Многоязыкая лира России
На Мазульском руднике
ПРОЗА КАЛМЫКИИ
Отрывок из романа-воспоминания «Хлеб горьких лет»
Николай ИЛЮМЖИНОВ
Холода в таёжном краю обычно держатся почти до самого лета. Недаром сибиряки говорят: «У нас в Сибири восемь месяцев зима, а остальное – лето». Распространена там и такая присказка: «Май – не май, а с печки не слезай!». Калмыки прибыли к месту ссылки в самый разгар зимы, в середине января, когда вовсю лютовали крещенские морозы. Они были настолько сильны, что воздух туманом окутывал всё пространство вокруг человека, затрудняя дыхание. И вот в один из таких морозных дней мы с мамой, попросив у соседей детские саночки, отправились в деревню Айдашки менять вещи на картошку.
Эта деревня находилась на расстоянии шести-семи километров от рудника, на противоположном берегу одноимённого с ней озера. Оно тянулось с запада на восток примерно на полтора-два километра и в ширину – на километр. Вода в озере была пресной от родников, бивших на дне, отчего водилось в нём много рыбы – крупных жирных язей и щук. Зимней порой водная гладь была покрыта толстым слоем льда и кое-где пластами затвердевшего на морозе снега.
Мы с мамой перешли через озеро Айдашки и направились в сторону деревни. Стоял люто холодный день, солнце едва пробивало лучами морозный воздух, а над головой висело белёсое небо. Вокруг нас царила первозданная тишина, которую нарушал лишь скрип снега под нашими ногами. Мама всё время поглядывала на моё лицо, чтобы вовремя заметить, если от мороза у меня побелеют нос и щёки. Тогда она останавливалась и, набрав в пригоршню снег, начинала легонько растирать кожу до тех пор, пока она не покраснеет.
В свою очередь, я тоже наблюдал за мамой, чтобы и она, беспокоясь обо мне, не обморозилась сама. Всю дорогу, пока мы шли от Мазульки в деревню, она рассказывала мне о своём детстве: «Мой отец славился на весь Донской округ как лучший ветеринарный фельдшер. Он работал по найму у одного известного конезаводчика, и мы жили по тому времени в большом достатке. Наш простор-ный деревянный дом с хозяйственными пристройками и фруктовым садом выделялся среди других станичных жилых строений. Отец редко бывал дома, постоянно находясь в разъездах по степи среди конских табунов.
Дети оставались дома с матерью. Нас, братьев и сестёр, было трое: Токр – мой старший брат и Кирсан – младший. На наше несчастье, мать рано умерла, мне тогда было всего семь лет. А тут вскоре началась революция, за нею – Гражданская война. Однажды пришли красные и подожгли нашу станицу с хурулом. Началось паническое бегство станичников вместе с белой Добровольческой армией, отступавшей к Чёрному морю через Ставропольщину и Кубань.
Сотни запряжённых повозок с будками, гружённых наспех собранным домашним скарбом, с детьми, женщинами и стариками спешили вслед за войсками. Время было, как сейчас, зимнее, и беженцы в пути испытывали множество бедствий и лишений. Ночевать даже в снежный буран приходилось в открытой степи, под повозками. Всю заботу о нас, младших, взвалил на свои плечи старший брат Токр, хотя ему тогда было всего лишь 12 лет. Он всячески старался укрыть меня и брата от ветра и снега. Днём на беззащитный караван беженцев нападали банды, именовавшие себя «зелёными». Они отбирали у женщин и старух драгоценности – золотые и серебряные кольца, серьги и браслеты. В довершение всех бед среди нас распространился сыпной тиф, и многие беженцы умерли от него. Покойников оставляли под толстым слоем снега в ставропольских и прикубанских степях, а также предгорьях Кавказа. И вот мы наконец с огромным трудом добрались до Новороссийска.
В порту шла посадка на французский пароход остатков Добровольческой армии, а также гражданских лиц благородного сословия, бежавших от красного террора из Москвы и Санкт-Петербурга. Их разъярённая толпа смяла шеренгу солдат, поставленных для наблюдения за порядком при посадке на иностранный пароход, и у трапа образовалась непробиваемая пробка из живой массы людей, увешанных скарбом и чемоданами.
Ржание коней, громкие крики мужчин, плач женщин и детей – всё слилось в невообразимый шум! В этой суматохе и неразберихе лишь немногим беженцам-степнякам удалось попасть на борт французского судна. В их числе оказались мой отец и брат Токр, а меня с братиком Кирсаном оттеснила толпа, не дав приблизиться к трапу. Как мы ни плакали, ни кричали – всё было бесполезно.
Вскоре трапы убрали, загремели якоря, и пароход, дав прощальный утробный гудок, развернулся и, взяв курс в открытое море, стал удаляться от берега. А я с Кирсаном долго ещё стояла на причале, глотая солёные слёзы и провожая глазами уходивший за горизонт чёрный пароход. Мы остались одни на белом свете, сиротами беззащитными, и никто не мог сказать, что ждёт нас впереди. Но благодаря силам небесным, бурханам, мы остались живы и вернулись домой в родные степи!
Года через два отец и Токр возвратились из Турции на родину по амнистии. Жизнь наша постепенно наладилась. Токр сапожничал, а Кирсан окончил Башантинский сельхозтехникум и работал зоотехником в совхозе. Оба они обзавелись семьями и имели детей. Но в страшном 1937 году в стране началась «ежовская чистка» – выискивали так называемых врагов народа. Во время этой кампании один из соседей настучал на отца в соответствующие органы, что в прошлом был он белоэмигрантом.
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы ему предъявили обвинение по 58-й статье – за контрреволюционную деятельность. Отец попал в Соловецкий концлагерь НКВД СССР и бесследно исчез, будто в воду канул. А теперь Токр и Кирсан так же, как и твой отец, воюют с проклятыми немецкими оккупантами. Их призвали в армию ещё летом 1941 года. Вот как бывает в жизни, сынок. Все мы ходим под Богом, и судьба каждого человека предопределена Всевышним!» – с чувством закончила мама и вдруг обеспокоенно спросила: «Сынок, я не утомила тебя своим рассказом? Что-то ты медленно стал идти». Я, вытирая рукавом под замёрзшим носом, отвечал: «Нет, мама, нисколько. Наоборот, как хорошо, что ты мне всё это рассказала. И очень хорошо, что у меня есть ты!» Услышав это, мама растроганно улыбнулась и сказала: «Я нарочно завела этот разговор, чтобы отвлечь тебя от мыслей о холоде, усталости и голоде. Теперь мы одолели весь путь и пришли наконец в деревню. Здесь мы обменяем вещи на картошку и пойдём назад домой. Только бы бурханы помогли нам, ом мани падме хом!»
Айдашки была типичной сибирской деревушкой с деревянными срубами изб, кое-где сохранившимися высокими глухими заборами и воротами с козырьком. Время подходило к полудню, на улице никого не было видно, и дым из деревенских труб лениво тянулся строго вверх, как бывает при трескучем морозе и безветрии. Мы постучались в ворота первой попавшейся избы, но на наш стук никто не вышел. Нам ничего не оставалось делать, как пройти дальше, волоча за собой санки, и постучать в следующие ворота. Однако и здесь ответом нам была тишина.
Когда мы подходили к третьему дому, из ворот выскочила маленькая девочка с русыми волосёнками на голове. Увидев нас, она испуганно вскрикнула: «Ой-ой, калмыки-людоеды идут! Мамочка родная, спаси!» – и быстро захлопнула калитку. И это объяснило странное поведение местных жителей, стало понятно, почему никто не отзывался на наш стук. Когда калмыков привезли в Сибирь, кто-то пустил слух, будто они свирепые людоеды, и многие деревенские люди приняли это за чистую монету!
Но всё-таки мама решила постучаться в ворота дома, куда забежала испуганная нашим появлением девочка. На стук вышел молодой, крепко сбитый парень без головного убора, в накинутом на плечи полушубке и с открытой улыбкой на лице. Внимательно посмотрев на нас, он спросил: «Что вы хотите?» Мама торопливо, боясь, что парень не станет её слушать, произнесла: «Картошка есть? У нас вещи на обмен!» Парень сразу же стал серьёзным и, сказав: «Вещи, говорите? Тогда идите за мной, поглядим, что там у вас», – провёл нас в дом.
Как только мы вошли следом за парнем в помещение, я сразу же ощутил домашний уют и духовитое тепло, исходившее от топившейся большой русской печи. Подле неё грелись на лежанке старая женщина с девчонкой, которая так испугалась нас, а теперь бросала в нашу сторону тревожные взгляды. Мама быстро достала из сумки отцовские хромовые сапоги, немного поношенные, но ещё сохранившие приличный вид. Парень оценивающе осмотрел их со всех сторон, повертев в руках, и спросил: «А какой это размер?»
Мама ответила: «Сорок первый». На что парень сказал: «Мой размер. Сейчас испробуем». Он снял валенки, обул сапоги и сделал несколько шагов по комнате. Мы с мамой напряжённо следили за ним, видимо, думая об одном и том же. Сапоги понравились парню, он остался ими очень доволен, особенно их громким скрипом при ходьбе. «Если вернусь живой, буду носить до гробовой доски». На что мама сказала тихо: «Я буду молиться за тебя». «Это хорошо, – сказал парень с улыбкой. – Сколько просишь за них?» – спросил он у мамы, и та торопливо ответила: «Мешок картошки». Парень улыбнулся и сказал: «Добро! По рукам!»
Сибиряки погреб для хранения картошки делают обычно внутри жилого дома под полом. Мы с любопытством глядели на то, как парень взял с лавки ведро и прошёл к середине комнаты. Там он потянул за кольцо, укреплённое в крышке подпола, спустился по лестнице вниз и уже через минуту подал нам ведро с картошкой. Мы с мамой, помогая друг другу, стали наполнять мешок и делали это до тех пор, пока он не стал полным. Парень вылез из погреба и помог нам крепко-накрепко завязать мешок, а потом спросил у мамы: «Есть чем укрыть картошку? А то она замёрзнет по дороге в такой мороз».
Мама предусмотрительно захватила с собой из дому фуфайку, она была сейчас как раз кстати. Парень обернул ею мешок, хорошенько привязал его к санкам, и мы с мамой собрались было отправиться в путь, как вдруг услышали: «Прошу немного посидеть с нами. Я сейчас подогрею чай и угощу им вас на дорожку». Сказав так, парень поставил жестяной чайник на плиту, а мы с мамой тем временем стали разглядывать семейные фотографии, которые были развешаны по стенам комнаты в рамках под стеклом.
Фотографии были старинные, пожелтевшие от времени и изображали усатых и чубатых казаков с Георгиевскими крестами на груди, красноармейцев в будёновках времён Гражданской войны и в военных фуражках и пилотках нынешней Красной Армии. На наши любопытствующие вопросы парень ответил, что все эти люди – его предки и родичи, начиная с Русско-японской войны, Первой мировой, Гражданской и кончая нынешней Великой Отечественной.
Чайник нагрелся, и молодой хозяин пригласил нас выпить чаю за удачный обмен. Он поставил на стол чугунок с горячей картошкой в мундире, солонку с крупной солью и разлил по стаканам кипяток, заправленный молоком. Сибирские чалдоны не употребляют заварку, так что нам с мамой пришлось довольствоваться именно таким чаем. Но и от него, после сильного мороза и утомительного пути, в тепле нагретого жилища, мы почувствовали себя на верху блаженства!
Между тем парень, оказавшийся не только порядочным и доброжелательным, но и словоохотливым человеком, поведал нам, что со дня на день ждёт повестку из военкомата о призыве в действующую армию. Трое его старших братьев уже давно воюют на фронте, но только покамест от них что-то нет никаких вестей. «Дома остаётся мой младший брат Ваня, – говорил парень, медленно очищая картофелину. – Он будет за главного в семье помогать матери. Она у нас на здоровье жалуется. Пойду на фронт, стану бить фашистов за то, что шибко мучают они народ, я в газетах читал про это», – говорил он задумчиво, жуя картофелину и прихлёбывая из стакана свой чалдонский, как оказалось, вкусный «чай».
Узнав от мамы, кто мы такие и как попали на рудник, парень, недоверчиво глядя на нас, время от времени приговаривал: «Да не может быть, ядрёна феня, да не может быть... Хозяин на фронте, немецких оккупантов бьёт, а вы – здесь. Не верю… Ей-богу, не верю». Потом спохватился и сказал, что нам нужно торопиться, чтобы успеть домой засветло. Мы поблагодарили гостеприимного молодого сибиряка за угощение и засобирались в обратный путь на Мазульку. До сих пор мне помнится, как не хотелось выходить на мороз из тёплого, уютного помещения после горячего кипятка с молоком! И девочка уже не смотрела на нас испуганными глазами...
Парень, накинув на плечи полушубок, пошёл нас провожать. Он посоветовал нам, как кратчайшим путём лучше добраться по зимней дороге на Мазульку. Солнце уже перевалило за полдень, но всё ещё светило ярко, пробивая лучами разреженный морозный воздух, который затруднял дыхание при каждом шаге. Я и мама впряглись в санки и медленно зашагали в сторону рудника, чувствуя весомую поклажу позади себя. Так мы шли, стараясь не разговаривать, чтобы не тратить зря силы.
К вечеру мороз усилился, и идти стало намного труднее, чем вначале. Я принялся умолять маму остановиться и хотя бы немного отдохнуть, но она лишь твердила в ответ: «Сыночек, нельзя останавливаться, надо двигаться, идти. Иначе в такой мороз мы замёрзнем, пропадём. Что скажет папка, когда с войны вернётся?» От усталости у меня темнело в глазах, но я не мог ослушаться маму и, напрягая всю силу воли, с трудом переставлял ноги и двигался вперёд.
...На ночном небе появился молодой полумесяц, лунный свет тускло освещал ближайшие окрестности и убежища-норы, засыпанные снегом по самые крыши. Из промёрзших оконцев некоторых выбивался наружу слабый свет коптилок, отчётливо видимый в темноте. Из последних сил мы доволокли санки с мешком до нашего барака и постучали в дверь. Открыла нам тётя Учур. На лице её отразились удивление и испуг, а затем она принялась причитать: «Где вы так долго пропадали? Мы так за вас сильно беспокоились, прямо не знали, что и делать. Думали, плохое случилось. Ведь сейчас, люди говорят, время опасное. Ушли в незнакомую деревню, всё могло случиться. Да и волки могли напасть. Слава богу, что живыми-невредимыми вернулись, спасибо бурханам!»
Я стоял ни живой ни мёртвый от безмерной усталости. На оконце нашего блока-секции чадила, разбрасывая чёрные хлопья, пузырьковая коптилка, слабо освещавшая небольшое пространство «клетки». Дети тёти Кати ещё не ложились спать и испуганно таращились на нас с мамой. Больная дочь тёти Учур лежала на нарах, глядя на нас грустными глазами. Мама быстро разделась, сварила целый чугунок картошки в мундире и раздала по три-четыре штуки голодным детям тёти Кати и больной девочке Сане, единственной дочери тёти Учур. К сожалению, она была уже не жилец на этом свете и вскоре умерла...
Я настолько был измучен долгим походом, что, не доев и одной картофелины, уткнулся носом в стол и тотчас же уснул беспробудным сном.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии: