Золотой абрикос осыпаетсяВыпуск 6
Спецпроекты ЛГ / Литературный резерв / Лицей
Теги: Владимир Косогов , поэзия
Владимир Косогов
Январь в Новом Афоне
Выходит человек и видит чёрный снег,
И лучше срифмовать уже нет силы.
Печаль светла, но длится целый век,
От моря тянет, словно из могилы.
Налево повернёшь – сверкнёт абхазский нож.
Зрачки красней мороженой рябины.
По снегу как ошпаренный идёшь.
И снятся, кто мертвы, но так любимы.
И горы впереди на каменных клешнях,
Могучие, как профиль богатырский:
Спускаются с небес и гаснут на углях
У кельи монастырской.
На горьком языке
I
Планы на первую пенсию:
Собраться без танцев, но с песнею
И двинуть на пасмурный юг
В самолёте Москва – Каюк.
В иллюминаторе – облако.
Вышло всё, видишь, вона как!
Скрутило напополам,
Но буковки – не отдам.
Это мои клинки, мои станки,
Мои здоровые позвонки,
Они ещё не хрустят, огнём не горят в ответ.
Буковкам сносу нет...
II
И звезда не говорит со мною,
Как с другой звездой.
Кран пищит с холодною водою,
Неживой водой.
Пленники храпят на всю палату,
Сёстры тоже спят.
Но ко мне относятся как к брату:
Нищий духом – свят.
Всё начну с начала, но сначала
Выиграть смертный бой,
Чтобы не испачкать покрывало
Кляксой кровяной.
Чтоб летели молнии, гремело
Небо и земля.
Чтобы обездвиженное тело
Верило в себя.
Чтобы встали пленники с кровати,
Слыша этот гром,
Летней духоты, как Благодати,
Выпить перед сном.
III
Выходишь в коридор
Побыть опять никем,
Уставишься в упор
В дурацкий манекен:
Не крутит головой,
Пластмассовой ногой
Не дёргает. На кой
Остался он такой?
Покурим на двоих?
Но манекен пропал
В палате для кривых
Людей или зеркал...
IV
Ушли и свет не погасили.
Одна на всём материке
Мерцает лампочка Мессии
На оголённом проводке.
К чему метафоры такие,
Где смысла не поймаешь в сеть?
Раз не возьмёт анестезия,
На проводочке мне висеть...
Не для того, чтоб боль в суставах
Прошла и выпрямило грудь.
А просто есть такое право –
Уйти и лампочку свернуть.
V
Раба Божия новопреставленного Николая
встречают братья Пётр, Сергей, Иван.
Загробную жизнь именно так представляю –
мягкий диван,
сидят вчетвером, о прошлом талдычат сказки,
сад-огород, прочая ерунда.
Был Николай в завязке,
не помогла даже живая вода.
Душу, к Тебе отошедшую с истинной верой,
по совести упокой.
Порохом станет память, а время – серой:
задачка по химии, писанная Лукой.
VI
Шершавой проведёшь ладонью
мне по лицу, когда опять
из светотени заоконной
войдёшь и сядешь на кровать.
Бульон из двухлитровой банки
поможешь в кружку перелить,
застынешь взглядом на каталке,
мол, что поделать – надо жить.
«Что принести тебе на утро?
Поговори со мной, сынок!»
Я головой мотаю, будто
ни слова разобрать не смог.
Ведь это же не ты со мною
заговорил на языке
предсмертной радости с любовью?
На самом горьком языке.
Побудь со мной ещё, покуда
хватает сил не звать врача.
Я скоро выпишусь отсюда,
хребет надломленный влача.
* * *
Нас токарить учили в УПК…
Станки, глотая медные «окурки»,
Выплёвывали из-под резака
«Патроны» и свистульки,
Клинцы на грабли, прочий ширпотреб,
Загубленный неточною настройкой,
На дно картонной тары, точно в склеп,
Отправлены учительскою двойкой.
Хрусти, подшипник, дёргайся, рычаг.
Сорвись, резьба, на десять лет к началу,
Где я ещё над книгой не зачах
Очередной бракованной деталью.
Вот потому я токарем не стал,
В слепом цеху, позолочённом стружкой,
Словесный неподатливый металл
Кромсая авторучкой…
Колодец
Колодец деревенский,
перекошенный
Застрял от дома в десяти шагах.
И смотрит в воду ягодою
сброшенной
Кустарник на дубовых костылях.
И мой отец без посторонней помощи
Тягучий ил со дна таскал киркой,
Чтоб ковш небесный, безнадёжно тонущий,
К утру достал я детскою рукой.
* * *
вот свет и тьма а между ними
на деревянных костылях
застыв в нелепой пантомиме
младенца держит на руках
седая женщина и нечем
поправить траурный платок
и призраком широкоплечим
на помощь к ней приходит бог
то свет лучистый слепит маму
то тьма сгущается над ней
и держит эту панораму
первоапостольный Матфей
* * *
Советских фильмов – сплошь покойники –
актёры. И глядят в экран
их постаревшие поклонники –
эпохи целой задний план.
А ведь нелепо получается:
роль каждому своя дана.
И грим смывается, снимается
картина вечная одна.
Квартира лицами заполнится,
что за столом едят и пьют.
Они такими мне запомнятся,
как только титры промелькнут.
* * *
Подкидываю дрова
в жар их переплавляя
раскидываю слова
лишние убирая
но из трубы в ответ
хилый дымок струится
это чернильный след
чтобы не заблудиться.
* * *
Оглянись: твоя ли это старость
Дребезжит посудою пустой?
Много ли стихов ещё осталось
Записать в небесный обходной?
Узнаёшь звериный этот почерк:
«В» с горбинкой, сплюснутую «К».
Успокою близких между строчек –
Это просто дёрнулась рука...
* * *
Вот мой дед пережил сыновей,
И поэтому жизнь его съела
До распухших артритных костей,
Но до сердца дойти не сумела.
Разве смерти спокойной просил
В 43-м, и позже, когда он
У сыновних горячих могил,
Предынсультно трусился, как даун?
Будешь плыть через мутный ручей
На Никольщину в дом деревянный,
Поздаровкайся с жизнью ничьей,
Поклонись головой окаянной
И отцу моему, и дядьям,
И спасительной ангельской твари
Лишь за то, что идти по пятам
Глупым внукам они не давали.
* * *
М. К.
Пойдём со мной до поворота,
Где недостроенный дворец
Стоит как памятник комфорта
И жизни смертной образец.
Вот так закончится внезапно
Отца-строителя дисконт.
Оставишь вещи, – и обратно
Въезжаешь в черновой ремонт.
* * *
К зиме на шаг несмелый подойти.
Глоток спиртного бесится в груди:
Трахею ломит, точно месит тесто.
И жизнь не зарифмуется, поди,
Переходя на ямб с пустого места,
Где мёрзлая бутылка коньяка
В почтовом – вместо писем долгожданных.
Так жадно пью, как пьёт у родника
Жилец многоэтажного мирка,
Спасаясь от снежинок восьмигранных.
И памяти хватает падежей
Обрисовать пейзаж
с предзимним адом:
У новостройки, встретившись с закатом,
Летят окурки с верхних этажей.
Что загадать под этим звездопадом?
* * *
В пять утра запрягали коня.
И будила меня, семиклашку,
Молодого отца беготня
С полосатой душой нараспашку.
Молотком отбивали цевье,
И точили, и прятали в сено
На телеге. И детство моё
Исчезало в тумане мгновенно.
Приезжали в затерянный мир,
Где царила трава луговая,
Где небес негранённый сапфир
Рассыпался от мая до края.
Начиналась учёба моя:
Приглядеть за работой мужскою
Мозаичным зрачком муравья,
Роговицей его колдовскою.
Кто сильнее, чем эти мужи,
Полубоги с загаром до пяток?
Шелестят их косые ножи,
У меня вызывая припадок.
Я смотрю уже тысячу лет,
Как у них за спиною ложится
Золотой деревенский рассвет –
Огнекрылая редкая птица.
Вратарь
Изумрудная россыпь зелёнки
На локтях, исцарапанных вдрызг.
Это я, отдохнувший в «Орлёнке»
И уставший от солнечных брызг!
Проскрипят дворовые качели
На невнятном наречье стальном,
Разбираться в котором умели,
Только вдруг разучились потом.
Пусть закружат. Ногами цепляю
Облаков белозубую пасть.
С каждым вдохом глаза закрываю:
Так с дощечки не страшно упасть,
Поперхнуться на стёртом газоне,
Рот раззявив, как жёлтый пескарь.
Силуэт на соседском балконе
Ловит солнце в ладонь, как вратарь:
От волненья вспотела рубаха,
Даже солнцу в руках горячо.
Вдруг ударят качели с размаха,
Синяком разукрасив плечо.
Я не знал: до какого предела
Боль – сильна, смехотворен – испуг.
…А вратарь через месяц приделал
Бельевую верёвку на крюк.
* * *
Никуда она не убежит.
А.Б.
За окном нет ни вишни, ни яблони,
И отцвёл золотой абрикос.
Вот и лето закончилось зяблое
Под трещотку усталых стрекоз.
Что осталось в стакане надтреснутом?
Листья мяты, истёртые в прах.
Горький вкус перезрелого детства там
На солёных остался губах.
Вышло так, что, ребёнок обласканный,
Вырос я в неуклюжий мешок,
Переполненный книжными сказками,
Где всегда побеждал лежебок.
Так и жил на печи, и надеялся,
Что однажды спасёт от беды
Худосочная бабка-волшебница
С полторашкой живою воды.
Небылицы никак не сбываются,
До финала остался глоток.
Золотой абрикос осыпается:
Точно капельки в землю врезаются,
На вишнёвый похожие сок.