Время шло. Работа, быт, квартирный вопрос – все как у всех. Наталья была на 8-м месяце беременности, когда мы получили телеграмму о смерти ее отца и полетели на Урал. При жизни с этим человеком, дедом моих сыновей, мне познакомиться не пришлось. Зато я познакомился с тещей. Она замечательный человек, очень проницательный и интуитивный. В ней я увидел генетические корни интуиции Натальи – она была очень похожа на свою мать. Именно тогда я и наткнулся на ее детскую фотографию в альбоме и вспомнил свой заказанный сеанс получения информации, свое посещение «библиотеки данных». Это открытие здорово повлияло на меня, как, впрочем, и все события, подтверждавшие мои мысли или сны. Но до настоящего раскрытия было еще далеко. Позже я понял: чтобы понимать, надо иметь эмоциональный опыт. Во всем. И в самых крайних его проявлениях. Нужно на собственном опыте не казаться, а быть самым счастливым в этом мире и самым несчастным во вселенной. Было и то, и другое. И все это надо было пережить. Назад на Чукотку я Наталью не повез. Дальний перелет на таком сроке беременности был бы стратегической ошибкой.

И вот настало 10 октября. Я пришел со службы, а мои соседки по коммунальной квартире с порога заявили:

– Если угадаешь, кто у тебя родился, то мы сами накроем стол, а если нет, то тебе придется поработать.

– Не морочьте мне голову и топайте на кухню. У меня родился сын.

И пришлось им накрывать на стол.

Когда Женьке исполнилось четыре месяца, я полетел на Урал и забрал их на Чукотку. Женька обживался на Чукотке ценой больших усилий. Привыкший к абсолютной тишине в большом доме бабушки, в нашей новой квартире он просыпался от малейшего шороха. Дом сдали недавно, и все соседи еще продолжали делать ремонт. Хрустальный мальчик – так назвали его мои уральские родственники. Женька был худенький и высокий. Длинноногий журавлик, как говорила о нем моя бабушка. Он долго не хотел говорить, и я знал, в чем дело: он легко читал наши мысли, но не понимал, что мы его не всегда слышим. Когда он это понял, то заговорил – четко и ясно, не совсем обычными оборотами для ребенка в возрасте двух с половиной лет. В очередной раз, когда мы возвращались на Чукотку, один из моих друзей в шутку поинтересовался:

– Вы, наверное, назад на оленях поедете?

– Нет, – ответил Евгений, – Чукотка далеко, вероятно, на самолете полетим.

Этим своим «вероятно» он застолбил за собой статус интеллектуала, каким и остается в нашем клане до сих пор.

Я тогда был достаточно молод и играл с ним во все, во что играют дети. Я тренировал его, как умел, принимая во внимание его «хрустальную» составляющую. Мне не хотелось, чтобы он подвергался несправедливости. Мне хотелось, чтобы в его энергии была воля, и я учил его боевым искусствам – не для уличных побед, а для того, чтобы у хулиганов не было повода сомневаться в получении адекватной реакции. Но его внешность всегда вводила в заблуждение, и ему периодически приходилось драться и при этом всегда побеждать.

В садик Женька ходил с удовольствием. Ему повезло с воспитателем. Я помню его детский сад и его воспитателя. Да, подумал я, мне б такого воспитателя в свои годы, я бы не сбежал. Она любила детей, всех без исключения. Они были для нее родными. Но боялась родителей. Руководство поставило ей задачу в очередной раз собрать деньги на какой-то очередной ремонт. Она подошла ко мне и, смущаясь, начала издалека.

– А вы умеете что-нибудь делать?

Я сразу понял, откуда дует ветер. Посмотрел ей в глаза и сказал:

– Я умею делать красивых детей. Вот Женьку сделал. Хорошо получилось?

Она больше не подходила с вопросами.

В первом классе Женькиной классной руководительницей стала совсем еще молоденькая выпускница пединститута. Это был первый в ее жизни класс. Она боялась, боялась всего и вся, кроме детей. Она радовала нас. Радовала тем, что прежде, чем отпустить детей из школы, в вестибюле лично завязывала им шарфы и надевала варежки. Это Чукотка, и дети учатся даже при минус сорока, даже первые классы, иначе школу можно было бы просто закрыть: сорокоградусные морозы начинались практически с первого ноября. Детские сады тоже никогда не закрывались, и работающим родителям приходилось тащить туда своих малышей и в самые лютые морозы. Тогда мне это казалось каким-то привычным делом. Сейчас я бы ребенка не потащил! Тогда время было другое, и мы были другими, и страна была совсем-совсем другая. Двери в наших домах на ключ не запирались. Я мог оставить лодку с мотором в двадцати километрах от дома и обнаружить ее на том же месте через неделю, в полной комплектации. Помню, как-то оставил в лесу часы на пеньке. Чистил рыбу, снял их и забыл. Забрал через год.

Но время шло, и начались перемены. Пришлось ставить замки, да и лодку уже не бросишь. И водитель автобуса уже не останавливается на призывные взмахи руками человека, идущего в лютый мороз по трассе. В магаданском аэропорту мне попались два друга. Один сидел на подоконнике, ему было примерно двадцать пять, а второй, ровесник, периодически подносил к его губам сигарету: у того не было рук и ног. Он отморозил их в новогоднюю ночь. Дикий и совершенно невозможный случай в восьмидесятые годы! На Севере всегда много пили, но при этом была тотальная взаимовыручка. И Север не поменялся, просто со временем потянулись на него не только романтики. Начались девяностые годы. Годы, когда закон Дарвина проявился на одной шестой части света во всей своей красе. Я понимал, что это не лучшее время, и не торопился уехать на материк.