ДолгРассказ

Спецпроекты ЛГ / Многоязыкая лира России / Проза Чечни

Теги: Проза Чечни

Сулиман Мусаев

«ЛГ»-ДОСЬЕ

Родился в селе Алхазурово Урус-Мартановского района. Пишет на чеченском и русском языках.

Публикации в журналах «Вайнах», «Орга», «Нана», «Дарьял» (Владикавказ), «Литературная Ингушетия» (Назрань), «Луч» (Ижевск), «Минги-Тау» (Нальчик, на балк. яз.), «Урал» (Екатеринбург), «Дружба народов», в сборниках «Молодые писатели Кавказа: параллельные взгляды: поэзия, проза, критика», «Новые писатели», «Новые имена», «Каталог лучших произведений молодых писателей России». Живёт в Грозном.

Старик был болен. Уже более двух недель лежал он, прикованный к постели. Ноющая, незатихающая боль в груди не отпускала его ни на минуту. По всему телу разлилась такая слабость, что не позволяла ему двигать ни рукой, ни ногой, но ясность ума и память не изменили ему. На все уговоры домочадцев положить его в больницу Азим отвечал категорическим отказом, только по утрам и вечерам приходила к ним соседская девушка, работавшая в местной больнице медсестрой, и делала обезболивающие уколы, да врач, привезённый несколько дней назад младшим сыном Ахмедом, прописал некоторые лекарства. Азим знал, что эти лекарства не помогут ему и пил их, превозмогая отвращение, только для того, чтобы не огорчать сына. Да и нет на всём белом свете такого лекарства, которое спасло бы от неизбежного – от смерти. Пришёл и его черед. Он уже разменял девятый десяток, нечего и Бога гневить. Что же, он встретит это последнее испытание в этом бренном мире с именем Всевышнего на устах, достойно, как встречал за свою долгую жизнь все ниспосланные Им радости и лишения. Уже шестой день он не притрагивался к еде, но не чувствовал, как ни странно, ни голода, ни потребности в пище. Его поили бульоном, фруктовыми соками, да и то после нескольких глотков он плотно сжимал губы (слова причиняли боль), показывая, что больше не хочет. У изголовья больного всё время сидел один из сыновей, стараясь предугадать любое его желание.

Желаний же у Азима не было уже никаких, разве только чтобы его оставили одного. Но в этом сыновья не слушались его и поочередно дежурили у его постели. Старику не хотелось причинять никому беспокойства, и порой он с большим трудом подавлял стон, идущий из глубины пылающей жаром груди. Сейчас ему, видимо, не удалось сдержать стон, и он сквозь прикрытые веки увидел, как страдальчески исказилось от душевной муки лицо сына, повлажнели его глаза, словно боль отца по невидимой нити передалась ему. Азим постарался сделать вид, что спит. Может, уйдёт сын хотя бы на время? В одиночестве и думалось лучше. Ему в его состоянии только это и оставалось: думать, переживать свою жизнь заново, вспоминать счастливые, радостные дни такого далёкого теперь детства.

Мать свою Азим помнил смутно. Память сохранила только необычайную теплоту её рук, сахарные зубы, обнажавшиеся в тихой улыбке, большие тёмные глаза, которые подёргивались задумчивой пеленой, когда она напевала ему какую-то грустную песню. Мотива песни он не мог потом оживить в памяти, как ни старался, но, кажется, этой песни он больше никогда не слышал. Потом мамы не стало. Азима и его двух братьев воспитал отец Керим, который так больше и не женился. Отец был крепким хозяйственником, и сыновья росли под стать ему – трудолюбивыми. Керим поставил на ноги детей, женил их, двух старших отделил. Старшему брату Азима, Идрису, отец выделил небольшую мельницу, из-за которой он позже и пострадал: новые власти раскулачили его как эксплуататора трудового народа, хотя он не держал у себя ни одного работника, да в них и не было нужды. Идриса отправили в лагеря, и больше из родных никто о нём ничего не слышал. При выселении в переполненном вагоне скончался престарелый Керим, и его тело на одном из заснеженных полустанков вынесли конвоиры. Второй брат Азима, Хадис, умер в Казахстане на третий год выселения, жена его вернулась к своим родным. Дети Хадиса умерли в первую же весну, отравившись какой-то травой. Из семьи Идриса никто не выжил. Азим остался один. Нет, не совсем так. Рядом с ним все эти трудные годы была Бикату, его жена. Как он благодарен Всевышнему, что послал ему в спутницы такую женщину! Это она своей твёрдостью духа, своим терпением помогла ему стойко встретить все удары судьбы, не опустить руки при очередном горе. Несколько лет назад он потерял её, и теперь недалёк час их встречи на том свете в праведном мире.

Что-то горло пересохло. Азим приоткрыл глаза. В комнате полумрак. Кто это сидит у его изголовья? Махмуд?

– Махмуд, подай мне воды, – слабым голосом попросил он.

Махмуд быстро налил минеральной воды и, приподняв за плечи отца, поднёс стакан к его губам.

– Покушай хотя бы немного, дада, – его голос звучал просяще. – Принести чепалги? Ты же любил их. Хотя бы попробуй!

– Не хочется мне, Махмуд. – Он сделал несколько глотков, и сын опустил его обратно на подушку. – Иди, отдохни немного, ты уже давно здесь сидишь. Мне ничего не нужно, – превозмогая боль, проговорил Азим.

– Я не устал. Может, чего другого покушаешь, так ты скажи.

Старик слабо покачал головой, показывая, что ничего не хочет, и снова закрыл глаза.

Хорошо он прожил жизнь свою, честно. И горе, и радость встречал одинаково, зная, что всё от Аллаха. Был трудолюбивым, справедливым ко всем. За это его и уважали соседи, односельчане. И дети у него хорошие. Четверо сыновей и дочь. Все нашли своё место в жизни: сыновья женаты, работают все, дочь замужем. Внуков двенадцать. Никто не может ничем попрекнуть ни Азима, ни его детей.

Воспоминания снова перенесли его в прошлое. Вот он с аульскими ребятишками катается на околице на салазках. У всех детей от долгого пребывания на холоде раскраснелись лица и руки, но никто не спешит домой. Салазки у Азима самые лучшие, быстрые, они являются предметом его гордости. Их подарил ему этой зимой брат Хадис: сам он уже вышел из детского возраста. Из-за пригорка около крайнего дома аула показывается Хадис. Он ведёт лошадей на водопой. Тогда Азим так разгоняется, прежде чем упасть на свои салазки, что доезжает почти до речки. Потом поднимается и с гордостью смотрит в сторону брата.

А вот все они, братья и отец, в лесу. Они пришли сюда за жердями для новой изгороди. Отец выбирает подходящие деревца и срубает, Идрис освобождает их от лишних веток, а они с Хадисом относят готовые жерди к подводе. Как хорошо летом в лесу! Где-то кукует невидимая кукушка, гордо высятся вековые чинары и стройные сосны. Журчит ручеёк, извивающийся среди деревьев. Здесь не чувствуется июльская жара. Пока Идрис очищает ствол от веток, они с Хадисом наблюдают за работой отца. Отец, с засученными рукавами, обходит деревце, придирчиво осматривая его, потом, взявшись левой рукой за ствол, взмахивает топором и – р-раз! – срубленный одним ударом молодой граб плавно, цепляясь ветками за деревья, ложится на зелёный ковер. Азим любуется ловкой работой отца и мечтает скорее вырасти, чтобы вот так же легко и красиво орудовать топором. У отца любая работа спорится.

– Чего стоишь, рот разинул? Смотри, как бы муха не залетела! – деловито прикрикивает тем временем Хадис, взявшись за более толстый конец уже готовой жерди. Отец сдержанно улыбается, Идрис смеётся.

Постепенно эта картина меркнет, и её сменяет другая. Азим видит себя уже юношей. Он едет лесом на своём коне Тешам. Обычно сдержанный, на этот раз он не в силах устоять от потока нахлынувших чувств: соскакивает с коня и лихо отплясывает вокруг берёзки лезгинку. Потом, спохватившись, оглядывается вокруг. «Видел бы кто меня, подумал бы: младший сын Керима спятил», – улыбается он и вскакивает на коня. Чего это он такой весёлый? А-а, тогда Азим возвращался из соседнего аула, куда ездил на свидание со своей невестой Бикату! Два года ухаживал он за этой гордой сестрой семи братьев. Сегодня он отправился к ней с весельчаком и острословом Ясо, своим соседом и другом, и вот едет домой с косынкой, которую она дала в залог своей любви и верности слову! Ясо остался погостить у своего двоюродного брата.

Азим достаёт из-за пазухи алую косынку, прикладывает её к лицу и глубоко вдыхает аромат, волнующий его воображение. Вдруг слева, метрах в двухстах, раздался выстрел. Азим остановился и прислушался. Кажется, у дороги. Что же там случилось? Он спешился и, взяв коня за удила, направился в ту сторону. Скоро до его слуха дошли громкие голоса. Привязав коня к дереву и выглянув из густых зарослей лещины, он увидел подводу, стоящую посреди дороги, на ней, прижав руки к груди и широко раскрыв глаза от ужаса, сидела девочка лет восьми-десяти. Положив руку на кинжал, у подводы стоял мужчина лет пятидесяти пяти, в поношенном бешмете, чёрной бараньей папахе. Вокруг них на отменных скакунах гарцевали трое всадников, вооружённых винтовками. У одного из них в правой руке был револьвер – видимо, это он стрелял.

– Ехали бы вы своей дорогой, – услышал Азим ровный голос мужчины, – не брали грех на душу.

Азим узнал его. Это был Умар, его односельчанин. У него был небольшой фруктовый сад, и он каждый год возил яблоки и груши на продажу в город. Кроме того, Умар был аульским активистом, хотя и не вступил в партию.

– Вах-ха-ха, – смачно рассмеялся неизвестный с пистолетом. – Ты слышал, Асвад? «Грех на душу!» Да мы сделаем богоугодное дело, если пристрелим тебя, ублюдок, продавшийся за миску похлёбки Советам! Но я сегодня добрый. Так что, выкладывай выручку, распрягай лошадь и убирайся, пока я не передумал.

– Постеснялся бы, если не моих седин, то хотя бы этой девочки, – спокойно произнёс Умар.

– Нечего вилять! Распрягай давай коня! – проявил нетерпение Асвад, молодой всадник, оказавшийся к этому времени рядом с зарослями, прямо спиной к Азиму. Палец его был на курке винтовки, готовый нажать на него в любую минуту.

– Быстро, если хочешь жить! – гаркнул тот, что с пистолетом. Очевидно, он был у них за главного.

– Хасолт, давай разъедемся каждый своей дорогой, – всё так же невозмутимо сказал Умар, сжимая рукоять кинжала. – Если ты про меня слышал, тебе должно быть известно, что, пока я жив, вы не получите ни лошади, ни рубля денег от меня!

Умар был участником Гражданской войны с белыми и снискал себе славу неустрашимого воина. Рассказывали, что во время Стодневных боёв с белоказаками Бичерахова в Грозном при очередной вылазке горцев он оказался окружённым пятью вооружёнными казаками. Зарубив в рукопашной схватке троих врагов кинжалом, он вырвал у четвёртого пистолет и, изрешетив из него оставшихся двоих, вернулся к своим.

– Узнал, собака! – прошипел Хасолт, и Азим заметил, как он сделал едва заметный знак своему товарищу Асваду – тому, кто был спиной к Азиму.

О Хасолте, предводителе шайки, был наслышан и Азим. В те годы по горам и лесам скрывалось немало абреков, борцов с новой властью (причём многие из них в недавнем прошлом воевали и против царской власти), пользовавшихся уважением и поддержкой одной части населения и ненавистью другой, лояльной Советам. В то же время были и такие, кто, называя себя абреками, занимались откровенным грабежом. Их народ презрительно называл «курокрадами». Из их числа был и Хасолт. В пьяной ссоре он убил своего односельчанина и, скрываясь от кровников, встал на путь «абречества».

Асвад поднял винтовку и прицелился. Азим, с намерением кинуться к нему, потянулся к кинжалу и тут только заметил, что держит в руке что-то мягкое. Это была косынка, полученная сегодня от Бикату. Сотни мыслей роем закружились в голове. Эти трое вооружены огнестрельным оружием. Он со своим кинжалом ничем не сможет помочь Умару. Только зря погибнет. Он вспомнил глаза Бикату, перед его взором возникла её улыбка. Неужели он её больше не увидит?..

Раздался выстрел, сразу же вслед за ним душераздирающий, истошный крик девочки.

Азим уже отошёл от места трагедии на несколько шагов, когда прозвучал второй выстрел…

Старик заметался в постели. Уже вторые сутки память являла перед ним одну и ту же картину из его юности. «О Аллах, за что? Почему Ты отнял у меня мужество в тот день? Почему теперь воспалённая память упорно возвращает меня в один и тот же день?»

Казалось бы, тот случай давно уже закрыли собой за долгую жизнь другие события, более или менее важные. Но нет. Как весной, по мере таяния снегов, показываются всё новые островки чёрной земли, так и в сознании сквозь вереницу всех событий явственно, вплоть до мельчайших подробностей, вырисовывается тот злополучный день позднего лета.

Дом Азима замер в тревожном ожидании. Больной был совсем плох. В его комнате собрались все четверо его сыновей. Двое старших, сменяя друг друга, непрерывно читали над Азимом «Ясин». Приходили родные, соседи, односельчане, справлялись о его здоровье. С трудом передвигаясь, пришёл и Ясо, их сосед.

– Как отец? – спросил он у вышедшего встречать его Махмуда.

– Очень плох. Уже второй день без сознания, – тихо ответил Махмуд.

– Э-эх, жизнь наша! – старик присел на табуретку. – Живём, суетимся, копошимся, как муравьи, но для каждого приходит день, когда нужно предстать перед неизбежным. Но не падай духом, на всё воля Аллаха! Будем надеяться, что Азим встанет на ноги.

Посидев ещё немного, Ясо ушёл домой.

Но Азиму не становилось лучше. Внешне он был недвижен, но в памяти вновь и вновь переживал тот случай более чем шестидесятилетней давности, поверив, что Бог за малодушие заставляет его бесконечно испытывать стыд и позор за свой поступок. Вот и сейчас он опять оказался у той дороги против своей воли, увидел искажённое от ненависти лицо Хасолта, услышал его слова:

– Узнал, собака!

Но что это? Такое ощущение, словно не память восстановила перед ним эту картину, а он сам через десятилетия каким-то невероятным образом перенёсся в тот день. Вот он ощутил на своём лице ласковое дуновение летнего ветерка… Он слышит шорох листвы… Вдыхает запахи лесных трав, перемешанные с запахом конского пота. В правой руке сжимает мягкий шифон косынки. Неужели он уже умер и в качестве наказания за свою трусость осуждён испытывать эти вечные муки?

Асвад поднял винтовку. Размышлять дальше было некогда. Азим быстро засунул косынку глубоко за пазуху и, выхватив кинжал, выскочил из зарослей.

Асвад оглянулся на хруст веток, но Азим был уже рядом и взмахнул кинжалом. Из отрубленной руки фонтаном забила кровь. Винтовка упала рядом с рукой. Асвад дико закричал, конь рванулся, и он упал на землю. Пытаясь остановить кровь, он сжимал рану рукой и с рёвом катался по земле. Азим подскочил к остолбеневшему от неожиданности Хасолту и уже занёс руку для удара, краем глаза заметив, как в бой, выхватив кинжал, рванулся Умар, и тут неведомая сила резко толкнула его в спину, и он рухнул на землю, в двух метрах от Хасолта. Это выстрелил второй спутник Хасолта. «Нужно было сначала разделаться с ним. А Хасолт оказался не таким уж и смельчаком», – успел подумать Азим, прежде чем потерять сознание.

– Я выполнил свой долг, – прошептал больной, – я выполнил свой долг!

Он открыл глаза и оглянулся вокруг. «Что это было, сон?» – пронеслась в голове мысль. Увидев рядом с собой всех своих детей, он слабо улыбнулся. Попросив воды, Азим сделал несколько глотков и долго молча смотрел посветлевшим взглядом на них. Затем откинулся на подушку, закрыл глаза, глубоко вздохнул и затих.

Большой, просторный двор Азима полон людей. Выразить соболезнование люди приезжают даже из дальних сёл. Из дома выносят завёрнутого в саван покойника и кладут на ковёр. Мужчины встают на паласы и ковры, которыми устлан двор, и совершают над ним намаз. Затем, положив покойника на носилки, с громким зикром – религиозным песнопением – отправляются на кладбище. Под навесом на длинных лавках остаются сидеть лишь несколько стариков, чтобы принимать соболезнования всё прибывающих людей. Среди них и Ясо. Скоро к нему подсаживается Зубайр. Он слывёт человеком набожным, праведным, и его часто приглашают, чтобы омыть умершего. Зубайр некоторое время сидит, медленно перебирая чётки. Видно, что ему не даёт покоя какой-то вопрос. Наконец, убрав чётки в нагрудный карман и придвинувшись к старику поближе, он тихо спрашивает:

– Ясо, ты ведь хорошо знал Азима?

– Азима? Я? Да я с ним, можно сказать, вместе вырос. До выселения жили рядом, детьми бегали вместе, юношами ходили на вечеринки, белхи. Мы были неразлучны, как братья. В Казахстане оказались в одном посёлке. И по возвращении поселились рядом, – старик задумался и грустно добавил: – всю жизнь были рядом. Теперь я остался один. Видно, и мой черёд недалёк.

– А где его ранили?

– Ранили? – изумлённо переспросил Ясо. – Не был он никогда ранен! Да и где его могли ранить?! На войне он не был. Ходил несколько раз в военкомат, да не взяли его. Не был он никогда ранен, – уверенно повторил он.

– Я почему спрашиваю-то, – понизил голос до шёпота Зубайр, – Азим доводится мне, как ты знаешь, дальним родственником, и я тоже никогда не слышал о его ранении. Но я омывал его тело и видел шрам – след от пулевого ранения, как видно, сквозного. Пуля прошла всего в трёх пальцах от сердца, – он недоумённо пожал плечами.

– Шрам?! Не может быть! – Ясо выпрямился.

Он помолчал минуту и добавил:

– Вообще-то, кажется, была какая-то история ещё до его свадьбы… В лесу, по-моему, он напоролся на бандитов… – голос его звучал неуверенно. – Нет, это я путаю. То был кто-то другой, а не Азим.

Подумав ещё немного, он сокрушённо покачал головой:

– Э-эх, память! Словно сито, ничего уже не удерживает.

В это время во двор вошла для выражения соболезнований новая группа людей, и все воздели руки. Ясо шептал слова молитвы, однако же мысли были далеко, пытаясь найти ответ на этот озадачивший его вопрос.