Об Игоре Васильевиче Курчатове будет написано немало книг — потому что и жизнь и личность этого человека в высшей степени интересны. Здесь хотелось бы рассказать про один эпизод, который был значительным не только для самого Курчатова, а стал поворотным пунктом в развитии целой ветви физики — управляемых термоядерных реакций.

Когда в 1950 году впервые возникла идея создать термоядерный реактор, Курчатов сразу оценил, какие возможности таит в себе новое предложение. Если процесс синтеза легких ядер станет подвластен физикам, человечество получит неограниченный источник энергии.

— Мировая проблема! Огромная! Увлекательная! Проблема человечная, величайшая, — так говорил Курчатов в канун Нового года, в канун второй половины XX века.

Работа началась.

А спустя пять с небольшим лет, 25 апреля 1956 года, в Харуэлле, английском атомном центре, произошло событие, взволновавшее мировую общественность.

Подробности об этом событии мне рассказали сотрудники Курчатова — Евгений Владимирович Пискарев, который ездил с ним в Англию в качестве переводчика, и Игорь Николаевич Головин.

Из Лондона выехали очень рано. День обещал быть солнечным, теплым, но еще повсюду — на газонах, на крышах домов, на ярких, светло-зеленых листьях деревьев и кустов — блестела роса.

Игорь Васильевич взглянул на часы и заметил, что не мешало бы ехать побыстрей. Шофер с готовностью прибавил газ. Спутники Курчатова сидели молча, понимая, как важно ему сейчас сосредоточиться.

Шоссе живописно вилось между селений и маленьких городков. Все утопало в свежей листве. Сплошным зеленым ковром тянулись тщательно ухоженные газоны, кущи деревьев сменяли друг друга, и казалось, что едешь одним, растянувшимся на сотни километров парком.

Сегодня предстояло второе посещение Харуэлла. Три дня назад они приезжали сюда с правительственной делегацией. Их пригласили познакомиться с крупнейшим атомным центром Англии, осмотреть его. И они с интересом осматривали и знакомились.

Харуэллский атомный центр помещается на территории бывшего аэродрома. В годы войны отсюда взлетали самолеты наших тогдашних союзников.

Наука утверждалась тут постепенно. Гостям показали ангары, где сначала размещалась Харуэллская лаборатория. За десять послевоенных лет понастроили множество новых зданий, легких, лаконичной формы, в разумном конструктивистском стиле. Теплый климат, мягкие зимы южной Англии разрешают такое строительство.

Асфальтированные проезды на территории названы именами знаменитых физиков — Беккереля, Резерфорда, Фарадея, Чадвика. И все обсажены цветущими тюльпанами; кругом море цветов. И опять газоны, знаменитые английские газоны. Как почетным гостям, им предложили пройтись по газону — для «простых смертных» он неприкосновенен, это святая святых. Трава была так подстрижена и ухожена, что казалось, будто идешь по мягкой пружинящей резине.

Показали многое: три реактора, электронный линейный ускоритель, генераторы Ван-де-Граафа. Но ничего по термоядерному синтезу; даже словом не обмолвились о нем.

А ведь Курчатов прекрасно знал, что такие работы в Англии ведутся, — газеты изредка, хотя и глухо, упоминали об этом, — и притом именно здесь, в Харуэлле.

Джон Кокрофт, руководитель атомных исследований, неожиданно уехал. Говорили, будто его срочно вызвала дочь в Австралию. А может быть, он, как человек учтивый, придумал наиболее деликатный способ избежать разговоров на эту тему.

— Тонко задумано, — усмехнулся Игорь Васильевич.

Спустя несколько лет, после смерти Курчатова, Кокрофт вспоминал: «В апреле 1956 года произошло знаменательное событие — визит в Англию правительственной делегации СССР, в составе которой был И. В. Курчатов. Я не встречал И. В. Курчатова прежде. На меня произвели большое впечатление его живой ум и страстность разговора о сотрудничестве в области атомной энергии. У нас была очень оживленная дискуссия на ступеньках клуба „Атенеум“, где в своих предложениях И. В. Курчатов шел так далеко, что я не мог ответить взаимностью и не имел никаких представлений о том, как продолжить эту дискуссию. Он предложил прочесть лекцию в Харуэлле, и я согласился договориться об этом».

Курчатов не мог волноваться за исход доклада, доклад был тщательно подготовлен, продуман — и по материалу и по изложению. Но чувствовалось, как с каждой минутой Игорь Васильевич становится сосредоточенней и напряженней. Верно, в нем нарастало ощущение важности события, которое сегодня произойдет, даже какой-то исключительности сегодняшнего дня. Может, он думал о том, что овладение реакцией синтеза не только величайшая научная и техническая, но и величайшая моральная задача физики.

…Да, так это все повернулось. На физиках теперь такая ответственность лежит. Ведь говорят люди, многие говорят: «Если бы эти проклятые физики не выдумали атомной бомбы, насколько спокойнее и легче жилось бы на свете».

Вероятно, не случайно, что как раз те ученые, которые сделали самые фундаментальные открытия, позволившие освободить атомную энергию, наиболее тяжело переживали применение бомбы. Недаром 6 августа 1945 года называли «самым черным днем в жизни Эйнштейна».

Вспомним атмосферу тех дней, самую страшную, жестокую в истории человечества войну, войну с фашизмом.

Деваться было некуда, и тем, кто всю жизнь занимался самой отвлеченной, высокой и чистой наукой, приходилось делать оружие.

Сначала наши физики, подобно Эйнштейну, Сцилларду и другим ученым, бежавшим в Америку от фашизма, боялись, что немцы сделают бомбу. Надо было, сконцентрировав все усилия, во что бы то ни стало их опередить. Потом выяснилось, что в Германии бомбы нет и не будет. Разгром фашизма наступит раньше, чем немцы доведут дело до конца. Можно бы, казалось, вздохнуть спокойно и переключиться на мирную науку, искать пути мирного применения энергии атома. Но известно было, что американцы не прекращают работу над бомбой. И что-то стало меняться в отношении к нашей стране у нашего тогдашнего союзника.

А потом была Хиросима. И Нагасаки. Было подлое, которое даже они, американцы, ничем не смогли оправдать, истребление сотен тысяч людей… И стало ясно, что нам непременно следует довести работу до конца. Поэтому у наших физиков такого разлада со своей совестью не было — не мы сделали первую атомную бомбу и начали гонку вооружений. Советские ученые знали, что в существующих условиях нельзя прекратить работу над ядерным оружием и поставить под угрозу безопасность страны.

Да, они делали и делают эту работу. Серьезно, ответственно. Но как хочется вкладывать силы и в то, что нужно для жизни, для счастья людей.

Создание и совершенствование орудий смерти никогда не может принести истинного удовлетворения, истинной радости настоящему ученому. Оно есть исполнение долга. Самоотверженное исполнение до конца осознанного долга перед своей страной.

В такой ситуации особенно привлекательна и внутренне необходима работа созидания, работа для будущего, для всего человечества. Вот почему Королев столько сил отдавал мирному освоению космоса. Вот почему Курчатов был счастлив, когда появилась идея управляемого термоядерного синтеза, и до конца своих дней всей имевшейся в его распоряжении мощью, всеми средствами поддерживал и развивал эти работы. Он всем сердцем верил в осуществимость грандиозной задачи, в ее благо для человечества. Эта вера была жизненно необходима ему самому, лично ему.

Отныне появилась новая цель для него, ученого, и Курчатов будет идти к ней, увлекая за собой большой коллектив, собрав все свои силы — ведь их осталось уже так мало.

В феврале 1956 года на XX съезде партии Курчатов впервые сказал во всеуслышание:

— Нам, советским ученым, хотелось бы работать над решением этой важнейшей для человечества научной проблемы вместе с учеными всех стран мира, в том числе и с учеными Америки, научные и технические достижения которых мы весьма ценим. Решение этой труднейшей и величественнейшей задачи навсегда сняло бы с человечества заботу о необходимых для его существования на земле запасах энергии.

История науки показывает, что великие открытия чаще всего совершаются или случайно, или на них «набредают» особенно тонкие умы, когда ищут разрешение, казалось бы, неразрешимых противоречий. Нередко эти открытия кажутся неправдоподобными, больше того, неправильными даже самим их авторам.

Так было, когда Беккерель обнаружил радиоактивность.

Так было, когда Хан и Штрассман, бомбардируя ядро урана нейтронами, «раскололи» его.

Но никогда в истории науки не было ничего подобного сознательному всемирному походу на штурм крепости термоядерного синтеза.

Говорят, что секрет атомной бомбы перестал существовать, как только была взорвана первая бомба. Секрет термоядерных реакций перестал существовать, как только были поняты процессы, происходящие в недрах солнца и звезд. Даже правильней будет сказать наоборот: открытие происхождения солнечной энергии стало открытием термоядерных реакций. И еще до того, как была сделана водородная бомба, в конце сороковых годов, перед учеными возник вопрос о создании термоядерного реактора для мирных целей.

Образец, идеал был у всех перед глазами — буквально. Солнце — гигантский реактор — каждый день поднималось над землей.

Цель была ясна, и казалось бы, решение просто.

Нужно создать такие условия, при которых ядра атома водорода, или, лучше, его изотопов — дейтерия и трития, соединяются в ядро гелия. Конечная масса гелия окажется чуть меньше исходной массы, и выделится огромное количество энергии, эквивалентное этому «дефекту массы». Какое — можно сосчитать по формуле Эйнштейна: E = mc2. Например, если заставить прореагировать весь дейтерий, содержащийся в литре воды — а там одно ядро дейтерия на 6 тысяч ядер обычного водорода, — то выделившаяся энергия равнялась бы примерно энергии, получаемой от 400 литров нефти.

Цель ясна. Но как ее достигнуть?

Прежде всего нужна гигантская температура — более сотни миллионов градусов, — недаром эти реакции называются термоядерными. В водородной бомбе такая температура создается при начинающем процесс взрыве составной ее части — атомной бомбы. Меньше миллионных долей секунды длится фантастический подъем температуры, но этого времени достаточно, чтобы начался лавинообразный синтез ядер и выделение энергии.

А возможно ли без взрыва нагреть вещество до такой же степени и удержать его в замкнутом сосуде, изолировать на все то время, пока не произойдет реакция?

В принципе возможно… Но только участники этого дела понимали, какой обширный фронт работ перед ними, только они могли сполна оценить те трудности и преграды, что стоят на пути.

Они понимали, что это задача, решение которой займет многие годы, что нужны коллективные усилия ученых всего мира, обмен идеями, обмен опытом; что надо идти рядом или, может быть, навстречу друг другу. И прежде всего разрушить стену молчания, выступить первыми и показать ученым Запада, что пора вернуться к традициям научного общения.

Истинная наука, та, которая раскрывает секреты природы и ставит их на службу человеку, — такая наука враждебна секретности, и секретность враждебна такой науке.

Подобными мыслями не раз обменивались советские физики-термоядерщики в узком кругу, не раз обсуждали их с бессменным своим руководителем Игорем Васильевичем Курчатовым. Курчатов всегда чутко улавливал веление времени, он был человеком верных решений и энергичных действий. Во время одной из бесед Курчатов предложил обратиться в правительство с просьбой разрешить опубликовать часть наших работ по термоядерным реакциям, чтобы показать мировой научной общественности, что успел сделать Советский Союз, и побудить физиков Запада также раскрыть свои работы на пользу общему делу.

Разрешение было получено.

Курчатов, конечно, совершенно новый тип физика. Не просто организатор науки, но организатор государственной науки, а значит, государственный деятель самого высокого, самого активного класса, притом чрезвычайно влиятельный, который может то, чего не могут другие. Так, в период гонений на генетику именно Курчатов организовал в Институте атомной энергии отдел биофизики — чуть ли не единственный сохранившийся островок генетики.

Был ли в нем заложен такой сильный организаторский дар, была ли всеми его чертами — умом, характером, волей, способностями — предопределена та роль, которую сыграл Курчатов? Ответить на это, вероятно, не легко. Очень часто не характер, или не столько характер человека определяет его жизнь, деятельность, линию поведения, а наоборот, род деятельности формирует его характер.

Так или иначе, но фигура ученого — государственного деятеля могла появиться только в наши дни, она есть знамение второй половины XX века, когда наука, физика, вероятно, в первую очередь, вышла из своих кабинетов и лабораторий и стала активно вершить человеческие дела, судьбы государств и народов.

Ученый и организатор в Курчатове были неразрывны. Организатор «милостью божьей», он обладал талантом находить верные дороги и сплачивать силы для осуществления грандиозных задач. Ближайшие сотрудники называли его флотоводцем — словно компасом, пользовался он своей интуицией, прокладывая пути к новым берегам.

Может быть, ему, который хотел как можно больше успеть сделать за недолгий отпущенный срок, казалось, что эту невероятно сложную задачу удастся решить быстрее. Что трудности окажутся не столь уж непреодолимыми. Может, он чуть-чуть принимал желаемое за существующее.

Он торопился жить и торопился работать.

И верно, сейчас его ум, привыкший мыслить масштабами целой страны, охватывал картину широкого развития исследований, которые должны, раньше или позже, но должны начаться в мире.

…Проехали Оксфорд. Шофер гнал по-прежнему, не сбавляя скорости. Живописные селения кончились. По всей видимости, подъезжали к Харуэллу. Действительно, по обе стороны дороги показались домики сотрудников Харуэллского института — двухэтажные коттеджи, окруженные цветниками. Поселок сотрудников растянулся на несколько километров. Он обрывался полем — ровным, гладким, ничем не засаженным и не застроенным. Это бывший аэродром. Вся огромная его территория в несколько квадратных километров обнесена высокой прозрачной металлической сеткой.

На полном ходу подкатили к воротам. И затормозили перед полицейскими. Тут только поняли, что зря так спешили. Приехали на полчаса раньше срока. Никого из начальства еще не было, распоряжений тоже никаких.

По ту сторону ворот поднялась суматоха, беготня. Задерживать неудобно: Курчатов все-таки академик, член правительственной делегации, известный ученый, гость наконец. И пропустить без разрешения нельзя.

Пока суетились и звонили по всем телефонам, прошли эти полчаса. К проходной подъехало начальство, и все уладилось.

Конференц-зал, в который их повели, расположен в легком, без окон, но с верхним светом здании. Эта особенность харуэллских построек — три, а то и все четыре стены сплошные, без окон, зато крыша стеклянная, — поразила их еще при первом посещении.

Курчатова со спутниками — секретарем и переводчиком — проводили в аудиторию. Глаз радовало совершенство конструкций зала, лаконичность архитектурных форм. Все просто, спокойно, никакой декоративности. И продумано до деталей. Игорь Васильевич заметил плакатик: «Благодарим за то, что вы не курите». Прочел, улыбнулся учтивости англичан и вытащил изо рта папиросу.

Зал, вмещающий человек триста, был переполнен. Гул голосов мгновенно затих при их появлении, и воцарилась атмосфера ожидания.

Еще дома, в Москве, Курчатов собирался прочитать два доклада — о реакторах и о работах по термоядерному синтезу. Но теперь решил иначе. Лучше — только один доклад. И пусть главное место будет уделено главному.

Так и сделал.

Вначале коротко изложил новое об атомных реакторах. А затем сказал, что сообщит о некоторых работах по термоядерным реакциям, ведущихся в Советском Союзе.

После этих слов секретарь положил на стол объемистые пачки докладов и по просьбе Игоря Васильевича роздал их присутствующим. Текст был напечатан на русском и английском языках.

— Среди важнейших проблем современной физики, — начал Курчатов, — особое место по своему значению занимают проблемы энергетического использования термоядерных реакций. Необычайно интересная и вместе с тем очень трудная задача управления термоядерными процессами привлекает в настоящее время внимание физиков всего мира. Как известно, термоядерные реакции могут возникнуть в том случае, если температура вещества настолько велика, что становится заметной вероятность преодоления кулоновского потенциального барьера при тепловых столкновениях атомных ядер. Первыми сведениями о процессах взаимодействия дейтронов физики обязаны великому основателю современного учения об атомном ядре — Эрнесту Резерфорду. В одной из своих последних работ он исследовал ядерные реакции, возникающие при столкновении двух дейтронов. В то время нельзя было и подозревать о том, что обнаруженные им новые факты приблизят перспективы овладения источниками энергии, скрытыми в горячих недрах сияющего над нами солнца и далеких звезд…

Когда Курчатов о чем-нибудь размышлял или говорил, его кипучий темперамент каждый раз по-новому ярко освещал вещи даже известные. Вот и сейчас он говорил с большим подъемом, все чувствуют, что проблема его очень волнует, и это волнение передается аудитории, обостряя ее восприимчивость.

В зале стоит напряженная тишина. Лишь через равные промежутки времени слышен шелест десятков одновременно переворачиваемых страниц. Но кажется, что доклад не читают, что его только слушают. Люди сидят, слегка наклонившись вперед, и такое впечатление, что они стараются не только услышать, но и понять русские слова.

— Рассматривая возможные пути осуществления контролируемых термоядерных реакций большой интенсивности, — продолжал докладчик, — мы обнаруживаем перед собой широкий горизонт различных направлений, по которым можно пойти, пытаясь решить задачу. На одном краю этого горизонта лежат направления, связанные с разработкой метода получения стационарных термоядерных реакций, на другом — путь, основанный на идее мгновенного повышения температуры при импульсном процессе очень малой длительности. Однако при любом выборе направлений исследований мы всегда встречаемся с одним и тем же вопросом: как изолировать плазму, нагретую до очень высокой температуры, от стенок сосуда, в котором она заключена. Другими словами, как удержать в плазме быстрые частицы в течение промежутка времени, достаточного для того, чтобы заметные их количества успели прореагировать друг с другом. Одна из идей — использовать магнитное поле. Впервые на это указали в 1950 году академики Сахаров и Тамм.

Игорь Евгеньевич Тамм рассказывал мне, как все это началось.

В сентябре 1950 года он вернулся из отпуска. Приехал, а ему говорят: «Есть одна идея».

Оказывается, к Андрею Сахарову, его недавнему аспиранту, попало на отзыв изобретение одного военного с Дальнего Востока. Изобретатель предлагал осуществить в лабораторных условиях синтез водорода. Но тем способом, который он предлагал, даже в принципе ничего сделать было нельзя. Плазма никак не изолировалась от стенок сосуда, значит и сколько-нибудь значительный нагрев ее был исключен.

Сахаров стал думать: а как же можно? После напряженных размышлений придумал — только магнитное поле в состоянии надежно изолировать плазму. Электрически заряженная плазма будет «висеть» в магнитном поле, как, по преданию, висел гроб Магомета, — висел в воздухе, ни на что не опираясь, ничего не касаясь.

А потом, чтобы исключить электроды на концах трубы, в которой заключена плазма, чтобы на них не уходило тепло, Сахаров предложил изогнуть трубу в бублик — сделать ее тором. Но в торе магнитное поле становится неоднородным. Частицы плазмы в неоднородном поле начнут «путешествовать», дрейфовать и уходить на стенки — значит, снова нарушится изоляция плазмы. Тогда Сахаров решил поместить по оси тора согнутый в кольцо проводник и пустить по нему ток. Этот продольный ток снимет дрейф плазмы, а сам проводник, опять же под действием внешнего магнитного поля, тоже превратится в «гроб Магомета» — он будет висеть в торе, не касаясь его стенок.

Такова была «одна идея», о которой сотрудники рассказали Тамму. Игорь Евгеньевич подчеркивает, что идея эта принадлежит Сахарову и вообще с удовольствием говорит, какой Сахаров незаурядный, нетривиальный ученый, необычайно изобретательный, необычайно талантливый…

Эта идея о возможности осуществить управляемую термоядерную реакцию очень воодушевила Тамма, и они вдвоем с Сахаровым принялись все считать.

Расчеты были сделаны быстро и показались убедительными. Тогда решили строить экспериментальную модель термоядерного реактора или МТР, как говорили в то время, — магнитного термоядерного реактора.

Игорь Евгеньевич рассказывал, что их даже несколько удивило, как быстро было получено согласие на эту работу, выделены необходимые средства, материалы. Но потом они поняли, что своей предшествующей работой по делению урана завоевали такой авторитет, что им теперь безоговорочно верят. Тогда тоже необыкновенно интенсивно провели расчеты, и в эксперименте все сразу вышло, все подтвердилось. Вот откуда этот неограниченный кредит.

Вскоре Виталий Гинзбург написал две большие работы, где было собрано все, что к тому времени знали о плазме — о «четвертом состоянии вещества», и проделаны расчеты некоторых процессов в плазме. Прочитав эти работы, Курчатов заметил:

— С ясной головой парень. Здорово пишет. Удивительно описывает эти вещи.

Так прошли последние месяцы 1950 года. А в канун пятьдесят первого Курчатов надолго задержался со своим заместителем Головиным в кабинете. Подводили итоги, думали о будущем.

— Возьмемся и за эту работу! — воскликнул Игорь Васильевич. — Завтра Новый год. Начнем новый год не с оружия, а с МТР. Развернем в нашей лаборатории это дело. Готовьте опыты. Придется привлечь большие силы, придется начинать огромную работу. Ведь это мировая проблема! Огромная! Увлекательная!

А потом настала пора длительных, трудных экспериментов. И с каждым днем вылезали все новые и новые сложности, и становилось очевиднее, что все здесь далеко не так просто и ясно, как было с делением урана, что трудностям поистине несть числа, что высокотемпературная плазма такой орешек, к которому и не подступишься. Мало-помалу все причастные к делу физики начинали понимать, что работа предстоит долгая, что для решения проблемы надо мобилизовывать все большие и большие усилия, больше и больше ученых, что решать ее надо «всем миром» — буквально. Если и удастся ее решить, то это под силу только объединившейся мировой науке.

Вот какие мысли привели Курчатова в Харуэлл.

Ознакомив аудиторию с идеями и результатами расчетов Тамма и Сахарова, Курчатов берет мел и начинает чертить на доске схемы движения зарядов в торе.

А потом, после изложения основных теоретических предпосылок, он подробно, с цифрами и фотографиями рассказывает об одном из направлений наших работ — импульсном разряде в плазме.

Доклад окончен.

Игорь Васильевич внимательно обводит глазами крутой амфитеатр рядов.

Не сразу, долго раздумывая, начинают задавать вопросы. Как русские измеряли температуру в плазме? Уверены ли они, что получают правильную величину? Спрашивают явно по существу дела — ведь заметная термоядерная реакция может пойти только при достижении определенной и очень высокой температуры.

Вопросы переводит англичанин, а ответы Курчатова — Евгений Владимирович Пискарев.

Чувствуется, что хозяева разбираются в предмете, но боятся самой постановкой вопроса дать представление Курчатову о своих работах — настолько «обтекаемо», в самой общей форме спрашивают они об интересующих вещах. Узнать хочется многое, но… осторожность прежде всего.

Однако Курчатов моментально вникает в суть вопроса и отвечает без промедлений, точно и полно. Англичане поражены, как свободно и прямо говорит Курчатов, не делая попытки что-либо скрыть…

Когда по возвращении сотрудники спрашивали Игоря Васильевича, как он сумел ответить на все вопросы, рассказать о всех деталях — ведь он сам непосредственно в этих работах участия не принимал, он отшутился:

— А я как Остап Бендер, каждый раз: e2 — e4.

Юмор всегда был ему свойствен, лукавый, но порой и беспощадный, до уничижения.

Курчатов терпеть не мог высоких слов, патетики, сентиментальности. О высоком старался говорить возможно простыми словами. Он любил пародировать штампы, это пародирование даже превращал в свой особый стиль.

— Физкультпривет! — кричал он в трубку, здороваясь со своими сотрудниками. — Ну, что мы сегодня дадим Родине?

Ясно, что физики, даже самые талантливые, не могут выдавать каждый день по открытию — сегодня, и завтра, и послезавтра… Уж кто-кто, а Курчатов отлично понимал это. Но, отворяя дверь в лабораторию, еще с порога вопрошал:

— Открытия есть? — и тон его нередко обманывал некоторых, заставлял их чересчур всерьез относиться к этому постоянно повторяющемуся восклицанию; хотя часто он обращался с таким вопросом именно к тем из сотрудников, от которых открытий и не ждал.

— Ну, отдыхайте, отдыхайте, — кончал он разговор, загрузив собеседника сложной и сверхсрочной работой.

— Ты его «озадачь», непременно «озадачь», — напоминал он, что надо показать задачу теоретику, — пусть попробует разрешить ее.

— Вот человек, не дает мне увлечься! — воскликнул однажды Курчатов полушутя, но не без досады, когда собеседник то и дело прерывал его трезвыми и несколько нудными вопросами и замечаниями.

Но теперь, в Харуэлле, весь он был собран и напряжен как пружина. Конечно, не «e2 — e4» услышала от него аудитория. Он должен был рассказать все, что нужно, но все-таки в чем-то удержаться, не сказать больше, чем нужно. Однако, раз он сюда пришел, раз именно он проявил инициативу — от имени нашей страны, от имени наших физиков, от своего имени, наконец, пришел ради великого дела, он раскроет главные карты, положит их на стол — как положил пачки отпечатанных докладов. И он продолжал быстро и четко отвечать на вопросы.

Это, казалось, уже установившееся течение разговора — сдержанный, полунамеком, вопрос и искрометный, но обстоятельный ответ — вдруг нарушилось. Английский переводчик запутался в физических терминах, и Игорь Васильевич, сразу уловив ошибку, тут же по-английски его поправил. В зале раздался дружный хохот. Сквозь официальность и сдержанность, чопорность даже, прорвались дружеские чувства к этому умному, обаятельному и сильному человеку с лучистыми глазами.

Встреча подходила к концу. Гостей провожают до машины, жмут руки.

Опять они молча едут по ровному асфальту, мимо коттеджей, среди моря тюльпанов. Игорь Васильевич устало откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. Но скоро выпрямляется и, обернувшись к переводчику, благодарит его за хорошую работу. Потом спрашивает:

— Как получилось?

— Хорошо.

— Мне тоже кажется — ничего получилось… недурненько.

На следующий день они увидели, «как получилось». Что делалось в прессе! «Дейли экспресс» писала, что Курчатов рассказал о таких вещах, которые «считались бы совершенно секретными в Англии и Соединенных Штатах». Другая газета под кричащим заголовком «Трагедия, разыгравшаяся в Харуэлле», с горечью сетовала: русские без стеснения рассказали о том, что у нас держится в секрете, и лишили нас приоритета даже там, где мы могли его иметь.

Одни выступали за сотрудничество с русскими. Другие намекали, что и у англичан есть что открыть и надо снять гриф совершенной секретности с этих работ. Третьи с досадой писали, что выступление Курчатова — не рекламное сообщение, каких было немало в американской печати, а первый серьезный научный доклад о термоядерных работах.

Каждый день они прочитывали все отклики. Курчатова крайне интересовала реакция на доклад. Ведь она говорила о многом.

Лед недоверия, молчания и секретности был сломлен. И никакие силы не могли теперь спаять его вновь.

Правда, ученые Запада долго еще опасались сделать ответный шаг.

Вот что писал американский физик Лэпп:

«Профессор Игорь Курчатов произвел потрясающее впечатление на английских ученых своим докладом о работах, которые ведет Россия с целью освоения термоядерной энергии.

Этот проницательный ученый, человек с пышной, окладистой бородой, сообщил подробности о работах, проводимых в Советском Союзе в области термоядерной энергии, и любезно роздал присутствующим текст своего доклада».

Американцы полагали, что в июле 1956 года на заседании Американского ядерного общества выступит Теллер и рассекретит работы, ведущиеся в США.

Теллер выступил, но не сообщил ничего нового. Он не подозревал, что все присутствующие получили по экземпляру полного текста доклада Курчатова, специально отпечатанного журналом «Ньюклеоникс».

«Слушая Теллера, который сказал значительно меньше, чем Курчатов в Харуэлле, мы испытывали не только разочарование, но и досаду из-за того, что человеку, находящемуся по ту сторону „железного занавеса“, пришлось поведать Западу об управляемой термоядерной реакции», — вспоминает Лэпп.

Затем наша страна сделала еще один шаг для установления научных контактов. На симпозиуме по космической электродинамике, происходившем в Стокгольме в конце августа того же 1956 года, делегаты Советского Союза — Лев Андреевич Арцимович и Игорь Николаевич Головин выступили с новым сообщением о работах по термоядерному синтезу.

Американцы опять промолчали, от англичан услышали только общие сведения.

Но заговор молчания был нарушен.

Ученые Соединенных Штатов и Англии тоже начали публиковать свои работы и летом 1957 года на Венецианской конференции по физике плазмы представили много интересных материалов.

Примером настоящего международного сотрудничества стала Вторая Женевская конференция по мирному использованию атомной энергии. Около пяти тысяч ученых съехались в Женеву к сентябрю 1958 года. В более чем ста докладах физики разных стран раскрыли свои устремления, свои успехи и неудачи на подступах к овладению термоядерной энергией.

Оценивая значение «Второй Женевы», академик Арцимович сказал, что, по его мнению, главный шаг, который был сделан на пути к решению проблемы, заключается в том, что результаты многочисленных исследований стали теперь предметом открытого обсуждения в интернациональном масштабе:

— Проблема термоядерного синтеза требует для своего решения максимальной концентрации интеллектуальных усилий и мобилизации очень значительных материальных средств и сложной техники. Она как бы специально создана для того, чтобы стать предметом тесного сотрудничества ученых и инженеров различных стран.

Концентрация интеллектуальных усилий и мобилизация средств все возрастали, все усиливались. И Игорь Васильевич Курчатов отдавал новому делу свои помыслы и силы. Вероятно, мало что в такой мере воодушевляло его и брало за живое, как этот когда еще могущий быть осуществимым мирный термоядерный синтез. Курчатов постоянно думал о нем — и наедине и вместе с сотрудниками — и говорил о нем с больших трибун.

А рядом шла его деятельная борьба за запрещение ядерного оружия — пусть никогда не найдет применения то, что было создано под его эгидой, то, что ему поневоле пришлось создавать. Пусть это адское оружие запретят и уничтожат во всем мире — вот о чем мечтал Игорь Васильевич Курчатов.

В марте 1958 года Курчатов выступил перед Верховным Советом СССР.

— Наша научная общественность решительно высказалась за запрещение применения атомного оружия. С советскими учеными вместе крупнейшие зарубежные ученые, имеющие мировые имена: датчанин Нильс Бор, француз Жолио-Кюри, американец Полинг, немец Гейзенберг, японец Юкава, англичанин Пауэлл и многие, многие другие… С этой высокой трибуны мы, советские ученые, обращаемся к ученым всего мира с призывом направить и объединить усилия для того, чтобы в кратчайший срок осуществить управляемую термоядерную реакцию и превратить энергию синтеза ядер водорода из оружия разрушения в могучий, живительный источник энергии, несущий благосостояние и радость всем людям на земле!

И за три недели до смерти на сессии Верховного Совета Курчатов снова говорит о том же:

— Совместная работа над увлекательными, сложными и глубокими проблемами современной атомной науки и техники, сулящая радостные перспективы счастливой жизни людей, объединит, как мы надеемся, усилия ученых двух великих стран мира и поможет им найти средства ускорить решение проблемы ядерного вооружения.

Нет, это не были просто высокие слова — всем известно, что Курчатов их не любил. И не были лишь благие пожелания — Курчатов всегда оставался человеком дела. В этом был теперь смысл его жизни. Однажды в кругу ближайших своих сотрудников, вспоминает Игорь Николаевич Головин, он вслух обдумывал план дальнейшей работы, основное содержание деятельности, ведущую проблематику института.

— Главная задача нашего института — получение атомной энергии. Реакторы для получения плутония мы научились делать! Здесь больше нет проблем. Теперь их пусть проектируют конструкторские бюро, а мы будем постепенно освобождаться от забот о них. Силовые реакторы и реакторы для электростанций идут успешно. Еще на много лет они займут важное место в нашем институте. По мере решения этих проблем мы будем передавать их конструкторам. У себя оставим лишь темы проблемные, передовые. Термояд — вот великая проблема. На нее будем переключать все большие силы в институте. Ведь это и есть атомная энергия, которой мы еще не владеем. Антивещество? Нет, это еще далеко. Его время не наступило. На это отвлекаться не будем. Новые задачи — радиобиология, прямое преобразование энергии, плазменные двигатели? Будем обсуждать… Институт не лодка, быстро на новый курс не развернешь. Мы будем медленно, как линкор, не теряя скорости, разворачиваться без спешки, без истерики, но так, чтобы лечь на новый курс, а не кидаться из стороны в сторону.

Пока еще никто не может точно предсказать срока, когда осуществится управляемый термоядерный синтез.

Так случилось, что развязать силы разрушения оказалось гораздо проще, чем обуздать их для созидания.

И никто точно не знает, на каком из направлений, составляющих тот «широкий горизонт», о котором говорил Курчатов, будет успех, хотя одни из них уже зримо обнаруживают свои преимущества перед другими.

Природа хитро и крепко запирает на замки свои секреты. Но все более изощренным становится человеческий разум. И в изучении плазмы за последние годы сделан большой шаг вперед. Физики уже многое узнали, и смелее ставят вопросы, и увереннее ищут и знают, где и что надо искать.

Когда началась по-настоящему серьезная работа во многих лабораториях мира, то обнаружилась масса сложностей — в этой коварной плазменной проблеме не оказалось ничего простого. Все надо было изучать и решать заново. Это были эксперименты совершенно нового стиля, качественно новые, незнакомые, никогда прежде не встречавшиеся. И это отпугнуло многих.

Самое любопытное, что такая ситуация обнаружила себя не сразу, а после нескольких лет работы. Поначалу все выглядело более простым, чем оказалось в действительности. А когда обнаружила, то стали учащаться пессимистические высказывания. «Может быть, — говорили скептики, — эта задача вообще неразрешима, во всяком случае, неразрешима в сколько-нибудь обозримые сроки. Может, только у наших праправнуков достанет сил и умения взяться за нее и довести ее до конца». Так говорили многие ученые, многие физики и даже те, кто сам занимался плазмой.

И тут надо отдать должное тем, кто, несмотря на все трудности, продолжал изучать плазму. После длительных, многотрудных экспериментов и теоретических расчетов они сумели выделить действительную суть проблемы и показать, что задача все-таки разрешима, причем не в такие уж необозримые сроки.

Высказывания о неосуществимости задачи можно было слышать вплоть до последнего времени. Но тщательный анализ огромного теоретического и экспериментального материала показал, что все многочисленные неустойчивости плазмы, препятствующие ее нагреванию до нужной температуры в течение требуемого для термоядерной реакции времени, вовсе не так уж страшны. Они преодолимы.

Сейчас даже стали обдумывать и рассчитывать, каким должен и может быть размер реального термоядерного реактора. И оказалось, что он может быть не таким уж архимудреным, во всяком случае, вполне доступным для современного уровня техники. Это очень важный вывод. Ведь в нем заключен не гадательный, а обоснованный ответ. И ответ этот есть плод огромной работы. Он получен на основе многочисленных исследований во всем мире. И в этом его ценность.

Подтверждением того, что физики сейчас понимают, по каким путям следует дальше двигаться, служит тот факт, что теперь множество типов установок свелось к двум-трем. Это такие типы, в которых устранены основные неустойчивости и которые тем самым получили право на свое дальнейшее развитие и совершенствование.

Сейчас мы понимаем, как верно удалось Курчатову предугадать развитие столь сложной проблемы. Своим удивительным талантом он поставил эту работу на правильные рельсы — рельсы широкого международного сотрудничества. Начальным импульсом такой международной деятельности послужил его доклад в Харуэлле. Ведь только после него наступление на термоядерный синтез из дела отдельных институтов и лабораторий, отдельных стран стало делом общечеловеческим.

Овладение термоядерной энергией для мирных целей станет поистине величайшей технической революцией, такой, каких до сих пор человечество не знало. Люди получат неисчерпаемые ресурсы энергии. Это-то и привлекало так сильно Курчатова к термоядерной проблеме.

Ученые грубо сосчитали, что в 2000-х годах человечество в течение каждого года будет потреблять энергии примерно в десять раз больше, чем было ее потреблено за всю историю со времен Римской империи до наших дней. Откуда взять такие колоссальные запасы?

Потому так важна эта проблема для будущего людей.

…Кржижановский вспоминал, как Ленин однажды сказал ему:

«Надо непременно разработать такие проекты, которые могут служить материальной базой международного сотрудничества и воодушевить все человечество. Мы противопоставим великие созидательные планы черным планам войны. Пусть знают народы, чего можно добиться совместными усилиями в обстановке мира и дружбы».

Слова эти будто специально относятся к грандиозной проблеме управляемых термоядерных реакций. Вот та цель, во имя которой должны объединиться ученые разных стран, жаждущие мира и ненавидящие войну. И главное — чувствующие себя ответственными перед человечеством и за человечество. Вот почему этими словами хочется закончить рассказ о памятном докладе Курчатова.