ОбъяснительнаяРассказы
Спецпроекты ЛГ / Многоязыкая лира России / Проза Калмыкии
Теги: Проза Калмыкии
Игорь Гриньков
Родился в 1951 году. Прозаик, Член Союза российских писателей. Окончил Астраханский медицинский институт им. А.В. Луначарского. По специальности – врач судебно-медицинсккой экспертизы. Отличник здравоохранения Российской Федерации. С 2005 по 2016 год издал шесть книг. Многие произведения опубликованы в журнале «Теегин герл» («Свет в степи», Элиста), а также в литературных журналах Уфы и Ростова-на-Дону. В 2016 году награждён федеральной медалью «За особый вклад в книжное дело».
Рентгенолог Алмазов плотно прикрыл за собой дверь ординаторской, сел за своё рабочее место и начал думать. Ему предстояло написать объяснительную главному врачу по крайне неприятному факту, а самое трудное в таких делах – это начать. Поэтому, вытащив из пачки несколько ксероксных листов бумаги, он снял колпачок перьевой авторучки и быстро набросал шапку:
«Главному врачу городской больницы Бачиеву А.Б.
от рентгенолога Алмазова В.В.
ЗАЯВЛЕНИЕ…»
Дальше дело у Алмазова пошло споро, потому что впечатления от происшедшего инцидента переполняли всё его существо и едва не выплескивались наружу:
«Довожу до Вашего сведения нижеследующее.
В пятницу, 14.02.__, я пришёл на работу в свою вторую смену. Сразу сел описывать имеющиеся снимки. Описав 2–3 снимка, отнёс их в лабораторию. Заодно там получил зарплату…»
Следует отметить, что врач Алмазов, будучи по природе здоровым консерватором, не доверял всем этим пластиковым картам, терминалам и остался в больнице единственным сотрудником, получавшим деньги наличными. Сколько ни билась с его позицией бухгалтерия, подключая даже главного врача, Алмазов оставался непреклонен:
– Это дело добровольное, – аргументировал он свой принцип, – я всю жизнь получал зарплату живыми деньгами и расписывался в ведомости. Не желаю, чтобы за мой счёт обогащались банк, а может, и некоторые другие. Кто такие «другие», Алмазов не уточнял.
Врач снова взялся за авторучку, строчки заструились одна за другой:
«…Когда я вернулся в ординаторскую, заведующая Санчирова К.К. (моя бывшая жена) стала претендовать на мою зарплату. Получив отказ, она внезапно набросилась на меня, схватила за грудки, стала с каким-то остервенением трясти меня и толкать. Когда я потерял равновесие, она, продолжая свои действия, одной, а затем другой рукой полезла по карманам. Затрещала материя. В этот момент мне удалось оттолкнуть её. Здесь надо сказать, что когда я вошёл, она сразу повернула язычок замка на два оборота и стала спиной к двери, то есть действия её были заранее задуманы, и я выйти, избегая конфликта, беспрепятственно не мог…»
Алмазов, как будто заново проживал все эмоциональные моменты того ужасного дня, испарина покрыла его высокий, переходящий в лысину лоб, сердце учащённо стучало в груди. Ему пришлось выпить полстакана холодной воды, чтобы немного охладиться.
«…Далее она кинулась за деревянной шваброй. Пытаясь предупредить удар, я перехватил швабру и вырвал её, но удар по голове всё же получил. Когда я увидел, что она встала в оборонительную позу, и понял, что она боится швабры, я бросил швабру, думая, что она успокоится, видя моё миролюбие.
Тогда Санчирова буквально вырвала в одно мгновенье из-за шкафа деревянную засетченную раму (оконная, вставная, от мух) и с размаху сверху вниз нанесла удар…»
Алмазов снова разволновался: «Бросалась, будто тигрица разъярённая, желающая разорвать меня на куски! И это женщина, хранительница очага и предмет вожделения?! И всё из-за денег, тоненькой пачки презренных купюр, которые достаются мне благодаря профессионализму и интеллекту. Уже сколько не живу с ней как с женой, вот только родительскую квартиру никак не разменяем, детей общих нет, а она продолжает считать мою зарплату своей».
Доктор снова склонился над листом бумаги, почерк его утратил приятную волнистость и стал напоминать электрокардиограмму больного, страдающего экстрасистолией:
«…Мне пришлось схватить стул и подставить под удар. Ножки стула прорвали сетку и смягчили удар по голове. Здесь я удачно перехватил стул одной рукой и, делая оборонительные покачивания им в воздухе, другой рукой открыл дверь, поставил стул и вышел…»
Алмазов отвлёкся от объяснительной: «Ведь нападала, зная о моей врождённой интеллигентности, что не могу ударить женщину. Любой другой просто размазал бы её по стенке».
«…Искурив сигарету, я пошёл к Вам, но не нашёл. Сознание неправомочности происшедшего в стенах служебного помещения, односторонности (в пользу женщин) существующих в нашем государстве законов, собственной юридической незащищённости и уязвимости (и как мужчины, и как рядового специалиста против вышестоящего, и как пенсионера), неприличности (моральной) оглашения подобных фактов мужчиной (пусть даже и вынужденного оглашения) и других моментов на фоне перенесённого нервного перенапряжения ещё долго держало меня в состоянии какой-то внутренней дрожи на клеточном уровне.
Я кое-как доработал смену и пошёл к старшему брату рассказать о случившемся, и ещё потому, что дома сцена могла повториться, так как рукоприкладство, швыряние предметов, срывание дверных шпингалетов и тому подобные «подвиги» терплю дома не только я, но их испытала на себе и моя покойница-мать.
О скверном поведении и оскорблениях я уже просто молчу – мелочь.
Из разговора с братом я узнал, что после описанного Санчирова приходила к нему, закатила скандал, сквернословила и учинила допрос, выясняя личность находившегося у брата пенсионера, который много лет проработал с братом и который пришёл навестить товарища…»
Врач Алмазов, не прекращая написания объяснительной, принялся размышлять: «Откуда берутся такие женщины? Даже десять высших образований не изменят их плебейской, низменной сущности! Вот я, доктор Алмазов, потомственный интеллигент, так это сразу всем видно. А эту гарпию уже ничем не исправишь. Только мой покладистый характер позволяет существовать с ней под одной крышей. Хорошо ещё, что квартира моя собственная, досталась по наследству от отца и матери, а так она уже давно бы меня из дома выгнала!»
Объяснительная между тем продолжала обрастать подробностями:
«…Мои шишки-гематомы к следующему дню расползлись под апоневрозом, и на лоб стал наползать синий цвет. Я стал лечиться примочками от синяков и таблетками от головной боли. Но к понедельнику я эффекта не добился. Идти за больничным или на работу и объяснять, откуда синяк? Это могли расценить как сенсацию обо мне и о нашей больнице. Но я обслуживаю и свою смену (вторую), и экстренные вызовы в этом месяце. Тогда я продолжал лечиться, но рентген-лаборантам регулярно сообщал свой ежедневный адрес и телефон. Сегодня я вышел на работу…»
Алмазов взял в руки небольшое зеркало и удручённо стал рассматривать своё лицо. Безобразный грязноватый, синюшно-багровый кровоподтёк с зеленовато-желтушным оттенком залил благородный аристократический лоб и захватил верхние веки. Теперь чёрные очки среди зимы приходится носить. «Ведь знала, подлая, что бьёт не только по жизненно важному органу – голове, но и по другому «больному месту». Она хотела спровоцировать у меня алкогольный срыв, нарушить почти двухлетний период воздержания. Думала, что если Алмазов выпьет, то остановится только через месяц. А там и с работы его выгонят, ведь он уже достиг пенсионного возраста. Далеко идущие цели преследовала коварная «бывшая». Хорошо, что я сумел остановиться через пять дней путём невероятного усилия воли».
Оскорблённого доктора потянуло на философию:
«Вот она, справедливость! Похоже, этой категории вообще не существует в природе, хотя человечество всегда о ней мечтает и к ней стремится. А на поверку – мираж, иллюзия!»
Но надо было заканчивать объяснительную, которая у Алмазова стала незаметно превращаться в обвинительное заключение:
«…Каково моё резюме?
Если пустить разбор по официальной юридической и профсоюзной схеме, то наверняка получится долгая и громкая сенсация.
Поэтому, следуя принципам человеческой нравственности и миролюбия, а также во имя интересов службы, я мог бы предложить и прошу:
1. Провести с Санчировой К.К. серьёзную, строгую, подробную и назидательную беседу о морали и этике (особенно по отношению к подчинённым, тем более старшим по возрасту), особенно на рабочем месте, в служебных стенах (хотя и в жизни это очень важно), о недопустимости преступности и в конечном счёте о наказуемости подобного поведения.
2. Что касается оплаты мне дней по пропущенным вторым сменам (за 4 дня), то юридически её относят за счет виновного, в данном случае – Санчировой К.К. Но я согласен отнести эти дни и за счёт моего отпуска…»
Доктор Алмазов поставил дату, витиевато расписался и с некоторым удовлетворением перечитал исписанные листки.
Теперь ему предстояло идти в приёмную главного врача.
Фотография
Старик Нармаевич получил письмо от старого фронтового друга из Центральной России, с которым семьдесят с лишним лет назад вместе хлебал из одного котелка и ходил под гитлеровскими пулями.
Письмо незатейливое, о житье-бытье, о старческих болезнях и боевых ранах, которые с годами всё пуще давали о себе знать. Однополчанин Николай хвалился, что местный военкомат не забывает его, недавно вот отремонтировали за казённый счёт дом, новую ограду поставили.
В письмо была вложена фотография, сделанная недавно. С неё на Нармаевича смотрел белый как лунь очень пожилой человек с уставшим взглядом и посечённым морщинами лицом, опирающийся на суковатую палку-трость.
Но старик Нармаевич видел совсем другое: молодцеватого голубоглазого друга Колю в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, с неизменной папироской в углу рта.
Он помнил его именно таким, хотя более двадцати лет назад они виделись, их тогда человек тридцать приехало на встречу однополчан. Но в памяти отложился только образ Коли-фронтовика.
Не привыкший откладывать на потом важные дела, Нармаевич принялся писать ответ.
«Здравствуй, дорогой Коля!
Рад, что у тебя всё нормально. У меня тоже всё хорошо. Старуха-жена померла пять лет назад, и без неё пусто стало, но помогают дети и внуки. Каждый год ложат в госпиталь для ветеранов войны, там мне поправляют здоровье.
Жалко, что из нашего полка остались только мы с тобой.
Фотография твоя мне очень понравилась. Ты почти совсем не изменился. Отсылаю её тебе обратно. Если у тебя есть другие фотографии, присылай, я их с удовольствием посмотрю.
Будь здоров, друг Коля!»
И старик Нармаевич, бережно вложив в заранее приготовленный конверт своё ответное письмо и фотографию друга (не хотелось Нармаевичу, чтобы лежала она, никому не нужная, если с ним что случится), начал писать на нём обратный адрес.