Несадящийся самолёт
Фото: РИА "Новости"
В тот день Алексея Гаршина разбудило острое чувство далёкой, смутной тревоги. Словно за стенами дома или даже рядом, в соседней комнате, притаилась опасность. Кроме того, его слегка знобило, болел желудок. Гаршин подумал, что, может быть, вчера он простудился на работе из-за того, что кто-то из персонала вновь увеличил мощность кондиционера. Когда наконец в семь часов утра включился стоящий на столике возле кровати электронный будильник, он испуганно вздрогнул - так, словно никогда прежде не слышал мелодии "Последний поезд в Лондон". Гаршин выключил будильник, полежал ещё минуту, смотря в потолок, затем через силу поднялся и пошёл в душ.
Горячая вода вскоре смыла с него все дурные мысли. Зарядка и упражнения на эллиптическом тренажёре окончательно привели самочувствие в нужный тонус. Алексей приготовил себе хрустящие тосты с сыром, сварил кофе, добавил в него сахар, корицу и с рассеянным удовольствием позавтракал, запивая кофе холодной водой, как он привык после отпуска в Греции. После завтрака Гаршин сложил посуду в посудомоечную машину, почистил зубы и стал одеваться. Минут десять он провёл перед зеркалом, облачаясь в недавно купленный бежевый костюм от Hugo Boss, тщательно завязывая галстук, подбирая под костюм туфли, протирая их бархатной тряпкой. На секунду Гаршин вдруг поймал себя на мысли, что лицо, смотрящее на него из зеркала, словно было не его лицо, а какое-то чужое, отдельное, ему не принадлежащее. Кроме того, он с неприятным удивлением понял, что, похоже, сам намеренно затягивает сейчас свой выход из дома.
Когда же Алексей покинул наконец квартиру и сел в лифт, то признаки странного недомогания вновь проявились – причём стали нарастать с угрожающей силой. В голове зашумело, и снизу, от ступней, начала подниматься какая-то вязкая, бьющая волна неприятной дрожи. Ноги Гаршина онемели настолько, что, едва выйдя из лифта, он не смог дойти до выхода из парадного и в изнеможении опустился на ступени лестницы. Алексей не мог понять, что с ним случилось: то ли приступ дурноты, то ли что-то серьёзнее. Может, тревожно подумал он, за завтраком я съел что-то несвежее и у меня отравление? Мелькнула даже мысль о сердечном приступе – но боли в груди и в спине вроде не было. Но самое неприятное было то, что Гаршина охватило чувство какого-то сильного, тоскливого отвращения перед чем-то, что находится совсем рядом, неподалёку.
За окном помещения для охраны дома мелькнуло настороженное лицо старушки-консьержки – и тут же спряталось за занавеску. Ещё бы, конечно, ей не могло не показаться странным и даже подозрительным, что ранним утром вроде бы приличный и неплохо зарабатывающий жилец из 211-й квартиры с 24-го этажа, в новеньком костюме с кожаным портфелем в руках, уселся с потерянным видом на грязные подъездные ступеньки.
В конце концов Гаршин пересилил себя, встал, улыбнулся вновь выглянувшей из-за занавески консьержке и уверенными шагами вышел из дома на улицу.
Но не успел он отойти от подъезда и трёх метров, как от идущего мимо прохожего в него полыхнуло чем-то таким плотным и неприятным, что Гаршин словно бы натолкнулся на невидимую преграду в воздухе, отшатнулся и едва не упал. Мимо шли по своим делам люди, кто-то говорил по телефону, мужчина заводил двигатель в машине. Светило яркое майское солнце, пели птицы, шелестели на ветру листья – а он стоял, прислонившись к углу высотного дома, вцепившись пальцами в облицованную декоративными плитами стену, и трясся от нового приступа дурноты.
И вдруг он догадался, в чём дело – похоже, его просто воротит от людей!
Да[?] Причём не только прямо от них. От всего, где люди могли или могут присутствовать: от едущих машин, от собак, даже от голубей и чирикающих воробьёв, которые прыгали на возвышающейся в контейнере цветной горе мусора, – от всего живого исходили волны какой-то отвратительной энергии, словно это был новый вид тошнотворной радиации, направленный исключительно против него.
Сев на ограде клумбы – подальше от дорожки, по которой шли прохожие, Гаршин пытался сообразить, что ему делать дальше. На работу он явно опаздывал. Неподалёку простучала на каблуках его тучная соседка с хнычущим ребёнком, который кричал, что не хочет идти в детский сад. Из подъезда выскочил парень с городским рюкзаком и промчался мимо с испуганным взглядом, перепрыгивая через цветы, – видимо, тоже куда-то опаздывал.
Алексей достал из портфеля коробочку ментоловых леденцов, которыми он обычно заедал перед важными встречами выкуренные сигареты, и положил в рот сразу несколько прозрачных подушечек. Поразмыслив, он решил, что на работу, пожалуй, сегодня лучше отправиться на машине. Конечно, это займёт намного больше времени, чем путь на метро, и он сильно опоздает. Но что тут сделаешь? В таком состоянии, как сейчас, ему было легче умереть, чем войти в переполненный вагон метро.
Через минуту-две леденцы помогли – тошнота отступила. Но слабость в теле всё ещё оставалась. Отыскав среди припаркованных к задней стене дома машин свой ещё почти новенький «шевроле», Гаршин вдруг вспомнил, что брелок с ключами он оставил дома. Уже два месяца, как из-за постоянных пробок он ездил на метро, а за руль садился только в выходные. Точно, вчера вечером он отстегнул автомобильный брелок от связки ключей от квартиры и положил его на телевизор.
Когда щёлкнул замок закрывшейся за ним квартирной двери, Гаршину стало намного легче. Отыскав ключ от машины, он повертел его в руках. Подошёл к окну. На карнизе сидел голубь с куском грязного хлеба в клюве. Запрокинув голову, птица с трудом, несколькими рывками, глядя выпученными глазами на Алексея, проглотила хлеб. Затем, тяжело взмахнув крыльями, голубь взлетел – и Гаршину показалось, что он вот-вот упадёт. Но голубь смог долететь до дерева. На какую-то секунду у Алексея мелькнула странная мысль: как выглядел бы мир, если бы птицы перестали летать?
Нет, лучше остаться дома, подумал он. Одна только мысль, что сейчас вновь придётся идти на улицу, вызывала отвращение. Хорошо, пусть даже он поедет в машине – но с людьми-то всё равно придётся встречаться. Плохо, конечно, потому что на сегодняшний день у него назначено несколько важных деловых встреч. Ситуация, впрочем, не такая уж патовая: в нефтяной компании, где он работает, хорошему специалисту иногда позволяется внезапно заболеть. Коллеги Гаршина время от времени так поступали.
А он был хороший специалист. Полгода назад, когда руководство узнало, что Гаршин хочет перейти на работу в Лукойл, ему тут же существенно повысили оклад и уговорили остаться.
Алексей машинально открыл пачку сигарет, закурил. И почти сразу же вновь почувствовал тошноту и головокружение. Сплющив окурок в пепельнице, Гаршин почти бегом выскочил на кухню, распахнул окно, бросил пепельницу в раковину под струю воды. Так что же, дело, выходит, вовсе не в людях, а в банальном отравлении? От этой мысли Алексей усмехнулся, и ему даже стало как-то скучно.
Он налил из кувшина-фильтра воды в стакан, выдавил две половинки лайма, добавил сахара, размешал. Потом бросил два кусочка льда. Отпил: отлично, тонкий вкус лайма действует освежающе, тошнота отступает. Расхаживая по дому со стаканом в руке и прихлёбывая из него, Гаршин набрал приёмную генерального директора.
– Наташа? Это я. Привет. Такое дело, Наташ. У меня… какое-то отравление, наверное, вчера что-то съел. Ага. Серьёзно. Лежу, встать не могу. Что? Да, температура высокая… Тошнит, рвёт. В общем, не смогу сегодня. Ты там предупреди, пожалуйста, чтобы меня не искали. О кей? Да, да, конечно, врача вызову. Спасибо, Наташка, за мной должок.
Он сел на диван, взял пульт, зачем-то включил телевизор. И сразу же, как только вспыхнул яркий, брызжущий голосами и музыкой экран, облако отвращения стало вновь наползать на него.
Зазвонил рабочий мобильный. Алексей схватил телефон и сразу же пожалел:
– Господин Гаршин? Это Марина Евсеева из Новосибирского РНУ. Почему вы не присылаете исправленную статью о пуске магистрального нефтепровода на утверждение нашему руководству? Вы получили наши замечания?
– Получил, да. Но…
– Послушайте, Алексей Станиславович. Мы будем вынуждены обратиться непосредственно к вашему начальнику. Почему в тексте даны неверные цифры о валовой перекачке нефти на принимающем участке? Откуда вы взяли эти данные? Кроме того, марка вентилей указана неверно – это старая марка, сейчас на нашем РНУ идёт замена устаревших вентилей и клапанов на новые. Что подумают наши партнёры? Вы меня слышите, Гаршин?
– Слышу… – слабо выговорил он, краем глаза рассматривая своё отражение в зеркале, из которого на него смотрело чужое, словно что-то только что проглотившее, какое-то нечеловеческое существо.
– Так вот, руководство РНУ желает быть в курсе чётких сроков написания пресс-релиза в соответствии с присланными замечаниями…
Выронив телефон, Гаршин бросился в сторону ванной. Едва успел наклониться над унитазом, как его почти вывернуло наизнанку. Но после рвоты легче не стало – только жгучая, кислая пустота. Ополоснувшись холодной водой, он опустился на кафельный пол. В кармане заиграл второй – домашний – мобильный. Не глядя, Гаршин отключил его.
В гостиной трещал телевизор, за окном рычал автомобиль, где-то лаяла собака. Гаршин закрыл глаза…
Опять, то же самое. Вновь ему приснился прежний сон. Словно заедающая, но медленно вращающаяся пластинка, которую снова и снова ставят на старый проигрыватель. Начинался сон всегда одинаково: заснув в своей квартире или во время командировки в отеле, Гаршин внезапно пробуждался и оказывался в кресле летящего пассажирского самолёта. Вот и сейчас. Придя в себя, Гаршин осматривается и видит, что за окнами самолёта стоит ночь, в темноте которой светятся лишь опознавательные бортовые огни крыльев. Тихо шумит двигатель. Алексей не понимает, куда летит самолёт, над каким местом земли сейчас пролетает, почему он вообще отправился в этот полёт. Ему кажется, что где-то он уже это видел – но не может вспомнить, где. Он интуитивно, смутно чувствует, что уже бывал однажды в этом сне. Салон с шестью рядами кресел пуст – похоже, он единственный пассажир на борту. Над его креслом установлен маленький экран, на котором медленно движется пунктирная линия пройденного самолётом пути. Гаршин встаёт, идёт по проходу, пытаясь отыскать хоть кого-нибудь из пассажиров. Никого. Он садится в первое попавшееся кресло. Внизу проплывает земля. Да… теперь её видно. Освещённая льющимся из темноты тусклым жёлтым светом земля пуста, словно лунная поверхность. Ни единого строения, дороги, тропинки, хоть какого-то напоминания о человеке. Только камни, холмы, расщелины. Даже деревьев нет. Мерный гул двигателя. В состоянии нарастающей тревоги Алексей продолжает поиски хоть чего-то живого. Заглядывает в туалет, в помещение кухни, где могут находиться стюарды. Пусто. Наконец, он подходит к кабине пилотов, прислоняется к двери, пытаясь почувствовать, услышать что-то за ней. Может, и там – никого? Только ровный шум двигателя. Интересно, сколько сейчас времени? Обернувшись, Гаршин замечает монитор над пустым креслом. По изображённому на экране, похожему на клубок колючей проволоки пунктиру выходит, что самолёт, на котором он находится, давно уже кружит над землёй и не собирается идти на посадку. Какой сегодня месяц? Год? Выходит, он пассажир несадящегося самолёта? Алексей осторожно стучит в кабину пилотов. Тишина. Он стучит вновь, громче. Ответа нет. Странно, но почему-то он не может произнести ни слова. Не может – или просто боится говорить? Открыв рот, через какую-то вяжущую силу, Гаршин пытается вспомнить, как нужно произносить слова. Ему это почти удаётся. В этот момент он случайно нажимает плечом на дверь кабины пилотов – и она открывается…
Глаза открылись. Был уже вечер, а может – ночь. Огни фонарей и рекламы вливались в окна его квартиры, точно тянущиеся снаружи светящиеся щупальца спрута. Работал телевизор, на экране дрожала и шипела механическая пустота.
Гаршин с трудом, в полутьме, встал – оказывается, он заснул в одежде на диване. Было душно, ломило спину, затылок. Сильно болела, наливалась тяжестью голова. Мокрая от пота рубашка липла к телу. Он с отвращением сорвал с себя рубашку, подошёл к телевизору, выключил его. Шатало, хотелось пить. Похоже, он действительно заболел. Щёки пылают сухим жаром. Точно, какой-то вирус. Измерить бы температуру… Но градусника нигде не было.
Где же он, чёрт! Копаясь в темноте на полках, почему-то не догадываясь включить свет, Гаршин уронил что-то, кажется, банку с маалоксом, и банка, глухо стукнувшись о пол, раскрылась и заляпала паркет мерцающими в темноте белыми кляксами.
«Белые чернила…» – мелькнула мысль.
Наконец, нащупав на книжной полке электронный градусник, он сунул его себе в рот. Тяжёлая, огненная слабость заливала всё его тело, будто раскалённый свинец. Из улицы лезли, впивались в него голоса. Казалось, под окнами дома собралась огромная беснующаяся толпа. Почему на свете существует столько людей, думал он. Зачем их столько… Что они хотят от меня?
Гаршин посмотрел на термометр: 41. Это, кажется, смертельная температура? Нет?
За окном рычали автомобили, лаяли собаки, что-то громко говорили, кричали люди. Пролезающие в щели дома звуки кусали, били, теребили его.
«Да, смертельная», – насмешливо сказал кто-то ему в ухо и тут же шутливо, совсем по-идиотски подул в него.
Гаршин отшатнулся, опустился на ковёр. Что-то хлюпнуло. Белая жижа вокруг. Белые чернила, похожие на белую воду. Гаршин дёргал себя за одежду, бил себя по рукам, ногам. Он не мог находиться в покое – словно десятки невидимых существ терзали его. Отмахиваясь, соскребая их с себя, он пополз куда-то на четвереньках. Каменная тяжесть жара сдавливала всё сильнее, прижимала к полу. Внезапно он наткнулся на лежащий телефон. Набрал номер.
– Помогите, – выдавил.
На том конце провода спросили что-то насчёт симптомов, сколько ему лет, что-то ещё.
– Мне конец сейчас, если вы не приедете, пожалуйста, – выталкивал он из себя слова. – Только без людей. Хорошо?
На том конце переспросили:
– Что?
– Без людей…
Его о чём-то опять спросили.
– Я же ясно сказал: приезжайте без людей! Я не могу вас видеть, никого, никогда, нигде. Пожалуйста, помогите, – просил Гаршин в трубку, – но только без людей… Хорошо? Ладно? Ну, пожалуйста…
Он плохо помнил, как открыл дверь. Как вошли врачи «Скорой», уложили его, сделали укол. Уговаривали куда-то ехать, но Гаршин отрицательно крутил головой, вырывался и всё время повторял: «Вы обманули… Вы обещали приехать без людей, а приехали с ними. Вы преступники! Вы же давали клятву Гиппократа, как вы можете!»
Приглушённый светло-зелёный свет помещения, в котором он сейчас находился, казался излишне спокойным, чтобы сосредотачиваться и отвечать. Сидящая напротив женщина повторила вопрос:
– Как вы сейчас себя чувствуете?
– М-м… нормально.
– Не хорошо, а именно нормально?
– Да, – кивнул он. – А есть разница?
– Временами существенная, – врач улыбнулась, приподняв тонкие брови. – Впрочем, я вижу, вы пошли на поправку.
– Что со мной было?
– Давайте по порядку, Алексей Станиславович, – мягко сказала врач. – Расскажите мне, когда это у вас впервые началось. Замечали ли вы признаки подобного недомогания раньше?
– Раньше? Раньше… – Гаршин задумался. – Да, пожалуй. Впервые я почувствовал, что что-то такое происходит, когда… Но мне неудобно об этом рассказывать.
– Ничего. Преодолейте, себя, пожалуйста. Это необходимо.
– Хорошо. Примерно полтора года назад… Была зима, мороз. Гололёд. Я вышел из офиса на обеденный перерыв. Чтобы дойти до кафе, где я обычно обедаю, надо было перейти дорогу. Какая-то бабушка… знаете, такая миниатюрная классическая старушка, в старой шубе и в пуховом платке, – она попросила меня, чтобы я перевёл её через улицу. Ну, я взял её под руку и повёл… Она очень медленно шла. Уже загорелся красный свет, а мы ещё только перешли половину дороги. Но машины терпеливо ждали, пока мы дойдём до тротуара…
– И?
– Понимаете. Я посмотрел на эту старушку, и мне вдруг жутко захотелось её... ударить. Понимаете? Вот так, с размаху, ногой, по подбородку, просто сбить её с ног, размазать по снегу.
Гаршин попытался уловить на губах сидящей напротив женщины снисходительную улыбку, но не увидел ничего, кроме вежливого внимания.
– Вы… вы не осуждаете меня?
– Как я могу вас осуждать, Алексей Станиславович? – ему показалось, что доктор улыбнулась, но улыбка тем не менее на её лице не появилась. – Что было дальше? Вы ударили? – приподняв брови, она смотрела на него с пристальным интересом.
– Нет. Что вы. Я… только представил. Но так явственно, будто и в самом деле ударил. Понимаете, я возненавидел эту старушку просто так, ни за что.
– Хорошо.
– Что – хорошо?
– Всё хорошо, продолжайте. Значит, после этого случая ваша антипатия к людям стала возрастать?
– В общем, да. Но не ко всем. Вернее, не сразу ко всем. Сначала только к незнакомым. Или, точнее, к тем, кто не моего круга. Ну, вы понимаете.
Врач, внимательно глядя на него, понимающе кивнула.
– А потом… Потом меня стали раздражать и те, кого я знал. Понимаете? Жутко раздражать, до тошноты. Я давил в себе это чувство, пытался заглушить. Думал, может, у меня просто депрессия или что-то вроде того…
– К врачам обращались?
– Нет. Пил какие-то успокоительные. В последний месяц вроде бы всё стихло. А вчера… Ну, дальше вы знаете.
– Что ж, – врач легко вздохнула и кивнула, – рано или поздно это почти со всеми случается. Особенно с жителями больших городов.
– Что – случается? – не понял Гаршин.
– Кризис взаимопонимания с окружающим миром. Точнее говоря – с людьми. В последнее время специалисты определяют подобное состояние как болезнь, один из современных видов депрессии.
– Это лечится?
– Как вам сказать. И да, и нет. Понимаете, лечение недомогания такого рода не может вернуть человека в прежнее состояние приязни или, если угодно, любви. Да это, собственно, и не нужно. Прогресс развития, особенно городского жителя, неотделим от некоторых изменений в его психофизическом состоянии или, если угодно, в душе. Иными словами, если вам хочется вернуться в состояние, скажем, школьной влюблённости, то вам придётся полностью возвращаться в то время, в тот возраст, опускаться на тот материальный, социальный, культурный и умственный уровень, на котором вы тогда находились. Всерьёз этого делать никто не хочет, да и не может – ну разве что в фантастических романах, – врач тонко, словно бы ободряюще, улыбнулась. – Лечение непереносимости людей, или, как называется это состояние в медицине, dislike for the people, позволяет отыскать наиболее комфортную точку соприкосновения человека с нынешней реальностью и прочно зафиксировать его в ней. То есть, можно сказать, вылечить.
– Скажите…
– Да?
– А излечение точно возможно?
Врач, с улыбкой глядя ему в глаза, покачала головой.
– В своё время я прошла ваш путь, Алексей Станиславович.
– Вы?
Врач усмехнулась.
– Непохоже? Представьте, мне пришлось на некоторое время уехать, чтобы начать лечение. Это была Индия, горы, полное уединение. Медитативная практика, курс успокаивающих препаратов. Уже через полгода я стала другим человеком. И даже сменила профессию.
– Вот как…
– Да. И теперь помогаю таким, как вы. А раньше была юристом, работала в суде.
– И что же, неужели… вы теперь никого не ненавидите?
– Никого.
– Тогда, как же вы к нам, то есть ко всем… относитесь? – спросил Алексей.
Её яркий алый рот приоткрылся, заблестели зубы. Жарко засверкал взгляд за стёклами её очков. Гаршину показалось, что его лечащий врач сейчас как-то ненормально, сексуально возбуждена.
– Никак не отношусь, – с улыбкой качнула головой женщина. – Без нервов, переживаний, рефлексий, страстей. Ровно, спокойно. Совершенно нейтрально.
– То есть – нормально? – сказал Гаршин, глядя ей в глаза.
– Что? Ах, да… – откинув голову, врач негромко, красиво рассмеялась. – Ну, конечно же, нормально. Точное определение. Да, я именно что нормально отношусь ко всем окружающим меня людям. Это, кстати, избавляет от множества проблем. Если даже не от всех.
– Хорошо, – сказал он. – Когда мы можем начать лечение?
Теги:
Валерий Былинский
,
«Островитянин»
