Утром я встал еще до прихода матери.

По всей квартире я собрал предметы, которые могли быть хоть как-то связаны с Лили.

В саду перед домом я развел костер, в котором вместо дров лежали: аэрозоль «Фото Маунт», лосьон после бритья, будильник, банковские квитанции, книги, компакты, заводная мышка, столовые приборы, записные книжки, травка, одеколон, фотография Фрэнсиса Форда Копполы в рамке, сделанная во время съемок «Апокалипсиса сегодня» (актер стоит, приставив револьвер к виску), вещи из «Икеи», письма, пластинки, туристические карты мест, куда мы вместе ездили в отпуск (Дублин, Манхэттен), лекарства, газетные вырезки, мой пропуск в «Национальный дом кино», блокноты, карандаши, ручки, фотоальбом, полароидные снимки, открытки, папиросная бумага, шампунь, ярко-зеленые часы «Свотч», которые она мне подарила, пленки, зубная щетка (особая, для чистки зубов перед сексом), плюшевый медвежонок по имени Пинтер, который не раз помогал нам избежать неловкого молчания, трусы «Калвин», видеокассеты («Вита: полное собрание вздохов»), алюминиевая корзина для мусора из «Хабитата», 3,5-дюймовые дискеты.

Ни парафина, ни денатурата у меня не было, поэтому я вылил на эту кучу целую бутылку водки.

Затем я начал выхватывать из кучи отдельные предметы, думая про себя: Только не это… И не это!

Сначала я вытащил полароидный снимок Лили, наряженной плейбоевским зайчиком. Затем пленку Ника Дрейка. Затем Пинтера. И «нурофен». И еще один полароидный снимок: Лили, вся какая-то бледно-желтая, уже похожая на призрака, в летнем домике друга. И заводную мышку.

Сначала мы с Лили чуть было не познакомились на похоронах. Дело было на Хайгейтском кладбище. Она принадлежала к категории «родные» — Малком (покойный) был ее троюродным братом: еще детьми они вместе проводили каникулы в Корнуолле, наверное, влюблялись друг в друга. Я принадлежал к категории «знакомые» — мы с Малкомом вместе работали над одной короткометражкой (он был кинооператором). После работы над фильмом мы продолжали общаться, потому что я надеялся, что он поможет мне с режиссерским дебютом. Через две недели Малком должен был начать работу над экранизацией романа Генри Джеймса «Что знала Мейзи». Его сбила вылетевшая на тротуар машина. Он погиб на месте. Мог бы и спастись, если бы не слушал в тот момент CD-плеер (звуковую дорожку к «Заводному апельсину»). Две недели место трагедии было завалено цветами в целлофане. Местный совет снова внес пункт об установке на дороге гребней, ограничивающих скорость. В Сайт энд Саунд поместили некролог из пяти строк. Как оказалось, Малком «обладал редкой остротой визуального восприятия».

После похорон родные уехали на официальные поминки, а знакомые отправились в ближайший паб. Я тогда смотрел, как Лили садится в «мерседес», и думал, какая же она красивая, хотя черный цвет ей не шел. Но она была одной из тех по-настоящему красивых девушек, которые остаются без поклонника не более чем на пять минут раз в пять лет, так что…

Не единожды — достаточно часто, чтобы это превратилось в беспокоящую меня привычку, — я влюблялся в женщин, которые напоминали мне других женщин, в которых я никогда не влюблялся, хотя следовало бы. В случае с Лили все дело было в ее голосе: у нее был тот же голос, что и у одной девушки из нашей группы в университете — я идеализировал ее интеллект, но сексуально она меня совершенно не привлекала. Помню, я тогда думал: Если бы я был слепым, то ее непривлекательная внешность для меня ничего не значила бы. Я мог бы влюбиться от одного ее прикосновения, если бы ни разу не увидел ее. Лили обладала тем же голосом, заключенным в самую прекрасную телесную оболочку, какую только можно было вообразить.

Через полгода наши с Лили пути снова пересеклись — мы столкнулись на кухне чьей-то квартиры во время вечеринки, никак не связанной с Малкомом. Она была актрисой, я тоже имел отношение к кино: рано или поздно мы должны были встретиться, хотя, конечно, это могло произойти и гораздо позже, когда бы мы уже постарели, обзавелись семьями и озлобились.

— Вас ведь зовут Лили, так? — начал я. — По-моему, я видел вас на похоронах Малкома?

— Да.

Я представился, и мы пять минут говорили о Малкоме. Затем из гостиной пришел ее парень. Лили нас познакомила.

— Мы здесь никого не знаем и развлекаемся тем, что пытаемся угадать, кто из гостей чем занимается, — сказал он.

— Этот, например, — произнесла Лили, показывая на человека, выливавшего бутылку лимонада в чашу для пунша, — изобрел те синенькие липучие ленты от мух, которые вешают в закусочных.

— Нет, — возразил ей бойфренд, — на самом деле он лесоруб.

На любителе лимонада была шерстяная рубашка в крупную черно-красную клетку.

— А вы как думаете? — спросила меня Лили.

— Про него? Он тест-пилот команды «Станна-Стэрлифт» в гонках на лестничных подъемниках для инвалидов.

Лили прыснула.

— А она? — спросил бойфренд, указывая на очень высокую девушку с пушистой копной волос. — Я решил, что она стюардесса.

Девушка была одета в темно-синий костюм.

— А я думала, что она штопает шерстяной бандаж для мошонки епископа Кентерберийского, — сказала Лили.

— Нет, — возразил я. — Вы оба ошибаетесь. Это бывшая кукла из «Маппет-шоу», которая подала в суд на Джима Хенсона за сексуальное домогательство. Он утверждает, что засовывал в нее руку, чтобы заставить ее подвигать глазами. Она говорит, что он позволял себе гораздо большее. Жюри присяжных состоит из шести обычных людей и шести пенорезиновых существ.

(Мне уже приходилось играть в эту игру, и на такой случай у меня был заготовлен запас шуток.)

Лили согнулась пополам от смеха. На ней была облегающая светло-голубая маечка со стильной белой каймой по рукавам и вороту. Маечка ей шла.

— Этот парень — молодец, — сказала Лили бойфренду.

— А вы чем занимаетесь? — спросил он.

— Я? Ремонтом заводных мышек.

— Правда? — удивился он.

— Я подумывал над тем, чтобы переключиться на кошек, но на рынке заводных кошек доминирует одна большая швейцарская семья, которая в этом бизнесе уже четыреста лет.

— Что за семья? — спросила Лили.

— Фон Кошкен, — ответил я.

Лили оценила и эту шутку.

— Пойду возьму выпивку, — сказал потерпевший поражение бойфренд. — Тебе что-нибудь принести?

— Нет, не надо, — сказала Лили.

Он ушел, раздевая глазами тела других женщин.

Через два часа у меня были номер телефона Лили, договоренность о свидании на пятницу и такая довольная улыбка на лице, что я боялся, оно так и останется перекошенным.

Я бросился в «Харродз», «Хамлиз», «Селфриджез». Казалось, что во всем Лондоне нельзя было купить ни одной заводной мышки. «Камден-маркет», «Карнаби-стрит», «Ковент-Гарден».

Наконец я увидел нечто под названием «Шустрая крыска». Она работала от батареек, и в спине у нее не было ключика, который был мне нужен для максимального комического эффекта. Однако делать было нечего — пришлось обойтись «Шустрой крыской».

Я купил большую коробку, обтянутую золотистой бумагой, набил ее ватой, положил в середину свою крыску-мышку, перевязал коробку серебристой ленточкой и в пятницу, в конце ужина, сделал подарок Лили.

Пока мы шли от метро до ее квартиры в Ноттинг-Хилл, мы пустили мышку по тротуару, и она преследовала нас всю дорогу.

Войдя в квартиру, мы уселись на диван и процеловались всю первую сторону альбома Дэвида Боуи «Фром стейшн ту стейшн».

(Так родилась одна из наших привычек. В те первые дни мы подолгу целовались и улыбались друг другу прямо-таки в эпических масштабах. Мы могли часами сидеть и просто смотреть друг на друга в состоянии полного блаженства, а затем наши рты расплывались в улыбке, и мы начинали смеяться, и спрашивать друг друга: Ты чего смеешься? — заранее зная ответ: мы были вместе, любили друг друга и наслаждались этим.)

В тот день еще до нашего ужина Лили по телефону «послала» своего бойфренда. Он был адвокатом и дарил ей только цветы и духи.

Мы лежали в постели и смеялись над ним, придумывая ему различные смешные профессии. Поставщик серой краски для королевского ВМФ. Автор шуток Джона Мейджора.

Но на самом деле мне не стоило тогда смеяться. Особенно если бы я видел все в истинном свете.

Как выяснилось впоследствии, с точки зрения киноиндустрии я сам был не более пригоден для найма, чем мастер по ремонту заводных мышей.

Костер не очень хорошо разгорался, но все же горел. Я бросил обратно все, что сначала хотел сохранить.

Я всегда ненавидел подобные жесты в других. В кино я всегда сжимаюсь от отвращения, когда на экране сжигают что-то старое и связанное с историей любви. Или когда у глупого чудовища отнимают куклу, и оно плачет. Такие моменты я терпеть не могу.

На мой взгляд, смерть Корделии — ничто по сравнению с трагедией ослика Иа, оплакивающего лопнувший шарик.

Костер не вызвал у меня слез, хотя я так долго смотрел в огонь сквозь черный дым от горящего пластика, что защипало глаза.

Я наблюдал, как полароидные снимки покрываются пузырями, чернеют и сворачиваются. Я наблюдал, как темно-синий прозрачный пластик черенков ножей, вилок и ложек плавится в языках пламени. Я наблюдал, как синтетический мех заводной мышки превращается в густой черный дым и обнажаются ее дешевые алюминиевые внутренности.

Когда от кучи вещей в костре почти ничего не осталось, я помочился на пепелище.

«Удивительно, неужели катарсис всегда так разочаровывает?» — спросил я себя.