Штрих-код

Отражение лица нации

АКТУАЛЬНОЕ ИНТЕРВЬЮ

Продолжающаяся в Третьяковской галерее вот уже второй месяц выставка «Андрей Рублёв. Подвиг иконописания. К 650-летию великого художника» вызвала весьма неоднозначную реакцию как у специалистов, так и у публики. И дело не только в том, что нынешнюю, достаточно скромную, экспозицию сравнивают с той давней, от которой нас отделяет полвека. На финал нулевых годов третьего тысячелетия фигура выдающегося мастера отбрасывает примерно такую же тень, как великий призрак отца Гамлета на сумрачные стены Эльсинора, в которых воцарился новый хозяин. Наиболее категорично настроенные рецензенты даже высказались за то, что, возможно, лучше было вообще пропустить юбилейную дату, которая, по сути, есть не более чем условность. «ЛГ» попросила высказаться на сей счёт доктора искусствоведения, заведующего отделом древнерусского искусства Государственного института искусствознания Министерства культуры РФ Льва ЛИФШИЦА.

– Лев Исаакович, пресса на все лады склоняет версию о том, что 1360 год был «назначен» годом рождения Андрея Рублёва исключительно для того, чтобы с помощью авторитета ЮНЕСКО обуздать порыв Хрущёва, вознамерившегося во имя борьбы с явлениями, чуждыми советской идеологии, стереть с лица земли целый ряд памятников древнерусского зодчества, в том числе Спасо-Андроников монастырь в Москве. Насколько, по вашему мнению, правдоподобно такое предположение?

– Я не могу выступать в качестве абсолютного свидетеля тех событий, но знаю, что такого рода акции предпринимались. Всё началось ещё в 58-м, когда в Москве проходил международный конгресс славистов, организованный Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым. Он тогда работал над своей монографией «Эпоха Андрея Рублёва и Епифания Премудрого», которая была опубликована через два года. Пётр Дмитриевич Барановский выдвинул версию относительно обнаружения свидетельств о захоронении Рублёва в Андрониковом монастыре якобы на основе записных книжек знаменитого историка XVIII века Миллера. Для пробуждения интереса к древнерусской культуре делалось очень многое. В этом же ряду стоит и выставка, организованная Третьяковской галереей. Её готовили замечательные люди, со многими из которых я был знаком, – Валентина Ивановна Антонова, Наталья Алексеевна Дёмина, Надежда Евгеньевна Мнёва. Консультантами были знаменитые учёные – Михаил Владимирович Алпатов и Виктор Никитич Лазарев.

– Значит, ту легендарную выставку вы видели?

– Видел. Я был тогда совсем молодым человеком. Она произвела на меня незабываемое впечатление. Это была первая большая выставка древнерусского искусства. Рублёв стал олицетворением великой национальной художественной культуры, символом, вокруг которого объединялось и прошлое наше, и настоящее. Люди открывали для себя эту чарующую музыку, этот духовный свет, который излучали собранные в экспозицию шедевры. До того момента древнерусская культура многим представлялась тёмной, далёкой от нашей жизни. И вдруг такое торжество личностного начала, такое понимание цели и назначения человека, смысла человеческой жизни. Это было великое потрясение для огромного количества людей. Они потянулись к этому искусству, для многих это был путь к самосознанию, саморефлексии, а для кого-то и настоящий путь к вере.

– Насколько правомочно сопоставлять выставки 1960 и 2011 годов?

– Настолько, насколько возможно сравнивать нашу тогдашнюю жизнь с сегодняшним днём. Никакая выставка не может существовать сама по себе. Она всегда вольно или невольно, прямо или косвенно отражает состояние общества. Надо отдать должное Третьяковской галерее, сотрудники которой проделали большую работу, но выставка действительно вызывает много вопросов. В первую очередь к дизайну. Причём сразу по трём измерениям. Галерея выделила очень большой и очень презентабельный зал – зал Малявина. Однако он лишён естественного освещения, а искусственный свет создаёт ощущение, что все вещи «сплачиваются» и пространство кажется более тесным, чем на самом деле. Понимаю, как сложно выделить зал для временной выставки без ущерба для основной экспозиции, но ради Рублёва, наверное, можно было бы на время сменить основную экспозицию древнерусского искусства. Естественный свет в данном случае – момент принципиальный, поскольку Рублёв – это прежде всего свет, насыщающий наш мир, свет горний. Его иконы и воспринимаются нами как óкна в тот горний мир.

– В этом зале он кажется абсолютно недостижимым.

– К сожалению. Во-вторых, выбранные источники света дают спектр, заставляющий иконы «краснеть». Вместо сдержанного холодновато-алого цвета, который при естественном освещении уравновешивается небесно-голубым, на передний план выходит слишком тёплый, «перегретый» тон. Он несколько заглушает ту небесную лазурь благодати, которая исходит от икон Рублёва и передаётся зрителю. Сейчас это трудно ощутить. Для человека неискушённого это волнующее очарование рублёвских икон вообще пропадает.

И фон, на котором существуют иконы, должен был быть более контрастным, чтобы светлые золотые тона проявились и заиграли. А они съедены странным землисто-серым фоном стен.

– Такие тонкости заметны в основном профессионалам, но есть вещи, которые режут глаз даже дилетанту, – баннеры с изображениями фресок Успенского собора во Владимире, которыми оформлен «вход» в зал.

– Баннеры рядом с подлинниками вообще невозможны. Если уж на то пошло, то можно было попросить у Музея древнерусского искусства имени Рублёва несколько крупных художественных копий с фресок Рублёва в Успенском соборе Владимира, чтобы поддержать атмосферу выставки. Я не говорю уже о том, что эти баннеры вместо того, чтобы поднимать пространство, подчёркивают нависающий над нами потолок. А в храме над иконами как бы парит уходящий ввысь купол. Эффект расширения пространства, энергия освобождения души человеческой, которая связана с Рублёвым, погашена.

– У вас не возникает ощущения, что здесь смещены центры тяжести: «Троица», которая по идее должна была бы стать эпицентром экспозиции, задвинута почти в угол?

– Я понимаю, почему «Троица» и «Звенигородский чин» занимают одну стену. Это наиболее сохранные и наиболее аутентичные в нашем представлении произведения Рублёва. Но они не попадают в масштаб: «Троица» перестаёт доминировать, ибо произведения эти равнозначны. Если бы её перенесли на другую стену, появилась бы многоцентричность, уравновешивающая «Троицу», «Звенигородский чин» и «Васильевский чин» иконостаса Успенского собора Владимира. К каждой вещи надо было подходить очень индивидуально. Васильевский иконостас прошёл очень трудную реставрацию, и теперь, глядя на него, очень сложно понять, где подлинник, где прописи, где вставки. С помощью соответствующего освещения это можно было проявить. Ведь «чинки» – своего рода летопись существования этих икон, и она тоже важна для их восприятия. Это как старые пластинки с голосом Шаляпина: они скрипят, трещат, но вы понимаете, чей это голос. Тут тоже много «помех», но через все эти «глушители» всё равно пробивается мощная волна.

– Авторство Рублёва документально подтверждено только для «Троицы». Про остальные работы специалисты предпочитают говорить в сослагательном наклонении. Вещей, предположительно принадлежащих кисти Андрея Рублёва, гораздо больше – выставка 1960-го была гораздо масштабнее. Почему же сейчас одни работы на выставку попали, а другие нет?

– Непростой вопрос. Видите ли, в сознании специалистов существуют как бы два Рублёва: идеальный, сфокусировавший в своём творчестве высшие достижения древнерусского искусства, и реально существовавший мастер, о котором сохранилось очень мало достоверных сведений. По поводу того, что принадлежит, а что не принадлежит кругу Рублёва, у специалистов до сих пор идёт весьма нелицеприятная полемика. Идеальный Рублёв – высокая музыка, очищенная от всяких примесей. Реальный – кропотливые исследования источниковедов. Соединение идеального Рублёва с историческим – задача очень тонкая. И надо очень чётко представлять цель выставки: представить идеального Рублёва или очищенного и документированного. Понимаю, какую большую работу провели те, кто готовил выставку, но ощущение некоторого сбоя программы меня не покидает. Видимо, хотели показать чистого Рублёва и потому отгородили его от той среды, которая его породила. Мне кажется, следовало бы очертить более широкий круг, выделив из него Рублёва, чтобы зритель мог проследить эту эволюцию.

– Скромность нынешних юбилейных торжеств связана с переоценкой ценностей, спровоцированной развалом СССР?

– Я бы сформулировал несколько иначе – с изменением той роли, которую культура и традиции занимают сейчас в нашей жизни. Увы, но и то и другое практически утрачено, но связано это отнюдь не только с какими-то конкретными явлениями вроде падения Берлинской стены или перестройки. Утрачена преемственность поколений. Последний слом происходил как раз в 80-е годы, когда ровесники века, носители старой культуры, перестали существовать. Это фундаментальный факт нашей истории. А компенсационные механизмы, которые могли бы приостановить эрозийные процессы в культуре, не работали тогда, не работают и сегодня. Государство этим не занимается. Более того, всё делается для ускорения разрушений. Некогда у нас было около 150 городов, имеющих статус исторических памятников. Сегодня этот список сокращён почти втрое. Ведётся целенаправленная борьба со средой, питающей традиции русского народа, разрушается память поколений и первичных культурных, традиционных ячеек общества. И в этом смысле искусство является тем зеркалом, в котором мы ловим идеальное отражение лица нации. И постоянная музейная экспозиция, и любая выставка – это не просто собранные вместе «вещи». Это особым образом организованное пространство, система зеркал, фокусирующая на зрителя некие культурные явления, делающая их понятными и близкими.

– Творчество Андрея Рублёва считают своего рода квинтэссенцией древнерусской культуры, но сегодня кросс-культурные явления стирают уникальные черты национальных культур.

– Рублёв существует на пересечении многих культур. Это искусство впитало не только традицию Византии, но и Востока, и Западной Европы, всего мира, в котором жила тогдашняя Русь, принимавшая из него то, что ей было нужно для роста. В дореволюционных текстах, когда только происходило открытие Рублёва, очень часто сравнивают его с Фра Анжелико, Симоном Мартинием – великими итальянскими мастерами эпохи раннего Возрождения. Это неслучайно. Существовала некая общая тенденция развития культуры. Другое дело, что в России это не реализовалось в те формы рационального знания, той объективации реального мира, как это происходило в Западной Европе. Но мы можем гордиться тем, что нигде идеал обожествлённой природы человека не был выражен с такой чистотой, как это произошло в творчестве Рублёва.

– Значит, совмещение ценностей, принадлежащих разным культурам, возможно?

– Не только возможно, но и необходимо. Живая культура не может изолировать себя от контактов с другими культурами. Она перерабатывает их достижения, создавая собственную могучую и абсолютно уникальную амальгаму. Этот механизм интерпретаций даёт культуре возможность развиваться и, сохраняя свою аутентичность, быть частью мира. Как только процессы интерпретации замирают, культура костенеет.

– Выставка, посвящённая Андрею Рублёву, подняла новую волну вокруг проблемы передачи РПЦ имущества религиозного назначения.

– Это очень опасное решение. В законе, регулирующем этот процесс, есть подтекст, который не каждый прочитывает. Может, авторы закона ничего подобного и не имели в виду, но объективные механизмы сработали по Черномырдину – хотели как лучше, получилось как всегда. Мы некоторым образом противопоставляем веру культуре, а этого делать нельзя. Вера питает культуру, но культура выводит на уровень национального, мирового достояния те достижения, которые переросли своё первоначальное предназначение. Рублёв – такое же «наше всё», как Пушкин, Чайковский, Достоевский. Глядя на его иконы, понимаешь, где надо искать ответы на вопрос: что такое национальные идеалы. Русь – это не разукрашенные матрёшки, не ложки и не самовары. А вот это чистое тихое целомудренное молчание.

Беседовала Виктория ПЕШКОВА

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии: