Анна нарисовала папу очень высоким. Макушка почти касалась края листа. Он получился широкоплечим, с широкой улыбкой и ярко-голубыми глазами.
Рядом с ним Анна нарисовала маму, они с папой держались за руки. Мама едва доставала папе до плеча. Папа часто подшучивал над мамой за то, что она слишком маленькая. Она едва доставала ему до подбородка.
Мама тоже улыбалась, но карандаш соскользнул, и улыбка получилась кривоватая. Анна попыталась исправить дело и соскрести карандаш ногтем, но грязноватое пятно осталось.
Что теперь — начать всё сначала или вообще бросить?
Анна взглянула на нарисованного папу — такого высокого и весёлого. Она пририсовала маме новую улыбку поверх старой, кривоватой. На этот раз улыбка получилась — лучше не придумаешь, но всё равно ошибка была заметна.
"Знаю, знаю, — внезапно догадалась Анна. — Надо сделать маме загар, тогда ничего видно не будет".
Розовым карандашом, тщательно и аккуратно, она закрасила мамино лицо до самой кромки волос. Теперь всё в полном порядке.
Анна положила карандаш и задумалась, совсем забыв, что сидит в классе. Глаза девочки блестели от восторга, она снова склонилась над рисунком.
Пусть у папы в руке будет ведёрко Фрица. Рыбы, конечно, не видно, но она-то знает, ведёрко полно.
Теперь пора приниматься за Руди и Гретхен. Они тоже получились высокими и загорелыми, с соломенными волосами и голубыми глазами, оба в купальниках. Руди держал сачок для ловли бабочек. Он недавно получил его в подарок и очень им гордился. Гретхен несла ведёрко Фриды, пусть там будут морские раковины. Брат и сестра шагали рядом с папой.
Близнецы заняли почти всё остававшееся рядом с мамой место, они бежали, высоко задирая ноги. Уши у Фрица торчали, словно ручки чайных чашек. И Фриц, и Фрида — слишком большие непоседы, чтобы самим тащить свои ведёрки. Анна их обоих нарисовала с босыми ногами.
Внизу листа она закрасила полоску светло-коричневого песка.
"Ну вот, готово", — сказала она самой себе и вдруг вспомнила слова учительницы:
"И себя тоже, Анна".
С одной стороны листа оставалось немного места. Она втиснула себя в этот уголок, волосы закрасила коричневым карандашом, глаза — обычным синим. Чтобы и у неё было что-то интересненькое, Анна попыталась изобразить свою новую тунику, но плиссированные оборки никак не получались. Когда она закончила, девочка на картинке показалась ей насупленной и безобразной.
"Ну вот, всё испортила", — расстроилась Анна и закрыла коробку с карандашами.
Мисс Уильямс подошла и склонилась над девочкой.
— Расскажи мне про них, — попросила она.
Анна медленно начала по-немецки.
Мисс Уильямс не остановила её и не велела говорить по-английски, но когда Анна, указав на папу, произнесла "Mein Papa", учительница сказала по-английски: "Твой папа. Такой высокий?"
— Да, — ответила Анна по-английски, почти не заметив, как перешла с одного языка на другой. Она думала только о том, как объяснить мисс Уильямс, что они на каникулах.
— Они все поехали… к морю, — она безнадёжно пыталась вспомнить слово, означающее каникулы.
— Да, да, я вижу, — согласилась учительница.
День в школе прошел не так уж плохо. Учительница ни разу не попросила Анну почитать из книги. На большом листе бумаги она написала историю про картинку, нарисованную Анной. Буквы были чёрные и крупные. Анна читала слово за словом, как только они появлялись. Она не впадала в панику, потому что и не догадывалась, что читает.
— Любишь рисовать, правда, Анна? — мисс Уильямс взяла картинку и улыбнулась, глядя на яркие цвета и весёлых близнецов.
Анна ничего не ответила. Она была так ошеломлена, что ничего не могла сказать. Она всегда ненавидела рисование. Фрау Шмидт вешала на доску картинку с тюльпанами, а они должны были её перерисовывать. Однажды, в качестве поощрения, она принесла в класс вазу с живыми цветами. Все остальные были довольны своими рисунками, но у Анны цветы получились вроде кочанов капусты на стеблях.
— Ну и ну, Анна, — только и сказала фрау Шмидт.
Рисуя семейный портрет, Анна совсем позабыла о фрау Шмидт. Это так не похоже на урок рисования.
Она ещё сидела с открытым ртом, когда услышала, что учительница сказала дальше.
В изумлении девочка чуть не ущипнула себя, чтобы проверить, не снится ли ей всё это.
— Ты ведь и читать любишь, я вижу. А твой английский! С трудом верится, что ты в Канаде совсем недавно. Ты меня просто удивляешь — такой молодец, Анна.
Анна Елизавета Зольтен удивлялась не меньше мисс Уильямс. Она, Анна, любит читать!
Ей хотелось громко рассмеяться, но смелости не хватало. Девочка даже ни разу ещё не улыбнулась по-настоящему.
Но где-то в глубине души росло новое тёплое чувство — она была счастлива.
И в то же время Анна никак не могла понять, что происходит, и просто не знала, как себя вести. Ничего подобного с ней в жизни не случалось, по крайней мере, не в школе. Она по-прежнему сидела не двигаясь, с напряжённым, ничего не выражающим лицом. Только глаза, посверкивающие за толстыми стеклами очков, выдавали растерянность.
Впрочем, учительница и не ждала от неё никаких ответов. Она взяла рисунок и лист бумаги с историей Анны, прикрепила их на отдельную доску так, чтобы весь класс мог видеть, и попросила Бена подойти поближе и громко прочитать историю всем остальным.
— Близнецы! — глаза Бена сверкнули. — Здорово!
Анна сидела и слушала, чем занимаются другие ученики. Ребята из пятого класса читали о полярных путешественниках. Мисс Уильямс не возражала, чтобы все остальные тоже послушали.
После большой перемены учительница приготовила граммофон и поставила пластинку.
— Садитесь поудобнее, пришло время музыки.
Еще одно странное слово. Поудобнее! Анна не двинулась с места, наблюдая за остальными.
Бен сел на пол, спиной к учительскому столу. Мальчик постарше — «Бернард», — подумала Анна — соскользнул со стула на пол, так что из-за парты виднелась лишь макушка. Мэйвис уронила голову на сложенные руки. Все расслабились, развалились на стульях, сгорбились или прислонились к стене.
Анна уселась немного прямее. Она не откинулась на спинку стула и не соскользнула на пол.
"Но мне удобно", — подумала девочка.
Больше нет страхов, что лента Гретхен потеряется, что учительница сочтёт её совсем глупой — осталась музыка и только музыка.
Прохладные, негромкие звуки струились по комнате.
— О чём вам эта музыка напоминает? — спросила мисс Уильямс, когда пластинка закончилась.
— О дожде, — немедленно ответила Изабелла, девочка с густыми, прыгающими кудряшками. Она была из четвёртого класса.
— Мне кажется, она как вода, — начал Бен.
— Дождевая вода, — ухмыльнулась Изабелла.
— Да нет, вроде воды в ручье, — серьёзно стоял на своём Бен.
— А ты как думаешь, Анна? — спросила мисс Уильямс.
Анна вспыхнула, не зная, что ответить.
— Я помню эту музыку, я её слышала дома, — объяснила она. — Я знаю название.
— Скажи нам, — улыбнулась учительница.
— Это "Сияние луны", — Анна запнулась, — но…
Она остановилась, подыскивая нужные слова. Мисс Уильямс ждала. Все остальные тоже ждали. Все лица вокруг были такие дружелюбные. Девочка глубоко вздохнула и закончила фразу:
— Я тоже думаю, она — как дождь.
— Это "Лунная соната" Бетховена, — объяснила мисс Уильямс. — Только её не Бетховен так назвал. Может, он тоже думал о дожде.
— Или о ручье, — упрямо добавил Бен.
— Или о ручье… или о чём-то совсем другом, — продолжала учительница. — Каждый из нас слышит своё. И это хорошо. Потому-то нам и дано воображение. Бетховен — великий композитор. Он жил в Германии, как Анна.
Анна высоко подняла голову. Она — и Бетховен!
Арифметика была несложной. В этом классе цифры были большие и ясные и не прыгали, когда ты на них глядел.
— Молодец, Анна, — заглянула в её тетрадку мисс Уильямс.
Совсем другое дело, чем: "Представить себе невозможно, что ты — сестра Гретхен Зольтен!"
Тут Анна сообразила — мисс Уильямс не знакома с Гретхен. "Она никого не знает, только меня".
Девочка вдруг почувствовала себя ужасно одиноко — в школе всегда знали всю её семью.
Она села ещё прямее. "Только я, я одна", — сказала она самой себе.
"Что бы учительница про меня ни подумала, зависит только от того, что я, Анна, делаю". Какая странная мысль, даже непонятно, хорошо это или плохо. Пришлось от новой мысли отмахнуться и вернуться к арифметике, но забыть её было нелегко.
Когда день в школе кончился, она не сразу пошла домой, а отправилась в магазин. Папа был по горло в делах.
Девочка сидела и ждала в сторонке, а когда все покупатели ушли, подошла к прилавку и облокотилась на стойку.
— Ну как новая школа, малышка? — спросил с надеждой в голосе папа.
Анна знала, на что он надеется, но на вопрос не ответила.
— Папа, а как по-немецки "нелёгкая задачка"? — вместо этого задала свой вопрос девочка. Она весь день повторяла про себя эти слова, чтобы не забыть спросить папу.
Папа почесал в затылке.
— Нелёгкая задачка, — повторил он. — Это, ну… её надо решить, наверно. Она такая особенная, с чем трудно справиться, что нужно одолеть.
Анна подумала над ответом.
— Спасибо, папа, — она повернулась, чтобы уйти.
— Но школа, — прокричал папа вслед. — Расскажи мне про школу.
— Школа в порядке, — глядя через плечо, ответила Анна, потом неожиданно повернулась и одарила отца одной из столь редких у неё полуулыбок. — Это была нелёгкая задачка.
— Особенная, — повторяла девочка по дороге домой, — особенная. Доктор Шумахер думает, что я особенная… и папа тоже так считает… Но зачем меня одолевать?
Анна даже подпрыгивала на ходу. Хорошо, она не против пойти в школу и завтра.
— Это нелёгкая задачка, — громко, на всю пустынную улицу, прокричала по-английски девочка.
Задачка! Вот чудное слово.
