Заложники безвременья и страсти

Искусство / Штрих-код

Водолагин Александр

Теги: искусство , живопись

Прямая речь Валерия Харитонова в драме „ Дом под липами “

Большой художник никогда не гонится за «актуальностью» и не боится «отстать от времени». Как настоящий спиритуал, пневматик, он никогда не бывает в ладах со своим временем и действует вопреки ему, исходя из своих ностальгических припоминаний о «потерянном рае» или из опережающих прозрений, открывающих ему скрытое от его современников грядущее.

Эта его особая расположенность во времени, как правило, и мешает ему добиться признания в своём отечестве, а порой даже превращает его в изгоя. Но созданные им произведения рано или поздно будут восприняты, ибо извещают нас не столько о том, что существует вокруг, пребывает в наличии, сколько о возможностях чистого бытия , которое само по себе есть радость совершенная – вне зависимости от того, чем мы обладаем, что имеем. Например, бедствовавший в земном измерении своей жизни Ван Гог духовно восходил на вершины блаженства, следуя императиву быть, а не привычной установке на обладание . Так и в картинах православного художника Валерия Харитонова, творчество которого было отмечено в своё время благословением патриарха, явлена радость чистого бытия , не замутнённого грязью мира сего, фантомами порождающего самоё себя небытия, зловеще напоминающего нам о себе в загадочно мерцающих образах мирового времени. Ему-то и противостоит творческая воля художника, пытающегося обрести опору в сверхвременном – «невидимом вечном».

Фридрих Ницше связывал сущность драмы с феноменом перевоплощения: «видеть себя самого превращённым и затем действовать, словно ты в самом деле обрёл иное тело и принял другой характер». Повинуясь оборотнической логике мифомышления, художник, согласно Ницше, реализует необычный «дар видеть себя окружённым толпой духов и чувствовать своё внутреннее единство с нею». «Стоит только почувствовать стремление превращаться в различные образы и говорить из других душ и тел – и будешь драматургом», – уверял Ницше. Попробуем взглянуть с этой точки зрения на первое драматическое произведение Валерия Харитонова, премьера которого состоялась в Театральном центре на Поварской, 20. В первых откликах на пьесу верно подмечены психологические особенности поведения участников, казалось бы, незамысловатой детективной истории о невинно осуждённом праведнике, отказавшемся от спасительных для него лжесвидетельств, о запоздалых муках совести адвоката, эти лжесвидетельства подготовившего, раздосадованного наивным упорством своего «не от мира сего» подзащитного и не пожелавшего использовать иные, юридически безупречные, но менее эффективные методы защиты. И всё же, на мой взгляд, жизненная ценность представленного произведения не в его психологической достоверности, отсылающей нас к интеллигентским переживаниям ельцинской «эпохи возрождения, самого гнусного из всех возможных миров – ненавистного для всей мыслящей и страдающей России – людоедского капитализма.

Автор пьесы – глубокий мистик, художник-экспрессионист, создатель живописных и графических циклов работ по мотивам «Божественной комедии», которые были представлены на его персональных выставках в России, Италии, Австрии и Греции, решился на рискованный для себя эксперимент в области драматургии. Возможно, его подвигла на это давняя любовь к Малому театру, где он сразу после окончания института начал свой творческий путь в качестве художника-постановщика. Отравленный ещё в студенческой юности шопенгауэровским пессимизмом, мысленно прошедший в годы творческой зрелости и мастерства по лабиринтам дантовского ада и чистилища, запечатлевший в своих полотнах припоминания о русском рае, этом доме под липами , доме всего нашего подлинного и, увы, прошедшего бытия, куда – возврата нет, решился-таки в послеполуденный период своей жизни на использование «прямой речи», не прячущей себя за пелену иносказаний и символов.

В драме Харитонова, как и в пьесах Чехова, нет героев, нет действующих лиц , но есть имитация действий, или, точнее, по-гамлетовски изнурительная подготовка к действиям. Харитоновские персонажи говорят – каждый о своём, говорят, не слушая друг друга, утомляя себя и своего собеседника, стараясь высказать какую-­то свою правду или спрятаться от неё. При этом самое интересное в драме – то, как сам её автор проговаривается через них. Главный говорун на сцене – правовед Пётр Данилович, «настоящий человек, без гнильцы», тщетно пытающийся обрести краеугольный камень для своего неумелого, но искреннего богостроительства в собственном ностальгирующем, разорванном, несчастном сознании . Разжигаемый муками совести, по сути, не связанными с нарушением императивов профессиональной этики, томимый несвоевременными размышлениями об испорченности человеческой воли, этот проигравший процесс законник поселяется в опустевшем «доме под липами», где его «доверитель» – безвинно пострадавший лесник – некогда искал спасения от лежащего во зле мира, и неожиданно для себя переживает благостное «изменение сознания», спровоцированное, видимо, именно местом его нового обитания, словно выпавшим из контекста абсурдной урбанизированной реальности наших дней. Это место само по себе благодатно – то ли в силу своей невидимой связи с покинувшим его человекодухом (невинно осуждённым праведником-лесником), то ли просто из-за своей почти не искажённой человеческим своеволием красоты, способствующей пробуждению Духа в страстотерпце, в психике, человеке душевном. Так или иначе, выбитый из привычной колеи своей беспросветной жизни твёрдокаменный консерватор-традиционалист Пётр, знаток «позитивного права», вступает на путь исповедального самобичевания и исцеляющего самопознания, открывая в глубине собственной души источник «божественного права» – права мстящей справедливости – и, не забывая о хорошо известном ему «человеческом, слишком человеческом» законодательстве, готовит свой приговор и своё возмездие ненавистному миру сему в лице того или иного его самодовольного и предприимчивого представителя.

В таком страстном, бескомпромиссном восстановлении справедливости без оглядки на «позитивное право» и состоит «русская правда» центрального персонажа пьесы, замечательного своей неадекватностью сложившейся в обществе атмо­сфере «войны всех против всех», обречённого на поражение в схватке с новыми «хозяевами жизни», ищущего утешения в безвременье добровольной аскезы, но то и дело срывающегося с декларируемой им высоты нравственного сознания и готового «посадить» одного, другого, третьего попрыгунчика , претендующего на «законную» связь с его приёмной дочерью: не дай бог, помешают ему использовать её в роли «жертвенного животного» для искупления отцовского греха или будущей профес­сиональной «ищейки» правонарушителей-беспредельщиков. Это немного удивляет: почему орудием и исполнительницей задуманного им метафизического возмездия «духу времени» – духу лжи, наживы и продажности – должна стать его же приёмная дочь, не склонная к навязываемому ей духоподъёмному чтению Августина Блаженного, без особой охоты воспринимающая от отца- деда ненужное в миру знание и вроде бы почти согласившаяся стать «зверушкой», следуя императиву своего времени: «Живи настоящим!», так что разрыв поколений и утрата оберегаемой отцом связи с «невидимым вечным», с Незабываемым для неё уже состоялись: она – вполне современная девушка, не ведающая о своей «вечно-женственной», «софийной» природе. Её поощряют в этом бездумном порыве соответствовать «духу времени» соблазнители – облепившие «дом под липами» назойливые женихи-оборотни. Один из них – наш доморощенный предприниматель из 1990-х годов, скромно начинавший собственное дело с разведения нутрий, смотрящий и на соотечественников по-хозяйски: как на «зверьков», с которых можно сдирать шкурки ради вожделенной сверхприбыли, нацелившийся на «приватизацию» всего сущего на Земле и использование его «до полного израсходования», о чём он не прочь и пофилософствовать. Этот хищный психотип с восторженно-шизофреничным, устремлённым в «светлое будущее» взором, одержимый манией великих реформ , практически реанимирует скомпрометированный нацистами принцип древней политической философии хозяйства: каждому – своё . Так напористый «белкинизм» рвущегося к абсолютному господству приватизатора-живодёра ( въедливого Белкина) оборачивается беззастенчивым фюрерством с характерным для него пафосом самозванства, самовыдвижением «общенационального лидера» на авансцену всемирной истории и неустанным исканием холуйски внимающей вождю, заворожённой электоральной массы. Устами же его антипода – запамятовавшего о Христе Петра, сына Даниила, глаголет безвольная русская интеллигенция, сброшенная мировым мещанством на обочину исторической магистрали – этой проложенной и у нас в 90-е годы дороги в никуда .

В одном из недавних интервью Валерий Харитонов говорит о том, что в своих графических и живописных работах он ищет отблески «утраченного рая». Тот же вектор духовного поиска очевидным образом присутствует и в его драматургии, где получает право голоса страждущая в своей земной юдоли душа, состоящая из той же субстанции, что и звёзды.