Нельзя сказать, что команда к создавшемуся положению на судне отнеслась равнодушно, но нельзя и утверждать, что она была им подавлена. Положение было не из утешительных, но поскольку привел к нему целый ряд закономерно последовавших причин, оно казалось команде хоть и неприятным, но вполне нормальным. Переход на половинную норму питания команда приняла как необходимую страховку от голода на случай непредвиденно длительного пребывания в море.

В то, что в нашем положении придется слоняться среди океана по воле волн, течения и ветра, может, месяц и больше, никто не верил. «Когда-нибудь кто-нибудь наткнется же на нас и здесь», — верила команда. В крайнем случае, если бы на нас наткнулся теперь даже сам «Эмден», мы ничего уже против этого как будто не имели бы.

«Не может быть, чтобы топя или расстреливая судно, „Эмден“ не забрал к себе в плен команду», — утешали себя люди. Только на всех судах мира да ещё на шахтах отчасти и команда и начальство в одинаковой мере подвержены несчастью или гибели. Во всех прочих предприятиях, в том числе и на войне, начальство от всех гибельных неприятностей стоит далеко в стороне. Вся наша судовая администрация вынуждена нести плен на беспомощном судне наравне с командой и поэтому прилагала все силы, чтобы найти способы спасения.

Для облегчения положения людей на судне и спасения самого судна на втором совещании администрации решено было использовать команду на разных работах по возможности минимально и лишь в крайней необходимости.

Из трех котлов под парами оставался только один, в котором поддерживался пар лишь для динамо-машины и рефрижератора. На вахты у котла выделялось по два кочегара, для вахт у динамо и рефрижератора — по одному машинисту, и для вахт в машине у центробежки и прочих механизмов — по одному смазчику или машинисту.

Вместо двух вахт в сутки на одного человека в ходу при новом расписании еле приходилась одна вахта в полтора суток. До минимума сокращены были вахты и на палубе. Такое использование людей на вахтах и прочих судовых работах должно было приберечь силы команды, переходившей на половинный паек питания.

Для наблюдения за горизонтом по инициативе старшего помощника над вахтами фок-мачты устроена была небольшая деревянная площадка. Вся палубная команда дежурила на этой площадке по часу с биноклем в руках день и ночь.

С освещением судна больше не прятались. Вместо выключенных сигнальных ходовых огней на половине высоты обеих мачт поднимались на ночь обыкновенные, видимые со всех сторон, круглые фонари.

Было проверено действие обоих, давно не бывших в употреблении гудков, вытащены из подшкиперской никогда до этого не употреблявшиеся ракеты, проверена на паре штук их пригодность к действию. Ракеты действовали превосходно.

Мы были на расстоянии приблизительно четырех градусов широты от экватора. Солнце в полдень буквально стояло у нас над головой и не давало никакой тени. За всё время нашего хода только дня три-четыре выпало таких, когда дул легкий муссон от экватора в сторону Азии. Большей частью и днем и ночью океан был как мутная стеклянная гладь. Эта гладь так незаметно сливалась с густо насыщенным парами воздухом у горизонта, что казалось иногда, будто мы плывем не по океану, а по воздуху. Еле заметные очертания горизонта вырисовывались в океане только к вечеру и совершенно чистыми были только по утрам, когда охладившийся за ночь воздух очищался немного от густо насыщающих его испарений океана.

Потому что всё в нашем положении было ново для нас, вся команда была пока в хорошем настроении и не скучала. Люди, благодаря тому, что раз в полтора суток приходилось ходить на легкую вахту, несли ее охотно, а те, кому приходилось бездействовать, охотно отдыхали от прежних утомительных вахт и не очень скучали за ними.

В ночь, на вторые сутки нашей вынужденной стоянки, на второй вахте произошло событие, которое на какое-то время подняло на ноги все судно — от кастрюльника до капитана включительно. На второй вахте в носовой кочегарке стоял кочегар третьего класса Аренс и кочегар второго класса Акулов. Почистив очередную топку и подняв до требуемой нормы пар, Акулов, присев под ветерлатором, дремал, а Аренс, вылезши на палубу, занялся на трюме чаем.

В кочегарке, в машине и на палубе была та относительная ночная тишина, которая свойственна судну только на стоянке в порту или на рейде. Был второй час ночи, и все свободные от вахт люди спали.

Подремав минут двадцать, кочегар Акулов инстинктивно поднял полусонные глаза на манометр и увидел, что пар осел всего на десять фунтов. Он решил подремать еще минут пять. Для динамо-машины, которая после 12 часов ночи работала с уменьшенной нагрузкой, достаточно было пара в 140 фунтов. Когда Акулов опять закрыл глаза, он ясно услышал, как в яме угольной посыпался вдруг уголь, как уголь этот подвалил к левой полуоткрытой заслонке из ямы в кочегарку, и как часть угля просыпалась даже на плиты в кочегарку. Ни на шум осыпающегося угля в яме, ни на то, что уголь, забив небольшое отверстие из ямы в кочегарку, посыпался на плиты, Акулов не обратил ни малейшего внимания. Все это давно было привычно для слуха Акулова. Подремав еще минут пятнадцать, Акулов опять поднял глаза на манометр. Увидев на стрелке, что пар осел уже до 130 фунтов, Акулов решил подняться, наконец, чтобы расправить немного прогоревший уголь в топках и подбросить в них свежего. Открыв одну из топок и расправив привычным движением гребка порядочно прогоревший в ней уголь, Акулов отшвырнул гребок и опять взялся за лопату. Но, звонко шваркнув железной лопатой по плитам и подцепив на нее привычным жестом не менее шести килограммов угля, Акулов вдруг выпустил лопату из рук и как вкопанный остановился перед той кучей угля, которая просыпалась из угольной ямы в кочегарку. Оттуда почти по локоть выглядывала со сжатыми в кулак пальцами человеческая рука. Потянувшись к Акулову, рука эта как будто просила о помощи. Страшная догадка мелькнула в голове Акулова при виде этой руки и, забыв закрыть дверцы топки, Акулов как обваренный паром ринулся в проход мимо котлов в кормовую кочегарку.

Не рассчитав быстроты своего бега, Акулов с разбега ударился лбом о железный угол стенки в темном проходе, но не обратил сгоряча на это внимания. Ворвавшись в машину и увидев вопросительно смотревшего на него машиниста Гаурсена, задыхаясь от волнения и с улыбкой, в которой были и страх и удивление, крикнул:

— Индус там!.. В угле! Видно руку!

— Индус? — с недоверием и боязнью за рассудок Акулова спросил, наконец, Гаурсен.

Поняв, вероятно, по виду Гаурсена, что тот или не понимает его, или чего-то испугался, Акулов, оставив Гаурсена, кинулся наверх.

Выскочив из машины в коридор, Акулов бросился к полуоткрытой двери каюты второго механика.

Не предупреждая механика ни стуком, ни окликом, Акулов, чуть не сорвав рукой закрывавшую дверь шерстяную ширмочку, вскочил в каюту механика и, задыхаясь от бега и волнения, не совсем вежливо и осторожно крикнул:

— Карл Эдуардович! Индус в кочегарке! Индус!

Полуодетый механик быстро поднялся на койке и, спросонок ничего не понимая, уставился широко открытыми и испуганными глазами на окровавленного и придурковато улыбающегося Акулова.

Поняв, что механик, как и Гаурсен в машине, не понял его или не расслышал, Акулов постарался уже более спокойно объяснить механику:

— Карл Эдуардович, там в кочегарке индус…

— Индус?

Механик, окончательно придя в себя, уже с опаской покосился на не совсем, как ему показалось, нормального Акулова.

— Какой индус? Что ты мелешь?.. Что это у тебя за кровь? — засыпал вопросами второй механик Акулова.

При слове «кровь» Акулов почувствовал, видно, на разбитом лбу боль и пощупал его грязной рукой. Нащупав на лбу и на лице кровь и, увидев её на пальцах, кочегар стал уже более спокойно пояснять механику:

— А это когда я бежал из носовой кочегарки в кормовую, так ударился, верно, о выступ.

— А чего же ты бежал из носовой кочегарки в кормовую? — стал осторожно выпытывать у Акулова второй механик.

— А я же, Карл Эдуардович, говорил уже вам: там, в кочегарке, индус.

— Индус?

Предполагая, что Акулов, вероятно, не в своем уме, второй механик, стараясь не показать вида, что он встревожен, как можно спокойнее в тон Акулову спросил его:

— А что же индус делает там?

— Как, что делает? Разве он может что-то делать? — неподдельно удивился, в свою очередь, словам механика Акулов и опять пояснил механику:

— Он лежит в угле… А от него видно одну только руку.

— Только руку?

— Да, одну руку… Я хотел подбросить в топку угля, нагнулся к куче, а там — рука… Я думаю, там индус есть…

Механик пристально посмотрел в уже не растерянное, как перед этим, лицо Акулова и спросил:

— А ты не врешь, Акулов, как прошлый раз?

— Нет, что вы, Карл Эдуардович! Разве я стал бы беспокоить вас… Вставайте лучше и пойдем посмотрите сами.

— Ну иди… Я оденусь и сейчас приду.

Акулов неохотно вышел из каюты, а второй механик так же неохотно спустился с койки и начал одеваться. За четверть часа в кочегарке перебывали все обитатели судна. В куче угля оказался довольно-таки провонявшийся труп индуса. Заткнув носы, кочегары туго завернули его в брезент и вынесли на палубу.

На короткое время было очень удивительным для всех, как это никто не догадался поискать индуса в угольной яме, и как это индус в ней очутился. После коротких догадок и соображений кажущаяся неясность стала ясной.

В коридоре, рядом с общей каютой для лакеев, поваров и кастрюльника, была широкая дверь в угольную яму. Дверь эта, если была открытой, то заставлялась железной решеткой в полроста человека. Через эту дверь кочегары лазили в запасные угольные ямы сбрасывать в нижние ямы уголь, и через нее же грузили уголь с берега или с барж для котлов. Такая же дверь была и с противоположной стороны, но та всегда была закрытой. В тот день, или, вернее, вечер, когда исчез индус, третья вахта перегружала из кочегарок в запасную угольную яму негодные дымогарные трубы и разный железный хлам.

Окончив работу, кочегары, торопясь напиться перед вахтой чаю, дверь, ведущую в угольную яму, прикрыли, а решетку поставить на место забыли. В семь часов в длинном коридоре под эспардеком из-за выключенного света было уже полутемно, а в восемь часов совершенно темно.

Индус после восьми часов заходил иногда в каюту к лакеям поиграть в шашки или домино. Так как после восьми в коридоре стояла темень, индус без привычки мог легко ошибиться дверью и открыть дверь не в каюту лакеев, а в угольную яму. Открытая в угольную яму дверь вела в глубокий подвал ямы.

Никакой, хотя бы короткой, площадки за дверью в угольную яму не было. Неосторожно ступив за дверь, неминуемо надо было лететь на дно ямы или на уголь в яме, предварительно ударившись о железный бимс, тянувшийся от одного борта к другому метра на четыре ниже двери в яму. Ударившись боком или головой об этот бимс, можно бы, пожалуй, и не убиться, но упав при потерянном сознании на уголь ниже бимса, можно было и не встать уже вовсе, будучи присыпанным сверху слоем обрушившегося при падении тела угля. По всей вероятности, с индусом всё так и случилось. И если бы не уголь, сброшенный из запасных ям в нижние вскоре после того, как исчез индус, то он вынырнул бы в кочегарку гораздо раньше. Уголь из запасных ям задержал индуса в нижней яме до тех пор, пока в кочегарку не стал поступать тот уголь, который был сначала в нижней яме.

На второй день состоялись похороны индуса.

Вооружившись после завтрака солидной парусной иголкой и ниткой, подшкипер Живенко с густо дымящей сигарой в зубах принялся заштопывать в кусок старого брезента воняющий труп индуса. Команда, глядя на Живенко, зубоскалила и отпускала по его адресу довольно плоские шутки.

Окончив работу, Живенко плотно привязал потом к ногам индуса два старых колосника, и он был готов к погребению.

— Вахтенный! — окликнул Живенко вахтенного матроса, — скажи старшему помощнику, что труп уже зашит.

Минут через пять к трюму, на котором лежал погибший, подошел старший помощник.

— Что, готово уже? — спросил помощник у Живенко.

— Да, готово, — ответил Живенко.

Старший помощник, внимательно оглянув зашитый брезент, спросил вдруг, ни на кого не глядя:

— А яма для него готова?

Стоявшие вокруг кочегары и матросы засмеялись, а кто-то заметил:

— Да ведь он и так недавно из ямы.

— Боцман! Откройте фальшборт, — обратился старший помощник к боцману.

Пока боцман и матросы открывали фальшборт, на эспардеке появился капитан. К трюму, на котором лежал труп, подошел ещё кто-то из команды. Если бы происходили похороны кого-нибудь из экипажа судна, настроение у команды, может быть, было бы иное. Но хоронили чужого всем и никому не ведомого индуса, настроение у всех было самое обычное. Никакой торжественности в обстановке похорон не было. Когда фальшборт был открыт, старший помощник поднял голову к стоявшему на эспардеке капитану и спросил:

— Эрнст Петрович, можно опускать?

Капитан, чуть пожав плечами и не выпуская трубки изо рта, сквозь зубы ответил:

— Конечно… Пусть ловит себе раков… Акул не видно?

— Не видно, — ответил старший помощник и сейчас же обратился к матросам:

— Ну, давайте!..Альтанов, Фельшау, берите!

К трупу подошло четыре матроса, взяли его под ноги и под спину и понесли к открытому борту ногами вперед. Перевесив ногами за борт, матросы легонько подтолкнули его, и он в метре от борта шлепнулся в воду и стал медленно опускаться, постепенно принимая в воде вертикальное положение.

— Вот и всё… И вся комедия, — сказал старший помощник вслед скрывающемуся в воде трупу. Когда он отошел от открытого фальшборта, матросы и кочегары тоже сгрудились там, заглядывая в воду, но ничего уже не было видно. Вода была чистая и гладкая и ничто не напоминало о том, что под её гладью стоймя опускается на дно океана человек, и что человек этот, если только суждено ему достигнуть когда-нибудь дна, будет опускаться на дно месяцы, а может быть, и годы.

Когда глядевшие за борт отошли в сторону, матросы стали закрывать фальшборт. Всё было закончено.

— продекламировал один из кочегаров, отходя от борта, заключительные слова из известной кочегарской песни. А другой в тон ему добавил: