Пережившие модернизм
Пережившие модернизм
Литература / Литература / Журнальный вариант
Бушуева Мария
Теги: Современная поэзия , литературная критика
О традиции на примерах из журнальной поэзии-2017
Казалось бы, традиция в поэзии дискредитировала себя. Если стихотворное слово стало тождественно слову обычной нормативной речи и перестало нести читателю открытие иного смысла, и все семантические ракурсы текста сводятся к узнаваемому, вроде бы говорить о поэзии уже не приходится – стихотворный текст воспринимается как набор клише.
Такая точка зрения вполне правомерна и доминирует при рациональном подходе к стихотворению исключительно как к тексту. Но я сразу уточню: моё субъективное восприятие поэзии отличается от ныне наиболее принятого: для меня поэзия – это не только и не столько текст , сколько нечто, находящееся за текстом, некая условная словесная комната, которая может быть заполнена вполне стандартной мебелью, но скрывать потайную дверку (как нищая каморка папы Карло), и за этой дверкой может оказаться поэзия, потому что поэзия несводима к логической расшифровке, она всегда открывается там, где существует, казалось бы, сомнительная для классификационной и аналитической оценки область человеческих чувств. То есть для меня восприятие стихов находится более в сфере сверхчувственного, что не отменяет критическо-логического подхода к стихотворному произведению post factum уже как к тексту. Если самые простые слова сопряжены в своеобразный эмоционально-ментальный фокус, присущий только данному автору с его личным уникальным опытом, то есть за строками видится не логический конфликт всего лишь, а синтетическое энергетическое поле, способное убедительно воздействовать (подобно заговору) на чувства читателя, то можно говорить о поэзии – стихотворение как бы само притягивает к себе, его хочется перечитывать... А если такое сверхчувственное воздействие сочетается ещё и с вносимым в текст новым элементом формальным или смысловым – это уже поэтическое открытие... Сам феномен эмоционального соединения читателя со стихотворением загадочен и ещё очень мало исследован. Может быть в миг синтеза психического поля воспринимающего и поля поэзии возникают в иных измерениях новые миры? Ведь в начале было Слово. И вершины поэтических открытий уходят в трансцендентный облак дымный , а у подножия гор располагаются привычные пейзажи, порой и урбанистические. И читателю не так важно, к какому направлению критик припишет открытие – к традиционной лирике, метафизической поэзии, неомистической, концептуально-контркультурной, неосентиментализму – главное, открытие состоялось. К сожалению, часто за «новаторский» отрыв от «традиции» принимаются чисто формальные признаки: отсутствие прописных букв, знаков препинания, расположение стихотворения в виде прозаического отрывка, визуальный аналог поэтического образа или даже просто верлибр, в критике главенствует «постмодернистский подход», стихотворение превращается в «замкнутый текст», взаимодействующий только с другими текстами в рамках современного и исторического поэтического контекста, что обесценивает поэзию как духовный дискурс, лишая её профетической составляющей (порой не осознаваемой современниками) и парапсихологической бытийности, и жёстко обращая в дискурс рациональный и чисто текстовой, то есть, по сути, апоэтический.
Но сначала, извините за тавтологию, о традиции в традиционном понимании.
Самый интересный и очень показательный пример следования поэтической, исключительно силлабо-тонической системе стихосложения с чёткой приверженностью «классической форме» – вплоть до заглавных букв в начале каждой строки (!) – предоставляет журнал «Наш современник» , поэты его как бы существуют «до Бродского» или «вне Бродского» – огромное влияние, которое тот до сих пор оказывает на современную русскоязычную поэзию, их не коснулось. Все медитативно-дневниковые и, как их называют, «римские» дольники И. Бродского, изобилующие строковыми переносами (enjambement′), несовпадениями размера и синтаксиса, прозаизмами, его снижение поэтической интонации до разговорной, канцелярское обилие перечисляемого и так далее, то есть фактически всё то, что Юрий Кузнецов, поэт, не менее Иосифа Бродского достойный Нобелевской премии, но не получивший её, называл «началом поэтического распада», обошло их стороной.
И под верностью журнала «Наш современник» «стилю ретро» есть концептуальная основа: и прозу, и поэзию журнала пронизывает вечная ностальгия по ушедшей России как дореволюционной, так и советской (хотя, учитывая жизненный опыт многих авторов, печалятся поэты о канувших в Лету советских временах) – «Хранят старушки старые чашки, / Битые рюмки, куклы косые. / Эти утраты, эти несчастья, / Что пронеслись над голодной Россией». (Ярослав Кауров); «Да, мы тех же иллюзий солдаты! / Наша боль, как «рулетка» стара. / Мы из тех, что стрелялись когда-то/в серый день отреченья царя». (Владимир Шуваев).
Эмоционально поэт продолжает жить в своём собственном, остановившемся времени, и это как бы создаёт совершенно замкнутый «поэтический союз», что очень интересно сказывается на самих стихах (независимо от разного, даже порой весьма спорного уровня публикуемого). Замкнутость уводит в глубину. А именно глубины недостаёт современной поэзии.
Крикнешь – а кто отзовётся?
Ветер, цветы, облака?
Лишь из глухого колодца
Память твоя улыбнётся
Призрачна и далека.
Процитированное печальное лирическое стихотворение «В брошенной деревне» принадлежит Олегу Кочеткову, который в другом стихотворении, очень эмоциональном, тяготеющем к романсному мелосу, продолжает вслед за Тютчевым и Заболоцким тему «последней любви»:
Звёзды стынут и колко дрожат,
А в тебя провалился мой взгляд,
Моя речь, осязанье и слух!
Покачнувшись на нитке льняной,
Виновато сверкнув при луне,
Нависает мой крест над тобой...
«Крест»
Причём журнал «Наш современник» не только поэтически ностальгирует о прошлом, но и всегда поддерживает радикальное разделение «мы – они» или «мы – вы» (по аналогии с теми сетевыми ресурсами, где обозначаются «свои люди»): «И каких бы насмешек-названий / Не давали вы этой стране, / Ложь манкуртовских ваших стараний / Ничего не изменит во мне» (Владимир Шуваев) – хороший образ (из Ч. Айтматова). Такое разделение помогает журналу сохранять границы поэтической традиции от размывания. Правда, порой «стражники» слишком непримиримы и непоследовательны, например, для Льва Котюкова, имя которого в советские годы было весьма известно, «они» – это окололитературные «борзописцы-иуды», родословную которых он ведёт от чёрта, а свою, разумеется, от Бога, и, без ложной скромности заявляет, что он сам слышит «молчанье Бога», как будто... «самого себя», хотя в другом стихотворении свою душу сравнивает ...с адом. Но такая почти что пародийная противоречивость – редкость для «Нашего современника», который фильтрует поэзию в соответствии со своей идеологической позицией, и это наделяет феномен поэзии журнала замкнутостью, выраженной консервативностью, но и, повторю, порой – эмоциональной лирической глубиной, почти утраченной многими журналами. Мелодичность интонационная и возвращающаяся из читательской ссылки, снова трогающая душу лирика, превозмогают рациональную платформу, поднимаясь над ней поэтической аурой, ведь традиционная поэзия, несмотря на постоянную опасность «не попасть в чужой синтаксис, ритм» (Дм. Веденяпин), уже как бы генетически близка читателю, приближая его к той «поэтической тайне невысказанного», что пронизывает жизнь души и адресована чувствам, которые для компьютерного менталитета могут предстать архаикой, «вчерашним днём», ибо традиционный стих и сам имеет вневременную (действительно, называемую порой архаичной) глубину, как бы закодированную в самой ритмике, и от поэта требуется лишь наполнить раскодированное своим индивидуальным. Или всеобщим, то есть своё индивидуальное принести в жертву поколенческому, и тогда стихи отразят время с его современными реалиями, но бессмертие им как раз в связи с обострённой современностью не гарантировано: поэзия – не документ истории (хотя при определённом сужении взгляда на неё может восприниматься и так), а документ человеческой души, психики, внутренней жизни – и слабость сегодняшнего поэтического поля мне видится именно в том, что стихотворная речь перестала выражать космос человеческого «я», отвлечённая «шумами» и «брендами» окружающего мира.
Но, к сожалению, случается достаточно часто: при следовании «классической поэзии» банальное побеждает. Но банальное не равно традиционному. Чувство не может быть банальным, потому что всегда индивидуально, и только, став коллективным, то есть чувством толпы, оно превращается в опасное клише, сужая до примитивности смыслы и лишая объёма форму. Здесь мне видится основная угроза от «китч-интернет-поэзии», имеющей, конечно, и свои достижения, в особенности – популистские и пропагандистские.
А если говорить о банальном – банальным может быть и верлибр, и визуальное стихотворение: как вызывающе броская одежда часто скрывает заурядность и пустоту личности, так и в искусстве. Потому что поэзия идёт из той непознанной ещё сферы бессознательного, где скрываются древние прообразы, общечеловеческие по наполнению, – именно потому она отмечена знаком вечности. Владимир Маяковский отпел «Россию Блока», уподобив его символическую образность «жестянкам консервов», однако поэзия ХХ века испытала гораздо более сильное влияние «отпетого», а не крушителя устоев. После «перестроечной революции» вместо одного гиганта-низвергателя – Маяковского, эпатажный протест которого против традиционных ценностей порой доходил до кощунства («Я люблю смотреть, как умирают дети») – пришло много микроскопических ниспровергателей. Но разве совсем молодые поэты ХХI века не обращаются снова к Блоку, Цветаевой, В. Иванову, Гумилёву?.. А влияние Маяковского испытывают единицы (например, Евгений Карасёв, «Арион» , № 1, 2017).
В рамках традиции пишут совсем не банальные поэты, начиная от О. Чухонцева, М. Кудимовой, В. Казанцева, М. Бирюковой, С. Кековой, В. Крюкова – до «племени младого»... И лучшие их стихи звучат совершенно по-новому. Оригинальность может выражаться как раз в подчёркнутой формальной традиционности создаваемого, однако индивидуального, авторского по содержанию. Мелодичные, похожие на лирическое волхвование, вроде бы наивные, но по сути философские, полные вербальных повторов, рефренов, использующие знаки препинания как точный семантический и формально организующий элемент стихи Василия Казанцева («Наш современник», № 2, 2017) тому примером.
Ещё более удивительный пример следования традиции, уже пережившей и преодолевшей постмодернистскую эпоху, представляют стихи Марии Марковой ( «Prosōdia» (весна–лето,) 2017), о которой никак нельзя сказать, что она «создаёт тексты», но можно назвать поэтессу талантливой хранительницей поэзии в нашем непоэтическом мире. Интересны в этом плане и стихи Алексея Дьячкова ( «Новая Юность» , № 1 (136), 2017 и «Урал» , № 2, 2017)
Отсутствие регулярной строфики, рифмы, изотонии и прочего ещё не делает стихотворение более «современным», а всего лишь сигнализирует о том, что автор предпочёл свободу от стихотворной формы, сдерживающей его эмоциональный, медитационный или повествовательный акт. Или пошёл ещё дальше, преодолел границы вербального, соединив вербальное и графическое, журнал «Дети Ра» (№ 1, 2017) изобилует т. н. «визуальной поэзией» (О. Белова, С. Рэм, С. Дибертин и др.). Само определение «визуальная» указывает на прямое родство с изобразительным искусством. Объединены графика и слово. Собственно говоря, писать о визуальной поэзии невозможно, если её не видеть. В журнале «Дети Ра», несомненно, есть интересные образцы. Но ведь и визуальная поэзия, если посмотреть вглубь истории... традиционна! Её изобретение приписывается греческому поэту Симмиасу, жившему до н. э., и даже сохранились его стихи, выписанные в виде яйца, крыльев и секиры. М. Гаспаров называл ещё в качестве первых авторов Досиада и Феокрита, обозначая такие стихи как «фигурные». В России они известны давно – сохранились даже опыты подобного рода Г. Державина – и легко были бы визуальные стихи названы традиционными (в рамках своей традиции, разумеется), если бы читатель был более любознателен и знал хотя бы о стихотворных экспериментах Всеволода Некрасова.
Но вот, казалось бы, стихи Данилы Давыдова ( «Волга» , № 1, 2017) никак нельзя отнести к традиционным. Но ведь существует не одна традиция в русской поэзии, то есть не только «классика». И, читая: «тварям нечего пенять /нечего у них отнять / на то они и твари / давай-ка лучше в планетарий/там, лёжа в кресле, звёзды / и прочее движение планет / вы ожидаете тут рифмы / но рифмы нет» , мы вспомним и обэриутов, и «наивный стиль», и даже Пушкина, как бы предвосхитившего постмодернизм своей игрой: «Читатель ждёт уж рифмы розы, / На вот, возьми её скорей!» , впрочем в веке девятнадцатом некая условность литературы ещё считалась нормой, принцип «как в жизни» в творчество принесла революция 1917 года.
Можно было бы сказать, что стихи Данилы Давыдова существуют только в литературоведческом контексте, растут в филологической тени, но, как ни странно, за ними угадывается и эмоциональный посыл.
Очень разные стихи, разные поэты, порой как бы и не существующие друг для друга. И всё-таки видятся в журнальных публикациях некоторые признаки, на мой взгляд, отчётливые и общие для современной поэзии:
во-первых, «заземление»: авторы как бы всё реже глядят на звёздное небо, поглощённые своим бытом и сложными обстоятельствами (часто, к сожалению, вполне биографическими), такая как бы апоэтичная прозаическая исповедальность характерна для многих журнальных публикаций:
муки вуза; отчаянный переезд
из порядком поднадоевших мест;
ипотеки фиксирующий бандаж
и остатки итоговых распродаж.
(Антон Васецкий, «Октябрь», № 1, 2017)
Соседи тоже все, как по команде,
за тонкою фанерною стеной,
шурша, устраиваются на отдых,
и плавно затихает коммуналка:
с утра тащиться надо на работу.
(Александр Комаров, «Звезда, № 3, 2017)
Во-вторых, сочетание вполне конкретных, «заземлённых» жизненных реалий в стихах с попыткой их философского (чаще) или иронического (реже) осмысления, что соответственно расставляет бытовую и дневниковую (очерковую) предметность по двум разным коридорам: или – в метафизику:
Мой быт прекрасен: лампа, маховик,
перчатки, хвост ржавеющей точильни,
короткой батареи змеевик,
две крышки, мясорубка, холодильник.
Я наблюдатель: круг сковороды
очерчивает чёрные пределы,
идёт из крана линия воды,
стоят в сушилке чашки пустотелы,
(Г. Щевченко, «Prosōdia» (весна–лето), 2017)
Или – в иронию (порой в стихотворный фельетон), и тоже в ключе давно существовавшего в поэзии (так сказать, от Ломоносова до наших дней). Например, журнал «Арион» (№ 1, 2017) предлагает читателям подборку известного представителя иронической поэзии Игоря Иртеньева, который пишет очень смешные (порой с горьким смыслом) стихи-фельетоны как бы в стиле советского журнала «Крокодил (Б. Тимофеев, Н. Энтелис и др.), но, используя гипертекстуальность (и полицитатность) как основной способ создания сатирическо-социального «антитекста»:
Хочу я написать стишок
Такой, чтобы страну
Вдруг поразил культурный шок
Во всю её длину.
(...)
Чтоб юный друг степей калмык
И враг полей хомяк –
Один с катушек разом брык,
Другой как куль обмяк.
В-третьих, отчётливое влияние западного верлибра. И здесь нужно говорить просто о следовании другой традиции.
Обещание гибкого тела, отсвет бедра,
Нежные купы деревьев, набухшие облака.
Всё уже видится ясно.
Не огрубить бы теперь, не испортить,
Проявить прозрачное для других.
(Марк Харитонов, «Звезда», № 4, 2017)
В-четвёртых, создание своей поэтической псевдоистории и даже своей мифологии, иногда уводящей к поэзии фэнтези. Последняя линия, с одной стороны, американская (в США есть «Ассоциация научно-фантастической поэзии»), потому на русской основе, например, у Веры Зубаревой ( «Новый Журнал», № 286, 2017) выглядит очень оригинально и философично, с другой – черпает из источника русского романтизма (В. Жуковский и др.).
В полночь, когда замирает всё в дуплах,
Коре, подземельях,
запруженных водоёмах,
Филин выходит на лунную охоту –
Каждую ночь он охотится на сны.
(Вера Зубарева «Новый журнал», № 286, 2017)
Можно отметить ещё (да простят меня литературоведы за отсутствие для всех замеченных маркеров адекватной терминологии): интонационно-фразовый стих, полицитатность, кинематографичность (клиповую смену кадров), рекламные слоганы (здесь вспоминается опять же В. Маяковский), влияние дзэн-буддизма (коана), (я как-то уже писала об этом), и даже «эсэмэсочность» стиля, учитывая отсутствие сотовой связи в прошлые эпохи или клипов, два из приведённых признаков можно было бы отнести к относительно новым, если бы не было стихов Б. Пастернака с их покадровой экспрессивностью. Что касается «эсэмэсочности» – да, она порождена техническими средствами, но первые аналоги такого стиля можно найти в русской «примитивной поэзии» и в прозе дневниковой.
И всё-таки никакие внешние признаки не служат доказательством наличия или отсутствия поэзии. Чтобы она возникла, нужен тот мистический обмен, который случился с лирическим «я» Марии Марковой («Prosōdia», весна–лето, 2017):
Растущих звуков ласковое пламя.
Распад цветущей плоти словаря.
Мы поменялись с соловьём телами,
и перед сном о чём-то пела я.
А может, не менялись, отразились
друг в друге мы и умерли тотчас,
о красоте испепелённой силясь
поведать всем и рассказать о нас
стараясь. Время вытекло, волокна
распались, свет иссяк, исчезла связь,
и я стучусь теперь в свои же окна,
царапаюсь, то плача, то смеясь.
И это очень точно о поэзии, которая стучится снова в наши души-окна, пытаясь вернуться к нам после «эпохи распада»...
