Мой Сталинград

Владимир Н. ЕрЁменко

Никогда не думал, что доживу до 70-летней годовщины окончания Сталинградской битвы. Это же целая человеческая жизнь! А у меня до[?] было ещё детство и юность, оборванная пришедшей в родной город войной[?]

Полгода боёв в Сталинграде разрубили мою жизнь на две неравные половины.

В заметках я вспоминаю лишь об отдельных эпизодах того давнего, ушедшего в историю, времени. Это лично мой Сталинград. У тех, кто защищал с оружием в руках мой город, - он другой.

В силу своей издательской профессии мне приходилось общаться с многими писателями, кто воевал в моём городе, а потом описал эти события. Я не только с пристрастием читал книги Виктора Некрасова, Владимира Тендрякова, Михаила Алексеева, Ивана Падерина и других "сталинградцев", но и неоднократно обсуждал те события. И всегда выносил из этих бесед одно схожее чувство: будто мы были на разных войнах. Они знали, что и у Сталинграда, и у войны будет обязательно конец. Он может закончиться их гибелью[?] Я же попал в какой-то страшный лабиринт, из которого не было выхода[?]

Что меня, как других людей, могут убить, я не мог согласиться. Но до сих пор со стыдом помню, как во время страшной бомбёжки, перед прорывом немцев к Волге через наш рабочий посёлок я, забившись под железную койку в сводчатом подвале соседей,скулил, забыв про мать и брата: "Я не умру! Я не умру!.. Даже если всех завалит, рухнет подвал, меня спасёт железная кровать[?]"

И это тоже только мой Сталинград.

К тому же война нерасторжимо переплелась со всей моей последующей жизнью, и мне кажется, я до сих пор не могу выбраться из-под её обломков[?]

Переправа вплавь

Ровно за год огненное колесо войны докатилось до нашей Волги. И Сталинград, считавшийся глубоким тылом, стал прифронтовым.

Нас, старшеклассников (а я уже оканчивал восьмой класс), с весны начали выводить на рытьё окопов. В небе постоянно висела ненавистная "рама", самолёт-разведчик. Его не могли "достать" наши зенитчики[?] Шли воздушные бои, и почти всегда побеждали быстрые как молнии "мессершмиты"[?] А наши двукрылые "чайки" и тупорылые "ястребки" чаще вспыхивали факелами[?] Когда из горевших самолётов выпархивали белые парашюты, их расстреливали всё те же мессеры[?]

К лету 1942 года немцы во многих местах выходили к Дону, а от него, от той злополучной Большой излучины, до Сталинграда - всего 80 километров. В сводках Совинформбюро почти месяц повторялось: "[?]бои идут в Большой излучине Дона". И в этот месяц непрерывно шла эвакуация колхозного и совхозного скота и техники.

У Волги, на переправах, скопились гигантские табуны. К тому же постоянная переправа была одна, чуть выше Сталинграда. А в самом городе навели три понтонных моста. Но по ним скот не переправляли. Днём на левый берег шли подводы и автомашины с поклажей и людьми, чаще раненными, а ночью, в Сталинград - войска и боеприпасы[?]

Скоро скота на правом берегу скопилось столько, что его начали переплавлять вплавь, по опыту Дона. Однако Волга не Дон! В низовьях её ширина от полутора до двух километров. Но другого выхода не было, и пастухи гнали крупный рогатый скот (коров и быков) в реку. Именно в это время у нас появился наш дедушка Лазарь Иванович, и он предложил мне "пойти и посмотреть переправу вплавь". Она была чуть ниже посёлка, и дед надеялся встретить там кого-нибудь из своих знакомых, у него они были повсюду[?] Нашёл он их и здесь[?]

Однако я расскажу о самом зрелище переправы вплавь[?] Оно меня потрясло так, что я несколько ночей не мог спать уже не от грохота зениток и налётов немецких самолётов, а от тех кошмаров, которые я видел на этой страшной переправе через Волгу[?]

Весь берег не менее чем на километр был запружен гуртами скота. Над ними струился зловонный пар. Несколько коров лежали в каких-то неестественных позах, и под ними на пыльной траве проступала грязь.

Подойдя ближе, я понял, что животные убиты[?] И, видно, совсем недавно[?] Это сделал тот немецкий самолёт, который низко кружил над этим местом, когда мы с дедом были ещё во дворе нашего дома. Я уже раньше видел, как безнаказанно летавшие фрицы над нашим посёлком гонялись за людьми. А тут беззащитные коровы. Вот он и "схулиганил", убив несколько животных[?]

Меня поразило, что до них, мёртвых, нет никакого дела пастухам, которые бичами гнали стадо к берегу Волги, и я спросил у деда:

- Что, они их бросили?

- Ай, - отозвался тот, - не до них! Надо спасать живых! - И, увидев впереди знакомых, наддал к ним.

Я, было, побежал за ним, но меня остановила "выпавшая" из стада бурёнка. Она как вкопанная стояла, упёршись передними ногами в землю, голову свесила, глаза закрыты. Бурёнка была светлой симментальской породы, а её передние ноги тёмно-красные[?] Это, видно, и остановило меня. И тут я понял - корова ранена и истекает кровью[?] Это кровь окрасила передние ноги[?] животное медленно, молча умирает[?]

Меня охватил ужас[?] Я уже видел и слышал, как умирают смертельно раненные лошади[?] Их ржание похоже на смертный крик, от которого пробирает дрожь[?] А эта бурёнка умирает молча, в каком-то неестественном перенапряжении. И от этого ещё страшнее[?]

Бурёнка утробно выдохнула, передние ноги подломились, и она рухнула. Сначала на острую грудь, а потом завалилась на бок[?]

Поодаль от стада стояла другая корова, в такой же закаменелой позе. Я побоялся проходить мимо неё и, круто повернув в сторону, побрёл к деду, который шумно говорил с гуртоправами (так он назвал знакомых пастухов), наставляя их, как легче загнать стадо в Волгу.

- Вы волов пустите вперёд! - Кричал он тем, кто стоял внизу, под кручей, у самой воды. - Волов! За ними пойдёт стадо[?]

В руках у Лазаря Ивановича был длиннющий арапник, и он так оглушительно, нет, не хлопал, а именно стрелял, что ему позавидовал бы любой цирковой жокей[?]

Мы пробыли на берегу Волги не меньше часа. Переправа вплавь оказалась не только хлопотным, но и тяжёлым делом. Животные никак не хотели входить в воду. Они несколько раз прорывали окружение гуртоправов и стремительно по кручам выскакивали на верх берега.

Я был плохим помощником, дед несколько раз так накричал на меня, что я чуть не заплакал. Для Лазаря Ивановича это была работа, хоть и трудная, но работа. А для меня - потрясение и мучение вместе с несчастными коровами и быками, которые боялись Волги и никак не шли в воду...

Зато, когда они вдруг поплыли, я испытал не только конец своих мучений, но и восторг, от которого сразу развеялись все мои переживания и страхи.

Как и предложил Лазарь Иванович, первыми поплыли волы. Пригнув рога к шеям и подняв над водою морды, они потащили за собой в воду всё стадо[?] Зрелище непередаваемое. Даже дед, видавший многое, был заворожён им.

Пригнутые к глади воды рога отдавали стальным отблеском на солнце, а шум от входящих в реку всё новых и новых партий осмелевших животных огласил Волгу какой-то ещё не ведомой музыкой, и мне показалось, что её сейчас слышат и в Астрахани.

Мы все, кто гнал непокорных животных, вдруг замерли и восхищённо смотрели на библейское действо, какое развернула на Волге война. Возможно, такое происходило тысячи лет назад, когда в мою родную Волгу упирались орды кочевников-завоевателей[?]

Я спросил у Лазаря Ивановича:

- Доплывут ли они до того берега?

- Сильные доплывут[?] - ответил он.

- А слабые?

- Утонут[?] - тяжело отозвался дед. И, помолчав, добавил: - Всё, как в жизни[?]

"Ни шагу назад!"

Это случилось в конце июля. После тяжёлой ночи, которые стали походить одна на другую, когда остервенело бухали зенитки. Особенно донимала наша батарея, стоявшая перед домом в овраге, где был вырыт и наш блиндаж.

Проснувшись, увидели, что через Волгу нет понтонной переправы. Тут же от соседей по блиндажу узнали: "Взорваны и две других!" Это сделали наши после ПРИКАЗА Сталина № 227, получившего название "Ни шагу назад!".

Связь с "за Волгой", откуда шли войска, бое[?]припасы и другое снабжение, прервана[?] Прервана и эвакуация из города не только жителей, но и раненых красноармейцев. Их теперь будут отправлять только в часы короткой летней ночи на лодках и моторках, какие прячутся в заводях и ериках на левом берегу.

Все эти сведения и слухи сыпались по "сарафанному" радио. Настоящее радио об этом молчало и после страшной бомбёжки, когда немцы со всех сторон зажгли город и он горел не переставая[?]

После этого чёрного дня Сталинграда мы уже не слышали радио, а руководство города ещё раньше перебралось за Волгу, бросив нас, мирных жителей, на растерзание[?]

А дальше для нас наступил почти полугодовой ад Сталинграда.

Нашему рабочему посёлку Купоросный выпала, может быть, самая горькая и тяжёлая доля из всех поселений Сталинграда, который растянулся вдоль Волги почти на десятки километров. Если брать всю длину города, то Купоросный всего в десяти километрах от центра к югу. Он весь был застроен частными деревянными домами. Предприятий здесь было всего два: кожевенный завод и небольшая фабрика меховой одежды. Посёлок разделён глубоким оврагом. С запада он, как и весь город, прикрыт холмистой возвышенностью - Ергенями. Оврагов по всей длине Сталинграда не менее десятка.

Я так подробно говорю, потому что овраги и Ергени (куда входят и знаменитые Мамаев курган, Лысая гора) имели очень важное, если не решающее, значение в битве за Сталинград. А наш Купоросный овраг был на особом счету у советского и немецкого командований. По нему проходил стык двух армий, оборонявших город: 64-й Шумилова и 62-й Чуйкова.

Сюда, в этот несчастный стык остервенело били немцы, а нас, жителей посёлка, засыпали с самолётов бомбами: зажигательными, пока не сожгли все дома, а потом и фугасными, перепахивая погорелья.

Выйдя на возвышенность Ергеней, немцы подключили к этому кошмару - артиллерию и миномёты. По Купоросной балке враги несколько раз прорывались почти до Волги. И тогда из-за Волги нас накрывали залпы "катюш" и тяжёлой артиллерии. Прорывавшихся немцев несколько раз отбрасывали.

Я однажды попал под этот страшный огонь, и меня спас наш одиночный окоп, один из многих, которые нарыли вокруг красноармейцы. Ощущение такое, что нырнул в горящую печь и загнетка захлопнулась за мною. Жгло спину, хотя я был в ватной фуфайке. Земля не только горела, но и плавилась, и мне казалось, лава вот-вот затопит мой окоп. Но солдатский одиночный окоп устоял и спас меня. Однако фуфайку пришлось выбросить.

Тогда погибло много жителей[?] все те, кто не успел добежать до своих убежищ.

В сентябре немцам всё же удалось пробить брешь через Купоросную балку, выйти к Волге и разорвать нашу оборону. На юг они дальше Лапшина сада пройти не смогли. Зато на севере немцы потеснили нашу оборону аж до центра города, до речки Царица, где в её крутом склоне был оборудован блиндаж командующего 62-й армией В.И. Чуйкова.

Здесь полоска волжского берега шириною всего двести метров держалась до конца обороны. Немцы не могли её взять только потому, что у Чуйкова была отличная связь с левым берегом. Как только они поднимались в атаку, подавался сигнал на заволжские батареи и артиллерии "катюш". И немцев сметало огнём[?] Наши бойцы в это время успевали скатиться вниз к берегу, где у них в кручах были блиндажи[?]

Я уже упоминал нашу зенитную батарею. Служили в ней девушки, а вот охраняли орудия мужчины-красноармейцы. В одну из ночей, когда не было налётов на город, на батарее было ЧП. Проверявший посты обнаружил спящего солдата. Прифронтовая линия, а тут этот сталинский приказ "Ни шагу назад!"... И суд над бедолагой-охранником был скорым и беспощадным. Приговор трибунала - расстрел.

Всё вершил появившийся словно из-под земли в зенитной части лейтенант-смершевец. Он же и объявил, что приговор приводится в исполнение немедленно. Но вышла какая-то заминка. Не то смершевец ждал команду бойцов для расстрела, не то не мог собрать зенитчиков на показательную казнь.

Рассказывающая всё это маме девушка-зенитчица так и сказала:

- И наш командир так и сказал этому старлею: "У меня нет людей. Управляйся сам".

Мы слышали этот рассказ и тут же рванули к оврагу. Здесь уже было несколько пацанов и среди них мой одноклассник Витька Красильников.

- Видишь, - кивнул он в сторону красноармейца с лопатой. - Заставили копать себе могилу.

- Как могилу? - не понял я. - Это же окоп.

- Да нет... - зашептали пацаны. - Это он. Он, кого будут расстреливать.

Я обомлел. И уже не мог оторвать взгляда от круглой, как арбуз, стриженой головы бойца. У копавшего я видел только голову и уши торчком. Они словно прилепленные. Траншея уже выше пояса, а он всё копал, ныряя с лопатой на дно. Разгибался, когда выбрасывал землю, и опять нырял. Мокрая, в грязных подтёках пота голова-арбуз и торчащие уши отбивают поклон за поклоном. Такие вот головы и уши у стриженных под машинку детей, когда они купаются в Волге.

Наконец солдат опустил лопату и, распрямившись, повернулся лицом к нам.

- Ну, хватит, что ли? - прокричал он трескучим и плаксивым голосом. И ещё больше стал похож на вынырнувшего из воды мальчишку-заморыша.

Я не понял, к кому он обращается. Лицо худое, бледное. Гимнастёрка без ремня, со споротыми петлицами, болтается, как на колу.

- Он чего? - толкнул я Витьку. - У нас спрашивает?

-  Да нет, - отозвался тот.

И в это время из-под обрыва, на котором стояли мы, послышался голос:

- Копай! Копай! В полный профиль!

Я сделал шаг и заглянул вниз, в овраг. В тени, под кручей сидел командир. На коленях планшет. Склонился, что-то пишет.

- Это он, - шепнул мне Витька. - Смершевец.

Солдат потерянно постоял, вытер рукавом лицо и, подняв лопату, стал копать дальше.

"Да как же можно? Как можно копать себе могилу?" - кипело всё во мне. Я задохнулся. Сорвался с места и убежал в свой блиндаж и не выходил до обеда. Даже не помню, была ли стрельба или бомбёжка. Забившись в угол на нары, сидел и думал об этом ушастом красноармейце. Я уже видел убитых. Видел тех, кто только что был живым, а потом лежал бездыханно. Но чтобы покойника или, вернее, того, кого сейчас лишат жизни, ещё и заставляли рыть себе могилу?!

Вечером встретился с Виктором. Он рассказал, что смершевец не дождался наряда солдат и сам из пистолета убил приговорённого. Витька так и сказал: "убил", а не "расстрелял". Он тоже понимал, что это было убийство[?]

И ещё сказал, что зенитчиц не собрали к "живой" могиле. Они пришли сюда позже, когда там уже не было смершевца. Пришли, поправили могилку, насыпали холмик земли.

Через 70 лет

Летом прошлого года меня так потянуло в эти места, что я упросил родственника отвезти меня, мою дочь и её сына в Купоросный.

Мы оказались на земле посёлка, где 70 лет назад я вместе с мамой и младшим братом пережил весь Сталинград. Отец и старший брат Виктор были на фронте.

Лет за тридцать до этого я приезжал сюда, и тогда ещё можно было увидеть какие-то приметы посёлка. В десятках метров от берега Волги обнаружил кирпичные остатки нашего дома. Теперь не было и того фундамента. Но люди, как и в тот наш приезд, здесь жили. Несколько хатёнок, слепленных из отходов стройматериалов, разбросаны по пустырю. Ни улиц, ни кварталов. Ориентиром было сгоревшее и разбитое каменное здание ещё дореволюционного кожевенного завода. Улица Ленина шла от него. Теперь здесь стояли три лачуги, где могли жить только бомжи.

Спустившись по бывшей улице, я вроде бы нашёл место нашего дома. Но там была свалка, поросшая вербами и густым кустарником. Пробрался к самому обрыву берега, и мне открылись родная Волга и её тёмный заволжский лес.

Река всё та же желанная и красивая, как в детстве и юности.

- Да, это то место[?] - шептали мои губы. - И меня стало относить в то далёкое и незабываемое[?]

А где же та, нагретая солнцем земля, по которой я бегал босиком, где играл в тряпичный футбол? Где та Большая улица (она так и называлась), по какой я ходил в школу? Где те крутые тропинки, по которым мы с ватагой мальчишек скатывались к Волге, на ходу срывая одежду, бросались в воду?..

Вокруг всё стало не таким, чужим[?] Даже те места, где сгорел весь посёлок и на чёрном погорелье торчали одни печные трубы, а потом и они рухнули под артобстрелами, сейчас я могу угадать только по направлению, где проходили те военные сталинградские события.

Если стоять лицом к Волге, то справа Купоросная балка. В ней были блиндажи, наш и наших квартирантов-беженцев с Украины и Ростова.

По этой балке проходил стык обороны двух армий: 62-й Чуйкова и 64-й Шумилова[?]

Здесь меня и Витьку Моргунова ранило, когда мы в развалинах на погорелье варили кашу из пшеницы. Её мы принесли из разбитого вагона[?] За несколько дней до нашего ранения убило моего одноклассника Костю Бухтиярова, таким же миномётным обстрелом из немецких "ванюш". Ещё раньше бомба упала в блиндаж наших квартирантов, и мы с братом Сергеем бегали прикапывать их мёртвых[?]

И так каждый день: кто-то убит, кто-то ранен или контужен, а чья-то семья навечно похоронена в блиндаже или подвале[?] В посёлке уже никого не хоронили, как это было в начале боёв, а только присыпали[?] И то не всегда.

Так, стоя у края обрыва, я "на ощупь" бродил по воспоминаниям своей сталинградской войны.

Очнувшись, я позвал дочь Юлию и внука Мишу.

- Поглядите, какой отсюда вид на Волгу[?]

Оторвав взгляд от замусоренного и всеми брошенного пустыря, дочка восторженно ахнула.

- Ты гляди, какая красота! - Повернулась к сыну, а потом ко мне: - Да что ж они такое золотое место забросили и загадили?

Она ругала местные власти за этот разор и запустение: "Здесь же люди живут! А ни дорог, ни магазина, ни даже улиц нет!" Я разделял её гнев, а сам никак не мог выбраться из-под тяжёлых и всё ещё кровоточащих воспоминаний[?]

До войны в Купоросном было около тысячи дворов. А сколько эвакуированных[?] И почти все погибли. Когда немцы выгоняли нас из блиндажей и подвалов, то набралось не больше сотни женщин с детьми и стариков.

"Что ж я не остановил машину у той лачуги, где висело свежевыстиранное бельё? Там наверняка были люди. А вдруг те, кто как и я выжил или знают что-то по рассказам родных? Поговорить бы с ними, отвести душу[?]" Но не случилось[?]

Женщина плачет

Гулял по парку и вдруг увидел на лавочке одинокую плачущую женщину. Первое желание - подойти и предложить помощь. Уже пошёл к ней, как меня остановил знакомый голос:

- Не трогай её. Пусть выплачется. И ей станет легче[?]

Замедлил шаг и огляделся. Никого рядом. Парк пустой, только впереди плачущая навзрыд молодая женщина. Тут же я понял, что всё шло с той далёкой войны, которую я пережил подростком более семидесяти лет назад.

Голос был родной, не то мамы, не то бабушки, из той, ушедшей вместе с ними в небытиё жизни[?]

Прошагал мимо, вспомнив, что за парком корпуса больницы. Значит, женщина вышла оттуда и не смогла дальше идти.

А я уже был там, на войне, где плакали многие молодые женщины. Их плач доносился из дворов, когда по посёлку проходил почтальон. Его ждали в каждом доме с письмом с фронта и боялись встретиться с похоронкой[?]

Когда это случалось, то двор взрывался криком, от которого холодело сердце. Мне кажется, во мне навсегда застрял крик нашей тридцатилетней соседки, матери троих малых детей, когда почтальонка попросила её расписаться за похоронку на мужа.

Помню и плач самой почтальонки. Она жаловалась моей маме:

- Да что они на меня зверем смотрят? Разве ж я виновата? Сил больше нет на этой работе[?]

Но самым страшным плачем взорвался наш рабоче-колхозный посёлок Отрада на окраине Сталинграда утром 9 мая 1945 года, когда радио сообщило об окончании войны. Женские крики и плач забили ликование и радость долгожданной победы.

И всё ж таки во дворах и прямо на улице начали устанавливать столы и стулья для гулянок. Гулянки шли вскладчину. Взрослые собирали по 500 рублей или бутылке разливной водки, что было равноценно. Можно было принести и пол-литра спирта-сучка, какой из опилок гнали на гидролизном заводе. Он стоил на базаре те же 500 рублей.

Мы же, рабочие-подростки, собирали по 300 рублей. Закуска у всех была одна - винегрет и кислое молоко. Почти все в Отраде держали коров, потому что без молока с детьми не выживешь[?]

Только к середине дня, а то и к вечеру мелодии песен под гармони и балалайки выпивших за победу сельчан стали заглушать крики и плач вдов.

С тех пор, когда женщина плачет, во мне просыпается война[?]