Лицом к России
Литература / Портфель ЛГ / Чтобы помнили
Красников Геннадий
Теги: Евгений Блажеевский , память , поэзия
К 70-летию со дня рождения Евгения Блажеевского
Почему нет? Евгений Блажеевский вполне мог дожить до семидесяти и оставаться хорошим поэтом. Дожили же до семидесяти Тютчев, Фет, Бальмонт, Пастернак… Вот уже и Юрий Кублановский перешагнул эту черту, а в январе 2018-го и Жданов Иван разменяет седьмой десяток... На их стихах это никак не отражается, классики они и есть классики… Конечно, к семидесяти можно стать и Тихоновым, растерявшим гениальный пьянящий хмель «Браги» и гулевую дерзость «Орды», пойти по чиновничьей дороге к официальным почестям…
Это Пушкина или Лермонтова, Блока или Есенина трудно представить в столь серьёзном возрасте, поскольку в их судьбе и творчестве явственна завершённость, своего рода исполненность поручения и замысла Божия о них, несмотря на трагически короткий путь их жизни… Блажеевский же, я убеждён, поэт недоговоривший, недосказавший, не раскрывший до конца свою высшую задачу, с которой явился в мир. Может быть, именно поэтому так не хватает сегодня его в нашем времени, не хватает его голоса, обаяния его бескорыстной дружбы в нашей раздёрганной противоречиями и культурным одичанием жизни. Да он и сам вряд ли знал бы ответ на современные гибельные вызовы. Как не знал этих ответов и на вопросы своего века. Но у него был некий чудесный внутренний камертон (наверное, это и есть чистый, беспримесный дар Божий!..), не позволявший ни в чём допускать фальши.
Кажется, этот безупречный камертон имеет в виду Иван Жданов, когда говорит о своём ушедшем друге: «Только совесть – условие цельности лирического героя и условие спасения автора… Блажеевский нужен современности именно потому, что реальность утрачена человеком (« И Бога я молю, чтоб не ушёл / Под нашими ногами русский берег »): всюду ложные идолы, перевранная история. И нужен трезвый голос хотя бы пьяного человека, чтобы преодолеть все эти квази и псевдо». Что в эстетическом кодексе чести по-гамлетовски звучит: «На мне нельзя играть!» Никому. Ни эпохе, ни властям, ни литературным генералам, ни врагам, ни обольстителям, ни «бесам разным»... Что, как известно, требует «полной гибели всерьёз!»… Ему был всего 51 год, когда его не стало.
По воспоминаниям друзей поэта – в экспрессивном эссе Ефима Бершина, в классически глубоком исследовании Игоря Меламеда, в элегическом слове Ивана Жданова, по сумбурно-брутальной мемуаристике Юрия Кувалдина – с какой-то жуткой безысходностью прослеживается неотвратимость трагического финала. Я сам в те редкие встречи с Блажеевским в девяностые годы, глядя на него, невольно вспоминал строки фронтовой поэтессы Юлии Друниной, написанные ею перед добровольным уходом из жизни:
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть…
К тому времени он уже написал несколько классических стихотворений, которые всегда будут украшать русскую поэзию. Было видно, как он живёт вразнос, не щадя себя, своего здоровья… Может, мне с некоторой дистанции отчасти легче писать о нём, чем его друзьям, кто был рядом, кто пил с ним. Потому что знал его не так близко… Воспоминания же о нём в чём-то очень похожи: реквизит один, градус один, реплики одни… Порою возникает путаница, создающая определённую мифологию. Так, Ю. Кувалдин пишет: «Женя пил запоями, я с ним тоже запивал, но он даже в периоды между ними выпивал помаленьку, приговаривая: «Совсем нельзя завязывать, а то помрёшь!» И помер, дома, после пьянки у Вани Жданова, похмелиться не дали, или было нечем, или думали, что он и так оклемается. Не оклемался. Так на боку, лицом к стене и успокоился. Евгений Блажеевский умер 8 мая 1999 года. Похоронен на Троекуровском кладбище».
Жданов же вспоминает: « Ночью сентябрьской птицы кричали, Над виноградниками шурша… » Я был в Барнауле. Почему эти строки стали гудеть неотвязно в то утро, не знаю. Позвонил в Москву. Просто так. И вдруг весть: Женя умер. Похороны завтра. Чувствую, мне не успеть. Ну что ж, думаю, может, простит: разве для скорби бывают расстояния». Так говорят друзья, а каких же нелепиц наплетут те, кто уже сегодня – даже в лучах его лунного света – греется, отсвечивается, пристраивается туда (хотя это ли не есть признак истинного таланта, излучающего солнечный, лунный ли свет?).
Казалось бы, должно быть много диалогов, но их мало, то ли забывались наутро с похмелья, то ли эккерманы тоже (и справедливо!) считали себя Гёте. А он – если и говорит, то говорит – стихами… А как иначе должен говорить Поэт?.. В сущности, поэт всегда одинок. Даже такой общительный человек, как Пушкин – страшно одинок…
В профессиональных кругах Блажеевский, безусловно, считался непризнанным поэтом с ореолом гениальности. Что подтверждалось и изданием его стихов: так, Ю. Кувалдин издал последнюю прижизненную книгу поэта с трагически-символическим названием «Лицом к погоне», и он же вспоминал Блажеевского, «с которым мы выпили не один литр водки. Женя всегда отдавал предпочтение водке. И я его поддерживал. Пили мы обычно гранёными стаканами в подворотне где-нибудь в Большом Козихинском или в Последнем переулке. И не закусывали. Шли по тротуару и пели блатные песни…». Примерно в таких же мизансценах многие воспоминатели рисуют и Юрия Кузнецова, и Николая Дмитриева, увы, не проживших до конца все акты написанной для них драмы в Книге Судеб!..
В самом известном своём стихотворении-сонете «Магистрал» («По дороге в Загорск»), ставшем знаменитым романсом, ушедшем в народную, фольклорную память, затмившем другие прекрасные стихи поэта, Блажеевский, подобно Высоцкому в «Конях привередливых», словно за каждого из нас, грешных, поднимается до самой высокой покаянной ноты:
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время –
Не кафтан и судьбы никому не дано перешить,
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,
Коли осень для бедного сердца плохая опора...
И слова из романса: «Мне некуда больше спешить...»
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофёра.
Как всякий русский поэт, Блажеевский вряд ли возможен в условиях благостной умиротворённости. В какой-нибудь безмятежно-сытой Швейцарии он не написал бы ни строчки, или, вернее сказать, ни одной сильной строчки. Ему по-лермонтовски было ясно, что лишь «ценою муки, ценой мучительных забот, он покупает неба звуки…» Но если у Лермонтова эти муки вселенские, общечеловеческие, пророчески-библейские, то у Блажеевского – укоренённо-земные, ибо даже в момент приближения к метафизической грани, он по-бунински беспощадно видит реалистичные «петлистые уши шофёра», который то ли ангел, то ли «сержант Шалаев» из армейского цикла (предтечи поляковских «Ста дней до приказа»), то ли Кувалдин, то ли Харон…
Евгений Блажеевский
(1947–1999)
Баллада о беглеце
Бежал мужчина на рассвете
Туда, где лодка у причала,
А следом, расставляя сети,
Погоня по полю рычала.
Он продирался через лес,
Ломая взрыв куста коленом,
Прислушивался, падал, лез
На склоны, порывая с пленом
И вот, удерживая грудь
И сердце, стукнувшее в глотку,
Мужчина выбрал верный путь
И впереди увидел лодку…
Она дрожала у доски,
Толкалась пойманно, как чалый,
От нетерпенья и тоски
Стуча в терпение причала.
Казалось, вот и повезло:
Бери весло - и разве горько
Взглянуть, как будто на село,
На прошлое своё с пригорка?..
Но оказалось, что оно
Влечёт неотвратимей, пуще,
Чем алкоголика - вино,
Чем раненого зверя - пуща.
Мужчина рухнул на настил,
Вдохнул дыхание норд-веста
И понял, что остаток сил
Истрачен в суматохе бегства.
И, разворачивая грудь,
Безропотный, как вол в загоне,
Он двинулся в обратный путь -
Лицом к погоне…
Возвращение
Я вернусь в ноябре, когда будет ледок на воде,
Постою у ворот у Никитских, сутулясь в тумане,
Подожду у «Повторного» фильма повторного, где
Моя юность, возможно, пройдёт на холодном экране.
Я вернусь в ноябре, подавившись тоской, как куском,
Но сеанса не будет и юности я не угоден.
Только клочья тумана на мокром бульваре Тверском,
Только жёлтый сквозняк - из пустых подворотен…
Воспоминание о метели
Мокрый снег. За привокзальным садом
Темнота, и невозможно жить,
Словно кто-то за спиной с надсадом
Обрубил связующую нить.
Мёртвый час. Не присмолить окурка,
Мёрзнут руки, промерзает взгляд…
Вдоль пустынных улиц Оренбурга
Я бреду, как двести лет назад.
Что-то волчье есть в моей дороге -
В темноте да на ветру сквозном!..
И шинель, облапившая ноги,
Хлопает ноябрьским сукном
Хлопают дверьми амбары, клети,
Путь лежит безжалостен и прям.
Но в домах посапывают дети,
Женщины придвинулись к мужьям.
Но, уйдя в скорлупы да в тулупы,
Жизнь течёт в бушующей ночи.
Корабельно подвывают трубы,
Рассекают стужу кирпичи.
И приятно мне сквозь проклятущий,
Бьющий по лицу колючий снег
Видеть этот медленно плывущий
Тёплый человеческий ковчег…
***
Туманное утро, заляпанный снегом откос,
Что тянется вдоль, а за ним - то кусты, то берёзы.
Туманная жизнь. И под сердцебиенье колёс,
Хватаясь за воздух, танцует дымок папиросы.
И город туманный, исхлёстанный снегом, уже
Исчез, и несётся состав, подгоняемый ветром.
И я возвращаюсь, но только заноза в душе,
И хочется петь о несбыточном, о безответном…
Продажа дома
Волненье челюсти свело.
Соседки утварь разобрали.
И стало в комнате светло
И пусто, как в безлюдном зале.
Он поглядел в дверной проём
На вырванный кусок проводки.
Гудел пустой высокий дом
И гудом щекотал подмётки.
Здесь он родился, здесь он рос,
А здесь в кругу семьи обедал…
И стало горестно до слёз,
И стало стыдно, словно предал
Всё то, чему названья нет.
И он шагнул к дверям понуро.
Полез за пачкой сигарет -
В кармане хрустнула купюра.
Переступил через порог,
Подветренной судьбе покорный.
И потянул, и поволок
Невырываемые корни…
Высоцкий
Я хочу видеть этого человека.
С. Есенин
Мучительный оскал
Сурового лица,
Весёлая тоска,
Хохочущее горе,
И голоса пивных,
И голос удальца,
И злая хрипотца
В гитарном переборе.
Но вот оборвалась,
Поправшая запрет,
Гитарная струна
И нет вестей с Таганки,
И выброшен билет,
И он сошёл на пред-
последнем
И безлюдном полустанке.
Повсюду рос бурьян -
Растенье сатаны,
И рыбья голова
Плыла в похмельной пене.
Но голосом большой
Измученной страны
Ему казалось собственное пенье.
И он шагнул туда -
За тишину оград;
Внизу играл овраг,
Белели чьи-то кости,
И положил свою
Гитару наугад
С рязанской лирой на одном погосте.
Другу
1
По улице Архипова пройду
В морозный полдень
Мимо синагоги
Сквозь шумную еврейскую толпу,
Сквозь разговоры об отъезде скором,
И на меня - прохожего -
Повеет
Чужою верой
И чужим презреньем.
И будет солнце в медленном дыму
Клониться над исхоженной Солянкой,
Над миром подворотен и квартир,
В которых пьют «Кавказ» и «Солнцедар»
По случаю зарплаты и субботы.
И будет воздух холодом звенеть,
И кучка эмигрантов в круговерти
Толкаться,
Выяснять
И целоваться,
И будет дворник,
С видом безучастным,
Долбить кайлом,
Лопатою скрести.
И ты мне будешь объяснять причину
Отъезда своего
И говорить
О праве человека на свободу
Души и слова,
Веры и судьбы.
И будем мы стоять на остановке,
Где гражданин в распахнутом пальто,
Такой типичный в этой обстановке,
Зашлёпает лиловыми губами,
Но только кислый пар,
И ни гу-гу.
И ты меня обнимешь на прощанье,
А я увижу рельсы,
По которым
Уедешь ты
Искать и тосковать.
Ох, это будет горькая дорога!..
И где-нибудь,
В каком-нибудь Нью-Йорке
Загнутся рельсы,
Как носы полозьев…
Свободы нет,
Но есть ещё любовь
Хотя бы к этим сумеркам московским,
Хотя бы к этой милой русской речи,
Хотя бы к этой Родине несчастной.
Да,
Есть любовь -
Последняя любовь.
2
Обращаюсь к тебе, хоть и знаю - бессмысленно это,
Из осенней Москвы обращаться к тому, кто зарыт
На далёком кладбище далёкого Нового Света,
Где тебя Мандельштам не разбудит и не озарит.
Твои кости в земле в тыщах миль от московских околиц,
И прощай ностальгия - беда роковая твоя!
Но похожий лицом на грача или, скажем, на Мориц,
Хлопнул крышкою гроба, души своей не затворя.
И остался твой дух - скорбный вихрь иудейской пустыни,
Что летает по свету в худых небесах октября,
Что колотится в стёкла и в души стучится пустые,
Справедливости требуя, высокомерьем горя.
Но смолчали за дверью в уютной квартире Азефа,
Чтобы ветер впустить - не нашлось и в других чудака.
Лишь метнулась на лестницу кошка сиамская Трефа -
Ей почудился голос в пустых парусах чердака.
Это голос хозяина звал ошалевшую кошку
И ушёл по России, и сгинул за гранью границ,
И оставил раскрытым в ночи слуховое окошко,
Словно вырвалась стая каких-то неведомых птиц.
И навеки пропала за серой стеной небосвода,
И растаяло эхо, идущее наискосок…
Поколение это другого не знало исхода:
Голос - в русское небо, а тело - в заморский песок.
И когда колченогий режим, покачнувшись, осядет со скрипом,
То былой диссидент или бывший поэт-вертопрах
На развалинах родины нашей поставит постскриптум:
Только прах от разграбленной жизни остался, лишь пепел да прах…
***
Мне снилось, что с тобой,
Моей подругой ранней,
На невских берегах
С приятелем гостя,
Я встретился опять,
Почти что как в романе,
И если подсчитать -
То двадцать лет спустя.
Мне снилось, что мы шли
Вдоль Невского и Мойки,
Что плыл осенний день
В оранжевом пылу,
Но мелкий дождь пошёл
И мы слегка промокли,
Что пили кофе мы
В кофейне на углу.
Мне снилось, что потом,
Не говоря ни слова,
Мы под руку вошли
В один печальный двор,
Где с мусорным ведром
Навстречу вышел Лёва -
Художник из армян -
И руки распростёр.
Мне снилось, что потом
В неряшливой квартире
Творился кавардак,
Раскатывался смех
И за стеной урчал
Пустой бачок в сортире,
Но были мы одни,
Далече ото всех...
Мне снилось, что потом
Мы долго были вместе
На сломанной софе,
Стоящей у стола,
И я тобой владел
В порыве жгучей мести
За то, что ты моей
Ни разу не была.
За то, что не сошлись
Ни карты, ни орбиты,
За то, что эту жизнь,
Увы, прожили врозь...
И я тебя любил
За все свои обиды,
За все, что потерял,
За все, что не сбылось.
А ты, припав ко мне,
Губами лба касалась,
Охапкой красоты
В объятиях горя...
И я не знаю сам:
Была или казалась
В туманном серебре
Пустого октября.
Отрывок
И. Меламеду
…Упала тьма и подступил озноб,
И жар вконец защекотал и донял,
Когда он тронул свой горящий лоб
Легко и быстро, словно печь - ладонью,
И разглядел светильники в ночи,
И пристальней вгляделся в звёздный хаос:
Их было семь… и острие свечи
Зловещее
над каждым колыхалось…
И ветер дул, неся в ноздрях песок,
И голый путь был холоден, как полоз,
И - от безумия на волосок -
Он услыхал идущий с неба голос
И оглянулся, и повёл плечом, -
Была темна безлюдная дорога,
Но голос шёл невидимым лучом,
И плавились слова в душе пророка.
И в ухо, как в помятую трубу,
Текло дыханье воздухом горячим,
Подсказывая верному рабу
Посланье в назидание незрячим,
Посланье в назидание глухим,
Как приговор и страшное возмездье…
И замер Иоанн, когда над ним
Застыло роковое семизвездье,
Когда запели трубы и когда
Под всадниками захрапели кони
И вспыхнула зловещая звезда -
Полынь-звезда на мутном небосклоне…
Дорога
Иду-бреду почти что наугад,
Курю в тени могучего платана.
Судьба растёт, как дикий виноград,
Как дерево, - без чертежа и плана.
Не знаю, что меня сюда влекло,
Иду по пыльной медленной дороге.
На гребнях стен толчёное стекло
Сверкает на июльском солнцепёке.
Подошвы жжёт бугристая земля,
И только на мгновение подуло,
Пронзительной прохладою дразня,
Из погребка холодного, как дуло.
Но сквозь тяжёлый азиатский зной,
С трудом одолевая плоскогорье,
Я выхожу дорогою сквозной
На древнее кочующее море…
Магистрал
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.
Что с рожденьем ребёнка теряется право на выбор,
И душе тяжело состоять при раскладе таком,
Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр
И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком…
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время
Не кафтан и судьбы никому не дано перешить,
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,
Коли осень для бедного сердца плохая опора…
И слова из романса: «Мне некуда больше спешить…»
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофёра.
Осенний парк
Аркадию Пахомову
Окончено лето.
К зиме застекляют теплицы.
Блюститель за куревом лезет в карман галифе.
Цветы увядают,
И, словно подбитые птицы,
Старик со старухой
Сидят в опустевшем кафе.
***
Беспечно на вещи гляди,
Забыв про наличие боли.
- Эй, что там у нас впереди?..
- Лишь ветер да поле.
Скитанья отпущены нам
Судьбой равнодушной, не боле.
- Эй, что там по сторонам?..
- Лишь ветер да поле.
И прошлое, как за стеной,
Но память гуляет по воле.
- Эй, что там у нас за спиной?..
- Лишь ветер да поле.
Прогулка
Во мне воспоминаний и утрат
Уже гораздо больше, чем надежд
И радостей,
А потому не буду
На будущее составлять прогнозы,
Но хочется воскликнуть невзначай:
«Как быстро мы состарились, приятель,
От Пушкина спускаясь по Тверскому!..
И радости,
Которыми, казалось,
Пропитан воздух,
Поглотил туман.
И женщины,
Которых мы любили,
Уже старухи...»
Дует ровный ветер,
Кленовый лист влетает в подворотню,
И я приподнимаю воротник.
На мне чернильно-синие штаны
И скромное пальто из ГДР -
Страны, не существующей на свете...
***
Когда-нибудь настанет крайний срок,
Для жизни, для судьбы, для лихолетья.
Исчезнет мамы слабый голосок
И грозный голос моего столетья.
Исчезнет переплеск речной воды,
И пёс, который был на сахар падкий.
Исчезнешь ты, и лёгкие следы
С листом осенним, вмятым мокрой пяткой.
Исчезнет всё, чем я на свете жил,
Чем я дышал в пространстве оголтелом.
Уйдёт Москва - кирпичный старожил,
В котором был я инородным телом.
Уйдёт во тьму покатость женских плеч,
Тех самых, согревавших не однажды,
Уйдут Россия и прямая речь,
И вечная неутолённость жажды.
Исчезнет бесконечный произвол
Временщиков, живущих власти ради,
Который породил, помимо зол,
Тоску по человечности и правде.
Исчезнет всё, что не сумел найти:
Любовь любимой, лёгкую дорогу…
Но не жалею о своём пути.
Он, очевидно, был угоден Богу.