Творчество живущего в Перми поэта Юрия Беликова отмечали самые полярные критики - от Владимира Бондаренко до Евгения Минина. Георгий Гачев сравнивал со "взрывом и прорывом Духа через вязкость энтропии", Андрей Вознесенский углядел в нём «талант шамана, заклинателя и пророка», а Евгений Евтушенко – способность «в отличие от многих почвенников не замыкаться на чувстве родного края и России, а могуче и естественно сливаться с космосом, общим для всего человечества». Он же включил стихи Юрия в антологию «Десять веков русской поэзии».
Книг у Беликова немного. На сегодня – три: «Пульс птицы», «Прости, Леонардо!» и «Не такой». Между первой и второй, как водится в русском застолье, был промежуток небольшой. А между второй и третьей – молчание длиною в 17 лет. В эту пору Беликов стал «вождём дикороссов», чьи стихи на протяжении последнего времени его усилиями публиковала «Литературная газета». Он же – страстный публицист и «штучный» собеседник самых ярких и угловатых писателей наших дней. Эти диалоги также печатала «ЛГ». К своему 55-летию Юрий подготовил новую, четвёртую книгу написанных за последние годы стихотворений «Я скоро из облака выйду», которая увидит свет в одном из московских издательств. Сегодня мы публикуем стихи из этой книги.
«ЛГ»
МОНОЛОГ НЕПРОИЗНОСИМОГО
Название исландского вулкана Эйяфьятлайокудль, по мнению некоторых лингвистов, могут правильно произнести лишь 0,005 населения Земли, но весною 2010 года он заставил о себе заговорить весь мир.
Эйяфьятлайокудль!
Ни Раша, ни USA,
ни прочая попса имён таких
не знают,
но стоит мне взметнуть
свой пепел в небеса –
и ваши самолёты не летают.
Эйяфьятлайокудль?
Не выговоришь. Но,
когда уже до ангелов доходит,
когда явил Господь своё глазное дно, –
меня любой везувий переводит.
Эйяфьятлайокудль[?]
По-русски говоря –
эй, явь, яд, лай откуль?
Внемли, Тредиаковский:
а ежели с цепи стозевная твоя
цитата сорвалась – и застит свет
в окошке?..
Но человек, он сам
в мозгу своём плодит
фантомы чудищ –
жаров ли, остуд ли.
Что троглодит!
Да спал бы троглодит,
не люди коль, –
эйяфьятлайокудли.
Я жду… когда осядет пепел…
Не во мне –
во человецех поздно или рано.
Я не хочу быть вывернут вовне,
мне ни к чему бессонница вулкана.
Ты не бессонницу – ты сон мой
растолкуй.
Зачем я сплю? Кого б ошеломило,
что булькает
эй-яфь-ят-лай-окудль
сладчайшей колыбельною для мира.
СКОРЫЙ ПОЕЗД БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ
Поезд шёл, готовый развалиться,
с дребезгом и лязгом, на одном
болтике держащийся чудном,
и, два раза выкрикнув: «Граница!»,
убредала наша проводница
две таможни потчевать вином.
Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,
так ребёнок в толщу одеял
с головою прячется от ночи, –
поезд медлил, полз, не шёл, короче,
выжидал, казался обесточен,
но дома в округе освещал.
Надвое разрезав человека,
даже не заметил – поезд шёл
мимо городов и мимо сёл,
века наплывающего – эка
невидаль! – разрезал человека –
скольких он уже разрезал, мол.
Главное, что живы пассажиры,
а бригаду можно не менять.
И зачем всему составу знать,
что летят с колёс кишки и жилы,
что несчастной стала чья-то мать,
что убийца – поезд, если живы
пассажиры, надо ль горевать?
Бывшую Империю сшивая,
он хранил с ней кровное родство,
и она за ним, ещё живая,
всё гналась до самого до края,
дыни, как планеты, простирая
к тамбурам захлопнутым его.
ЧЕЛОВЕК, ПРЕДАВШИЙ ЗВЕРЯ
Я умираю в собаке, которую предал.
Жду, что умру.
Дабы мой след опознав,
не считала она его следом
в Божьем миру.
Спас от собачников, вынянчил,
слух разузорил
кличкой – и вдруг
сбагрил. О, сколько
в её ошарашенном взоре
веры и мук!
Зверь приручённый не может
предать человека –
крепок сей наст.
Но человек – жадный выкормыш
плети и стека –
зверя предаст.
Сопоставимы ли та и другая потеря?
Жаль мне людей:
ибо предательство не человека,
а зверя –
крест полютей.
Кто на Голгофу незримо взошёл
с Иисусом?
Тенью прирос.
Пётр отрекался и блохами
не был искусан.
Всё же – не пёс…
Может быть, это Его
самый верный апостол,
взвывший средь вый,
хоть и не стал он ни стражей,
ни паствой опознан:
«У! Не убий!»?
И всколыхнулась, взыграла
людская клоака:
– Пробил твой час!
– Люди! – Он молвил, –
во мне умирает собака…
Впрочем, и – в вас!
И заскрипела не мачта –
распятье ответно.
Вырвался стон.
И, клокоча, запредельным
наполнился ветром
парус-хитон.
И с той поры до скончания света
и мрака
очи – горе:
– Господи Боже! Во мне
умирает собака.
Та, что я пре…
Столько нарыла земли у ворот
и забора!
Морда в грязи.
Скоро она шар земной
повернёт до упора
против оси.
Лишь бы – к хозяину прежнему.
Ближе и ближе.
Кликну её.
Сходит с ошейника, вертится,
прыгает, лижет
ухо моё.
Лапы трясутся во сне.
Ну а сон – одинаков:
мясо даю,
долго кормлю и веду сквозь туман
до бараков.
И предаю.