Приблизительно минул месяц.

В женском корпусе на втором этаже, как всегда в субботний вечер, устраивались танцы.

Пеликан явился в охотничьих сапогах с отворотами, под мышкой он держал какой-то плоский сверток. Рядом с ним была Александра, он сразу же пошел танцевать с ней медленное танго, передав свой сверток на сохранение Модесту.

Он увидел, поверх головы Александры, Джона, дальше на повороте танца Фаину, еще дальше студентку первого курса Свету, которую заметил еще в октябре и знал, что она с технологического, приехала из Саратова.

Света с первого взгляда понравилась ему по-младенчески нежно-розовой и необыкновенно тонкою кожей лица, колдовскою силой влекло к ней прикоснуться кончиками губ. Эта неодолимая привлекательность разбудила в нем нечто похожее на влюбленность шестилетнего мальчугана, не замечающего ничего кроме какой-нибудь ленточки или цветного помпона на берете избранницы.

Александра была посвящена и в эту его тайну. И потому что ею был сделан выбор или, правильней сказать, ее выбрали — для любви к этому Бог знает как одетому, плохо дающемуся в руки, непредсказуемому путешественнику по жизни, она понимала, что единственно разумное — смириться и терпеть, не подавая ни малейшего намека, и тени намека, на ревность или недовольство.

Так много общего нашлось у них. Она, быть может, знала и видела больше и дальше него — но он так же постоянно возвращался к больной и вечной теме быстротечности жизни, неотвратимости и относительной близости ее окончания.

При том что свойства характера и внешние данные выделяли его над толпой, выталкивали в лидеры, он мог позволить себе роскошь сомневаться и грустить и биться над проклятыми вопросами.

С чисто философским самообладанием Александра терпеливо вела свою игру, приучая Пеликана к мысли, что только здесь он всякий раз и по любому случаю найдет понимание и со-чувствие.

Ничто не могло испортить ей удовольствия. Она передвигалась гибко и послушно в его объятиях, она преобразилась, она словно парила, отдаваясь ему в танце. Лицо просияло. Порой из ее груди невольно вырывалось шумное дыхание. Ее облик, порывистый и вдохновенный, не вязался с привычным представлением о ней; как будто новый, незнакомый человек подменил ее, благодаря чему они с Пеликаном сделались для всех центральной парой, на них сосредоточилось внимание.

Тут было много танцующих. Танцевали по-разному — кто-то старательно и аккуратно, другие развязно, с всевозможными фокусами. Студенты веселились шумно и разухабисто: на носу были зачеты перед зимней сессией, и осознанно или нет — по закону компенсации требовалось как бы разнуздаться до полного бездумия.

Первокурсники, сбиваясь в группы, выясняли отношения. От них исходил напор мятежной и злой воли. Некоторые были под мухой.

В глубине разношерстной толпы зрел заговор, неявный для Пеликана и его друзей, направленный против него. Надарий перебегал от одной группки людей к другой, деятельно и нахмуренно доказывал, размахивая руками. Все же кое для кого не осталось незамеченным его поведение.

Джон Гурамишвили сидел, лениво развалясь на стуле, его Ленка сидела рядом; он улыбнулся глазами и кивнул Пеликану, наблюдая, как Александра льнет к нему, с гримасою одобрения покивал головой. Поднялся и повел свою Ленку, обхватив за талию, а другой ладонью за спину, небрежно передвигая ноги в такт музыке, его длинный нос нависал над ее лицом.

Пеликану вспомнилось: «Одна минута — нос, две минуты — нос, три минуты — нос, что бы это значило? — Из-за угла дома Джон выходит…»

Этим вечером Джон был навеселе, ему удалось выиграть бутылку у нового человека, незнакомого с его талантами.

Один из талантов заключался вот в чем. Он приводил человека в узкий коридор, отчего высокий потолок казался еще выше, и предлагал на спор достать и сделать ногой на потолке отметину. Обыкновенно искали подвох в формулировке, так как само предложение выглядело заведомо невыполнимым. А Джон проделывал это с легкостью. С разбега подпрыгивал, переворачивался в воздухе и, коснувшись пяткою потолка, по-кошачьи мягко приземлялся на обе ноги.

Лукаво посмеивался, принимая выигрыш.

Секрет, как он признался друзьям, заключался в том, что рукой он не мог достать.

— Легендарный парень, — сказала Александра. — Там у вас метра четыре, больше…

— Спортсмен… — Пеликан проводил ее на место и огляделся вокруг. — Странное ощущение — вдруг вот так возьмет и тюкнет. И встанешь как в столбняке… Александра, у тебя бывает?

— Что, Боря?

— Посмотри, все эти люди в костюмах и электричество и музыкальный грохот… В костюмах и в галстуках. И громадный дом, и стены, и окна. А дальше — все, что за этим стоит: провода, электростанции, автомобили, железная дорога. Как подумаешь, откуда взялось, и к чему оно, нагромождение всякой всячины, сотворенной человеком за последнюю тысячу лет? Сколько всего, Бог мой, видимо-невидимо. Летит наш шарик, колыхается в безумном пространстве: миллиарды километров… миллиарды лет… Весь наш мир — маленькая-маленькая капелька, полностью незаметная. Что такое мы? каждый из нас?.. И все наши якобы достижения — откуда? зачем? Я чувствую, как у меня мозги останавливаются и цепенеют. Одна половина в тумане, а другая свесилась набекрень, и окружающее как застывшая картина. Столбняк!..

— Для нас большое дело сделали. Подарили человеку способность забыть. Не помнить ежеминутно о смерти.

— Да, верно… Лучше не помнить. Просто жить. Я умею.

— Еще как умеешь!

— Но надо ли? Ведь ты считаешь, что знать и думать об этом нужно — чтобы не потерять внутри себя главного.

Она, сидя, подняла к нему лицо, и ее глаза под стеклами очков, казалось, зажглись влажным и черным пламенем. Но сказать ничего не успела.

— Есть вещи, — важно произнес некто Болдырев, их однокурсник, слышавший их слова, — о которых лучше не думать. Не задаваться подобными вопросами, понимаешь? — спросил он, обращаясь непосредственно к Пеликану. — Давным-давно, до нас еще решено. А мы, как дураки, будем снова отнимать время?

Он был членом комитета комсомола, тут имелось некое ревнивое противостояние, потому что если председатель студсовета являлся подлинным избранником масс, комсомольские карьеристы выдвигались институтским и партийным начальством.

— У кого отнимать время? — спросил Пеликан спокойным тоном.

— У себя самих отнимать время. — Болдырев ухмыльнулся и подмигнул. — У государства, у народа… Петров, от тебя я не ожидал. Партия не приветствует упадочнические настроения.

— А советские люди с ума сходят? самоубийством кончают? — небрежно спросил Пеликан.

— Сумасшествие — болезнь. Любой человек может болеть. Но комсомолец — настоящий — никогда не сойдет с ума, ибо у него имеется твердая цель и он не станет ломать голову над ерундой. Я прав?

Последние слова ухмыляющегося проходимца утонули в грохоте фокстротной музыки.

— Модест, — позвал Пеликан, — объясни товарищу. Дай сюда мою пластинку.

Он забрал у Модеста сверток и пересек зал твердым шагом, направляясь к проигрывателю.

— Эй, Болдырев, остерегись, — сказала Александра. — В отношении Бори не педалируй идейную пропаганду. Если надо будет, он нас всех, и тебя и меня, лучше, чем ты, запропагандирует.

— Что это за выражение такое — «педалировать идейную пропаганду»?

— А это то, что у Бори с идеологией все в норме. Можешь не беспокоиться.

— Могу, значит? Твой Петров, твой Боря, — святой человек?

— Не советую, Болдырев. Ты после школы поступил. Я — почти после школы. А у него трудовая биография.

Музыкальные ритмы ударяли по нервам. Даже у самого флегматичного недотепы, которые во множестве сидели по стенке на стульях, не поднимаясь в продолжение всего вечера, каждая струнка в глубине откликалась, и дрожала коленка, переминались пальцы рук — в такт музыке. Вместо неба, на головы сверху опускались, неслись ритмы, увлекали и гипнотизировали зажигательные ритмы фокстрота.

Пеликан приблизился к проигрывателю.

Враз наступила тишина. Но тут же воздух перерезал вибрирующий вой, заунывный и недолгий; потом повторился еще раз, и еще. То был вой матерого волка, записанный на пластинку.

В зале раздался взрыв хохота.

— Повторить!.. Пелик, бис!.. — закричали Пеликану.

Модест на другом конце зала давал объяснения.

— Вой волка… Ставь еще! Давай повтори!..

Конечно, развлечение было редкостное и неожиданное. Пеликана обступили.

Александра со своего места наблюдала за ним. Постепенно смех стал затихать, а толпа народа вокруг проигрывателя быстро таяла. Показалось, что лицо у него растерянное и он не знает, как быть дальше.

— Модест, — позвала она, — забери его оттуда. Выручай…

— Чудишь, Петров. Всех переплюнуть стремишься, — подлетел к Пеликану Болдырев, с насмешливым придыханием, то ли показывая, что все, что он говорит, несерьезно, то ли запыхавшись от усердия, выговорил: — А не подумал, что людям было хорошо без твоих охотничьих закидонов… Никогда не надо ерундить, если без того хорошо…

Пеликан взял его за лацкан пиджака, притянул к себе.

— Чего чувствуешь?

— Запах водки, — быстро ответил Болдырев.

— Врешь, паразит. Я не пил сегодня. — Секунду посмотрел строго, потом скривил уголок рта: — Слишком хорошо тоже нехорошо. — И ушел, не обращая внимания на занудные рассуждения в том смысле, что если нехорошо, так это не может быть хорошо, а тем более слишком хорошо, и так далее.

Подумалось только: «Тьфу-тьфу!.. экая гнусь назначенная…» И больше он о нем не вспоминал.

— Чего тебе надо от него?.. Чего ты с Пеликаном не поделил?… — спросил Модест.

Болдырев увидел, рядом с Модестом становится Сорокин Слава, следом за ним ленивой походкой приближается Джон, заметивший стычку.

— Вы что, офонарели?! Я — ничего…

— Ничего, говоришь? — повторил Джон. — Смотри — за Пеликана со мной дело будешь иметь.

Сорокин негромко сказал Модесту, когда они остались одни:

— На Пеликана банду собирают.

— Кто?

— Надарий, кажется. Чужие в основном.

— Надо Ромку Цирковича позвать, — сказал Модест.

— И всех наших предупредить, чтобы не уходили.

— Где они? Там, за колоннами? — спросила Александра.

— Кто они? — спросил Модест. — Ты о ком? — Он и Сорокин уставились на нее с невинными лицами.

— Не темните, друзья. Банда, вы сказали. Вот те чужие, да?.. Как их много. Откуда они? Модест, это опасно?

— Не боись, подруга, прорвемся… Прорвемся.

— Не должны посторонних впускать в общежитие, — сказала Александра, и добавила про себя: — Надеюсь, сегодня прорываться не придется.

Они не услышали последние ее слова, а то бы подивились и не поняли, что она имеет в виду.

Пеликан подошел к Свете, когда вновь зазвучало танго, и позвал ее танцевать; она представлялась ему очаровательной, но притягивало еще и то, что он испытывал робость перед этой девушкой. Чувство непривычное, давно забытое. Наедине с нею он немел, не знал, что сказать, и поэтому, что бы он ни говорил, получалось глупо и неинтересно. Тем решительнее он старался напустить на себя вид суровый и независимый.

Александра сидела, порой поворачивая голову, чтобы лучше видеть. От приглашающих ее кавалеров она отмахивалась, как от слепней, мешающих смотреть.

Она неотступно провожала его глазами: черный пламень пронизывал пространство, он мог ослепить, испепелить. Многие, знающие об их дружбе, замечали эту молнию взгляда и отражающееся на ее лице страдание. Болдырев усмехался злорадно. Не подозревали двое — Пеликан, увлеченный общением со Светой, и сама Александра, которая не могла видеть себя со стороны.

— Танцевать пойдем? — ласково попросил Надарий Гордуладзе, возникший перед ней из грохота музыки, из досадного мельтешения танцующих пар, заслоняющих от нее предмет наблюдения.

— Я не танцую, — ответила она, не задумываясь.

— С ним танцевала, — сказал Надарий, зажмуриваясь от ненависти.

— Теперь не танцую…

— Пойдем, прошу тебя. Прошу, Александра… Я никого долго не уговариваю. Никого, слышишь ты!.. Ну, хорошо, последний раз прошу. — Он недобро заглянул ей в глаза. — Пойдешь?.. пойдешь?!..

Она ничего не ответила.

Он топнул ногой, резко повернулся и ушел за колонны, в коридор, и она увидела, как он там разговаривает с незнакомыми ей людьми, перебегая от одних к другим, неожиданно показался Ревенко в одной из групп.

— Ну и ну. Модест…

— Что, Александра?

— Впрочем, ладно. Я сделаю по-своему. Но почему так много чужих? Этого не должно быть. Ты так не думаешь?

— Почему? думаю. Соберем студсовет. Поставим вопрос.

— Соберетесь и поставите себе горчичники. Или что другое — пониже спины… Бюрократия — в действии!

— Тогда я сегодня придумаю что-нибудь! — с нарочитой жесткостью произнес Модест; глаза затуманились от смущения.

— Нет, нет. Бог с ними, сегодня ничего не надо, — поспешила сказать Александра, — Не надо, Модест, сегодня, Ну, правда. Извини меня…

Пеликан еще дважды танцевал с ней медленное танго. Он раз или два прервал молчание, возвращаясь к грустной теме бесцельности жизни, а потом с типично носорожьим бесчувствием заговорил о первокурснице Свете, о ее очаровании и недоступности, и своей непривычной тяге к ней и робости перед этой, так выходило по его словам, загадочной крошкой.

Александра теснее прижалась к нему, обнимая за шею и молча наслаждаясь близостью с ним.

С Фаиной он поздоровался издали — но не разговаривал и не пригласил на танец.