Тамара АЛЕКСЕЕВА

Бабка Юля не верила своему счастью. Бог услышал её многолетние молитвы и в обычный июньский день даровал ей прозрение. С этого дня начнётся её великое будущее, о котором она так мечтала.

Перед ней сидели старый небритый поэт с длинным хвостом волос, в коротких шортах и слабенькая девочка с нежным лицом, в синих клетчатых штанишках. Они пришли узнать, надо ли им венчаться, и бабка вдруг ясно и отчётливо увидела весь скрытый лабиринт их будущей жизни. Случилось это внезапно, как с неба обрушивается ливень, - она уже нашептала над трёхлитровой банкой с водой, пахнущей хлоркой, плотно закрыла её пластмассовой крышкой и терпеливо проговаривала привычный, изо дня в день повторяющийся наказ: "Воду пить и обливаться три раза в день, перед этим непременно сказать «Во имя Отца и Сына и Святого духа – во веки веков – аминь!"

Вдруг что-то больно и настойчиво ткнуло её прямо в сердце – бабка растерянно оглянулась по сторонам. «На огороде, что ли, переработала», – подумала она и потёрла рукой левую грудь – боль не уходила. И вдруг она угадала, узрела источник своей боли и ужаснулась – судьба посторонней девочки обожгла её небывалым страданием[?] Против воли своей она буквально рухнула в её сердце, как в колодец, наполненный кровью, и захлебнулась чужой бедой. И надо было поскорее выбираться, спасаться самой, но бабка Юля ещё не знала – как. В алом колодце будто били огромные колокола, да так, что закладывало уши. Она ухватилась за скользкую стену, да что толку!

Она налегла всем телом – пространство растянулось, как резиновое, и бабка Юля уже кувырком вломилась в чью-то избу, богато убранную. Надо было быстрее прибраться, не то придёт хозяин и мало не покажется. Заснула она в саду или на солнце, поди, разморилась? Она быстро подоткнула подол, засучила рукава, и день завертелся как всегда: полы выскоблить, убрать, перемыть, перестирать, наготовить. Хозяин вернулся после вечерней службы, это был дородный мужчина с красными полными щеками и румяным ртом. Он шумно вошёл, перекрестился на иконы и, не взглянув на новую работницу, пошёл умываться. Она подала чистое полотенце, он промокнул руки и бегло оглядел её крупными серыми глазами. Она потупилась. Позарез нужна была корова, семья большая, мал мала меньше, отец умер на Пасху, и мать продала её на год в работницы одинокому однодворцу.

Он ел много, вкусно и громко – с большим удовольствием, сопел и постанывал, прихлёбывая из глиняного кувшина красное вино, отламывая куски маслянистого жёлтого сыра, хрустел огурцами, слизывал с блюдца белую сметану, ковырял толстыми пальцами рыхлые блины. С таким же аппетитом он разделался с ней в своей широкой кровати: аккуратно раздел и прощупал все косточки и впадины, попробовал на зубок намечавшиеся соски, облизал подростковую грудь, до боли сжал ягодицы. А потом она от страха мало что соображала, он снова сопел и постанывал, перекладывая её, легко переламывая, как жареную курицу, с боку на бок и задом наперёд.

Старуха едва очнулась, вся комната плыла и качалась пред ней, кувыркались иконы, трёхлитровая банка, добротный диван, дорогая люстра, немолодой поэт с длинным хвостом, молодая невеста в клетчатых штанишках…

Бабка Юля по природе своей не была авантюристкой, она стала ею почти поневоле. Сосед Колька, безбожник и пьяница, в минуту неземной благодарности за слёзно вымоленный трояк пустил по селу небывалый слух: вот, мол, ей-богу, бабка Юля ночью летала на метле, но она ведьма доброй породы, и, когда приходит в гости, начинают оглашенно нестись куры. Пьянице никто не поверил, но слух остался в виде какого-то неясного знака над бабкиным домом, со временем он бы растворился, но случай пошёл навстречу и подкрепил новорождённую сплетню. Через три дома от бабки Юли телилась корова, и телилась тяжело, бабка проходила мимо да ненароком и помогла, оно, возможно, и час подошёл, но всё сошлось необычайно, да в бабкину пользу. А дальше пошло-поехало. Особливо бабка-то на земле не грешила, а потому ангелы решили возместить ей на старости лет вдовью долю и отсутствие детей. Народ повалил хоть и не валом – но ровно столько, чтоб обеспечить бабке Юле жизнь, полную достатка и уважения. Она стала важной, поправилась, дом наполнила цветными коврами и иконами. Телевизор купила, да что ещё пожилому человеку для счастья надобно? Сытно ела, по утрам пристрастилась к кофейку со сливками, варенья из полевой клубники больше не варила, полюбила конфеты в хрустящих обёртках. Разве узнала бы когда со своей крошечной пенсией, что бывает такая вкуснота? Ложилась на пуховую перину, покрытую дарёным атласным бельём, с золотыми петухами, шептала молитву благодарения и сладко, без сновидений, засыпала.

Проснувшись, шла к иконе и лукавила – просила за сытную жизнь прощения. А грехов-то, почитай, и не было. Ну – пошепчет на воду святые молитвы, намекнёт на удачную судьбу, ободрит ласковым словом, глядь, человек со своими проблемами и сам справился. Много ли надо, люди по природе своей мнительны, верят в порчи и сглазы, скажешь, что всё снялось, как и не было, страхи уйдут – оно и пойдёт всё к лучшему. Сколько детей нарожали от бабкиной воды! Оно ведь и у животных не всё так просто складывается – принюхиваются и приглядываются к друг другу, нора должна быть безопасной и удобной, обилие пищи, а потом уж и потомство, а это – люди. Вот, думают, если свадьба сыграна и медовый месяц удался – дети должны как грузди в корзинку повалить. А женщина – она из самой глубины души, куда сама с фонарями не дойдёт, пока организму не пошлёт тайный знак – будто белым платком махнёт – ничего и никогда не завяжется. Да что там говорить – в самой себе не всякая женщина разберётся. Вот и начинают выдумывать порчи неведомые, якобы на свадьбе завистниками наведённые.

Люди в большинстве своём живут как слепые – до конца жизни так и не догадываются о том, чего хотят на самом деле и кого любят. От чего их лечить? Бабки, по-настоящему видящие, давным-давно на свете повывелись, будто мор какой напал. Бабке Юле оно и на руку – на кой ей конкуренты. Но вот мучило что-то бабку, будто червячок какой подтачивал и не давал полноценно наслаждаться жизнью сытой, – просила она у Бога видения судьбы. Втемяшилось бабке в голову и понемногу захватывало всё её существо – такая уж человеческая натура, никогда и ничем не насыщается. Да кабы о большем почёте мечтала бабка или о деньгах каких небывалых – вовсе нет. Совесть её требовала одной справедливости. А от неё, как известно, все беды.

Судьба девочки, не благословенной небесами, тяжёлым кульком передавалась ей прямо в руки, нет – не в кружевных оборках и ленточках, а плотно закрученная грубым дешёвым холстом, из которого шили лишь мешки для картошки.

Ах, как бы отмахнуться сейчас от этого, пусть всё исчезнет, как и не было, отдаст бабка заговорённую водицу и благословит пару на долгое счастье. Да какое счастье выпадет девочке с этой выродившейся душой, это наихудший вариант из скупого набора, что уготовила для неё судьба. Для стареющего поэта она была лишь темой, неиссякаемой темой соблазнения и развращения. Как молодое невыдержанное вино, смаковал бы он её, слабенькую, выпивал по глоточку. Приручил бы и подчинил служить ему верой и правдой в любое время дня и ночи. Ей бы, хлипенькой, ещё в детстве сломленной, ещё незрелой порабощённой, копить по крохам свою силушку, как пчела день-деньской свою поноску носит.

– Беги от него куда подальше, девочка. Первый встречный даст тебе больше счастья. Оперись пером жёстким да пером крепким, а до той поры – не летай высоко, не ходи далёко. За первой же околицей сожрут тебя чудовища. Я проведу тебя огородами, схороню под вишнёвыми ветвями, окроплю голубым иссопом…

Бесстрашно и гневно, как птица, защищая своего птенца, взглянула она на старого поэта… Будто с ледяной горы вниз рванула она по его древнему сердцу. Мелькнул маленький мальчик в дорогой рубашечке, за ним рухнули за поворотом властный мужчина и капризная тонкая женщина в кружевах, потом опять мальчик с ледяными глазами, плачущая бабушка в чёрном платке, могила, ещё одна. Потом уже всё крутилось в мутном и диком вихре – стол, бутылки, хохот, бледные женские лица, как зимние стёкла… и тогда повалилась она на снежную землю, больно ударившись затылком. Одна за другой проходили перед лежащей в снегу бабкой Юлей женщины с осенними глазами, женщины с голодными глазами, женщины с одинокими глазами. Чья-то душа молила о любви, лишь о ней одной, – каждая уходящая женщина бросала в неё, как в скорчившегося ребёнка, свой одинокий лист – целая гора чужих увядших листьев, целая гора…

И плачущая душа поэта…

Давно стих шум отъехавшей машины, забуксовавшей на повороте. Бабка всё сидела, уставившись в одну точку. Потом она машинально встала, взяла со стола подарок недавней парочки – кулёк дорогих конфет и пачку заморского чая. Пошла на кухню, круто заварила чай, вынула из кулька конфету в золотой обёртке. Включила телевизор и долго смотрела на экран – люди плясали и пели, и корчили рожи. Выключила, пошла к иконам помолиться. Бог лукаво улыбался, а маета не уходила, разрасталась всё больше и больше, как сорняки в огороде. Ах да, огород. Бабка вышла во двор, пошла по тропке – поспевали огурцы, она любила смотреть на маленькие жёлтые цветы. Огурцов было много. Прошла по огороду взад-вперёд. Посмотрела на соседский дом. Над ним висел неясный знак беды, трудно было разобрать издали. Надо бы сходить предупредить. Подбежала собака, лизнула руки. Она погладила её по голове, заглянула в чёрные глаза – собаке оставалось жить ровно три месяца.

Бабка Юля села в благодатную землю и горько заплакала.

Теги: Современная проза