Из автобиографии. Родился я в 1923 году, первого июня (на Духов день) в селе Пителине Пителинского района Рязанской области. Отец мой до революции служил на пароходе, как и деды мои, но все они крестьянского рода. Дед по отцу Можаев Иван Зиновьевич был астраханским лоцманом, ещё в прошлом веке водил суда по знаменитому каналу из Волги в Каспий. Роднёй я был богат - братьев и сестёр было пятеро, а двоюродных, троюродных не перечтёшь. Только по отцовской линии имел трёх тёток и пять дядьёв. С одним из них, с Николаем Ивановичем Можаевым, ушёл на войну в 1941 году, в сентябре месяце: "В кругу скупых на слёзы, ласку; в кругу семей своих, мешок наклали под завязку нам с дядей на двоих. И древней Муромской дорогой пошли мы, млад и стар..."
А всего от Можаевых, то бишь родственников из нашего села, воевало в эту войну шесть человек. Столько же пителинских Можаевых воевало в Первую мировую войну. И вот чудо – хоть и раненые, но все возвращались. У дяди Михаила шинель была прострелена в трёх местах. Двоюродный брат мой Можаев Иван был ранен осколком снаряда в голову. И поправился... Работал будь здоров! А ежели напьётся, то, куражась, спорит: «Клади яйцо на голову – не упадёт!»
На темени ость выбита – впадина. И действительно яйцо не падало с головы. «Иван, что ж ты врачей не просил, чтоб заделали тебе эту ямину?» – «Да глупые они. Давай, говорят, ребро у тебя вынем и залатаем голову!» – «И ты отказался?» – «Ну? Чудак-человек! Как же без ребра-то жить?»
Словом, по отцу родня моя весёлая. И по матери родственники мои не скучали... Дед, Песцов Василий Трофимович, и старший дядя были моряками. Дед – активный участник революции 1905 года, служил на Чёрном море. После революции скрывался два с лишним года. По амнистии в 1908 году вернулся в родное село Мичилы, где не был двадцать пять лет. Привёз со станции десятка полтора чемоданов, саквояжей, баулов. Бабка думала: «Добра-то сколько! Носить теперь не токмо нам – детям и внукам не переносить...»
Стали открывать эти чемоданы да саквояжи – а там одни книги. Он всю библиотеку партячейки привёз. Я помню эти книги в доме деда... Неспокойный был человек – он и умер в пути. Решил, что революция в Москве да Питере не так сделана. В начале восемнадцатого года поехал в Москву, чтобы доказать кому следует: «Не так делаем!»...
Вот вам моя родословная[?]
Андрей ТУРКОВ, критик:
– Борис Андреевич Можаев прожил жизнь большую – может быть, не очень длинную, но очень содержательную и насыщенную. Был учителем, был военным, инженером. Значительная часть его жизни и литературный дебют связаны с Дальним Востоком. В ту пору Дальний Восток был предметом экзотических восторгов. Радостное освоение края, «за туманом и за запахом тайги»... А у него очень скоро появилась другая тема. Один из его героев почувствовал «тревожный запах гари». Пожалуй, самая блестящая его вещь – это «Живой». В «Новом мире» она была напечатана абсолютно не случайно. Много-много лет назад среди писем, которые Твардовский в изобилии получал на свою «Книгу про бойца», было одно письмо, до поры до времени не печатавшееся (потом, кажется, было где-то напечатано), которое резко контрастировало со всеми остальными. Я его помню почти наизусть:
Поэт Твардовский, извините,
Не забывайте и задворки,
Хоть мимолётно посмотрите,
Где умирает Вася Тёркин,
Который воевал, учился,
Заводы строил, сеял рожь.
В тюрьме, бедняга, истомился,
Погиб в которой ни за грош…
Прошу мне верить, я Вам верю.
Прощайте! Больше нету слов.
Я тёркиных нутром измерил,
Я Тёркин, хоть пишусь – Попов.
В Фёдоре Кузькине Можаев почувствовал вот это тёркинское начало. И дальше произошла вещь совершенно замечательная, когда очень чуткий к русской прозе Ю.П. Любимов тут же выбрал эту вещь для постановки и поставил её.
Виталий СТЕПАНОВ, журналист:
– Спектакль вышел, но не шёл, как известно. Но я был на двух генеральных (и скандальных) репетициях «Живого». Первая была перед просмотром самой Фурцевой, тогдашнего министра культуры. Спектакль вышел уже после смерти Фурцевой, когда был новый министр – Демичев. Этот спектакль особенно мне памятен. Потом было обсуждение. На спектакль пригласили элиту из председательского подмосковного корпуса. Было несколько Героев Социалистического Труда, были деятели из Министерства сельского хозяйства. Спектакль был блистательный. Все дружно аплодировали. Но когда началось обсуждение, атмосфера уже была совсем другая. «Правда» очень резко критиковала повесть Бориса Андреевича. И, несмотря на это, Борис Андреевич откликнулся на мою просьбу съездить от «Правды» в командировку и написать для нас очерк. Уговаривал я его очень просто: ради интересов деревни надо нас простить. И на протяжении всего нашего знакомства он никак не вспоминал тех наших выпадов по поводу повести «Живой».
Борис МОЖАЕВ
– Никого не пустили в зал – даже композитора, даже художника. Одни они, как говорили артисты. 36 человек во главе с министром культуры. Двери замкнулись, я оглянулся и – о чудо! – увидел Андрея Вознесенского. Как он попал, откуда появился – для меня это было загадкой. В этом пустом напряжённом зале артисты стали играть. Играли очень хорошо. Мы с Любимовым у пульта. Передо мной за два–три ряда сидели два человека. Один маленький, щупленький, другой высокий, с куполообразным черепом. Смеялись. А впереди сидела сама Екатерина Алексеевна (Фурцева. – «ЛГ» ). Высокий гулким голосом: «Гу-гу-гу». А маленький так: «Пш-ш-ш». И вдруг гневный голос Екатерины Алексеевны: «Это кому там смешно, хотела бы я знать!»
Лев ДЕЛЮСИН,
историк-китаист:
– Когда мы жили на Уки (хутор в Латвии: жена Можаева была латышкой. – «ЛГ» ), к нему часто ходили за советами местные латыши, крестьяне окрестных сёл, которые просили совета, помощи, куда написать письмо, чтобы разрешить свою беду. Борис Андреевич всегда охотно отзывался и помогал, сочинял иногда письма, звонил куда надо, ходил. У него был активный, деятельный характер. Это был не кабинетный писатель, который отмахивается от всего, что мешает ему работать. Хотя, казалось бы, это отрывало его от дела: он, я помню, писал сценарий, ему надо было в срок уложиться. Мне хочется вспомнить о его беседах с Фёдором Абрамовым. Абрамов – прекрасный писатель, знаток русской деревенской жизни. И когда они сходились вместе, мы были слушатели, а они были спорщики. Рассказывали друг другу, как надо оседлать коня, завязать уздечку. Но когда они переходили к общим проблемам сельского хозяйства и к тому, что делается в советском селе, тут Можаев поражал собеседников знанием литературы. Вильямса, Докучаева, Прянишникова он цитировал наизусть…
Владимир ПРОНСКИЙ,
писатель:
– Какое-то время я редко вспоминал о Можаеве, ещё реже звонил ему, пока не попалась его статья в газете «Труд» под названием «Проданная деревня». В ней он описывал злоключения колхозников из рязанского совхоза «Культура», землю одного из отделений которого продали за два «лимона» заезжим арендаторам. Продали вместе с людьми, жившими там! И стали они теперь работать в АО «Агродрев». И если бы работали! А то стадо коров угнали на центральную усадьбу, туда же перегнали и один-единственный исправный трактор, оставив крестьян без работы, а значит, без зарплаты... «Чем же такая приватизация отличается от бывшей коллективизации? – задавался вопросом Борис Андреевич в своей статье. – Да ничем – и по форме, и по результату. Всё так же команда сверху – и бесправие крестьян. Но раньше это делалось по «передовой теории Маркса» для счастья всего международного «пролетарията», как говорил герой Бунина, а теперь делается по «передовой теории рынка». Для счастья кого? Обнищавших горожан или для этих отощавших деревенских жителей?..» И там же: «Прежде чем вводить земельную аренду, необходимо принять жёсткий закон землепользования, чтобы всякий арендатор, охочий до бесконтрольной эксплуатации земли и крестьян, неотвратимо предстал бы перед судом, как нарушитель закона».
Слово Владимира Солоухина на панихиде по Борису Можаеву 6 марта 1996 г.
– Не знаю, насколько уместно, а я думаю, что уместно, перефразировать здесь одну замечательную строку из нашего великого поэта Тютчева: «Ты отстрадал, а мы ещё страдаем». Ещё мы не знаем, чем и как кончится для России наша позорная возня в Чечне. Ещё не знаем, чем кончится дело с Крымом и Черноморским флотом. Ещё не знаем, кого выберут в президенты России. Ещё не знаем, как спасти нашу деревню, земля в которой – вот у нас в колхозе – не засеивается уже несколько лет: нет семян, нет горючего, нет механизаторов. Пустует земля России. Борис прожил, в общем-то, не короткую – нормальную, долгую и плодотворную жизнь. Из деревенского паренька, из морского инженера он сделался одним из крупнейших писателей России. Его неугомонная душа носила его по разным весям и градам. Я мог последние три года наблюдать его вблизи, потому что мы оказались соседями по переделкинской даче…
Он болел душой не просто за деревню, не просто за Черноморский флот – он болел душой за Россию, потом что он был человеком правдивым, искренним и, повторяя его же слово, он был человеком живым. Живым! Конечно, это плохое утешение, что литература его будет жить, книги его будут жить. И мы пока ещё живём – в нашей памяти он будет жить. Но знаем ли мы сами, как мы будем жить дальше? И в этот тяжёлый момент Бориса Андреевича нам будет очень и очень не хватать…