Эта глава преследует три цели. Во-первых, в ней будет рассмотрено, в каких районах Германии, Англии и России обосновались крупные землевладельцы. Далее эти районы будут сопоставлены с теми, где землей преимущественно владело нетитулованное дворянство или фермеры из крестьян. Во-вторых, будет показано, кто из землевладельцев-дворян в этих трех странах в период между 1815 и 1914 гг. занимал ведущее положение. И, в-третьих, мы попытаемся оценить благосостояние русской, английской и немецкой аристократии.

Эти три цели являются основополагающими для любого исследования аристократии девятнадцатого века. Довольно трудно избежать поверхностных обобщений в ходе изучения европейской аристократии прошлого века, если не знать, кто принадлежал к ведущим дворянским семьям, где они жили и насколько велико было их состояние. Данные о проживании, величине имущества и структуре трех — русской, английской и немецкой — аристократий позволяют провести сравнение как между этими различными сообществами, так и внутри них. Эго дает возможность проследить, какие основные сдвиги произошли между 1815 и 1914 годами. В этой второй главе будут освещены наряду со многими другими такие ключевые вопросы, как изменения в составе высшего слоя аристократии; диапазон распространявшейся на деревню власти знатного дворянства; имущественное состояние аристократов в сравнении с благосостоянием других классов общества; распределение дохода внутри аристократии.

Определить, где были сосредоточены земельные владения дворянства и кто были крупными землевладельцами нередко бывает весьма сложно и требует кропотливой работы. Однако еще трудней оценить благосостояние аристократии. Статистические данные об имущественном состоянии крайне скудны, ненадежны и даже противоречивы, в особенности это касается Германии и России первой половины девятнадцатого века. Не всегда понятно, когда приводимые данные отражают валовой доход, а когда чистую прибыль — различие, в котором многие русские помещики нередко сами путались. Также денежное обращение создает путаницу в расчетах. До 1870 года в Германии в обращении было много различных валют и далеко не всегда можно сказать, какой в точности существовал между ними обменный курс. Теоретически как в Австрии, так и в России была единственная валюта, но практически в обеих странах в ходу были две: устойчивые металлические деньги и бумажные с меньшей ценностью и стабильностью. Обменный курс между бумажными и металлическими деньгами не только с течением времени то поднимался, то понижался, но и различался, по крайней мере в России, в разных частях империи. В добавление к вышесказанному отметим, что историки и современники часто приводят итоговые статистические цифры, не указывая на то, в каких деньгах — серебряных или бумажных — они выражены. Даже наличие полной и точной информации о чьем-либо доходе не исчерпывает всех сложностей. Прежде чем сравнивать реальный доход, необходимо разобраться в относительной стоимости жизни в трех взятых нами странах. Но даже если имелся бы сравнительный стоимостный коэффициент, распространяющийся на Лондон, Берлин и С.-Петербург — о чем можно только мечтать — все равно неверно было бы делать вывод, что этот коэффициент одновременно отражает стоимость жизни, скажем, в Баварии и в Тульской губернии. Более того, чтобы знать, какой у человека реальный доход, необходимо учесть его долги; но, даже имея такие статистические данные в своем распоряжении, легко ошибиться. Большие долги вполне могут быть следствием экстравагантного желания жить не по средствам. Но они также могут быть результатом выгодного вложения денег с целью позднее увеличить свое состояние. Особенно в Пруссии и России, где знать часто имела возможность брать ссуды у государства на выгодных для себя условиях, задолженность также могла всего лишь отражать умелую предприимчивость, когда ссуда бралась под меньший процент, а взаймы давалось под больший, или же взятые у государства деньги вкладывались в ценные бумаги или землю, стоимость которой повышалась гораздо быстрее, чем проценты по ссуде.

Как бы ни было трудно оценить имущественное состояние аристократии, без этого, безусловно, обойтись никак нельзя. Более того, хотя статистические данные, приводимые в этой главе, могут не всегда быть абсолютно точными, они дают общую картину доходов аристократии, которая почти наверняка отражает истинное положение дел и позволяет осуществить немаловажное сравнение как между тремя странами, так и внутри них. Тем не менее бесценным дополнением к статистическим данным об имущественном состоянии аристократии служат некоторые весьма выразительные замечания, в особенности принадлежащие тем, кто имел возможность сравнивать жизнь и нравы ряда аристократических сообществ. По европейским меркам, в Англии аристократии и джентри принадлежал чрезвычайно высокий процент всех ее земель. В 1873 году, когда впервые была проведена регистрация земель, в Объединенном Королевстве насчитывалось более миллиона землевладельцев. Однако четыре пятых земельных наделов принадлежало менее 7000 владельцам. В отличие от Германии и России, английские землевладельцы до 1815 года обладали неограниченными правами на собственность. Другими словами, они были не обременены обычным крестьянским правом, которое будучи закреплено либо законом (Германия), либо существуя на практике (Россия), с освобождением крестьян от крепостной зависимости неминуемо привели к разделу земельных владений между помещиком и крепостным.

Вследствие того, что в девятнадцатом веке в Англии отсутствовали закрепленные законом крестьянские права, до 1815 года там практически не существовало крестьянства в привычном для континентальной Европы виде. В 1873 году самими землевладельцами обрабатывалась лишь десятая часть земель. Только в одном графстве, Мидлсексе, владельцам наделов площадью менее 100 акров принадлежало более 20 процентов земель, к тому же в муниципальном Мидлсексе среди этих землевладельцев гораздо чаще встречались жители Лондона, чем фермеры-крестьяне. Только в отдаленных северо-западных графствах Камберленде и Вестморленде и среди болот Кембриджшира и сливовых садов Вустершира мелкопоместное землевладение занимало более или менее значительное место.

Для сравнения отметим, что 363 землевладельца, каждому из которых принадлежало по 10000 акров, обладали четвертью всех земель Англии. В целом, эти крупные имения располагались недалеко от Лондона, в окрестностях которого цены на землю были чрезвычайно высоки. В девяти графствах аристократы, чьи имения насчитывали свыше 10000 акров, являлись владельцами тридцати, если не больше, процентов угодий (исключая невозделанные участки). Если не считать крошечное графство Ратленд, то во главе списка стоит Нортумберленд, где герцоги Перси владели обширными территориями. Уилтшир и Дорсет, расположенные в западной части Англии, также занимали одно из первых мест (36 процентов в каждом). Другие графства на севере центральной Англии, где аристократам принадлежали крупные поместья — Ноттингемшир, Чешир, Дербишир, Стаффордшир, Нортгемптоншир — большая часть земель которых, видимо, не случайно, считались прекрасными охотничьими угодьями.

После 363 земельных магнатов следует примерно 1000 землевладельцев — весьма крупных по меркам континентальной Европы, — которым в 1873 году принадлежало от 3000 до 10000 акров. Они были выходцами из верхних слоев графств, из семей, которые Джон Бейтман в своей знаменитой работе, посвященной изучению британского правящего класса, назвал «крупными джентри». В двенадцати графствах представителям этой категории принадлежало 20 и более процентов земли. Эти двенадцать графств находятся к Лондону ближе, чем девять аристократических, и только Нортамберленд числится в обоих списках. Что касается графств, в которых находились поместья наиболее крупных джентри, то это прежде всего Шропшир, Хантингдоншир, Херефордшир и Оксфордшир.

Однако между тем, где проживали и пользовались наибольшим влиянием такие семьи, и тем, где они владели наибольшими земельными угодьями, не обязательно прослеживалась прямая связь. Пытаясь определить наиболее аристократические графства Англии, Майкл Томпсон наряду с аристократическим землевладением (то есть, поместьями величиной более 10000 акров) учитывает также и распределение по стране так называемых «загородных домов». Хотя выбранные ориентиры весьма приблизительны, совершенно очевидно, что наиболее аристократической частью страны являлись центральные графства Англии (Мидленда). Среди шести «самых аристократических» графств из этого региона безусловно выпадает лишь Дорсет. Более того, хотя Томпсон подчеркивает, что может ручаться за точность этой картины лишь для начала 70-х, она, как он полагает, вряд ли претерпела большие изменения с 1790 до 1919 годов.

Г. Е. Мингей утверждает, что в 1790 году, около 400 землевладельцев получали достаточно высокий доход чтобы содержать большой загородный дом, проводить весь светский сезон в Лондоне и придерживаться аристократического образа жизни. Для этого требовалось, как минимум, 5—6000 фунтов стерлингов в год, хотя, чтобы жить на таком уровне не напрягаясь, необходимо было 10000 фунтов, каковым и был средний доход этих 400 собственников. Первенство среди аристократии держали герцоги Бедфорда, Бриджуотера, Девоншира и Нортамберленда, маркиз Рокингемский и графы Эргемонт и Шелберн. За этими магнатами следовали 700–800 родов состоятельных джентри, преимущественно баронетов с доходом в 3—4000 фунтов; эсквайры, получавшие от 1000 до 3000 фунтов в год, которых насчитывалось приблизительно от трех до четырех тысяч; и примерно 10000— 20000 джентльменов, живущих на доход от 300 до 1000 фунтов стерлингов в год.

К 1790 году доход землевладельцев, по данным Мингея, постепенно увеличился на 40–50 процентов по сравнению с серединой восемнадцатого века. С конца 1780-х до конца 1820-х годов доход с арендованных земель удвоился, причем наибольший его прирост выпал на военные годы. К 1819 году доходы герцогов Нортамберлендских и Бридуотерских, маркиза Стаффорда и графа Гросвенора составляли более 100000 фунтов в год. Не удивительно, что это были годы, когда козыряние своим богатством и непомерные траты стали массовым явлением среди английской аристократии. Когда, например, в 1799 г. герцог Ратленд достиг совершеннолетия, расходы на празднества и подарки составили около 10000 фунтов — суммы, существенно превосходившей годовой доход многих аристократов, которых в других регионах Европы считали весьма состоятельными.

В 1790 г. — пишет Мингей — «крупные лендлорды были, несомненно, самой богатой группой в стране». В середине восемнадцатого века, чтобы купить большой загородный дом и 10000 акров земли, требовалось 100000 фунтов капиталовложений, сумма, практически доступная только аристократу. В этом, как указывает Джон Кэннон, заключается одно из объяснений, почему возможность попасть в ряды высшей английской аристократии, как и покинуть их, в восемнадцатом веке была весьма ограничена.

Несмотря на начало промышленной революции, в первом десятилетии девятнадцатого века в этом отношении почти ничего не изменилось. Высокие доходы от землевладения способствовали росту цен на поместья: чтобы приобрести в собственность 3—4000 акров в начале 1840-х годов требовалось 100000 фунтов стерлингов. При том, что большую часть британской промышленности все еще составляли мелкие предприятия с очень незначительным основным капиталом, приобретение земельного владения величиной свыше 10000 акров было доступно лишь единицам, которыми, как правило, были финансисты, такие как Александр Баринг и Сэмюел Ллойд. Как пишет В. Д. Рубинштейн, «в первой половине девятнадцатого века — спустя одно или два поколения после начала промышленной революции — крупные собственники, не входившие в число землевладельцев, составляли ничтожно малый процент от всего класса имущих. Если бы в 1825 году в зале, где находились двести богатейших людей Британии, оказался посторонний наблюдатель, ему простительно было бы подумать, что никакой промышленной революции в Англии никогда не было».

[]

Среди иностранцев, наблюдавших английское общество в конце 1820-х, наиболее проницательным оказался немец — принц Германн фон Пюклер-Мускау. Между 1825 и 1829 гг. Пюклер провел не один месяц в Англии в поисках наследницы. Особый интерес представляют его замечания по поводу относительной стоимости жизни в Англии и Северной Германии. По мнению Пюклера, предметы первой необходимости в Англии стоили не намного дороже, чем у него на родине, остальное же существенно превосходило в цене. Чтобы вращаться в высшем обществе, необходимо было иметь богатый и разнообразный гардероб. Разъезжать на почтовых по стране было вчетверо дороже, чем в Германии. Не менее дорого обходилась роскошная жизнь в загородных домах, а для их владельцев «один месяц гостеприимства выливался в сумму, — писал Пюклер, — которую у нас богатый землевладелец тратит за целый год».

Но более всего Пюклер был потрясен несметным богатством Англии. «То, что у нас называется роскошью, — писал он в 1828 г., — у них считается предметом необходимости (sic!) и распространяется на все классы». В комфорте и роскоши английская жизнь превосходила все, что ему прежде доводилось видеть. Поразили принца также «неукротимая жажда богатства и почтительное к нему отношение, характерные для подавляющего числа англичан». В особенности, «огромное богатство землевладельцев Англии неизменно должны потрясать жителей континента».

Восхищение Пюклера вызвал образ жизни поместных джентльменов, которых он считал лучшей частью английского общества. Они не гонялись за модными увеселениями в Лондоне, а предпочитали «домашнюю жизнь, отшлифованную воспитанием, украшенную предметами роскоши и отличавшуюся сугубой цельностью». Хотя «у нас их сочли бы людьми состоятельными, в Англии, пожалуй, найдется не менее сотни тысяч человек, которые с удовольствием живут такой жизнью…среди солидной и создающей уют роскоши в своих мирных домах; сами себе повелители, в лоне своих семей они живут в безопасности, которую им обеспечивают незыблемые права собственности…именно чрезвычайное число людей надлежащего достатка делают Англию независимой и счастливой».

Куда меньший восторг вызывали у Пюклера аристократы, составлявшие лондонское высшее общество. Они, по его мнению, были людьми холодными, высокомерными и слишком одержимыми, даже по меркам континентальной Европы, приверженностью к своей привилегированной касте. Жизнь английской аристократии дышала «долгой привычкой к несметной роскоши». Состояния знати были «огромны…даже наши суверенные принцы владеют лишь частицей того, что здесь накоплено знатью». Некоторые из загородных особняков отличались необычайным великолепием. Например, о Вубернском аббатстве — усадьбе герцога Бедфордского — Пюклер писал; «здесь достигнуто сочетание роскоши и величия, существенно превосходящие возможности любого частного лица в нашей стране».

Замечания Пюклера были продиктованы грустным сознанием того, что его собственные доходы от имения Мускау составляли лишь безделицу по сравнению с получаемыми владельцем Вубернского аббатства, герцогом Бедфордским. Около 1820 года средний ежегодный доход Пюклера равнялся 104000 талерам (15600 фунтам стерлингов). В 1817 г. у него насчитывалось до 400000 талеров (60000 фунтов) долга, который к 1835 году возрос до 600000 талеров (90000 фунтов). Меж тем как ежегодный доход герцога Бедфордского составлял к 1840 году около 100000 фунтов, хотя его отец оставил ему в наследство 551940 фунтов долга. Примерно в 1840 г. годовой доход герцога Бедфордского был от 27000 до 28000 фунтов. Поэтому различие между Пюклером и Бедфордом заключалось не в соотношении между общим и имеющимся в наличии доходом, как и не в масштабе их долгов в процентном отношении к поступлениям. Попросту Расселы были гораздо богаче, чем Пюклеры. Бедфорд имел достаточные средства и мог вовремя периодически погашать свои долги. Герману Пюклеру в конечном счете пришлось продать Мускау.

Практически мы можем причислить Пюклера к представителям прусского общества, поскольку после Венского Конгресса в 1815 г. Саксония, где находилась его усадьба Мускау, вошла в состав Пруссии. В начале девятнадцатого столетия Мускау было оценено для налогообложения в 500000 талеров (75000 фунтов стерлингов), однако эта сумма, по мнению историка — специалиста по имуществу — была более, чем на половину ниже реальной рыночной стоимости. В целом в Пруссии в те времена существовало только два поместья стоимостью свыше миллиона талеров (150000 фунтов), другие четырнадцать оценивались от 500000 до миллиона, а следующие двадцать девять — от 300000 до полумиллиона талеров. Даже если считать, что объявленная для налогообложения стоимость Мускау или стоимость других прусских поместий были, как и поместья Пюклера, в фискальных целях занижены, все равно принц Пюклер остается одним из крупнейших прусских землевладельцев. Это становится вдвойне ясно, если вспомнить, что в 1800 г. из сорока четырех наиболее высоко оцененных поместий Пруссии семнадцать находилось в польских провинциях на юге Пруссии и в Новой Восточной Пруссии. Эти провинции, приобретенные Пруссией после раздела Польши, были от нее в 1807 году отчуждены, а в 1815 г. вошли в состав Королевства Польского. Если исключить Вестфалию и Рейнскую область, которые в 1815 г. вновь отошли к Гогенцоллернам, есть все основания считать, что Пюклеру принадлежало одно из пятнадцати наиболее крупных поместий в Прусском королевстве.

Таблица 2.2 [] показывает не только огромный разрыв между благосостоянием английской и прусской аристократии, но также и то, насколько имущественное состояние прусских дворян отличалось от провинции к провинции. После того, как от Пруссии отошли земли Восточной и Южной Пруссии, ясно обозначилось доминирующее положение Силезии. Из двадцати семи поместий, оцененных свыше 300000 талеров (45000 фунтов), двадцать (74 процента) находились в Силезии. Из 289 поместий стоимостью от 100000 до 300000 талеров, 128 (44 процента) были силезскими. Эти цифры в некоторой степени отражают тот факт, что в Силезии располагалось гораздо больше аристократических поместий, чем в других провинциях, но это еще далеко не все, поскольку доля Силезии по части крупных поместий гораздо больше, чем по части поместий меньшей стоимости. Так, например, 2209 дворянских поместий имели стоимость от 5000 до 20000 талеров (750— 3000 фунтов). Из них только 504 (22,8 процента) находились в Силезии. Среди других провинций достойных соперников у нее не было. В Курмарке (Бранденбург), сорок восемь поместий имели стоимость свыше 100000 талеров, а 465 из 745 дворянских поместий (62,6 процента) были оценены от 20 до 100000 талеров. В Неймарке, как и в Бранденбурге, большая часть поместий (54,2 процента) также причислялась к категории, стоимостью в 20— 100000 талеров. Во всех остальных княжествах в большинстве находились более мелкие поместья стоимостью от 5000 до 20000 талеров.

Статистические данные отражают имевшийся в Пруссии разрыв между силезскими земельными магнатами — такими как Хенкель фон Донерсмарк, Гогенлоэ-Эринген, Баллешстрем и Плесc (называя лишь четверых) — и знатью из других провинций, а также многочисленным более бедным дворянством. Так, за Померанией в девятнадцатом веке числился единственный подлинно аристократический род принцев Пугбус, чьи поместья находились не на материке, а на острове Рюген в Балтийском море. В Восточной Пруссии жили Доны, Денхофы, Лендорфы и Эленберги, но ни один из этих родов не мог сравниться по богатству с силезской аристократией. В 1800 г. среди земель, находившихся под властью Гогенцоллернов, Восточная Пруссия выделялась значительным числом свободных зажиточных крестьян, Силезия же — резким контрастом между богатством и нищетой, и, в результате, обострившейся социальной напряженностью. В отличие от Англии, региональные различия здесь были не только гораздо сильнее, но имели большее значение. До 1815 года два поколения были свидетелями многократного перемещения границ и политической неустойчивости. Во время Семилетней войны дворянство Восточной Пруссии присягнуло в верности Российской императрице, а в 1812–1813 гг. проявило еще большую способность к самостоятельным действиям. Силезия, обретенная Пруссией в войне 1740–1748 гг., едва не была потеряна ею в 1756–1763 годы. Пруссия оставалась сугубо провинциальной, в ней никогда не существовало единого парламента. Совершенно различный дух аристократии в разных землях и княжествах лишний раз напоминают о том, что в 1815 г. создание на востоке Германии прусской нации далеко еще не завершилось.

По решению Венского конгресса Пруссия должна была вобрать в себя земли Западной Германии, чья религия, общественное устройство и традиции в корне отличались от присущих Померании и Бранденбургу, историческому ядру государства Гогенцоллернов. В геополитическом аспекте было вполне разумно передать Рейнскую область и Вестфалию Пруссии, возложив таким образом на единственную сильную державу в Северной Германии защиту границы по Рейну от Франции. Однако обе эти западные земли с незапамятных времен тяготели к городскому образу жизни куда больше, чем восточная часть Пруссии, и свойственные им гражданские обычаи имели более древние и глубокие корни по сравнению с колониальными землями, лежащими по восточному берегу Эльбы. Кроме того, жители Рейнской области и Вестфалии были в большинстве католиками.

В 1815 г. даже употребление в разговоре таких названий, как Рейнская область и Вестфалия, было неправомерно, гак как при Священной Римской империи обе они представляли собой беспорядочное скопление крошечных, строго обособленных малозначительных княжеств. Разделение аристократии в них шло как вертикально, так и горизонтально. На вершине общественной лестницы стояла медиатизированная имперская аристократия (то есть, Standesherren). В Вестфалии к ней относились Бентеймы и Сайн-Витгенштейны, издавна обосновавшиеся в этих краях, а также Гессен-Ронберги, Кройи, Аренбурги, Зальмы и Луз-Корсваремы, которые получили землю в Вестфалии в качестве компенсации за их собственность, захваченную французами в других областях. Семьи Standesherren держались обособленно от местного дворянства и избегали вступать в брак с членами этих семей.

Следующую ступень за Standesherren занимали несколько местных дворянских семей, каждая из которых уходила корнями в одно из крошечных государств, входивших в бывшую Священную римскую империю. Одна из этих групп местной знати, история двадцати пяти главных родов которой за период от 1770 г. до 1860 г. была в больших подробностях изучена Хайнсом Райфом, принадлежала к Мюнстерской епархии. До секуляризации, которая началась в 1803 г., эти семьи господствовали в Мюнстере, получая от 20 до 35 процентов дохода, благодаря монополии на обильные поступления в кафедральный капитул. Связанные густой сетью браков, эти семьи частично установили свою власть над церковной жизнью, настаивая на том, чтобы все кандидаты на доходные церковные должности имели безупречное благородное происхождение на протяжении четырех поколений как по материнской, так и по отцовской линии. Этот чрезвычайно узкий и замкнутый мирок знати мюнстерского дворянства вместе со знатью других частей Вестфалии и Рейнской области был разрушен вследствие двух десятилетий войны, секуляризации, крушения Старого Рейха и присоединения к Пруссии. Подобно большей части немецкого дворянства 1815—1830-х годов, они находились в состоянии глубокой растерянности и всеми силами старались как в психологическом, так и в финансовом отношении адаптироваться в новом, ненадежном и (но крайней мере вначале) гораздо более бедном мире.

В целом дворянство в Вестфалии было сильнее, чем в Рейнской области. В 1825 году из всех поместий старой знати (Rittergüter) 533 (80,3 процента) осталось в руках аристократии. В Рейнской области на Rittergüter приходилось 48,3 процента. По подсчетам прусского Оберпрезидент фон Винке, от семидесяти до восьмидесяти землевладельцев в Вестфалии имели доход свыше 3000 талеров в год. Даже не считая Standesherren, среди местного дворянства были весьма и весьма состоятельные люди. Барон фон Фюрстенберг из Арнсберга, по утверждению Винке, имел годовой доход 100 000 талеров (15 000 фунтов), граф Клеменс фон Вестфален — 70 000 талеров (10 500 фунтов) и барон фон Ландсберг-Велен — 50 000 (7500). Не считая Standesherren, эти трое, вероятно, были самыми богатыми дворянами в Вестфалии. Правда, Винке мог преувеличить их доходы. Но как бы там ни было, приведенные им суммы весьма внушительны.

В Рейнской области положение дворян существенно различалось в разных районах. В северной части, в особенности в районе Клева, они гораздо больше были привязаны к своим поместьям, чем в более южных — Кобленце и Трире. Отчасти это различие проистекало из-за несходства систем землевладения, существовавших в разных районах до 1790-х годов, когда туда пришли французы. Отмена крепостной зависимости и феодальных повинностей почти никак не отразилась на дворянстве северных территорий Рейнской области, где земли чаще всего были свободны от ленной повинности или передавались во временное пользование на условиях коммерческого договора об аренде. В целом, однако, рейнское дворянство владело лишь шестью процентами земель, большая часть которых принадлежала двадцати семьям. Из них, вероятно, наиболее известными были: Залм-Дикки, Лое, Шпее, Хатцфелдты и Нессельрод-Эресговены. По подсчетам барона Штейна, главы этих двадцати семейств имели среднегодовой доход от 10 000 до 40 000 талеров (от 1500 до 6000 фунтов стерлингов).

Картина резких местных различий и обособленности, характерная для Рейнской области и Вестфалии, распространяется и на другие регионы Германии. Ritterschaft, княжества Гессен-Кассель, подобно Stiftsadel Мюнстера, было узким, многовековым и исключительно аристократическим сообществом. В него не входили даже те немногочисленные Standesherren, которые вошли в Гессен-Кассель после 1806 года, равно как и большая группа местного «менее благородного» дворянства. Подавляющее большинство родов Ritterschaft могли проследить свою генеалогию до 1400 года, и многие из них являлись членами Гессенского собрания, ландтага, до 1530-х годов. Посвящение в Rilterschaft представителей новых родов было редкой и ревностно охраняемой привилегией, которой могла награждать лишь сама корпорация. Ritterschaft Гессена было беднее, чем Stiftsadel Мюнстера. Ландграф принц Гессен-Кассельский, владел большей долей богатства в подвластных ему землях и предлагал дворянам менее доходные синекуры, чем епископ Мюнстера. Перечисляя ежегодный доход семи семейств Ritterschaft на рубеже веков, Грегори Педлов отмечает как наибольший из них доход Бутлар-Элбербергов, который между 1781 и 1805 годами в среднем составлял 5655 талеров (848 фунтов стерлингов). Правда, Бутлар-Элберберги не были самым состоятельным родом среди Ritterschaft; их доход от лесных угодьев стал с большой скоростью расти, начиная с 1810 г. Тем не менее, в отличие от Мюнстера, в Гессен-Касселе не существовало майората, и поэтому доходы от земельных владений делились между всеми взрослыми владельцами мужского пола, в результате чего каждый из членов Ritterschaft в целом был беднее, чем дворяне в Вестфалии.

Среди дворян Баварии также было мало состоятельных, однако важно различать аристократию старого Виттельсбаха от более богатых Standesherren и имперских рыцарей из Швабии и, особенно, Франконии, которые после распада Священной римской империи попали под власть баварского короля. В «Старой Баварии» (имеется в виду курфюршество) вместе с секуляризацией церковной собственности в период правления Монжела у дворянства появилась возможность расширить свои владения. Наделе среди первоначальных покупателей секуляризованных земель дворян было всего тридцать один человек; тем не менее к этой малочисленной группе отошло 23 процента прежде принадлежащих церкви владений. Чтобы пользоваться наследственным правом заседать в верхней палате баварского ландтага в девятнадцатом веке, необходимо было inter alia владеть майоратом стоимостью более 240 000 флоринов (24 820 фунтов). По данным Вальтера Демела, помимо тридцати трех наследственных членов верхней палаты, большинство которых были из Швабии и Франконии, этому требованию отвечало только незначительное число баварских дворян, при том, что годовой доход от поместья стоимостью в 240 000 флоринов превосходил 1000 фунтов стерлингов. Майоратами же, существенно превышавшими по стоимости 240 000 флоринов, разумеется, владели единицы. К тому же не всякое родовое поместье представляло собой майорат. У небольшого числа древних знатных родов Баварии — в частности у Торрингов — годовой доход был значительно выше 1000 фунтов. Тем не менее, в 1815 г. подавляющее большинство дворянства «Старой Баварии» было беднее гессенского Ritterschaft, не говоря уже о Stiftsadel Мюнстера.

Хотя доходы германских Standesherren существенно отличались друг от друга, в 1815 г. почти все князья и графы присоединенных (медиатизированных) государств испытывали финансовые трудности. С потерей независимости они лишились части прежних государственных доходов, к тому же им стало гораздо сложнее выжимать налоги и трудовые повинности из своих крестьян. Государства, успешно конфисковавшие доходы Standesherren, не проявили подобного же рвения в том, чтобы взять на себя их долги, часть которых была в свое время использована на государственные интересы. Со временем, спасением для Standesherren оказались большие суммы, которые, начиная с 1820-х до 1860-х годов стали поступать к ним в качестве возмещения за уничтоженные с отменой крепостного права крестьянские повинности. Кроме того, доходы Standesherren резко возросли в девятнадцатом веке, когда demesnes и, прежде всего, лесные угодья, стали использовать коммерчески. Однако в переходный период, в его пик между 1806 и 1830 гг., графы и принцы медиатизированных земель оказались в весьма трудном положении.

Наилучшей иллюстрацией этого процесса служит история рода Гогенлоэ. В 1800 г. фамильная собственность рода была разделена между восемью ветвями, так как принцип майората действовал только в восемнадцатом веке. Даже все вместе взятые земли рода Гогенлоэ, составляли лишь пятую часть территорий, принадлежавших в конце восемнадцатого века герцогу Вюртембергскому. После медиатизации семь ветвей Гогенлоэ оказались в Вюртемберге, восьмая — Шиллингфюрст, — под более великодушной властью династии Виттельсбахов. Даже до медиатизации большинство ветвей рода Гогенлоэ не были очень состоятельными и их расходы всегда превышали доходы. Например, в 1804 г. годовой доход Шиллингфюрста составлял 64 000 флоринов (6618 фунтов), а расходы равнялись 87 649 флоринов (9064 фунтов), из которых целых 37 процентов шли на погашение крупных долгов. Бартенштейн в 1797 г. имел доход в 105 781 флорин (10 939 фунтов), а долгов — на 449 000 флоринов (46 432 фунта).

Вследствие этих долгов доходы Гогенлоэ за два десятилетия после медиатизации катастрофически упали. В 1805 г. Лангенбург получал от крестьянских повинностей доход, равный 22 500 флоринов, а после 1815 года его доход уже не превышал 13 000 — 16 000 флоринов (1344–1655 фунтов). В течение некоторого времени Бартенштейн не мог себе позволить тратить более 2000 флоринов в год (207 фунтов). Даже Эринген, наиболее состоятельный из всех отпрысков Гогенлоэ, имел от своих земельных владений в Вюртемберге в 1828–1829 гг. всего лишь 5166 флоринов чистого дохода, правда, еще 6500 флоринов он получал в виде провизии и различных товаров. До тех пор, однако, основные интересы Эрингена лежали в других областях. В тот год его саксонские поместья принесли ему доход 19 002 флоринов (1965 фунтов), а силезские — 138 458 флоринов (14 318 фунтов). Деньги же, полученные в Вюртемберге как возмещение за утраченную собственность, были использованы им для расширения своих силезских владений.

Пожалуй, самый основательный труд о компенсационных выплатах и влиянии их на доходы Standesherren, принадлежит Гарольду Винкелю. Предмет его исследования весьма сложен, так как различные повинности, сборы, десятина и государственные налоги в каждом случае возмещались индивидуально. Никакой согласованности во времени и условиях, в соответствии с которыми производились компенсации, между различными государствами не было. Сильнее всех интересы дворянства были ущемлены в Вюртемберге: по мнению управляющих Турн-унд-Таксиса, если бы компенсация за вюртембергские поместья производилась на основании соответствующего закона, принятого в Баварии, землевладельцы получили бы на 57 процентов больше. Прусская администрация особенно строго следила за тем, чтобы компенсационные выплаты за майораты (fideikommissi) снова вкладывались в землю. Частично компенсационные выплаты производились в наличных деньгах, но большинство — в процентных облигациях. Что касается соразмерности компенсаций, то это в значительно степени зависело от того, насколько долги вынуждали дворянство выкупать облигации до истечения их срока. В случае такого выкупа стоимость облигаций могла упасть до 82 процентов от номинальной.

Хотя компенсационные выплаты получали не только Standesherren, львиная доля их доставалась высшей знати медиатизированных государств. Суммы были огромные, одни только Standesherren Вюртемберга в результате двух законов о компенсациях, принятых 29 октября 1836 г. и 17 июня 1849 г., получили 11 899 321 флоринов (1 230 540 фунтов). Компенсации практически погасили долги Standesherren, позволив им выгодно вложить деньги в покупку земли и акций или в промышленность. Так, например, принцы Эттинген-Шпильберг, получив от Баварского государства 1 483 830 флоринов (153 447 фунтов), 588 900 флоринов пустили на оплату долгов, 418 900 флоринов использовали на приобретение земли, а большую часть остальной суммы вложили в государственные и железнодорожные облигации. После того, как были погашены долги, развернулась аренда земельных владений и, что еще важнее, стали приносить значительный доход принадлежащие знати леса; и положение средних Standesherren во второй половине девятнадцатого века по сравнению с его началом сильно укрепилось.

Самыми богатыми Standesherren был род Турн-унд-Таксис, владевший поместьями в Баварии, Вюртемберге, Гогенцоллерн-Зигмарингена, Пруссии и Богемии. В 1895 г. этому роду принадлежало 1 237 765 гектаров земли. Даже в конце 1850-х принц Турн-унд-Таксис получал 2 491 272 флорина (257 629 фунтов) из Вюртемберга, 2 817 440 флоринов (291 359 фунтов) из Баварии, 262 275 флоринов (27 123 фунтов) из Гогенцоллерн-Зигмарингена, 283 278 талера (40 684 фунта) из Пруссии и 556 000 австрийских флоринов (55 600 фунтов) из Габсбургской монархии. Вдобавок в 1851 г. почтовая монополия этой семьи была выкуплена за 1,3 миллиона флоринов (134 000 фунтов). Даже еще до начала выплаты компенсаций у несметно богатого рода Турн-унд-Таксис долгов не было, а остаток доходов над расходами в наличных составлял 447 000 флоринов. Огромные суммы, поступившие в казну Турн-унд-Таксиса от компенсационных выплат, выгодно инвестированные Ротшильдами, сделали этот род одним из очень немногих в Европе, который в богатстве мог сравниться с богатейшими представителями английской аристократии. Но Турн-унд-Таксисы принадлежали к аристократии не только Германии, но и Богемии; в девятнадцатом веке лишь среди габсбургской высшей знати можно было, пожалуй, найти тех, кто не уступал — более или менее — в богатстве английскому герцогу. Например, в 1820 г. принц Иосиф II фон Шварценберг, глава старшей ветви рода, имел годовой доход в 771 381 австрийских флоринов (77 138 фунтов), что если и не вполне соответствовало доходу герцога Нортумберлендского, то во всяком случае оставляло далеко позади даже силезских аристократов.

В конце восемнадцатого века высшая русская аристократия, пожалуй, могла бы сравниться в богатстве с австрийской и английской. И действительно, как утверждает Ян Бланчард, «в 1807 г. средний британец едва ли был намного богаче русского. Обе нации — Британия и Россия — возглавляли сводную таблицу европейского национального дохода». Пышность образа жизни русской аристократии поражала даже английских наблюдателей: как отмечает Уильям Тук, многие представители высшей знати России являлись «владельцами имений, занимавших территорию, превосходящую по величине земли некоторых суверенных немецких властителей». Безусловно, Елизавета, Екатерина II и Павел! (1741–1801) с царственной щедростью одаривали придворную аристократию. Так, в период с 1762 г. по 1783 г., пятеро братьев Орловых, фаворитов Екатерины II, получили от императрицы 45 000 крепостных крестьян (мужского пола) и 17 миллионов рублей (1 770 000 фунтов) наличными деньгами и драгоценностями. В течение только двух лет Григорий Потемкин получил в дар 37 000 крепостных крестьян и 9 миллионов рублей (937 500 фунтов). Жена Ивана Чернышева, посла Екатерины в Лондоне, владела драгоценностями на сумму 40 000 фунтов стерлингов, граф Николай Петрович Румянцев потратил два миллиона рублей (208 000 фунтов) на свой музей в Москве. Когда Наполеон вторгся в Россию, ряд крупных землевладельцев — например, граф П. И. Салтыков, князь Н. С. Гагарин и Н. Н. Демидов — на свои средства сформировали и снарядили целые полки.

Огромные богатства русских магнатов конца восемнадцатого века были новым явлением. Допетровская Россия не могла стать плодородной почвой для упрочения крупных личных состояний, хотя именно в семнадцатом веке, благодаря коммерческой деятельности на севере России и в Сибири, разбогатели Строгановы, а вся высшая придворная аристократия существенно приумножила свои состояния. Однако, в 1800 г. крупные состояния держались на двух главных основаниях — на огромных земельных территориях, полученных в дар от русских самодержцев, и на подъеме русской экономики в предшествующем столетии.

Как пишет Джером Блан, «во время царствования Екатерины II и Павла удачливые придворные получили в общей сложности 385 700 крепостных». Щедрые царские дары, однако, весьма неравномерно распределялись между этой группой счастливчиков — факт, оказывавший большое влияние на распределение богатства среди аристократической элиты вплоть до самого конца русского самодержавия. В период с 1762 г. по 1801 г. семьдесят девять дворян, получив каждый от 1000 до 3000 крепостных, в общей сложности приобрели 120 400 душ. А восемнадцать дворян, каждый из которых в среднем получил от 5000 до 10 000 крепостных, — 43 000. Однако во главе этого списка стояли восемь человек, каждый из которых получил более 10 000, а все вместе — 154 200 крепостных, что от общего числа составляло почти 40 процентов.

Что касается источников доходов, разборчивость и щепетильность как сдерживающие факторы были чужды русской аристократии восемнадцатого века. Щедрые царские дары и беспечное «выдаивание» государственных средств были излюбленными способами обогащения, хотя коммерческая деятельность также служила этой цели. Винокуренные заводы, суконное производство для армии, горное дело и металлургия представляли собой, вероятно, наиболее крупные отрасли промышленности, которыми занималось дворянство в эпоху крепостничества, что же касается аристократии, то она всегда была готова приложить руку к тому виду деятельности, который сулил наибольшее обогащение. В 1813 г. дворянству в России принадлежало 64 процента шахт, 78 процентов суконных фабрик, 60 процентов бумажных заводов, 66 процентов стекольных и 80 процентов производств по выработке поташа.

В восемнадцатом веке выходцы из недворянских сословий также составляли себе крупные состояния, но почти все они в конечном итоге перешли в руки аристократии, либо в результате того, что их владельцы были пожалованы в дворянство, либо благодаря браку наследниц этих состояний с представителями высшей знати. Так, Демидовы, Лазаревы, Мальцевы, Гурьевы и Гончаровы в восемнадцатом веке стали дворянами, пополнив ряды придворной знати. То же произошло и с горсткой других купеческих семей. В иных случаях, когда род мультимиллионеров неблагородного происхождения — например, Твердищевы, Мясниковы, Волынские — обрывался по мужской линии, все состояние через наследниц попадало в карман придворной знати. Говоря о традиционной связи благосостояния русской аристократии с имуществом неблагородного сословия, Е. П. Карнович писал, что «почти все богатства, составлявшиеся у нас первоначально в кругу торговой или промышленной деятельности, делались богатствами дворянскими… Представители этих богатств вступали без особых затруднений в родственные связи с знатными родами, а дети и внуки их нередко занимали видные места среди старинного и богатого нашего дворянства».

В 1800 г. Россия была крупнейшим производителем черных металлов в Европе, а в сталелитейной промышленности ведущее положение в империи занимали Демидовы. Соответственно их доходы были баснословными. Николай Никитович, судя по всему, самый богатый из Демидовых, в 1795 г. имел доход 596 000 рублей (62 100 фунтов). Однако в том же году расходы Н. Н. Демидова достигли чрезмерной суммы в 1 435 800 рублей (150 000 фунтов). Графы Шереметевы, самый богатый аристократический род в России, были не столь расточительны. В 1798 г. доходы графа Н. П. Шереметева составили 632 200 рублей, а расходы — 692 000 рублей. В девятнадцатом веке, однако, дела пошли хуже. Наследник Н. П. Шереметева имел годовой доход в 2,2 миллиона рублей (64 919 фунтов), а тратил 3,4 миллиона (110 330 фунтов); к 1859 г. его долги достигли 6 миллионов рублей (562 500 фунтов). Подобное расточительство было отчасти следствием личного безрассудства, а отчасти — плохого управления. Свою лепту внесли также привычки, присущие всей аристократии, благосостояние которой чрезвычайно быстро приумножалось, большей частью за счет царских даров, предназначавшихся на создание роскошного двора, для прославления России на всю Европу. При таком дворе (не говоря уже о соперничестве с другими важными особами) необходимо было вести роскошный образ жизни.

Расточительство нанесло большой урон благосостоянию аристократии. Еще более разорительной была практика деления наследства в равных долях между наследниками мужского пола, причем нередко земельные наделы отходили и к женщинам. Кроме того, в первой половине девятнадцатого века экономика России в целом стала отставать от западноевропейской. В 1800 г. Россия производила черных металлов больше, чем Англия, а в 1860 г. — меньше десятой доли. По наблюдениям некоего англичанина, посетившего С.-Петербург в 1820–30-х годах, аристократия уже жила не так, как во времена Екатерины II: «Вот просторные особняки — недавнее жилище знати; окна закрыты, двери на замке, а владельцев либо вовсе нет, либо они живут уединенно в силу экономических затруднений». Возвращаясь мысленно ко второй половине царствования Николая I к своему детству и юности на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков, Ф. Ф. Вигель вспоминал, что в своем укладе, как и в сознании кастовости петербургская знать брала за образец венцев. Подавляющее большинство дворян, составлявших высшее общество С.-Петербурга, принадлежало к нему с рождения; они все еще владели огромными состояниями и были полны аристократической гордости. «Богатые фортуны не были еще разделены между потомками, не были еще враздробь промотаны… Они принадлежали по большей части людям, коим титул и высокий чин давали хотя и новую, но настоящую знатность… Предшественники Екатерины, как и она сама, как и сын ее, возводя кого-нибудь на высокую степень, давали ему средства не только поддерживать блеск даруемого ему титула, но даже разливать его на своих потомков».

Оценить богатство знати при Николае I (1825–1855) непросто. Традиционной мерой имущества и положения в обществе считалось число принадлежащих аристократу крепостных крестьян. Крепостной труд, как правило, эксплуатировался в одной из двух форм. Крестьяне либо платили помещику деньги (оброк), либо несли трудовую повинность (барщина). Согласно имеющимся данным оброк в среднем увеличился (из расчета на одного мужчину-крепостного) от 3,12 в 1790-х годах до 7,5 к 1840-м и 10–15 серебряных рублей к концу 1850-х годов, однако этот рост, вероятно, почти соответствовал повышавшимся вследствие инфляции ценам. Барщина была земледельцам выгоднее: так, по утверждению ряда экономистов, в царствование Николая I доходы помещиков от поместий, где применялась барщина, были втрое выше, чем от земель, где крестьяне платили оброк. Оброк, однако, требовал незначительных управленческих расходов, тогда как барщина, то есть принудительный труд, как более жестокая форма повинности, требовала большего надзора. Кроме того, поместья, где существовала барщина, обычно были нацелены на получение значительных излишков зерна и, для того, чтобы эта система была действенной, требовался более или менее простой выход на рынки сбыта.

Было бы, однако, грубой ошибкой оценивать доход поместий по числу крепостных и применению оброка или барщины. К 1840 — м годам в большинстве губерний имения с крепостными крестьянами стоили не намного дороже незаселенных земель. Доходы от поместий зависели от эффективности управления, плодородности почв, доступа на рынки и наличия промышленных предприятий. Например, в первые три десятилетия девятнадцатого века, от четверти до половины дохода князя Юсупова составляла прибыль, получаемая от заводов. На взгляд одного англичанина, посетившего Россию в конце 1820-х годов, помещики, владевшие крепостными, извлекали тогда огромные доходы из мануфактур.

Во время путешествия по Российской империи, А. В. Гаукстгаузен отмечал значительное расхождение в величине прибыли, получаемой от поместий с равным числом крепостных. По его мнению, поместье возле Киева приносило около 20 000 рублей в год, а возле Одессы — 80 000 рублей. При этом земли в окрестностях Киева отнюдь не были плохими, по русским меркам, или непроходимыми зарослями. Стивен Хох, изучавший поместье князя Гагарина «Петровское» под Тамбовом, считал его «очень доходным», хотя ничем не выдающимся среди прочих в этой губернии. Прибыль от имения «Петровское» между 1845 и 1860 годами в среднем составляла 61 000 бумажных рублей (1815 фунтов), а годовая прибыль от этого поместья с обширными лесными угодьями высокой стоимости, с более 1800 крепостными (мужского пола) в 1859 г. чуть превышала один английский фунт из расчета на одного крепостного. Статистические данные Хоха вполне отвечают годовому доходу в 3437 фунтов, который, по имеющимся сведениям, получали в начале 1820-х годов, от имения и 4108 крепостных «душ», принадлежащих семье Головиных в менее плодородной Нижегородской губернии, при том, что в этом хозяйстве имелись ветряная мельница и множество превосходных мест для рыбного промысла. Несравнимо меньший доход давало другое имение Головиных, расположенное в Серьгиевском под Орлом, от которого, по имеющимся сведениям, при 286 крепостных (мужчин) в урожайный год поступал доход до 20 000 рублей. В 1820-х годах среднегодовой доход князя Бориса Куракина от имения, к которому было приписано 5000 крепостных, составлял 541 000 (преимущественно бумажных) рублей (15 000 фунтов), что соответствовало прибыли, получаемой Головиным от орловского имения, а не от нижегородского; возможно, тут имел значение тот факт, что основные поместья Куракина находились в Орловской губернии.

С помощью таблиц 2.3, 2.4, 2.5 и 2.6 мы попытаемся дать статистическую картину расселения и структуры русской аристократии середины прошлого века. Сама по себе эта попытка весьма несовершенна не только потому, что данные о количестве крепостных крестьян, приводимая в таблицах, далеко не всегда отражает имущественное состояние помещиков, но также, потому что источники, на основании которых построены таблицы, не лишены недостатков. Материалы, опубликованные Редакционной комиссией, не давали полной картины по Уралу, а, следовательно, главные уральские дворянские семьи — Демидовы и Балашовы — в таблицы не вошли. В них также отсутствуют данные о таких губерниях, как Киевская, Волынская и Подольская; Киевская губерния была центром очень прибыльной для дворянства отрасли — сахароварения, а также районом, где находились, например, крупные имения Бобринских. Балтийские губернии, в которых уже не существовало крепостного права, само собой исключаются из рассмотрения. Поскольку в некоторых губерниях и особенно в С.-Петербургской данные были собраны неполно, а для некоторых уездов даны только фамилии помещиков, то установить распределение землевладельцев по различным уездам и губерниям по приводимым спискам весьма затруднительно. Тем не менее, при всех своих недостатках предоставленные Редакционной комиссией данные лучше, чем какие-либо другие, дают общую картину имущественного состояния русских помещиков накануне падения крепостного права.

Таблицы 2.3 [] и 2.4 [] показывают, что имения дворян, владевших более 2000-ми крепостных в одной губернии, сосредоточены преимущественно в центральном сельскохозяйственном и центральном промышленном районах — в самом сердце Российского государства, а также в трех так называемых «левобережных» украинских губерниях: Черниговской, Полтавской и Харьковской.

Поместья двадцати четырех крупных землевладельцев находились и в волжских губерниях — Пензенской и Саратовской. В «Новороссии» — недавно колонизированных территориях отдаленного юга — крупные помещики встречались гораздо реже и вовсе отсутствовали в так называемых приозерных губерниях — Новгородской, Псковской и С.-Петербургской; правда, некомпетентность, проявленная при сборе информации по столичной губернии, ставит под сомнение любые сколько-нибудь определенные выводы относительно помещиков и принадлежащих им крепостных. Русские магнаты также редко попадались в литовских и белорусских приграничных землях, за исключением Могилева.

Даже беглый взгляд на карту, отражающую крепостную собственность крупных землевладельцев, показывает, что их владения простираются от Москвы на юг до «Новороссии», на запад до Могилева и на восток до самой Перми и Урала. К северу от Москвы крупные землевладельцы — явление редкое; и этот обширный регион включает в себя не только крайний север — Олонец и Архангельск — где не было помещичьих (дворянских) землевладений, но также целиком крестьянскую северо-восточную Вятскую губернию. Сюда также входили приозерные губернии — Петербургская, Псковская и Новгородская, — дворянство которых в своем подавляющем большинстве было мелкопоместным и экономически уязвимым. Кроме того, в центральном индустриальном районе к северу от Москвы, а именно, в Костромской, Ярославской и Тверской губерниях, было сравнительно мало имений, принадлежащих крупным помещикам. Но хотя это основное различие между «севером», с одной стороны, и «центром» и «югом», с другой, весьма существенно, не следует забывать, что сами губернии нередко были огромными по площади, и что соотношение между крупными помещиками в разных уездах было иным. Так, даже, например, в Воронежской губернии, которая отмечена большим числом крупных землевладельцев, в пределах Воронежского уезда не встретилось ни одного помещика, во владении которого находилось более 500 крепостных; в Коротякском и Нижнедевицком уездах таковых было по одному; в Острогожском — пятнадцать, среди них несколько весьма крупных; в Бирючах — одиннадцать, в том числе имения графа Д. И. Шереметева, которому только в этом уезде принадлежало 40 000 крепостных.

Чтобы таблицу 2.5 [] оценить в более широком контексте, необходимо вспомнить, что в 1858 г. 78 процентов помещиков владело менее 101 крепостным (мужчин), и только у 1382-х собственников было более 1000 крепостных. Поэтому таблица 2.5 рассматривает исключительные случаи, относящиеся к очень небольшой элитной группе помещиков и не типичные для владельцев крепостных «душ». Но даже в пределах этой узкой группы, состоящей всего из 127 человек, прослеживается огромное неравенство в имущественном состоянии. Троим помещикам, каждый из которых владел более 50 000 «душами», вместе принадлежало больше крепостных, чем шестидесяти четырем помещикам, за каждым из которых числилось от 3000 до 5000 душ. Для середины девятнадцатого века эта степень неравенства среди аристократической верхушки России значительно выше, чем в Англии или Германии. Столь же специфической особенностью России является то, что из 127 крупнейших землевладельцев тридцать шесть (28,3 процента) были женщины.

Таблица 2.6 [] включает 63 помещика, каждый из которых имел в собственности более 5000 крепостных. Несмотря на то, что в восемнадцатом и девятнадцатом веках в Российском правительстве преобладали выходцы из Германии и, в особенности, из Прибалтики, поражает подавляющее преобладание в этом списке русских фамилий. Самым богатым из вельмож немецкого происхождения был князь Петр фон Сайн-Виттгенштейн-Берлеберг, сын одного из Standesherren, который в эпоху Наполеона стал русским фельдмаршалом и получил в дар огромные земельные владения, но не в собственно России, а в западных пограничных областях. Вторая и последняя встречающаяся в списке немецкая фамилия — это графиня София Ивановна Борх; но на самом деле она была русской, и собственность принадлежала ей, а сам фон дер Борх крупных поместий в России не имел. Просмотрев весь список от начала до конца, среди шестидесяти четырех помещиков, которым принадлежало от 3000 до 5000 крепостных, мы обнаружим лишь одного немца — бесспорного прибалтийца, князя Ливена. Хотя его российские имения и числящиеся за ними 3429 крепостных на фоне крупных поместий магнатов русского происхождения выглядели незначительными, его земли в Екатеринославской губернии общепризнанно имели очень большую стоимость благодаря залежам в них минералов.

Среди шестидесяти трех крупнейших помещиков в 1859 г. (смотри таблицу 2.6) можно обнаружить, как и следовало ожидать, много потомков выдающихся вельмож императорского двора восемнадцатого века. Потемкин, Шувалов, Меншиков, Воронцов, Панин, Безбородко, Рюмин, Чернышев, Орлов и Зубов — все они были фаворитами и государственными деятелями в эпоху Петра I, Елизаветы, Екатерины II и Павла. С другой стороны, К. Е Лазарев и Прасковья Мятлева вышли из состоятельных купеческих семей, пожалованных в дворянство сравнительно недавно. Все вместе эти имена напоминают о том, насколько в восемнадцатом веке было легче попасть в высшее аристократическое сословие в России, чем, скажем, в Англии. Чрезвычайно богатая и могущественная русская монархия могла без труда сделать фаворита крупным землевладельцем. В Англии титулы также отражали политическое влияние в столице, но проистекало оно из власти на местах — в графствах — и само являлось в основном функцией земельного имущества.

Хотя нельзя не отметить, что человек недворянского звания мог попасть в круги русской придворной аристократии, не следует этот факт преувеличивать. В восемнадцатом веке среди фаворитов числилось несколько выходцев недворянского происхождения, самым знаменитым из которых был Меншиков, вообще неизвестно откуда взявшийся. Однако, большинство, как правило, были отпрысками верхних слоев провинциального дворянства, без чего они никогда не попали бы в число тех, кто был лично известен императору и взыскан его щедрыми дарами. Более того, фавориты спешили связать себя брачными узами со старинными аристократическими родами — как по социальным причинам, так и потому, что в восемнадцатом веке без поддержки аристократического сообщества об участии в российской политике и государственных делах не могло быть и речи. Когда прослеживаешь историю крупных состояний, пожалованных фаворитам в восемнадцатом веке, нельзя не поразиться тому, как много из них через наследование оказывались в конечном счете в руках старинной аристократии.

Не следует также забывать, сколь большое число из тех, кто в восемнадцатом веке был пожалован царскими дарами, принадлежали к старой знати. Из шестидесяти трех крупнейших помещиков в 1859 году одиннадцать были потомками удельных князей, либо Гедимина, средневекового правителя Литвы, либо Рюрика, викинга, родоначальника русской правящей династии. Еще пятеро вышли из очень старинных княжеских родов, а четверо — из нетитулованных боярских семей, игравших ведущую роль при московском дворе с самого его возникновения в четырнадцатом веке. Еще многие другие, в том числе четверо Строгановых, двое Нарышкиных и Апраксин были, если и не из очень древних и выдающихся родов, то тем не менее роль их в истории допетровской России была значительна. Таким образом, из шестидесяти четырех помещиков, которым принадлежало от 3000 до 5000 крепостных крестьян, восемнадцать были потомками князей Рюрика и Гедимина, трое — выходцами из древних княжеских родов, пятеро — из старинных боярских родов, а подавляющее большинство — из знатных фамилий допетровского периода.

С отменой крепостного права в 1861 г. наступил период кризиса русского дворянства, наиболее сильно ударивший по северному рядовому дворянству, а также по крупнопоместному, получавшему доходы от заводов, на которых использовался крепостной труд. Правда, крупные землевладельцы справились с уничтожением крепостного права и следующими за ним десятилетиями гораздо легче, чем провинциальное рядовое дворянство, главным образом, потому что их ресурсы были гораздо крупнее и зависели не только от сельского хозяйства.

В конце девятнадцатого и начале двадцатого века не существовало более крупного специалиста по Европейскому высшему обществу, чем «граф Поль Васили» — псевдоним, под которым автор книги «La Sainte Russie» («Святая Русь») писал об аристократии основных европейских государств. Обращаясь к России в 1890 г., автор отмечал, что на то время двумя богатейшими русскими аристократами были князь Юсупов и граф Орлов-Давыдов. Кроме этих двух, по мнению автора, к первым фамилиям С.-Петербурга относились Апраксины, Бобринские, Чернышевы, Голицыны, Кочубеи, Ливены, Нарышкины, Паскевичи, Репнины-Волконские, Салтыковы, Шаховские, Шереметевы, Шуваловы, Стрешневы, Толстые, Васильчиковы и Воронцовы-Дашковы. Но хотя некоторые члены этих фамилий жили «в С.-Петербурге в великолепных дворцах, уставленных произведениями искусства и предметами роскоши, и… владели огромными поместьями и загородными особняками…. их богатство и целые кварталы домов не шли ни в какое сравнение с тем, что принадлежало английским лордам или знати княжеского происхождения Австро-Венгрии. С трудом верится описаниям сказочных празднеств, которые устраивали их предки, — празднеств, столь поражавших иностранных дипломатов во время царствования Павла; от всего этого остались одни лишь воспоминания».

Наиболее основательное исследование русской аристократии начала двадцатого века принадлежит Л. П. Минарик, подробно проанализировавшей состояния всех собственников, за которыми числилось свыше 50 000 десятин (135 000 акров). Однако к 1905 г. между размером личных земельных владений и размером богатства наблюдалось меньшее соответствие, чем в 1859 г., при существовании крепостного права. Стоимость земли в различных губерниях была разной, в 1905 г., колеблясь от 5,53 рублей за десятину в Олонецкой губернии до 199,65 рублей в Подольской. Крупнейшие дворянские поместья в 1905 г. находились на Урале, но цены на землю в уральских губерниях — Пермской (43,69 рублей за десятину), Уфимской (45,04 рублей) и Оренбургской (28,51 рубля) — были очень низкими. Поместье в 50 000 десятин в одной из этих губерний, стоило, надо полагать, меньше, чем поместье в 18 000 десятин в Екатеринославской (161,32 рубля за десятину), Киевской (156,14 рублей за десятину) или Харьковской (168,09 рублей за десятину) губерниях, не говоря уже о Московской (191,24 рубля за десятину), Полтавской (182,91 рубля за десятину) и Херсонской (197,85 рублей за десятину). Среди выделенной Минарик группы земельных магнатов, владевших поместьями свыше 50 000 десятин, многим «менее крупным» землевладельцам принадлежали поместья более высокой стоимости, чем уральским помещикам.

Помимо различия в цене на землю в сельской местности, следует помнить, что основная часть доходов многих дворянских семей поступала от городской собственности и владения акциями и облигациями. Например, когда умер бывший шталмейстер при императорском дворе В. В. Апраксин, он оставил земельную собственность стоимостью 251 750 рублей (26 224 фунта) и акций с облигациями на 3,3 миллиона (343 750 фунтов). Большая часть ценных бумаг представляли собой железнодорожные акции, которые, несомненно, давали Апраксину гораздо больший и более надежный доход, чем, скажем, поместье В. Н. Охотникова величиной в 130 509 десятин, которое, согласно Минарик, оценивалось в 2,3 миллиона рублей. По меркам крупных собственников, упомянутых Минарик, двоюродный брат В. В. Апраксина, граф Антон Степанович Апраксин владел очень небольшой земельной собственностью. Ему, однако, принадлежало также 8,3 десятины в центре С.-Петербурга, где размещался Апраксин двор, который имел самый большой в Европе годовой оборот от оптовой торговли. У нас нет никаких сведений о том, какие доходы получал Апраксин от этого рынка, но было бы странно, если бы они не превосходили прибыль подавляющего числа названных Минарик земельных магнатов.

Из перечисленных в списке Минарик пятнадцати поместий с площадью свыше 250 000 десятин (675 000 акров), все, за исключением двух, были расположены целиком или преимущественно на Урале. Большинство из владельцев — уральских первых лиц — были все еще сверхбогатыми людьми. Князь Демидов Сан-Донато, крупнейший на Урале владелец шахт, в период с 1895 по 1901 годы все еще получал со своих предприятий 10 миллионов рублей дохода (1 041 667 фунтов) — правда, рискуя их жизнеспособностью. К тому времени большинство шахт и металлургических предприятий находились в состоянии кризиса. Так, князю Белосельскому-Белозерскому принадлежало, кроме уральской собственности, 372 748 десятин земли, не только не дававших больших прибылей, но находившихся на грани банкротства, от которого его спасла лишь помощь государства и доход от городской собственности в С.-Петербурге. Кое-кто из крупных уральских землевладельцев, например, граф И. И. Воронцов-Дашков, «для подстраховки» имел также большие поместья в других частях России, но особенно показательно, что крупнейший в регионе землевладелец, граф С. А. Строганов, в 1909 г. решил свернуть разработку полезных ископаемых и металлургическое производство и целиком сосредоточиться на заготовке леса. Если бы не революция, лишившая владельцев их уральской собственности, строительство железных дорог и развитие промышленности со временем восстановило бы стоимость крупных имений на Урале, в Пермской и Уфимской губерниях, но в период с 1900 до 1914 годы большинство из них не представляли собой большой ценности для владельцев.

Два упомянутых Минарик поместья величиной свыше 250 000 десятин, которые находились за пределами Урала, принадлежали графам Орлову-Давыдову и Шереметеву, причем как первым, так и вторым владели два брата. Стоимость обоих поместий, которые, разумеется, состояли из множества разрозненных угодий, была огромной. Среди других представителей старинной придворной аристократии, обладавшей обширными поместьями чрезвычайно высокой стоимости, выделяются князь А. В. Барятинский (186 587 десятин), князь С. С. Гагарин (108 300 десятин), В. Л. Нарышкин (134 900 десятин), Бобринские с поместьем величиной 71 930 десятин в Смеле и Юсупов с принадлежащими ему 246 400 десятинами.

Из перечисленных Минарик семидесяти девяти родов, каждый из которых был владельцем более 50 000 десятин, только двадцать девять всего за полвека до рассматриваемого периода имели свыше 3000 крепостных. Однако на самом деле быстрый процесс вхождения в земледельческую элиту, как и выпадение из нее не соответствует действительному положению вещей. Поместья многих из упомянутых Минарик семей были на Урале, а в этом регионе Редакционная комиссия проводила статистику лишь выборочно. Другие семьи владели землей в Киевской, Подольской, Волынской губерниях. Некоторые из указанных семей к 1900 г. вымерли (например, Виттгенштейны, Кушелевы-Безбородко), но в списках Минарик появились их наследники. Граф А. И. Мусин-Пушкин, например, наследовал имения Кушелева-Безбородко через свою жену. Кроме того, многие указанные Минарик земельные магнаты происходили из семей, которые в 1859 г. были собственниками от 2000 до 3000 крепостных.

[]

Большинство землевладельцев из списка Минарик на самом деле принадлежали к старинной аристократии. Между тем были и исключения. Семья Фальц-Фейнов, немецких колонистов, после 1861 г. приобрела огромные земельные владения на юге России. Семьи Терещенко и Харитоненко имели «сахарные» поместья, стоимость которых была даже выше знаменитых угодий и сахарных заводов Бобринских в Смеле. Из семидесяти девяти перечисленных Минарик родов приблизительно двадцать пять в 1800 г. не принадлежали к придворной аристократии и высшему слою провинциального дворянства.

Существуют данные о богатстве и доходах нескольких семей, рассмотренных Минарик. Так, в 1901 г. собственность графа С. Д. Шереметева, например, была оценена в 11,8 миллионов рублей (1 229 167 фунтов). Ежегодный доход его брата Александра в 1913 г. составлял 1 550 000 рублей (161 458 фунтов). Граф Платон Зубов на рубеже XIX и XX веков имел 52 556 десятины. Его поместья стоили 2,7 миллиона рублей (282 250 фунтов), его собственность в С.-Петербурге — 1,3 миллиона (135 417 фунтов), 2 миллиона рублей (208 333 фунта) были вложены в ценные бумаги. В 1900 г. Бобринские получали с сахарных заводов в Смеле 10 миллионов прибыли. Тремя годами ранее их имущество оценивалось в 17,5 миллионов рублей (1 822 917 фунтов), из которых 9,3 миллиона приходилось на земельную собственность, 3,1 миллиона — на заводскую, 2,3 миллиона было в оборотных фондах, а остальное — в акциях и облигациях. 215 200 десятин земли, принадлежащих княгине Юсуповой, оценивались еще выше — в 21,3 миллионов рублей (2 218 750 фунтов). При этом не учитывалась собственность ее мужа в 31 200 десятин. Кроме того, княгиня держала 3,2 миллиона рублей в акциях и облигациях. При таких ресурсах семье Юсуповых разорение не грозило, хотя расточительный образ жизни сына княгини, Феликса, и общие траты превышали годовой доход. В 1914 г. доходы Юсуповых от сельских угодий, шахт и заводов составлял 730 100 рублей (76 000 фунтов). Орловы-Давыдовы, по всей видимости, были не менее богаты, чем Юсуповы. В 1900 г. их недвижимость оценивалась в 15 926 917 рублей (659 000 фунтов), а тремя годами позже они поместили 5,2 миллиона рублей (541 667 фунтов) в банки, а также в акции ряда компаний.

[]

Огромные состояния этих людей опровергают утверждения, будто русская аристократия в 1914 г. находилась на грани банкротства. В свете источников доходов долги аристократии по сравнению с прошлым веком представляли значительно меньшую проблему. Однако в стране, вступившей на путь индустриализации, аристократия не могла рассчитывать на сохранение своего прежнего доминирующего положения во всех сферах жизни. Даже в сельском хозяйстве, в котором все еще господствовали дворяне, в первые ряды землевладельцев выходили такие отнюдь не принадлежащие к российской знати люди, как, например, зоолог Фальц-Фейн и Л. С. Аржанов, владелец крупнейших в империи мельниц. В горной и металлургической промышленности аристократический Урал оказался позади Южной России и Украины, где наибольшим влиянием пользовались крупные, приносящие большие прибыли синдикаты. Так, величина капиталовложений одного из ведущий южных промышленников А. К. Алчевского подскочила от 3–4 миллионов рублей в середине 1870-х гг. до 30-ти миллионов к 1890-м.

Кроме того, теперь крупные состояния стяжались в таких сферах деятельности, которые были абсолютно неподвластны контролю аристократии — а именно: в финансовом деле, внешней торговле и промышленности. С богатством аристократии не мог тягаться ни один получавший жалование служащий. В 1913 г. П. Л. Барк (будучи президентом Волго-Камского банка, он слыл одним из самых высокооплачиваемых людей России) зарабатывал всего лишь 120 000 рублей в год. Иначе обстояло дело с предпринимателями. Еще до 1861 года среди них насчитывалось несколько человек, наживших большие состояния — вплоть до 7 миллионов рублей. В последующие полстолетия число таких богатств резко возросло. Например, между 1873 и 1896 годами фирма С. Морозова увеличила свой капитал в виде недвижимости от 2,2 до 14,6 миллионов рублей при 20 процентах чистого среднегодового дохода. С Морозовыми не мог состязаться ни один землевладелец. Искушение заменить землю на акции и облигации было велико. Назревала необходимость в соглашении и слиянии с новой элитой.

Непосредственно сравнивать имущественные положения русской и английской аристократии весьма трудно, так как статистические данные по России относятся к периоду 1900–1914 гг., а для Англии в основном взяты из переписи землевладельцев, произведенной в 1873 г. За десять лет до начала Первой мировой войны, например, Демидовы, Шереметевы и Юсуповы стояли в одном ряду с 15–20 наиболее богатыми английскими землевладельцами (доход свыше 100 000 фунтов в год), каковыми те являлись тридцать лет назад, хотя, вероятно, ни один русский аристократ не имел ежегодного дохода, равного доходу герцога Вестминстерского — 295–325 000 фунтов, который тот получал даже в те времена. В период между 1873 г. и 1914 г. богатство самых состоятельных английских аристократов значительно выросло, и у герцога Вестминстерского (правда, он представлял собой совершенно исключительный случай) годовой доход накануне Первой мировой войны составлял 1 миллион фунтов стерлингов. Кроме того, приводимые Джоном Бейтманом данные отражают только земельные доходы, без учета прочих. Между имущественным состоянием самой богатой английской и русской аристократии существовала огромная разница, и посещавших Лондон русских всегда поражала роскошь его высшего света. Тем не менее доход Юсуповых, Шереметевых, Демидовых и некоторых других русских магнатов, который составлял 100–200 000 фунтов стерлингов в год, даже по меркам английской аристократии в 1914 г., был очень высоким. Кроме того, на русского дворянина, в отличие от английского пэра, редко пользовавшегося правом майоратного наследования, не давил груз ответственности перед младшими братьями и сестрами, не говоря уже о вдовах. Различия в доходах между Орловым-Давыдовым и Кавендишем, несомненно, были значительно меньше, чем между герцогом Бедфордским и принцем Пюклером в 1820-х годах.

В дифференциации внутри английского правящего класса прослеживались сходные черты с тем процессом расслоения, который наблюдался в России, как, впрочем, и во всей Европе. К концу девятнадцатого века сравнительно небольшая группа крупных землевладельцев значительно вырвалась вперед, оставив позади себя основную массу высшего и среднепоместного дворянства. Отчасти это была всего лишь все та же извечная история — превосходство материальных ресурсов. Перед лицом сельскохозяйственной депрессии или при дурном управлении семейной собственностью крупный собственник мог предотвратить банкротство с помощью практически неограниченного кредита или продажи части своих земель. Это и было ценой за выживание или, по крайней мере, за сохранение аристократического образа жизни в период сельскохозяйственной депрессии в последней четверти девятнадцатого столетия.

Главным, однако, был разрыв, образовавшийся между аристократией, зависящей от земельной собственности и той ее частью, которая жила за счет — по крайней мере, частично — капиталовложений в промышленность или, и что еще лучше, в городскую собственность. Из-за плохой почвы, безобразного сообщения и отсутствия рынков сбыта сельское хозяйство во многих частях России всегда представляло собой сомнительный источник благосостояния. Крупные собственники были, как правило, одновременно владельцами шахт и заводов, а не ограничивались только сельскохозяйственными угодьями. В Англии до 1815 г. земля приносила очень высокий доход, хотя в век индустриализации землевладение как источник прибылей никак не могло сравниться с гораздо более рискованными инвестициями в торговлю и промышленность.

[]

Во второй половине девятнадцатого века, однако, прибыли с земли упали даже ниже дивидендов от государственных облигаций, имевших жесткий фиксированный доход. Когда же ко всему этому прибавился крах арендной системы и плата за пахотные земли на юге и востоке Англии в период от начала 1870-х до начала 1890-х упала на 41 процент, положение местных землевладельцев оказалось явно незавидным. Прослеживая по заверенным копиям завещаний, как ухудшилось имущественное состояние известных, однако не очень богатых английских аристократических родов, У. Д. Рубинштейн отмечает, что «на протяжении девятнадцатого столетия… в группе состоятельных землевладельцев процент дворян, оставивших в наследство очень крупные личные поместья, существенно снизился, а когда в этом веке основная общая стоимость их земель стала оцениваться по официально заверенным завещаниям, оказалось, что в этой группе свыше 500 000 фунтов передал по наследству лишь один титулованный дворянин».

Снижение дохода от сельского хозяйства стало еще более ощутимо, потому что одновременно оно сопровождалось ростом числа состоятельных дельцов. По мнению Гарольда Перкина «в период между 1850 г. и 1880 г., согласно графе Д, число получавших доходы от бизнеса и прочих источников свыше 3000 фунтов в год, увеличилось от менее 2000 человек до 5000 и более по сравнению с 2500 землевладельцами, получавшими, согласно официальным отчетам «Нью Думсдей» в 1870-х годах, доходы от земельной ренты (не включая доходы от собственности в Лондоне) свыше 3000 фунтов в год; количество людей, имевших доходы от бизнеса свыше 10 000 фунтов, возросло с 338 до 987 в сравнении с 866-ю землевладельцами с таким же доходом; а число получавших свыше 50 000 фунтов увеличилось от двадцати шести до семидесяти семи в сравнении с 76-ю собственниками с равноценным рентным доходом. К 1914 г. доходы от земли практически не поднялись, и поэтому большая часть доходов свыше 10 000 фунтов, которые получали 4843 человека, приходилась на сферу бизнеса».

Источники благосостояния доиндустриального периода отходили на второй план. Аристократу приходилось делать ставку на доходы городского и индустриального общества. Начиная с 1870-х гг. значительно увеличилось количество дворян среди держателей акций, и возросло число аристократов на директорских постах. Именно собственник городской недвижимости, в особенности если его собственность находилась в Лондоне, исключительно комфортно чувствовал себя в британском высшем обществе, становившемся все более плутократическим. Так, согласно Бейтману, в 1870 г. герцог Вестминстерский имел доход от сельскохозяйственной ренты только в 35 000 фунтов, а с прибавлением прибыли от сдаваемой в аренду недвижимости в Лондоне его годовой доход подскакивал до 300 000 фунтов. Маркизы Солсбери в 1868 г. имели общий доход в 53 000 фунтов, к 1902 г. — 60 000 фунтовя, однако в этот период источники их благосостояния переместились. Хотя род Сесилей отнюдь не принадлежал к крупнейшим британским собственникам городской недвижимости, к 1880-м годам третьему маркизу Солсбери свыше половины дохода приносила городская собственность. Более того, в результате этой перемены доходы Солсбери только увеличились, поскольку его прибыль от сельских поместий в значительной степени ими же поглощалась, тогда как прибыль от городской собственности, наоборот, подобно чистой прибыли рантье, оставалась у него в руках.

По-прежнему диаметрально противоположным в британской и русской землевладельческих элитах было место, занимаемое там женщинами. Составленный Минарик список русских землевладельцев, которым принадлежало свыше 50 000 десятин земли, включал в себя семь женщин, но это, несомненно, меньше, чем их было на самом деле: исследовательница числит замужних женщин вместе с мужьями. Между тем, в ряде случаев, среди которых наиболее известны были Юсуповы, большей долей супружеского состояния владела жена. С другой стороны, в списке Бейтмана среди шестидесяти семи человек, получавших ежегодный доход с земельных владений в 50 000 фунтов, нет ни одной женщины.

Из семидесяти девяти крупных русских землевладельческих родов примерно двадцать пять приобрели свое состояние в девятнадцатом веке. Из шестидесяти семи собственников в списке Бейтмана новоявленным лендлордом был лишь один — лорд Оверстоун, который разбогател на банковских операциях. Из тех же шестидесяти семи землевладельцев только восемь были из простого народа, трое из которых на самом деле получали доходы менее 50 000 фунтов, а остальные пятеро были выходцами из семей весьма солидных джентри. Среди пэров только Оверстоун был во всех смыслах новичком. Все прочие семьи владели своей земельной собственностью еще до 1700 г., добрая половина из них были рыцарями или дворянами еще в средние века, а остальные почти все «достигли» высших уровней в правящем классе еще до 1642 г.

Производить сравнение «продвижений» из более низких сословий в русскую и британскую аристократические элиты следует осторожно. Приобрести крупные поместья в России было куда проще и дешевле, так как в 1815 г. губернии вокруг Черного моря все еще оставались малонаселенными пограничными территориями. Вследствие массовой продажи земель после 1861 г., богатые покупатели поместий легко стяжали себе огромные состояния. Но если до 1870-х годов в России существовала не в пример большая возможность, чем в Британии, попасть в высшее сословие — а не просто в группу крупных землевладельцев — в дальнейшем, пожалуй, наблюдается как раз обратное явление. Начиная с семидесятых годов в Англии увеличилось число пэров, не имеющих земельной собственности, и полноценность члена высшего общества уже не могла измеряться исключительно количеством наличествующих у него во владении акров. В противовес этому, в России до 1914 года ни одному из представителей финансовой, промышленной и коммерческой элиты не был дарован титул, хотя некоторые магнаты, например, «сахарные короли» Терещенко и Харитоненко, были пожалованы в дворянство. Пожалование в дворянство не являлось единственным критерием ассимиляции новой элиты с аристократией. Существенное значение также имели смешанные браки. К 1914 г. русская аристократия еще не успела связать себя браками с новоявленными богачами, появившимися во время индустриального бума 1880-х и 1890-х, что, судя по всему, не удивительно, учитывая столь короткий срок. Не в пример им, лондонцы накануне Первой мировой войны стали свидетелями нескольких браков между представителями старого и нового класса магнатов, среди которых наиболее эффектными были союзы британских пэров и американских наследниц.

Интересные замечания о соотношении имущественного положения английской и германской аристократии содержит переписка королевы Виктории со своей старшей дочерью, британской принцессой и будущей германской императрицей. Так, в 1877 г. принцесса писала: «Вы знаете, как невелики состояния в Германии и как мало людей здесь имеет привычку к роскоши и train du grand monde». Будучи кронпринцессой Пруссии, Виктория считала, что не может позволить себе провести светский сезон в Лондоне, разве только будет жить в доме своей матери, и королева соглашалась, что «один сезон в Лондоне… способен разорить любого небогатого человека». Давая согласие на брак принцессы Луизы с маркизом Лорном, королева Виктория отмечала, что часть британской аристократии «по своему богатству и общественному положению, несомненно, может быть приравнена к малым германским принцам».

Совсем иную картину представляет собой другой более поздний пример имплантации английской знатной леди в прусское общество. Родители Дейзи Корнуоллис-Уэст, как известно, не были очень состоятельными людьми, зато ее супруг, принц Плесский, был одним из богатейших немецких аристократов. Сестра же принцессы Дейзи вышла замуж за герцога Вестминстерского, и ее положение позволило ей непосредственно сравнивать английский и германский образы жизни. Ее дневники дают представление о жизни высших кругов Силезии — жизни, которая, по меркам англичан, выглядела тусклой и напыщенной, но, во всяком случае, не бедной. Напротив, герцогиня подчеркивает высокую стоимость и чрезмерную пышность жизни в Плессе, отмечая, что имеющийся в распоряжении их семьи годовой доход колебался от 35 000 до 120 000 фунтов и зависел, главным образом, от рыночных цен на уголь, который поставлял ее муж. Даже в 1890-х годах, по английским меркам, «Германия оставалась примитивной», но к 1910 г., по утверждению принцессы Дейзи, в части всех потребительских товаров эта страна вырвалась вперед. Было бы действительно странным, если бы столь резкий экономический подъем экономики Германии не уменьшил бы разрыв между доходами аристократии в этих двух государствах.

Что касается богатства германской знати начала двадцатого века, то наилучшим источником информации являются тут списки Рудольфа Мартина. Правда, основанные на налоговых документах, они мшут иногда занижать оценку имущественного состояния отдельных людей. Кроме того, списки Мартина не охватывают весь Рейх, а включают лишь отдельные германские государства. Между тем, жители Пруссии и Баварии — двух королевств, вошедших в мои таблицы — составляли три четверти населения всей империи. При всех своих недостатках, статистические данные Мартина и многочисленные подробные примечания к отдельным состояниям, включенным в его списки, являются ценным материалом для каждого изучающего аристократию Германии до 1914 г.

[]

В 1914 г. Бавария, по немецким стандартам, все еще оставалась относительно бедной страной. В ней не было ни месторождений угля, ни руды, ни развитой тяжелой промышленности. Неудивительно, что в Баварии было куда меньше миллионеров на тысячу человек населения, чем в высоко индустриальных государствах, таких как Королевство Саксония или прусские провинции Силезия и Рейнская область, не говоря уже о Берлине. Тем не менее в списке Мартина присутствуют восемь жителей Баварии, имевших состояние свыше 20 миллионов марок (1 миллион фунтов), двое из которых принадлежали к королевской фамилии, а одиннадцать — к высшей знати.

Однако, цифры эти не совсем верны и вряд ли могут служить руководством для определения имущественного состояния богатейших представителей собственно баварской знати. Целый ряд крупных аристократов (например, принц Гвидо Хенкель фон Доннерсмарк) имели летние загородные виллы в Баварии, но их земельные владения и главные особняки находились за ее пределами. Хотя принц Альберт фон Турн-унд-Таксис и принц Адольф Йозеф Шварценбергский владели большими поместьями в Баварском королевстве, владения эти были карликовыми по сравнению с собственностью, которая принадлежала им в других местах, к тому же ни тот, ни другой не был баварцем и не имел никакого отношения к Баварии. Из одиннадцати дворян, являвшихся собственниками состояния свыше 20 миллионов марок, шестеро по существу были иностранцами. Из остальных пяти трое вышли из семей промышленников (Маффей, Клетт, Лотцбех), пожалованных в дворянство в девятнадцатом веке, и только двое, принц Оттинген-Валлерштейн и граф Тэринг, являлись представителями старинной местной знати. Оттинген был Standesherr из Швабии, Тэринг — из очень древнего баварского курфюршества. Земельные владения обоих в основном состояли из лесных угодьев, но хотя стоимость собственности, принадлежавшей Оттингену, была выше 36 миллионов против 25 миллионов Тэрринга— поместья Тэрринга давали 1,2 миллиона марок ежегодного дохода (60 000 фунтов), тогда как Оттинген получал только 1 миллион (50 000 фунтов).

[]

[]

Имущественное состояние сорока восьми баварцев оценивалось в пределах от 10-ти до 20-ти миллионов марок (от 1/2 до 1 миллиона фунтов). Из них тридцать два принадлежали к высшему дворянству, а четверо — к королевским фамилиям. Среди этой менее состоятельной группы иностранцы составляли меньшее число — правда, в определении, кого именно считать «баварцем», а кого «иностранцем», существуют свои сложности. Из двадцати одного баварского дворянина, двенадцать происходили из семей промышленников, получивших дворянский титул в девятнадцатом веке, остальные — из более старого дворянства. К последним относились Standesherren из Швабии (Фюггер фон Бабенгаузен и Оттинген-Шпильберг) и Франконии (Аейнинген и Лёвенштейн-Вертгейм-Фрейденберг), а также графиня Фабер-Кастелл, дочь от брачного союза между представителем младшей ветви династии Standesherren Кастелл и наследницы семьи предпринимателей Фабер. Тукеры, выходцы из старой знати Нюрнберга, были одним из редких очень древних германских родов, чье состояние образовалось на основе городской собственности, тогда как Пошингеры были промышленниками, пожалованными в дворянство в восемнадцатом веке. В этой группе из тридцати двух человек нет ни одной из старинных дворянских семей, принадлежащих к курфюршеству Виттельсбахов. Хотя в среднем собственность, принадлежащая знати, имеет большую стоимость, чем собственность, которой владели двенадцать членов буржуазной среды, вошедших в эту группу, доходы у нее были меньше. Доходы знати колебались от 90 000 марок (45 000 фунтов) у Кристофа Фрейгерра фон Тукера, который получал большую часть доходов не от сельского хозяйства, до 300 000 марок (15 000 фунтов) у принца Фюггера фон Бабенгаузена, которые он ежегодно получал от состояния в 15 миллионов марок (750 000 фунтов). В среднем двенадцать буржуа имели доходы, составлявшие 6 процентов от их состояния, а девять представителей древней баварской знати были вынуждены довольствоваться 4,5 процентами.

115 человек, собственность которых оценивалась от 5 до 10 миллионов марок (250–500 000 фунтов), по своему происхождению существенно отличались от первых двух более богатых групп. Процент буржуазии в них значительно выше, а иностранцев — намного ниже. Из шестидесяти одной дворянской семьи, тридцать шесть были потомками старинной знати Швабии, Франконии и баварских курфюрстов. Кроме более богатых семей Standesherren, именно к этой группе принадлежат самые известные имена баварской аристократии девятнадцатого века. К древней знати — курфюрстам — Баварии относились, например, Прейсинги, Аркосы, Лерхенфельды и Гумппенберги. Франкония, не говоря о нескольких фамилиях менее состоятельных Standesherren (Лёвенштейн-Розенберг, Ортенбург, Кастелл), была представлена такими известными старинными родами местной знати, как Ротенган, Крайлшейм и Ингельхейм. Древняя аристократия Швабии, хотя и более малочисленная, включала в себя Фюггер фон Глоттов и Паппенгеймов. По меркам британской и русской аристократической элиты, эти люди не могли считаться богатыми. Например, граф Йозеф фон Арко владел имуществом на 8 миллионов марок (400 000 фунтов) и имел доход в 320 000 (16 000 фунтов); граф Каспар фон Прейсинг получал ежегодно 280 000 марок (14 000 фунтов), а его имущество стоило 7 миллионов (350 000 фунтов). Доход Прейсинга равнялся 14 000 фунтам и, являясь примерно средним для тридцати шести старинных дворянских родов, составлял 4,54 процента от стоимости его капитала. Отметим еще раз, что буржуазия, собственность которой оценивалась в пределах от 5 до 10 миллионов марок, преуспевала гораздо больше, чем потомственная аристократия, имея 6,6 процентов дохода от стоимости своего капитала.

Как и следовало ожидать, в Пруссии миллионеров было гораздо больше, чем в Баварии: шестьдесят четыре человека имели состояние, которое, согласно налоговому обложению, превосходило 1 миллион фунтов (20 миллионов марок), а по рыночной стоимости, безусловно, выражалась бы цифрой еще большей. В этот список входило двенадцать принцев, герцогов и графов, двадцать восемь дворян менее высокого ранга и двадцать четыре представителя буржуазии. Деление на принцев, герцогов и графов, с одной стороны, и дворянство менее высокого ранга, с другой, является важным, так как в большей или меньшей степени точности отражает разрыв между старой и новой знатью. К 1914 г. дворянин из старинного рода, состояние которого оценивалось в миллионах фунтов стерлингов, был бы, несомненно, причислен к высшим дворянским рангам. Все двадцать восемь Freiherren или обычных дворян (то есть, просто имеющих в фамилии предикат «фон») являлись представителями родов, занимающихся финансовой и коммерческой деятельностью и пожалованных в дворянство всего лишь полвека назад. С другой стороны, среди герцогов, принцев и графов, только граф Франц-Губерт Тиль-Винклер не был выходцем из старинного дворянского рода.

Из одиннадцати миллионеров «старого дворянства» восемь были из Силезии. Среди них роды Гогенлоэ, Баллештремы, Шафготши являлись католиками. Так же католиками, из несилезских миллионеров, принадлежащих к «старому дворянству», были герцог Аренберг и принц фон Турн-унд-Таксис, не включенные в статистические данные Мартина; оба они имели еще большие состояния за пределами Пруссии. Таким образом, в Пруссии, этой цитадели протестантизма, семеро из одиннадцати самых богатых дворянских родов принадлежали к католикам. Еще более примечательно, что из двадцати восьми «новых дворян», тринадцать по происхождению были евреями. Исходя из этих данных, можно предположить, что объединить прусскую элиту в единое целое и сделать ее приемлемой для собственного народа являлось проблемой гораздо более сложной, чем те, с какими сталкивалась англиканская верхушка в Англии. По крайней мере, что касается пожалования в дворянство миллионеров, то прусское государство, по всей видимости, не проявляло даже признаков антисемитизма. Все евреи-миллионеры были дворянами, а двадцать четыре миллионера буржуазного происхождения — христианами. Основное различие, конечно, заключалось не в том, что прусское государство сознательно проводило политику благоприятствия евреям, а скорее в том, что евреи-миллионеры принадлежали к потомственным финансистам (Ротшильдам, Гольдшмидтам, Мендельсон-Бартолди, Фридлендер-Фульдам, Блейшрёдерам), между тем, как многие миллионеры-христиане из буржуазии — к промышленным и коммерческим кланам (Геншель, Ганиель, Тиссен, Штинне). В целом правительство чаще взаимодействовало с финансистами и в большей степени от них зависело, чем от торговцев и промышленников. Одиннадцать «старых дворян» имели доход, равный 4,9 процентам от стоимости их состояния, хотя Хенкель фон Доннерсмарки, Шаффготши и герцоги Уйестские получали гораздо большую прибыль. Новой аристократии удалось увеличить доход до 5,96 процентов, а прибыль двадцати четырех миллионеров из буржуазии составляла 6,41 процент. Из двадцати восьми «новых дворян» семеро были выходцами из Берлина и Франкфурта, трое — из Кельна, а остальные — из разных мест, но большинство — городские жители. Только Евгений фон Кальмитц, двое из семьи фон Штамм и Герберт фон Мейстер считали сельское поместье своей основной резиденцией.

Как и следовало предположить, группа прусских миллионеров, состояние которых оценивалось от 10 до 20 миллионов марок (от 1/2 до 1 миллиона фунтов), оказалась более многочисленной, а также была представлена большим числом предпринимателей, по сравнению с шестидесятью четырьмя звездными миллионерами из предшествующей группы. В эту «менее богатую» категорию вошло сто шестьдесят восемь человек, из которых восемьдесят два дворянами не были. Тридцать три принадлежали к титулованной знати: герцоги, принцы и графы или, в трех случаях, являлись принцами-правителями других германских государств, имевшими также крупные личные владения и в Пруссии. Пятьдесят три были представителями Freiherren или нетитулованного дворянства. И тут деление между герцогами, принцами и графами, с одной стороны, и менее знатными дворянами, с другой, отражало деление на старое и новое дворянство, хотя не столь строго, как в случае «звездных» миллионеров. Так, титул графа Германа фон Грибенау был сомнительным, новоиспеченным и, разумеется, не являлся прусским. Единственный среди очень богатых прусских титулованных дворян — графов и выше, он указал как свое постоянное место жительства не сельское поместье, а городской дом. Равным образом не вписывался в общепринятые рамки С. Ф. фон Бюлов, богатейший землевладелец в Шлезвиг-Гольштейне, отпрыск древнейшего рода, умудрившийся остаться простым дворянином. Гораздо легче объяснить ситуацию с Альбертом фон Бургсдорфом и бароном Теодором фон Флотов, представителями старинных провинциальных родов мелкопоместного дворянства, состояния которых намного превышали состояния всех других представителей восточного так называемого «местного дворянства». Бургсдорф породнился через женитьбу с очень богатым родом Пёэнсгенов из Дюссельдорфа, где впоследствии и поселился. Флотов женился на девице из семьи Грюнелиус, одной из богатейших во Франкфурте.

Среди тридцати двух титулованных «старых дворян» семнадцать были из Силезии. Таким образом, Силезия и тут прочно занимала очень большое место, хотя и не столь огромное, как в первом списке, куда вошли богатейшие слои прусской аристократии. Из этих силезцев несколько принадлежали к дворянским семьям, чьи имена встречались и среди «звездных» миллионеров (Хенкель фон Доннерсмарк, Гогенолоэ), но большинство происходили из других менее состоятельных родов (например, Маргнис, Бирон фон Курланд, Мальтцан, Опперсдорф, Лихновский). Многие из этих тридцати двух были из богатых родов Standesherren, и некоторые жили в Силезии (например, Солмс-Барут, Хатцфельд-Трасенберг), остальные — в других местах. Несомненно, крупнейшим родом в прусской Саксонии были, например, Штольберги: состояние одной их ветви — Вернигероде — равнялось 27–28 миллионам марок, двух других — Россла и Штольберг-Штольберг — оценивалось соответственно в 18–19 миллионов и 10–11 миллионов.

Сердце Пруссии — Померания и Бранденбург — подарило этой группе из тридцати двух имен только две фамилии — Путбус и фон Бер-Регенданк. Одна из ветвей семьи Арним, всегда занимавшая выдающееся место среди прусского юнкерства, в финансовом отношении оставила других аристократов далеко позади, благодаря приобретению поместья принца Пюклера в Мускау и превращению его в крупный промышленный центр.

Большой интерес представляет группа состоятельных землевладельцев из Вестфалии, уступающая в этом списке миллионеров только силезцам. Самым богатым аристократом был, пожалуй, герцог Аренберг, за ним следовали члены трех семей из прежних Stiftsadel: графы фон Вестфален, Фюрстенберг-Гердринген и Дросте Вишерингский. Согласно данным Мартина, эти трое были несравненно богаче, чем обе ветви Сайн-Витгенштейнов, выходцев из вестфальских Standesherren, не говоря уже об очень известных баварских, гессенских и, тем более, о восточных провинциальных фамилиях мелкопоместного дворянства. Поскольку никакие события, происходившие в девятнадцатом веке, не объясняют столь разительный скачок в благосостоянии этих вестфальских фамилий, следовательно, источники, которые в 1820-х годах подчеркивали процветание этой части германского провинциального дворянства, были вне всякого сомнения верны.

Подавляющее большинство, которое составляло пятьдесят три Freiherren и простых нетитулованных дворян, были из семей финансистов и коммерсантов, пожалованных в дворянство не далее, чем два поколения назад. Девять из них жили в Берлине, двенадцать — во Франкфурте и пять — в Кельне. Двое Экардштейнов, из семьи, пожалованной во дворянство в 1799 г., и двое Карстаньенов, получивших это звание в 1881 г., назвали своим основным местом жительства сельские имения. Как и Freiherr Карл фон Камп-Массаунен, который в фискальных статистических данных фигурирует как самый богатый налогоплательщик по всей сельской Восточной Пруссии. Однако по происхождению Камп-Массаунен был отнюдь не из старинных юнкеров. Преуспевающий гражданский служащий, он сколотил свое состояние благодаря браку, породнившему его с текстильной династией Байер. В предвоенные годы по своему доходу он вдвое превосходил принца Рихарда Дона-Шлобиттенского, второго по богатству человека в Восточной Пруссии, потому что прибыли от хозяйства Дона не могли сравниться с дивидендами ведущей промышленной фирмы. Доход «нового дворянства» по отношению к стоимости их состояний равнялся 5,46 процентам, тогда как представители «старого дворянства» получали ежегодно лишь 3,83 процента от стоимости имущества. И тут наивысшие дивиденды шли богатым предпринимателям, восемьдесят два представителя которых получали в среднем 5,66 процентов чистого дохода в год.

[]

[]

Можно в порядке критики указать, что эти статистические данные, охватывающие миллионеров-дворян не включают восточное провинциальное нетитулованное дворянство, то есть ту часть дворянства, которая играла наиболее важную роль; в конце концов, именно это рядовое дворянство, а не Standesherren и не силезские магнаты, создали Пруссию. Именно они, а не богатая аристократия, проводили аграрную политику, которая явилась столь значительным фактором при жизни Вильгельма. В таблице 2.15 [] мы попытались учесть данную критику и представить всех землевладельцев-дворян Прусского королевства, чья собственность в 1912 г. оценивалась свыше миллиона марок (50 000 фунтов).

Из приведенной таблицы становятся вполне очевидными различия между провинциями Пруссии. В 1912 г., как и в 1806 г., на всех имущественных уровнях силезцы представлены в наибольшем числе, но в пропорциональном соотношении они превалировали в более богатых категориях, чем в бедных. В историческом ядре Пруссии, в Бранденбурге и Померании, крупных землевладельцев почти не существовало, и подавляющее число дворян владело собственностью стоимостью от 1 до 5 миллионов марок, если вообще попадали в эти оценочные рамки. Причем померанских дворян, «стоивших» свыше 5 миллионов марок, было гораздо меньше, чем бранденбургских. Картина богатства в Прусской Саксонии и Познани напоминала бранденбургскую с той разницей, что в Познани многие дворяне-землевладельцы были поляками. Дворянство Восточной и Западной Пруссии было гораздо слабее, чем в других восточных провинциях.

В таблице 2.15 хорошо видны основные различия, касающиеся всех восточных княжеств, с одной стороны, и Шлезвиг-Гольштейна, Вестфалии и Рейнской области, с другой. В этих трех германских государствах дворян, владеющих собственностью, оцениваемой от 1 до 2 миллионов марок, фактически было меньше, чем владеющих собственностью в 2–5 миллионов марок. Значительного числа бедного провинциального «джентри» здесь не наблюдалось. Напротив, наличествовало более малочисленное, но зато явно более обеспеченное сельское дворянство.

Различия между структурой и имущественным состоянием дворянства в Рейнской области, Вестфалии и Шлезвиг-Гольштейне, с одной стороны, и юнкерами, с другой, имело огромное политическое и культурное значение в Германии в девятнадцатом веке. Характеризуя члена богатого знатного рода Рейнской области, барон фон Штейн говорил о юнкерстве:

«Дворяне Пруссии являются бременем для нации, так как они многочисленны, в большинстве своем бедны и жадны до всякого рода должностей, жалований, привилегий и льгот. Из-за бедности им недостает образования, они вынуждены получать его в нищенски оборудованных кадетских корпусах, и высокие должности для них закрыты <…> эта огромная армия полуобразованных людей реализует свои претензии за счет своих соотечественников в двойном качестве — как дворяне и как чиновники».

Католицизм, исповедуемый дворянами Вестфалии и Рейнской области, резко отличал их от юнкерства при всем сходстве и различии этих двух групп. Однако хотя дворянство Шлезвиг-Гольштейна было протестантским, оно во многих отношениях не походило на высшее сословие Пруссии. Вот что пишет об этом Иоахим фон Диссов:

«…среди дворян Шлезвиг-Гольштейна откровенно провинциальные и неотесанные юнкера встречаются реже, чем в других наших аграрных районах Северной Германии. Отчасти это происходит от того, что эти семьи исторически связаны с Королевством Дании, а отчасти благодаря лучшему экономическому положению. Наследники крупных майоратов (Fideikommissi!) в юные годы посещали иностранные государства и несли военную службу не в маленьких гарнизонных городках, а по большей части в полках гвардейской кавалерии, главным образом в Берлине и Потсдаме. И культурные традиции в этой земле были также не редко более прочными, чем в соседних, богаче поместные библиотеки, ценнее мебель, а семейные портреты писались более изрядными живописцами».

Из этой сложной, порой, возможно, даже утомительной главы, насыщенной статистическими данными, следуют четыре основных вывода.

Во-первых, хотя проследить географическое распределение аристократии в обществе и измерить различие в ее доходах вполне возможно, дать точное перекрестное сопоставление дворянства разных стран — задача крайне сложная. Статистические данные для разных стран известны с разной степенью достоверности и относятся к различному времени. Сравнение статистических данных о налогах в Пруссии, начиная с 1912 г., скажем, с частными отчетами русских дворян примерно за тот же период и английскими данными, составленными за четыре предшествующие десятилетия, таит немалые опасности.

Тем не менее, можно все же наметить отдельные основные пункты для сравнения. Если в 1800 г. русская и английская аристократическая элита имела примерно равные доходы, то к 1850-му году англичане вырвались далеко вперед, сохраняя первенство вплоть до 1914 г. Немцы, за исключением крупных собственников Богемии, в 1815 году были гораздо беднее как англичан, так и русских. К 1914 г. наиболее богатые немцы догнали русских и стали в один ряд с англичанами. Доход Хенкеля фон Доннерсмарка, равный 12 миллионам марок в год (600 000 фунтов), уступал, по-видимому, лишь ежегодному доходу герцога Вестминстерского. Семнадцать британских пэров в 1883 г. имели доход свыше 100 000 фунтов в год, однако, поскольку большинство из них владели городской и промышленной собственностью, состояния их за последующие три десятилетия, несомненно, увеличились. В 1912 г., с другой стороны, только шестеро прусских титулованных землевладельцев получали доход свыше 100 000 фунтов в год. Английские магнаты по-прежнему оставляли прусских далеко позади.

Однако, что касается большинства аристократов и более богатых родов поместного дворянства, то здесь картина вырисовывается гораздо менее ясно. В 1873 г. 2500 британских землевладельцев, не считая тех, кто имел собственность в Лондоне, получали доходы от ренты свыше 3000 фунтов. К 1912 г. их число несомненно сократилось из-за падения арендной платы на пахотные земли в южной части Англии и резкого ухудшения положения ирландских джентри. В Пруссии, менее плотно населенной стране, 493 землевладельца из дворян владели собственностью, которая в 1912 г., согласно налогообложению, оценивалась свыше 2 миллионов марок (100 000 фунтов), и даже самые бедные из них имели годовой доход в 4000 фунтов. Многие из 636 дворян-землевладельцев, владевших собственностью от 1 до 2 миллионов марок, получали такой же доход и даже выше. Однако, для достоверного сравнения с Британией необходимо учесть как прусских землевладельцев недворянских сословий, так и многочисленных собственников земли, дворян и недворян, ежегодный доход которых соответствовал 3000–4000 фунтам. Стоит добавить эти группы, к тому же учесть различие в численности населения Великобритании и Пруссии, и разрыв между доходами аристократии этих двух стран исчезнет. В полную противоположность ситуации, характерной для 1815 г., столетие спустя представители прусской знати уже не уступали типичному английскому аристократу, не принадлежащему к плутократии, или наиболее состоятельным семьям в графствах.

Однако ни в Германии, ни в Британии, ни в России, богатство аристократии не могло уже играть решающую роль в обществе, как это было в прединдустриальную эпоху. Прибыли от торгово-промышленной деятельности, или даже от государственных облигаций, приносили большие доходы. Подавляющее число богатых людей не были ни аристократами, ни землевладельцами. Поэтому вполне логично, что во всех этих грех странах, аристократам, чтобы не сдавать своих позиций, оставаясь в числе очень богатых, необходимо было иметь неаграрные источники дохода.