Портфель "ЛГ"
Последние сны Петра Яковлевича Чаадаева
Пётр Яковлевич Чаадаев вернулся домой более раздраженным, чем обычно в последнее время.
Ехать к балу ему хотелось менее, чем остаться дома в халате, приобретенном накануне. Но он был принужден ехать: коронация, миропомазание на престол Александра II того требовали.
Одиночество, долги, бедность стали его неотступными мучителями, и покупка халата была роскошью, да уж больно хорош, а то старый совсем поистёрся. Но не халат и даже не мысли, толкавшие к плотной, тонкой англицкой бумаге, заставили уйти его с бала после мазурки, а увиденное отражение в переплетённых квадратах стёкол окна: голые виски, на коих вены вздыбились италийскими виадуками…
Предшествовал же этому повороту к окну громкий, всеми слышимый шёпот дам:
– Как он чудесен.
– Парис!
– Я всегда была ужасная патриотка, но, увидев императора, волей Господа, Александра II, стала ещё ужасней!..
В мужском кружке Хомяков, не «слыша» дам, сказал:
– Будет лучше! Господа! За хорошим царствованием следует дурное, за дурным – хорошее!
Позолота мундиров бросала блики на потухшие бледно-серые лица, не оживляя отвисших щёк.
– Да, грядёт светлая эра прогресса! – благоговейно сказал ещё кто-то. П.Я., стоя у колонны, скептически заметил:
– Взгляните на него, просто страшно за Россию. Это тупое выражение, эти оловянные глаза?
Чаадаев опустил скрещенные на груди руки, чуть наклонил лысую голову и вышел из залы.
– Господа! А не партажёр ли он? – испуганно тужно прошепелявил раззолочённый старик, забрызгав слюной.
– Вот, уж действительно, старый сумасшедший!.. – воскликнул страждущий эры прогресса.
Но чей-то властный голос перебил его:
– Возможно, что вы не правы, молодой человек.
2
У себя в кабинете П.Я. отказался от безупречной предупредительности старого слуги, позволив только снять с себя фрак. Без слов и жестов, по одной «маске» хозяина, тот понял всё, что нужно, и растворился в чёрном прямоугольнике двери.
Досада дёрнула рот П.Я.: он забыл, как зовут его мажордома. Последнее время, а именно с Пасхи, мозг его, как всегда сосредоточенно работавший, подшучивать стал, отказывал в пустяках.
– Как же его?.. Дурно!..
В темноте, облачившись в халат, П.Я. сел на диван и расслабил тело. Жёсткое удобство ампира всегда успокаивало его. Вышколенный слуга внёс горящую свечу в изящном бронзовом подсвечнике. Потрескивая, она высветила тяжесть книжных шкапов, бювар с рукописями и аккуратно стоявший на краю письменного стола серебряный кофейный поднос на одну персону.
Кроме кофейника, одетого в зимнюю рукавицу Наполеона, подаренную Чаадаеву сувениром в Париже, покладистым к победителям, новым «патрицием» канцелярии министерства иностранных дел Франции, на подносе была кофейная фарфоровая чашечка в серебряном корсете, да ещё табакерка фарфоровая же, на квадратной крышке которой румянился сам побежденный император. Отсутствие сладостей, как и неразвязанный шейный платок, говорили о хозяине больше, чем все языки Москвы и Петербурга…
Пересев за стол, отпив глоток кофе, П.Я. сжал виски ладонями и услышал руками тяжёлые перекатывания чего-то круглого, уставшего…
3
– Меня считают прагматиком, холодным человеком… Как просто объявить боль души несоответствием общему тону… Боже, как темно и душно. Только и видно мерцание нескольких лиц человеческих… Пушкина да Левашовой… да вон ещё Орлова… И всё ряженые… ряженные в допетровские рубища «филы», убаюканные своими песнями любви к народу, который их не понимает и дремлет под серой шинелью…. Какой сильный топот… ничего не видно в пыльной темноте, кроме иероглифа «Народность»… То проницательное чутьё без разума несётся с упоением единства в пропасть…
П.Я. не замечал ранее за собой способность спать с открытыми глазами, и теперь открытие это его неприятно озаботило.
– Что это со мной, в самом деле? Заснул сидя. Дурно.
4
П.Я. был уверен, что не играет на рояле. Даже в своём тесном кругу он не позволял себе делать то, что считал блажью настроения. Но сейчас он был один…
Шопен…
Лилась музыка Шопена…
Мягкий пушистый хвост лизнул виски…
Как давно это было… Франция…
Только сейчас, после поражения, Франция вновь надевала золотую одежду балов и фейерверков. Было нетерпение, лихорадка – свойства молодости. Философии хотелось меньше, чем любви, плотской любви.
Франция, как кордебалет мадам Тюмо, хозяйки нимф, спустившихся на петербургскую сцену накануне войны, радовалась вновь обретённым благоуханием духов, смывших наконец-то запах пороха.
Мадам Тюмо, о! Будучи патриоткой Франции, она, как только Буонапарте перешёл границы России, сердцем услышала зов Родины. М-м Тюмо всплакнула и уложила империалы в саквояж. Выпив русской горькой, она поцеловалась с фельдъегерем Его Императорского Величества, посидела на дорожку, по-русски, на коленях у выше упомянутого фельдъегеря и лишний раз убедилась, что лучше русского егеря мало что лучше быть может. Уже на крыльце м-м Тюмо крикнула:
– По коням!
И юная корда, вспорхнув, как м-м, отнюдь не с холодных каменных, равнодушных невских львов, прыгнула в шесть карет. Поезд тронулся. И – о счастье – двадцать отборных драгун сопровождали поезд до… увы, счастье всегда коротко: до околицы Петербурга.
Действия военных, в результате которых было много убиенных с обеих сторон, подхлёстывали пыл м-м Тюмо: скорее домой, к соотечественникам. В спешке бывают недоразумения, тем более что мужчины, дерущиеся друг с другом, молодые мужчины, рознились только цветом формы!
М-м и её воспитанницы не успели заметить, что с неменьшей страстью обтанцевали авангард русской армии!
На вопрос министра внутренних дел Франции, уже в Париже, о том, как мог произойти сей нонсенс, м-м Тюмо резонно заметила:
– Возможно, это были русские, но они говорили по-французски, чёрт побери!
Это был веский аргумент. И действия, напуганного войной женского сердца м-м Тюмо через двадцать минут при закрытых дверях кабинета министра были признаны патриотичными.
– Странные свойства ума, – подумал П.Я., – под музыку Шопена почему-то вдруг вспомнился этот анекдот?
Пальцы вновь опустились на прохладу клавиш. Шопен…
– Его играть может только он сам… – П.Я., нажимая мягкие клавиши, увидел себя на балу по случаю коронации: в переплетённых стёклах окна на него смотрел голый череп…
Отдёрнув руки от клавиатуры, открыл глаза и понял, что нет рояля, а он крепко стискивает виски дрожащими пальцами, под которыми пульсирует…
– Да что же это со мной? Дурно.
5
Отвратительная, наглая мышь… Она уже прогрызла половицы басманного дома. Она уже изъела опорные балки потолка. Загрызёт, мерзкая, как Пушкина, загрызёт… Фикельмон, да, она рассказала когда-то устный мемуар, как Пушкин до съезда гостей, сидя за карточным столом, шевелил на двух блюдцах камни рубина и алмазов. Рубины, стекая с длинных, ухоженных пальцев алым потоком в тарелку с алмазами, родили пророческий образ:
– Не напоминает ли вам это капель крови, струящихся из раны? Снег и кровь – какое сочетание…
– Да, чем же известь эту мышь? Не мышьяком ли? – Взяв левой рукой подсвечник с горящей свечой, П.Я. ставит мышеловку с ядом. Мышеловка же захлопывается и стискивает правую руку Чаадаева.
И тут выползает из-под проеденных досок пола, хрюкая и смеясь даже, огромная мышь. Она кусает руку П.Я., зажатую мышеловкой-капканом… Рука наполняется болью, а мышь, издеваясь, шипит:
– Вот тебе, басманный философ. Вот тебе, прекрасный Чаадаев. – Острые зубы её вонзаются в затекшие пальцы.
Неловко отбиваясь подсвечником с горящей свечой, П.Я. не достигал успеха. Проворная наглая мышь отскакивала, всякий раз чувствуя приближение удара. Прыть её была столь изощренна, что она смогла перекусить горящую свечу, тем самым почти обезоружив противника темнотой. И с ещё большим напором принялась за онемевшую, искусанную иголками острых зубов руку.
– Как можно искать разума в толпе? Где видано, чтоб толпа была разумна? – издевалась мышь. – Вот тебе за это, прекрасный Чаадаев! Вот тебе, басманный отшельник, – захлёбывалась мышь. Оловянные глаза её уже больше её самой… оловянные без блеска глаза…
Не отличаясь большим физическим мужеством, П.Я. глухо вскрикнул, придушенный нервным спазмом, и… очнулся от тяжёлого сна.
Неясный, размытый свет оплывшей свечи колебал тени стоящих на письменном столе предметов. Правая рука, неловко вывернутая, придавленная телом, отекла и звенела, пальцы онемели.
– Какой горький вкус во рту. Дурно. Да что же это со мной?! Глупо. Кому показал рецепт? О Господи, как же этого энтузиаста-то? Schwürmer-то… на балу?..
6
«Милостивый государь,
Александр Павлович!
Позвольте, Ваше Превосходительство, прибегнуть к покровительству Вашему в несчастном случае, меня постигшем.
26-го числа, в 11 часов вечера, выронил я из дрожек, на Трубном бульваре, новый с иголочки пальто-жак; проискавши его до полуночи, возвратился домой с горестным сердцем.
На другой день, к несказанной радости моей, узнал, что он найден фонарщиком. Ныне посылаю за ним в пожарный депо с 3 рублями награды великодушному фонарщику. Там объявляют посланному моему, что пальто отправлено в канцелярию г-на обер-полицмейстера; туда спешит он и узнаёт, что до четверга не получу своего пальто. Войдите, Ваше превосходительство, в моё положение, сжальтесь над моей наготой милостивым предстательством Вашим перед его Превосходительством, возвратите мне, если можно без нарушения закона, мой бедный пальто: прошу Вас покорнейше, между прочим, принять в соображение, что при долговременном его странствии в том светлом мире, где он находится, могут в него проникнуть разные насекомые, тем более что этот мир (я разумею мир фонарщиков) отчасти населён, как Вам известно, ГАДИНАМИ…
В надежде на благосклонное участие Ваше,
Имею честь быть
Вашего Превосходительства покорный слуга
Пётр Чаадаев».
7
Отошёл в мир иной. 14 апреля 1856 г. В 4 часа дня.
8
14 апреля 1919 г. на кладбище Донского монастыря пришёл отец Амвросий, пряча свечу в длинном рукаве. 14 апреля девятнадцатого не давало повода для радости: голод, облавы, расстрелы, война.
Подойдя к надгробной плате П.Я.Ч., о. Амвросий зажёг свечу и, укрывая её от влажного ветра, прошептал:
– Ты вернулся, блудный сын исканий, в лоно… Господь да успокоит Душу твою. Дерзости твои да прощены будут. Молю Всевышнего о тебе, Пётр Яковлевич.
На кладбище появились с голодным блеском в глазах, но с ружьями солдаты. Сказали:
– Молишься, сволочь! Республика в опасности, а он молится!
– Сымай крест!
О. Амвросий отказался. Крест сорвали. Сорвали одежду. Не стреляя, сопя красными, мокрыми носами, с усердием закололи… Кто-то, вытирая нос рукавом шинели, помочился на труп священника и чугунную плиту надгробия…
– Ч-Ча-а-да-ев, – по слогам прочитал солдат, застёгивая штаны.
– Наша взяла.
– А, жрать у попа ни шиша…
Ушли в серый апрель 1919г.
Господи! Прости их. А живущим дай силы, Господи, простить.
(1972–1990 гг.)
Schwürmer (нем.) – восторженник.
Статья опубликована :
№32-33 (6334) (2011-08-10)
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии: