"ЛГ"-ДОСЬЕ

Надежда Кондакова - поэт, переводчик, драматург. Родилась в Оренбурге. Первые публикации относятся к 1967 г. В 1973 г. окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Заведовала отделом поэзии в журнале «Октябрь». Автор 11 поэтических книг. Лауреат премии г. Москвы в области литературы и искусства.

– Ваши книги «гуще» всего выходили в 80-е годы. Потом был 10-летний перерыв. Последняя появилась в 2009 году. Как вы оцениваете эту «очерёдность» и неравномерность?

– Моя судьба сложилась не совсем обычно для литераторов моего поколения, многие из которых лишь к 40 годам добились профессионального признания. Можно сказать, что мне повезло. Я начала печататься рано, в Литинститут поступила в 19 лет, имея за плечами два курса университета и публикации в журналах. В 1974 году прошла так называемая «Бульдозерная выставка» художников-нонконформистов, которая имела неожиданные последствия и для литераторов. В ЦК КПСС «обнаружили», что средний возраст членов СП приближается к пенсионному, и дали команду – срочно принять молодых – из тех, кто значительно моложе 30, у кого есть публикации и книга. Нас собрали в Музее Маяковского и в присутствии членов приёмной инстанции устроили публичные чтения. Дальнейшее было предопределено. Так в сравнительно молодом возрасте оказались приняты в Союз писателей – Таня Бек, Александр Медведев, я и ещё человек 10–15. Вторая книга вышла только через шесть лет после первой, её я сама «передержала» в столе и до сих пор не перечитываю, не люблю. Именно это недовольство собой побудило меня к переменам – я приняла решение уйти из журнала «Октябрь», в котором проработала восемь лет. Многие тогда крутили пальцем у виска, мол, с таких мест добровольно уходят только дураки. Но шаг этот скоро оправдался. Через год в «Советском писателе» вышла «Стрела» (1983), затем – одна за другой – ещё три книги. И только тогда я осознала, что не могу одновременно скакать в упряжке и порхать вольной птичкой. «Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека» – эти значимые слова Пушкина мы как-то легкомысленно игнорируем. А меж тем именно он отстоял право пишущего быть не чиновником какого-то разряда, а «сочинителем» и стал первым профессиональным писателем России. Надо признать, что и советская власть это «право» писателя подтвердила (при всех претензиях к его правоприменению). Зато нынче профессия «литератор» поставлена государством под сомнение, что, на мой взгляд, катастрофично.

Мой личный опыт свидетельствует в пользу того, что «и швец, и жнец, и на дуде игрец» – неплодотворный для литератора путь. Нельзя отвлекаться от главного, разменивать дар, данный тебе Богом, на пустяки – окололитературную суету, ненужные «толковища», борьбу за или против чего-то. Борис Слуцкий сформулировал точно: «Надо думать, а не улыбаться, надо книжки умные читать». Это – составляющая часть профессии, может быть, самая важная.

– Так чем же конкретно вы объясняете большой перерыв в издании своих книг?

– После 91-го года я изменила себе – под влиянием так называемого общественного темперамента пять лет (вместе с коллегами А. Иванченко и М. Кудимовой) отдала строительству новой писательской организации – СРП, затем ещё пять – «борьбе» с «жуликами и ворами» в Литфонде. Горько сожалею об утраченном времени. Это точно ненаписанные стихи, упущенное вдохновение и непрочитанные книги. Замена им – пустота, вода, толчённая в ступе.

В 2001 году под эгидой замечательного журнала «Золотой Векъ» вышла моя самая красивая, изысканно изданная книга «Инкогнито», но тираж её был в 10 раз меньше прежних – всего 2000 экз. Её хвалили друзья, но она не принесла удовлетворения; мне не хотелось, чтобы она вообще где-то продавалась, я даже не стала забирать её из типографии. Произошло какое-то отвержение от поэзии. На мой взгляд, это было трагическое время расставания с иллюзиями, разъединения писателя с читателем, время выживания страны и человека в ней после дефолта и душевного разора. Время окончательного распада иерархичного (по природе своей) литературного процесса в стране, растекания его по тусовкам и группировкам. По счастью, отсутствие собственных стихов в жизни я заменила присутствием в ней Пушкина. Несколько лет мы с супругом Владимиром Чепкуновым работали над культурологической книгой «Пушкинский календарь», которая вышла в связи с юбилеем поэта и доставила нам много радости.

– Вы отличаетесь от многих поэтов, приверженных раз и навсегда выработанной манере. Ваша поэтика несколько раз резко – и всегда неожиданно – менялась. По каким причинам это происходило?

– В самые «урожайные» на книги и публикации 80-е годы я много переводила – часто по подстрочникам. И стала внутренне ощущать некую инерцию слова, отсутствие стилистического сопротивления, появилась, как заметила однажды Белла Ахмадулина, «привычка ставить слово после слова». Легкописание это меня смутило и озадачило. Мне было всего 35 лет, и если в этом возрасте тебе самой твои стихи скучны настолько, что бросаешь их на полпути, не дописывая, значит, надо завязывать с этим делом, решила я. И около полутора лет не писала вообще, ездила по стране, выступала на совместных с Валерием Золотухиным вечерах. Но однажды вновь почувствовала поэтический «зуд» – и это уже были совсем другие стихи, другой стилистикой и энергетикой наполненные смыслы. Шёл какой-то густой поток слов и соревнующихся между собой образов, в котором даже мне, филологу, расставить знаки препинания было трудно. Я ни в чём себя не насиловала – так случилось, если хотите, подсознательно совпало с «запросом на сложность». Но со временем уже и на этом пространстве возникла инерция, снова явилась неудовлетворённость собой. В новом веке вдруг потянуло к «неслыханной простоте». Да и в жизни моей за последние годы произошло так много утрат, что горе само нашло иные слова и иной способ самовыражения.

– Вы долгие годы прожили рядом с большим поэтом – Борисом Примеровым. Чем вам помогало и чем мешало такое «соседство»?

– Мы прожили вместе четверть века, вплоть до его трагического ухода в мае 1995 г. Поженились, когда мне не было и 20 лет, а ему уже исполнилось 30. Казалось бы, старшего и младшего в семье определил сам возраст. Но у нас всё случилось наоборот. Борис был большим и беззащитным ребёнком, совершенно «безбытным», беспомощным в обыденной жизни. Он родился поэтом и только поэтом мог быть в этом мире. Хтонический ужас вызывало у него любое общение с государством и его представителями, кроме литературных чиновников (тут он, видимо, подспудно ощущал своё «изначальное превосходство»). По природе своей он был катастрофистом. Мой же природный оптимизм и обычная женская смётка воспринимались им как недостижимое для него «умение жить». Часто, говоря о себе, Борис как бы в шутку цитировал Маяковского: «Я не мужчина, а облако в штанах». Иногда отчаянно взывал в стихах: «Отпусти меня на небо, не держи так тяжело», хотя ни на минуту не хотел расставания со мной. Несмотря на всю тяжесть нашей совместной жизни, ни разу не подумала о разводе и я. Иногда мне кажется, что мы с ним все 25 лет провели в волшебных разговорах – о русской литературе, о мировой поэзии, живописи, музыке, истории, философии[?] и о России, которую так любили и о которой так печалились. Соучастником этих разговоров была и наша обширная, совместно собранная библиотека, с большими раритетами и почти без лакун. С уходом Бориса образовалась огромная дыра в моей жизни: такого великого собеседника мне больше Бог не послал ни в каком качестве.

– Только что после 18-летнего перерыва вышла книга Примерова. Нет сомнений, что этим читатель обязан вам. Где все эти годы были многочисленные «друзья» Бориса Терентьевича? Как удалось наконец осуществить это издание?

– Смерть открывает свои сметы и бухгалтерии. Одни «друзья», оказавшиеся просто завистниками Бориса Примерова, предались сплетням и пошлым клеветническим «воспоминаниям» о нём, другие распространялись о своей «близости» с поэтом, но палец о палец не ударили, чтобы вышла его книга или появился сайт, ему посвящённый. Многие из пишущих о поэзии просто «забыли» о существовании такого поэта. И только земляки из казачьей станицы Мечётинская и районного Зернограда озаботились увековечением памяти любимого поэта – назвали его именем улицу и Библиотеку семейного чтения, открыли в ней Музей Примерова, вот уже 16 лет проводят день его поэзии «Поющее лето». Теперь вот хлопочут об областном статусе этого чудесного праздника с фольклорной нотой. В год 75-летия со дня рождения «Литературная Россия» провела конкурс имени Б. Примерова «Я был бессмертен в каждом слове», сейчас готовит книгу с таким же названием. Но самым важным событием «юбилейного» для Бориса Терентьевича года стал однотомник его стихов и поэм «И нецелованным умру я», на который уже откликнулись «ЛГ» и ещё несколько изданий. Пять лет назад мы с сыном Фёдором Примеровым (ныне, увы, покойным) подготовили эту книгу к печати. Но только в этом году попечительством ростовского губернатора В.Ю. Голубева нашлись деньги для издания, и дело сдвинулось с места. Однотомник вышел, хотя и очень ограниченным тиражом в 1120 экз. – для библиотек Ростова и Ростовской области. Теперь будем надеяться, что найдётся издатель и в Москве.

– Вы долго работали редактором и вообще наверняка много занимались чужими текстами. Что, по-вашему, принципиально изменилось в языке поэзии за последние десятилетия?

– Начало ХХ века и предшествующее ему 10-летие коренным образом изменили язык поэзии (и культуры в целом), настолько изменили, что этот сравнительно небольшой исторический период получил отдельное название – Серебряный век. Сто лет спустя произошёл точно такой же слом в культурной парадигме, в том числе в языке поэзии. О причинах можно говорить долго. Изменились коммуникативные формы языка, увеличился «диапазон транслирования», скорость проникновения слова сквозь культурные пласты. А поскольку поэзия – это наполненное неизученным видом энергии «явление языка» (по А.А. Потебне) и при этом – наивысшая форма человеческой коммуникации, самая краткая и точная, то перемены не могли обойти её стороной. Так язык поэзии сегодня стал сложнее, насыщеннее и вместе с тем произошло его «обмирщение», энергетическое «убывание». Большую роль в этом сыграл интернет, к которому я отношусь с большим пиететом и никогда его не браню.

– Когда всё-таки ждать вашу новую книгу? И чего от неё ждать?

– Новая книга стихов «Житейское море», надеюсь, появится уже в этом году. Месяца через два выйдет в свет и моя пьеса «Любовь и смерть Марины (Мнишек)». И уже на 2/3 написана книга мемуарного жанра «Без вранья, но с умолчаниями». Как видно даже из этого интервью, я прожила долгую и очень насыщенную событиями жизнь. Я была лично знакома со всеми старшими поэтами, дожившими до середины 70-х годов, практически со всеми ровесниками и с теми, кто на 10–15 лет моложе. Со многими из этих людей я дружила. Я была свидетелем великих потрясений и низких проявлений человеческого духа. Я хочу рассказать беспристрастную правду о том литературном процессе, участником которого мне выпало быть, и без иронии поразмышлять над взлётами и падениями русского реализма XX века и русского постмодернизма, по которому теперь уже, кажется, пришёл черёд «справлять поминки».

Беседовал Денис ЗУЕВ

Три обязательных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой твердили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

– Время показало, что они ошибались. И ныне есть значительные творческие личности, серьёзные писатели и большие русские поэты. Но, увы, Есенин прав: «лицом к лицу – лица не увидать».

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– Мне кажется, что изначально поэт пишет не для читателя. Литература для него – способ выжить в энтропии жизни. Как вы знаете, в русском ХХ веке многим великим досталось ощутить на своей шкуре эту ситуацию – «без читателя», да, горько, страшно, но не безутешно. И сравнение настоящей поэзии с «драгоценными винами» – не преувеличение. Поэзия может стать «властительницей дум» и через несколько поколений, как, собственно, и произошло с самой Цветаевой и её «соседями» по веку. С прозой и драматургией несколько иначе. Даже фантазируя, трудно представить, как бы мы сегодня прочли романы Толстого, окажись они спрятанными от читателя при его жизни. Проза (и особенно драматургия) ближе к читателю (и зрителю). Их связи с современниками глобальнее, зримее – менее таинственны, но более действенны. В определённый момент прозаик улавливает то, что витает в воздухе, драматург раньше других фокусируется на том, что волнует, смешит или расстраивает современных ему людей. И счастье, если временное под пером писателя обретает ещё и черты вечного. Тогда книга становится не только фактом истории литературы, но и живым отголоском в ином времени. Я думаю, современная литература слишком удалилась от человека, она ищет смыслы в самих смыслах и идеях, а не в живой жизни, а если и в живой, то в её слишком прямолинейных и примитивных проявлениях.

– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?

– Кто, что и какие обстоятельства повлияли на становление вас как литератора, иными словами – кто были ваши учителя? – Наряду с великой литературой, «проглоченной» в юности, это страшная русская история XX века, тоже открывшаяся мне рано. Нечеловечески злобное уничтожение царской семьи большевиками. Несчастная эпопея моей собственной семьи – раскулаченных и объявленных «врагами народа» родителей отца и мамы, простых русских крестьян. Большое влияние оказал  журнал Твардовского «Новый мир», который я стала регулярно читать с 17 лет, а также Солженицын, Варлам Шаламов и Олег Волков, прочитанные в самиздате. Эти факторы и эти большие личности сформировали мою гражданскую и человеческую позицию. За первые уроки жизни и поэзии я благодарна оренбургскому литобъединению. Безупречному поведению в литературной жизни, самоиронии и вкусу я училась у Владимира Соколова. А Межиров открыл мне тайну поэзии – её «незаёмный» звук. И ещё я всю жизнь училась у тех поэтов, чьи стихи любила и продолжаю любить. Поэт на свете – вечный ученик.

Теги: Надежда Кондакова