* * *

Времени здесь в обрез -

трудно его обидеть.

Дерево смотрит в лес,

чтобы себя увидеть.

В поле полно небес –

можно сосну заметить.

Дерево входит в лес,

чтобы себя не встретить.

В поле сосна. Одна.

Снег истоптали боги.

Чтоб не нашла она

лёгкой своей дороги.

* * *

В ветер до неба набьётся вода.

Стукнет луной в навес.

Дерево слышит себя, когда

слушает ночью лес.

И человек, воскресая в стыд,

знает, едва дыша,

что у него ничего не болит –

только душа.

* * *

Ляжешь, как на глину[?] Только руки –

руки затекают под меня,

вымывая душу из разлуки,

словно дым и горечь из огня.

Словно кто-то белый свет листает,

пустоту, как стёклышко, берёт:

палая листва перелетает –

как сквозь пальцы – с этого на тот.

У воды во рту твердеет бритва.

Немота с тебя не сводит глаз.

Непроизнесённая молитва

прямо в бездну молится за нас.

* * *

Одинокий старик

копит последний крик.

Дверца открыта – печь

знает иную речь…

Кто там стоит оплечь? –

Очи закрыть – и лечь…

Только огню видна

тьма… А за ней одна

страшная тишина.

* * *

Всё выше свет, темнее, уже,

день теплокровен и умыт.

Где снег растаял, там болит

земля в земле, и первый стыд

стекливший лужи,

теперь глядит очами стужи

и в бочки ржавые гудит.

Два зренья – неба и земли,

столкнувшись, воздух вознесли –

столп ледяной, внутри горячий, –

как взор любви, уже незрячий,

как ночью горло без петли.

Сквозь лёд и снег проходит сад –

стучит капель, ломает спицу.

И долго тьма вдыхает взгляд

и выдыхает свет и птицу.

* * *

Зернистой старости обряд –

сугробов медленное пьянство

и влажной смерти постоянство –

всё превращает в землю сад:

и этот рай, и этот ад,

где зреет зрение пространства

и вечности мужает взгляд.

* * *

Всё гуще книга в дереве. Она

растёт сама собой в себе. Весна,

даруя птицам нежный купол сада,

цветущей смерти медленно глотнув,

кончается. И в небо тянет клюв

живую букву шелкопряда.

И шелеста грядущего надсада,

и переплёты веток, и слюна

зеркального земному раю ада –

всё паутины зыбкая громада,

где, стиснутая светлой силой взгляда,

густеет книга в дереве. Она

не тронута, но Богом прочтена.

* * *

Сгибая ветер в две погибели –

в деревья, в ветви, в листья, в щели, –

в воде дожди себя увидели –

и обомлели, и прозрели,

и ознобили зобик зяблику,

и так возликовала жалость,

что к оторвавшемуся яблоку

большая яблоня сбежалась.

Так отраженье отрывается

от босоногого предмета

и прямо в озеро вжимается

невероятной силой света.

* * *

В зеркало смотришь – исчез.

Вертится в холоде ядрышко боли.

Ветер с утра одевается в лес,

а раздевается – в поле.

Ветер – утраченный рай:

в смерть упирается, чтобы сначала

вечность начать. Убирай

зеркало, чтоб не молчало.

В тряпку, в рогожу, в сарай,

чтоб не струилось наружу.

Чтоб не лилось через край

всё, что морозило душу.

* * *

Книгу открою – ближе к концу.

Книгу воды прижимаю к лицу –

кану в страницы – в наклоне,

в две – по размеру ладони.

И – в глубину, и опять в высоту:

небо ознобом земли перечту,

как журавлиную стаю,

кровь свою перелистаю.

Так шелестите леса в решето,

светом шумите и камни, и стёкла –

всё, что ещё не прочитано, что

солью и смыслом намокло.

* * *

Сон после жизни – мука,

всё – пустота и дрожь,

ни тишины, ни звука –

небом одним поёшь.

Мёртвому поле снится –

вот он стоит, немтырь:

в левой руке синица,

в правой руке снегирь.

* * *

Капля слизывает себя долго.

Удлиняется. Словно Волга,

слабосильная, сгоряча

Каму слизывает с плеча.

Без стекла, без горсти, без глины

капля тянется как сосуд,

из которого очи пьют:

из артерий, из сердцевины

бытия – и себя до дна

выпивают – и в горле сухо.

Это только начало слуха,

и щекочет глухое ухо

капля новая из окна.

* * *

Лапки, веточки сорочьи

пишут то, что станет речью,

на снегу последнем. Ночью

очи плачут человечьи.

Очи волчьи тоже плачут,

очи заячьи трепещут

и под веки звёзды прячут,

и глядят. И небом плещут

вёсла клёна или бритвы

прошлогодней стрекозы,

чтобы вверх текли молитвы

золотым путём слезы.

Теги: Юрий Казарин , современная поэзия