Любовь и смерть Алексея Кольцова
Литература / Литература / Юбилей
Киреев Руслан
Ю.В. Иванов. Алексей Васильевич Кольцов
Теги: Алексей Кольцов
(из книги „Богини Парнаса: о тех, кого любили русские поэты“)
Слово «прасол», с ударением на первом слоге, ушло из современного языка, перекочевало в разряд устаревших, а некогда было весьма распространено. Так называли человека, оптом закупавшего в сельской местности для последующей перепродажи мясо, рыбу, лён... Но главным образом – скот.
Самым знаменитым прасолом на Руси был, разумеется, Алексей Кольцов. Потомственным прасолом... «Батенька, – сообщал он об отце в одном из писем, – два месяца в Москве продаёт быков. Дома я один, дел много: покупаю свиней, становлю на винный завод на барду; в роще рублю дрова; осенью пахал землю...»
Быки, свиньи, дрова... Много времени проводил в дороге – то были деловые, как сказали бы мы теперь, поездки. Одна из них оказалась особенно длительной. Возвращаясь из Петербурга, где жил у Белинского, неожиданно застрял в Москве.
«Какая-то лень холодная, пустая, убийственная овладела мной. Скука, пустота, грусть и чёрт знает что ещё не лежит во мне...»
Стихи не слагались. Если в декабре их появилось около десятка, в том числе и «Грусть девушки», так полюбившаяся впоследствии Лидии Обуховой, то январём 1841-го не датирована ни одна кольцовская песня. Не спасало даже вино. «Прежде пилось, а теперь и пить не хочется: гадко, всё потеряло интерес, и самый порок потерял свою обольстительную силу».
Тут надо сказать, что для Кольцова он такой силы никогда и не имел. Степной вольный человек, он всю жизнь оставался целомудренно-строгим и замкнутым, даже суровым. Отец несколько раз пытался женить его, находил выгодные партии, но сын бежал от венца, как чёрт от ладана.
Что, совсем равнодушным был к женщинам? Откуда же в таком случае взялись знаменитые кольцовские песни о любви, которые клали на музыку Глинка и Мусоргский, Римский-Корсаков и Даргомыжский? Нет, равнодушен не был. Тот же Белинский, рассказывая, со слов самого Кольцова, о неистовой любви молодого поэта к крепостной девушке по имени Дуняша, писал: «Он не только любил, он уважал, свято чтил предмет своей любви, в котором нашёл свой осуществлённый идеал женщины, ещё не мечтая об идеалах и не ища их».
Дуняша, служившая горничной в доме, отвечала взаимностью, но против опасной связи восстал отец. Воспользовавшись отсутствием сына, продал девушку донскому казаку. Это едва не свело в могилу восемнадцатилетнего поэта. В жестокой горячке слёг, а едва оправившись, бросился разыскивать возлюбленную. Безуспешно... По слухам, несчастная умерла от тоски.
Не с тех ли пор поселилась в его сердце печаль? Печаль и страх перед венцом, а также перед лёгкими связями... К последним Кольцов относился особенно строго. Едва заходила о них речь, как поэт уступал место моралисту. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть его ответное письмо сестре Анисье, написанное в тот же день, что и исповедальное послание Белинскому, где застрявший в Москве поэт жалуется на сковавшие его усталость и равнодушие.
Письмо самой Анисьи к брату не сохранилось, но из его ответа явствует, что сестра поведала брату о печальной судьбе некоей Вари, и брат этот рассказ принял близко к сердцу. «...Злой дух погубил бедную Варю, и она, не имевшая в груди нравственного долга, погибла навсегда».
Это как раз тот случай, когда поэт смолк и вещает моралист:
К.П. Степанов. Письмо. 1893 г.
«Бедная Варя – если не вспомнила, то скоро вспомнит мои слова! Я говорил ей ещё их вовремя; но, видно, не было у ней в душе чувства понять их».
Слова? Какие слова? И когда это – вовремя? Уж не к ней ли, не к таинственной этой Варе, обращены стихи, в первых же строках которых упоминается о «преступных наслаждениях», о «сладострастии без любви», об опасности пути, на который вступила адресат стихов? «Ну что ж, – не без язвительной горечи вопрошает автор, – далеко ли этот путь пройден?»
Под стихами стоит дата: 10 сентября 1839 года, московское же письмо сестре писано 10 января 1841 года, то есть минуло ровно год и четыре месяца – срок более чем достаточный, чтобы до конца пройти гибельный путь. Если, конечно, в стихах и в письме речь идёт об одной и той же женщине.
Об одной... О Варваре Григорьевне Лебедевой, в девичестве Огарковой...
Кольцов знал её с юных лет и даже посвящал ей стихи. Именно к ней обращено «Послание В.Г.О.», написанное весной 1829 года, когда душевное потрясение из-за потерянной навсегда Дуняши ещё не улеглось. Стихотворение скорей шутливое, нежели любовное; поэт улыбается – наконец-то улыбается! – жизнь и здоровая крепкая порода взяли-таки своё, и пусть страсти нет (по-прежнему Дуняша царствует в сердце), но он откровенно любуется статной, полной огня юной красавицей.
Страсть потом придёт, десятилетие спустя. Варвара к тому времени овдовеет, но скорбь недолго терзала её, она слишком любила жизнь, любила достаток и веселье. Сегодня хорошо, и слава богу, а там хоть трава не расти.
«Вдова, не связана никаким условием, свободна как воздух», – характеризует её Кольцов своему исповеднику Белинскому. Но об имени умалчивает. Вот разве что дьяволом называет: «...Что за женщина – дьявол сущий!..» Но сказано это, легко заметить, не с порицанием, сказано это с восхищением. Да, он восхищается «дьяволом», и, кстати, не он один: «...весь Воронеж волочится за нею».
Ну, весь-то, положим, не весь: большинство как раз осуждало вызывающе беспутное поведение вдовы, о чём Анисья Кольцова и поведала застрявшему в Москве брату, которого – вспомним письма его – грызла жестокая хандра. Но минул всего месяц после возвращения в Воронеж, и он – бодр, весел и, как никогда прежде, ощущает радостную полноту бытия.
«Жизнь переменилась, недоступная дверь блаженства растворилась для меня. Один человек так переустроил весь Воронеж, весь мир, весь свет, всего меня».
Человеком этим была Варвара Лебедева. Имени её он так ни разу и не назовёт в своих письмах, зато даст её подробный и по-степному размашистый портрет.
«С меня ростом, брюнетка, стройна до невероятности, хороша чертовски, умна, образованна порядочно, много читала, думала, страдала, кипела в страстях. Голубые большие глаза, чёрные брови, тело – мрамор, тёмно-русые волосы, коса – шёлк, дивная коса, ножки лучше нет в Воронеже, и что больше – она меня немножко любит!»
Немножко! Но он и не претендует на большее, ему и этого достаточно. По собственным его словам, он её «любил, но молча». Если, конечно, не считать писем, которые в большом количестве писал ей из Москвы, писал из Питера, однако – опять же по собственным его словам – «в ответ ни полстрочки». И вдруг – такое блаженство...
«Я весь утонул в блаженстве до самозабвения, до исступления. Она в одну минуту сделала из меня другого человека».
Белинский давно и настойчиво звал его к себе, предлагал кров, предлагал хлеб – богатыми, дескать, не будем, но с голоду не помрём, – и он подумывает, не махнуть ли? Вот только теперь уже не одному – с нею вместе.
«Если я поеду в Питер и захочу – она поедет со мной». «Куда хочешь – всюду готова», – приводит он в письме её разудалые слова.
Поездка не состоялась, Белинский так никогда и не увидел Варвары Лебедевой, даже, кажется, имени её не знал, но он хорошо знал Кольцова, и это дало ему право написать в посмертной статье о поэте: «...вполне обаять и покорить эту сильную натуру могла только женщина с сильным характером, которой страсти и воля не останавливались перед деревянным болваном общественного мнения, перед лицемерным судом безнравственных моралистов, глупых умников и невежественных глупцов. И вот почему его последняя любовь совершенно изгладила в его сердце все скорбные воспоминания первой, и ему казалось, что он любит только в первый раз...»
Собственно, их было в его жизни всего две – две любви, первая да последняя, и обе закончились трагически.
Неизвестно, как в первый раз, но во втором он предвидел печальный исход: «Кажется, я от этой женщины скоро не откажусь, сам я этого ни за что на свете не сделаю, – скорей готов погибнуть, чем оставить её, – разве она развяжет этот узел».
Она развязала. И он погиб – погиб в прямом смысле слова, физически, умер, причём, как сказано в современном энциклопедическом издании, болезнь, предшествовавшая смерти, её тяжёлые симптомы не поддаются точной диагностике.
Энциклопедическое издание ошибается. Болезнь диагностике поддаётся – это та самая болезнь, которая едва не свела его в могилу в первый раз, после исчезновения Дуняши, но тогда девятнадцатилетний организм выдюжил, усталый же, разменявший четвёртый десяток человек справиться с недугом не смог. Перед нами классический, хотя довольно редкий случай, когда расхожее выражение «любовь до смерти» следует толковать буквально.
К Варваре эта формула не относится. «У ней в натуре, – ясно понимал её возлюбленный, – не лежит глубокое чувство». Сказано это не в осуждение – упаси Бог, просто такая, стало быть, у неё природа. «Её фантазия слишком капризна и прихотлива: каждый день ей нужна пища – увлекай её фантазию, она ребёнок».
И уточняет: «Не увлекай – прощай».
А уж это он умеет. Он готов простить ей всё: и легкомысленность, и капризность, и непредсказуемость в поступках. «Куда желания влекут, туда она и следует: к погибели ль – ничего».
Он не говорит, к чьей погибели – его ли, её ли, обоих ли – для него это сейчас не суть важно. Важно видеть её, говорить с нею, любоваться ею.
«Вчера был у ней, чудо как она была хороша! Много сторон у ней есть прекрасных, человеческих».
Видите, он старается быть объективным – объективным и рассудительным, но чувство подхватывает и несёт, сминая всё на своём пути. «Не счастье ли, – по-детски удивляется он, – принадлежать такой женщине... Она возродила меня снова к жизни».
Вот только жизнь, для которой возродила его Варвара Лебедева, идёт по своим собственным законам, и законы эти суровы. Он-то прекрасно знает это, а она не знает и знать не хочет: «...весь божий свет для неё один роскошный храм».
В храме, однако, тем более в роскошном храме, не надо думать о хлебе насущном, а здесь приходится. Отец Кольцова, который, как и весь город, осуждал эту связь («Я всегда в глазах его и целого города вёл себя святошей, и вдруг он увидел во мне человека распутного»), – отец, естественно, не давал ни копейки. А у неё денег не было... Тут-то, на беду, и подвернулся человек состоятельный, человек самостоятельный, который предложил ей перебраться к нему в поместье. Там, заверил, она не будет знать отказа ни в чём.
Варвара предложение приняла. А иначе это была б уже не Варвара...
Кольцов не протестовал.
«Ужасно горько было мне провожать её: она поехала к помещику в компаньонки, а всё из того, что у меня денег нет ни гроша; будь в год пятьсот рублей – и она б жила в Воронеже, сколько мне было б угодно».
Ни слова порицания... Ни слова осуждения... «Она права, что уехала: чем же ей было жить? Не воздухом же питаться».
Ни порицания, ни осуждения – только благодарность: «Я об ней часто провожу целые часы в сладком воспоминании; она много дала мне таких дней, о которых я не скоро забуду».
Это писано уже в самом конце 1841 года – счёт оставшейся жизни идёт теперь на месяцы. Догадывается ли он об этом? Ещё как догадывается! «Дух изменил, натура распалась, обессилила».
Внешние обстоятельства, впрочем, ещё возможно поправить, если выполнить волю отца. «Уладить с ним можно легко: жениться, и он будет мне хорош; но за то надо будет взять там, где ему будет угодно. Это значит: пожертвовать собой, сгубить женщину и себя».
Сгубить себя – это для него не так уж страшно, привык «на смерть... посматривать довольно благосклонно», но сгубить женщину, вверившую ему свою судьбу, пошедшую с ним под венец... Нет, на это Алексей Кольцов не способен.
Белинский по-прежнему зовёт его в Петербург, но ведь отец на поездку не даст ни копейки – он и на лекарство-то не даёт! – да и чем он будет заниматься в столице? «Талант мой, – надо говорить правду в решительное время, – талант мой пустой; несколько песенок в год – дрянь. За них много не дадут».
Оставалось одно: лечь и умереть, что и произошло в тёмный короткий октябрьский день 1842 года. Тридцать три было ему...
«ЛГ» поздравляет нашего друга и автора Руслана Киреева с 75-летием! От всей редакции желаем ему вдохновения, удачи, талантливых учеников и благодарных читателей!