В каждом веке свое Средневековье. 100-летние, 30-летние войны, инквизиция — оттуда, гражданские войны тоже. Только каждое последующее столетие они все более ужесточались: в них участвовало больше людей, совершенствовались средства их уничтожения, изощреннее становились издевательства и пытки, терялась ценность человеческой жизни. Прежними оставались ненависть, остервенелость, становившиеся на время национальной религией (в России многонациональной). Трагедия народов одной страны, тесно взаимосвязанной с остальным миром, становилась ощутимой для всех. Оставшиеся в живых жертвы произвола и очевидцы не воспринимали оптимизма историков: за Средневековьем последует эра Возрождения… Они думали и говорили о другом: удивительно не то, что этот ужас проходит, а что мы — живы.
Насилие и террор всегда были непременными спутниками многовековой истории человечества. Но по числу жертв, узаконению насилия XX век не имеет аналогов. Этим столетие обязано, прежде всего, тоталитарным режимам в России и Германии, коммунистическим и национал-социалистическим правительствам.
Россия традиционно относилась к странам, где цена человеческой жизни была мизерной, а гуманитарные права не соблюдались. Крайне радикальные социалисты-большевики, захватив власть, провозгласив свершение в кратчайшие сроки мировой революции и создание царства труда, уничтожили подобие правового государства, предложив революционный беспредел, и тем самым усугубили бесправное положение личности. Никогда еще в истории утопические идеи не внедрялись в сознание людей столь жестоко, цинично и кроваво. Непротивление, отказ от использования силы при решении политических вопросов, предложенные веку Львом Толстым и Махатмой Ганди, не были восприняты ни в России, ни в Германии. В непродолжительной идейной борьбе победило беспощадное, фанатичное зло, принесшее столько невиданных ранее страданий людям.
Политика насилия и террора, проводимая в России большевиками, меняла сознание населения. А. С. Пушкин в «Борисе Годунове» отмечал безмолвие народа при казнях, большевистская периодика полна громогласных одобрений массовых убийств.
Естественны извечные вопросы: кто в этом виноват? Каковы причины трагедии? Как объяснить, попытаться понять происшедшее?
Основные тенденции решения проблемы были намечены для советской историографии высказываниями В. И. Ленина о том, что красный террор в годы гражданской войны в России был вынужден и стал ответной акцией на действия белогвардейцев и интервентов. Тогда же было сформулировано мнение: «…те репрессивные меры, которые вынуждены применять рабочие и крестьяне для подавления сопротивления эксплуататоров, не идут ни в какие сравнения с ужасами белого террора контрреволюции».
Одновременно, усилиями прежде всего российской эмиграции, создавались книги и рассказы о застенках ЧК, характеризовалось различие между красным и белым террором. По мнению С. П. Мельгунова, красный террор имел официальное теоретическое обоснование, носил системный, правительственный характер, а белый террор был похож на «эксцессы на почве разнузданной власти и мести». Потому красный террор по своей масштабности и жестокости был хуже белого.
Подобную точку зрения разделял и генерал А. И. Деникин, назвавший гражданскую войну «русским погостом», на котором, по его словам, и красные, и белые пустили реки крови. «Различны были способы мучений и истребления русских людей, но неизменной оставалась система террора, проповедуемая открыто с торжествующей наглостью. На Кавказе чекисты рубили людей тупыми шашками над вырытой приговоренными к смерти могилою; в Царицыне удушали в темном, смрадном трюме баржи, где обычно до 800 человек по нескольку месяцев жили, спали, ели и тут же… испражнялись. Повсюду избивали до полусмерти, иногда хоронили заживо. Сколько жертв унес большевистский террор, мы не узнаем никогда». (Хотя тут же сообщал, что, по данным комиссии, созданной им, эта цифра только в 1918–1919 гг. составляла 1 млн. 700 тыс. человек.) Деникин признавал, что «набегающая волна казачьих и добровольческих войск оставляла грязную муть в образе насилий, грабежей и еврейских погромов». Но уточнял: «Мы грозили, но были гуманнее. Они звали, но были жестоки».
В годы гражданской войны возникло и третье мнение, согласно которому любой террор был бесчеловечен и от него, как метода борьбы за власть, следовало отказаться. М. Горький заметил в то время взаимоистребление демократий к злорадному удовольствию ее врагов и призвал не закрывать глаза на то, что «теперь, когда народ завоевал право физического насилия над человеком, — он стал мучителем не менее зверским и жестоким, чем его бывшие мучители». И уточнил свою мысль: «Матрос Железняк, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей… Людей на Руси много, убийц — тоже достаточно…» Поголовное истребление несогласно мыслящих — старый, испытанный прием внутренней политики российских правительств. Горький отвечал на вопрос: «Кто жесточе — красные или белые? Вероятно, — одинаково, потому что все они — и красные, и белые — одинаково русские… В России любят бить, — безразлично кого».
В. Г. Короленко записал в дневнике 24 июля 1919 года: «Нет, не восхвалять надо террор, а предостерегать против него, откуда бы он ни исходил. Если бы он мог принести пользу большевистской революции, то так же полезен был бы и ее противникам… И благо той стороне, которая первая сумеет отрешиться от кровавого тумана и первая вспомнит, что мужество в открытом бою может идти рядом с человечностью и великодушием к побежденному».
Подобные свидетельства защитников общечеловеческих, гуманных ценностей можно продолжить, и все-таки их намного меньше высказываний адептов классовой ненависти и непримиримости, оправдания действий красных и белых времен гражданской войны в России. В основе последних — дискуссии тех лет между социал-демократами.
Г. В. Плеханов, в начале века наряду с Лениным не видевший греха в убийстве своих политических противников, после прихода к власти большевиков и обысков у себя в доме мнение изменил. В январе 1918 г. он писал в газете «Наше единство», что «употребление террористических средств… есть признак шаткости положения, а вовсе не признак силы. И уж во всяком случае, ни социализм вообще, ни марксизм в частности тут совершенно ни при чем». Тем более что, по мнению Плеханова, диктатура большевиков была диктатурой группы людей, а не трудящегося населения.
Ю. О. Мартов, один из основателей РСДРП, пытавшийся примирить социалистов в октябре 1917 г., решительно выступил против большевистских смертных приговоров их политическим противникам. В специально написанной статье «Долой смертную казнь!» (июль 1918 г.) Мартов обличал большевистское руководство: «Как только стали они у власти, с первого же дня, объявив об отмене смертной казни, они начали убивать. Кровь родит кровь. Политический террор, введенный с октября большевиками, насытил кровавыми испарениями воздух русских полей. Гражданская война все больше ожесточается, все больше дичают в ней и звереют люди, все более забываются великие заветы истинной человечности, которым всегда учил социализм. Там, где власть большевиков свергают народные массы или вооруженные силы, к большевикам начинают применять тот же террор, какой они применяют к своим врагам».
Первые акты насилия по отношению к инакомыслящим, проводимые советским правительством, вызвали протест Р. Люксембург, К. Каутского, многих мировых политиков и общественных деятелей, тысяч жителей России. Наиболее острой была тогда возникшая полемика между Каутским с одной стороны, Лениным и Троцким — с другой.
Знавшие Ленина и встречавшиеся с ним отмечали его приверженность к крайним мерам насилия. Это у Ленина Сталин воспринял осуждение индивидуального и поощрение массового террора, заложничества, власть, опирающуюся на силу, признание государственного произвола высоконравственным делом. Ленин, Троцкий, Бухарин и другие сподвижники вождя пытались подобную античеловеческую практику обосновать. Это нашло особое отражение в их книгах, направленных против работ Каутского, обвинившего большевиков в том, что они первыми применили насилие по отношению к другим социалистическим партиям и создали ситуацию, при которой «оппозиции осталась только одна форма политического выступления — гражданская война».
Каутский выступил тогда с тремя книгами, в которых рассматривались проблемы террора и насилия в Советской России. Выводы первой парировал Ленин, второй — Троцкий, тогда Каутский специально ответил Троцкому. Оппоненты стояли слишком на различных позициях и занимали различное общественное положение в своих, странах, чтобы в чем-то могли согласиться. Ленин и Троцкий захватили власть, пользовались и оправдывали те методы действий, которые эту власть им помогали защищать и утверждать. Они строили новый политический и экономический порядок, который привел к созданию тоталитарного государства в России. Их непримиримость к любой иной альтернативе не способствовала отдельной личности самостоятельно, свободно решать свою судьбу.
Ленин исходил из того, что «польза революции, польза рабочего класса — вот высший закон», что только он — высшая инстанция, определяющая «эту пользу», а потому могущая решить все вопросы, в том числе и главный — право человека на жизнь и свободную деятельность. Принципом целесообразности средств, применяемых для защиты власти, руководствовались Троцкий, Бухарин и многие другие партийно-советские руководители. Причем все они считали для себя естественным произвольно распоряжаться жизнями людей. Троцкий это право защищал и после окончания гражданской войны, когда на вопрос: «Оправдывают ли вообще последствия революции вызываемые ею жертвы?» — ответил: «Вопрос теологичен и потому бесплоден. С таким же правом можно перед лицом трудностей и горестей личного существования спросить: стоит ли вообще родиться на свет?» Троцкий был убежден, что революционер должен добиваться своих целей всеми средствами: вооруженным восстанием, терроризмом, подавлением оружием всех попыток вырвать у него власть. Особенно полезен, по его мнению, террор, устрашающий тысячи людей, сламывающий их волю. А так как красный террор направлен против сторонников старой России, то для коммунистов его проведение вполне оправданно. Устрашение есть могущественное средство политики.
Иной точки зрения придерживался Каутский, полагая отмену смертной казни само собой разумеющимся для социалиста. Он говорил о победе большевизма в России и поражении там социализма, о том, что признание красного террора ответной акцией на белый есть не что иное, как оправдание собственного воровства тем, что и другие воруют. Он видел в призывах Ленина и Троцкого гимн бесчеловечности и близорукости и пророчески предсказывал, что «большевизм останется темной страницей в истории социализма».
Политизированная советская историография длительное время занималась оправданием красного террора, романтизацией революционного насилия, представляя палачей героями. Публицисты стали первыми, кто подверг это положение критике. Они увидели в красном терроре не «чрезвычайную меру самообороны», а попытку создать универсальное средство решения любых проблем, идеологическое обоснование преступных действий властей, а в ЧК — инструмент массовых убийств.
Более распространенным оказался ныне тезис Мельгунова о том, что белые более, чем красные, пытались придерживаться правовых норм при проведении карательных акций. С этим утверждением трудно согласиться. Дело в том, что правовые декларации и постановления конфронтируемых сторон не защищали население страны в те годы от произвола и террора. Их не предотвратили ни решения VI Всероссийского чрезвычайного съезда Советов (ноябрь 1918 г.) об амнистии и «о революционной законности», ни постановление ВЦИК об отмене смертной казни (январь 1920 г.), ни указания правительств противоположной стороны. И те и другие расстреливали, брали заложников, практиковали децимации и пытки. Само сравнение: один террор хуже (лучше) другого — некорректно. Убийство невинных людей — преступление. Никакой террор не может быть образцом. Были и у белых учреждения, подобные ЧК и ревтрибуналам, — различные контрразведки и военно-полевые суды, пропагандистские организации с осведомительными задачами типа деникинского Освага. Весьма сходны между собой призыв генерала Л. Г. Корнилова к офицерам (январь 1918 г.) — пленных в боях с красными не брать — с признанием чекиста М. И. Лациса о том, что к подобным распоряжениям относительно белых прибегали и в Красной Армии.
В начале 90-х советские историки стали утверждать, что в насилии и терроре тех лет повинны не прежде всего белые, а обе воюющие стороны. Вместе с тем они продолжали исходить из убеждения, что гражданскую войну в России начали белогвардейцы и интервенты, а большевики допустили лишь «серьезные просчеты». По мнению некоторых из них, большевики ввели красный террор из-за несговорчивости противников наступающего советского режима. «Справедливости ради нужно сказать, — отмечает Д. А. Волкогонов, — что стать на путь террора большевиков в немалой степени заставили их классовые антиподы, не желавшие соглашаться со складывающейся не в их пользу ситуацией. Кроме того, большевики были вынуждены прибегнуть к чрезвычайным мерам и в силу явной несостоятельности своей экономической политики». Подобные разъяснения не убеждают. Последнее своей странной логикой направлено на оправдание явно разбойных действий, когда напавший свирепеет от сопротивления жертвы и своих же неумелых попыток быстро ее ограбить. Не представляются достаточно вескими и традиционные объяснения причин гражданской войны в России.
Советские историки, как правило, в своих рассуждениях основывались на изначальной легитимности большевистской власти в России и незаконности функционирования в то же время социалистических, а затем генеральских правительств Колчака, Деникина, Врангеля и других. Большевики захватили власть с помощью вооруженного восстания. Им понадобилось несколько лет братоубийственной войны, чтобы опять-таки силой оружия подтвердить свое право на управление страной. В ходе войны победителем могла оказаться любая воюющая сторона, а потому каждое из тогда существовавших правительств ответственно за проводимую, в том числе и карательную, политику. И за гражданскую войну. Вопрос о том, кто более ответствен: красные или белые, некорректен. Ответственны все, кто в этой войне между гражданами одной страны участвовал. Попытки снять таковую с большевиков не имеют основания. Более того, можно утверждать, что большевики ничего не сделали, дабы гражданскую войну в России предотвратить, а, напротив, всячески способствовали ее разжиганию. Следует отметить и другое: политические оппоненты большевиков в то время (за исключением части меньшевиков) также не предприняли никаких мер для ее предотвращения.
Среди подобных действий большевистского руководства назовем стремление сразу же монополизировать власть в своих руках, отказ от создания «однородного социалистического правительства» осенью 1917 года, строительство государства диктатуры пролетариата с резко усеченными демократическими свободами, с опорой на неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть. К таковым следует отнести разгон Учредительного собрания, представлявшего все слои российского населения, в отличие от съездов Советов, выражавших интересы только рабочих и части крестьян.
Разумеется, вначале был возможен компромисс между политическими силами, рвавшимися к власти на развалинах самодержавия. Временное правительство называло себя таковым вплоть до выборов в Учредительное собрание и его решения о дальнейшем государственном устройстве страны. Нелегитимным правительством сознавал себя и Совет народных комиссаров, утвержденный II Всероссийским съездом Советов 26 октября 1917 г., он также назвал себя временным до начала работы Учредительного собрания. Выборы в Учредительное собрание состоялись в ноябре 1917 г. и дали результаты, которые отнюдь не обрадовали правящих большевиков. Из 48 млн. (цифры округлены) избирателей за большевиков проголосовало 22,5 %, за эсеров — 39,5 %, кадетов — 4,5 %, меньшевиков — 3,2 %, за национальные партии неонароднического и социал-демократического толка — 14,5 %, за национальные партии и списки несоциалистического характера — 9,6 % и т. д. Выборы показали, что подавляющее число граждан России не разделяло большевистских призывов и их властных действий. Стало ясно и другое: силы демократии в стране оказались разрозненными и приход диктатуры встал на повестку дня.
Большевики, упразднив легитимное со всех точек зрения собрание народных избранников, стали на путь тоталитаризма, начав гражданскую войну и этим объясняя необходимость свертывания демократических преобразований, ради которых вроде бы и был совершен захват власти. Антибольшевистское движение приобрело политических вождей, бывших избранников народа, которые возглавили его под лозунгами передачи власти Учредительному собранию. Многопартийное Учредительное собрание было демократической альтернативой тоталитаризму в России с его однопартийной системой, огосударствлением всей общественной и экономической жизни, изоляцией от остального мира невиданным до того утверждением террора в стране. Заметим лишь, что в ту пору ни красные, ни их противники не были народными движениями прежде всего потому, что таковыми не могут быть те, кто был готов уничтожить массу сограждан, дабы доказать «правоту» своих идей и целей.
Гражданскую войну в России инициировала и экономическая политика большевистского правительства весной 1918 года: запрещение свободной торговли, усиление хлебной монополии, передача земли не в частную собственность, а государственную (социализация) собственность, национализация промышленности, начавшиеся реквизиции продуктов питания у крестьян, стремление осуществить свои планы любой ценой, дабы продержаться у власти любым способом, аресты и расстрелы политических противников — все это вызвало сопротивление различных слоев населения и способствовало развитию антибольшевистского движения. Содействовали расширению гражданской войны деятельность комбедов и продовольственных отрядов, безнаказанно пытавшихся грабить крестьян, общая политика по преодолению нехватки продовольствия, прежде всего «беспощадной и террористической борьбой и войной против крестьянства».
Гражданская война в стране, возникшая как борьба демократической и тоталитарной альтернатив развития российского общества, вскоре за несостоятельностью первой переросла в противостояние военных режимов. Ленин не раз подчеркивал, что колчаковщине помогли родиться на свет и ее прямо поддерживали меньшевики («социал-демократы») и эсеры («социал-революционеры»). Но следует признать и другое: раскол в социалистическом движении России в ту пору вызвал появление не одной, а двух военных диктатур — большевистской и генеральской. Не имеет большого значения, какая противоборствующая сторона пришла к созданию военной диктатуры раньше. Этапами в этом направлении было превращение Советской республики в единый военный лагерь (сентябрь 1918 г.) или колчаковский переворот в Сибири (ноябрь 1918 г.). Важно другое — главной опорой диктатур все более становились насилие, террор и репрессии. В такое время социалистические партии оказались не нужны ни красным, ни белым. (Может быть, и этим объясняется резкость полемики Ленина — Троцкого с Каутским.) В стране тогда победила не социалистическая, а военно-коммунистическая идея, отрицавшая своим существованием демократические свободы, в которые с немалым трудом стало входить российское общество лишь в самое последнее время. На всем же протяжении гражданской войны царствовал террор, деморализующий все участвовавшие в ней стороны.
Стремление понять истоки трагедии породило несколько исследовательских объяснений: красный террор и массовые репрессии 30-х годов — результат большевистского правления в стране; сталинизм — особый тип тоталитарного общества; во всех бедах виноваты руководители — Ленин, Свердлов, Сталин, Троцкий. Несмотря на кажущиеся различия, общим является утверждение, что виноваты большевики. Из разъяснений неясно, какое воздействие на советскую экономическую политику оказали подобные действия противной стороны в годы гражданской войны или сталинское утверждение о применении пыток «буржуазными разведками».
Представляется перспективным изучение большевизма в целом от возникновения партии «нового типа» до ее запрета в стране, где она была правящей более семи десятилетий. Выяснилось, что интеллект большевистских вождей, захвативших власть в России, ограничивался созданием военно-коммунистического государства, где главным методом удержания власти стали террор, принуждение, где красный террор начал, а большой террор завершил создание тоталитарного правления.
В советской историографии выделяются периоды пропаганды лозунга «Сталин — это Ленин сегодня», критики «культа личности» и продолжающейся канонизации Ленина и большевизма (с конца 1950-х годов), утверждения формулы: сталинизм возник на почве ленинизма (с конца 1980-х годов). Последняя точка зрения подтвердила мнение А. И. Солженицына о том, что сталинский террор коренится в ленинизме, вывод З. Бжезинского о том, что массовый террор был для Ленина «административным средством решения всех проблем», утверждение Д. Кипа о том, что Ленин был первым в XX веке главой европейского правительства, официально поощрявшим, узаконившим террор против народа страны, заключение Р. Пайпса: «Курс для Сталина проложил Ленин».
Есть и иное мнение: Ленин лучше Сталина. Красный террор Ленин проводил во время гражданской войны, Сталин расстреливал безоружное население в мирных условиях. Р. Конквест писал о том, что в 1918–1920 гг. террор проводили фанатики, идеалисты, «люди, у которых при всей их беспощадности можно найти некоторые черты своеобразного извращенного благородства». И продолжал: «У Робеспьера мы находим узкий, но честный взгляд на насилие, свойственный и Ленину. Сталинский террор был иным. Он осуществлялся уголовными методами, не был начат во время кризиса, революции или войны». Это утверждение вызывает возражение.
Террор в годы гражданской войны осуществляли не фанатики, не идеалисты, а люди, лишенные всякого «благородства» и психических комплексов героев произведений Достоевского. Только недостаточное знание источников объясняет вывод Конквеста о «честном» взгляде Ленина на насилие. Таковыми не являются инструкции по совершению убийства, написанные им и ставшие известными в последнее время. Процитируем лишь две из них. В записке Э. М. Склянскому (конец октября — ноябрь 1920 г.), заместителю председателя Реввоенсовета республики, Ленин, видимо оценивая план, рожденный в недрах этого ведомства, наставлял: «Прекрасный план! Доканчивайте его вместе с Дзержинским. Под видом „зеленых“ (мы потом на них свалим) пройдем на 10–20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 рублей за повешенного». В секретном письме членам Политбюро ЦК РКП(б), написанном 19 марта 1922 года, уже после введения НЭПа, Ленин предлагал воспользоваться голодом в Поволжье и провести изъятие церковных ценностей. Эта акция, по его мнению, «должна быть проведена с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь, и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».
Это был преступный, а не «честный» взгляд на насилие, который отличается от подписанных Сталиным расстрельных списков тем, что Сталин знал многих из тех, кого он решил казнить, а Ленин наверняка не знал абсолютное большинство тех, кого обрек на смерть.
Многие зарубежные историки (и некоторые российские) полагают, что инициаторами гражданской войны и террора в стране были Ленин и большевики, которые вынудили противников советского режима прибегнуть к подобному же. Л. Шапиро высказывал твердое убеждение, что «систематический произвол по отношению к политическим противникам допускался и поощрялся с самого начала деятельности большевиков»; Д. Леггет называл Ленина инициатором и главным защитником методов террора; А. Ципко писал, что не Ленин, а Маркс первым пришел к мысли, что революционный террор может стать мощным орудием в руках победившего пролетариата, что оба они были поклонниками якобинской диктатуры и оправдывали плебейский террор Великой французской революции; А. Яковлев полагает, что именно Ленин организовал гражданскую войну в России.
Действительно, в работах Ленина и советских историков содержится оправдание якобинского и красного террора как «революционной необходимости», указания на важность применения карательного опыта якобинцев и парижских коммунаров, широко использовавших институт заложничества. Ленин отмечал невозможность «зеркального эффекта» якобинских деяний, но российский результат превзошел самые мрачные ожидания и прогнозы. Лишь в последние годы российские историки отказались от «светлого» образа «друга народа» Марата, одного из авторов теории насилия, перестали полагать Робеспьера и Сент-Жюста «рыцарями без страха и упрека», приучать людей к «красоте ужаса», т. е. выразили согласие с выводами многих западных коллег.
Выяснились страшные аналоги: Робеспьер, утверждавший свое право на власть при помощи гильотины и объяснениями необходимости террора — возвышенными нравственными идеалами, уничтожение более мнимых, нежели действительных, противников революции, «большой террор» лета 1794 г., приведший к термидору и т. д., во многом повторились в российской жизни времен гражданской войны. У каждого народа и страны своя история и судьба. Во Франции вдохновители террора погибли в ходе ими же устроенной человеческой бойни, в России марксизм-ленинизм был превращен в светскую религию, а преследования всякого инакомыслия намного превзошли действия инквизиции.
Наряду с этими точками зрения формировалась и иная, ищущая обоснование происшедшего в прошлой истории России. В этом ряду концепции рабской психологии народа и деспотизма власти, низкий уровень потребностей населения страны по сравнению с западными, потому более острое проявление «революции растущих ожиданий», отрицательное влияние на естественное развитие России «малых народов» и интеллигенции… Наверняка в России копившаяся веками взрывчатая сила обиды за несправедливость бытия была огромна. Призывы большевиков и иных радикалов к быстрым и прямым действиям провоцировали к таковым озлобленных и люмпенов.
Власти обычно отрицательно относятся к инакомыслию. Но различные государственные устройства ограничивали законами, силой оппозиции эту «отрицательность». В российской государственности террор в «жестких» или «расслабленных» формах присутствовал всегда. В жестких фазах террор служил непосредственно орудием управления, в расслабленных — орудием самозащиты режима. Регулярность смены «сталинистских» и «брежневских» фаз в России, их возможная предсказуемость и неизбежность исторических аналогий стали уникальными в европейской истории.
Заметим, что, как правило, последующая «жесткая» фаза была суровей предыдущей и вбирала в себя наиболее свирепые репрессивные меры. Особо воплощенно и убедительно они проявились в ходе гражданской войны в России.
В 1379 году в Москве по указанию князя Дмитрия Донского был публично обезглавлен боярин Иван Вельяминов за попытку самостоятельно вести переговоры в Орде. Это была первая из известных казнь за политическое преступление, желание аристократа эмансипироваться от княжеской власти. Иван Грозный во второй половине XVI века направил опричников на ликвидацию целого сословия — боярства.
Российский уголовный кодекс 1845 года устанавливал наказание «виновным в написании и распространении рукописных или печатных работ или заявлений, целью которых является возбуждение неуважения к Державной власти или личным качествам Самодержца или его правительства». По словам Р. Пайпса, этот кодекс для тоталитаризма был тем, чем «Хартия Свободы» была для независимости. Государственный антисемитизм, безнаказанность погромщиков, депортация почти 30 тысяч евреев из Москвы в 1891 г., создание «черт оседлости» — все это опыт для последующих переселений народов и создания искусственных гулаговских резерваций.
Насилие обычно расцветает там, где есть готовность ему подчиниться. Когда произволу оказывается сопротивление, он доходит до высшей точки ожесточения, затем заметно спадает. Так произошло в России в конце XIX — начале XX века. Террор — разновидность насилия, наиболее жестокое его воплощение. Левый экстремизм, проявившийся в призывах С. Нечаева и П. Ткачева, террористических акциях народовольцев, получил мощное развитие в тактике действий большевиков и эсеров. Попытки оправдать эти действия обычно исходят из формулы, предложенной народовольцем С. Г. Ширяевым на процессе «16-ти»: «Красный террор Исполнительного Комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь последнего, не было бы и первого». Ответственность за террор народовольцы возлагали на царизм, а большевики позже — на белогвардейцев и интервентов. Так замыкался круг: произвол становился необходимым и нравственным, особенно тот, который служил целям революции, направлялся на разрушение старого общественного порядка. В январе 1905 г. священник Гапон вывел людей в «кровавое воскресенье» не с проповедью примирения, а с криком «долой!». Священнослужитель пожелал смерти ближнему своему и тем самым освятил насилие. Большевики осуществляли кровавые акции, руководствуясь «бессмертным учением марксизма-ленинизма». В 1906–1907 годах жертвами террористических акций стали 4126 должностных лиц, а с ними и несколько тысяч рядовых граждан. В ответ военно-полевые суды с 1905 по март 1909 г. приговорили к смертной казни 4797 чел., т. е. свершалось по 995 казней в год. До этого цифра казненных за 80 лет (1826–1906 гг.) составляла 984 чел., т. е. по 11 казней в год. Историки отмечают, что в XIX в. каждый акт революционного насилия был сенсацией, а после 1905 г. стал обыденным явлением. В те годы стало расти и воспитываться поколение людей, не боявшихся крови. Первая мировая война, а затем революции 1917 года усугубили этот процесс. Понадобился многолетний отрицательный опыт, миллионы невинных жертв, подтверждение на собственном опыте бесперспективности утопических идеалов, чтобы понять, что добро с кулаками несовместимо, что посредством террора и устрашения управлять страной нельзя, чтобы почувствовать отвращение к насилию.
Влияние времени на оценки событий проявилось и в понимании значения свержения самодержавия в России в феврале 1917 года. Это была «самая бескровная и безболезненная из всех великих революций», она «порождена всенародным чувством самосохранения», — писал Н. А. Бердяев тогда же. Для А. И. Солженицына, в его узлах красного колеса, Февраль породил «народную обезумелость», вседозволенность, бессильное Временное правительство, а потому он против «февральского кабака», развалившего страну за 8 месяцев. Как-то забывается при этом, что после февраля 1917 года в России стала утверждаться демократическая республика с максимумом политической легальности, что впервые тогда главной функцией государства перестало быть содержание мощного аппарата насилия, ослабла и стала неэффективной карательная политика. Если видеть в февральской революции 1917 г. только силу, разрушившую российскую государственность, тогда нужно отказать России в праве на демократическое развитие и признать, что и сделали большевики, что ее народ подчиняется только силе, террору и мощному карательному аппарату. То, что это не так, показывает нынешняя агония тоталитарной системы в стране, еще одна попытка встать на выверенный путь общецивилизационного развития.
Не вполне корректным представляется и стремление некоторых исследователей видеть в большевиках восстановителей империи, наследников царизма в политической культуре и правовой системе. В отличие от царской, это была иная империя с другой политической культурой и правовой системой. Основное отличие заключалось в разрушении частной собственности, основ социальной жизни личности, ее прав и традиций, в превращении населения в государственных служащих, всецело зависящих от властей предержащих.
Установление с середины лета 1918 года однопартийной системы решительно изменило политическую жизнь и культуру общества, имевшего в феврале 1917 года около двухсот функционирующих политических партий. Что касается правовой системы, то советское право восприняло наиболее антидемократические законы и методы проведения следствия по политическим делам. Это закон 1871 г. о производстве дознания о политических делах жандармами; о разбирательстве дел о государственных преступлениях в военных судах (1878 г.), упрощение судопроизводства, жестокое обращение с политзаключенными, широкое использование провокаторства, доносительства как свидетельства обвинения. Н. А. Троицкий, исследуя политические судебные процессы над народовольцами, подчеркивал стремление властей ограничить их гласность, указывал на предвзятость обвинения, стремление определить подсудимым высшую меру наказания, вмешательство царя, губернаторов в характер приговора, работу суда по подведению обвинения под заданный приговор.
Большевистское руководство не связывало себе руки никакими законами, избрав произвол, революционное правосознание инструментом карательной политики. Характерно высказывание Ф. Э. Дзержинского при вступлении в должность руководителя ВЧК (декабрь 1917 г.): «Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна. Теперь борьба — грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть — чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции». С ним был солидарен и П. И. Стучка, несколько позже ставший наркомом юстиции советского правительства: «Нам сейчас нужны не столько юристы, сколько коммунисты». Беспредел в действиях карательных органов, готовность использовать террор для уничтожения целых социальных групп населения, физической ликвидации существующих и потенциальных оппонентов, отсутствие ограничительных законов доводили издевательства над людьми до немыслимого абсурда, несравнимого с тем, что имело место в дореволюционной России.
Трудно назвать первые акты красного и белого террора. Обычно их связывают с началом гражданской войны в стране, хотя вскоре после прихода большевиков к власти убийство политических противников стало весьма обыденным занятием. Причем случаи индивидуального и массового террора проявились одновременно.
Легко заметить связь между различными типами террора и социально-политическими действиями правительств и противоборствующих организаций. Покушение на Ленина произошло вечером 1 января 1918 г., незадолго до открытия Учредительного собрания, а убийство членов ЦК партии кадетов, депутатов этого собрания, юриста Ф. Ф. Кокошкина и врача А. И. Шингарева — в ночь с 6 на 7 января, т. е. в то время, когда ВЦИК утвердил ленинское постановление о его роспуске. Введение массового террора не прекращало индивидуального, но, как правило, увязывалось с жесткими политическими акциями против основной части населения страны — крестьянства (введение комбедов, продовольственных реквизиций, взимание чрезвычайного налога и т. п.). Менее прослеживается связь между военными победами (поражениями) сторон и ужесточением карательной политики. Крымская трагедия (осень 1920 г.) — расстрел чекистами тысяч офицеров и военных чиновников армии Врангеля, — произошла после победы красных.
В советской историографии длительное время существовало мнение о том, что белый террор в стране начался летом, а красный — постановлением Совнаркома 5 сентября 1918 г. как ответ на белый. Есть и иные точки зрения, связывающие начало красного террора с убийством царской семьи, с призывом Ленина к проведению террора в Петрограде в ответ на убийство Володарского, с резолюцией ВЦИК 29 июля 1918 г. о проведении массового террора против буржуазии, с тем, что террор составлял сущность советской системы и до августа 1918 г. проводился фактически, а с 5 сентября 1918 г. — официально. Это последнее заключение ближе к истине, так как советские декреты либо фиксировали то, что уже происходило, либо инициировали ускорение того, что, по мнению властей, замедляло свой ход.
Классовые характеристики красного и белого террора появились в 1918 году для обоснования и оправдания действий сторон. В советских разъяснениях отмечалось, что методы того и другого террора схожи, но «решительно расходятся по своим целям»: красный террор направлен против эксплуататоров, белый — против угнетенных трудящихся. Позже эта формула приобрела расширительное толкование и назвала актами белого террора вооруженное свержение советской власти в ряде регионов и сопутствующую этому расправу над людьми. При этом имелось в виду наличие различных форм террора еще до лета 1918 года, а также понимание под термином «белый террор» карательных действий всех антибольшевистских сил той поры, а не только собственно белого движения. Отсутствие четко разработанных понятий, критериев приводит к разночтению.
Датирование различных типов террора следует начать не с расправы над известными общественными деятелями, с декретов, узаконивавших творящееся беззаконие, а с безвинных жертв конфронтирующих сторон. Они забыты, особенно беззащитные страдальцы красного террора. Террор вершили офицеры, участники Ледового похода генерала Корнилова, чекисты, получившие право внесудебной расправы, революционные суды и трибуналы, руководствующиеся не законом, а целесообразностью и собственным правосознанием людей, не имевших по своему образованию к юриспруденции никакого отношения.
Остервеневшие от невзгод, люди с низкой культурой предпочитали насилие, а не убеждение, испытание страхом для того, чтобы заставить подчиняться себе. В замечании Ханны Арендт о том, что терроризм привлекал и чернь, и элиту, так как он стал «чем-то вроде философии, выражавшей отчаяние, негодование, слепую ненависть… человек был исполнен решимости отдать жизнь, лишь бы принудить нормальные слои общества признать его существование», есть социально-психологический смысл. По мысли Арендт, чернь хотела пробиться в историю, даже ценой разрушительной силы. Она хотела доказать величие человека и ничтожество великих. В гражданской войне в России эти качества воплощались во вседозволенность, и ею пользовались менее грамотные красные и более образованные белые в полной мере. Стремление к политической и нравственной исключительности сводило на нет право человеческой личности на жизнь. Экстремизм и жажда мести распространились не только на политических противников, но и на мирное население. При расколе общества каждая из воюющих сторон навязывала силой свое видение будущего страны. Отсюда взаимосвязь и взаимозависимость красного и белого террора, сходность форм и методов их осуществления.
Солженицын начал историю ГУЛАГа с 1918 года. Но противоборствующие стороны способствовали созданию единого ГУЛАГа, красные учитывали не только опыт своего, но и белого террора. Без этой взаимосвязи трудно понять развитие карательной системы: баржи и поезда смерти были и у красных, и у белых, те и другие применяли децимации и т. д. В. Б. Станкевич, бывший комиссар Временного правительства, писал в воспоминаниях, что суровость политических репрессий заставляла прятаться всех и выбирать тот или иной фронт гражданской войны. Террор, белый и красный, хронологически едины и в мерзости безжалостного уничтожения соотечественников.
П. Н. Милюков писал о терроре как деформации человеческой психологии, созданной мировой войной; как о безнаказанности бандитов, стремящихся сберечь власть любыми средствами, верующих в то, что они носители истины. Думаю, что в последнем Милюков ошибался: тогда многие становились убийцами-профессионалами, а им не до истины. Они исходили из принципа: убить противника прежде, чем он убьет.
По Милюкову, террор составлял «сущность советской системы», и он выделял категории: террор — месть за белый террор; борьба с оружием в руках против контрреволюции; беспощадная классовая борьба вообще. Но ведь все эти определения были тогда присущи и другой конфронтирующей стороне. И. З. Штейнберг, сам принимавший участие в становлении советской системы террора в качестве наркомюста, так же как его единомышленники по партии левых эсеров, служившие до начала июля 1918 г. в ВЧК, позже всячески открещивался от содеянного, пытаясь дать ему свое объяснение, но подчеркивал: террор — это не единичный акт, не изолированное, случайное, хотя и повторяемое проявление правительственного бешенства; террор — это узаконенный план массового устрашения, принуждения, истребления со стороны власти; террор — не только смертная казнь, его формы разнообразны: допросы людей, запрет на инакомыслие, реквизиции, заложничество, массовые казни.
М. В. Вишняк, бывший секретарь Всероссийского Учредительного собрания, назвал 1918-й — «черным годом», утверждая, что «большевизм стихийно враждебен всем, кто дорожит принципом личности, достоинством человека и его первейшим правом — правом на жизнь», не сообщил, что не менее враждебными правам человека в ту пору оказались все противоборствующие стороны, в том числе и защитники Учредительного собрания.
Жертвами политического террора были люди, символизирующие те или иные взгляды. Его вдохновители были убеждены, что общественные проблемы можно решить насильственными методами. Результатом стала гражданская война, где большинство победителей вскоре сами стали жертвами созданного ими же режима.
Красному и белому террору в России времен гражданской войны посвящены страницы бесчисленных книг, статей, воспоминаний, опубликованных документов. Как правило, все это — «партийные» произведения, каждая из сторон оправдывала свои действия. В 1990-е годы ситуация изменилась в связи с крушением советского режима, открытием источников и возможностью альтернативного исследования проблемы. Тогда, наряду с новыми публикациями документов, появились историографические обобщения и исследования, содержащие важные материалы по интересующей нас проблеме. Среди последних внимание многих историков привлекла монография В. П. Булдакова о «красной смуте», природе и последствиях революционного насилия, что выразилось в ее обсуждении на страницах журнала «Отечественная история» (1998. № 4. С. 139–168) и многих рецензиях. Психоаналитический подход автора, в том числе и к проблеме террора в 1917–1920 гг., привел его к выводу о том, что жестокость и насилие разрушали среди граждан страны миф о строении справедливого и свободного мира. В последние годы исследователи стремятся использовать разнообразные документы, в том числе и хранящиеся в ранее закрытых архивах бывшего КГБ, они получили возможность высказывать разные, часто полярные взгляды по интересующей нас проблеме. Использование опубликованных и хранящихся во многих архивохранилищах документов, историографические достижения стали основой настоящего издания.