи.
…Но удивительным и незабываемым было вот что. Женщина, бежавшая из Минска с детьми в ночь первой жестокой бомбёжки, не успевшая проститься с мужем, находившимся теперь бог весть где, не только не жаловалась на судьбу, но всячески старалась, чтобы люди, не видевшие, не испытавшие того, что уже довелось ей, не были слишком потрясены, не считали бы её положение совершенно ужасным. Приткнув детишек в уголок нижней полки нашего купе, она строго, скромно присела там же на краешек, обдёрнула мгновенно уснувшим детишкам рубашечки, вытерла им вспотевшие личики, незаметно прибралась сама и, кажется, более всего была озабочена тем, чтоб не выглядеть слишком усталой, потрясённой и растерянной. Достоинство хозяйки, матери, женщины, у которой должно быть всё в доме не как-нибудь, а хорошо и опрятно, сквозило во всей её повадке, в сдержанной экономной хлопотливости.
– Ничего, ничего, – говорила с грустной и самоотверженно счастливой улыбкой, – это ещё ничего: дети целы, доберусь как-нибудь. А он напишет туда, старикам. Вот и спишемся.
Какие-то ещё она говорила слова, в которых была такая самозабвенная готовность всё вытерпеть, вынести, не пасть духом и не удручать, не пугать никого своим горем, никому не жаловаться. Как будто в образе этой маленькой матери-беженки первых дней войны дано было увидеть нам всё величие женского, материнского подвига в этой войне».
Из книги «Родина и чужбина»
«Косят бабы небитыми косами,
Лето новое клонится к осени, –
Где отцы? Где мужья?»
Из рабочей тетради 30.VIII.1942
«Начал третью главку «второй» поэмы».
Запись 1.IX.1942
«…Я начал писать новую штуку (Тёркин должен отдохнуть), два отрывочка которой я тебе в своё время посылал. Это будет, не знаю ещё, какая штука, но пишется от сердца, и я, наверно, не ошибусь в своих ожиданиях».
Из письма жене 23.V.1943
«Кажется, пошло…»
Запись 28.V.1943
«Новая моя штука будет более просторной в смысле стиха и лиризма. Менее повествовательной, хотя сюжет поэтически в ней будет очень отчётлив. От «Тёркина» она отличается по замыслу примерно так, как «Мороз, Красный нос» от «Кому на Руси…» Кстати, главный человеческий образ в ней – женщина, потерявшая в войне мужа, затем дом и родимый край, затем ребёнка и, может быть, жизнь. Это всё уже тронуто холодными, корыстными руками наших теа-кино-изо-халтурщиков, но я чувствую, уверен, что про всё это больше знаю и честнее расскажу».
Из письма жене 1.VI.1943
«Когда бабы выли в первый день войны, они плакали о малой беде. Они много знали наперёд из старины, из прежних бедствий – войн. Но того, что война придёт на их порог; что от неё придётся бежать в белый свет, – этого бабы не знали. Многого не знали бабы».
Из рабочей тетради 7.VII.1943
Нет, ни жена, ни даже мать,
Что думала о сыне,
Не в силах были угадать
Всего, что станет ныне.
Куда там было в старину, –
Всё нынче по-иному:
Ушёл хозяин на войну,
Война подходит к дому.
И, чуя гибель, этот дом
И сад молчат тревожно.
И фронт – уж вот он –
за холмом
Вздыхает безнадёжно.
И пыльных войск отход, откат
Не тот, что был вначале.
И где колонны кое-как,
Где толпы зашагали.
Все на восток, назад, назад,
Всё ближе бьют орудья.
А бабы воют и висят
На изгороди грудью.
Пришёл, настал последний час,
И нет уже отсрочки.
– А на кого ж вы только нас
Кидаете, сыночки?..
И то, быть может, не упрёк,
А боль за них и жалость.
И в горле давящий комок
За всё, что с жизнью сталось.
Из поэмы «Дом у дороги»
«Нет заглавия («Солдатка» – опять плохо), значит, нет основного узла, нет фокуса. Написанное не пустопорожне, но оно не цепляется вокруг одного стержня. Это вот-вот найдётся. «Дом у дороги» – почти то, что нужно, только «у дороги» – не то, вроде хутора или кабака, а тут нужен дом, каких тысячи и тысячи, разорённых и сожжённых, – и всё, что было в нём, с ним связано, всё предстанет».
Из рабочей тетради 5.IX.1943
«Вчера почитал старикам (родителям. В освобождённом Смоленске. – А. Т-в) из «лирической хроники», почувствовал, что хорошо, и сегодня стал её продолжать, держась названия «Дом у дороги».
Запись 2.XI.1943
«Я принялся первым долгом кончать вторую поэму. Она должна пойти, если не сказать, что уже идёт, т.к. я в ней врезываюсь поневоле в самую гущу вопросов, которые более всего занимают меня последнее время, да и вообще».
Из письма жене 4.XI.1943
«Читка на активе редакции («Красноармейской правды». – А.Т-в) по единодушному тону выступлений всех поголовно присутствующих оказалась едва ли не одной из самых примечательных моих читок. Люди с волнением говорили, что они потрясены и т.д. и т.п. Тимоша (главный редактор Тимофей В. Миронов. – А. Т-в) в заключение обвинил всех в захваливании, в отсутствии критики и в недооценке того момента, что вещь хотя и хороша, но ещё нет никаких указаний, а в итоге сказал примерно следующее: если будут «отрицательные указания», то я, мол, видите, «критиковал», а если положительные, то нельзя забывать, что руководство провело с автором большую работу, написать, мол, каждый может, а вот дать установку…»
Ей же 4.XII.1943
«Чувствую, что придётся действовать на два фронта: Тёркин и Дом. Ни одна вещь меня не отпускает. Если будет идти дело так, как предполагается, т.е. если буду продвигаться с одним и другим – никакие внешние огорчения не сломят меня».
Из рабочей тетради 7.XII.1943
«Главный мотив – дом. Дом без хозяина, дом на дороге отступления, дом, покинутый всеми… Горящий дом. Хозяин, пришедший на пепелище. Обгорелая коса на пожарище».
Запись 15.IV.1944
«Поездка под Вильно. Бездна новых впечатлений. Необходимо приземлиться – писать. Мог бы писать:
1) Очерки…
2) «Тёркина»
3) «Дом у дороги», которому наступление даёт и подсказывает сюжет. (Рассказ… о матери, вышедшей с тремя детьми из ада оккупации, эвакуации, рабства, концентрационного лагеря и т.п.)».
Из рабочей тетради 11.VII.1944
«Края, где война прошла взад-вперёд, не покусав людей, не обезобразив землю.
…А наши русские бабы и девки – орловские, брянские и т.д. бредут, бредут оттуда из-за Немана, по просёлкам, где и не натоптано войной, как следует, краем непуганых ею людей, бредут к родным местам, точно торопятся ещё поспеть к жнитву, к уборке (кругом – хлеб, труд, тишина), бредут к обгорелым трубам, к пепелищам, к незажитому горю, которого многие из них ещё целиком и не представляют себе, какое оно там ждёт их».
Запись в рабочей тетради
10.VIII.1944
«В августе 1943 года немцы, отступая с Орловщины, забрали с собою население большой, в сто пятьдесят дворов, деревни Коренево, Жиздринского района. Угнанная вместе со всеми пятидесятипятилетняя Настасья Яковлевна Маслова, простая, малограмотная женщина, в великой этой беде утешалась одним, что она со своими, что есть с кем хоть слово сказать, что на миру и смерть красна.
Из двух её дочерей… младшая, Анюта, находилась при матери, и вся материнская тревога обратилась на неё.
…И диво не диво, но эта сила материнской опаски за своё дитя сохранила их неразлучными на всех этапах от подворья колхоза «Красная звезда» на Орловщине до какого-то серого, песчаного побережья моря, где был расположен лагерь на семь с половиной тысяч душ.
…И, наверное, немолодая и не очень крепкая здоровьем Настасья Яковлевна умерла бы там от одного того, что видела за той проволочной загородкой, сидя на охапке каких-то грязных, перемешанных с песком стружек, если бы у неё не было этой спасительной, простой и святой, неугасимой заботы об Анюте.
Она не позволяла себе прислушиваться к нытью в костях, к боли в спине, старалась не думать о еде, слабея от голода. Она чувствовала только, что при ней Анюта, что как бы ни протянуть, только бы протянуть, не оставить девочку одну в такой дали от родной стороны, в такой безвестности и беззащитности».
Из очерка «Настасья Яковлевна».
1944
Родился мальчик в дни войны,
Да не в отцовском доме, –
Под шум чужой морской волны,
В бараке на соломе.
Ещё он в мире не успел
Наделать шуму даже,
Он вскрикнуть
только что посмел –
И был уже под стражей.
…………………………………….
В сыром тряпье лежала мать,
Своим дыханьем грея
Сынка, что думала назвать
Андреем – в честь Андрея,
Отцовским именем родным.
И в каторжные ночи
Не пела – думала над ним:
– Сынок, родной сыночек!
Зачем ты, горестный такой,
Слеза моя, росиночка,
На свет явился в час лихой,
Краса моя, кровиночка?
Зачем в такой недобрый срок
Зазеленела веточка?
Зачем случился ты, сынок,
Моя родная деточка?
………………………………..
Целуя зябкий кулачок,
На сына мать глядела:
– А я при чём, – скажи, сынок, –
А мне какое дело?
Скажи, какое дело мне,
Что ты в беде, родная?
Ни о беде, ни о войне,
Ни о родимой стороне,
Ни о немецкой чужбине
Я, мама, знать не знаю.
…………………………..
Я мал, я слаб, я свежесть дня
Твоею кожей чую,
Дай ветру дунуть на меня –
И руки развяжу я.
Но ты не дашь ему подуть,
Не дашь, моя родная,
Пока твоя вздыхает грудь,
Пока сама живая.
И пусть не лето, а зима,
И ветошь греет слабо,
Со мной ты выживешь сама,
Где выжить не могла бы.
Из поэмы «Дом у дороги»
«Переписывая сегодня старые главки «Дома у дороги»… Не мудрствуя, изложить в нём историю страданий женщины с детьми под немцами, в рабстве, в муках и т.д. … (рассказ Кож-ва о бабе с тремя детьми, прошедшей всё, что только можно вообразить, и сохранившей их)».
Из рабочей тетради 25.VIII.1944
И вот в пути, в стране чужой
Я встретил дом солдата.
Тот дом без крыши, без угла,
Согретый по-жилому,
Твоя хозяйка берегла
За тыщи вёрст от дому.
Она тянула кое-как
Вдоль колеи шоссейной –
С меньшим, уснувшим на руках,
И всей гурьбой семейной.
Кипели реки подо льдом,
Ручьи взбивали пену,
Была весна, и шёл твой дом
На родину из плена.
Он шёл в Смоленщину назад,
Что так была далече…
И каждый наш солдатский взгляд
Теплел при этой встрече.
И как там было не махнуть
Рукой: «Бывайте живы!»,
Не обернуться, не вздохнуть
О многом, друг служивый.
О том хотя бы, что не все
Из тех, что дом теряли,
На фронтовом своём шоссе
Его и повстречали.
Из поэмы «Дом у дороги»
«Но сколько же их было, подобных злоключений без счастливой развязки, без оправдавшихся надежд».
Из статьи Н. Вильмонта
«Заметки о поэзии
А. Твардовского»
(«Знамя», 1946, № 11–12)
«Предположим, что Андрей и Анна встретились бы друг с другом. Больше нам не надо о них тревожиться. Мы вправе были бы успокоиться на благополучном конце, отложить прочитанное и забыть. А забывать нельзя».
Из статьи В. Александрова
«Дом у дороги»
(«Литературная газета», 27.VII.1946)
«Семью мою война унесла. Куда – не знаю. И для меня тоже «на войну ушёл из дому, а война и в дом пришла».
Из письма старшего сержанта Конькова
«Я не солдат Андрей, что в поэме «Дом у дороги», но я испытал то же, возвратясь из Восточной Пруссии домой и не найдя дома. Я познал лагерь за колючей проволокой. Я был вместе с Анютой. И то, что накипело, то, что знал я и сотни других, вы, Александр Трифонович, рассказали двумстам миллионам читателей нашей страны и всему свету».
Из письма Ивана Кляровского
«Сотни тысяч, если не миллионы Андреев Сивцовых глянут в поэму Твардовского, как в зеркало собственной судьбы».
Из статьи А. Дроздова
«И боль, и вера в счастье…»
(«Литературная газета»,
7 июня 1947 г.)
Над «Домом у дороги» я плакала:
Зачем ты, горестный такой,
Слеза моя, росиночка,
На свет явился в час лихой,
Краса моя, кровиночка?
Нет, нет. Это не ваши слова. Признайтесь, вы их подслушали. Это же слёзы материнские, сила, любовь единственная – материнская.
В сердце навсегда ваши стихи.
Что там премии, что там критики: вам отдана частица любви народной.
Из письма инженера-геолога Пономарёвой
Совсем по-другому был встречен «Дом у дороги» в верхах. На первом же его обсуждении в Союзе писателей зазвучали упрёки в том, что «в поэме слишком много горя, не хватает запаха победы». Ни одна глава из «Дома у дороги» не появилась в «Правде», и лишь одна была напечатана в «Известиях».
Настораживали «анкетные данные» персонажей: муж был в окружении, жена – «на оккупированной территории».
И вообще, как вопрошал один из критиков, «всегда ли будет Александр Твардовский писать о тех, кто следует примеру других, кто своей стойкостью и мужеством поддерживает передовиков, руководителей, инициаторов?» (Подобные напоминания и «подсказки» насчёт «организующего начала», «воли и разума Советской власти, коммунистической партии» были уже и в некоторых статьях о «Тёркине»).
Неслучайно и четверть века спустя, в некрологе великому поэту, подписанном партийными и литературными вождями, не будет упомянут не только многострадальный, опальный «Тёркин на том свете», но и «Дом у дороги».
Один из самых пристальных исследователей литературы о Великой Отечественной войне Лазарь Лазарев писал, что существовало как бы «две памяти о войне» – преподносимая как «государственная», единственно верная, со сталинских времён сводившаяся, если вспомнить слова Герцена, «на дифирамб и риторику подобострастия» по отношению к руководству, и другая, жившая в душе народа, заплатившего за Победу огромную, тяжелейшую, доныне в точности не подсчитанную цену.
И что такое «Дом у дороги», как не эта народная память?
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии: 16.06.2010 09:32:22 - Леонид Серафимович Татарин пишет:
ГЕНИЙ ДВАДЦАТОГО ВЕКА
Настоящий русский Поэт!
Ни один нобелевский лауреат из поэтов России не может стать рядом с Твардовским.