«ФСБ! Вы арестованы»

— Начнём с ареста, который изменил всю твою жизнь. Ты был арестован…

— 25 марта 1999 года. Около трёх часов дня.

— На каком уровне принималось решение об аресте?

— Путин как директор ФСБ лично курировал Управление собственной безопасности, которое меня разрабатывало. Арест не мог состояться без его ведома.

Задержали меня по постановлению старшего следователя по особо важным делам Главной военной прокуратуры России подполковника Барсукова. Приказ дал заместитель главного военного прокурора генерал-лейтенант Яковлев. Он санкционировал арест. А задерживали меня сотрудники ФСБ. Отдел спецопераций Управления экономической контрразведки (бывшие сотрудники группы «Альфа»). Интересно, что руководил группой мой товарищ, с которым мы провели не одну совместную операцию, — Борис Дицеев.

— Где это происходило?

— В центре Москвы, около гостиницы «Россия».

— Как опытный опер, ты ведь знал, что тебя арестуют? Предчувствовал?

— Да, знал. Но не знал, что всё будет так демонстративно и грубо. Я в то время работал в Комитете по делам СНГ у Березовского. Накануне вечером, когда уже собирался домой, мне позвонил мой бывший сослуживец полковник Шебалин и сказал: «Надо срочно увидеться». Назначили встречу около гостиницы «Спутник», на проспекте Вернадского.

Он сел ко мне в машину, попросил довезти до дому и стал задавать какие-то странные вопросы:

— Люди очень интересуются, какие отношения у Путина с Березовским.

Все знают, что однажды Путин пришёл на день рождения к жене Березовского. Трудное было время, и никто не пришёл — только Путин. С цветами. Потом Березовский как-то в интервью рассказал, что когда он Путина спросил: «Володя, ты не думаешь, что у тебя будут проблемы?», тот ответил: «Я же твой друг».

Это я сейчас понимаю, что люди, планировавшие мой арест; держали в памяти тот день. А вдруг там снова дружеские объятия…

Я говорю: «Витя, я не знаю об этом ничего. Спросите сами… А зачем тебе это надо?» Он: «Люди интересуются. Люди очень интересуются». Я: «А людям-то что?» — «Ну, ты понимаешь, может быть так, что Путин предаёт интересы родины. И такого человека поставили директором ФСБ». — Я: «Витя, ты меня просишь срочно приехать на другой конец Москвы для того, чтобы сообщить, что Путин предаёт интересы родины? Можно было завтра об этом поговорить».

Он долго думал, а потом сказал: «Ты знаешь, тебя арестуют. И скорее всего, завтра». Я удивился: «А почему ты начал с Путина и интересов родины, а не с этого известия? И кто меня арестует, и откуда тебе это известно?»

Он ответил: «Не могу сказать, мои люди передали. Но арестуют, и тебе лучше скрыться».

— Он провоцировал тебя на побег?

— Да. Это я сейчас понимаю. А тогда сказал, что не буду бежать, потому что не совершал никаких преступлений и мне нечего бояться. Если они решили меня арестовать (что было естественно после пресс-конференции), пусть так и сделают.

— И на следующий день…

— Утром стал собираться на работу. Сел в машину, а она не заводится. Позвонил другу. Мы с ним долго ковырялись — всё без толку. Друг сказал, надо поменять деталь какую-то. Поехали за город, в сторону Подольска, там есть большой магазин автомобильных запчастей. Любопытная деталь: на улице сосиски жареные продавались, а я не успел позавтракать. Думаю — взять, что ли, сосисок? Но торопился и решил, что потом поем. А в Лефортово часто вспоминал эти сосиски.

Починили машину, я забежал домой переодеться. Когда спортивный костюм снимал, думал — под душ, что ли, залезть или уж вечером? Потом и душ не раз вспоминал.

Ещё интересный факт: мне целый день на пейджер передавал Понькин: «Саша, ты где?», «Саша, ты где?»

— То есть за тобой уже велась слежка? Контролировались все перемещения?

— Потом, когда уже вышел из тюрьмы, я у Понькина спросил: «Андрей, что ты весь тот день меня по пейджеру дёргал?» Он рассказал, что рядом сидел Шебалин и всё время просил: «Позвони Литвиненко, спроси, где он». А сам всё выбегал из кабинета и звонил кому-то. Шебалина, видно, из ФСБ спрашивали: «Где он? Договаривайтесь о встрече». Так что, когда я двинулся на работу, они знали, где я и куда еду.

Машину я всегда ставил под пандусом у гостиницы «Россия», у северного входа. Закрыл дверь, сделал два шага, как вдруг мимо меня проезжает белый «Фольксваген», а оттуда люди выскакивают в гражданском…

Я знал этот «Фольксваген» — я сам на нём вместе с этой группой ездил на задержания. В этой же белой машине мы возили освобождённых заложников. А тут — хватают меня! Я увидел Борю Дицеева. Он выхватил документ и кричит: «ФСБ! Вы арестованы». Мне резко закрутили руки назад. Первая мысль была — вот вижу Борю. Мы с ним в хороших отношениях были. Выезжали часто на операции, я ему полностью доверял, он — мне. А сейчас он мне скручивает руки. И мой Боря вытаскивает удостоверение ФСБ и кричит: «Вы арестованы». А я стою, улыбаюсь.

Начали кричать: «У него пистолет, вытаскивайте пистолет». Говорю, нет у меня пистолета. Стали бить. Два-три раза ударили по спине. Я спросил: «Что, полегчало?» Кто-то сказал: «Не бейте его». Посадили в «Фольксваген». Там сидел следователь. Он говорит: «Вы арестованы».

Я спросил:

— А в чём я обвиняюсь?

— Полтора года назад при задержании вы превысили должностные полномочия.

И показал мне постановление о заключении под стражу.

— Куда тебя повезли?

— В военную прокуратуру, к следователю Барсукову. Я о нём уже слышал. В начале марта был в командировке, позвонил домой, тёща говорит: «Тебя разыскивал какой-то Барсуков». Сначала думал, может, Михаил Иванович Барсуков, бывший директор ФСБ, его я знал лично. Спросил тёщу: «Как он представился?» — «Барсуков Сергей Валерьевич из военной прокуратуры». Это было 3 марта. А после того, как я вернулся из командировки, в десятых числах марта, ко мне подошёл старший лейтенант Латышёнок, мой бывший подчинённый, и говорит: «Меня вызывали в Главную военную прокуратуру и требовали дать показания — чтобы я написал, что ты кого-то бил».

— И чего, Костя? — спросил я.

Он ответил:

— Я не написал. Ты же никого не бил. Мне стали угрожать, что, мол, посадим, пиши.

Кстати, Латышёнок об этом и в военном суде заявил. Так и сказал: «Следователь угрожал мне арестом, кричал и требовал показаний на Литвиненко».

Ну, вернёмся к аресту. Меня привезли в Главную военную прокуратуру, посадили напротив следователя, здесь уже находились сотрудники, которые меня задержали. Наручники сильно давили руки. Я несколько раз просил: «Ослабьте наручники, руки опухли». У меня потом даже шрамы были на запястьях. «Нет. Так сиди». Я говорю: «Не снимете наручники, не буду отвечать». Барсуков дал команду, и с меня сняли наручники. Зашёл генерал-майор Баграев. В морской форме, с золотой цепью на шее (сейчас он адвокат Гусинского). Меня всегда изумляли все эти побрякушки — на людях в военной форме.

— Ну что, арестовали?

Я говорю:

— Вот видите, сижу перед вами, товарищ генерал, значит — арестовали. Только не пойму, за что.

— Сейчас вам всё объяснят, — успокоил генерал. — Где ключи от вашей квартиры?

Я вскинулся:

— Обыск, что ли, будете делать?

— Отвечайте на мои вопросы.

Тут я разозлился:

— Знаете, я на ваши вопросы отвечать не собираюсь. Они начали меня обыскивать. Распотрошили сумку, достали записную книжку, блокнот. Баграев схватил его, начал листать, а там у меня фамилии разные. Он читает: Валя Юмашев, Борис Березовский. И говорит: «Какого человека поймали! Какую птицу схватили! И ты что, их всех знаешь?»

Я снова спрашиваю: «В чём меня обвиняют?» Барсуков показал постановление о привлечении меня к уголовной ответственности в качестве подозреваемого и постановление о заключении под стражу…

— Теперь, — говорит Барсуков, — я вам предлагаю дать показания.

— Сергей Валерьевич, я не буду давать показаний. Вы, пожалуйста, предоставьте мне адвоката, и тогда будем работать.

— А знаете, Александр Вальтерович, вас опознали.

— Объясните, если я кого-то побил, что же он полтора года молчал, никуда не ходил, не жаловался?

— Не надо было, — говорит, — пресс-конференции давать.

— Вот так прямо и сказал?

— Сразу сказал: «Зачем полезли на телевидение? Кто вас просил? Сидели бы себе тихо. А вы пришли на пресс-конференцию, вас и опознали по телевизору».

Тут заходит в кабинет Баграев и спрашивает: «Ну что, даёт показания?» Я отвечаю, что не дам показаний без адвоката. Баграев: «Тогда в тюрьму». Меня опять посадили в машину и — в тюрьму. По дороге Дицеев пытался со мной поговорить:

— Пойми, тебя же могут и убить в Лефортово, в камере с тобой что-то может случиться. И ты никогда на волю живым не выйдешь…

— И это говорил твой друг?

— Да, Дицеев. Я спросил: «Боря, ну что я могу сделать?»

— Ну, зачем это тебе надо было? Зачем ты полез на телевидение? Зачем ты попёр против системы? Тебя же люди предупреждали. — Всю дорогу причитал.

Подъехали к Лефортово. Автобус перед тюрьмой вдруг развернулся и двинул обратно. Я спросил: «Чего вы меня в тюрьму-то не сдали?» Объяснили, что забыли постановление о заключении под стражу. Как понимаю, давали время на размышление. Думали — вот подвезут к тюрьме, я и упаду на колени, начну просить: «Ребята, не сажайте. Готов всё написать на кого угодно».

«Забрали» постановление, повезли второй раз в тюрьму. Сидели молча. Никто уже не предупреждал, что, мол, «убьют, и семью никогда больше не увидишь». Поняли, что запугивать бесполезно. «Показательное выступление» закончилось.

Привезли в тюрьму, и уже во дворе один из группы захвата нацеливает на меня видеокамеру и говорит: «Скажи, пожалуйста, что к группе захвата у тебя претензий нет».

Вот эта глупость меня всегда убивала. Я им: «Да не буду ничего говорить». Вышел Дицеев: «Ну скажи, мы же друзья, по старой дружбе скажи».

Мне смешно стало. Он меня по старой дружбе в Лефортово привёз, а я по старой дружбе должен сказать, что хорошо доставил.

Меня обыскали, изъяли личные вещи, забрали шнурки, ремень… Штаны спадали без ремня. Это такое унижение, стоишь, держишь их руками. Дали верёвочку. Потом пришла женщина-врач. Такую женщину ещё поискать надо. Сразу фильмы про Освенцим вспоминаешь… Вот такое… лицо. Может, она и добрая внутри, но снаружи — слепым легче. И вот это лицо говорит: «Раздевайтесь догола». Раздвинули ягодицы, посмотрели всё до гланд: может, я что-то с собой ношу там тайное.

В прокуратуре с меня сняли нательный крестик и часы. Здесь забрали ремень, шнурки.

— Почему крест забрали?

— Потому что золотой. Золотые вещи запрещены. Обручальное кольцо тоже забрали. Для тебя ни нательного креста не существует, ни обручального кольца. Такая тюрьма. Меня обыскали, осмотрели, заглянули куда надо, пощупали. Потом завели в камеру на втором этаже. В соседней камере сидела женщина, она постоянно кричала по ночам. Я думал, может, её там мучают? Позже узнал, что это была жена Рохлина.

Мне дали матрас, кружку, ложку, мыла не дали. Через день я попросил мыла. Мне дали соды. Мыл руки содой. Неужели я за двадцать лет службы в ФСБ не заработал себе куска мыла? Пять дней мыл содой руки, пока жена не принесла передачу.

 

Кто не был в тюрьме, тот не видел звёзд на небе

— Сколько времени ты провёл в Лефортово?

— В Лефортово я провёл восемь месяцев. Меня посадили в одиночную камеру и тридцать шесть суток там держали. Я объявил голодовку. Это было самое страшное время. Когда тебя заводят в камеру и за тобой захлопывается железная дверь, это серьёзно. Твой мир теперь — семь шагов, решётка, унитаз и умывальник.

Сначала был шок. Просто шок. Первую ночь вообще не спал и смотрел в потолок. В день, когда меня посадили, 25 марта, была мерзкая погода, мелкий снег с дождем, грязь. Я не люблю это время и живу в конце марта ожиданием солнца. А 26-го меня вывели на прогулку. Маленький такой дворик. Шагов пять-шесть в одну сторону и столько же в другую. Смотрю, а небо — синее. И солнце. Я хожу как зверь меж этих стен. Надо мной — колючая проволока, решётка и синее-синее небо. У меня было дикое состояние: в город пришла весна, а меня там — нет. Я здесь, в этом прогулочном дворике, где сыро и холодно.

Прогулка рассчитана на час. Походил минут двадцать, больше не мог, сердце рвалось на части. Я в первый раз прочувствовал, что такое ограничение пространства.

В Англии уже прочёл историю, как в Бристольский зоопарк привезли медведя из России. Клетку ему готовили чуть ли не всем городом. Большую вольеру отвели, украсили, бассейн соорудили. Прибыл медведь, его в вольеру запустили, а он повёл себя странно. Три шага вперёд, три шага назад. Ему пространство оказалось ненужным. И красота — ненужной. Только — три шага вперёд, три шага назад.

Я попросил меня с прогулки увести. Меня вывели и сказали: «Больше не просись раньше времени, так не положено». Они на прогулки водят по схеме. Меньше гулять — не по закону.

— Почему ты говоришь об ограничении пространства, ведь тебя лишили свободы?

— Знаешь, как ни странно, но почему-то именно после ареста я почувствовал какую-то внутреннюю свободу. Как в прыжке с парашютом. Свободный полет. Бояться поздно, хуже не будет. В тюрьме тебя лишают воздуха, еды, человеческого достоинства, но только не свободы, и поэтому тебя пытаются сломать, чтобы и твою внутреннюю свободу у тебя отобрать тоже.

— А о чём думал, сидя в одиночке?

— Ты не поверишь, но самое обидное было в том, что меня посадили по заявлению человека, которого я задерживал за вооружённый разбой и похищения людей. Лучше бы патроны подбросили. Можно выдумывать разные предлоги, чтобы посадить человека. Но арестовывать за выполнение служебного долга? Для меня, опера, это было просто ужасно. Наверное, звучит наивно, но в тюрьме я «дозрел», сижу и думаю: государство не имеет права сажать человека за то, что он ему служит. Этого нельзя делать.

Когда я вышел из тюрьмы, мои бывшие сотрудники рассказали, что направление, которым я руководил, уже ничем не занимается. С такой целью и «организовал» работу отдела его начальник Сергей Ильич Музашвили. Опер идёт в город, его спрашивают: «Куда? Зачем?» — «С агентом встречаться». — «Хватит! Вон Литвиненко доработался, в тюрьме сидит. Кончайте с этим, берите газеты…» — «Но надо же информацию получать» — изумляются сотрудники. А начальник им: «Берите газеты, читайте и пишите справки — журналисты больше нашего знают».

— В Лефортово тебе разрешили свидания?

— Да. Ко мне приходила жена. Два раза в месяц по часу. Разговаривали через решётку и пластиковую стенку, и только по телефону. Жена по наивности раз попыталась без аппарата что-то сказать, её осадили: «Говорите по телефону». Маруся удивилась: «Мы и так слышим». Пришлось объяснить, что они пишут наши разговоры.

— Ты находился в тюрьме, а на что в это время жила семья?

— На первом свидании Марина мне сказала: «Меня пригласил Борис и предложил мне помощь. Что делать?»

Я сказал: «Марина, я ведь уже не подполковник. Я сижу в тюрьме. Сейчас мы и поймём, кто наши друзья. От помощи не отказывайся».

Моя первая семья, где у меня двое детей, и вторая, с которой я живу — сын Толик, Марина, — все они остались без средств к существованию. Жена работала, но получала очень мало. Маленький ребёнок — с ним надо было заниматься. Зарплату по месту работы мне платить отказались. Так по сей день мне ничего и не выплатили, хотя обязаны. Я сидел в тюрьме, был оправдан, и государство должно заплатить за вынужденный прогул. По закону. Но они даже эти деньги присвоили. Пенсию, которую мне назначили, я получил первый раз, когда вышел из тюрьмы.

Пока я сидел, многие помогали моей семье, не только Борис.

— У тебя не было никаких сбережений?

— Да ничего не было. Вообще ничего.

— Ты уехал с женой и сыном, а что с первой семьёй?

— Со старшим сыном и дочкой я в разлуке не по своей воле. Они там, а я здесь. Сейчас я им хотя бы помочь могу. Из Англии это сделать проще, чем из тюрьмы.

Сына забирают в армию. Его мать плачет. Что я могу сказать сыну?..

Вчера в телефонном разговоре дочка попросила дублёнку, а тут случилась оказия: знакомые едут в Москву. Дублёнку нашёл быстро, но возникли проблемы. Какой может быть рост у десятилетней девочки? Её я не видел два года. Купил на вырост. Интересно, сколько ей расти, чтобы стало впору?

А ведь как переживал Путин, выступая по телевизору, что я не плачу первой жене алименты.

— Что, сам Путин говорил об этом на ТВ?

— Да, после того как я выступил на пресс-конференции, ему надо было меня замазать. Он сказал, что к нему обратилась жена одного из участников пресс-конференции. Это моя первая жена Наталья обратилась. Правда, не к нему лично, а к Мадекину, офицеру Управления собственной безопасности, который вёл на меня оперативное дело, собирал компромат. Они сами её вызвали и попросили к ним обратиться.

Зачем было Путину опускаться до такой мелкой лжи? Все прекрасно знали, что я платил.

— Может быть, Путина подвели сотрудники?

— Она же принесла им все квитанции! Их отобрали. И до сих пор не вернули. Директор ФСБ — не пешка, мог бы проверить… Но пойми, у них ничего другого не было!

— Бывшая жена понимала, что, солгав, добивает тебя?

— Да. Но её запугали. Потом она плакала: «Я боюсь, я одинокая женщина, меня пугали». Ведь её даже заставили написать в заявлении: «Если что-то случится со мной и с детьми, прошу винить в этом моего первого мужа». Для чего Федеральной службе безопасности заставлять женщину писать такое?

Простой человеческий стыд потеряли. «Наталья, — говорю, — ты понимаешь, на что они способны? Ты им заранее наводку дала на меня. Ну, дай Бог, не убьют, а покалечат, а виновный уже обозначен…»

— А ещё кого вызывали?

— Кроме уголовников, которых я сажал в тюрьму, таскали на допросы всех моих родственников и родителей жены, многих близких друзей. Искали хоть что-нибудь. Я выиграл два суда у фискальной машины. Много думал об этом в тюрьме. Времени — достаточно. Всю свою семейную историю перебирал в памяти. Какая-то печальная она. Я ведь знаю свою родословную с 1822 года. Кстати, запись этой родословной прокуратура изъяла при обыске. Для чего? Дикари! Вот скажи это английским, французским юристам — обхохочутся.

— Большое, говорят, видится на расстоянии. Или с высоты. А из ямы?

— Я тут по Лондону гулял, видел памятник Оскару Уайльду. На нём цитата: «Все мы сидим в яме, но некоторые из нас видят оттуда звёзды». Так вот, кто не был в тюрьме, тот не знает… что такое звёзды.

— А при чём тут звёзды?

— Летом в камере жарко. Бывают дни, когда температура доходит до сорока. Дышать нечем. Я добился разрешения проветривать камеру, и нам стали открывать окно на четыре часа в неделю. В конце лета темнеет рано. Мой сокамерник однажды долго смотрел в окно и сказал: «Не видел звёзд на небе три года».

— У тебя были в тюрьме друзья?

— В тюрьме друзей нет. В тюрьме ты один. Если начнёшь искать друзей — погибнешь. Я до этого воевал. Война — страшное дело. Но тюрьма — страшнее. На войне рядом друг, ты чувствуешь его плечо. Вот и вся разница.

Но в тюрьме не надо бояться арестантов. Надо бояться власти.

— Это ты ещё в пятизвёздочной тюрьме был. Для VIP-персон.

— Потом я сидел в Бутырке.

— В общей камере?

— Я был в камере, где сидят бывшие сотрудники милиции, прокуратуры.

— А в Лефортово к тебе подсаживали кого-то?

— Да. В Лефортово я сидел с осуждёнными за самые тяжкие преступления. И никто из них не скрывал, что они — агенты ФСБ внутри камеры, подсадные утки.

— Ну, ты и сам это знал.

— Конечно. Я им говорил, что выйду из тюрьмы и ради интереса возьму почитать их агентурные дела, сейчас, мол, за деньги можно всё… Они стали меня бояться. Потом меня вызвал к себе начальник оперативной части:

— Зачем ты говоришь, что на агентов есть дела? Ты же знаешь, что на внутрикамерных дел нет?

А я знаю, что на внутрикамерника не то что дело обязательно должно быть, а без подписки о сотрудничестве его нельзя использовать как агента.

— Это по закону?

— По приказу ФСБ. Более того, без письменного согласия агента с воли (то есть не осуждённого) нельзя сажать в камеру. А без подписки о сотрудничестве нельзя вербовать внутрикамерника. Там есть и такие, кто с воли садится, а есть, кто уже сидит и его завербовали. Но я не стал спорить с офицером. Он, наверное, думал, что я не знаю ихних порядков.

— И охотно идут на такую работу?

— Кто как. Одно дело гнить в Бутырке, другое — стучать в Лефортово. Тюрьма чистая, аккуратная, вони нет, хотя морально там страшно давят. А тому, кого «разрабатывают», на кого стучат, тяжело везде.

Русская тюрьма не наказывает, а ломает человека. Лефортово — морально. Бутырка — тяжёлыми условиями.

Лефортово — изолятор строгого содержания для лиц, чьи дела ведёт госбезопасность: шпионаж, серьёзные экономические преступления. Я же сидел там «по подозрению, что ударил». Вдумайтесь, абсурд какой. Почему именно там? Потому что Лефортово морально крушит. Там стены излучают негативную энергию! Раньше ведь это была пыточная тюрьма. Говорят, над Лефортово и птицы не летают. Я два раза на прогулке видел птицу за восемь месяцев. Вроде разговаривают с тобой вежливо. Но день и ночь — рядом агент, всё канючит, причитает, что сопротивляться бесполезно, система сильна, смирись, покайся…

— Ты сидел восемь месяцев. Что тебе запомнилось больше всего? Передачи? Образ тюремщиков? Окна? Двери скрипят?

— Нет, не скрипят. Тишина. Такой тишины, как там, я нигде не слышал.

 

В плену у Патрушева

15 сентября 1999 года меня подняли и сказали, что иду на вызов. Так это называется. Ввели в комнату, где происходят встречи с адвокатами. Мой адвокат Вадим Осипович Свистунов сияя показывает бумагу — постановление об освобождении из-под стражи. «Всё, Саша, — говорит Вадим Осипович, — сейчас пойдём домой. Ты свободен». Я не верю: «Да кто же меня отпустит?»

— Но ведь это решение суда. Закон, по сути.

— Да, но всего лишь изменили меру пресечения. Чтоб шёл домой и ждал суда. Судья ведь увидел, что сижу за синяк, что никаких доказательств моей вины в деле нет. Ни одно ходатайство, а я их написал штук двенадцать, прокуратура не удовлетворила. Я вот пишу: допросите свидетеля такого-то. Не допрашивают. А вызывают Понькина и требуют: «Ниши, что Литвиненко бил Харченко». То есть фабриковали липу. Судья Карнаух полистал её и вынес постановление об освобождении меня из-под стражи. Спасибо ему. Нормальный судья у нас — как золотой самородок.

Но в Лефортово отказались принимать постановление, сказали, что оно без печати. И адвокату пришлось возвращаться в суд. Карнаух удивился: «Они что, не могут нам позвонить?» Пошёл к председателю суда, поставил печать и, на всякий случай, ещё свою подпись.

Адвокат опять в Лефортово. А ему — не можете, мол, сами передавать постановление, пусть фельдсвязь привезёт. Но это противоправно. Судья сам решает, как доставить постановление: фельдсвязью или через адвоката.

Когда через два часа фельдсвязь привезла бумагу, администрация заявила: «Сегодня поздно, освободим завтра». А я весь день сижу в камере, секунды отсчитываю пульсом. И жду. Я свободный, свободный человек — в камере.

На следующий день утром пошел на прогулку. Все смеются: «Сегодня мог бы не ходить». Я вяло спорю: «Да кто же меня отпустит?» — «Ну как не отпустят? Такого не бывает».

Вернулся в камеру, через пять минут заходит дежурный, старший по смене — и повёл меня. Завели в адвокатскую и начали обыскивать. Специально долго обыскивали. И спокойно так спрашивают:

— А телевизор ты будешь свой забирать?

Мне друг телевизор на день рождения подарил. Как не забрать! Пошли за телевизором. И два часа их нет. Два часа! Где-то после обеда заходит начальник тюрьмы и говорит: «Саша, ты извини, мы тебя не можем освободить. Пришёл факс из прокуратуры, тебя не отпускают».

— Подождите, какой факс? Вы чего? В своём уме? Решение суда — выпустить из тюрьмы.

— А прокуратура, — объясняют мне, — опротестовала. Я уже кричу:

— Прокуратура опротестовала, но до следующего решения суда я — свободный. Вы не имеете права не исполнять решение суда. Я свободный человек и требую меня отпустить. Вы преступление сейчас совершаете.

— Это приказ сверху, — ответил начальник. — Я тюремщик, и мне приказывают. Хочешь, мы тебе хорошую камеру дадим?

Меня отвели в камеру, в одиночку, посадили. А у меня всё в прежней камере осталось: баночки там, скляночки… Я так расстроился: ведь за шесть месяцев насобирал кучу всего, целое хозяйство. Тюрьма — такая жизнь, там баночка майонезная на вес золота, в неё можно натереть лук, перец или помидоры, и всё это не пропадёт. Для арестанта это великое дело.

В тюрьме, допустим, у меня было несколько зубных щеток, из них можно сделать крючочки и повесить полотенце. Оно будет чистое и сухое. Это тоже великое дело в тюрьме. И всё, всё у меня пропало. Но я же справку об освобождении видел, мне сказали: «Подожди, мы сейчас принесём телевизор». А тут приходят и справку о свободе отбирают. Это хуже первого ареста. Страшный шок был.

Сижу в отдельной камере, сырой, необжитой. Пришла жена на свидание. Сидела и плакала. И телефон не нужен был для разговора. Я успокаиваю: «Марусь, ну что делать? Буду держаться».

Через семь дней в Московский окружной суд мой адвокат представил жалобу, что меня не выпустили. Судья удивился: «Как не выпустили? По документам он на свободе». Пришлось адвокату доказывать, что его клиент в тюрьме. Судья вынес частное определение в адрес Патрушева, что у него человек сидит незаконно. Но в Лефортово и это решение суда не выполнили. Так и просидел ещё два с половиной месяца до суда. Как в плен попал.

Ко мне подсадили агента — он этого и не скрывал — Володю Кумаева. Их интересовали мои отношения с Березовским. И почему-то Пал Палыч Бородин. И до него агенты спрашивали о Бородине, о Татьяне Дьяченко, о семье Ельцина. Причём Ельцин тогда ещё президентом был, а они уже собирали на него компромат.

Разговоры, конечно, записывались. Так я Кумаева заводил на кошек. Он их любил невероятно, мог часами рассказывать. Задам вопрос, он с семьи президента перескочит на кошек и давай шпарить. Я представляю, как они там слушают эту пургу, и еле смех сдерживаю.

Кумаев сидел со мной как раз в период суда. В один из дней он начал говорить про бутырскую тюрьму — как там надо себя вести. Назвал два места, куда могу угодить: так называемый «кошкин дом» — это в башне, или в «аппендицит», в камеру 131, где отдельно сидят бывшие работники милиции и прокуратуры — по закону запрещается ментов вместе с уголовниками содержать.

 

В Африку!

Но на заседания суда меня возили в общем автозаке с уголовниками.

— Это же запрещено?

— Ну и что, что запрещено, — говорили, нет бензина. Да разве только из-за этого? Все офицеры, которые служат, понимают, что если перейдут дорогу своему начальству и попадут в тюрьму, то их, по сути, отдадут на расправу уголовникам. Они перестанут быть нужными. Даже ещё не осуждённые. На них все плюнут, кроме их семей. Вот так и со мной было.

Везли нас как-то в автозаке. По дороге из изолятора временного содержания на Петровке подсадили несколько человек, среди них Пичугу, известного вора. Его этапировали в «Матросскую тишину».

Вот он сел, и я впервые увидел, как вор, уважаемый в преступном мире, ведёт себя среди осуждённых. Вытащил сумку большую — «сидор» называется в тюрьме — достал сигареты, а они на вес золота, с фильтром особенно, и говорит: «Кто хочет покурить?» И всем начал раздавать. Потом попросил милиционера:

— Старшой, а передай в соседнюю камеру пачку сигарет ребятам покурить.

Тот отвечает, что не имеет права. Тогда Пичуга берёт ещё пачку и говорит:

— На, старшой, передай — одну себе, одну им.

Милиционер одну пачку сигарет забрал себе, а вторую передал в соседнюю камеру. Пичуга объясняет:

— Вот видите, это мусор. — А тот слушает. — Мусор, мразь. Вот сейчас он за пачку сигарет продал своё служебное положение, присяге изменил, нарушил закон. В тюрьме есть люди, преступившие закон, и есть вот эти — мусора. Они от нас отличаются тем, что за копейку их можно купить. Если мы будем с ними за одним столом есть, то станем такими же. Поэтому от них надо ограждаться.

Он наглядно всем показал, как власть продаётся. Классическая ситуация. Потом представился: «Я вор, еду в „Матросскую тишину. Кто-нибудь есть с Матросской тишины“?» Один откликается: «Я». — «А кто там из воров?» — «Да там одни пиковые». На тюремном языке — чёрные.

Тогда Пичуга и говорит: «Запомни, в тюрьме нет национальностей. Нету грузин, армян, русских, чёрных. Попал в тюрьму, живи по нашим законам, и нам без разницы, кто ты — негр, синий, зелёный. Никогда больше не говори — пиковые».

Пичуга — вот политработник. Наглядно всем показал, что нет у них чёрных, в отличие от нашей власти, которая гоняет кавказцев по улицам.

Пичуга меня узнал. В предыдущей жизни, когда я ещё был опером, а он гулял на воле, мы с ним сталкивались, но это — отдельная история. Он мне говорит: «Ничего. Всё нормально будет. Мы тебя знаем». Преступники, которые живут по понятиям, никогда честного мента не тронут. Если в тюрьме убивают прокурора или сотрудника милиции, девяносто девять процентов, что он взял взятку, а обещание не исполнил, или пытал-мучил — в общем, по беспределу человека в тюрьму посадил.

— И у тебя не было проблем с уголовниками?

— Было один раз. Через несколько дней снова повезли меня в суд, и тут вижу, подсаживают двоих бандитов из ясеневской группировки, которых я задерживал. Один тоже меня узнал, улыбается, спрашивает: «А в каком ты теперь звании?» — «Подполковник», — говорю. А камера забита людьми — человек двадцать пять, в два раза сверх нормы. Он сразу завелся, кричит: «Братва, да это ж мусор, мусор!» И тут в автозаке гаснет свет. Ну, думаю, всё, мне конец.

А среди нас один серьёзный авторитет случился, вор по кличке Слепой. Он и говорит в темноте: «Не троньте его. Я его знаю. Этот мент отказался братву по подъездам стрелять, потому и сел. Братва, говорит, следит за твоим делом. Запомни, если что с тобой случится, то это мусорские дела. Мы здесь ни при чём, от нас зла не жди. Блатным, говорит, ты не станешь, потому как ты есть мент. Но будешь сидеть спокойно».

Я потом на суде протест заявил: «Что ж вы, говорю, делаете? С уголовниками меня возите, убить же могут!» А они — ноль внимания.

— А что он имел в виду, говоря «отказался братву по подъездам стрелять»?

— В криминальном мире прекрасно знали, что такое УРПО, что у нас, по сути, есть лицензия на беспредел, и знали, какая у каждого из нас репутация. Конкретно, думаю, он имел в виду историю с Метисом.

В своё время я работал по одной банде, которой руководил Петросян, кличка Зверь. Эта банда совершала тягчайшие преступления, таких называют отморозками. Однажды они среди бела дня ворвались в Краснодаре в ювелирный магазин «Жемчуг», расстреляли сотрудника милиции, покупателей, продавцов… Член этой банды Ермолинский (кличка Метис) совершил также заказное убийство — жена заказала мужа. Пришли к человеку домой, позвонили, спросили: «Вы такой-то?» Он кивает. Подельник Метиса вытащил пистолет и выстрелил ему в лоб. Вот такие преступления.

Первый раз этих бандитов осудили на длительные сроки лишения свободы, а двоих приговорили к высшей мере. Потом Верховный суд отменил приговор, дело отправили на новое рассмотрение, и бандитов начали судить заново в Мосгорсуде. И меня из Лефортово вызвали туда в качестве свидетеля. Так ФСБ меня полностью расшифровала и всё передала в суд. Бандиты меня увидели и смеются: «Ну чего, и ты здесь? Доработался».

У меня не было адвоката на этом допросе. Только наручники и конвой за спиной. Кстати, за раскрытие того дела многие мои начальники получили награды. Теперь эти вот начальники сидят на Лубянке, а я стою и жду, что решат бандиты, — нарушил я их права при аресте или нет.

Ободянский (один из членов банды), приговорённый к высшей мере наказания, естественно, понимал, что ему грозит в лучшем случае пожизненное заключение. Он всё смотрел в окно. А я вспоминал обстоятельства нашей последней встречи. После задержания я с ним беседовал, и у нас случился инцидент — он в меня плюнул и обозвал — «крысоловом». И вот, пять лет спустя Ободянский в суде встаёт и говорит:

— Хочу извиниться перед майором Литвиненко, — он не знал, что я уже подполковник, — за то, что плюнул в него.

Посмотрел на меня и добавил:

— Саш, ты знаешь, почему ты в наручниках? Потому что не взяточник. Брал бы взятки, сидел бы на месте этого прокурора.

И это уголовник.

— Это всё было сказано под протокол?

— Говорилось в суде. Я не знаю, записали они это в протокол или нет. А Ермолинский сказал следующее:

— Я хочу пояснить, что меня избивали после задержания и уже собирались выдавить глаза. Но в кабинет зашёл Литвиненко, остановил сотрудников милиции и всю ночь со мной просидел, чтобы меня не убили.

Судья спросила:

— Вы подтверждаете этот факт?

Я рассказал, что зашёл в комнату и увидел сотрудников милиции и Ермолинского, который пожаловался, что его избивают. Я всю ночь просидел с ним, потому что милиционеры были пьяные.

— Постой. Здесь что-то не так. Вечер, ты после работы, дома жена, сын, ужин, постель. А ты сидишь и оберегаешь бандита. И судья не смеялся? Для чего тебе это было надо?

— Просто опасался, что они, пьяные, могут забить его до смерти. Я массу фактов таких знаю — когда людей забивали. Даже на Петровке. Как-то бандит при задержании оказал сопротивление и застрелил сотрудника милиции. Его привезли в кабинет и забили палками насмерть, всем отделом. Самосуд фактически устроили.

Мне Ермолинский тогда пообещал: «Если мы когда-нибудь выберемся из тюрьмы, мы тебя выкупим и уедем в Африку».

— То есть ты хочешь сказать, что уголовники чётко делят ментов на плохих и хороших?

— Конечно, они досконально разбираются. Если бы Путин с президентского кресла туда попал, его бы спросили: «Слушай, братан, а ты когда там сидел, понимал, что нам тут жрать нечего?» И началось бы долгое разбирательство. Причём оно было бы таким скрупулёзным, что никакой прокуратуре и не снилось.

С Путиным, я думаю, жулики разбирались бы месяцев восемь. В тюрьме в первую очередь спрос идёт за изломанные человеческие судьбы. Если ты прокурор, никто не тронет только за то, что ты прокурор, но зададут первый вопрос: «А кого ты сажал?» — Ты скажешь: «Иванова — за убийство, Петрова — за убийство, а Сидорова — за грабёж». — «Хорошо. А ты по заказу их сажал или по закону?» — «По закону». — «Ты смотри, брат, если нас обманешь, мы должны будем тебе хребет сломать. Ты лучше сразу скажи. Если по заказу, то будешь жить под шканарём, никто тебя не тронет».

— Что такое «под шканарём»?

— Под шконкой, внизу, под кроватью… С мышами и тараканами. И начинают они на волю писать, выяснять. Выясняется, что — да, по закону. Вопросов нет. Или вдруг выясняется, что Иванова, Петрова, Сидорова он посадил по закону, а какого-то Семёнова — по заказу, за деньги. И пока Семёнов сидел в тюрьме, у него умерла мать. И они ему скажут: «Ну ты пойми, паскуда, на тебе же человеческая жизнь! И вот за это надо отвечать».

К примеру, если мой следователь Барсуков попадёт в тюрьму, его спросят, кого он сажал по заказу. Он ответит: «Никого». И тогда ему конец. Ему скажут: «А Литвиненко кто посадил? Не ты ли?! А ты знаешь, что, когда он сидел в тюрьме, у него бабушка пошла в церковь за внука помолиться и попала под машину? И отчим после допроса скончался. Ты загубил две человеческие жизни. Потому что посадил невинного человека». И вот за это с него спросят. Жестоко, но справедливо.

 

Засада в зале суда

— Вернёмся к суду. Когда он начался?

— В начале октября 1999-го.

— Тебя обвиняли в том, что ты поставил человеку синяк при задержании.

— Да никто меня не обвинял. Меня просто унижали, размазывали. Следователь моей жене неоднократно заявлял: «Марина Анатольевна, вы же понимаете, отчего у Саши проблемы. Зачем он пошёл на телевидение?» То же он говорил моим адвокатам. Меня посадили только за то, что я выступил на пресс-конференции и обвинил руководство ФСБ в коррупции, в преступлениях.

Когда на суде допрашивали Харченко, которому я якобы поставил синяк, он сказал: «Меня били долго, вначале автоматами, потом ногами». Судья прервал Харченко: «Вынужден зачитать показания, которые вы давали на следствии». Тогда он утверждал, что его бил только я. Судья спрашивает: «Так где же вы говорите правду?» — «Сейчас». — «А почему вы на следствии говорили другое?» — «А мне следователь сказал, что начальство приказало Литвиненко посадить в тюрьму. Поэтому надо давать показания на него».

— Это он в суде произнёс?

— Конечно! И в протоколе судебного заседания это зарегистрировано.

— Кто процесс вел?

— Судья Кравченко. Он мне прямо сказал, что ему угрожали, требовали посадить в тюрьму. А он меня оправдал.

— И тебя в зале суда отпустили?

— Было так. Судье угрожали. Офицер ФСБ пришёл к нему и предупредил, что «если не дашь этому подонку восемь лет, будешь следующий». Судья не испугался, вынес оправдательный приговор, который был два или три раза опротестован. Главная военная коллегия Верховного суда оставила приговор без изменения. Приговор вступил в силу, отмене уже не подлежит ни при каких обстоятельствах.

Я не виновен. А Кравченко уже не судья. После этого его с работы выгнали. Заодно и председателя суда.

Кстати, когда адвокат сказал прокурору: «Снимите обвинение, вы же видите, Литвиненко не виновен», тот ответил:

— Я ещё не получил квартиру…

— Вот так прямо на суде это и заявил?

— Конечно, не под протокол, но заявил. И все слышали. Мои друзья ему даже крикнули: «Мы купим тебе квартиру. Отпусти человека».

В общем, обвинение полностью развалилось, и они не знали, что с этим делать.

Тогда прокурор вдруг заболел и месяц не приходил в зал суда. Меня привозили и увозили, судья слал факсы главному военному прокурору, требовал прокурора в зал суда. Я объявил голодовку и заявил: «Если государство посадило меня в тюрьму, пусть оно поддержит обвинения. Я требую прокурора».

Прокурор появился в зале суда ровно через месяц. За один день — и прения, и последнее слово. Прокурор попросил год условно — фактически выпустить. Я поблагодарил за то, что условно. Но ведь я не виновен и прошу меня оправдать. Тогда меня снова отвели в камеру, и суд удалился на совещание. Часа через четыре, уже к вечеру, меня вывели. Полный коридор народу: журналисты, камеры… Меня опять посадили за решётку и стали зачитывать приговор:

— Именем Российской Федерации…

Я не слышал приговора, потому что был в шоке. Когда вошёл в зал суда, увидел прокуроров: в ряд стояли начальник отдела Иванов, старший следователь по особо важным делам Барсуков и ещё один прокурор. Стояли, как на параде. Я почему-то подумал: «Может, пришли извиниться?» Потом мелькнуло: «Нет, эти люди не умеют извиняться».

На последнем свидании в Лефортово я жене сказал, что меня, наверное, арестуют в зале суда.

После того как судья сказал: «Невиновен. Оправдать и выпустить из-под стражи немедленно», — конвой открыл двери решётки. Вдруг в зал врываются люди в масках с автоматами и в камуфляжной форме, точно на боевой операции. Кинулись они на меня, заорали, что это ФСБ и что я арестован.

Растолкали всех, надели на меня наручники и потащили из зала суда.

— Но суд же ещё не закончился?

— Судья кричит: «Верните подсудимого. Дайте мне закончить судебное заседание. Что вы делаете?»… Фактически прокуратура, вместе с ФСБ, устроила засаду в зале суда. Потом председатель Московского окружного суда написал заявление, что это явное неуважение к суду.

— А когда это было?

— 26 ноября 1999 года, около шести часов вечера. Я был арестован прямо по ходу судебного процесса.

— Как они могли арестовать человека, который ещё не освобождён?

— А вот растолкали конвой, схватили и выволокли. Для них суд — всё равно что ничего. Ведь ФСБ — над законом. Существуют только внутриведомственные правила игры, которые меняются в зависимости от того, с кем они играют.

И что удивительно, на арест опять приехал Борис Дицеев. Только в маске на этот раз. Начальник группы захвата, я его очень хорошо знал, был без маски, в гражданке, он удостоверение впереди себя нёс. Эту сцену по телевидению показывали.

— Ну хоть на этот раз не били? Или — по привычке…

— Нет. На этот раз почти тихо. Просто выволокли. Судья закричал:

«Верните его в зал суда!» И меня потащили обратно. Я начал вырываться, говорить: «Слушайте, я же под конвоем нахожусь». К начальнику конвоя обратился: «Я требую взять меня под конвой». Тогда прикладом объяснили: «Молчи».

Когда прокуроры стали зачитывать обвинения, судья опешил: «Подождите, господа прокуроры, дайте я закончу судебное заседание». Дали закончить. Зачитали обвинения. Новые.

Опять надели наручники. Сижу, изучаю своё новое преступление. Мне адвокат говорит: «Ничего не подписывай!» Прочитал, что на какой-то овощной базе у кого-то что-то вымогал. Хотя в жизни никогда на овощных базах не бывал.

— Тебе предъявили новое обвинение?

— Даже не обвинение. Я опять по подозрению был задержан. Как и в первый раз. Это очень важно. Такой арест разрешён или на месте преступления, то есть с поличным, или когда есть улики, но необходимо собрать — за десять дней! — дополнительные доказательства. Меня же арестовали оба раза грубо, незаконно, нечисто, по надуманным обвинениям. И что удивительно — не стесняясь ни себя самих, ни армии юристов, ни общества, которое всё же следило за тем, что со мной будет (хотя и не вмешивалось). Это был шантаж, торг: примешь наши условия — выпустим.

…Привезли в прокуратуру. Иванов входит и говорит: «Ну что, будешь давать показания?»

Спрашиваю, за что арестовали?

— Довыступался, — говорит. — Теперь сдохнешь в тюрьме, в Нижний Тагил загоним, там и загнёшься.

Пришли адвокаты, говорят: «Нам надо побеседовать с задержанным». Он говорит: «Нет». Адвокаты настаивают: «Тогда мы напишем в протоколе, что вы нам отказываете во встрече с клиентом». Он подумал и решил:

«Ладно, беседуйте». Меня адвокаты спросили: «В чём тебя обвиняют?» А я сам не знаю в чём.

— Какие хоть вопросы задавали? Хоть что-то пытались выяснить?

— Вообще ничего. Спросили: «Где ты был 30 мая 1996 года в два часа дня?» Я ответил: «Не помню». — «Ну, раз не помнишь, значит, в тюрьму. Тебя помнят». Оказывается, в тот день я на овощной базе якобы ударил какого-то украинца резиновой палкой. Иванов сидит, печатает: «Знаешь гражданку Киселёву?» — «Не знаю, — говорю, — и отказываюсь давать показания». — «Сейчас в тюрьму поедешь».

Опять прибежала группа захвата, опять спрашивают: «Есть у вас претензии к группе захвата?» Я не стал с ними разговаривать.

Офицер оскалился:

— Ты в Бутырку поедешь. Это тебе не Лефортово. А я поеду к твоей жене.

У меня нет претензий к группе захвата. Какие могут быть претензии к бандитам?

Отвезли в тюрьму. Посадили в одиночный боксик, ни туалета, ни крана. Невозможно лечь. Если ложишься на спину, то ноги надо поднимать на стену.

 

Бутырка

Я всю ту ночь не спал — вспоминал советы Володи Кумаева про Бутырку — как себя вести.

— В чём состояли его советы?

— Ну, чтобы не нарываться. Вот зашёл в камеру, поставь свои вещи. Подошёл к дубку — это стол так называется — встал, представился. Сказал, кто ты есть, по какой статье. В каждой камере есть смотрящий. Он подзовёт к себе. Подойдёшь, расскажешь о себе коротко. Он тебе укажет место, где спать. И начнёшь жить камерной жизнью.

Тюрьма живёт не по законам власти, а по воровским. И это понимают все. Ну, конечно, администрация свои порядки наводит, но воровская власть противостоит официальной, и чем она сильнее, тем легче сидеть.

Все осуждённые просятся в тюрьмы, где установлена воровская власть, «чёрные» тюрьмы. И все боятся «красных» тюрем, где хозяйничает администрация.

В Бутырке, конечно, режим особый, это не Лефортово. Гонят по коридору толпу, человек сорок. Подводят к куче грязных матрасов. Что меня первое в Бутырке поразило — это страшная грязь. Вонь и грязь. Одеяла дали. Малюсенькие. Если укроешь ноги, то оно до пояса. Если укроешь голову, ноги будут голые. Ни простыней, ни наволочек не положено. Привели в камеру. Ту самую — 131. Там сидело восемь человек. А мест всего семь: шесть шконок в два яруса и одна под решёткой, под окном. Спросили: «Ты кто?» Я говорю: «Литвиненко». Они: «А-а, слышали. Знаем всё, что с тобой было. У тебя чего-нибудь есть?» А у меня всё в Лефортово осталось. И они дали мне тапочки, зубную щётку, пасту, одеяло, наволочки, всё дали.

— Какой-то супермаркет, а не Бутырка…

— Экипировали полностью. И говорят: «Вот еда. Хочешь, ешь с нами, хочешь — сам, как тебе удобно».

Когда мне жена через семь дней передала продукты, я ребят угощал. Ещё она мне передала полотенца и одеяло хорошее верблюжье, подушку нормальную. Я потом всё оставил ребятам. Вот так и супермаркет образуется. Но не вещи главное. А то, как их предлагают. Дали бы они мне дырявое одеяло — так и оно бы грело!

— А это камера специальная, для сотрудников милиции?

— Конечно. Я не знаю, повлияла ли на них ситуация, но обстановка в камере была… человеческая, что ли. Люди, с которыми я сидел, были абсолютно нормальными. Переживали о жёнах, детях, не было ничего блатного. Когда я туда попал, мне ребята сразу сказали: «У нас нет по воровском ходу и всё такое. Тюрьма чёрная, здесь воровская власть, но у нас в камере нормально».

Только когда к нам посадили Виталика, сотрудника Московского ОМОНа, за изнасилование, мы попросили его не есть с нами за одним столом. Этот закон тюрьмы мы приняли. Жили дружно, никто никого не трогал, смех, шутки были. В общем, нормально. Время намного быстрее шло в Бутырке.

— Ты знаешь, меня всегда поражало свойство человека в плохом помнить хорошее. Для ветерана самые светлые годы — война. А ты вспоминаешь Бутырку почти что нежно.

— Это, наверное, после ледяного Лефортово. Но правда, что-то было человеческое. Вот в тюрьме тщательно оберегают сон — когда человек спит, он не в тюрьме, ведь ему снится свобода. А утром 4 декабря меня вдруг будит песня. Стоят вокруг шконки бывшие менты и поют на ломаном английском: «С днём рожденья!» Из печенья и сгущёнки торт слепили, натыкали спичек, зажгли и поют.

Мне в тот день исполнилось тридцать семь. Ты знаешь, когда мне исполнится пятьдесят, я закажу торт из печенья и сгущёнки. И хор ментов…

— И передачами делились?

— А как же? Когда заносят тебе в камеру передачу, сразу все собираются, дубок (стол) очищают и начинают раскладывать. Берут лист бумаги и всё расписывают. Сверток всегда повреждён, администрация масло режет, сахар распечатывает, сигареты ломает. Для чего? Для того, чтобы украсть. Вот тебе жена передала двадцать пачек сигарет. Но надо же хапнуть! И они говорят, что в пачках тебе патроны могут передать. Сигареты сломаны, но зэки по фильтрам считают. Так, говорят: украли пачку и две сигареты, сволочи! Считается, что если в передаче пачку украли, это нормально. А если ещё две сигареты, это уже беспредел.

Сколько зефира в килограмме — всё подсчитано. Сколько кусков сахара в килограмме — всё известно. Сколько колбасы? Батоны складывают, смотрят по длине — понятно! А её же режут, колбасу, чтобы посмотреть, нет ли там чего внутри, и всю среднюю часть вырезают. А зэки её складывают и считают, сколько украли. Если десять сантиметров, то нормально, а если пятнадцать, то беспредел.

В банках нельзя передавать сгущёнку. Заставляют переливать её в пластиковые бутылки. И разбавляют водой. Хорошо, если кипяченой. А если сырой, у всех начинается понос.

Власть посадила человека в тюрьму, лишила свободы (до суда ещё!), не кормит, не даёт лекарств. И объясняет: «Ребята! Да у нас нет денег!» Ну хорошо, нет денег, но чего ж вы передачи-то воруете?! Когда у меня из пяти батонов колбасы два с половиной украли, причём подменили — хорошую забрали, а подсунули отравленную, ребята мне сказали: «Саша, это беспредел, надо заявление писать». Я написал заявление. Меня вызвали режимники: «Ты чего заявление написал? Тебе чего, плохо в этой камере сидеть? Можем в другую перевести». Ты же понимаешь, могут в общую кинуть.

— А друг у друга зэки воруют?

— Такого не бывает. Русские законы тюремные — жёсткие. Если ты их нарушаешь — наказание неминуемо. Но никто тебя не тронет и пальцем, ни в чём не обвинит, пока не разберутся досконально. Разбираться будут долго, объективно. Если только тень подозрения появится, что вор принял решение в отношении какого-то человека за деньги или за кусок хлеба, он будет моментально раскоронован. А это самое страшное для вора. Он с самого верха падает на самый низ тюремной иерархии.

Я был поражён системой коммуникации, доставки информации, которая там существует — просто поражён. Ведь в каждой камере идёт учёт общаковых денег. Если деньги проходят куца-то, везде записывается, в какое время прошла эта стодолларовая купюра в эту камеру и куда она пошла дальше. Ведётся учёт, так называемая тачковка. Если деньги пропали, моментально в тюрьме найдут, где они пропали и у кого.

— Чего нет в государственной системе.

— Вот это-то и поразительно.

 

Освобождение

— Будем считать, что до второго суда ты сидел в человеческих условиях.

— Будем считать. Тем более, что меня почти не допрашивали. Всем всё было ясно. И вот назначили день суда, на котором будет решаться мера пресечения — сидеть ли мне под следствием или ходить под подпиской. Подняли в три часа ночи. Если в Лефортово ты встаёшь на суд в восемь утра, то здесь в три ночи. В четыре часа тебя отпускают на сборку, куда нагоняют много народу. Начинают рассаживать по автозакам и — по судам. К десяти-одиннадцати часам ты в здании суда. Если процесс идёт каждый день, то тебя где-то к полуночи привозят в тюрьму, к часу ночи поднимают в камеру, а в три — обратно везут на скамью. Через неделю любой нормальный человек согласен на всё, лишь бы дали поспать. Согласен на любой срок, только дайте упасть где-нибудь. Вот что делается в тюрьмах.

Меня привезли в суд, и началось судебное заседание. Судья: «В чём обвиняется Литвиненко? Документы покажите». Прокурор: «Обвиняется в вымогательстве зелёного горошка на овощной базе». Я: «Никогда не вымогал горошек, гражданин судья». Адвокат: «Вы вменяете Литвиненко имущественное преступление. Вы установили, где это имущество? Где этот горошек, который он вымогал? Где он сейчас? Установили?» Они говорят: «Нет». Тогда адвокат спрашивает: «А какой умысел был у Литвиненко вымогать горошек? У него что, были рынки, магазины, деньги он получал за этот горошек? Какой умысел? Умысла нет. Вымогательство — преступление умышленное. Как можно человека обвинять в умышленном преступлении без умысла?»

Адвокат спрашивает: «А кто же потерпевший? У кого мой клиент горошек вымогал?» Говорят: «У гражданки Киселёвой». Я: «Никогда с такой не встречался».

И тут выясняется, что Киселёва меня тоже не знает. Она написала жалобу на следователя, как он выбивал у неё показания: «Он повёл меня в свой кабинет, на котором висела табличка „Помощник прокурора полковник Иванов С. В.“, где я оказалась с ним наедине. Там он мне сказал: „Ты мне его сдай, сдай! Ты всю жизнь ни в чём не будешь нуждаться“… Когда я взмолилась и стала уверять, что мне нечего сказать, он схватил меня за волосы, начал таскать силой. Я закричала: „Больно, пустите!“… Он пытался меня целовать. Поднимал мне юбку, я изворачивалась…»

Суд рассмотрел дело и вынес решение об освобождении меня из-под стражи. Причём в тот день председатель суда поставил охрану и приказал ФСБ не пропускать. Чтоб не хулиганили.

— И тебя освободили?

— Да. Это было 16 декабря 1999 года.

После этого в зал вошёл следователь Паламарчук и вызвал меня в прокуратуру на следующий день. В коридоре стояли журналисты, но я решил не давать никаких интервью. Прокуратура и ФСБ боялись, что я открою рот. Барсуков мне всё время говорил: «Веди себя хорошо». Молчи, стало быть. Вышел из зала суда, адвокаты давали интервью журналистам, я — без комментариев. Мне специально повестку дали на следующий день, то есть намекнули: если открою рот, завтра меня арестуют в прокуратуре. А когда я туда пришёл, мне предъявили результаты экспертизы какого-то гражданина Украины, которому я якобы сломал ребро резиновой палкой.

Вот так. Вымогая горошек, я сломал человеку ребро. Не то шестое, не то седьмое. Адвокат говорит: «Подождите. Как же так, вы вменяете моему подзащитному, что он сломал ребро, а какое — не установлено?» Следователь объясняет, что аппаратура не позволяла это установить точно. Адвокат опешил: «А как же она позволила установить, что ребро вообще сломано? Как это — не то шестое, не то седьмое? Мы просим назначить повторную экспертизу». Следователь задумался: «Ведь в 1996 году сломали. Они уже заросли, через четыре-то года». Адвокат заявил: «Это ваши проблемы. Вы обвиняете человека, я прошу провести повторную экспертизу».

Но в общем я тогда отбился и остался на свободе под подпиской. Хотя прокуратура и опротестовала моё освобождение из-под стражи.

— А чем закончилось твоё второе дело?

— Барсуков был вынужден закрыть дело о вымогательстве горошка за отсутствием состава преступления. У меня было стопроцентное алиби. Я вспомнил, где был 30 мая 1996 года в два часа дня. В это время я проводил другое мероприятие. Совместно с сотрудниками ГУОПа и со службой безопасности Армении мы задерживали лиц, которые занимались контрабандой оружия, в том числе и в Чечню. Пять машин с оружием поймали на границе Армении и Грузии.

Президент Армении и министр безопасности тогда прислали бумаги, чтобы поощрили участников этой операции. То есть прокуратура «умылась» со своим горошком. Не вспомни я про армян, скажи я, что был с женой дома или с друзьями, меня бы осудили. Дали бы лет восемь или девять за вымогательство зелёного горошка…

— Что ты чувствовал сразу после выхода на волю?

— Первые дни — это, конечно, незабываемое ощущение. Когда спишь в тюрьме, тебе снятся дом, жена, дети. Просыпаешься — и видишь тюрьму. Ужас. Как будто с воли в тюрьму попал.

А дома мне снилась… тюрьма. Мне и сейчас она часто снится. Ещё снится, что я в Москве, у себя дома, а за мной послана группа захвата.

Мы сразу же отправились с друзьями в дом отдыха, встречать 2000-й год. Там же был мой бывший товарищ Сергей Нефёдов. Мы вместе ловили бандитов в 1991 году. Он отдыхал с женой и ребёнком. Я как-то подсел к ним за стол. Он с пистолетом, сотрудник ФСБ. А я под следствием, преступник вроде. Пошёл разговор. Но говорили мы уже на разных языках.

Счастливая, благополучная гебистская семья такая. Сытый ребёнок, весёлая жена и уверенный в себе муж с ксивой в кармане и с пистолетом на боку. Он вообще без пистолета и удостоверения на улицу не выходит. В стране, где они обеспечивают безопасность, мало кто из них ходит по улицам без оружия.

Нефёдов спросил:

— Ты что, от Березовского за пресс-конференцию денег не получил? Я ответил: «Нет».

— А у нас считают, ты получил миллион долларов. Ты чего, дурак, денег с него не взял? Мы-то думали, хоть за бабки там сипишь. А ты чего, за бесплатно?

Его жена просто зашлась:

— Ты чего, дурак? Посмотри, как все живут, ездят на джипах. Это говорила дочка офицера, жена подполковника. Квартира у них трёхкомнатная на Рублёвском шоссе, которую Нефёдов купил. На зарплату.

— Какая зарплата у подполковника ФСБ?

— Три тысячи, чуть больше ста долларов.

— Хорошенькая зарплата для человека с пистолетом и удостоверением ФСБ!

— Да, но у этого офицера, кроме квартиры ещё и загородный дом хороший со всеми удобствами. Тоже куплен на зарплату. У него две иномарки, для себя и жены. Это нормально. Он живёт себе, никто его не трогает. Все знают. Когда Нефёдов покупал себе квартиру на Рублёвке, написал рапорт, что в «МММ» выиграл. А на машины, наверное, в «Спортлото»…