„Одинокий пастух“
Литература / Портфель ЛГ / Проза
Теги: Елена Радецкая , проза
Фрагмент романа
Елена Радецкая
Название книге Елены Радецкой дала известная музыкальная пьеса Джеймса Ласта «Одинокий пастух», и это одна из самых печальных книг о счастье. Как спасительно случайно пришедшее к героине утешение Мопассана: «Вот видите, какова она – жизнь: не так хороша, да и не так уж плоха, как думается». Словно не зря попалась девочке «Жизнь» Мопассана, и его слова тихонько врачевали её в тягчайшие минуты («не так хороша»), чтобы потом она увидела, что и «не так уж плоха». И государство инков, поначалу казавшееся причудой, своим смешением света и тьмы тоже утешало и правило эту жизнь, поворачивалось человеческой стороной и тоже будто искало именно эту героиню, чтобы мы могли прочитать загадочное узелковое письмо «кипу», как живую жизнь. Подлинно древние мудрецы были правы: если что-то порождено одним человеческим умом, оно непременно когда-то может быть понято другим, хотя бы мальчиком-аутистом.
Роман Радецкой вообще подтвердил для меня недавно затеплившуюся мысль, что слово в родной литературе начинает понемногу вспоминать себя, своё небесное назначение и врачевать человека, раз уж его забыло государство и оставила справедливость. Вряд ли кто до Радецкой так писал роды и всю немыслимую жизнь роддома, и все муки роста ребёнка. Прямо не роман, а «воспитание чувств». Горько и утешительно. Вот она, оказывается, какова жизнь-то. Подлинно не так хороша, как хотело бы всякое читательское сердце, но и не так плоха. Не зря, слушая «Одинокого пастуха», сердце плачет, но в плаче светает сердце.
Наша литература ещё бежит от такой прямоты, предпочитая или педалированное зло, или уже накатанные дороги. А тут дорога новая, какова она и в первом романе Радецкой «Нет имени тебе», поэтому мы пока и не знаем, как реагировать – «просто читатель» восхищается, а наш брат, критик, перемалчивает до времени – «посмотрим»... Надобно новое открытое сердце, а время только и делает, что закрывает его. Не слушайте «нас», а слушайте «просто читателя», который ещё не разучился жить сердцем.
Валентин Курбатов
Утро воскресенья. В квартире тишина. Заглянула к матери. Она стояла в своей комнате и смотрела в балконную дверь на раскинувшийся под окнами парк.
– Жаль уезжать?
– И да, и нет. Всё-таки с этим домом связана почти вся моя сознательная жизнь. А хочется начать новую.
– Ну, ничего, – милостиво согласилась я. – Если что – сможешь вернуться.
– Это вряд ли, – отозвалась она. – А навещать тебя буду, проверять, чтоб не сбилась с пути истинного.
Ну вот, приехали. Она неисправима! К чему тогда разговоры о новой жизни? Интересно, как часто она собирается меня проверять? Ходить далеко не надо, работает она через дорогу.
Мать сложила вещи в большую сумку. Сказала:
– Возьму кое-что на первое время, потом потихоньку перевезу всё, что надо. Ты не видела мою вязаную жилетку?
Понятно, вот и повод ходить сюда каждый день.
Я пошла накрывать на стол. Она пела:
– Я другое дерево… Я такое дерево…
Сели завтракать.
– Жаль, что ты ничего не рассказала мне о Викентии. Я же ничего о нём не знаю.
– Узнаешь. Теперь вы будете часто общаться.
С какой стати? Общаться мне не с кем, что ли? Может, мужик он и неплохой, но особой приязни у меня не вызывал. Высокий, толстеющий, когда-то был блондином, а теперь, сдобренный сединой, просто пегий, он даже мог показаться симпатичным, но только не мне. Как-то он пришёл к нам после моего поступления в пед, поздравил и говорит:
– Задам тебе контрольный вопрос как будущему педагогу, преподавателю литературы. Как звали героя Гоголя из «Записок сумасшедшего»?
– Поприщев.
– Не Поприщев, а Поприщин. А как его имя и отчество.
– Разве в тексте это есть?
– Есть. Его зовут Аксентий Иванович.
– О-бал-деть!
– А как звали собачку, письма которой читал Поприщин?
Не помнила я имени собачки. А экзамен, устроенный Викентием, не прибавил к нему симпатии, скорее наоборот. Похоже, подумала я, он зануда почище матери.
– Куда же делась моя вязаная жилетка? – не унималась мама. – Ты точно её не надевала?
– Вот ещё… Я такое ретро не ношу. А Викентий разведённый или вдовец?
– Пятнадцать лет как разведён.
Я даже присвистнула.
– А дети есть?
– Сын. Женатый. И внук есть. Они в Севастополе живут, на родине бывшей жены Викентия, она вернулась туда после развода.
– Что же Викентий делал эти пятнадцать лет? Без жены? Интересный вопрос.
– Ничего интересного. Сына воспитывал. Сын в Нахимовском учился, окончил, в военно-морское училище отказался идти, поступил в корабелку, а потом к матери уехал.
Мы позавтракали, и мама опять искала свою жилетку, пока не обнаружила её в стенном шкафу.
– Выброси ты эту чучельно-огородную жилетку! Это же ужас!
Ноль внимания, поёт:
– Я другое дерево…
– Какое же, интересно, ты дерево?
– Такое. Не потому что я лучше других деревьев. Просто я не хочу, чтобы меня гнули и ломали, чтобы делали из меня мачту океанского корабля и даже скрипку! Я хочу тянуться ветвями в небо и быть сама собой.
– Прикольно, – говорю. – Даже философски как-то… И поэтично, ничего не скажешь.
Вот что делает любовь! Она уже песни сочиняет. Или это из её студенческого репертуара, когда они на картошку ездили и пели под гитару у костра?
Не могла дождаться, когда же мать отвалит, а она почему-то медлила, словно ей чертовски не хотелось покидать свой дом. Как тягостны последние часы, минуты перед отъездом, когда не ты уезжаешь. Еды у меня оставалось предостаточно, как и наставлений. Я не должна злоупотреблять материнским доверием, обязана вести нормальный образ жизни, не превращать дом в бардак и пр., потому что она положила на меня восемнадцать лет труда и все свои надежды. Наконец мы взяли рюкзачок, дорожную сумку, и я проводила мать до метро. На станции «Московская» её должен был принять в объятия законный супруг.
Возвращалась домой через парк. Иней посеребрил траву, а деревья стояли в сиреневой дымке. Вот она – свобода! Ждёшь её, ждёшь, мечтаешь о ней, а наступит – почему-то грустно.
На лестничной площадке меня встретила соседка Калерия, молодящаяся пенсионерка.
– Вчера вас не было дома, а к тебе девочка приходила и кое-что оставила. – Она зашла к себе и появилась с цветочным горшком, над которым парили, словно сбившаяся стайка мотыльков, нежно-сиреневые цикламены. – Смотри, какая прелесть!
Только мне этой прелести не хватало! Цикламен в нашей семье цветок особенный, считается, что он приносит в дом смерть. Появляется в доме цикламен – кто-то умирает. Примеры: прабабушка, дедушка и ещё кто-то из родственников. Не знаю, откуда пошла такая легенда, вероятнее всего, от бабушки, мать не подвержена никаким предрассудкам, хотя семейное суеверное правило соблюдала: в доме никогда не было цикламенов. Дождавшись, пока Калерия ушла, я отнесла горшок двумя этажами выше и оставила на лестничном подоконнике.
Мать позвонила уже от Викеши. Опять пошли нудные наставления. Я разозлилась и от злости прошла печаль. Поболтала по телефону с Наташкой, поблагодарила за цветы. Потом валялась перед телевизором с чашкой чая и пирогом, смотрела всё подряд. Начинала входить во вкус одинокой жизни. Телевизор был в маминой комнате, и я осталась ночевать на её тахте. В эту первую ночь без мамы мне впервые приснился сон, будто я иду по инкской тропе.
Тропа шла по горной круче, справа упиралась в отвесную стену, слева – обрывалась в ущелье, она была узкой, и я видела, как вниз, в мелкую речку, бурлящую, белую от бешенства, скатывается щебень. Мне было страшно, ноги немели, сердце замирало. Как вдруг я заметила впереди Филиппа Александровича. Он был одет, как Шерлок Холмс в Альпах из русского сериала: штаны три четверти, куртка, туристские ботинки и охотничья шляпа, а в руках посох. Шёл он так уверенно, что я успокоилась. И почти сразу тропа ушла в лес, теперь уж действительно нечего было опасаться. Я не знала, как привлечь внимание Филиппа Александровича, ждала, он почувствует, что я за ним иду, и повернётся, но так и не дождалась. Проснулась.