Глава 1. Ловушки – политические и культурные

ЗА ПРОШЕДШИЕ ДВЕ ТЫСЯЧИ ЛЕТ для людей в разных странах и в разные времена слово «империя» означало самые разные вещи. Более того, часто оно имело разный смысл для людей, живущих в одной и той же стране и в одно и то же время. Что же касается государственных деятелей и политических мыслителей, то, пользуясь неясностью термина, они во все времена употребляли его в самых различных контекстах и в самых разнообразных значениях.

Использование термина «империя» часто носило полемический характер, и это сильно осложняет нашу задачу. Назвать какое-либо государство империей означало мгновенно навесить на него ярлык причем как в отрицательном, так и в положительном смысле. Во время холодной войны Советский Союз объявлял своих противников империалистами. Они ответили тем, что заклеймили Советский Союз «империей зла». Ученые, обсуждавшие этот термин, оказались таким образом втянутыми в политическую полемику в рамках идеологической и геополитической борьбы, шедшей в послевоенные десятилетия практически во всем мире. И хотя предмет этой полемики и ее специфический контекст представлялись беспрецедентными, политизированные прения вокруг значения и правомерности понятия «империя» были отнюдь не новы. Еще в политических диспутах восемнадцатого века об империи (хотя в то время она часто называлась иначе) много спорили с использованием терминов, не совсем незнакомых участникам нынешних дискуссий об империализме. А в средневековой Европе папы и императоры яростно враждовали по поводу разных концепций империи, трактующих вопросы лидерства в западном христианском мире и приоритета светской или церковной власти.

По контрасту с концом двадцатого и (не так однозначно) восемнадцатым веком в средневековой Европе понятие «империя» было вполне позитивным. Оно ассоциировалось с религиозным (христианским) единством, стабильностью и законностью в отношениях государей и их подданных. Точно так же в конце девятнадцатого и начале двадцатого века большинством европейцев (за исключением некоторых угнетенных народов) понятие «империя» воспринималось одобрительно, В эпоху, когда пропасть между слабыми и сильными государствами представлялась непреодолимой и слабые казались обреченными на маргинальное, и угасание, оно подразумевало мощь и уверенность в своих силах. Империи были локомотивом прогресса и цивилизации, неся отсталым «малым народам» дары «западных» ценностей и технологий. Будущий мир виделся сквозь призму культуры и истории имперских народов,

В следующем столетии «империя» снова стала ругательным словом. Воплощая навязанную извне авторитарную форму правления, это понятие лоб в лоб сталкивается с понятием демократии – доминирующей идеологии современного мира. Преобладание западной политики, экономики и культуры в третьем мире вызывает ярость не только у его образованных представителей, но и среди западной интеллигенции, которая ощущает себя жертвой давления классовых, сексуальных и ценностных систем, определяющих два последних столетия облик европейской и североамериканской цивилизаций.

Сам факт имперского статуса приводил к важным политическим последствиям, что хорошо видно на примере Британии и Франции, Как и полагается, эти метрополии обладали заморскими колониями, но британское и французское национальные государства были юридически обособлены от своих периферийных империй. Однако имелось два серьезных исключения – Ирландия и Алжир, которые юридически входили в состав самих метрополий.

Из-за того, что в 1801 году Ирландия стала частью Соединенного Королевства, историки Британской империи обычно выпускают ее из вида. Хотя еще в шестнадцатом веке именно в Ирландии были заложены основные принципы британского имперского правления. Они подразумевают идеологию цивилизационной миссии – глубокое (и, как правило, пренебрежительное) чувство культурного превосходства над аборигенами, а также доктрину terra nullius1, предполагающую, что земля (и как следствие другие экономические ресурсы), которую плохо обрабатывают отсталые местные жители, может быть законно экспроприирована более сильным и развитым захватчиком. Несмотря на то что сейчас историки стали уделять много внимания Ирландии восемнадцатого века в колониальном или североатлантическом контексте (другими словами, рассматривая ее как часть империи – наряду с североамериканскими колониями, Вест-Индией и Шотландией), в работах, посвященных Британии после 1801 года, такие сравнения понемногу исчезают. В девятнадцатом веке британцы перестали рассматривать Ирландию как колонию, и точно так же поступили историки.

В Британии конца девятнадцатого – начала двадцатого века это различие играло огромную роль. Уже в 1860-х годах Лондон безоговорочно признал право белых доминионов на самоуправление и предоставил им право самим определять свое политическое будущее, В 1870 году заявление бывшего премьер-министра графа Расселла; «Если большинство в любой из зависящих от нас территорий в лице своих представителей проголосует за отделение, не будет предпринято никаких попыток, чтобы удержать их. Ошибки, совершенные Гренвилем, Тауншендом и лордом Нортом, не повторятся» выглядело трюизмом. Но это никоим образом не относилось к Ирландии. Даже сорок лет спустя идея независимости Ирландии оказалась настолько неприемлемой для Лондона, что во избежание этого большая часть британской элиты была готова на существенные изменения в британской конституции и даже на гражданскую войну. Так что во-прос статуса Ирландии (отличного от белых доминионов) был далеко не только терминологическим. Хотя именно этот статус удерживал Ирландию внутри империи и формировал общественное мнение по ирландскому вопросу, В похожей ситуации оказался Алжир: для тех, кто считал его французской колонией, идея независимости Алжира выглядела естественной и неизбежной частью процесса деколонизации, а для тех, кто считал его французской провинцией, – посягательством на священную территориальную целостность Франции,

Terra nullius (лат,) – ничейная территория; область, не подпадающая под сюзеренитет какого-либо государства. Как отмечал еще Гуго Гроций (1583-1645), «ничья земля» приравнивается к территории противника по праву вести на ней военные действия.

Рассел Джон (1792-1878) – граф, премьер-министр Великобритании в 1846-1852 и 1865-1866 годах, лидер вигов. Проводил репрессии против чартистов и революционного крыла ирландского освободительного движения.

По всей видимости, имеются в виду: Джордж Гренвиль – премьер-министр Великобритании в 1763-1765 годах; Чарльз Тауншенд (1700-1764) -лорд-казначей британского правительства, который предложил снизить налоги в Англии за счет усиленного сбора пошлин с американских торговцев, ужесточить таможенный контроль и одновременно ввести налоги на доставку в колонии бумаги, стекла, свинца, красок и чая; лорд Фредерик Норт (1732-1792) – премьер-министр Великобритании в 1770-1782 годах,

Но, пожалуй, нигде и никогда вопрос позитивного или негативного отношения к империи не стоял так остро и не был столь противоречив, как в современной России. Для того чтобы осознать свои новые цели и задачи, посткоммунистической России необходимо определить свое отношение к царскому и советскому прошлому. Но назвать Советский Союз империей – для большинства русских, воспитанных в марксистско-ленинском простодушии, значило бы безоговорочно осудить его, выбросить на свалку истории и признать бессмысленной, даже безнравственной жизнь всего старшего поколения россиян. Если Советский Союз был империей, он не только был незаконен – ему просто не должно быть места в современном мире. В нынешней всемирной «большой деревне», где рынки открыты, а идеи свободно пересекают границы благодаря Интернету, любая попытка восстановления империи будет реакционным и бесполезным донкихотством, С другой же стороны, если считать Советский Союз не империей, а единым наднациональным пространством, сильным своей идеологической и экономической общностью, то его разрушение было, конечно, ошибкой и, возможно, преступлением, а стремление возродить его частично или даже целиком не обязательно является безнравственным или безнадежным, И поскольку большая часть российского населения до сих пор еще не приняла постсоветский порядок и определенно не примет, по крайней мере в течение жизни нынешнего поколения, вопрос отношения к империи остается для России архиважным и политически спорным.

В 1902 году английский ученый ДжА Хобсон начал свою книгу об империализме с попытки дать определение этому понятию. Он утверждал, что «когда значения меняются так быстро и так неуловимо, не только следуя за развитием мысли, но и зачастую становясь жертвой искусственных манипуляций дельцов от политики, преследующих цель затемнить, расширить или исказить эти значения, не приходится ожидать строгости в определениях, свойственной точным наукам», Понятие «империя» гораздо старше, шире и сложней, чем понятие «империализм», И чтобы эта книга не утратила четкость структуры и ясность аргументации, читателю необходимо различать многообразные и постоянно эволюционирующие значения понятия «империя», разобраться, в каких контекстах оно употребляется.

Проще всего признать право государства называть себя так, как ему заблагорассудится. Государство Бокассы было империей, потому что он так захотел. Советский Союз не был империей, потому что его правители решительно отвергали этот термин. Но такой подход не слишком перспективен.

Дж. А. Хобсон – английский историк и политолог начала XX века, один из основателей доктрины «нового либерализма»,

Бокасса Жан Бедель (1921-1996J – с 1966 по 1977 год президент Центрально-Африканской Республики. В 1977 году объявил себя императором. Большой друг Л.И. Брежнева и один самых жестоких и кровожадных диктаторов в истории человечества.

Гораздо интересней проследить, какие образы и оценки слово «империя» вызывает в обычном (то есть не академическом) англоговорящем мире. У старшего поколения британцев «империя» прежде всего ассоциируется с конкретным государством – Британской империей. Оно вызывает ностальгические воспоминания о том времени, когда британцы были самой сильной и цивилизованной нацией, которой завидовал весь мир, и оживляет родственные и дружеские чувства к многочисленной родне и друзьям за океанами. Кроме того, в памяти встают воспоминания о том, как в 1940 году одинокой, героической и беззащитной Британии пришли на помощь отряды добровольцев со всех концов империи. В современной Британии до сих пор еще живы отголоски былого могущества – от сети индийских ресторанов «Колониальные сказки» до тяжелой на подъем монархии, соглашающейся со своим съежившимся постимперским статусом куда медленней, чем народ, который она символизирует и представляет.

Для молодого поколения даже в Британии, не говоря уже о Северной Америке, слово «империя» имеет совсем другие оттенки, уходящие корнями в межгалактические войны и научную фантастику. Детские книги и видеофильмы (особенно в Северной Америке) предлагают преимущественно современную трактовку этого понятия. Их герои борются, чтобы освободиться от владычества «империй зла», чье авторитарное правление зиждется на коварстве и безжалостном применении силы, чья алчность не знает границ, чьи должностные лица выглядят, как космические варианты нацистских штурмовиков, чьи лидеры похожи на английских колониальных правителей или прусских аристократов. Авторы книг и видеофильмов, которые расширяют детское воображение, отсылая читателей в отдаленное межгалактическое будущее, довольно ловко подбирают имена для своих персонажей из почти столь же отдаленного имперского прошлого. Так, Саргон I, правитель древнего Аккада* и, возможно, первый император на земле, теперь возрожден в межгалактическом облике. Подобные образы формируют мнения не только широкой публики, но и некоторых протяжении тысячелетия внутри западной традиции термин «император» приобретал разные оттенки, но его военная составляющая никогда не ослабевала, а с восемнадцатого века стала набирать новую силу. Последние германский и русский императоры редко изображались без военной формы и больше всего любили фигурировать в мундирах командиров своих самых престижных полков (чаще всего -тяжелой гвардейской кавалерии) – со шлемами, разукрашенными орлами, которые должны были символизировать прямую связь с Римом.

Саргон 1 – царь Шумера и Аккада, правивший в 2568-2513 годах до н. э. Создал государство, простиравшееся от Персидского залива до Средиземного моря, и стал основателем Аккадской династии, просуществовавшей до 2470 года до н. э. «Саргона» – международный клуб по распространению компьютерных и ролевых игр.

Когда Япония эпохи Мейджи решила «вестернезироваться», чтобы вступить в клуб «цивилизованных» великих держав, именно эти государства она выбрала образцом для подражания. И вполне логично, что именно имперская Германия оказалась наиболее предпочтительной ролевой моделью. Японский монарх назвал себя императором, потому что быть чем-то меньшим значило признать статус, подчиненный по отношению к статусам ведущих европейских правителей, – в конце концов даже британская королева провозгласила себя императрицей (Индии) в 1876 году. Он надел современный военный мундир, сделал смотр своим войскам и провозгласил себя верховным главнокомандующим; оставаясь в то же время – конституционно – главой государства и правительства. Причем ни одной из этих функций Тенно 8 фактически не выполнял, будучи по своему действительному положению гораздо ближе к верховному священнику, чем к монарху в западной традиции. Даже после реставрации Мейджи японские монархи не назначали министров и не определяли политику страны в тех масштабах, в каких это делали (и в некоторых странах продолжают делать до сих пор) европейские монархи. Но когда император

Революция Мейджи, произошедшая в 1868 году, когда Токугава Кейки, последний Сёгун, отказался от своей политической власти в пользу императорского трона Мейджи, принесла в Японию не только возврат идей имперского превосходства, но и европеизированный образ культурной, политической и экономической жизни.

Хирохито на белом коне делал смотр своим победоносным войскам, он вел себя по западным имперским канонам и таким образом демонизировал себя в глазах западного общественного мнения, которое, безусловно, истолковало импортированные западные имперские символы на свой лад. Не будет большим преувеличением сказать, что японская монархия пала жертвой переноса слов и концепций в чуждую культурную среду, где они приняли другие значения, замаскированные похожей терминологией и символикой.

Тенно (небесный господин) – древнейший титул японских императоров.

Император Хирохито (1901-1989) – предпоследний японский император, правил в 1926-1989 годах, В 1921 году первым из японских принцев посетил Европу. Первые годы правления Хирохито отметились ростом военной мощи Японии, усилением влияния милитаристической группировки в правительстве. После поражения Японии во Второй мировой войне Хирохито практически отошел от управления страной.

Римские концепции империи

ПАМЯТУЯ О ВЕРОЯТНЫХ ОШИБКАХ и стараясь по возможности оставаться в рамках нашего проекта, продолжим исследовать слово «империя» и эволюцию его значений. Imperium римского магистрата было правом руководить и требовать повиновения от своих подданных. Со временем это понятие расширилось и по аналогии стало означать право Рима требовать повиновения от покоренных народов. Как и следовало ожидать от римлян, их концепция империи была так хорошо сформулирована юридически и политически, что до сих пор сохранила свое значение и в западной истории, и среди западных историков. Разумеется, гораздо удобней пользоваться концепцией, если держать ее в строгом ошейнике четких юридических и политических определений. Согласно концепции римлян империя – это государство с точно обозначенной территорией, осуществляющее суверенное управление своими подданными, в той или иной форме находящимися в его прямом административном подчинении. Это не гегемония политических деятелей. Когда Рональд Рейган назвал Советский Союз «империей зла», это, безусловно, было отчасти навеяно научной фантастикой и, естественно, нашло отклик у людей, привыкших к ее терминологии. Что дает лишний повод подчеркнуть абсолютную ложность представлений Рейгана о постсталинской России.

Чтобы понять многообразие значений и нюансов слова «империя», необходимо проследить его эволюцию на протяжении тысячелетия. Хотя у такого подхода есть свои опасности. «Империя» происходит от латинского слова imperium, которое точнее всего переводится как «законная власть» или «суверенное право». Другие ключевые слова, такие как «император» (imperator), «колониализм» и «колонизация» (colonia), также имеют латинские корни. На протяжении веков эти слова эволюционировали внутри латинской христианской традиции и использовались преимущественно по аналогии и для обозначения понятий, весьма удаленных от первоначального латинского значения. Тем не менее проследить эволюционную логику использования термина «империя» в западной традиции представляется возможным.

Но этот термин применялся не только учеными, но и западным обществом в целом, когда речь заходила о политических системах, не укладывающихся в латинскую традицию. Во многих случаях аналогии довольно прозрачны, и использование термина «империя» оправданно и полезно- Однако и здесь требуется известная осторожность. Даже когда законы, институты и политические системы кажутся очень похожими на имперские, они хотя бы в какой-то степени отражают культуры и цивилизации, в которых они существуют. Институты могут формально совпадать как две капли воды, но ментальность и амбиции тех, кто участвует в них, могут отличаться как небо и земля. Одно и то же слово, использованное в различных культурных контекстах, может дать совершенно неверное представление о реальности.

К примеру, слово «император» в его первичном римском значении переводится как «успешный полководец». И хотя даже в римские времена это слово должно было обозначать монарха, оно всегда сохраняло совершенно недвусмысленный военный оттенок. Римские императоры оставались в первую очередь и преимущественно полководцами. В еще меньшей степени это магнетическая привлекательность великой культуры или давление глобальной экономической системы. И уж менее всего это просто одна из форм чуждого и навязанного извне воздействия.

Хотя было бы удобней ограничиться узким политическим определением империи, иногда это бывает очень и очень непросто сделать. Михаэль Манн убедительно показал, что политика, вооруженные силы, экономика, культура и религия в равной мере являются факторами имперского могущества, только их относительная значимость меняется от эпохи к эпохе, В начале двадцать первого века экономический и культурный факторы стремительно выходят на передний план. Означает ли это, что империя умерла, или здесь просто требуется скорректировать терминологию применительно к современным условиям? В конце концов, в своих самых важных и интересных для нас проявлениях империя всегда стремилась быть политическим лицом какой-то великой цивилизации или хотя бы культуры, значительно большей, чем культура местного значения. Тогда как сама цивилизация зачастую была во многом воплощением какой-то великой религии,

В глазах римлян Римская империя была универсальной: она повелевала всей землей или по крайней мере всеми ее частями, которые того стоили. К варварам, обитавшим за имперскими границами, римляне относились, примерно как колонисты девятнадцатого века к «аборигенам». Своего единственного соседа – Парфянскую империю – римляне считали «восточной деспотией, варварской и хвастливой нацией, состоящей из всякого сброда». Как и большинство других аспектов римской культуры, ее универсализм во многом обязан грекам, Александр Македонский покорил практически весь известный мир, и хотя его империя просуществовала недолго, распространение эллинистической культуры продолжалось и после ее распада, «Греческие философы, в особенности стоики, утверждали, что все человечество – это единое сообщество, объединенное вселенским разумом. Именно греки со второго века до нашей эры стали отождествлять Римскую империю и вселенную (oikoumene),.. Эти идеи оказали такое глубокое влияние на сознание политической и интеллектуальной элиты Рима, что к первому веку понятия orbis terrarum и imperium слились в одно, и с того времени никаких различий между ними не делалось»,

Манн Михаэль – современный американский ученый, профессор социологии Калифорнийского университета.

Orbis terrarum (лат.) – «круг земной» или «вселенная»; у римлян обозначение стран и их населения на земле, насколько она им была известна.

Принятие в четвертом веке христианства – религии, которая не признает ни политических, ни культурных границ, только расширило римский имперский универсализм. Постепенно христианское духовенство, проповедуя Евангелие за границами государства, обратило целые народы в свою религию и, соответственно, в конце концов приобщило их к своей культуре. Такого правители имперского Рима никогда не могли себе представить. Объединение универсалистской имперской традиции с монотеистической мировой религией создало новый тип империи, которому предстояло лечь в основу многих могущественных государств, существующих и по сей день. По сравнению с синкретичными, политеистическими империями прошлого «доктринальная жесткость» иудейского монотеизма несла в себе ростки как единства, так и раскола. Единая религия может формировать культуру и даже национальный характер. Но «мы должны считаться с возможностью, – пишет Гарт Фоуден, – что монотеизм сам по себе способен при определенных обстоятельствах вызывать рознь. Там, где политеизм размывает божественное и снижает накал и напряженность религиозных споров относительно его природы, предлагая широкий спектр возможных вариантов, монотеизм сконцентрирован на божественном и раскаляет религиозную полемику, загоняя всех верующих, со всем бесконечным разнообразием их религиозных мыслей и обычаев, в один плавильный котел, который рано или поздно лопнет».

Фоуден Гарт – современный английский историк, специалист по античности, сотрудник афинского Центра по изучению Греции и Древнего Рима.

Наследники Рима

У РИМСКОЙ ХРИСТИАНСКОЙ МОНОТЕИСТИЧЕСКОЙ империи было трое наследников: Византия, ислам и Западная Римская империя. В седьмом веке неистовый натиск мусульманства серьезно ослабил Византийскую империю и кардинально изменил ее культуру, общество и государственные институты. Впрочем, и до этого времени Византия была не столько наследницей Рима, сколько просто его историческим продолжением. Галлия, Испания и Британия всегда считались наименее важными и богатыми римскими провинциями. Культурным и экономическим центром средиземноморской империи было южное и восточное побережье, и именно здесь Римская империя консолидировалась в пятом веке. Столетием позже, при императоре Юстиниане, Византия вновь захватила большую часть Италии. К концу седьмого века Византия отличалась от Западной Римской империи во многих важных аспектах. И главным отличием было то, что византийский император имел гораздо большее влияние на константинопольского патриарха, чем любой западный император – на папу. К тому же западные императоры попали в зависимость от наследственной земельной аристократии. Последняя наложила существенные ограничения на королевскую и императорскую власть не только de facto, но и юридически. Феодальный контракт представлял собой двустороннее соглашение, нарушение которого монархом делало законным сопротивление вассалов. Разумеется, теоретически абсолютная власть византийского императора, как и любая другая самодержавная власть, была на практике ограничена многими факторами. Но она не была ограничена законом и не рассматривалась как договор – и в этом было основное различие между востоком и западом Европы.

Юстиниан I Великий, Флавий Петр Савватий (ок. 482-565) – византийский император в 527-565 годах. Знаменит жестокими преследованиями язычников и успешными захватническими войнами.

В 1453 году Византийская империя распалась, не оставив прямых наследников. И хотя царская Россия унаследовала некоторые аспекты византийской имперской идеологии и ее символику, она имела с Византийской империей очень мало общего.

Еще слабее ниточка, которую можно протянуть от Рима – через Византию и царскую Россию – к Советскому Союзу, Собственно говоря, все генеалогии такого рода выглядят довольно сомнительными. Но в одном весьма важном аспекте советскую империю можно рассматривать как продолжателя римской христианской имперской традиции. Это сочетание огромной власти и огромной территории с религией, имевшей шансы стать универсальной и монотеистической. Международный коммунизм со временем ожидала участь, в некоторых отношениях схожая с судьбой ранней монотеистической универсалистской империи: появились соперничающие центры власти, группирующиеся вокруг политических фракций и узаконенные разными интерпретациями основной доктрины. Эти новые государства отвергли контроль со стороны религиозного имперского центра и со временем вернулись к своим изначальным традициям и культуре. Подобные параллели, которые очень любил Арнольд Тойн-би, имеют существенные достоинства, и их, вне всякого сомнения, следует учесть, когда мы вплотную подойдем к рассмотрению советского государства в контексте империи.

Исламскую империю трудно назвать прямой наследницей Рима, Император не переходил в ислам, римско-византийская элита не стала духовным и гражданским лидером исламского сообщества, не привнесла в него (как это было в случае с христианскими Римской и Византийской империями) свои духовные ценности, идеи и традиции. Империя раннего халифата была основана прежде всего на новой религии, вокруг которой сформировалась совершенно новая цивилизация.

Но все же в одном важном отношении ранний халифат Аббасидов и Омейядов был наследником Рима. Новая религия была монотеистической и универсалистской по традиции, установленной именно христианским Римом. Ислам признавал свою генеалогическую связь с христианством и выказывал явную толерантность к «народу Книги». Халифат оккупировал многие жизненно важные центры Римской империи, но его влияние распространилось гораздо шире – через земли Плодородного Полумесяца на персидское плато и в Северную Индию. До степени, которой не достигла никакая другая империя, халифат контролировал почти весь античный мир – Египет и то, что мы сейчас называем Ближним Востоком. Со временем эта империя пала жертвой не только трудностей, возникающих при управлении такими обширными пространствами при крайне затрудненных коммуникациях того времени, но также и доктринальных диспутов, порожденных монотеизмом.

Аббасиды – династия арабских халифов в 750-1258 годах. Происходит от Аббаса, дяди пророка Мухаммеда. С конца VIII века от халифата Аббасидов, включавшего первоначально страны Ближнего и Среднего Востока, Северной Африки, начали отпадать отдельные области. Омейяды – династия мусульманских халифов, основана Моавией в 661 году. Владела до 750 года всеми областями арабов, достигшими при них высшего процветания и далеко расширившими свои пределы. В 755-1031 годах ограничена в своей власти пределами Кордовского халифата в Испании.

Земли «Плодородного Полумесяца» – земли между реками Тигр и Евфрат (так называемое Междуречье), считающиеся колыбелью мировой цивилизации.

Перестав существовать, халифат оставил после себя некое политическое образование, которое Гарт Фоуден называет содружеством: «группу политически независимых, но родственных государств, объединенных общей культурой и историей». Французский историк А. Микель16 описывает, как жилось в этом обществе, даже после того как его политическое единство дало трещину. Это значило «иметь возможность говорить о религии и праве в любом уголке гигантской территории, пользуясь одним, повсеместно принятым словарем и сводом законов; обсуждать требования традиций и личные убеждения; испытывать волнение у могилы святого человека, перед которым благоговел с детства, проведенного в Палестине, и который похоронен в тысячах километров оттуда; ценить соблюдение общих для всех ритуалов и общий образ мысли; жить по единому для всех расписанию, размеченному пятью дневными молитвами; цитировать автора, известного и почитаемого повсюду; вступать в дискуссии о легитимности Омейядов; быть понятым, говоря на арабском, почти повсеместно; в любой мечети знать, в каком направлении находится Мекка; короче говоря, делить со всеми историю, культуру, повседневную жизнь, мысли и чаяния»

Микель Андре – современный французский историк, автор многих книг по арабистике, профессор арабского языка и литературы в Коллеж де Франс.

Со временем этому содружеству суждено было распространиться намного дальше и без того широких границ бывшего халифата. Мусульманские воины, а в еще большей степени торговцы, донесли ислам до Восточной Африки, Индии и Центральной Азии, а также до Явы, Суматры и даже Китая. Во многих этих странах исламу пришлось внедриться в местную культуру и победить местную религию, что он и сделал гораздо более успешно, чем это удалось христианам. При всем мощнейшем ассимилирующем воздействии китайской культуры сознание своей исламской идентичности среди этнического меньшинства ханьских мусульман (народность хуэй), не имеющих даже собственной территории, оказалось настолько сильным, что эти люди, говорящие на китайском языке и выглядящие как обычные китайцы, были официально признаны коммунистическим режимом отдельной национальностью -уникальный случай признания религиозной идентичности, между прочим, полностью противоречащий официальному китайскому определению национальности, данному еще Сталиным и рассматривавшему национальность исключительно как общность языка, территории, экономики и культуры.

Хуэй – народность в Китае, говорящая на различных, главным образом северных, диалектах китайского языка. Состоит из двух групп -северной (дунгане) и южной, имеющих различное происхождение. По религии – мусульмане-сунниты.

В пятнадцатом и шестнадцатом веках большая часть прежнего халифата была реставрирована как единое государство (империя) турецкой династией Османов. Османы не были потомками пророка, подобно Омейядам и Аббасидам, и никогда не претендовали на это. Они никогда не владычествовали над Испанией или Северной Индией, и ни на один значительный отрезок времени не доминировали на персидском плато. С другой стороны {и в этом они тоже отличались от халифата), они все-таки завоевали христианские Балканы и, что важнее всего, Константинополь – имперский город, римскую христианскую столицу, о чем так долго мечтал ислам. И если (а это очевидно) османские султаны и халифы были наследниками мировой мусульманской империи, то до некоторой степени они были наследниками Византии и Рима. Называя себя султанами Рума (то есть Рима) и воцарившись в «римской» столице, они однозначно считали себя законными правопреемниками римской в частности и средиземноморской и ближневосточной имперской традиции вообще. Так, в первые сто лет после захвата Константинополя в качестве одного из аспектов этой имперской преемственности османы предлагали относительный мир, безопасность и веротерпимость не только мусульманским, но также христианским и еврейским подданным своей претендующей на универсализм империи.

Ранние европейские концепции империи и их происхождение

ТРЕТИЙ НАСЛЕДНИК ВЕЛИКОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ – Западная Римская империя – в течение многих веков была слабейшей из всех. Ничто в средневековой Европе не могло сравниться с великолепием и могуществом Византии, не говоря уже о халифате, в годы их расцвета. И тем не менее именно потомки средневекового западного христианства и их политические концепции в конце концов стали доминирующими в мире. По этой причине особое внимание надо обратить на эволюцию слова «империя» (то есть imperium) в Средневековье.

В ту эпоху это слово имело несколько различных, хотя и пересекающихся смыслов, но только трем из них суждено было приобрести существенное значение в исторической перспективе. Первое может быть названо «германским». Империя в этом случае обозначает конкретное государство – Священную Римскую империю (Reich) германской нации, – а также институты, идеалы, интересы и ассоциации, связанные с ним. Несмотря на то, что среди своих предшественников это государство числило десятивековую саксонскую династию и даже императора Карла Великого, свое современное и собственно германское обличие оно приобрело только в четырнадцатом веке. Именно в это время империя окончательно сформировалась, постепенно освобождаясь от папского вмешательства и итальянских проблем. Даже впоследствии рейх никогда не был чисто германским – в него входили, например, чешский и голландский народы. Тем не менее по населению, культуре и самосознанию империя была преимущественно немецкой и охватывала большую часть европейских немецкоговорящих сообществ. В девятнадцатом и двадцатом веках предметом горячих споров стал вопрос, какая именно германская традиция и какой политический лагерь являются истинными наследниками старого рейха, В действительности рейх изначально был свободной конфедерацией большого количества суверенных государств с максимальной автономией для местных сообществ и княжеств, время от времени способных объединяться против внешней угрозы. Таким образом, историческая правда была на стороне тех, кто выступал против создания централизованного национального немецкого государства. Но во второй половине девятнадцатого века пышным цветом расцвели немецкий национализм и всяческие «научные» изыскания в области немецкой истории. Созданная Бисмарком Германская империя называла себя новым рейхом, наследницей Священной Римской империи, и на защиту этих притязаний смогла мобилизовать не только толпу пропагандистов, страстно желающих записаться в лагерь победителей, но и большую часть немецкой научной элиты. Старый рейх, от которого эти преимущественно протестантские историки вели свою родословную, был прежде всего рейхом саксонской династии и династии Гогенштауфенонов, чьим героическим попыткам создать германское национальное и имперское государство между десятым и тринадцатым веками постоянно мешали махинации папы.

Нацистский Третий рейх всемерно поддерживал этот взгляд на историю, делая особый акцент на узко биологическом определении нации, Гитлер провозглашал, что «одна кровь требует одного Рейха… Для немца почетнее быть уборщиком улиц и гражданином этого Рейха, чем королем в иностранном государстве». Но хотя гитлеровская империя полностью извратила традиции Священной Римской империи, ее тем не менее нельзя сбрасывать со счетов, говоря о теории империи в целом. В конце девятнадцатого – начале двадцатого века в Европе бытовало мнение, что в эпоху национализма многонациональные и многоязычные государства обречены на гибель и только крупные государства с большими территориями, объединяющие однородные нации, могут выжить и диктовать свою волю на международной арене. Вот почему поборники империи в Британии в то время ратовали за создание «Большой Британии», другими словами, за создание федерации белых доминионов. Из этих же соображений гитлеровская Великая Германия (Grossdeutschland), или Великая Германская империя (Grossdeutsches Reich), должна была быть «стомиллионным народом», однородным национальным сообществом и великой мировой империей, хотя она? конечно же, не подразумевала ни одного из тех либеральных принципов, которыми так гордились и которые считали воплощением «анг-лийскости» поборники Британской империи.

Гогенштауфены (Штауфены) – династия германских королей и императоров Священной Римской империи в 1138-1254 годах. Названа по их родовому замку в Швабии – Гогенштауфен,

Вторую основную концепцию империи в средневековом христианстве можно назвать европейской, или каролингской19. Основателем этой традиции был Карл Великий, король франков и первый монарх (800 год нашей эры) «возрожденной» (Священной) Римской империи. Границы империи Карла Великого совпадали с границами королевства франков^ и он себя считал прежде всего королем франков. Императорский титул выделял его среди других христианских монархов как главного защитника латинской христианской церкви. Но Карл Великий всегда был чужд универсалистских амбиций и иллюзий. Он никогда не добивался власти над английским или иберийским королевствами и не ввязывался в конфликты с Византией из-за своего императорского титула или из-за гегемонии в Средиземноморье. Королевство Карла Великого включало то, что мы сейчас называем Францией, Германией и Италией. Примерно такой же была территория империи Наполеона, который весьма интересовался Карлом Великим и пользовался титулами и символикой Каролингов при своем дворе. Эти же страны стали членами-учредителями и ядром Евросоюза. Разумеется, нынешняя концепция Европы гораздо шире, чем при Каролингах, но «европейская идея» до сих пор сильнее всего ощущается именно в этом регионе»

Каролинги – королевская и императорская династия во Франкском государстве, получившая название по имени: Карла Великого; в 751 году сменила Меровингов, прекратила существование в X веке.

Приверженцы Евросоюза поднимают на щит Карла Великого и Священную Римскую империю не только из-за общности подконтрольной территории, но и из-за основных принципов государственного устройства. Государство Карла Великого, не говоря уже о старом рейхе, никогда не было бюрократической, централизованной империей. Даже в годы своей наибольшей консолидации рейх был феодальным королевством с максимальной передачей власти на места. Его государственные институты и носители власти жестко ограничивались феодальным законом, исторической традицией и моральными обычаями латинского христианства. Но если более поздняя Священная Римская империя была преимущественно германской, то этого никак нельзя сказать о династии, которая дала большинство европейских монархов за последние пятьсот лет. Габсбурги20 были не только Священными Римскими императорами германской нации, но также правителями венгров, славян, итальянцев и румын (если перечислять только основные группы). И если какая-либо фамилия в современной Европе воплощает наднациональную европейскую имперскую идею, то это, безусловно, потомки Карла Пятого.

Поэтому вполне естественно, что доктор Отто фон Габсбург в качестве наследника этой династии является членом Европарламента и убежденным сторонником «Евросоюза, который мы хотим устроить как узаконенное наднациональное государство в духе старого рейха», Доктор фон Габсбург, однако, скор на поправку, что рейх, о котором он говорит, не имеет ничего общего с национальным государством, созданным Бисмарком и извращенным Гитлером: «В 1860-х годах, с победой национализма в германском регионе, началось угасание Европы, и германские народы предали свое высокое предназначение». Габсбург утверждает, что, подобно Священной Римской империи, Евросоюз должен быть конфедерацией взаимодополняющих суверенитетов под законным управлением, наиболее эффективным для решения конкретных европейских проблем, одной из первостепенных задач которой является сохранение максимума автономии и национальной самоидентификации. Хотя слово «империя» (то есть Reich) и выглядит здесь довольно странным, он утверждает, что «Империя означала для французов централизованное государство, то есть великую державу (zentralistischer Machtstaat)», Это уже гораздо ближе к Римской империи, территориально суверенному государству с определенными границами, чем к Священной Римской империи средних веков, которая хотела быть и была чем-то совершенно иным. В отличие от французов, у англичан есть эквивалент немецкому слову «Reich», a именно – «содружество». И здесь мы снова (на этот раз очень наглядно) сталкиваемся с конфликтующими определениями империи, основанными, с одной стороны, на политических разногласиях по поводу того, что из себя должна представлять империя, и того, какую роль играла в истории та или иная конкретная империя, и, с другой стороны, вызванными необходимостью перевода термина на иностранный язык, где значение слова опирается на иной исторический и культурный контекст.

Габсбурги – династия, правившая в Австрии (1282-1918), Чехии и Венгрии (1526-1918), части Италии (с XVI века до 1866), Священной Римской империи (1438-1S06), Испании (1516-1700), Нидерландах. В 1273 году эти второстепенные немецкие князья впервые были избраны императорами Священной Римской империи. С 1438 года Габсбурги постоянно избирались императорами. При Карле V (с 1516 года – испанский король Карл I, с 1519 года – император Священной Римской империи) под властью Габсбургов оказались Германия, Австрия, Чехия, часть Венгрии, Нидерланды, часть Италии, Испания и ее колонии в Америке*

Габсбург Отто фон (р, 1912) -в настоящее время глава семьи Габсбургов, эрцгерцог Австрии и старший сын последнего императора Австрии и короля Венгрии Карла. Фон Габсбург 20 лет проработал членом Европарламента в Страсбурге, дважды в качестве его председателя на правах старейшего по возрасту.

Третья и «самая чистая» концепция империи в средневековом христианстве может быть названа «универсалистской», или «папской». Сторонники папского владычества двенадцатого и тринадцатого столетий, в отличие от Карла Великого и более поздних священных римских императоров, не признавали государственных границ. Приказы папы были обязательны для всего христианского мира. Его право узаконивать правление христианских монархов и смещать тех из них, кто каким-либо образом погрешил против церкви и ее доктрин, сделало папу, по сути, верховным правителем в латинском христианстве. Более того, хотя реальность вынудила папство ограничить свою активность этим регионом, христианство осталось не только по идее, но и на практике универсалистской религией, усиленно проповедующей Евангелие по всему миру. Папы пытались обратить в христианство язычников и мусульман в Средиземноморье, Восточной Европе и позднее в обеих Америках, организовывали крестовые походы. В минуты наибольшего оптимизма или отчаяния папы посылали своих эмиссаров искать царство легендарного Пресвитера Иоанна22 или обращать в христианство потомков Чингисхана.

Мифическое могущественное христианское государство правителя Иоанна, якобы существовавшее в Центральной Азии в XII веке.

К четырнадцатому веку надежда на империю в западном христианстве, казалось, умерла. Оставшиеся адепты этой идеи (Данте – самый знаменитый из них) подвизались в мире утопий, а не практической политики. Уничтожив все шансы Священной Римской империи на гегемонию в христианском мире, папство само попало под власть французских королей. Когда империя мертва, триумфы отдельных европейских королевств казались необратимыми. Однако в шестнадцатом веке удача вновь ненадолго улыбнулась империи. Император Карл Пятый собрал под своей рукой больше территорий, чем когда-либо удавалось европейскому монарху со времен падения Римской империи. В качестве короля Кастилии он даже был наследником империй ацтеков и инков и правителем Америк. Его девиз, «plus ultra», символизировал стремление не только сравняться с римлянами, но превзойти их, поскольку те никогда не имели таких огромных владений по обе стороны Великого океана.

Plus ultra (лот.) -здесь: до бесконечности, до крайних пределов.

Для остальных европейцев, в особенности протестантов, власть Габсбургов была особенно опасной, потому что она поддерживалась американским серебром и была союзником Контрреформации. Под угрозой оказались не только их политическая независимость, но и религиозная свобода. В ответ на эту угрозу враги Габсбургов апеллировали к доктрине о том, что «в своем королевстве императором является король», впервые выдвинутой французскими законниками в начале четырнадцатого века, чтобы защитить абсолютную власть своего короля от притязаний Священного Римского императора, папы или чересчур независимых вассалов. Для современного уха такая трактовка империи противоречит общепринятому значению этого слова, хотя именно она наиболее широко распространилась в шестнадцатом веке.

В течение следующих двух столетий слово «империя» сохранило свое основное значение, хотя и получило много других оттенков. «Империя» продолжала означать Священную Римскую империю, управляемую Габсбургами, каковую ситуацию только в малой степени затронуло то обстоятельство, что после 1763 года Российская империя была признана полноценной великой державой. В Англии восемнадцатого века «империя» могла означать великую державу или даже просто государство, но в некоторых случаях она обозначала все королевские владения – европейские и колониальные, включая саму Англию. Но со временем это слово начало приобретать оттенок «распространенная империя»; по выражению сэра Уильяма Темпла, «государство, управляющее гигантскими пространствами и многими народами, называется древним именем королевства или современным именем империи». Лишь к девятнадцатому веку в Англии это толкование вытеснило остальные, и лишь в 1860-х годах оно приобрело тот смысл, который по большей части распространен сегодня, а именно; заморские владения короны в отличие от британской метрополии.

Темпл Уильям (1628-1699) – английский политик, знаток и любитель античности; его секретарем был одно время Джонатан Свифт.

Империя и империализм: современные споры

ВСЕ ЭТО ПРОИСХОДИЛО ВОПРЕКИ ТОМУ, что уже в семнадцатом и восемнадцатом веках европейские морские державы построили колониальную систему, воплощавшую большинство принципов, которые позже будут охарактеризованы как имперские или империалистические. Сюда относятся автаркия, протекционизм и беззастенчивая последовательная эксплуатация колониальной экономики ради преуспеяния и роста могущества метрополии. Возможно оттого, что колонии рассматривались больше как коммерческие, нежели территориальные приобретения, они, строго говоря, не входили в состав империи. Эдвард Гиббон, яростный противник империи, считал вполне естественными усилия Британии подавить американскую революцию. Александр Гамильтон, который в этой войне сражался против Британии, также не испытывал неудобств, заявляя, что Соединенные Штаты являются «империей, во многих отношениях самой интересной в мире».

Гиббон Эдвард (1737-1794) – выдающийся английский историк, автор семитомной «Истории упадка и разрушения Римской империи», охватывающей период со II по XVI век Западной и Восточной Римской империи, – одного из самых значительных трудов по римской истории.

Гамильтон Александр (1755-1804) – один из наиболее выдающихся государственных деятелей США. Идеологи руководитель Партии федералистов с момента ее создания. Автор программы ускоренного торгово-промышленного развития США, Б начале Войны за независимость создал и возглавил отряд ополчения. В 1777 году стал адъютантом и личным секретарем Джорджа Вашингтона. В 1789 году стал министром финансов в первом американском правительстве. В 1915 году избран в национальную Галерею славы. Его портрет изображен на десятидолларовой банкноте.

Тем не менее лучшие умы позднего Просвещения вполне понимали, что именно со временем будет названо империей и империализмом (хотя давали этому разные наименования), и безоговорочно осуждали их. Критика развивалась в двух основных направлениях. Во-первых, понятие «империя» подразумевало экстенсивное территориальное развитие, а империализм – создание непреодолимых препятствий на пути самоуправления, Рим был самоуправляющимся республиканским полисом, а территориальное расширение неминуемо превратило его в деспотию, Монтескье империя представлялась преимущественно азиатским понятием, соответствующим t.e гигантским пространствам и раболепию азиатских народов. С его точки зрения, «дяя великой империи необходима деспотическая власть правителя, который бы единолично и оперативно принимал решения, касающиеся удаленных провинций, который бы держал в страхе своих наместников, который был бы в состоянии сам творить законы и полностью контролировать все, что происходит в его постоянно расширяющемся государстве. Без этого империя обречена на распад, и ее народы, освобожденные от чуждой зависимости, начнут жить по собственным законам».

Монтескье Шарль Луи (1689-1755) – знаменитый деятель Просвещения, французский политический писатель, историк и социолог, родоначальник европейского либерализма.

Во-вторых, под огонь критики попала колониальная система. Отчасти по причинам, упомянутым Монтескье, Колониальные империи, разбросанные на больших пространствах, в принципе не могут управляться демократически. Кроме того, колониальная экономика, основанная на рабском труде, осуждалась с моральной точки зрения. Но прежде всего были отвергнуты утверждения меркантилизма о том, что международная торговля и развитие экономики не увеличивают национального богатства. Библией антимеркантилизма стала книга Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов», в которой он доказывал, что свободная торговля и международное разделение труда послужат всеобщему благу и что меркантилизм не только уменьшает всеобщее благосостояние, но и влечет за собой дороговизну, гонку вооружений и войны. Эти аргументы, провозглашенные английскими викторианскими либералами, могут быть названы официальной идеологией либерального капитализма, Международного валютного фонда и других сегодняшних межнациональных организаций, а также всего современного мирового экономического порядка.

Меркантилизм – экономическое учение XV-XVIII веков, согласно которому источником общественного богатства является не производство, а сфера обращения. При этом полагалось, что благосостояние государства зависит от возможно большего скопления в стране денег {золота, серебра).

Смит Адам [1723-1790) – великий шотландский экономист и социолог. Считается основателем современной политической экономии.

В последние три декады девятнадцатого века неомеркантилизм и протекционизм снова подняли головы. Их популярность была связана с набравшей новую силу имперской теорией о выгодах, которые несет государству непосредственный политический контроль над неевропейскими землями, рабочей силой, сырьем и объектами для безопасных и выгодных инвестиций. Империя была призвана не только обогатить нацию метрополии, но также объединить ее духовно, наделив все слои общества возвышенным идеалом величия страны, ее цивилизующей миссии и лидирующей роли в будущих мировых событиях.

Перед лицом этого вызова либеральные и радикальные теоретики снова подняли на щит старые аргументы в пользу свободной торговли. Они подчеркивали, что протекционизм снижает эффективность экономики и всеобщее благосостояние. Автаркия порождает вражду между государствами и вскармливает аристократическую и военную элиту, которая, по мнению Джона Хобсона, то и дело оказывалась в одной упряжке с финансистами и производителями оружия, заинтересованными в расширении империи и пропаганде войны. Этим Хобсон отчасти объяснял бурскую войну. Для него было очевидным, что «многообразная и растущая промышленная кооперация цивилизованных стран и торговые связи не позволяют никому получать всю выгоду от подконтрольного рынка», «Протекционизм – естественный союзник империализма», и оба они не имели смысла. «Наибольшую прибыль мы получаем от торговли с конкурентами».

Точно так же Йозеф Шумпетер30 был убежден, что протекционизм, война, территориальная экспансия и империализм связаны между собой и в равной мере бессмысленны в условиях современной экономики. «Мир подлинного капитализма, таким образом, бесперспективен для империалистических поползновений». Если «империализм… атавистичен по своей природе», то капитализм поощряет «прогрессивный рационализм человеческой жизни и сознания»* Шумпетер добавлял, что «применительно к свободной торговле, не важно, какая именно из цивилизованных нации становится колонизатором. Преобладание на морях, в таком случае, значит немногим больше, чем морская транспортная полиция». Продолжающееся существование империализма может быть объяснено, по мнению Шумпетера, только существованием правящего класса военной аристократии и избыточными вооруженными силами европейских государств. «Тот? кто хочет что-то понять о современной Европе, не должен упускать из вида, что даже сегодня ее жизнь, идеология и политика "феодальны" по сути, и хотя буржуазия вполне в состоянии защитить свои интересы, "правит" она только в исключительных обстоятельствах и только небольшие промежутки времени».

Шумпетер Йозеф Алоиз (1883-1950) – австрийский экономист и социолог, известный историк экономической мысли.

Ведущие британские сторонники империи, возможно, чувствовали, что в случае именно с Британией критика Хобсона и Шумпетера бьет мимо цели. Конечно, Британия была лидирующей имперской державой и получила львиную долю (Египет, Нигерия, Бурская республика) в разделе Африки между 1880 и 1914 годами. В этот период Лондон проявлял все большую заинтересованность в эксплуатации и развитии своей тропической и субтропической империи. Как заявил в 1910 году архиимпериалист лорд Милнер1*1, делавший единственное исключение для Вест-индской сахарной промышленности (причин гордиться которой у Британии на самом деле тоже не было), «мы относились к нашим "цветным" колониям, как мачеха к неродным детям, и это – одна из наименее почетных страниц в нашей истории». Дальше так продолжаться не может. Эти колонии «необъятны по своим просторам; это земли невиданного плодородия,., и мы пока что едва прикоснулись к их природным ресурсам».

Подобно большинству, если не всем, британским империалистам, Милнер также был протекционистом. Временами в его речах чувствуется сильный неомеркантилистский оттенок, и мысль об имперском потенциале автаркии в мире соревнующихся империалистических экономических блоков или о возможной нехватке товаров потребления доставляет ему искреннюю радость. «Для великой индустриальной страны иметь в регионах, находящихся под ее полным контролем, сырье, от которого зависят основные отрасли ее промышленности, – не просто небольшое преимущество. В некоторых обстоятельствах это становится жизненно важным».

Милнер Альфред (1854-1925) – верховный комиссар Южной Африки в 1897-1905 годах. Консерватор, сторонник войны за захват бурских республик.

Но даже для Милнера и его союзников протекционизм был не самоцелью, а способом решения других, более важных задач, Прежде всего он был средством приостановить постепенное отдаление белых доминионов и объединить их в имперской федерации. Для британских империалистов того времени это был главный приоритет, против которого антиимпериалисты вроде Шумпетера ничего не могли возразить, до тех пор пока империя не стала закрытым экономическим блоком. Главнейшая причина, заставлявшая империалистов мечтать о федерации (и здесь мы вплотную подходим к ключевому значению понятия «империя»), была не экономической, а политической: это был вопрос власти. Джон Сили, кембриджский профессор истории и пророк империализма, в 1885 году с потрясающей прозорливостью заметил: «Если следующие пятьдесят лет Соединенные Штаты и Россия будут держаться вместе, то к концу этого срока они низведут до второстепенных старые европейские государства, такие как Франция и Германия. Они сделают то же самое и с Англией, если она в то время будет по-прежнему считать себя обычным европейским государством, старым добрым Объединенным Королевством Великобритании и Ирландии, каким его нам оставил Питт33». Единственную альтернативу Сили видел в умении мыслить имперскими категориями, что, по его мнению, означало концентрацию на белых доминионах, а не на «цветных» колониях, которые никогда не смогут стать настоящими членами британской федерации. «Для Англии есть и другая альтернатива: сделать то, что Соединенные Штаты делают легко и непринужденно, а именно держать в федеральном союзе страны, весьма удаленные друг от друга. В этом случае Англия наряду с Россией и Соединенными Штатами станет первостепенным государством по численности населения и размерам территории и будет стоять выше стран континентальной Европы».

Сили Джон Роберт (1834-1895) – английский историк. В своих работах пытался доказать, что все английские завоевания были благом для якобы не способных к самостоятельному управлению завоеванных народов. Был сторонником политики «блестящей изоляции».

Питт Уильям Младший (1759-1806) – премьер-министр Великобритании в 1783-1801 и 1804-1806 годах, лидер так называемых новых тори. Один из главных организаторов коалиций европейских государств против революционной, а затем наполеоновской Франции. В 1798 году правительство Питта подавило ирландское восстание, в 1801-м – ликвидировало автономию Ирландии,

Будет ли такая федерация империей? Ни Сили, ни другие империалисты не были в этом уверены. Лорд Розбери говорил, что он не знает ни одного другого слова, которое бы «адекватно обозначало несколько крупных государств под единым управлением», но, несомненно, «наша Империя никак не связана с прецедентами, ассоциирующимися с этим названием». Сам Сили писал, что «наша Империя не является империей в обычном смысле этого слова, „ Английская империя в целом была чужда той внутренней ущербности, которая повергла в прах многие империи прошлого, ущербности, которой подвержено чисто механическое, принудительное объединение государств… когда государство выходит за пределы своих национальных границ, его власть становится шаткой и противоестественной». Британская же империя была не собственно империей, а скорее «огромным английским государством, так широко распространившимся, что еще до века пара и электричества его расовые и религиозные связи оказались практически растворенными в пространстве».

Но как же быть с остальной частью империи, другими словами, с «цветными» колониями? Лорд Милнер высказывал такое мнение: «Мне часто хочется, чтобы, говоря о Британской империи… мы могли бы использовать две общедоступные дефиниции, чтобы различать два сильно отличающихся и, по сути, контрастных типа государства, из которых эта империя состоит». Милнер до известной степени сам ответил на вопрос, что объединяет две империи в глазах империалистов. Это была британская цивилизация и мощь, необходимая для ее распространения и поддержания, «За всю брань, которая была на них вылита, империя и империализм могут винить только сами себя. Те идеи, которые они так несовершенно представляют, надо очистить от мишуры, и тогда они предстанут в своем настоящем блеске… Мы хотим, чтобы родственные народы, объединенные под британским флагом, всегда оставались одной дружной семьей. И мы верим, что только благодаря такому союзу они смогут достичь высочайшего индивидуального развития и оказать решающее влияние на мирный процесс и на сохранение того типа цивилизации, который станет общим для всех них в будущей истории человеческой расы». Лорд Розбери питал к империи еще более возвышенные чувства. Британская империя была для него «величайшей светской силой, известной своим благими намерениями», и ее развитие «хотя и не было лишено ошибок, свойственных любому человеческому начинанию… но изначально и преимущественно подразумевало чистую и величественную цель. Любой, даже самый невнимательный и циничный человек узрит здесь руку божественного промысла».

Примроуз Арчибальд, он же лорд Розбери (1847-1929) – английский политический деятель, премьер-министр Великобритании в 1894-1895 годах. Один из основателей фракции либерального империализма.

Бог и империализм были двумя злейшими врагами нового мирового порядка, который революционные марксисты собирались создать в двадцатом веке. Сам Маркс о европейских заморских империях отзывался довольно двусмысленно. Он сожалел о разорении европейцами экономики своих колоний, но при этом видел в колониализме отчасти прогрессивное явление, пробуждающее аборигенов от их «недостойной, загнивающей, растительной жизни» и «грубого обожествления природы» и помогающее им в итоге подняться до действительно человеческого и разумного существования, С другой стороны, он считал, что отсталость ирландской экономики вызывается в основном тем, что Ирландия недостаточно сильна, чтобы ввести торговые пошлины на британские индустриальные товары, наводняющие ее рынок,

Ленин ни в коем случае не был при жизни самым интересным и изощренным марксистским мыслителем, но благодаря его позднейшей славе ленинский «Империализм как высшая стадия капитализма» стал самой важной работой на эту тему, написанной с марксистских позиций. Ленин отрицал всякую связь между докапиталистической империей и империализмом современных ему европейских великих держав. Последний являлся плодом исключительно современной капиталистической экономики, которая вошла в монополистскую фазу и управлялась финансовым капиталом. Лишенный крупных прибылей на домашних рынках, капитализм обречен искать новые рынки для торговли и инвестиций, новые источники дешевого сырья и рабочей силы в колониальном мире. В ведущих империалистических государствах «монопольный финансовый капитал» и правительство объединились, И яростная борьба за передел мира явилась, по утверждению Ленина, причиной Первой мировой войны. Огромные прибыли, полученные от эксплуатации «цветных» колоний, позволили капитализму подкупать отдельных представителей рабочего класса, разрушая единство и радикализм последнего, и это объясняет, почему Ленин не дожил до предсказанной Марксом всемирной пролетарской революции. Но как только рабочие поймут, что за капиталистические подачки приходится расплачиваться непрекращающимися войнами между империалистическими державами, революция вернется на повестку дня. А эти войны неизбежны, поскольку любое изменение баланса сил между ведущими капиталистическими державами провоцирует конфликты по поводу перераспределения колониального пирога. Внимание Ленина всегда было приковано только к Европе и европейской революции, хотя в последние месяцы своей активной жизни, по мере того как надежда на европейскую революцию снова угасла, он начал уделять повышенное внимание колониальному миру и его потенциалу в новом социалистическом мировом порядке, В России много писалось на эту тему, особенно после смерти Сталина. Тем не менее, если Адам Смит был главным святым западного лагеря в холодной войне и в еще большей степени – после ее окончания, Ленин был его эквивалентом по коммунистическую сторону баррикад.

Ко второй половине двадцатого века слово «империя» уже практически не упоминалось в современных политических дискуссиях и стало достоянием историков. Понятие же «империализм» (отчасти из-за того, что марксисты перенесли его смысл с политики на экономику и таким образом позволили ему пережить коллапс самой «империи») не только выжило, но и расцвело. Кипящие страсти, которые он возбуждал в политических дебатах, были ярким показателем его актуальности. Причем споры об империализме бушевали не только в рамках идеологической борьбы между Советским Союзом и Западом времен холодной войны. Речь также шла о причинах бедности стран третьего мира и о расширяющейся пропасти между богатым «Севером» земного шара и его нищим «Югом».

Немало копий было сломано и по поводу идеи «неоколониализма», другими словами, непрямого контроля над третьим миром, который осуществляется Западом при помощи невидимых экономических и финансовых рычагов. Для историков империи наиболее важной в этом ряду рассуждений была так называемая «теория зависимости», главным приверженцем которой является Иммануил Уоллерштейн. Хотя идеи Уоллерштейна были гораздо более интересными и изощренными, чем те, которые Ленин выдвинул в своем «Империализме…», оба они в основном руководствовались одними и теми же предпосылками, Уоллерштейн утверждал, что с шестнадцатого века мир находится в зависимости от группы европейских (позднее – американских) капиталистических держав, которые достигли огромного богатства, грабя и эксплуатируя третий мир, навязывая ему выгодные для себя условия международной торговли и держа его в неизбывной зависимости от мировой экономики. Одним из элементов этой зависимости являются местные элиты, «компрадоры», которые участвуют в дележе богатств своих стран с западными капиталистами, чьими агентами они, по сути, являются. Стремясь подражать буржуазному образу жизни, они импортируют для себя западные предметы роскоши и переводят большую часть своих капиталов за границу, расточая ресурсы своей страны и подрывая ее торговый баланс. В 1960-х и 1970-х годах такие идеи были особенно популярны среди южноамериканских ученых, которые хотели с их помощью объяснить провал попыток Латинской Америки встать в один ряд с ведущими капиталистическими демократиями. Если либеральная экономическая идеология и глобализация не в состоянии поправить экономическое положение третьего мира, могут появиться новые варианты теории зависимости. Если экономика России не сумеет оправиться от бедствий 1990-х годов, большое количество адептов «новой политики зависимости» появится и там.

«Теория зависимости» – экономическое учение, созданное учеными Латинской Америки, согласно которому состояние экономики стран третьего мира напрямую зависит от состояния экономики ведущих держав.

Уоллерштейн Иммануил – видный американский социолог и историк. До 2005 года – глава Центра по изучению экономики, истории и цивилизации им. Фернана Броделя.

К 1990-м годам, пожалуй, самым актуальным предметом дискуссий об империализме стала культурная сфера. В годы деколонизации (точнее, во время алжирской войны за независимость) Франц Фанон прославился, обвиняя колониализм в оказании давления на культуру, психику и самоуважение подвластных ему коренных народов. Однако в 1990-х годах основным текстом, вокруг которого разгорались споры, был «Ориентализм» Эдварда Сайда38. Содержание этой исполненной подлинного ума и проницательности книги трудно передать в одном абзаце. В ней, в частности, утверждается, что западные ученые, специализирующиеся на неевропейских обществах и культурах, являются прислужниками империализма и узаконивают колониальное правление. В дополнение к этому Запад, стремясь оправдать доминирование своей власти, интересов, идеологий и духовных ценностей, создал и популяризировал взгляд на незападный мир как на безнадежно отсталый и экзотический. Для историка, занимающегося Россией, совсем не трудно хотя бы отчасти согласиться с подобными заявлениями, учитывая, что для западной публики вся история досоветской России сводится к рассказам о Распутине и великой княгине Анастасии39 и байкам о неуемных российских аппетитах к территориальной экспансии. Может показаться, что русские – то-гда, сейчас и всегда – имеют прирожденную склонность к коррупции и безоговорочно империалистичны. Такие карикатуры, содержащие зерно исторической правды, всегда очень опасны, когда их принимают буквально и используют в политической полемике. И стало быть, провал попыток русского народа в 1990-х годах усвоить и одобрить дурной урок догматического, коррумпированного и нерегулируемого либерального капитализма и их недовольство этим уроком могут рассматриваться как неоспоримое доказательство безнадежности русских генов.

Фанон Франц – уроженец Мартиники, проживший в Алжире большую часть своей жизни, по профессии психиатр. Анархист и левый радикал. В своих расчетах с буржуазным миром он рассчитывал на люмпенов, дискредитированные меньшинства, радикальную богему, которых он называл «малым мотором революции". Сайд Малис Рутвен Эдвард (1936-2003) – профессор английской и сравнительной литературы в Колумбийском университете. Был широко известен как выдающийся представитель постструктурализма и последовательный защитник прав палестинцев.

Очевидно, речь идет о возникающих время от времени слухах о том, что великая княгиня Анастасия Романова не была расстреляна вместе со всей царской семьей в ночь с 17 на 18 июля 1918 года, и о самозванках, выдающих себя за нее.

Последователи «Ориентализма», даже больше, чем сам Сайд, склонны заходить слишком далеко в своих выводах, зачастую облекая их в застывший, неточный и наследственный «элитарный» жаргон. Ученые ориенталистского направления в Европе (включая Россию) – это не просто прислужники империализма. Они были и остаются исполненными глубокого уважения к обществам и культурам, которые изучают. Крупнейшими представителями раннего ориентализма были в основном немцы, которые никогда не имели колоний в мусульманском мире (главный тезис Сайда) и которые очень недолго владели весьма скромной колониальной империей за пределами Европы. Впрочем, не только многие ученые, но и некоторые «практикующие» империалисты куда больше расположены к «Востоку», чем к современному Западу, чью филистерскую, материалистическую и эгалитарную массовую культуру и политику они часто презирают. Прямодушные старые реакционеры и современные левые не всегда так далеки друг от друга, как им бы хотелось. Более того, здесь есть опасность смешать традиционный политический анализ империи и империализма (что является задачей этой книги) с дискуссиями о культурной политике в современном мире. Приравнивая нападки на культуру империализма к «протестам против капиталистической культуры современности»,

Джон Томлинсон вполне справедливо сетует, что «эти протесты часто формулируются неприемлемым языком диктата и «выкручивания рук» времен эпохи развитого империализма и колониализма», который в совершенно ином мире глобализации и постмодернизма становится источником терминологической путаницы и неразберихи.

Томлинсон Джон – современный австралийский социолог и экономист.

В заключение надо сказать пару слов о современных тенденциях изучения империй. Поскольку книга заканчивается библиографическим очерком на эту тему, здесь можно ограничиться контурами предмета. Большая часть современных ученых занимается империями прошлого. Они не сильно озабочены терминами и дефинициями, Среди ученых, пытающихся точно определить и сравнить разные империи, выделяются две основные школы. Первая базируется на изучении современных европейских морских империй и, соответственно, определяет империю как отношения между центром (метрополией) и периферией (колониями), обычно рассматриваемые сквозь призму экономической эксплуатации и культурной агрессии, и всегда – сквозь призму политического доминирования. Самым читаемым современным ученым, который работает в этом направлении, является Михаэль Дойль. В другом лагере находятся те, чьи интересы в основном фокусируются вокруг существовавших с античности до наших дней великих военных и абсолютистских земельных империй, связанных с универсалистскими религиями. Здесь можно отметить Сэмюэля Айзенштадта и Мориса Дюверже.

Дойль Михаэль – современный американский политолог, профессор теории международных отношений и международной безопасности Колумбийской юридической школы.

Айзенштадт Сэмюэль (р. 1929) – профессор социологии Иерусалимского университета, читал курсы социологии во многих университетах Европы и США.

Дюверже Морис (р. 1917) -французский ученый государствовед, профессор политической социологии Парижского университета (с 1955 года), политический обозреватель газет «Монд» и «Нувель обсервер».

Одним из главных преимуществ изучения империи в российском и советском контекстах является то, что при этом необходимо пользоваться самой разнообразной литературой, авторы которой проживают, как правило, на разных академических планетах. Могущество – «военное и экономическое» – безусловно, является центральным фактором расцвета и упадка российской и советской империй. Ничуть не менее важным фактором является национализм – как русский, так и нерусский. При этом ни один серьезный исследователь не будет отрицать огромного влияния коррупции и идеологических вопросов в этом процессе. Взять хотя бы один очевидный факт: советская экономическая система возникла не сама по себе и никоим образом не была естественным продолжением российской истории – она являлась, так сказать, рукотворным произведением марксистско-ленинской идеологии. Поэтому крах этой системы оказался прежде всего крахом идеологии и был воспринят как таковой и в Советском Союзе, и за рубежом. Но совершенно очевидно и то} что распад Союза не был результатом длительного воздействия каких-то объективных сил. Огромную роль здесь сыграли субъективные обстоятельства и конкретные личности – прежде всего Михаил Горбачев. В этой книге сделана попытка оценить относительное влияние этих факторов на расцвет и упадок империй.

Глава 2. Империи в общемировом контексте

Рим и Китай: источники могущества, основы империи

ДВЕ ТЫСЯЧИ ЛЕТ НАЗАД НА ДВУХ КОНЦАХ Евразии доминировали две великие империи. На западе – Рим, на востоке – Китайская империя Хань. Оба эти огромных государства были империями в полном смысле слова. Даже по нынешним стандартам они занимали огромные пространства. Принимая во внимание коммуникации того времени, их размеры были просто невероятными. Как многие устроители империй, их правители не жалели средств на создание эффективной системы сообщений, по которым войска и информация могли бы передвигаться с максимальной скоростью. Римские дороги до сих пор знамениты в Европе. Первый китайский император построил так называемые скоростные дороги для связи с недавно приобретенными провинциями.

Различают две империи Хань: Раннюю, или Западную, Хаиь [202 до н. э, – 25 н. э.) и Позднюю, или Восточную, Хань (25-220 н э). Эти дороги были построены в эпоху правления первого императора династии Цинь – Цинь Шихуанди. Они отличались от римских дорог, строившихся в то же время, тем, что были приподняты вдоль осевой линии на ширину кибитки, а справа и слева приподнятая часть дороги обрывалась крутой ступенькой на основную ее часть. По этой приподнятой средней части дороги ездил только сам император.

Интерес к причинам расцвета и упадка империй возник очень давно, Древнее китайское учение о Мандате Неба является одной из первых попыток ответить на эти вопросы. В полном согласии с китайской философией и религией она связывала расцвет и упадок империй с различными природными феноменами и космическими явлениями, а также с моральным обликом императоров, чьей важнейшей задачей было поддержание полной гармонии между собственной жизнью и конфуцианской концепцией порядка вещей в природе. Отцом современной западной науки об империи является Эдвард Гиббон. Современные ученые классического направления, такие как Рамсей Макмаллан и А.Г.М. Джонс, развивают его суждения о роли идеологии и коррупции в угасании и коллапсе великих империй.

Учение о Мандате Неба – древнее конфуцианское учение, согласно которому Небо вручает мандат на управление Поднебесной добродетельному правителю, лишая тем самым власти недобродетельного.

Макмаллан Рамсей – современный американский ученый-античник., профессор Гарвардского университета.

Джонс А.Г.М. (19G4-1970) – один из наиболее выдающихся специалистов по античности, автор многочисленных трудов по истории Древнего Рима,

Однако большая часть современных исследований об империях посвящена их могуществу и влиянию прежде всего в экономическом и военном аспектах. И основным определяющим фактором расцвета и упадка империй предполагается изменение мирового экономического баланса, В университетском мире основную часть таких изысканий проводят департаменты международных отношений, хотя наиболее известный публике ученый, Пол Кеннеди47, является историком. Но если ученые, изучающие международные отношения, углубляются преимущественно в экономические и военные аспекты могущества империй, то национальными проблемами империй занимаются многие ученые-политологи, С 1950-х по 1970-е годы было широко распространено мнение, что в скором будущем мир станет «всеобщей деревней», где понятие «национализм» исчезнет. Но к 1990-м годам национализм по-прежнему удерживал свои позиции даже в Западной Европе, что наряду с его ролью в развале Советского Союза похоронило такие ожидания и инспирировало лавину литературы по вопросам этнической принадлежности и государственности.

Кеннеди Пол – современный английский историк и экономист, профессор Йельского университета.

Эти империи были не только огромными по размерам, но также многонациональными и очень могущественными- Они, безусловно, доминировали в своих регионах. Народы, проживающие за их границами, считались варварскими и не достойными уважения. Империи никогда не признавали себя равными в ряду независимых государств – каждая была вселенной или по крайней мере ее центром, И Римская, и Ханьская империи скорее унаследовали, чем создали великие цивилизации. Высокая культура, философия и искусства оформились там за столетия до возникновения империй. Но империя сыграла свою роль в трансформации этих культур и, более того, в их распространении и сохранении. Именно в рамках империи Рим и христианство слились в единую цивилизацию, которая распространилась впоследствии по всей Европе,

Некоторые империи пытаются ассимилировать покоренные народы или по крайней мере их элиты. Другие держатся отчужденно, избегая, так сказать, смешанных браков. Современные западные (особенно протестантские) морские империи в целом принадлежат к последней категории, уделяя огромное внимание чистоте крови и цвету кожи. По контрасту Римская и Китайская империи тяготели к ассимиляции. Важны были только культура, поведение и образ жизни. Те, кто был в состоянии усвоить римские или китайские манеры и культуру, могли быть включены даже в имперские элиты. К третьему веку нашей эры даже итальянцы, не говоря уже о римлянах, перестали составлять большинство в сенате и в списках всадников3. С развитием этого процесса для императоров уже стало необязательным италийское происхождение. Не существовало и никаких предубеждений против чернокожих африканцев. Китайцы также на протяжении веков стремились ассимилировать варваров, включая и завоевавших Китай. Впрочем, при внешних угрозах и внутренних беспорядках эти намерения слабели, и тогда на передний план выступали ксенофобия и этнические предрассудки. Но в целом быть или не быть китайцем в первую очередь являлось вопросом культуры. Престиж и привлекательность не только великой китайской культуры, но и китайских технологий (в частности, ее аграрных методик) были так высоки, что порой покоренные народы ассимилировались добровольно, склоняясь перед превосходством цивилизации завоевателей. Сказанное в большой степени относится и к римскому правлению в Западной Европе.

Всадники – одно из привилегированных сословий в Древнем Риме. Первоначально – в эпоху древнеримских царств и э раннереспубликанский период – это была сражавшаяся верхом патрицианская знать. Впоследствии в связи с образованием в Риме нобилитета (III век до н, эО, всадники превратились во второе после сенаторов сословие. С развитием торговли и ростовщичества в разряд всадников стали вступать (по цензу) владельцы крупных мастерских, ростовщики. К концу 20-х годов II века до я. э. всадники превратились в особое сословие римского общества – денежную аристократию, материальной базой которой было владение крупными денежными средствами и движимым имуществом.

И в Римской империи, и в империи Хань желание ассимилировать и просвещать покоренные народы сопровождалось изрядным культурным высокомерием, что вообще свойственно империям. Но если римляне признавали свою зависимость от греческой культуры и даже превосходство последней (в культурном отношении Римская империя представляла собой греко-римский сплав) и никогда не предпринимали сколько-нибудь серьезных попыток насадить свою культуру и язык на греческих территориях, то китайцы были гораздо самоуверенней* Со времен династии Хань и до наших дней китайцы редко сомневались в своем абсолютном культурном превосходстве над соседями. Один современный эксперт по китайским национальным меньшинствам говорит о «врожденном, практически интуитивном чувстве превосходства у китайцев Хань». Коммунистическая идеология, естественно, не ослабила это чувство, а как раз наоборот – ужесточила его и дала вдобавок «научное» обоснование этим древним притязаниям на превосходство. Даже в шестнадцатом веке китайцы четко отличали цивилизованный народ (себя) от «частично цивилизованных» (то есть полудиких) и «совершенно не цивилизованных» (то есть полностью диких) варваров, Марксизм-ленинизм оздоровил эти предпосылки, или скорее жаргон, на котором они выражались, путем изобретения «научно доказанных» стадий исторического развития, где китайцы чудесным образом оказались на верхней ступени, а национальные меньшинства добросовестно карабкались по их следам. Такие построения до сих пор оправдывают колонизацию и разорение земель национальных меньшинств не только в Ксиньянге или на Тибете, но и в южных районах Китая. Однако с современной точки зрения претензии китайцев на превосходство их цивилизации выглядят довольно неоднозначно, как, впрочем, и аналогичные претензии европейских империалистов. И те и другие, к примеру, ужасались похотливости «туземных» женщин – другими словами, женщин из национальных меньшинств, – а китайцы видели в отказе от ханьского обычая уродовать в детстве женские ноги неопровержимый признак культурной отсталости.

Между Римской империей и империей Хань существовал ряд важных отличий. И преобладали здесь, безусловно, различия культурные и цивилизационные. С расстояния в две тысячи лет основными элементами римской культуры видятся унаследованный от греков рационалистический и логический способ ведения споров, римский свод законов, греческий индивидуализм и экзистенциальный трагизм мироощущения и греко-римская традиция самоуправления. К этому следует добавить влияние христианства: историю жизни и воскресения Христа, веру в существование души, в ее греховность и спасение; порожденную монотеизмом догматичность мышления. Многие из этих элементов были чужды китайской конфуцианской традиции, китайскому легализму и позднейшему буддистскому влиянию на китайскую цивилизацию. Китайская традиция придерживается диаметрально противоположных взглядов на роль личности в обществе и во вселенной, на отношения между небом и землей, на формы политического устройства и проявляет меньше интереса к вере, догме и логике* уделяя соответственно больше внимания поведению и ритуалу. Без сомнения, такое сравнение выглядит чересчур «черно-белым». У людей в принципе много общего, то же самое относится и к цивилизациям, государственным системам и империям. Тем не менее различия между римской и китайской цивилизациями, кристаллизовавшимися в позднеримской и раннекитайской династических империях, были фундаментальными и остаются таковыми по сей день.

Легализм – тенденция добиваться своих целей и решать поставленные задачи исключительно в рамках и средствами существующего правопорядка.

Важные отличия можно также усмотреть на более приземленном политическом уровне, Империи тяготеют к выбору между прямым и непрямым методами правления. Во втором случае большая часть власти передается уже существующим элитам и правителям, что, естественно, ведет к большей свободе для местной культуры и методов управления. Прямое имперское правление влечет за собой назначение в регионы и на места представителей центральной власти и, следовательно, предполагает наличие достаточно многочисленной бюрократии, через которую правитель будет осуществлять свою политику. В действительности, особенно в империях прошлого, различие между прямым и непрямым методами правления было не столь очевидным, ведь в конечном счете размеры империи и ее коммуникации так или иначе обуславливают большую зависимость власти от сотрудничества местных элит. Ресурсов всегда оказывается недостаточно, чтобы содержать огромный штат оплачиваемой бюрократии, способной выполнять все государственные функции. К тому же из-за слабых коммуникаций центр все равно бы не смог ее эффективно контролировать. Среди империй прошлого китайцы ближе всех подошли к созданию такой бюрократии, однако попытки контролировать ее превратились для них в сплошной кошмар. Но хотя китайское правительство весьма зависело от сотрудничества с местными землевладельцами, правление в Китае было гораздо более прямым, централизованным и бюрократическим, чем в Риме даже в первом и втором веках, не говоря уже о более поздних временах, когда в Китае правили династии Сонг и Минь5. Описывая период с 27 года до нашей эры по 235 год нашей эры, один римский правительственный чиновник утверждал, что «по сравнению с Китайской империей, содержавшей примерно в двадцать раз больше чиновников, Римскую империю вполне можно считать неуправляемой». Даже после впечатляющего роста бюрократии и централизации при Диоклетиане6 в следующем веке количество чиновников поздней Римской империи составляло только одну четверть от Китайской. В годы расцвета империи император был верховным главнокомандующим и верховным судьей, но его роль старшего исполнительного чиновника в администрации была очень сильно ограничена. Цитируя вышеупомянутого римского чиновника, «секрет управления без чиновников объяснялся системой самоуправляемых городов, которые сами обеспечивали нужды империи». Другой историк сходится с ним во мнении, считая, что «римское правление было бы невозможным без значительной передачи полномочий на места».

Династия Сонг правила в Китае с 960 по 1279 год. Ее правлению положил конец внук Чингисхана Кублахан, основав монгольскую династию Юань. В середине XIV века монголы были вытеснены из Пекина первым императором династии Минь, правившей с 1368 по 1644 год.

Многие китайские императоры всю жизнь были окружены чиновниками и бюрократией. Как почти все древние и многие современные империи, Китай в теории был автократией. Но реальность в Китае, так же как и везде, сильно отличалась от теории. Сотрудничая с величайшей в мире и самой древней бюрократической традицией, китайские монархи разработали практически все мыслимые методики, при помощи которых император может осуществлять контроль над бюрократической машиной. Не было в их распоряжении, пожалуй, только некоторых механизмов сегодняшней демократии – выборного парламента, свободной прессы и независимого суда.

Чтобы контролировать своих чиновников, некоторым китайским императорам приходилось прибегать к террору, причем порой (при династии Минь) в очень крупных масштабах. Они создали систему независимых прокураторов (так называемый «цензорат»), которые буквально как цепные псы следили за злоупотреблениями бюрократии. Монархи создали также разновидность личного секретариата – «внутренний двор», – чтобы иметь надежные источники информации, возможность миновать длинные бюрократические процедуры и навязывать свои приоритеты правительству. Они культивировали неофициальных осведомителей среди самих чиновников, подыскивали лояльных и надежных людей и посылали в провинции своих доверенных лиц с секретными миссиями. Как и в других монархиях, императоры испытывали сильные подозрения в отношении своих родственников мужского пола, которые обычно являлись единственными вероятными претендентами на трон и естественными центрами фракционной борьбы и тайных интриг. Родственники со стороны жены, наоборот, не представляли подобной угрозы и могли быть очень лояльной и зависимой группой поддержки внутри правительства. Столь же лояльными могли быть некитайские национальные кланы, особенно если они, как маньчжуры, представляли ту же этническую группу, что и правящая династия. Единственной альтернативой такой лояльной некитайской фракции могли быть евнухи. Среди мужчин только они допускались во внутренний дворец, где император проводил большую часть своего времени. Обычно они оставались лояльными своему монарху, за которым ухаживали с самого его детства, и были весьма зависимы от него. Мужская неполноценность была причиной их изолированного положения в обществе и презрительного отношения к ним со стороны высшей бюрократии, что уменьшало вероятность создания единого фронта, направленного против императорской власти.

Диоклетиан Гай Аврелий Валерий (ок, 245 – с 313 по 316) – римский император, придавший окончательную форму доминату- системе управления в период поздней Римской империи.

Положение китайского императора затруднялось отчасти еще и тем, что вследствие гигантской территории Китая его бюрократический аппарат был гораздо больше и разветвленней, чем в любом европейском государстве до девятнадцатого века. К тому же китайские чиновники обладали уникальным esprit de corps7. Многие бюрократии создают культ из своих процедур и прецедентов, но мало кто рассматривает их как гарантии вселенской гармонии и этических норм в обществе. В Китае это было связано преимущественно с тем, что конфуцианский бюрократ выполнял те обязанности, которые в Европе были поделены между королевским чиновником и священником. Многие монархи, и в особенности современные европейские монархи, испытывали недовольство и враждебность по отношению к бюрократической машине, при помощи которой им приходилось править. Яркие примеры тому дает и Китай. Скажем, в конце шестнадцатого века император Ван Лиа из династии Минь много лет отказывался назначать новых чиновников, вести дела или встречаться со своими министрами, «Как император, по сути объявивший многолетнюю забастовку против своих собственных чиновников, Ван Ли не имеет аналогов в мировой истории». Китайская империя дает и еще один наглядный урок отношений между императором и бюрократической машиной: правитель, который хочет держать руку на пульсе руководства страной, должен посвятить этому делу всю свою жизнь. Беатрис Бартлет в своей блестящей работе о правлении императора Йинг Чженга (1723-1735), одного из самых эффективных китайских монархов, говорит, что его система управления требовала правителя, который «должен окунуться с головой в водоворот государственных дел и посвятить все дни и половину ночей своей миссии правления». Многие наследственные монархи не желали или не могли принести такую жертву, особенно когда им приходилось оставаться на своем посту довольно долго. Сам Йинг Чженг говорил, что «сил одного человека недостаточно, чтобы управлять империей», и умер после двенадцати лет пребывания на троне.

Esprit de corps {франц.} – здесь: корпоративная солидарность.

Ван Ли (1563-1620) – китайский император. Время его правления -самое долгое из всей династии Минь.

Бартлет Беатрис – современный английский историк, специалист по Древнему и современному Китаю. Преподает в Йельском университете.

Положение и власть гражданских чиновников резко выделяли Китай не только на фоне Рима, но и на фоне позднейших европейских государств. Римская элита большую часть своей истории была военной аристократией, жаждавшей военной славы как источника доходов и политических назначений, что, собственно, и являлось главной причиной территориальной экспансии Рима. Все следующие европейские империи в большой, хотя и различной степени соответствовали этой характеристике. Ни в одной из них гражданские лица не имели такого огромного влияния, как в Китае. Даже Британская империя, описываемая иногда как исключительно коммерческое и финансовое предприятие, оказывала гораздо большее уважение и предоставляла большую власть военным, чем это было в ходу в Китае. Пожалуй, если не считать Пруссии девятнадцатого века, ни одному европейскому чиновнику и присниться не мог тот пиетет, с которым относились к китайской чиновничьей элите. Но даже в Пруссии «мандарины» были по статусу и власти ниже военных – той группы, на которую китайская элита обычно смотрела с презрением.

Различные традиции отношений военных и гражданских лиц в китайской и европейской цивилизациях имели важные последствия. В большинстве государств контроль над военными всегда был проблемой. Армии в высшей степени необходимы для внешней безопасности и экспансии, но часто представляют угрозу для самого правителя и внутреннего политического устройства. Дилемма эта особенно остро стоит в империях, где экспансия часто является raison d'etre, а безопасность дальних границ – неизбежным бременем. Огромные армии, вынужденные автономно существовать на удалении в сотни, а то и тысячи километров от императорской столицы, неизменно представляли потенциальную угрозу трону. Римляне так и не смогли найти решение этой проблемы, и в ее поздние века бесконечные военные мятежи во многом стали причиной дезорганизации и уязвимости империи. Кроме того, содержание огромной профессиональной армии непомерно увеличивало имперские налоги, что приводило к военным восстаниям и уменьшало лояльность гражданского населения. Похожие финансовые и политические трудности стояли и перед китайцами; Конечно, военных восстаний там было меньше, но презрительное и уничижительное отношение гражданской элиты к армии ослабляло обороноспособность страны. К этим же последствиям приводила чиновничья политика, направленная на разделение военного командования и дискредитацию слишком успешных генералов. К примеру, в конце правления династии Минь такие методы не только подорвали военную мощь армии, но и убедили ряд лучших полководцев в том, что такой режим не заслуживает того, чтобы его защищали, В сравнении с Китаем поздние европейские империи, не говоря уже о Риме, были, как правило, более успешны в создании симметричных отношений между военной и гражданской властью. И немалую роль в лояльности европейских армий сыграло убеждение в том, что власть королю, который, кстати, по своей родословной сам происходил от феодального военачальника, была дарована свыше.

Raison d'etre (франц.) – здесь: смысл существования.

Распад Римской империи нанес тяжелую травму европейским элитам. Много энергии и страсти было затрачено на объяснение его причин, что представляется отчасти излишним) поскольку причины падения империи Хань были во многом сходными. Но существенно, что в Восточной Азии империя впоследствии стала преобладающей формой государственного устройства, тогда как в Европе верх взяла другая, преимущественно неимперская традиция. Для нас это важно по нескольким причинам. Во-первых, преобладание империи именно в Восточной Азии, а не в Западной Европе, имело огромное значение для последующей мировой политики и создало контекст, в котором происходило историческое развитие России. Во-вторых, изучение этого вопроса может расширить наши представления об источниках имперского могущества и о факторах, влияющих на расцвет, упадок и продолжительность жизни империи.

Сравнительный анализ двух тысячелетий китайской и европейской истории, как и любого другого длительного периода, провоцирует нас игнорировать влияние на исторический процесс отдельных личностей, событий и случайного стечения обстоятельств. История часто рассказывается так, словно в ней все предрешено и происходит согласно какому-то заранее известному и неизбежному сценарию, придуманному неизвестно кем. И это большая ошибка, особенно когда речь идет о политике и международных отношениях. Во-первых, история, изложенная таким образом, имеет тенденцию усугублять и без того сильное чувство читателей (главным образом американских и английских), что их ценности и амбиции являются кульминацией исторического прогресса. Во-вторых, такая история просто неправдива.

Конечно же, ничто не предвещало неминуемого преобладания имперского правления в Восточной Азии на протяжении двух последних тысячелетий. Казалось, даже природные условия препятствовали этому благодаря необъятным размерам страны и тому, что большая часть Южного Китая разделена реками и горами на труднодоступные регионы со своей собственной экономикой, культурой й языком. Государство, где коренное население – китайцы Хань (то есть этнические китайцы) -даже сегодня говорит на нескольких основных языках, столь же отличающихся друг от друга, как основные европейские языки, можно считать вполне созревшим для распада на несколько национальных государств, И на протяжении большей части китайской истории такие государства действительно существовали. В конечном итоге главным фактором их объединения стало восстановление единой письменности, понятной каждому грамотному китайцу и почитаемой в качестве основного средства коммуникации в культуре и политике. Непосредственно перед объединением Китая в 221 году до нашей эры письменности отдельных государств уже существенно отличались друг от друга. Эта эпоха была свидетелем «разрастания местных литератур». И высшим достижением «первого императора» Цинь Шихуанди было то, что он навсегда прекратил этот процесс и учредил стандартизированный китайский алфавит. «Если бы не реформы династии Цинь, вполне возможно, что в Китае одновременно могли появиться несколько различных орфографий. А если бы такое случилось, то маловероятно, что политическое единство Китая сохранилось бы надолго». Сэм Файнер в своей обширной и подлинно научной истории мировых правительств отмечает, что «первый император» во время «своего короткого, варварского, но поразительно энергичного царствования, несомненно, изменил всю последующую историю китайского государства. Результаты его правления были огромными и необратимыми». Ни один человек «никогда и нигде в мире не оставлял такой большой и неизгладимый след на характере управления государством».

Файнер Сэмюэль (1915-1993) – один из крупнейших английских политологов и историков- Был профессором многих ведущих английских университетов, президентом Британской ассоциации политологов и вице-председателем Международной ассоциации политологов.

Можно, конечно, представить себе, что в Европе империя развивалась бы по китайскому сценарию и что общий язык и высокая культура – возможно, романо-латинская, или арабская, или мусульманская – не просто объединили бы континентальные элиты, но постепенно распространились на остальные слои населения и уничтожили или трансформировали их чувство национальной принадлежности. Римское католическое духовенство веками обеспечивало западное христианство общим языком и образованной элитой. Подобно китайской цивилизации, противопоставлявшей себя варварам из северных степей, христианская цивилизация со временем начала противопоставлять себя «другим», и прежде всего исламу. Чувство общей опасности и внешняя угроза часто являлись важным фактором консолидации империй. И христиане имели все основания чувствовать эту опасность. Большую часть первого тысячелетия взаимоотношений между мусульманами и христианами именно христиане занимали оборонительные позиции. Контратаки христианства – крестовые походы, – во время которых была захвачена Святая земля, были лишь эпизодами. Тогда как ислам в четырнадцатом и пятнадцатом веках уничтожил остатки Византии – векового оплота христианства – и завоевал Балканы. Еще более блестящие перспективы открылись перед исламом, когда в него обратилось большинство потомков Чингисхана и подвластных им народов. В шестнадцатом веке посол Габсбургов при дворе османского султана Гислайн де Бубек имел все причины опасаться, что только несчастья могут произойти от конфронтации христианства, разделенного на ряд воюющих между собой государств, с объединенной исламской Османской империей.

Бубек Гислайн де (1522-1592) – австрийский дипломат и путешественник. Оставил интересные воспоминания о нравах и обычаях Османской империи.

Не лишено оснований и мнение о том, что между седьмым и девятым веками сам ислам мог стать основой для империи, включающей Европу, все Средиземноморье и Персию. И хотя со временем, как это часто бывает с соседями и родственниками, христианство и ислам открещивались друг от друга отнюдь не в дружеской манере, фактически они были очень похожими религиями внутри традиций средиземноморской культуры и иудейского монотеизма. История ислама недвусмысленно предостерегает каждого историка империй от недооценки религии и идеологии* Появление ислама на мировой арене в седьмом веке навсегда изменило геополитику и историю Европы и Ближнего Востока. До седьмого века еще можно было утверждать, что Римская империя не умерла, а только отступила в те управляемые из Византии провинции, которые начиная с четвертого века были ее (империи) основной экономической, демографическои и даже военной базой. Под этими провинциями подразумеваются Сирия, Египет, Малая Азия и некоторые районы Греции. Отталкиваясь от этой базы, Юстиниан в шестом веке завоевал большую часть Италии и Испанию, а позже могли увенчаться успехом и новые попытки объединения империи – в конце концов, почему бы не повторить китайское «возрождение с юга»? И только полностью непредсказуемый и революционный рост новой идеологии, ее гигантская экспансионистская энергия, а впоследствии раздел Средиземноморья между исламом и христианством подорвали эти попытки возрождения Римской империи.

К восемнадцатому веку идея общеевропейской империи стала химерой. Хотя европейская культура в то время еще испытывала сильное влияние античности, впервые европейские элиты начинали понимать, что их собственная цивилизация шагнула далеко за пределы, очерченные Римом. Монтескье написал знаменитую книгу, утверждающую, что всеобщая монархия в Европе невозможна. Этому противоречили не только география и настроения европейских народов, но и изменившиеся методы ведения войны. Прежде армии и народы жили грабежами и завоеваниями, но теперь Европа была слишком цивилизована и войны обходились дороже, чем прибыль от них. «Во время своих триумфов римляне вносили в Рим все богатства покоренных народов. Сегодня победа не приносит ничего кроме дешевых лавровых венков».

Монтескье был совершенно прав, когда утверждал, что после многочисленных разделов народам Европы будет нелегко объединиться. Тем не менее всего через несколько десятилетий его собственная страна под властью Наполеона подошла к провозглашению общеевропейской империи ближе, чем какое-либо другое государство со времен Карла Великого. По крайней мере на короткое время Франция и ее армии заставили побежденных раскошелиться. При Наполеоне французы платили в три раза меньше налогов, чем их враги англичане. В 1803 году француз платил 15,2 франка налогов, в то время как гражданин завоеванной Голландии – 64,3 франка. Во время прусской кампании 1806-1807 годов Франция получала треть своих годовых доходов от податей, наложенных на завоеванные территории. И это без учета выгоды от расквартирования войск на иностранных землях, от позволения им (войскам) грабить местное население и от набора в армии Наполеона и его союзников сотен тысяч нефранцузов, «Кто был министром финансов у Аттилы?» – парировал Уильям Уилберфорс, когда его политические оппоненты утверждали, что превосходящие британские финансовые ресурсы в конечном счете приведут к поражению Наполеона. Хотя Наполеон действовал исходя в основном из традиционной имперской логики, он, подобно другим строителям империй, руководствовался не только военной мощью. Вопреки всем компромиссам с традициями Ancien Regime, на которые Наполеону пришлось пойти, он также сохранил в своем багаже и достаточно реформистских традиций 1789 года, чтобы добиться поддержки для своей империи даже за пределами Франции.

Уилберфорс Уильям (1759-1833) – английский политический деятель, поборник освобождения негров, добившийся отмены рабства.

Очевидно, имеется в виду работа Ш. Монтескье «О духе законов» (1748).

Ancein regime (франц) – старый режим.

Хотя развитие событий в Европе и в Китае не было предопределено и стечение обстоятельств и личности играли в них большую роль, существовали определенные скрытые причины, почему традиция империи с большей вероятностью должна была продолжиться в Китае, а не в Западной Европе. Монотеистическая универсалистская религиозная культура Европы и Ближнего Востока гораздо чаще порождала идеологические возмущения, чем конфуцианская политическая культура, ориентированная скорее на поведение, чем на веру, и охотно допускающая в свой пантеон региональные культы и божества.

Существенно и то, что в отличие от Китая христианству угрожали не степные кочевники из Центральной Азии, а огромный южный фронт, растянувшийся от Северной Африки до Персии и формировавший географическую базу, откуда ислам мог бросать вызов Европе. Китаю ничто реально не угрожало ни с юга, ни с моря, пока в девятнадцатом веке там не появились европейские «варвары». Наоборот, огромное население Южного Китая, интенсивно занятое вымащиванием риса и сильно превосходящее по численности и плотности сельское население Европы,, могло быть использовано для пополнения населения Северного Китая, разоренного вторжениями, гражданской войной и природными катастрофами, Плотность населения Китая сыграла свою роль как в политической, так и в экономической интеграции. Избыточные массы крестьян могли также перемещаться в другие части того, что сегодня называется «Большим Китаем», колонизируя новые территории и вытесняя туземное население за счет абсолютного численного превосходства и более высоких экономических и культурных навыков. Этот процесс продолжается по сей день. Ксиньлнг был включен в состав империи в 1750-х годах – спустя два с половиной века после первого появления европейцев в Америке, Он стал полноценной китайской провинцией только в 1884 году, но даже в 1949 году всего 6,7 процента его населения составляли этнические китайцы (Хань). В 1990 году эта цифра возросла до 37,6 процента. Коренное мусульманское население Ксиньянга оказалось под угрозой исчезновения – судьба, уготованная многим национальным меньшинствам, проживающим в Китае.

С геополитической точки зрения восточно-азиатский вариант империи был также несколько предпочтительней по сравнению с европейским: «Северная китайская равнина оставалась крупнейшим регионом с однородным населением. Это означало, что тот, кто ее контролировал, имел преимущество над политическими соперниками, располагавшими более ограниченными ресурсами какого-то из южных или западных регионов», Азиатские степные пастбища были крупнейшим в мире местом обитания военно-кочевых народов, чье военное превосходство над оседлыми цивилизациями было непреложным стратегическим фактом еще за тысячу лет до 1500 года нашей эры. Северный Китай был гораздо ближе и уязвимее для этой кавалерии, чем внутренние области Западной Европы. Монголы завоевали Китай в эпоху династии Сонг – тогда это было самое богатое и развитое общество в мире. Западная Европа с огромным трудом избежала подобной участи. Но по иронии судьбы уязвимость для кочевого вторжения в целом сыграла на руку Китайской империи. Раздробленный в течение большей части тысячелетия, следовавшего за падением династии Хань в третьем веке нашей эры, Китай был снова объединен под рукой монголов и остался таким навсегда. Между 1640 и 1912 годом Китаем управляли маньчжуры – новая волна полукочевых «варваров» с севера. В целом кочевые завоеватели оказались готовы принять китайскую культуру и имперскую традицию и со своей стороны принесли в Китай военные средства усиления имперского политического единства. К тому же этнически чуждая династия могла использовать своих солдат и чиновников как самостоятельный источник власти, что помогало монархам сохранять некоторую независимость от региональных и бюрократических интересов и фракций. Пожиная плоды имперского единства, династия кочевников охотно поддерживала конфуцианскую идеологию «один правитель под небесами», которая сохраняла их огромную империю.

Конфуцианская научно-официальная элита при многих династиях была доминирующей группой в китайской политике, обществе и культуре. Именно эта группа в основном определяла китайские концепции политической легитимности и правопорядка. Для этих ученых-чиновников единственным законным государством являлась лишь империя, охватывающая весь Китай. Да, de facto, к сожалению, империя может распасться на несколько частей, но такое деление будет незаконным или, во всяком случае, временным. Разумеется, с существованием империи были связаны не только идеалы, но и прямые интересы высших чиновников, которые являлись и наиболее почитаемыми, и богатейшими среди подданных императора. Это были сливки китайского высшего общества. Их семьи не жалели усилий и средств на подготовку своих самых талантливых детей к специальным экзаменам, которые открывали дорогу к высочайшим постам гражданской службы. Экзаменационная система, таким образом, стала дополнительным и эффективным способом, с помощью которого имперское государство и его официальные лица могли определять и гомогенизировать моральные ценности и устремления китайского общества, и прежде всего его землевладельческую элиту.

Ничего даже отдаленно похожего на это не было в христианстве, где основным политическим фактором являлось разделение светской и религиозной властей. Военная и землевладельческая аристократия и королевские чиновники не были священнослужителями, как не был им и сам король. Традиционно это разделение между королевской и церковной властью сильнее ощущалось в католичестве, чем в православии, – в основном из-за практических обстоятельств. Православный патриарх в Константинополе находился под бдительным надзором византийского императора. Впоследствии такая же участь ожидала высшую церковную иерархию в России. Тогда как папство с падением Римской империи было вынуждено занимать более самостоятельную позицию. Ни один великий монарх не правил Римом или Папской областью. Папы стали независимыми территориальными князьями и обладали огромным духовным авторитетом в качестве религиозных лидеров западного христианства- В подавляющем своем большинстве духовенство также было наиболее образованной и грамотной частью средневекового европейского общества.

Когда имперская монархия воссоединилась с латинским христианством в девятом веке, папство сделало все возможное, чтобы ограничить ее власть. Это, в свою очередь, привело к появлению независимых княжеств и центров власти в католичестве, важнейшими из которых стали королевства Франции и Англии. Короли этих государств были законными христианскими правителями по собственному праву и во славу Господа. Они были достаточно сильны, чтобы отвергать притязания папы, не говоря уже об императоре, желавшем, чтобы они считались его ставленниками или помощниками. Вокруг королей формировались самостоятельные военные феодальные аристократии. Они пользовались значительной автономией не только de facto, но и согласно взаимосвязывающему феодальному контракту, являвшемуся базой средневекового европейского государства. Государство, власть в котором была поделена между королем, церковью и аристократией, оставляло место для автономных городов, развивавшихся как прибежище корпоративного самоуправления и гражданских прав. Аристократия, а также королевские дворы и чиновничество, которые она создавала, говорили на национальных языках, и в средние века началось возникновение национальных литератур. Аристократия понемногу приобрела национальную идентификацию, которая стала распространяться и на более широкие слои населения. Эти династические государства враждовали между собой и до некоторой степени противопоставляли себя друг другу. Английские армии, попиравшие Францию во время Столетней войны, породили много тихих и скромных людей, в сознании которых прочно укрепилась мысль, что они не англичане, а совсем наоборот – подданные короля Франции, потомка Людовика Святого, и те, кого защищала Жанна д'Арк Распространение протестантства в Европе шестнадцатого века подстегнуло процесс укрепления национального самосознания, по крайней мере в некоторых частях континента. Католические и протестантские народы и государства могли сравнивать себя друг с другом, особенно если они были соседями. Призывая к чтению Библии, протестантство способствовало массовому распространению грамотности и национального языка. В протестантском мире королевская и церковная власти слились, но не по китайскому образцу на основе панъевропейской империи, а в отдельных государствах, которые, как, к примеру, Англия, Нидерланды и Швеция, к 1600 году были уже, по сути дела, национальными. Опираясь на принципы ограниченного самоуправления, протестантские церкви пробуждали чувства религиозно-национальной общности, равноправия и даже гражданственности. Да и сама Библия когда-то служила для народа Израиля в качестве модели самого национального из древних государств.

Людовик IX (Святой) (1214-1270) – король Франции. Будучи способным политиком, он сознательно жертвовал государственными интересами Франции ради освобождения Гроба Господня, но организованные им 7-й и 8-й крестовые походы окончились неудачей. Во время второго из них он умер от чумы. Канонизирован католической церковью в 1297 году.

Китай был империей: следовательно, основным занятием его правителей являлось ее сохранение, Европа стала колыбелью многих государств, находящихся в постоянной борьбе за выживание, власть и первенство. К восемнадцатому веку в Европе сформировалось своего рода сообщество мощных государств, ни одно из которых не могло не реагировать на какие-либо изменения в любой части континента. Из этой реальности выросли теория и практика баланса сил: все ведущие державы поняли, что не в их интересах возникновение мощного государства, которое было бы заведомо сильнее остальных. На этом фоне после 1648 года сформировалась базовая концепция европейских межгосударственных отношений. Согласно ей все государства считались суверенными (и в этом смысле равными) и обладали безграничной властью в пределах своих границ. Поскольку основные государства находились в состоянии постоянной конкуренции, методы усиления одного из них сейчас же копировались остальными. К восемнадцатому веку эта конкуренция отодвинула в сторону все идеологические и социальные соображения. Имперским тенденциям идеологического конформизма, социального консерватизма и политической централизации противопоставлялся динамичный и прогрессивный дух состязательности, Мао Дзэдуну это могло бы понравиться. Однажды он сказал, что «Европа хороша тем, что все ее государства независимы. Каждое из них занимается своим делом, что позволяет экономике Европы развиваться быстрыми темпами, С тех самых пор, как Китай стал империей при династии Цинь, он большую часть времени был объединенным. Одним из дефектов такого объединения стали бюрократизация и чрезмерно жесткий контроль, в результате чего регионы не могли развиваться самостоятельно».

В этом году после трехлетних переговоров был заключен Вестфальский мир, положивший конец Тридцатилетней войне (1618-1648) и надолго определивший политическую расстановку сил в Европе.

Европейская система государств

ОДНАКО ЗА СВОЙ ДИНАМИЗМ ЕВРОПЕ приходилось расплачиваться постоянной нестабильностью и частыми войнами. К двадцатому веку войны, причиной которых отчасти было отсутствие действительно могучих империй, не просто опустошили континент и большую часть земного шара, но и лишили Европу лидирующих позиций в мире. А после 1945 года не только своим возрождением, но и самим выживанием, а также сохранением во всем мире своих ценностей Европа была обязана в первую очередь Соединенным Штатам. По иронии судьбы, Соединенные Штаты в каком-то смысле были империей, или по крайней мере государством континентальных размеров, доминировавшим в целом полушарии.

Если сравнивать с Восточной Азией или исламским Ближним Востоком, различные типы государств, существовавшие в Европе на протяжении последнего тысячелетия, были очень похожи друг на друга. Однако внутри Европы можно увидеть и огромные различия – гораздо большие, чем где бы то ни было еще. Там имелись города-государства и даже несколько республик, таких как Венецианская и Нидерландская, которые вышли далеко из границ одного города. Там были феодальные монархии, которые смогли или не смогли превратиться в абсолютные или конституционные монархии в восемнадцатом и в национальные государства в девятнадцатом веке. Там были громадные многонациональные династические империи Габсбургов и Романовых. Встречались также и уникальные или аномальные случаи вроде Швеции, которая обошлась без чисто феодальной стадии, перед тем как стать конституционной монархией и национальным государством, К двадцатому веку она оказалась единственным процветающим и легитимным национальным государством в Европе, Однако, как заметил Чарльз Тилли, «только в конце тысячелетия стало очевидным превосходство национального государства над городами-государствами, империями и другими типичными для Европы формами государственного устройства». Впрочем, если сегодняшние попытки создания европейской федерации завершатся успехом, триумф национального государства может оказаться недолгим.

Тилли Чарльз – современный английский социолог, директор Центра изучения социальных изменений Новой школы социальных исследований (Великобритания).

К восемнадцатому веку из всего изобилия европейских государств выдвинулась группа великих держав. В разное время таковыми считались Испания, Нидерланды, Польша и Швеция, но после середины восемнадцатого века и до 1914 года в Европе было только пять по-настоящему великих держав. Это Соединенное Королевство Британии и Пруссия – преимущественно протестантские государства; Франция и многонациональная и преимущественно католическая империя австрийских Габсбургов; и последняя, но не менее важная, Россия – другая многонациональная аристократическая империя, чье основное население и правящая династия были православными.

Великой державой считалась в первую очередь такая, которая обладала наибольшей военной силой. Главным показателем этой силы были армии и флоты. Чтобы поддерживать их на должном уровне, требовались значительные людские ресурсы, чем, скажем, Швеция (один из примеров неудавшейся великой державы) не располагала. Но в современной войне необученные и плохо управляемые массы людей уже не имели преобладающего значения. Флоты были технически сложнее, чем армии, и их офицеры и личный состав, следовательно, нуждались в еще более высокой профессиональной подготовке. Чтобы выдерживать конкуренцию, великой державе требовалось достаточное количество хорошо обученных подданных или возможность привлекать и использовать иностранцев. И чем дальше мы перемещаемся к востоку по Европе восемнадцатого века, тем выше становится статус иностранца в военной и административной элите.

Никакая современная военная машина не может работать без надлежащего администрирования. Солдаты должны быть мобилизованы или рекрутированы. Без денег, оружия и провианта армии и флоты будут разлагаться, переставая быть эффективным инструментом в руках правителя и создавая вместо того угрозу внутреннему порядку и безопасности. Жизненно важное значение приобрели налоги – великой державе требовалась дееспособная фискальная администрация. Если эта администрация к тому же обладала способностью организовывать большие и дешевые займы, то шансы великой державы остаться таковой в военное время сильно возрастали. Обеспечение людскими ресурсами, офицерами, деньгами и обмундированием было не единственной проблемой – внутренняя политика тоже играла огромную роль. Помимо всего прочего, чтобы удовлетворить свои нужды, государство должно было эффективно сотрудничать с социальными элитами. Яркий пример государства, погибшего из-за слабости монархии и всемогущества (и безответственности) аристократии представляет собой Польша. По контрасту на примере Пруссии можно увидеть, как эффективное королевское правление, объединенное с преданным династическому государству мелкопоместным дворянством, может мобилизовать достаточные ресурсы для создания великой державы из относительно небольшого государства, находящегося к тому же в условиях крайне неблагоприятного геополитического положения. Возвышение Пруссии также доказало исключительную важность грамотного, координированного и единовластного руководства, которое в Европе тех лет редко могло быть отделено от личных качеств монархов, рожденных в конкурирующих династиях. В лице Великого Электора, Фридриха Вильгельма I и Фридриха II Гогенцоллерны подарили Пруссии исключительно эффективных, хотя и лично непривлекательных лидеров.

Британия и Нидерланды часто рассматриваются как отдельная подгруппа в европейском сообществе государств. Оба государства были протестантскими, рано развили представительские институты и были центрами европейской, а затем и мировой коммерции и финансов. Современная капиталистическая кредитная и финансовая системы должны быть открытыми и доступными для контроля банкиров и инвесторов, поэтому связь между финансовой властью и представительскими институтами была не случайной. В Польше аристократические вольности уничтожили государство. В Британии представительские институты, подчиненные аристократии, в целом усилили могущество государства, и не только благодаря их роли в управлении финансами. Выдвижение человека здесь уже не так сильно зависело от биологической случайности, как в континентальных династических государствах, Британское и голландское государства широко изучаются, поскольку считается, что в них заложены ростки государства будущего. Эти страны сыграли огромную основополагающую роль в становлении современной интегрированной мировой экономики и финансовой системы. Они считаются также родоначальниками борьбы за благосостояние и экономическое могущество вместо тщеславных притязаний территориального и военного характера. Они рассматриваются в качестве первых моделей политического и экономического либерализма и зачинателей современной мировой системы, в которой демократические институты, динамический либеральный капитализм и огромная власть сосредоточены в нескольких ведущих государствах – прежде всего в Соединенных Штатах.

Фридрих Вильгельм I (16S8-1740) – второй в истории король Пруссии. Усовершенствовал, обучил и увеличил армию, ввел в Пруссии обязательное начальное образование, существенно реформировал фискальную администрацию. Фридрих II Великий (1712-1786) – его сын, В результате его завоевательной политики (Силезские войны 1740-1742 и 1744-1745, участие в Семилетней войне 1756-1763, в первом разделе Польши в 1772} территория Пруссии почти удвоилась. Правитель, полководец, философ, музыкант, композитор, друг Вольтера и затем его противник.

Картина эта в целом верна, но краски порой чрезмерно сгущаются. Современность слишком некритично выводится из отдаленного прошлого. В англо-голландском случае это приводит к преувеличению силы этих государств по сравнению с их основными континентальными соперниками в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях. Отсюда делается вывод, что их окончательный триумф был неизбежен и предопределен, а более традиционные геополитические и военные факторы, которые совместно с финансовой и коммерческой мощью также вели к возвышению Британии и Голландской республики, игнорируются. Голландия трактуется как ведущая мировая держава семнадцатого века и одновременно как государство в высшей степени миролюбивое. Если принять во внимание, что Голландия обеспечивала безопасность и защищала свое господствующее положение в мировой торговле в значительной степени военными средствами, описывать ее как миролюбивое государство представляется довольно странным. Более того, хотя голландские заморские предприятия первоначально рассматривались как сугубо коммерческие, со временем голландцы создали в Ост-Индии огромную по территории империю. Очень похожий опыт был у Британии, чья Ост-Индская компания превратилась в традиционную территориальную империю, управляемую автократическим способом и дающую весомую прибавку к геополитической мощи и статусу Британии, В семнадцатом веке голландцы, бесспорно, были сильны, но сомнительно, чтобы они были реально сильнее, чем империя Цинь, управляющая сотнями миллионов подданных. В 1662 году, когда голландская держава находилась в своем зените, правители Тайваня – очень маленькой части Большого Китая – без особого труда изгнали голландские войска. Да и сама Голландия была крайне слабо защищена от французского давления, с которым она могла рассчитывать справиться только при помощи иностранных союзников.

Смещение центра власти от Голландии к Британии в восемнадцатом веке первоначально было связано не столько с британским превосходством в области коммерции и финансов, сколько с ее геополитическим положением и более мощными военными и демографическими ресурсами. То же самое можно сказать и о причинах перехода в двадцатом веке лидирующей роли в мировой политике от Британии к Соединенным Штатам. Американская экономика была сильнее британской, но определяющим фактором явилось то, что Соединенные Штаты были континентальной крепостью, не только экономические, но и демографические, и военные ресурсы которой соответствовали ее масштабам. По контрасту с Британией и Голландией континентальные размеры обеспечили американцам необъятный внутренний рынок и позволили проводить в каком-то смысле автаркическую политику экономического развития. А континентальные размеры и стремление к автаркии являются типичными атрибутами империи.

К тому же важно помнить о пределах британской мощи даже в ее лучшие годы. В конце концов, вовсе не Британия победила Наполеона, а объединившиеся в 1813-1814 годах (впервые после 1793 года) Россия, Пруссия и Австрия, которые смогли выставить против Франции значительно превосходящие силы. Когда войны 1864-1871 годов привели к объединению Германии и возвестили о новом вызове континентальному балансу сил, Британия могла только наблюдать за этим. Бисмарк сказал, что если британская армия высадится на континенте, он пошлет прусскую полицию, чтобы арестовать ее- Хотя британцы провели набор и собрали значительные силы в Индии, метрополия дала наглядный пример того, что богатые государства не всегда могут или хотят обратить экономическую мощь в военную, а также того, какими могут оказаться последствия этого нежелания для международной силовой политики.

Из основных континентальных государств Франция в период между 1648 и 1815 годами несомненно была самым вероятным претендентом на гегемонию. В зените своего могущества в 1803-1812 годах она предложила модель Европы, объединенной под знаменем наполеоновского компромисса между «принципами 1793 года»20 и требованиями порядка и права собственности. Что же касается австрийских Габсбургов, то они никогда не были настолько сильны, чтобы угрожать господством всей Европе, хотя до 1648 года в союзе со своими испанскими родственниками вполне могли сделать это. Вариант империи, который они предлагали континенту, был католической реставрацией в форме Контрреформации, опирающейся на испанскую военную силу. Никогда не претендовала на господство в Европе и царская Россия, хотя британцы боялись этого вплоть до 1854 года21, а немцы развязали Первую мировую войну отчасти из-за того, что быстрое экономическое и военное развитие России заставило рассматривать ее как потенциального гегемона до тех пор, пока практика не доказала обратное. Но Россия достигла апогея своего могущества в советское время, предлагая Европе, да и всему миру, имперский порядок, основанный на ее собственной версии социализма.

В 1793 году во Франции была принята конституция, устанавливавшая в стране республиканский строй. Конституция была поставлена на утверждение народа – первичных собраний избирателей – и одобрена большинством голосов-

В течение столетия после 1850 года наиболее вероятным претендентом на господство в Европе была Пруссия, а позже Германия. Пруссия обладала некоторым сходством с древним государством Цинь, чей правитель объединил Китай в 221 году до нашей эры. Как и империя Цинь, Пруссия располагалась на периферии цивилизации, к которой принадлежала, – в данном случае на равнинах Восточной Европы, завоеванных крестоносцами в Средние века. Подобно Цинь и многим другим государствам, образовавшим империи, Пруссия сочетала грубую военную силу приграничного государства с доступом к технологиям и культуре центра цивилизации. Как и китайская империя, Пруссия считалась отчасти варварским и сугубо милитаристским государством. Оба государства также имели самые эффективные региональные администрации, чьей первейшей обязанностью была мобилизация военных ресурсов.

В 1864-1871 годах Пруссия завоевала и объединила Германию. По ходу продвижения индустриальной революции из Западной Европы в Центральную Германия вышла на ведущие роли. К 1914 году она имела крупнейшую и самую динамичную экономику в Европе, захватив лидирующие позиции главным образом в «новой индустрии»: химии, электрической промышленности и точном машиностроении. Динамика ее предпринимательства не знала себе равных; ее школы, университеты и исследовательские институты были лучшими в Европе; она также имела лучшую администрацию. Другими словами, здесь соединились экономическая и военная мощь. В 1914 году «германская модель» была определена еще не до конца. Ее экономическая система в основном напоминала британскую, но была лучше подкреплена научными изысканиями, больше связана с банковским капиталом и имела гораздо более ярко выраженный авторитарный стиль управления. Ее политическая система определенно была более авторитарной и милитаристской, хотя один из аспектов ее «старопрусского» авторитаризма нашел отражение в самой первой и наиболее эффективной в Европе системе социального страхования рабочих. Далеко не либеральная в этом и в других вопросах, Германия тем не менее стала колыбелью европейского социализма и пристанищем для его крупнейшей партии. Арнольд Тойнби заметил, что в двадцатом веке Германия совершила «энергичную попытку дать нашему обществу образец всемирного государства», -другими словами, создать европейскую империю по германскому образцу. Составляющими германской модели были «подъем всего населения до уровня беспрецедентной социальной эффективности путем обязательного образования и до уровня беспрецедентного социального обеспечения путем обязательного здравоохранения и страхования от безработицы».

Трудно предугадать, как бы развилась германская модель в случае победы в войне 1914-1918 годов и установления немецкой гегемонии в Европе, Победа могла бы поощрить высокомерное отношение немцев к славянам и латинянам. Популизм и национализм окрепли бы, по крайней мере на короткое время, С другой стороны, цена победы и задача фактического управления многими народами Восточной и Центральной Европы могли отрезвить и смягчить Гогенцоллернов, как когда-то отрезвили и смягчили режим Габсбургов, Чтобы сохранить такую империю стабильной, процветающей и безопасной, потребовалось бы нечто большее, чем высокомерие и военное могущество, Европа могла бы объединиться на немецких условиях, и при этом она почти наверняка смогла бы избежать таких отвратительных явлений, как Гитлер и Сталин. Возможно, мы могли бы стать свидетелями триумфа «азиатского капитализма» (хотя и с сильным милитаристским уклоном) на два утверждал, что до тех пор пока Германия не создаст современную индустрию и не введет протекционистские тарифы, она будет обречена на все большее отставание от Британии как в экономике, так и в военной силе. Задолго до этого похожее заявление сделал Александр Гамильтон относительно Соединенных Штатов, а позже ту же доктрину поддержали русские государственные деятели. В последней четверти девятнадцатого века как индустриальный, так и сельскохозяйственный протекционизм были нормой во многих великих державах. Протекционизм и автаркия неизбежно вели к усилению значения непосредственного контроля над максимальной территорией и сырьем, а значит, соперникам нужно было всячески препятствовать в приобретении колонии и вытеснять их со своих рынков. К концу девятнадцатого века было широко распространено мнение, что колонии являются определяющим источником благосостояния в настоящем и столь же определяющим источником мощи в будущем. Французский империалист Поль Леруа-Болье был вовсе не оригинален, когда говорил, что «государство, имеющее наибольшее количество колоний, является господствующим; если оно не является таковым сегодня, оно будет им завтра». Джозеф Чемберленйь в Британии, Гейнрих фон Трейчке в Германии и Альфред Мэхэн в Соединенных Штатах могли бы согласиться, что европейская держава, не имеющая колоний, в двадцатом веке обречена утратить свое значение. Еще в первых декадах девятнадцатого века де Токвиль и Лист пророчили, что сто лет спустя континентальные размеры США и России превратят их в сверхдержавы. Как сказал Лист в 1828 году, «Россия и Соединенные Штаты через сто лет окажутся самыми населенными империями на земле и будут отстаивать крайне противоположные империалистические идеологии».

Леруа-Больё Пьер-Поль (1843-1916) – французский экономист, член-корреспондент по разряду историко-политических наук историко-филологического отделения Российской академии наук. Чемберлен Джозеф (1836-1914) – государственный деятель Великобритании. Б 1880-1885-х и 1886 году входил в кабинеты У. Гладстона. В 1895-1903 годах министр колоний в консервативных кабинетах, В период англо-бурской войны 1899-1902 годов – один из главных вдохновителей и организаторов британской экспансионистской политики- С 1903 года Чемберлен развернул широкую кампанию за переход к протекционизму, которым он стремился заменить не отвечавшую интересам монополий политику свободной торговли. Трейчке Генрих фон (1834-1896) – немецкий историк. Во время войны 1866 года стал прусским подданным, Преподавал в Гейдельберге, в 1874 году стал профессором истории Берлинского университета. В 1871 году был избран в германский рейхстаг от Национал-либеральной партии. Известен как противник либерализмал идеолог «прусского духа» и поклонник Бисмарка.

Мэхэн Альфред Тайер (1840-1914) – американский военный морской теоретик и историк, контр-адмирал (1906), Создал и обосновал одновременно с английским теоретиком Ф. X. Коломбом так называемую теорию морской силы, которая оказала большое влияние на развитие военно-морской мысли США и других империалистических держав,

Токвиль Алексис де (1805-1859) – выдающийся французский государственный деятель, историк и литератор, автор знаменитого произведения «Демократия в Америке».

Барон фон Лютвиц – в начале XX века германский военный атташе в России, предположительно агент японской разведки.

Лист Фридрих (1789-1846) – немецкий экономист, представитель вульгарной политической экономии, выразитель интересов германской промышленной буржуазии был главным пророком империализма и Великобритании. Но и он сознавал уязвимость империй: «когда государство выходит за пределы своих национальных границ, его власть становится шаткой и противоестественной».

поколения раньше, чем преимущества азиатского капитализма были подняты на щит лидерами Сингапура и Малайзии в 1980-х годах. Здесь, другими словами, была возможность для образования современного мирового капитализма, более авторитарного и упорядоченного, чем американский вариант, победивший в двадцатом веке, и менее толерантного к индивидуализму или культурному и сексуальному плюрализму, чем этот вариант в конце века обернулся. Однако с точки зрения истории империй необходимо отметить, что германская «азиатская модель» потерпела поражение не потому, что была менее современна или экономически менее эффективна, чем американская. Это было результатом военного поражения, вызванного прежде всего американским вмешательством в борьбу за влияние в Европе.

Проблемы современной империи

ЕВРОПЕЙСКАЯ ЭКСПАНСИЯ НА ДРУГИЕ КОНТИНЕНТЫ началась в шестнадцатом веке. Исламский враг, блокировавший прямую экспансию на юг, был обойден с фланга европейскими морскими державами. Целый мир был вовлечен в единую коммерческую сеть. Поскольку сама Европа была разделена, не могло быть и речи о единой европейской заморской империи. Европейские метрополии накладывали каждая свой отпечаток на покоренные земли. То же самое, однако, делали и местные условия. Колонии могут иметь богатые шахты или плодородные земли с большим коренным населением, чтобы обрабатывать их. Колонии могут иметь обширные земли в умеренном климате, где труд туземцев не слишком эффективен. Они могут быть заселены мелкими фермерами – белыми поселенцами или завезенными африканскими рабами. Территориально они могут представлять собой небольшие и по существу коммерческие предприятия, которые, в свою очередь, могут впоследствии разрастись (а могут и не разрастись) в огромные территориальные империи. Эти колонии могут управляться от имени короля губернаторами или военными, присланными из Европы. Они могут иметь относительно демократически избранные парламенты или управляться узким кругом креольской элиты. Но что бы они собой ни представляли, все эти колонии утверждали окончательное господство Европы над всем миром и были так или иначе отобраны у коренного населения Америки и Австралии или иногда у африканцев и азиатов.

Этот процесс развивался постепенно. Но если обе Америки были завоеваны и колонизированы довольно быстро, то даже в 1700 году европейские торговцы и послы держались очень скромно при дворе Великого Могола, не говоря уже о владениях китайского императора или японского сегуна. В восемнадцатом веке военная и экономическая мощь Европы заметно выросла, но Япония и Китай до известных пределов были еще в состоянии держаться в стороне. Однако индустриальная революция нарушила существующий между Европой и остальным миром баланс силы и благосостояния. Одним из результатов этого явилось поразительное культурное высокомерие по отношению к иным расам и цивилизациям, доминировавшее в европейском сознании перед 1914 годом. Другим результатом явилось нарастание территориальных аннексий, которое достигло своей верхней точки между 1876 и 1915 годами. За это время четверть поверхности земного шара перешла из рук в руки.

Аннексия сама по себе не была в новинку для великих европейских держав. Они всегда были готовы при первой возможности отхватить дополнительный кусок территории и в Европе. Исчезновение Польши с европейской карты – тому наглядный пример. Но аннексии внутри Европы были сопряжены с трудностями. Все государства очень ревниво следили за любыми территориальными приобретениями соседей. Чтобы противостоять им.

Великие Моголы -династия правителей в Индии (1526-1858). Наибольшего расцвета государство Великих Моголов достигло при Шах-Джахане. В XVII веке оно включало всю Индию (кроме крайнего юга) и Кабул,

Сёгун – дословно: великий полководец, покоряющий варваров. Так называли управлявших страной от имени императора военно-феодальных правителей Японии из феодальных династий Минамото (1192-1333), Асикага [1335(1338)-1573], Токугава (1603-1867). Последним сегуном был Токугава Ёсинобу (Кэйки), свергнутый в результате незавершенной буржуазной революции 1867-1868 годов.

Создание мировой империи рассматривалось как единственное средство закрепиться в американо-российской лиге. Отсюда повышенное внимание к военно-морскому флоту, который был так необходим в борьбе за первенство в захвате и удержании земель, отделенных от Европы океанами. В 1897 году капитан барон фон Лютвицзи из прусского Генерального штаба писал: «В прошлом веке мы опоздали к разделу территорий. Но грядет второй раздел. Достаточно только обратить внимание на развал Османской империи, изоляцию Китая и нестабильное положение во многих южноамериканских странах, чтобы понять, какие богатые перспективы открываются перед нами… Чтобы снова не упустить свои возможности, мы должны иметь флот». Геополитические реалии в конце девятнадцатого века, таким образом, указывали на будущее, в котором мир будет поделен между небольшой группой мощных империй. Но в этом пророчестве было слабое место. Современная Европа, которая породила гонку за заморскими колониями, породила также их отмщение империям в виде национальных государств. В поздневикторианскои Англии сэр Джон Сили могли организовываться коалиции; которые при ограниченном пространстве Европы и относительно равных силах ее лидирующих государств, как правило, были в состоянии помешать аннексии. Понадобился уникальный политический талант Бисмарка, чтобы объединить Германию в двух успешных войнах и обойтись при этом без антипрусской европейской коалиции.

Аннексии вне Европы были существенно проще. Сперва заморских земель было достаточно, чтобы все основные соперники могли удовлетворить свои аппетиты. Завоевание определенной территории далеко не всегда расценивалось соперниками как вопрос жизни и смерти, если оно происходило на изрядном расстоянии от центра Европы. Да и коалициям было гораздо трудней блокировать аннексии, если они осуществлялись где-то далеко за морями. По мере совершенствования европейской военной техники цена победоносной колониальной войны уменьшалась. Впрочем, помогало здесь не только развитие военного дела, но и достижения в медицине и промышленности. Победа над малярией в девятнадцатом веке была необходимым предварительным условием аннексии тропической Африки. Железные дороги и пароходы не только упростили завоевание новых земель, но и сделали его гораздо более доходным делом. Железные дороги способствовали развитию в колониях земледелия и добывающей промышленности. А появление пароходов-рефрижераторов открыло возможность высокоприбыльного ввоза на европейские рынки мяса из Австралии и Аргентины. Стремительное развитие геодезии и геологии приводило к тому, что земли, долгое время считавшиеся бросовыми, внезапно приобретали огромную ценность. Открытие залежей золота и алмазов в Трансваале параллельно с развитием технологии глубокого бурения превратило это захолустье в экономический и геополитический центр Южной Африки, Британские лидеры кусали себе локти, когда эта жемчужина уплыла у них из рук. В 1899 году они начали войну, чтобы вернуть ее обратно.

Как мы убедились, нации (хотя и на разных стадиях развития) существовали в некоторых частях Европы уже в шестнадцатом веке. Но доктрина национализма восходит к французской революции 1789 года. Ее основной тезис; суверенитет принадлежит нации -другими словами, сообществу граждан. Революционная националистическая доктрина 1789 года была одновременно абсолютной и абстрактной. Она требовала гораздо более высокой преданности государству, чем в традиционной монархии. Фактически государство становилось почти объектом культа. Не допускалось ни этнических, ни региональных, ни исторических разногласий внутри общества. Все должны быть исполненными энтузиазма гражданами. Даже в таком древнем и относительно однородном государстве, как королевство Франция, это не могло не привести к беде. Требования нового централизованного республиканского государства вызвали ожесточенное сопротивление на западе Франции, на что республика ответила с беспощадной жестокостью, «Партизанская война в Вандее, – заметил недавно один историк, – приобрела известность благодаря, по сути дела, геноциду, которому правительство подвергало целые деревни, независимо от возраста, пола и причастности к контрреволюционной деятельности. По крайней мере 250 000 человек было уничтожено в этой местности, а некоторые современные исследователи доводят эту цифру до миллиона», Когда принцип революционного национализма впоследствии применялся к обществам, гораздо менее однородным, чем французское, результаты оказывались еще более катастрофическими. Более того, хотя якобинство в принципе определяло национальное государство в гражданском и политическом (а не в этническом) смысле, на практике, как это стало ясно во Франции после 1789 года, ни одно общество не существует само по себе без этнических признаков и унаследованных характеристик. Граждане 1789 года тоже были французами, говорили на французском языке и исходили из ряда глубоко укоренившихся предпосылок, одной из которых было убеждение, что французы являются самым прогрессивным и самым культурным народом Европы, Национальная революция принесла массовый террор в роялистские провинции на западе Франции и двадцать три года практически непрекращающихся войн в Европе. Основой для этих войн было существование во Франции армии и правительства, которые жили на доходы от территориальной экспансии и грабежа других народов.

Одной из особенностей французской империи было поощрение национализма в районах Европы, подчиненных французским армиям и сборщикам налогов. Наибольшее значение получили националистические доктрины, разработанные в это время немецкими романтиками. Главный акцент они делали на этническую принадлежность и на язык как на основные определяющие элементы идентичности сообщества. Поначалу скорее культурные, чем политические, эти доктрины никогда не были демократическими. Единство, а не конституционная демократия, рассматривалось как неотъемлемая черта нации. Тем не менее этнический национализм по своей сути являлся популистским: истинным носителем аутентичной национальной культуры было крестьянство, сохранившее свои обычаи, фольклорную музыку и диалекты – другими словами, свою национальную индивидуальность. Вкупе с наследием 1789 года эти доктрины поддерживали растущую веру в то, что лояльность государству, определяемому этнически, является для гражданина основой его идентичности и что для максимальной реализации своего потенциала государство должно быть предельно самостоятельным.

Для империи такие веяния были смертельно опасны. Каждый король и аристократ оказывался перед угрозой народного суверенитета. Но правитель этнически однородного государства имел лучшие шансы пойти на компромиссы с национализмом, удержать трон и сохранить королевство неразделенным. Впрочем, дело было не только в этом. Автократ или даже аристократия могли править этнически разными народами, прикрываясь теми же разговорами о божественном предназначении, наследственном праве или культурном превосходстве, которые вполне работали, когда нужно было подвести законную базу под управление народами одной с ними этнической принадлежности. Но демократическое суверенное национальное государство может оправдать свое правление другими народами только доктринами о расовом превосходстве. Конечно, на первом этапе империалистическая держава может доказывать, что она выполняет образовательную миссию для отсталых народов, еще не способных управлять собой самостоятельно. Но этот аргумент не мог поддерживаться бесконечно, особенно если империя серьезно относилась к просвещению подчиненных народов. Дело осложнялась тем, что Британия, Франция и Нидерланды были при этом и ведущими демократиями среди колониальных держав, В двух мировых войнах они определяли свою позицию как защиту демократии, а в 1939-1945 годах еще и как отрицание расизма. В утверждении Джеймса Мэйэл-ла31: «Ахиллесовой пятой либеральной империи были… выжидательная позиция и политические ценности, на которых базировался сам либерализм. Другими словами, все, что они могли, это стараться выиграть время», – есть зерно истины.

В течение некоторого времени правители этих империй еще могли убеждать сами себя, что националистские доктрины и движения, угрожающие империям в Европе, не коснутся колоний. Даже в 1897 году Альфред Мэхэн при всей своей симпатии к британскому империализму, подобно Бальтасару, начал видеть угрожающую надпись на стене, касающуюся британского правления в Индии. «Хотя возможность возобновления прежних беспорядков исключена, в сегодняшней Индии под благотворным, но иностранным управлением появляются очевидные признаки беспокойства и брожения политических умов, желание получить большее поле деятельности для местных кадров; и несмотря на то, что это разумное и осознающее преимущества западной цивилизации движение представляется менее опасным, чем недавний мятеж, оно грозит огромными переменами в будущем».

Мэйэлл Джеймс – современный английский историк, директор Центра международных изысканий Кембриджского университета.

Имеется в виду предание о том, как вавилонский царь Бальтасар во время пира увидел на стене загадочно появившуюся надпись: «мене, текел, фарес», что означает на иврите «взвешен, подсчитан, учтен». Это было грозное предзнаменование о близком разрушении Вавилонского царства от рук персов.

В Европе девятнадцатого века национализм все более приживался в большинстве стран внутри консервативных элит и правых партий. Во главе этого процесса стояли Бисмарк и Дизраэли33. В какой-то мере популярность национализма была альтернативой потенциальному влиянию на массы радикализма и социалистической идеологии. Отчасти же он был естественной реакцией правящих классов, пытающихся сохранить дух солидарности и единства в людях, традиционные ценности и самоидентификация которых были трансформированы урбанизацией, массовым образованием и работой на фабрике. Старой династической, религиозной лояльности крестьян было уже недостаточно для их детей, живущих в городе и читающих газеты. Дополнительным стимулом, поощряющим национализм, был тот факт, что Британия, Франция и Германия, воспринимаемые как национальные государства, были наиболее успешными и мощными странами Европы. По контрасту с ними многонациональные Габсбургская и Османская империи выглядели неудачливыми, захолустными и обреченными на распад.

Дизраэли Бенджамин (1804-1881} – граф Биконсфилд, крупный английский политический деятель еврейского происхождения, премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874-1880 годах, лидер Консервативной партии; писатель. В 1852, 1858-1859, 1866-1868 годах министр финансов.

Политические императивы подкреплялись военными факторами. Победы прусских новобранцев в 1866 и 1870 годах заставили все континентальные великие державы отказаться от старой модели долгосрочной военной службы, В то же самое время современные средства ведения огня заставили принять на вооружение рассредоточенную тактику ведения боя и обрекали атакующую пехоту на ужасные потери во время пересечения резко увеличившейся зоны поражения. Что же могло служить мотивацией для молодых рекрутов, оторванных от гражданской жизни и не находящихся больше в плотных колоннах под неусыпным надзором офицеров? В 1904-1905 годах на иностранных военных наблюдателей произвел огромное впечатление патриотизм японской пехоты и ее готовность нести страшные потери в атаках. Но Япония с этнической точки зрения была самой однородной нацией на земле. Если континентальные размеры были необходимым условием для великой державы будущего, как могли люди, проживающие в таком государстве, сравниться в патриотизме с японской национальной армией?

Это была большая проблема для всех империй в промежутке между 1850-1950 годами. Каждое конкретное государство пыталось ее решить в зависимости от обстоятельств и опираясь на свои политические институты и ценности. Одним вариантом, наиболее радикальным и амбициозным, было искать какую-то новую надэтническую идентичность – возможно, новую универсальную религию. Этот путь выбрал Советский Союз. Другие империи могли попытаться актуализировать старые универсальные религии: Османская империя – ислам, а Габсбурги – католицизм. Хотя в австрийском варианте raison d'etat и влияние светских, либеральных ценностей оказали существенное воздействие в восемнадцатом и девятнадцатом веках на принципы старого конфессионального государства. Другой возможностью была попытка придать как можно большему числу подданных империи этнически определенную национальную идентичность нации-метрополии. Такова была логика британских усилий по созданию имперской федерации, которая должна была объединить белые колонии в некий вариант Великой Британии. Геополитические реалии и британские политические традиции гарантировали, что Лондон будет проводить эту политику путем компромиссов и убеждений, тогда как в царской России и Венгрии она осуществлялась преимущественно силовыми методами. Наиболее жестокой и экстремальной стратегией было применение геноцида как средства уничтожения людей, которые угрожали имперской однородности и, следовательно, ее выживанию. До 1918 года только Османская империя использовала это средство против армян. На противоположном конце спектра находилась предпринятая в австрийской части империи Габсбургов попытка создать многонациональную федерацию, в которой всем национальностям предлагались не только традиционные для империи мир и безопасность, но и гарантированные конституцией равные права и возможности.

Raison d’etat (франц.) -государственные интересы.

Американская гражданская война

ПО ИРОНИИ СУДЬБЫ ПЕРВОЙ СТРАНОЙ, столкнувшейся после 1850 года с этой проблемой в наиболее острой форме, была не одна из европейских империй, а Соединенные Штаты Америки. По своим континентальным размерам Соединенные Штаты были имперским государством. Имперскими в некотором смысле были и главные духовные ценности, определяющие, что значит быть американцем, и утверждавшие политическую систему страны. Соединенные Штаты были задуманы как лаборатория прогресса и радикально новое общество и государство, призванное покончить с ужасным прошлым человечества. Эти ценности рассматривались как универсальные, хотя большинство американцев середины девятнадцатого века полагали, что они относятся только к белым, а правительство Соединенных Штатов очень рано дало понять, что симпатия к таким универсальным ценностям, как свобода и равенство, не подразумевает стремления триумфально распространить их на другие страны. И этот изоляционизм с самого начала противоречил внутреннему убеждению американцев в том, что их страна является зеркалом, в котором отражено будущее человечества. С другой стороны, в пределах Северной Америки Соединенные Штаты проявили экспансионистские притязания и энергию, достойные империи. Американцы считали, что имеют право оккупировать весь континент и должны использовать это право, чтобы найти применение потенциалу нации и выполнить ее историческую миссию. Подобные устремления националистической и империалистической геополитики девятнадцатого века в конце концов привели к гитлеровской доктрине Lebensraum". В американском варианте Lebensraum также был очень важен для создания государства континентального размера и мощи, но ценности этого государства сильно отличались от гитлеровских, а мощь этого государства оказалась в двадцатом веке главным фактором сохранения либеральных и демократических ценностей во всем мире.

Lebensraum (нем.) – жизненное пространство, Доктрина «жизненного пространства» о праве «великих народов» покорять земли соседей и использовать их для своих нужд возникла в середине XIX века. Позднее была взята на вооружение идеологами нацизма.

Разумеется, создать однородное государство континентального масштаба в Америке было гораздо проще, чем в Европе. Это новое государство базировалось на британских институтах и ценностях и вокруг первоначально британского этнического ядра. Еще в середине девятнадцатого века оно представляло собой преимущественно протестантское сообщество британского происхождения. Но на этой необъятной земле, в государстве, которое предъявляло очень мало требований к своим гражданам, могли без особых усилий найти для себя нишу люди самого разного происхождения. В противоположность многонациональным подданным европейского монарха, эти люди не облагались налогами и не призывались в армию императором, который правил их исторической родиной по праву завоевателя или вследствие удачного брака. Приехав в Америку по собственной инициативе, они недвусмысленно согласились с управлением из Вашингтона – до тех пределов, в которых Вашингтон управлял американцами.

Несмотря на свое британское происхождение, американские концепции закона, свободы, прогресса и популизма имели всеобщую привлекательность и могли заложить основы для сообщества, базирующегося не на этнической солидарности. Кроме того, в контексте американской жизни эти идеалы и институты, похоже, действительно осуществлялись, Многие эмигранты и, конечно, большинство их детей были полностью уверены, что стали жить гораздо лучше, чем на родине. Американская мечта работала отчасти благодаря принципам государственного устройства, но и в немалой степени благодаря огромным нетронутым ресурсам континента. Как часто случается с великими экспериментами на пути прогресса, социальной мобильности и создания новых цивилизаций, судьба жертв этого прогресса – в нашем случае коренных американцев – не слишком беспокоила победителей. Со временем Соединенные Штаты смогли совместить континентальные размеры, динамику экономики и национальную однородность более эффективно, чем любой из их возможных соперников. Это и стало основой для их всемирной гегемонии в конце второго тысячелетия. Однако перед тем как вступить в борьбу за мировое лидерство, Соединенным Штатам пришлось пережить трудные и трагические 1860-е годы.

В традиции британской политической мысли, которую американцы унаследовали и разделяли, величайшей проблемой считалось то; что гигантские размеры империи – и, возможно, обилие в ней варварских народов – делали самоуправление невозможным. Республиканский Рим пожертвовал политическими вольностями ради империи, возложив их, так сказать, на алтарь своего могущества. Федеральная же система Соединенных Штатов прекрасно соотносилась с континентальными размерами страны и с ростом ее могущества, с одной стороны, и республиканским самоуправлением – с другой. Но в гражданской войне 1861-1865 годов это федералистское решение дилеммы демократической империи испытало сильнейший кризис. Проблема заключалась в том, что самостоятельные штаты обладали исторической легитимностью, самосознанием, конституциональными правами и обязанностями и располагали мощной поддержкой своих граждан, чьи горизонты были гораздо более узкими, чем в позднейшее время постоянной мобильности населения и бомбардировки всеамериканскими массмедиа,

В 1861 году встал главный вопрос, смогут ли южные штаты создать конфедеративное государство? Многие американские историки полагают, что основной причиной их неудачи была слабость национального духа конфедератов. На такие суждения отчасти повлиял опыт вьетнамской войны. Ее уроки показывают, что никакое отставание в вооружении, живой силе и экономической мощи не может привести к поражению государство, твердо стремящееся к независимости- И в исторической перспективе конфедеративный национализм был действительно слаб, К примеру, когда в конце восемнадцатого века Польша исчезла с карты Европы, Руссо обращался к полякам: «Вы не можете помешать поглощению своей страны, но если вы докажете, что ни один поляк никогда не станет русским, я гарантирую, что Россия не сумеет поработить Польшу». Выяснилось, что Руссо был прав. Польша исчезла с карт более чем на сто лет, но в силу того, что польские элиты сохранили чувство национальной идентичности и постепенно привили это чувство массам, польское национальное государство снова возникло в двадцатом веке. Так что по польским стандартам проявления национализма в любой белой колонии Нового Света девятнадцатого века могли показаться очень слабыми. Но тому были причины. Польское государство имело многовековую славную историю, с которой отождествляла себя польская элита. У поляков были своя высокая культура и национальная литература задолго до того, как их государство растворилось внутри соседних империй. Россия на востоке и Пруссия на западе были государствами с совершенно иной культурой, языком и религиями, которые не просто отличались от польского католичества, но и были его застарелыми врагами.

Гораздо более реалистическое сравнение можно провести между конфедеративным национализмом и национализмом в британских белых англоязычных колониях, И здесь национализм Конфедерации выглядит гораздо сильнее, чем австралийский или канадский образца даже не I860, а 1900 года. Справедливо, что географическая удаленность от метрополии сказывалась на идее австралийской и канадской идентичности совершенно не так, как в случае с Конфедерацией, которая непосредственно граничила с Соединенными Штатами. И что еще более важно: на протяжении девятнадцатого века большинство британцев не считали заморские колонии составной частью британского государства, тогда как практически все американцы считали Юг составной частью своего государства, чье самосознание определялось частично Декларацией независимости, а частично ее главным предназначением – заполнить и объединить континент, И это основная причина, по которой сотни тысяч северян были готовы погибнуть, чтобы не допустить независимости Юга. Также справедливо, что в 1860-х годах самосознание южан было раздвоено, причем лояльность своему штату и Конфедерации находились в конфликте между собой, а в некоторых случаях – и с общеамериканским национализмом.

Тогда как даже в 1914 году канадская и австралийская идентичность ни в коем случае не были четко оформлены и перекрывались провинциальной лояльностью, с одной стороны, и мощным британским имперским патриотизмом – с другой. Прежде всего, у канадцев и австралийцев не было никого, а тем более соседа, которого нужно было ненавидеть и от которого надо было дистанцироваться, а такое бесконфликтное состояние приводит к большой слабости в формировании национальной идентичности и националистической идеологии. Совершенно очевидно, что ни один из англоговорящих канадцев или австралийцев не ненавидел Британию в 1914 году так сильно, как многие жители Юга стали ненавидеть янки в 1860 году. Причиной тому было рабовладение. Оно также превратило Юг с его элитой, состоящей из плантаторов, в общество, которое сильно отличалось от большинства северных штатов. А то, что южная пропаганда, возможно, сильно грешила против истины, утверждая, что южане – это потомки Кавалеров36 и джентльменов, а янки происходят от механиков, к делу не относится. Как напоминает нам Бенедикт Андерсон, государство в значительной степени является продуктом воображения, и мифы для его создания играют обычно более важную роль, чем историческая правда. Это особенно существенно для колониального национализма. Совершенно ясно, что государство конфедератов не только не включало в себя черное население, но и проводило между ним и собой четкую границу. Впрочем, в вопросах, касающихся аборигенов и азиатских иммигрантов, национализм в британских белых колониях не сильно отличался от американского.

258 000 солдат-конфедератов погибли в гражданской войне -каждый третий, служивший в вооруженных силах. От 75 до 85 процентов всех белых мужчин призывного возраста участвовали в войне – необычайно высокий процент для этого, да и любого другого времени. Процент воевавших, служивших в армии и погибших северян гораздо меньше. Потери конфедератов значительно выше, чем потери Америки в любой другой войне, включая Войну за независимость, Конечно, можно найти много причин, по которым солдаты идут служить и умирать на войне, которая мало связана с национальными проблемами. Тем не менее приведенная статистика предполагает, что приверженность южан их новому государству была впечатляющей. Конечно, исход войны не был предопределен. В истории Нового времени не зафиксировано ни одного прецедента покорения территории, столь обширной, как территория Конфедерации, при условии стойкого сопротивления. А без совсем недавно вошедших в обиход пароходов и железных дорог материально-техническое обеспечение завоевания Юга вообще представляется невозможным. Но даже при этом вопрос оставался открытым. Из всех видов человеческой деятельности воина представляется самым темным и запутанным делом, а гражданская война – вдвойне, поскольку здесь затронуты политические вопросы. С уверенностью можно сказать только одно: если бы в войне победил Юг, то государство конфедератов существовало бы бесконечно долго. Войны создают государства. Они рождают воспоминания и мифы, которые питают чувство общей истории и солидарности. Безграничная преданность и жертвы, принесенные делу победы Конфедерации, стали бы монументом независимости для грядущих поколений и определили параметры национальной политики.

Кавалерами во время английской революции XVII века называли сторонников короля.

Андерсон Бенедикт (р. 1936) – современный английский историк, специалист по проблемам национализма.

Представить себе распад Соединенных Штатов и образование государства конфедератов не так просто. Это оскорбляет патриотические чувства американцев и бросает вызов мифам и апокрифам, которые формируют любое государство, а в особенности – новое государство в Новом Свете. Для современников казалось непонятным, почему конфедераты с такой беспредельной храбростью и самопожертвованием сражались за сохранение рабства. Однако человек- это не только он сам, но и продолжатель дела своих предков. Присущие ему достоинства и недостатки, которые, собственно, и составляют основу любого государственного строя, он вполне вправе отстаивать, И если Конфедерация была государством, построенным на принципах своих граждан, то его подавление выглядит сомнительным с точки зрения морали, поскольку, в конце концов, противоречит закрепленному в Декларации независимости праву народа на самоопределение, которое было краеугольным камнем для взглядов Вудро Вильсона и остается основой современной демократической идеологии. Мысль о том, что государство конфедератов было уничтожено с грубым и длительным применением силы, чувствительно задевает современные понятия. Еще хуже, в своем роде, сознание того, что это насилие было очень успешным и весьма благотворным и даже жизненно важным для всего мира. Не слишком симпатичным выглядит и то, что Соединенные Штаты укрепились после войны во многом за счет частичной передачи власти на местах конфедеративной элите и позволения ей выстраивать расовые отношения по своему вкусу.

Вильсон Томас Вудро (1856-1924) – 28-й президент США (1913-1921) от Демократической партии. Профессор историк и политической экономии, С начала Первой мировой войны выступает апостолом пацифизма, что не помешало ему в 1917 году вступить в войну на стороне Антанты, когда объявленная Германией неограниченная подводная война поставила под угрозу американскую торговлю с Европой. В 1918 году выставляет свою программу мира, сформулированную в знаменитых «14 пунктах», в которых говорится о демократическом мире без аннексий и контрибуций, а также выступает с проектом Лиги Наций.

Но прежде всего распад Соединенных Штатов трудно представить себе потому, что многие из основных ценностей современной политики и культуры, которые считаются неотъемлемым достоянием нынешнего мира, являются таковыми только из-за нынешнего преобладания Америки. Даже больше, чем британцы, американцы недолюбливают геополитику и предпочитают ей подслащенные сказки о моральной устойчивости. Но если бы Соединенные Штаты и их способность распространять свое влияние по миру были существенно ослаблены в 1860-х годах, то мир в двадцатом веке был бы совершенно иным и, возможно, гораздо более непривлекательным. Конечно, мы не можем с полной определенностью говорить о долгосрочных последствиях гипотетической победы конфедератов. Но появление в Северной Америке государства, взращенного на популистском расизме и управляемого аграрной псевдоаристократией, могло бы сильно изменить расстановку геополитических и идеологических сил в мире. Это могло бы, например, помешать возникновению англо-американского альянса, если бы последствия независимости конфедератов подтолкнули Север к захвату Канады, чтобы компенсировать потерю южных территорий. Но даже без этого длительное англо-американское соперничество могло бы обостриться в связи с тем, каким образом Конфедерация приобрела независимость и получила международное признание, или скорее даже потому, что распад США поощрил бы Лондон в его традиционном стремлении взять под контроль расстановку сил в Северной Америке, вместо того чтобы – как это в действительности случилось после 1865 года – признать гегемонию Соединенных Штатов в этом полушарии и всячески попустительствовать американским лидерам. Поскольку англо-американская солидарность имела огромное значение для победы демократии в двадцатом веке, возможность того, что она могла подвергнуться риску долгосрочных последствий американской гражданской войны, сама по себе представляет большое значение.

Две мировые войны

В 1917 И 1941 ГОДАХ ВМЕШАТЕЛЬСТВО АМЕРИКИ в мировые войны имело решающее значение. Результат Первой мировой войны был в основном определен зимой 1916-1917 годов. К этому времени война в известном смысле превратилась в соревнование – чей внутренний фронт рухнет первым. Это соревнование проиграла Россия, Она распалась не вследствие военного поражения, а потому что Февральская революция 1917 года привела как к коллапсу внутреннего фронта, так и к падению дисциплины и разложению армии. Однако зимой 1916-1917 годов германские лидеры еще не могли этого предполагать. Их больше беспокоило превосходство союзников в живой силе и технике, а также растущее напряжение на внутренних фронтах Германии и Австрии. Было решено, что предотвратить поражение можно, только быстро покончив с Британией – сердцем вражеской коалиции. Единственным пригодным способом для этого представлялась неограниченная подводная война, которая и была развязана, несмотря на почти полную уверенность в том, что это заставит Соединенные Штаты выступить против Германии. По иронии судьбы, это решение было принято буквально за несколько недель до того, как русская революция начала процесс дезинтеграции в России, создав таким образом предпосылки для победы Германии в Первой мировой войне.

Без России и без вмешательства Америки победа союзников над Германией была бы невозможной. К зиме 1916 года союзники испытывали сильнейшие затруднения в финансировании военных поставок из Соединенных Штатов – впрочем, историки расходятся во мнениях, насколько тяжело было бы преодолеть эти затруднения. Вступление Америки в войну решило вопрос. Что еще важнее, без американского военного участия Франция и Англия едва ли смогли бы нанести поражение Германии на Западном фронте. Хотя справедливо, но менее вероятно и то, что даже с теми силами, которые Германия могла бы перебросить с востока, ей не удалось бы нанести решительное поражение западным союзникам. Но это не являлось необходимым условием победы в Первой мировой войне. Для этого было вполне достаточно патовой ситуации на Западном фронте и последствий дезинтеграции России на востоке. Такими последствиями был Брест-Литовский мирный договор, заключенный в феврале 1918 года, германское доминирование в Восточной и Центральной Европе и, как следствие, аккумуляция таких сил, которые автоматически превращали Германию в сильнейшую империю на всем континенте.

Договор в Брест-Литовске закрепил распад Российской империи. Все российские приграничные области – от Финляндии на севере до Закавказья на юге – были отделены от России, что неизбежно означало их попадание в зависимость от Германии и под ее протекцию. Кроме того, независимой стала Украина, а в 1914 году этот регион был ядром российского сельского хозяйства и там же была сосредоточена большая часть металлургической и добывающей промышленности. С его потерей, по крайней мере до тех пор, пока не были освоены Урал и Сибирь, Россия теряла возможность оставаться сверхдержавой. После Брест-Литовска ее территория уменьшилась до границ, с которых Петр I начал расширение России и сделал ее великой европейской державой – другими словами, практически до границ 2000 года. К тому же революция истощила ее экономические и людские ресурсы и страна была на пороге гражданской войны.

На протяжении всего двадцатого века Россия и Германия были, по крайней мере потенциально, наиболее мощными государствами континентальной Европы. Только они обладали ресурсами, которые обеспечивали им возможность доминировать над всем континентом. В качестве союзников – как на коротком отрезке 1939-1941 годов – они были бы непобедимы. Падение одной из них неизбежно вело к усилению другой. Британский ученый Холфорд Маккиндер был среди тех, кто первым это осознал. В 1919 году он напоминал тем, кто не слишком хорошо разбирался в геополитике, что государство, которое располагает ресурсами Северной Евразии и Восточной и Центральной Европы, должно стать хозяином всего континента. Он понимал? что Брест-Литовск открыл такую возможность для Германии и что без вмешательства Америки Британия и Франция ничем не могут ответить на этот вызов. «Западная Европа должна взывать о помощи к Америке, поскольку сама она не в состоянии повернуть вспять процесс, начатый на востоке… Если Германия предпочтет оборонительную тактику на своей короткой границе с Францией и бросит основные силы на Россию, формально мир может быть заключен. Но это будет мир под тенью германской Восточной Европы, владеющей ее основным регионом (т. е. Северной Евразией), Недалекие островитяне – британцы и американцы не почувствуют эту стратегическую опасность, пока не станет слишком поздно».

Маккиндер Холфорд Джон (1861-1947) – выдающийся английский географ и геополитик, многолетний президент Британской географической ассоциации.

События 1916-1917 годов подтвердили роль случая даже в таких длительных процессах, как расцвет и упадок империй, господство над континентами определенных государств, а также их ценностей и идеологий. Если бы русская революция произошла на несколько недель раньше или на те же несколько недель было бы почему-либо отложено решение о начале неограниченной подводной войны, то даже Людендорф40 уже засомневался бы, прежде чем прибегнуть к средству, которое втянуло в войну Соединенные Штаты. Что еще важнее, решения, приведшие к развязыванию подводной войны, сообщают нам кое-что фундаментальное о природе империи и власти. Эти решения были иррациональными, необдуманными и нереалистичными. Они не были соотнесены с теми политическими, дипломатическими, военными, экономическими и даже психологическими факторами, которые обусловили вовлечение Америки в войну. Кроме того, не были даже точно просчитаны реальные шансы германских субмарин принести победу. Это решение было принято в основном благодаря настроениям германской правящей элиты, преобладанию военных во властных структурах, а также отсутствию личностей и институтов, способных координировать политику, соизмерять цели и средства и балансировать между конфликтующими политическими, военными и дипломатическими приоритетами и влияниями. То же самое можно сказать и о самом решении развязать войну в 1914 году. Фактически германское правительство в течение двух десятилетий перед войной допустило целый ряд подобных промахов. Политика, которая привела к союзническим отношениям между Британией и Россией, была опасна для германской безопасности, интересов и международного влияния. При попытке установить господство в Европе такая политика совершенно очевидно была неосмотрительной.

Людендорф Эрих (1865-1937) – немецкий военный и политический деятеле генерал пехоты. Являясь непосредственным помощником генерала П. Гинденбурга, с августа 1916 года фактически руководил действиями всех вооруженных сил Германии- В 1919 году стал лидером наиболее крайних контрреволюционных кругов. Тесно сблизившись с национал-социалистами, в ноябре 1923 года возглавил вместе с А. Гитлером путч в Мюнхене. В 1924 году был избран депутатом рейхстага от Национал-социалистской партии. Являлся сторонником доктрины неограниченной «тотальной» войны.

Неспособность установить приоритеты, определить цели и координировать политику, безусловно, была результатом ошибок конкретных людей, управлявших германским государством, но она также коренилась в самом государственном устройстве. Из-за своего презрения к демократии и абсолютно неправильных представлений о ее враждебности своим интересам прусско-германская элита не хотела и не могла согласиться с принципом народного суверенитета. Для нее единственно законным был только исторический монархический принцип. Огромная власть была сосредоточена в руках прусского короля, который теперь являлся и германским императором, И только он или его полномочный представитель, пользующийся безусловной поддержкой монарха, мог заставить действовать совместно и слаженно германскую внешнюю, внутреннюю и военную политику. При Вильгельме II никому не удавалось сделать это в стиле Бисмарка. Это ни в коем случае не являлось единственной причиной непредсказуемой и самоубийственной германской внешней политики. Увеличивающееся радикальное давление снизу затрудняло проведение рациональной внешней политики значительно сильнее, чем это было во времена Бисмарка. Но все-таки индивидуальная и институциональная слабость политической верхушки была очень важна. Это лишний раз напоминает об очевидном, но иногда замалчиваемом факте, что расцвет и упадок империи определяются не только ее могуществом. Каким бы сильным ни было государство, оно все равно нуждается в лидерах и институтах, которые были бы в состоянии проводить слаженную и реалистичную стратегию, соизмеряя цели государства с его ресурсами, контролируя капризные и деструктивные внутренние влияния и используя международное положение для укрепления своей державы.

Неудачи германской внешней политики 1900-1918 годов являются классическим результатом упомянутых слабостей. Подобным же примером может служить Япония 1930-1941 годов. Японцы позаимствовали схему государственного устройства у имперской Германии и получили вместе с ней все присущие ей проблемы. Согласно этой схеме только император имел право координировать внешнюю, внутреннюю и экономическую политику, армию и флот. Но в правительстве японской императорской династии в отличие от Гогенцоллернов не было даже грамотных чиновников, способных проводить реальную и эффективную политику. Как только старейший государственный деятель («гэнро»), унаследованный империей от девятнадцатого века, отошел от дел, координировать политику стало некому. В 1930-х годах уже никто не был в состоянии соизмерять цели со средствами и соотносить стратегию и дипломатию как между собой, так и с реальным положением вещей на международной арене. В результате Япония ввязалась в изнурительные войны, выиграть которые у нее было очень мало шансов.

Гэнро – внеконституционный совещательный орган при императоре, состоявший из старейших политических деятелей Японии, Звание «гэнро» присваивалось в первые десятилетия после 1868 года особо доверенным лицам. Гэнро давали рекомендации императору по всем важнейшим политическим вопросам и относительно состава кабинета министров. Со смертью последнего гэнро, Сайондзи, в 1940 году институт гэнро прекратил свое существование.

Благодаря американскому вмешательству союзники выиграли Первую мировую войну. Либеральные демократические государства возникли почти повсюду в Европе и некоторое время процветали. Но европейский порядок, созданный Версальским договором, имел мало шансов на долгое существование. После ряда совпадающих обстоятельств и Германия, и Россия, хотя и сражавшиеся по разные стороны фронта, оказались в лагере побежденных. Так их и воспринимал послевоенный мир. Мирный договор не обсуждался с Германией а был навязан ей. Признанная ответственной за развязывание войны, она потеряла значительные территории и была обременена огромными репарациями. Австрийским немцам, зажатым в куцем крошечном государстве, было отказано в объединении с новой германской республикой на севере, Россия потеряла Финляндию и прибалтийские государства, а также была вынуждена признать существование независимой прозападной Польши, чьи границы далеко углубились в пределы Белоруссии и Украины. Впрочем, Советский Союз в качестве первого коммунистического государства так или иначе должен был противостоять существующему европейскому порядку. Тогда как ни германское общественное мнение, ни любое из возможных германских правительств не считали версальские договоренности справедливыми или долговременными.

Даже будучи поверженными, Германия и Россия оставались наиболее мощными европейскими государствами, по крайней мере потенциально. И здесь очень важным было то, что Россия вскоре вернула себе Украину. С поражением Германии закончился ее протекторат над западными пограничными областями России, а без него в то время никакое украинское государство не могло избежать включения в той или иной форме в состав Российской империи. Сама Германия была разоружена, но не ослаблена до последней степени. Союзники не предприняли попыток отменить результаты войны 1866-1871 годов и не разделили Германию на ряд небольших государств. Территориальный раздел, с результатами которого были не согласны обе ведущие континентальные державы, не мог долго оставаться в силе, хотя все имело шанс закончиться и не так катастрофически как это произошло в 1930-х годах. Территориальный передел был неизбежен, а Гитлер – нет. В качестве основных причин выхода Гитлера на сцену следует рассматривать экономическую депрессию 1930-х годов и ее ужасающие последствия для легитимности как либеральной демократии, так и всего англо-американского варианта капитализма.

При первом толчке Гитлера версальская система в Европе рухнула практически без сопротивления. Принимая во внимание непримиримые разногласия по территориальным вопросам в Центральной и Восточной Европе, любое соглашение в 1919 году имело бы множество врагов- Те, кто выиграл в этом регионе от послевоенного договора – Польша, Чехословакия, Югославия и Румыния, – были слишком слабы и разъединены, чтобы противостоять Германии. В областях Восточной и Центральной Европы, управляемых ранее Романовыми, Габсбургами и Османской империей, образовался вакуум власти, который немцы сумели легко заполнить.

Единственной силой, которая могла бы остановить этот процесс, были союзные великие державы, ответственные за версальские соглашения и послевоенный европейский порядок, Но они или не хотели, или были не в силах сделать это. Новый европейский порядок никогда не смог бы возникнуть без американского вмешательства в европейские дела. Когда после 1919 года Соединенные Штаты вернулись к своей изоляционистской политике, послевоенное урегулирование лишилось одного из своих столпов. Из двух других великих держав-победительниц Британия (даже если не считать ее доминионы) была сильнее, чем Франция. Но Британии предстояло защищать свою всемирную империю силами, которые – по отношению к силам ее потенциальных врагов – были в 1930-х годах значительно меньше, чем полвека назад. Даже в союзе с Францией ей было бы нелегко отбивать постоянные нападки Японии, Италии и Германии на трех континентах. К тому же Британия всегда старалась избежать серьезных военных обязательств перед европейским континентом. Отказ от этой традиции в 1914-1918 годах дорого ей стоил, и она не была намерена повторять этот опыт. Британцы не чувствовали себя слишком сильно связанными версальскими договоренностями в Восточной и Центральной Европе и совершенно не стремились защищать его с оружием в руках. Они были готовы идти на любые уступки за счет местного населения, чтобы получить согласие Германии на участие в этих договоренностях. Сомнения относительно моральной стороны «версальской сделки» сочетались с ужасом при мысли о возможном повторении битвы на Сомме" и с повышенным интересом скорее к имперским, чем к европейским приоритетам и обязательствам. Б результате, когда Гитлер бросил свой вызов в сентябре 1939 года, британский вклад в участие на Западном фронте был незначительным: две не слишком внушительные дивизии.

Французы были в одиночестве. Главное здесь то, что сама по себе Франция никогда не обладала средствами для долгого поддержания версальского соглашения, В 1920-х годах в Европе немцев было в два раза больше, чем французов. Германская промышленность была гораздо сильнее французской. Даже до 1914 года Франция имела мало шансов в противостоянии с Германией, не говоря уже о союзе Германии и Австрии, Во франко-российском альянсе 1894 года была своя логика. Революция в России и ее последующая дезинтеграция в 1917 году были катастрофой для Франции и для европейского баланса сил. Когда в 1930-х годах германская угроза снова стала актуальной, были сделаны экспериментальные попытки воссоздать союз с Россией, Но cordon sanitaire, созданный в 1919 году в Восточной Европе из, как правило, антикоммунистических государств, затруднял интервенцию Советского Союза непосредственно в Германию, Еще более серьезным препятствием служил идеологический раскол между советским коммунизмом и англо-французским либеральным капитализмом. Большая часть британской и французской общественности категорически отвергала саму мысль об альянсе с коммунистической Россией. Несмотря на риторику эпохи Народного фронта, Лондон и Париж сознавали, что приверженность Советов существующему европейскому порядку была временной и чисто тактической. Сталинские чистки не только усилили антипатию к его режиму, но и убедили западные правительства, что государство, которое устраивает резню среди своей военной и политической элиты, не в состоянии сколько-нибудь эффективно участвовать в войне.

Битва на Сомме – наступательная операция англо-французских войск против немцев на реке Сомма (Северная Франция) проводилась 1 июля – 18 ноября 1916 года. Одно из самых кровопролитных сражений в мировой истории. За два месяца боев англичане потеряли около 200 тысяч, французы – более 80 тысяч, а германцы – свыше 200 тысяч человек.

Cordon sanitaire (франц,) – санитарный кордон. Народный фронт – политические организации, возникшие в 30-х годах и выступавшие против фашизма и войны, в защиту экономических интересов трудящихся. Во Франции в 1936-1938, в Испании в 1936-1939, в Чили в 1938-1941 годах действовали правительства народных фронтов. В годы Второй мировой войны в ряде стран были созданы национальные антифашистские народные фронты.

Холодная война

УЧАСТИЕ БРИТАНСКОЙ ИМПЕРИИ В ДЕЛЕ ИЗБАВЛЕНИЯ земного шара от Гитлера было лучшим, что она когда-либо сделала. Но война с Гитлером ускорила коллапс Британской империи по крайней мере на одно поколение и нанесла непоправимый ущерб общему делу империи, Расизм и авторитаризм попали в опалу. Безразличная к цвету кожи демократия стала единственной уважаемой идеологией на Западе, Две сверхдержавы, образовавшиеся после Второй мировой войны, провозгласили себя врагами империи. Со временем Советский Союз начал снабжать оружием некоторые национально-освободительные движения и риторически поддерживать антиимпериализм в ООН. Но для европейских империй была более важна американская позиция. Соединенные Штаты родились в борьбе с Британской империей. Сильней других ее ненавидели американские ирландцы, но и большинство американцев относились к «империализму» с недоверием. Одной из причин этого была антипатия американских экспортеров к закрытым имперским торговым объединениям. Но более важную роль в то время играло сформировавшееся после 1945 года мнение, что элиты третьего мира, националистические по своим симпатиям, были естественными и необходимыми союзниками американцев в войне с коммунизмом. Поддержка европейского империализма претила им, но реалии борьбы против коммунизма означали, что во многих случаях американцы будут не только терпимо относиться, но и поддерживать европейскую колониальную политику и администрации, по крайней мере какое-то время. В некоторых случаях, однако, американское вмешательство было критичным для ослабления позиции европейской империи. Особенно заметно это проявилось в оппозиции США попыткам Голландии восстановить свои владения в послевоенной Индонезии и в подрыве англо-французской политики на Суэце в 1956 году. Взгляды американцев на империю в основном сводились к тому, что она является излишней практически всегда, за исключением, может быть, короткого периода времени. Единственная ее функция заключалась в мирной и надежной передаче власти тем элитам третьего мира, которым можно было доверить проведение прозападной политики.

Со своей стороны, советское руководство отвечало полной взаимностью на англо-французскую антипатию и недоверие, В России Мюнхенское соглашение было воспринято как враждебное советским интересам поощрение германской экспансии на восток. У советского правительства были все основания полагать, что в любой войне с Германией основная тяжесть военных действий падет на Россию. Франция построила линию Мажино и собиралась отсиживаться за ней. Ее психологические и стратегические доктрины были оборонительными прежде всего из-за огромных потерь во время наступательных действий предыдущей войны. Кроме того, состояние британской армии недвусмысленно говорило о том, что в наземных действиях (особенно в условиях затяжной европейской войны) от нее будет мало проку. В результате всех этих факторов французы, британцы и русские оказались неспособными создать мощный единый фронт против Германии. В результате Гитлеру едва не удалось установить в Европе германский имперский порядок – на этот раз в нацистской форме.

Мюнхенское соглашение, подписанное 29 сентября 1938 года в Мюнхене главами правительств Великобритании (Н. Чемберлен, Франции (Э. Даладье}, фашистской Германии (А. Гитлер) и фашистской Италии (Б. Муссолини), предусматривало расчленение Чехословакии и передачу Судетской области Германии, а кроме того, удовлетворение в трехмесячный срок территориальных притязаний Венгрии и Польши по отношению к Чехословакии и «гарантию» участниками соглашения новых границ Чехословакии против неспровоцированной агрессии.

Линия Мажино – система французских укреплений на границе с Германией от Бельфора до Лонгюйона протяженностью около 380 км. Построена по предложению военного министра А. Мажино в 1929-1934 годах, совершенствовалась до 1940 года. Предназначалась для защиты Северо-Восточной Франции от германского вторжения.

Гитлеровский рейх по многим параметрам был образцовой империей. Его главными приоритетами были власть и экспансия – прежде всего территориальная экспансия с применением силы. Первая мировая война убедила победителей, что плоды их победы не стоят затраченных средств. Но дальнейшее развитие военной техники, и главным образом появление бомбардировщиков, заставило изменить это мнение, Гитлер презирал гуманитарные идеалы британцев и французов. К тому же его стратегия блицкрига была предназначена обеспечить победу малой кровью и? следовательно, снова сделать войну убедительным средством достижения политических целей. В 1940 году Франция была повержена за шесть недель. Цена этой победы для Германии по меркам Первой мировой войны была минимальной. Территории, захваченные впоследствии в Запад-ной и Центральной Европе, эксплуатировались в традиционном имперском стиле: ограниченный, но эффективный террор плюс современные технологии для оккупированных государств. К 1938 году экономика Германии испытывала серьезный перегрев. Гитлер спас ее при помощи завоевания, разграбления и эксплуатации большей части Европы: «Нацистская Германия впечатляюще преуспела в мобилизации Западной Европы для войны с союзниками. Она использовала более трети экономического потенциала Западной Европы, не считая награбленной добычи и труда иностранных рабочих». В 1939 году французы тратили примерно 23 процента национального дохода на военные нужды. Немцы тратили 33 процента национального дохода завоеванной Западной Европы. Беспощадный имперский завоеватель умеет выдавливать соки. Кроме того, оккупация не требовала от немцев большого количества войск и полиции. Запуганные и покорные завоеванные народы и их руководство были вынуждены ради выживания надзирать за собой и эксплуатировать себя сами.

Гитлер полностью усвоил современную логику национальной империи. Его рейх должен был быть полностью германским. Точнее, негерманские элиты должны были продолжать управлять рядом протекторатов и сателлитов, но в славянских областях Восточной Европы, намеченных для аннексии, никакие соглашения не могли быть заключены с негерманским населением. Славянские элиты должны были быть уничтожены, а все население низведено до положения рабов. Ему отказывалось во всех правах, кроме самого начального образования. Не могло идти и речи об ассимиляции славян в расово чистое немецкое общество. Напрашиваются некоторые параллели между германским рейхом и европейскими заморскими империями, где расизм и страх перед смешанными браками был всеобщим, а образование коренного населения было делом самой последней важности. Но гитлеровский рейх воплотил в себе все худшие стороны европейских колониальных империй, превратил их в политику и довел ее до логического конца.

К концу 1950-х годов эта точка зрения в большой степени возобладала также в Британии. В это десятилетие британцы выиграли войну с коммунизмом в Малайзии. Но они прекрасно понимали, что политической предпосылкой победы явилась уверенность малайских элит и националистических лидеров в том, что за окончанием войны последует быстрое провозглашение независимости. Малкольм Макдональдс британский «вице-король» Юго-Восточной Азии, утверждал, что «если бы мы сопротивлялись темпам перемен, мы утратили бы поддержку азиатских лидеров».

Вторая мировая война уничтожила германскую и итальянскую империи. Она также существенно уменьшила японскую империю. Но японцам, тем не менее, в большой степени удалось добиться провозглашенной цели – изгнания европейского империализма из Азии, Японские победы 1941-1942 годов нанесли огромный ущерб престижу европейских империй во всей Юго-Восточной Азии. Под японским руководством туземные антиимпериалистические силы смогли организоваться и (особенно в 1945 году) обзавестись оружием. Голландцы и французы так никогда и не сумели восстановить полный контроль над Индонезией и Индокитаем.

Уже к концу 1930-х годов оказалась под вопросом способность Британии удержать Индию. Война подорвала желание и возможности англичан противиться индийской независимости, В 1945-1947 годах попытка удержать Индию могла привести к анархии и опасной радикализации индийской политики. Гораздо спокойнее было передать власть прозападным в основном элитам Индии и Пакистана, пока те еще существовали и могли обеспечивать стабильность. Попытка удержать власть даже на короткий промежуток времени требовала огромных инвестиций британских военных и экономических ресурсов, что в условиях послевоенной Британии было политически и экономически неприемлемо. Выгоды, которые Британия могла получить от этих титанических усилий, также были не бесспорны. За много лет до независимости стоимость управления Индиеи в условиях растущего давления со стороны индийских элит и националистов во многом сводила на нет экономическую, финансовую и военную привлекательность индийской империи для британцев. Взять только один пример: в 1939 году индийский налогоплательщик уже не платил ни гроша на поддержку армии, которая играла ключевую роль в сохранении британской мировой власти. Наоборот, механизация индийской армии и ее подготовка ко Второй мировой войне наряду со всеми другими заморскими операциями оплачивались теперь Лондоном, Принимая во внимание уменьшившиеся послевоенные нужды Британии, наем гурков48 из независимого Непальского королевства (чем Лондон пользуется по сей день) представляется более дешевой и политически менее опасной альтернативой. Формально отказавшись от империи, британцы, без сомнения, питали иллюзии, что их влияние можно будет долго сохранять неформальными методами. Но как бы то ни было, решение отказаться от не окупающей себя империи сначала в Индии, а потом, к 1960 году, почти повсеместно в Азии и Африке было совершенно верным.

Малкольм Джон Макдональд (1901-1981) – британский политический деятель, министр по дедам доминионов, позже губернатор Британской Восточной Африки в 1963-1964 годах.

Нацистский режим и его империя были, однако, гораздо больше, чем просто империя даже в своей самой отвратительной форме. Этот режим зашел куда дальше обычных имперских расчетов могущества и выгоды. Его беспрецедентная идеология расистского и националистического тоталитаризма не могла сравниться с универсалистскими религиями или их социалистическим эквивалентом. Алогичность нацистской имперской политики выразилась в ее величайшем преступлении-уничтожении евреев. Существовали, конечно, некоторые прецеденты такого сорта. Как заметил Гитлер, османский режим вышел сухим из воды после геноцида армян. Но османская политика, хотя и жестокая по существу, имела свои геополитические и имперские задачи. Уничтожение армянского народа преследовало цель избавиться от риска отторжения части коренной турецкой территории в результате совместных усилий армянского национализма и европейской интервенции. Оно также было задумано для большей однородности Османской империи и, возможно, для ее расширения от Константинополя до Кавказа. Подобной логики нет в гитлеровском избиении евреев, которое можно объяснить не только жестокостью, но и безумием. Евреи Восточной и Центральной Европы были бы лояльными союзниками германской империи, если бы она предложила им такую возможность. Не только в Европе, но также на Ближнем Востоке поддержка евреями различных империй не знала себе равных. Перед их глазами еще стояли примеры царств Габсбургов и Гогенцоллернов, где к евреям относились гораздо лучше, чем в большей части славянских государств на востоке и юге. Как и прочие аспекты гитлеровского рейха, Холокост был продуктом современной патологии, а не традиционного имперского мышления.

Частично это было связано с тем, в каком направлении шло развитие международной экономики. Империя имеет экономический смысл в зонах протекционизма и закрытых торговых объединений. В эпоху свободной торговли, когда облегчился доступ к неевропейским товарам, рынкам и рабочей силе, империя теряла свою значимость. После 1945 года мировая экономика, в которой господствовали Соединенные Штаты, сделала свободную торговлю реальностью и в этом смысле приложила руку к делу упразднения империй. Более важным был факт, что в 1950-х и 1960-х годах самыми динамичными в экономическом смысле районами земного шара были Западная Европа; Япония и Америка, Даже чисто экономически, не говоря уже о политических выгодах, в конце пятидесятых годов имело гораздо больше смысла во вступлении в ЕЭС, чем в поддержании заморской империи и прямом контроле над ее товарами. Получалось, что успех в деле сохранения империи сулил метрополии гораздо больше проблем и неприятностей, чем неудача.

Гурки – название группы народностей в Непале, отличающихся своей воинственностью.

Как заметил американский обозреватель в середине пятидесятых годов, «термин "колония" стал немодным, ему на смену пришли обозначения типа "заморские владения Франции" или "заморские владения Португалии"». Впрочем, логика «заморской Франции», или «Algerie francaise вероятнее всего, подразумевала интеграцию в будущем бывших колоний в государство-метрополию. Что, принимая во внимание небелую иммиграцию или небелое влияния на выборную политику метрополии, было бы полностью неприемлемо как для Франции, так и для большинства европейских метрополий.

Algerie francaise (франц.) – французский Алжир.

Болезненный и значительный сам по себе, конец империи был только частью более масштабной и величественной драмы холодной войны. Независимо от того, можно ли считать США или Советский Союз империями, их конфликт был подлинно имперским. Впервые две великие державы оказались втянуты в соперничество, которое охватывало весь земной шар и было одновременно военным, экономическим и идеологическим. Американский либерализм и советский социализм были родственными идеологиями. Обе уходили корнями в европейское Просвещение восемнадцатого века и британскую политическую экономию девятнадцатого века. Обе опирались на то, что история человечества была и остается историей прогресса. Обе полагали, что счастье и благоденствие человечества может быть достигнуто благодаря развитию науки, покорению природы и увеличению благосостояния. Но в этих идеологиях и их практическом применении, в исторических культурах и обществах, где их культивировали, существовало достаточно различий, чтобы рассматривать холодную войну как конфликт цивилизаций.

К счастью, у обеих сторон не нашлось нового Гитлера, который мог бы придумать тактику или технологию реальной победы в ядерной войне – победы не слишком дорого стоящей и, следовательно, «рациональной». И хотя балансирование на грани войны, неверные расчеты и случайности вполне могли привести к катастрофе, этого, к счастью, не произошло. Если исключить вероятность крупного военного конфликта, шансы Запада выиграть холодную войну были несравнимо больше. Ресурсы США безоговорочно превосходили ресурсы Советского Союза. Кроме того, их экономическая мощь была большим подспорьем в привлечении союзников, в поощрении сателлитов и в создании иллюзии «хорошей жизни», имевшей большую привлекательность за границей и дома. Помимо Северной Америки традиционно и потенциально богатейшими регионами мира были Западная Европа и Япония. Обе находились в американской послевоенной сфере влияния. Поставленные перед выбором между Советским Союзом и Соединенными Штатами, их элиты всегда тяготели к последним. В некоторых из этих стран хаос послевоенной разрухи делал порой не всегда однозначной позицию массового электората. Но у американцев хватило ума, желания и ресурсов, чтобы субсидировать быстрое экономическое восстановление этих регионов, а природный динамизм их населения, образованность и профессиональные навыки довершили дело. Как только было достигнуто экономическое восстановление, электораты Западной Европы и Японии уже не помышляли о советской модели.

Объединенные ресурсы Северной Америки, Западной Европы и Японии были неисчерпаемыми. Положительным фактором стало и то, что, хотя Соединенные Штаты являлись недвусмысленным и безоговорочным лидером «западной» коалиции их союзники верили, что выигрывают от этого альянса и что имеют некоторое влияние на его политику. Возникновение НАТО и американских обязательств перед европейской безопасностью в равной мере связаны с чаяниями европейцев и со стремлением американцев играть имперскую роль. По контрасту Советский Союз мог гораздо меньше предложить своим союзникам в экономическом смысле и гораздо больше тяготел (поскольку был вынужден) к принудительным методам. Его основной союзник, Китай, даже в недолгое время союзничества потенциально был сильнее и таил давнее недовольство русскими.

Существовало три варианта, при которых Запад мог проиграть холодную войну. Вариант первый: социализм доказывает свое превосходство над капитализмом в вопросе производства и распределения материальных благ, во что так верили его сторонники. Эта надежда вдохновила Никиту Хрущева на создание программы партии 1961 года. Вне Советского Союза в 1950-х и даже в 1960-х годах оставалось еще немало разумных и идеалистически настроенных людей, которым эта надежда не казалась нереальной. Она даже необязательно подразумевала убежденность в чудесном потенциале центрального планирования и государственной собственности на средства производства. В международных отношениях мощь, благосостояние и статус всегда относительны. Если бы на мировую капиталистическую систему обрушился еще один такой же кризис, как в 1930-х годах, даже вполовину менее успешный социализм выглядел бы прекрасно. Но вместо этого десятилетия после 1945 года явили беспрецедентное увеличение благосостояния основных капиталистических соперников Советского Союза.

Благосостояние и относительное единство его противников лишили Советский Союз и второй возможности победы в холодной войне. Ленинские размышления об империализме были основой советской теории природы международных отношений. Согласно этой теории война между основными капиталистическими государствами за рынки, рабочую силу и территории, пригодные для инвестирования капитала, была неизбежной. Иначе говоря, как только международный баланс сил изменится, новые хищники непременно будут воевать с ослабевшими за передел мировых ресурсов и территорий.

Эта теория отчасти подтверждалась советской историей. Успех большевистской революции в России был бы невозможен, если бы великие капиталистические державы не погрязли в войне. Если допустить, что большевики пришли бы к власти в результате революции 1905 года, последствием этого оказалась бы европейская интервенция с германской армией во главе. В мирное время Россия была слишком важна для европейских великих держав как геополитически, так и экономически, чтобы позволить ей отделиться от их сообщества, отказаться от уплаты долгов и отправиться на поиски социалистической Утопии. Объединенная интервенция великих держав, не ослабленных войной, имела бы к тому же огромное количество сторонников внутри России и неизбежно привела бы к успеху.

После эйфории 1917-1919 годов, когда казалось, что европейский капитализм вот-вот рухнет, большевики под руководством Сталина усвоили новую реальность. Они должны укрепиться в своей советской базе и ждать, пока сбудутся предсказания Ленина о развитии мировой капиталистической экономики. В 1930-х годах казалось, что к тому и идет. «Неимущие» капиталистические державы (Германия, Италия, Япония) совершили попытку потеснить соперников (Британию, Францию, Нидерланды и Соединенные Штаты), которые успели расхватать все лакомые куски. Последовавшая война сильно ослабила мировую капиталистическую систему. В 1941-1945 годах относительная мощь и международный статус Советского Союза резко выросли. Восточная Европа и Китай присоединились к социалистическому лагерю. Казалось, что остается только дождаться, когда капиталисты возобновят свои междоусобные войны. Однако после 1945 года этого не произошло. Переход мирового лидерства от Британии к Соединенным Штатам совершился мирно и, по историческим стандартам, с поразительным дружелюбием. Существование общей советской угрозы во многом способствовало этому процессу. В сравнении с предвоенными эпохами капиталистические державы под американским руководством проявляли большую солидарность и волю к сотрудничеству. Если рассматривать этот факт с позиций, знакомых марксистам, можно сказать, что наконец сбылось предсказание Карла Каутского50 о сотрудничестве между великими капиталистическими державами, что имело ужасные последствия для международной позиции Советского Союза.

Была и еще одна гипотетическая возможность победы Советского Союза в холодной войне. Оглядываясь на события 1930-х и 1940-х годов, русский генерал утверждал, что «нацистская идеология и диктаторский, автократический режим Третьего рейха оказались сильнее западных буржуазных демократий; но, столкнувшись на Востоке с похожим и, возможно, даже лучше организованным режимом, фашизм не выдержал испытания огнем.,. Демократические институты власти, какими бы привлекательными они ни были для большинства людей, не могут противостоять деспотическим диктаторским режимам в открытом вооруженном конфликте».

Но, пожалуй, настоящей проверкой демократии стал не прямой военный конфликт, а продолжительное, тонкое и частично скрытое геополитическое и идеологическое соперничество между Советским Союзом и Западом, которое преобладало в послевоенные десятилетия. В 1930-х годах британская, французская и американская демократии недостаточно эффективно реагировали на вызов, брошенный Гитлером. По самой своей природе демократия исключает для своих лидеров возможность жестокой эксплуатации и принесения в жертву людей ради имперской власти, В частности, американская конституция не была разработана в вопросах регулирования внешней силовой политики. Секреты сохранялись с трудом, исполнительная власть постоянно была занята умиротворением сенатских бонз и их ручных лобби; и прежде всего, суверен – другими словами, американский народ – мало знал о международных событиях, был во власти изоляционистских настроений, тяготел к перенесению своих домашних моральных и политических посылок на окружающий мир и был совершенно не искушен в холодных геополитических рассуждениях и тактических маневрах Гитлера, Сталина или даже таких традиционных европейских государственных деятелей, как Пальмер-стон51 или Бисмарк. События, однако, развивались таким образом, что советское руководство после 1953 года не унаследовало ни гитлеровского, ни сталинского макиавеллизма52. Его внешняя политика была уже не до такой степени коварной, а американская политика – не до такой степени демократически наивной, как это представляли себе «западные» ястребы времен холодной войны.

Каутский Карл (1854-1938) – выдающийся немецкий экономист, социалист, чех по происхождению, один из главных теоретиков ортодоксального марксизма.

Американская империя

ВОПРЕКИ МНОГИМ ОЖИДАНИЯМ, ХОЛОДНАЯ ВОЙНА не закончилась патовой ситуацией или сближением капиталистической и социалистической систем. Она также не отодвинулась на задний план из-за какой-то новой угрозы или новой конфигурации в мировой политике. Вместо того она завершилась крахом советского коммунизма и международного коммунистического движения, а также дезинтеграцией Советского Союза, Если бы СССР потерпел тяжелое военное поражение, его народы страдали бы гораздо больше, чем в 1990-х годах. Но российское государство, лишенное почти всех своих приобретений с 1650 года и грубо пониженное в международном статусе и мощи, вряд ли могло испытать худшую судьбу.

Пальмерстон Генри Джон Темпл (1784-1865) – виконт, один из наиболее выдающихся политических деятелей Великобритании премьер-министр б 1855-1858 и в 1859-1865 годах.

Макиавеллизм- политика, основанная на культе грубой силы, пренебрежении нормами морали коварстве и вероломстве. По имени итальянского политического деятеля и мыслителя Никколо Макиавелли (1469-1527).

Коллапс России сделал Соединенные Штаты единственной сверхдержавой. По многим параметрам – военным, экономическим, политическим, идеологическим и культурным – ни одна страна никогда не стояла так близко к мировому господству, как сегодняшние Соединенные Штаты. В военной области превосходство Америки в настоящее время является подавляющим, хотя не совсем ясно, как она может использовать его для достижения своих интересов. В ближайшем будущем целый ряд второстепенных и даже третьестепенных государств будет владеть ядерным, химическим или биологическим оружием и средствами его доставки* Та разница в военных ресурсах для достижения своих целей, которая существует сейчас между США и, допустим, Югославией или Ираком, будет постепенно уменьшаться. К тому же в эпоху национализма даже автоматы Калашникова и пехотные противотанковые гранаты могут дорогого стоить – особенно для страны, которая до такой степени не расположена видеть своих солдат убитыми, как Америка, Все это ограничивает пределы применения американской военной мощи в целях поддержания существующего мирового порядка, но вовсе не означает, что ею можно пренебрегать,

В экономической области ситуация также не вполне ясна. Очевидно, что экономика Соединенных Штатов – самая мощная и богатая в мире. Но в 1980-х годах относительный спад в американской технологии, продуктивности и инноваций был навязчивой идеей одного направления экономической мысли в США, представители которого предсказывали образование Pax Nipponica в двадцать первом веке, В начале этого века американская «goldilocks economy» делит планету с Японией, находящейся в состоянии глубокого спада, и Германией, inter alia, борющейся с последствиями воссоединения. Эйфория, напоминающаяся о 1920 годе, снова царит на Уолл-Стрит. Если за этим снова последует 1929 год, тогда, очевидно, предсказания о том, чьей именно экономике предстоит вести за собой человечество в двадцать первом веке, будут еще раз модифицированы. Делать такие предсказания на основе статистики экономического развития за несколько последних лет – довольно трудная штука. Аналогии с прошлым не только легче, но и часто более плодотворны.

Pax Nipponica (лат.) -японский мир.

Goldilocks economy (англ.) – экономика лютиков. Термин, используемый для описания экономики США середины и конца 1990-х годов как «не слишком горячей, не слишком холодной, а как раз такой, как надо». Некоторые экономисты полагают это состояние оптимальным,

Inter alia (лат.) – здесь: в числе прочих.

По сравнению с десятилетием, следующим за Второй мировой войной, позиции Соединенных Штатов выглядят сегодня несколько более сильными в военной области (нет советского соперника и нет недавно им «потерянного» Китая) и несколько менее сильными – в экономической, Что, разумеется, оказывает влияние на их политику в отношении России. Большую часть первой половины двадцатого века Соединенные Штаты были изоляционистами в политике и протекционистами и ортодоксами в экономике. «Но к 1947 году американцы начали осознавать не только экономическую слабость Европы, но и растущую угрозу советской экспансии… Вследствие этого Соединенные Штаты перестали настаивать на конвертируемости валют, ослабили давление на Голландию, Францию и Британию в вопросе деколонизации и демонтажа колониальных торговых предпочтений, способствовали европейской интеграции и приняли дискриминацию доллара».

В эту эпоху Соединенные Штаты имели огромное экономическое преимущество перед всеми другими странами и могли позволить себе проявить щедрость. К тому же они опасались коммунизма, поэтому у них был стимул для щедрости. Ни одна из частей этого уравнения не соответствует сегодняшней действительности. Краткосрочные экономические интересы и либеральная экономическая идеология США (или Европейского союза) принимают во внимание нужды посткоммунистических стран в гораздо меньшей степени, чем это было в случае с послевоенной Европой или Японией. А объектом повышенного внимания современной России должно стать возникновение значительной геополитической угрозы со стороны Китая в Восточной и Юго-Восточной Азии или реальная исламская угроза западным интересам, которая может привести к свержению прозападных режимов в центрах ближневосточной нефтяной экономики, В последнем случае цена русской нефти и газа стремительно возрастет, и важность России для Запада придаст ей больший вес в Вашингтоне и Брюсселе.

Экономическое и политическое могущество тесно связаны друг с другом. К значительной выгоде Америки доллар является мировой резервной валютой. Институты, которые до определенной степени регулируют мировую экономику, -прежде всего МВФ и Банк всемирного развития – были в основном созданы Соединенными Штатами, и до сих пор Америка доминирует в них. Они обладают достаточным влиянием, чтобы поощрять страны, управляющие своей экономикой согласно западным либеральным принципам, и наказывать страны, которые этого не делают. То же самое относится к международным капиталистическим рынкам, где американские банки являются крупнейшими игроками. Правительственная же система США весьма несовершенна в качестве механизма большой политики. Но даже при этом по европейским стандартам – по сравнению с Брюсселем и правительствами европейских стран – она представляется чудом эффективности и организованности. К тому же большой политический вес придает США военная зависимость от них Европы и Японии.

Господство демократических идей в политике и либеральных капиталистических идей в экономике является очень важным фактором американского господства на планете. Несмотря на то что в настоящее время принуждать народы к чему-либо стало гораздо труднее, чем раньше, обращение этих народов в свою систему ценностей представляется все более важным в мире, где народы, государства и экономики стали более независимыми, чем в былые времена. Над Фрэнсисом Фукуямой много смеялись, когда он предсказывал конец истории, но он, несомненно, был прав, когда подчеркивал полное отсутствие крупных идеологических соперников американскому либерализму после поражения фашизма и коммунизма. Сегодня, даже при наихудшем (и маловероятном) варианте развития событий – если мировые финансы и торговля повторят сценарий 1930-х годов, – уже не будет ни коммунистической России, ни фашистских Италии и Германии, ожидающих возможности погреть руки на кризисе либерализма, вооруженных новыми универсальными идеологиями, пользующихся действительным доверием и поддержкой населения и уже образовавших две великие державы до начала кризиса.

Фукуяма Фрэнсис – современный американский ученый и аналитик, бывший заместитель директора Штаба планирования политики при Государственном департаменте США. Автор многочисленных работ по политологии.

Связь между американской идеологической и культурной властью очевидна. Как утверждал Збигнев Бжезинский", американская индустрия развлечений распространяет американские ценности по всему миру в популярной и доступной форме, CNN5B отражает американскую точку зрения на отбор и интерпретацию событий, которые заслуживают права считаться новостями. Американский язык не только имеет свои собственные встроенные особенности и предпосылки, но в качестве языка международного общения привлекает потенциальные элиты всех обществ в американские университеты, где они усваивают американские ценности. Соединенные Штаты выходят и к Атлантическому, и к Тихому океанам, их население состоит из эмигрантов, приехавших со всего света, и их идентичность строится на основе идей и ценностей, имеющих всеобщую привлекательность, а вовсе не на этнической принадлежности. По всем этим причинам, а также по причине их завидного благосостояния и мощи, Соединенные Штаты, по словам Тойнби, являются универсальным государством сегодняшней цивилизации.

Бжезинский Збигнев (р+ 1928) – американский социолог, государственный деятель, в 1977-1981 годах помощник президента Дж. Картера по национальной безопасности. Бжезинский выступал с резкой критикой коммунизма. Основной разработчик политики в области прав человека. Одни из наиболее известных американских телекомпаний.

Впрочем, сами американцы, включая наиболее выдающихся профессоров истории международных отношений, придерживаются различных мнений по поводу культурного значения своей страны. По контрасту с Бжезинским, профессор Сэмюэл Хантингтон, из Гарварда является современным американским эквивалентом Освальда Шпенглера60 или Арнольда Тойнби, хотя в сравнении с ними его можно еще назвать оптимистом. Культурный пессимизм вообще враждебен американским традициям, кроме того, ни один американец не имел пока таких причин для пессимизма, как англичанин или немец двадцатого века. Между тем, подобно Шпенглеру и Тойнби, Хантингтон представляет общество и цивилизацию, чье влияние он ощущает как уменьшающееся. В его представлении американское воздействие не глубоко и ограничивается элитами, чья легитимность в их собственных цивилизациях ограничена. Технология и даже капитализм не обязательно должны воплощаться в американских ценностях и культуре. Например, Интернет – это чистая техника, которая в равной степени может быть использована как против Запада, так и за него. Приоритеты американской мечты вызывают испуг у одних цивилизаций и раздражают другие, для которых они остаются недоступными.

Хантингтон Сэмюэль (р. 1927) – видный американский политолог, специализирующийся в сферах сравнительных исследований, теорий цивилизаций и политического развития; эксперт по внешнеполитической стратегии и национальной безопасности США. Шпенглер Освальд Ц 880-1936) – немецкий философ-идеал ист. Приобрел невероятную популярность после сенсационного успеха его главного труда «Закат Европы».

Принимая во внимание тему этой книги, интересным представляется вопрос, до какой степени американское могущество является имперским, другими словами, до какой степени его создание и применение было аналогичным великим империям прошлого. В отношении внутренней политики Соединенные Штаты однозначно не являются империей, Американский президент не управляет обширными завоеванными территориями без согласия их населения. Отчасти это происходит оттого, что коренное население Северной Америки было ассимилировано или в отдельных случаях истреблено. Не только в Америке, но практически везде происхождение сегодняшних демократических государств может оказаться более жестоким и кровавым, чем происхождение империй- Что, впрочем, не отменяет того факта, что современные Соединенные Штаты являются демократическим национальным государством, а не империей.

Интересным является то, что это государство с очень смешанным этническим происхождением сталкивается со всеми проблемами современного мультикультурализма. Культурные сообщества защищают свою идентичность и требуют для себя определенной автономии, чтобы сделать эту защиту эффективной. Государство становится менее однородным, а его требование эксклюзивной лояльности граждан – менее легитимным и менее реалистичным. Начинаются поиски здравого смысла в политическом значении гражданства, превосходящем этнические, расовые и культурные идентичности. Проведение согласованной и эффективной внешней политики для демократической сверхдержавы становится трудным, как никогда раньше, Мультикультурное государство не является империей и не сталкивается со всеми проблемами империи. К примеру, живущие в США негры и даже латиноамериканцы не имеют очерченной территориальной базы, и маловероятно, что они захотят отделиться от Америки, Но с некоторыми ключевыми проблемами современных империй мультикультурной сверхдержаве все-таки приходится иметь дело. Более того, национальное государство – это не только возмездие империи, но и основа современных понятий о государственности и международном правопорядке. По мере ослабления национального государства растет вероятность того, что в двадцать первом веке сформируются и будут преобладать какие-то иные модели государства. Что, впрочем, вовсе не означает, что одна из этих моделей будет имперской.

Что касается международной роли Соединенных Штатов, то она также не так велика, как роли империй. И, как и в случае с американскими внутренними делами, не быть империей – вовсе не обязательно и не всегда значит нести на себе печать добродетели. Трудно представить, что западное сообщество, серьезно относящееся к своей обязанности добиться соблюдения прав человека (как гражданских, так и экономических) во всем остальном мире, могло бы быть более империалистическим и более добродетельным. Безразличие может здесь обойтись куда дороже, чем в случае империи.

Как это определяет профессор Файнер, империя «всегда подразумевает насилие». Император не просто руководит своими подданными, и его легитимность совершенно очевидно не базируется на их согласии. Он всегда имеет право отдавать приказания и там, где это действительно важно для него, обычно обладает средствами подкрепить силой свои указы. Модель отношений Америки с НАТО и странами «Большой семерки» абсолютно иная. Равно как и МВФ или Банк всемирного развития не являются империалистическими институтами, хотя, без сомнения, они рассматриваются как таковые слабыми и бедными странами, прибегающими к их помощи. Мы не живем в эпоху лорда Пальмерстона и командора Перри, Государства, выбравшие для себя экономическую автаркию и изоляцию, сегодня могут не опасаться, что их порты будут насильно разблокированы западными канонерками, и ни один находящийся в здравом уме американец не думает, что территориальная экспансия увеличит благосостояние и безопасность его страны. Ключевым здесь является тот факт, что автаркия, по сути дела, гарантирует путь к обнищанию, в то время как участие в мировой капиталистической экономике представляется единственной дорогой к процветанию. Однако те, кто присоединился к мировой капиталистической системе, должны жить по ее правилам. Разумеется, эти правила были созданы для защиты интересов тех богатых стран, которые являются основателями этой системы и которые доминируют в институтах, контролирующих их соблюдение. Но и эти страны-основатели сами до известной степени подчинены мировым экономическим силам – таким как денежные рынки, – которые не поддаются контролю даже из Вашингтона,

Командор Перри в 1852 году был назначен начальником экспедиции США, направленной в Японию в целях «открытия» последней для торговли с иностранцами. 8 июля 1853 года Перри прибыл в залив Йед-до (ныне Токийский залив), сообщив японскому правительству, что он вскоре вернется снова для заключения договора. В 1854 году Перри действительно вернулся во главе 10 военных кораблей, и 31 марта того же года был подписан американо-японский договор об открытии для торговли портов Симодя и Хакодатэ и о праве наибольшего благоприятствования для Америки,

Употребляемый в ряде ключевых районов земного шара термин «мировая империя» сильно преувеличивает реальную силу Америки, Ни один император в реальности никогда не обладал безграничной властью, но даже самый скромный из них предпочел бы остановить того из своих вассалов, кто вооружился бы настолько, чтобы бросить вызов воле своего патрона. Однако Соединенные Штаты, кажется, не в состоянии остановить распространение оружия массового поражения или баллистических ракет. Они также не способны насадить имперский мир даже на Ближнем Востоке, который считается архиважным для их интересов. Значение прямого политического контроля над территорией и населением подтверждается сравнением между послевоенными Японией и Германией, с одной стороны, где реконструкция по либеральной и демократической линии подкреплялась американской военной оккупацией, и, с другой стороны, попытками МВФ и Соединенных Штатов поощрить создание капиталистической экономики и либеральных правительств на территории бывшего Советского Союза через посредничество политически независимой местной олигархии.

Насколько стабильным и длительным обещает быть современное мироустройств о, «Американский век»? Принимая во внимание скорость, с которой новые технологии трансформируют все аспекты человеческого существования, делать предсказания такого рода сейчас еще сложнее, чем это было раньше. Технологии, однако, не в состоянии пока изменить тот факт, что жизнь человека очень коротка и сам он уподоблен песчинке в космосе: они лишь дискредитируют старые религии, которые умели доходчиво и удобоваримо преподнести это соотношение. И именно в этом можно увидеть потенциально слабое место западной цивилизации,

В более приземленном смысле долгосрочной стабильности современного мирового порядка может угрожать сочетание западной идеологии с растущими экологическими проблемами. Экологические сложности вполне могут привести к тому, что основная масса человечества никогда не сможет жить так же хорошо, как живут люди на Западе. Между тем телевидение доносит картины этой жизни даже до пораженных нищетой африканских деревень. Западное влияние подрывает устои веры, традиционно поддерживающей неравенство и покорность. Официальные ценности и идеология государств, доминирующих в мире, являются демократическими и уравнительными, но сегодняшний мир фактически более дифференцирован, чем в 1500 году. Никогда еще политическая идеология и реальность не были столь несовместимыми. Трудно представить себе, что это не оказывает влияния на международную политическую стабильность.

В каком-то смысле современная мировая политика имеет что-то общее с политической жизнью наиболее развитых стран Европы в 1850-х годах. Активная часть общества включала избирателей из высшего и среднего класса, которые имели относительно высокий уровень образования и принимали значительное участие в жизни государства, тогда как основная часть сообщества была лишена гражданских прав (прежде всего избирательных).

Переход от такого политического строя к массовой демократии зависел во многом от создания необходимого количества благ, которые одновременно могли бы удовлетворить неимущих и уверить имущих, что их насущные интересы не находятся под угрозой. Это также зависело от создания политических институтов и ценностей, которые позволили бы конфликтам решаться при помощи переговоров и компромиссов, что становится гораздо проще, когда государство, заботящееся об этнических и культурных аспектах, является относительно однородным. Совершенно очевидно, что такой переход в мировом масштабе не может быть совершен быстро или без насилия, если он вообще возможен. И до тех пор, пока такой переход не произошел, преждевременно говорить о стабильном американском мировом порядке или глубоком проникновении в массы американских ценностей.

Империя в Европе и Азии

В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ АМЕРИКАНСКАЯ МОЩЬ намного превосходит мощь любого другого государства. Соответственно с определениями и собственными вкусами можно называть Америку империей или не делать этого: однако так нельзя назвать ни одно другое сегодняшнее государство, если руководствоваться определением фундаментальной составляющей империи, а именно могуществом. Кроме того, в современном мире нет больше государств, подобных Османской империи образца 1900 года, другими словами, старых империй, находящихся в стадии упадка, но еще цепляющихся за жизнь. То, что мы сейчас имеем в третьем мире, это ряд огромных многонациональных государств, которые в этом смысле очень ашьно напоминают империи. Нелишним кажется уделить этим государствам некоторое внимание, ибо их существование и кажущаяся жизнеспособность ставят под вопрос современные западные теории о громадной и почти всепобеждающей силе этнического национализма. Эти теории набрали силу после распада Советского Союза и растущих сложностей с этническими меньшинствами в Британии, Франции и Испании – в старейших и кажущихся наиболее стабильными национальных государствах Западной Европы.

Примеры успешно сохраняющих свою многонациональность Индии или Индонезии приводят нас к естественному заключению, что азиатская культура и политические традиции позволяют огромным многонациональным государствам выживать с большей легкостью, чем на Западе. С другой стороны, можно возразить, что Азия – просто более отсталый континент и что схемы политического развития, уже пройденные в Европе, скоро распространятся и здесь, И исходя из того, что в Индии сегодня мы видим уже 200-миллионный средний класс, а почти каждый ребенок в современной Индонезии имеет доступ к начальному образованию, можно сделать вывод, что этого дня осталось недолго ждать, поскольку национализм в Европе девятнадцатого века начал свою деструктивную деятельность, когда народы Европы были развиты значительно меньше. Если эти рассуждения верны, тогда Азия двадцать первого века станет зоной хаоса, ее огромное население, возможно, окажется объектом таких кровавых жертвоприношений на алтарь этнического национализма, которые затмят даже европейские ужасы девятнадцатого – двадцатого столетий. Другая точка зрения, на мой взгляд более правдоподобная, состоит в том, что успех этнического национализма ни в коем случае не является неизбежным и сильно зависит от обстоятельств, И уж конечно, национализм очень по-разному понимается на разных континентах. Как в Индии, так и в Индонезии антиколониальный национализм не был этническим. Его целью было изгнание европейских правителей, переход власти к коренному населению и быстрая модернизация экономики и общества. Национализм, основанный на этнической принадлежности или на религии, был проклятием движений за независимость, поскольку позволял колониальным властям пользоваться расколом коренного населения и поскольку он непременно являлся залогом сепаратизма и хаоса после обретения независимости.

Ни Индию, ни Индонезию нельзя назвать настоящими империями. Индонезия потенциально является лидирующей страной Юго-Восточной Азии, а Индия – наиболее мощной страной Южной Азии. Ни одно из этих государств не в состоянии применить силу за пределами своего региона. Ни одно из них также не является носителем великой и потенциально универсальной идеологии или религии, которые помогли бы им претендовать на роль мировых лидеров. Однако и та и другая страна являются громадными с точки зрения территории и населения. В Индонезии живет 200 миллионов человек, в Индии – около миллиарда. С распадом Советского Союза население Индонезии стало больше, чем население любой европейской страны, а Индия вообще по своим масштабам находится в другой весовой категории. Индия и Индонезия сильно отличаются друг от друга и языком, и этническим составом, и историей. За исключением нескольких хаотических лет в 1950-х годах и нынешнего эксперимента после падения режима Сухарто Индонезия никогда не управлялась демократическими средствами. Индийский вариант более сложен. Демократия и демократический либерализм не просто были составной частью программы независимости, принятой конгрессом, они также были важнейшими элементами современной светской индийской идентичности, при помощи которых Неру и лидеры конгресса пытались преодолеть традиционные этнические и религиозные разногласия. До известной степени им это удалось. Новая Индия никогда не управлялась в традиционном имперском стиле. Переговоры, сотрудничество и подсчет голосов лежат в основе отношений Дели с различными регионами и народами Индии, Но значительные силы подавления, которыми располагает Индия, редко остаются без работы. Президентское правление, наследующее разделу 93 Указа от 1935 года старого (Британского) правительства Индии, очень часто используется для свержения неугодных ему демократических правительств штатов. Штатам, имеющим тенденцию к сепаратизму (прежде всего Кашмиру), отказано в самоопределении, и там, где необходимо, проводятся жестокие военные репрессии, чтобы удержать эти штаты в повиновении.

Сухарто (р. 1921) – президент Индонезии с 1968 года, С 1963 года командующий войсками стратегического резерва сухопутных сил, затем министр – командующий сухопутными силами. С 1966 года глава исполнительной власти.

Неру Джавахарлал (1889-1964) – премьер-министр и министр иностранных дел Республики Индии с 1947 года. Сподвижник М,К. Ганди в борьбе за национальное освобождение, один из лидеров Индийского национального конгресса.

Сегодняшнюю необъятную Индию создала внешняя имперская власть, сначала мусульманская, потом британская. Внутренние силы Индии, вероятно, никогда не смогли бы эффективно объединиться, чтобы создать и удерживать такое огромное пространство в рамках одного государства. Как и везде в третьем мире, постколониальные элиты борются за консолидацию стран, созданных внешними силами. Два азиатских гиганта, Индия и Китай, до определенной степени были объединены полукочевыми военными династиями, вторгшимися в страну с севера. Индия, однако, отличалась от Китая в том, что эти династии никогда не могли полностью контролировать весь индийский субконтинент, и региональные центры власти вскоре снова заявили о себе. Кроме того, вторгшиеся в Индию за 500 лет до британского правления военные династии были мусульманскими. Б отличие от Китая завоеватели не приняли местную религию и цивилизацию, но и не обратили большинство своих подданных в ислам. В двадцатом веке, когда религиозные и общинные идентичности стали политизированными и остро разграниченными, это обстоятельство сыграло важную роль, В эпоху массовой политики и межобщинной поляризации величественные местные государства, на поддержку которых Британия все сильнее рассчитывала в двадцатом веке, были лишены легитимности ближневосточных и малайской монархий, где правитель и подданные по крайней мере исповедовали одну веру. В конце британского правления мусульмане составляли от одной четверти до одной трети населения Индии.

Естественно, чем ближе был конец британского владычества в Индии, тем острее становились в сознании мусульманского меньшинства опасения за свое будущее в независимом государстве, управляемом индусами. Соперничающие партии подогревали эти опасения и всячески использовали укоренившиеся религиозные и общинные разногласия. В 1947-1948 годах жестокая межобщинная рознь и последующее разделение Индии привели к гибели от 500 000 до одного миллиона человек и к переходу одиннадцати миллионов беженцев через границу Индии и (Западного) Пакистана. Современный подъем индусского национализма, пользующегося в основном языком хинди и укоренившегося на севере страны, несет в себе риск дальнейшего усиления трений между различными этническими и религиозными сообществами Индии.

Ученому, занимающемуся империями, многие проблемы Индии хорошо знакомы. Страна не просто разделена по этническому признаку и языку – этнический национализм стал более мощной и опасной силой в индийской политике, чем во времена, предшествовавшие обретению независимости. Отчасти это произошло потому, что партия конгресса и ее правящая англоговорящая элита утратили большую часть авторитета, приобретенного в антиимпериалистической борьбе. Партия конгресса атрофировалась, а не признающая никаких ограничений борьба ее местных кадров за высокие кресла иногда подрывает стабильность баланса между Дели и неконгрес-сионными правительствами штатов. Демократия, грамотность и огромная привлекательность государственной службы в бед. ной стране с большой и агрессивной бюрократией обострили конфликт между этническими группами за власть и работу. Так же, как и в Европе, этнический национализм опирается преимущественно на языковые, культурные и исторические идентичности, которые эмоционально гораздо более привлекательны, чем лояльность надэтническому, бюрократическому и в данном случае в основном англоговорящему центральному государству. Штат Тамил Наду, например, по размерам и населению больше, чем большинство современных европейских государств. Существует резкий «контраст между богатейшими эмоциональными резервами и представлениями тамильского национализма, относительно ограниченным самосознанием наднационального государства». Тем не менее в современной Индии этнический национализм не обязательно является сепаратистским. В настоящее время, например, он не является таковым и в Тамил Наду. Но разновидность этнического национализма, использующаяся различными региональными элитами в их борьбе за влияние и выгоды не только у себя дома, но и в Дели, затрудняет управление Индией в целом и препятствует гармоничному проведению в жизнь далеко идущих программ индийской модернизации. Исключение составляет Кашмир, где этнический национализм иногда приобретает сепаратистский характер и пользуется сильной поддержкой соседей, напуганных индийской мощью и в некоторых случаях имеющих амбициозные замыслы расширить свои территории за ее счет.

Современная индийская политика слегка напоминает времена поздних Габсбургов. В обоих случаях внутренний национализм меньшинства фактически или потенциально связан с ирредентистами в соседних странах, что вызывает острые опасения по поводу безопасности многонационального государства. Внутренняя политика сочетает компромиссы, переговоры и попытки сотрудничества с периодическими проявлениями авторитарной государственной власти. А когда президентское правление заменяет партийное управление в индийских штатах, назначенные губернаторы, чиновники и полиция в совершенно габсбургском стиле демонстрируют желание и умение подавить беспорядки. Примерно так же развивались события, когда чешско-немецкие противоречия завели в тупик политическую ситуацию в Богемии в конце девятнадцатого века. Сочетание политической повседневности, погрязшей в мелких партийных спорах и этнических конфликтах, с поразительно высокой общеимперской элитной культурой также напоминает старую Австрию, Салман Рушди, продукт этой англоговорящей элиты, во вполне австрийском духе утверждал в 1987 году, что «Индия постоянно ставит в тупик своих критиков способностью быстро восстанавливаться и выживать, несмотря ни на что. Я не верю в балканизацию Индии… По моему мнению, эта многолетняя анархия так или иначе просуществует еще сорок лет, а потом еще сорок. Но не спрашивайте меня, каким образом».

Ирредентизм (итал, irredemtsmo, от irredento – не освобожденный, находящийся под чужим владычеством) – политическое и общественное движение в Италии в конце XIX – начале XX веков за присоединение к Италии пограничных земель с итальянским населением – Триеста, Трентино и др,

Рушди Салман (р. 1947) – индийский писатель, лауреат Букеровской премии, получивший всемирное признание за свой роман «Сатанинские стихи», вызвавший волну возмущения в мусульманском мире, Один из персонажей этой книги, Махаувд, не только «списан» с пророка Мухаммеда, ко и выставляет основателя ислама в неприглядном свете. Б феврале 1989 года духовный лидер Ирана аятолла Хомейни публично проклял роман «Сатанинские стихи» и издал фетву (религиозный вердикт), обязывающую мусульман всего мира покарать автора-нечестивца.

Конечно, есть огромные различия между католической Австрией и современной индуистской Индией. Индийская политика более демократична и гораздо более жестока, чем австрийская. Основная часть населения даже теперь остается гораздо более бедной и неразвитой, хотя эту разницу не стоит преувеличивать. В Индии нет Габсбургов, хотя нынешние члены династии Неру были бы полезней в качестве общеиндийских монархических символов, чем в качестве партийных политиков.

Индия, конечно, обладает преимуществами, которых не было у Австро-Венгрии, Использование английского языка способствует единству элиты, которого не могло быть в империи Габсбургов, разделенной между австрийскими немцами и венграми. В настоящее время в Индии есть многочисленный средний класс, который, несмотря на все этнические отличия, дорожит индийским единством, несущим ему значительные экономические выгоды. По крайней мере, в настоящий момент у Индии нет врага -великой державы – такого сильного и недружелюбного, каким была для Австро-Венгрии Россия в 1914 году, и вообще международное положение сейчас гораздо менее опасно, чем во времена соперничества великих держав в Европе, В лице индусского национального движения Индия имеет силу, способную мобилизовать гораздо большую часть населения, чем любое националистическое движение в Австро-Венгрии, хотя при этом велики шансы вызвать ярость не только мусульман и сикхов^ но и не говорящего на хинди населения дравидианского*7 юга страны. Если индийская политическая система выглядит непрочной и изъеденной конфликтами, это происходит во многом оттого, что она гибка и старается решать проблемы при помощи сделок и компромиссов. В отличие от якобинцев в Индии вполне терпимо относятся к этническим и религиозным разногласиям. В ее государственной системе нет внешней и зачастую хрупкой солидности авторитарного государства, хотя она унаследовала от британцев его остов в виде военных, бюрократических и полицейских кадров и институтов. На ее стороне инерция3 недооцененная политическая сила и особенно международная чувствительность к любым изменениям государственных границ. Но ей было бы хорошо еще иметь на своей стороне и страх. Ни один политический обозреватель в Южной Азии за последние пятьдесят лет не сможет припомнить ни одного мирного «развода» народов или «бархатной революции» в этом регионе земного шара.

Индонезия обладает еще меньшей этнической, религиозной, лингвистической или исторической легитимностью, чем Индия. В отличие от последней в ней нет многочисленного среднего класса, интересы которого были бы связаны с сохранением индонезийского государства. Она состоит из многих потенциальных государств, разграниченных этнически. «Многие общества на архипелаге отвечают классическому определению государства, обладая самостоятельными языками, культурами и историческими традициями, и некоторые из них развили националистическую деятельность, основанную на этих характеристиках». Основными центрами малайского населения и культуры являются Суматра и Малайский полуостров. Голландия правила первой, Британия – вторым, и колониальная граница до сих пор сохранилась. В доколониальные дни Индонезия никогда не была единой страной. Даже основной остров Ява был исторически разделен между внутренним и прибрежным государствами. На территории Индонезии не существовало аналога индийской империи Великих Моголов. Голландцы прибыли в Ост-Индию приблизительно в то же время, когда английская Ост-Индская компания начала торговать в Индии. Но большая часть сегодняшней Индии была под британским владычеством еще за сто лет до обретения независимости, тогда как голландское правление в большей части сегодняшней Индонезии было установлено лишь в начале двадцатого века. Так было не только на внешних островах типа Бали, но и на Северной Суматре, где исторический султанат Ачех был окончательно завоеван голландцами только в 1904 году и никогда не примирился с колониальной властью. После войны за независимость против голландцев не только Ачех, но и ряд других регионов прибегли к вооруженному восстанию против нового правительства, в котором доминировали яванцы. Страх других островов перед яванской гегемонией вполне объясним, если учесть, что примерно 60 процентов населения Индонезии живет на острове Ява, и почти половина населения страны является яванцами. В короткий период демократии между концом войны за независимость и введением авторитарного правления Сукарно, в 1957 году многие партии имели отдельные этнически-региональные или религиозные избирательные округа. Часто они пересекались друг с другом. С коллапсом авторитарного режима генерала Сухарто в 1998 году этнико-националистический сепаратизм снова поднял голову.

Сикхи (на языке хинди сикх – ученик) – последователи сикхизма. Большинство сикхов – пенджабцы по национальности. Живут преимущественно в штате Пенджаб (Индия), но отдельные их группы рассеяны по всей территории Индии, главным образом в крупных городах. Сикхи живут также в странах Юго-Восточной Азии, Африки, на о. Фиджи и в других районах. Всего в мире насчитывается около 10,4 млн. сикхов.

Дравиды – народы, населяющие главным образом Южную Индию и говорящие на дравидийских языках. К ним относятся телугу, или андхра (44 млн. чел., оценка 1967 года), тамилы (40 млн. четь, частично живут также на острове Цейлон, в Малайзии, Бирме и др. странах Юго-Восточной Азии), малаяли (19,5 млн. чел,), каннара, или каннада (21 млн. чел.}, гулу (около 1 млн. чел.).

Сукарно (1901-1970} – общественный и государственный деятель Индонезии. В 1945 году Сукарно от имени индонезийского народа провозгласил независимость и создание Республики Индонезии и стал ее первым президентом. В 1963 году сессия Временного народного консультативного конгресса (ВНКК) присвоила ему титул «великий вождь революции» и назначила его пожизненным президентом республики. После событий 30 сентября 1965 года, в результате которых к власти в стране пришла правая военная группировка, влияние Сукарно на политическую жизнь Индонезии ослабло, В марте 1966 года он был вынужден фактически передать всю полноту власти министру – командующему сухопутными силами генералу Сухарто.

Понятия индонезийской идентичности и индонезийского национализма суть рукотворные создания голландского правления в двадцатом веке* Они возникли в междувоенные годы среди узкого круга туземной элиты, которая обучалась в высших школах и колледжах, основанных голландцами или с их разрешения. Индонезийский национализм был политическим, а не этническим. Он объединял индонезийцев, определяя идентичность колонизируемого народа в противостоянии их голландским хозяевам. Как и в советском варианте, новая индонезийская идентичность была сознательно увязана с прогрессом и современностью, в то время как старые региональные и этнические идентичности определялись как часть отсталого, бедного, слабого и обскурантистского прошлого. Новая Индонезия займет свое собственное место в современном мире и станет такой страной, которой будут гордиться ее граждане. В Индонезии «с обретением независимости произошел взрыв карьерных и образовательных возможностей, которые продолжают развиваться до сих пор». Не говоря о достижении независимости и сохранении целостности страны в течение пятидесяти лет, величайшим подвигом националистов было создание прижившегося на большей части территории литературного и разговорного языка, основанного не на яванском, а на малайском диалекте. В 1971 году этим языком владело 40,8 процента населения, а к 1980 году – 61,4 процента. Создание Bahasa Indonesia (то есть современного индонезийского языка) является «одним из величайших успехов культурной интеграции как среди этнических групп, так и между элитой и массами в третьем мире».

В двадцатом веке британское владычество над Индией допускало гораздо большие возможности для конституционного национализма и выборной политики, чем голландская Ост-Индия. Партия конгресса была вынуждена мобилизовать массовую поддержку избирателей, чтобы вытеснить британцев из Индии, и это потребовало десятилетий полудемократической политики. Голландское правление было сброшено в войне за независимость. Эта воина пробудила национальную гордость и мифологию, не говоря уже об армии, твердо намеренной сохранить единство Индонезии. Однако ни война, ни предшествовавшая ей колониальная эпоха не подготовили почву для парламентской демократии. Острый конфликт идеологий, партий и интересов в начале 1960-х годов был решен установлением военной диктатуры и уничтожением 500 000 или больше граждан, большая часть из которых были коммунистами. Режим Сухарто впоследствии пытался сделать легитимным свое правление при помощи антикоммунизма, стабильности и огромного экономического скачка, который произошел в 1970-х и 1980-х годах. Но сильнейшая коррупция, экономический кризис и последовавшее вскоре падение Сухарто создали угрозу не только режиму, но и самому индонезийскому государству.

Тем не менее до 1999 года многие западные эксперты были убеждены в том, что поддержка сепаратизма в Индонезии распространена не так широко, как можно было ожидать по европейским выкладкам. Предполагая демократическую свободу выбора, они надеялись на большую вероятность отделения Восточного Тимора и реальную возможность того, что Ириан-Джайа последует тем же путем. Однако ни одна из этих провинций не является типичной для Индонезии, поскольку Восточный Тимор никогда не принадлежал голландской Ост-Индии и был приобретен только в 1975 году, в то время как голландское правление в Ириан-Джайа продолжалось до 1963 года. Несколько меньшая, но все равно реальная возможность отделения рассматривалась также в отношении султаната Ачех. «Кроме этих трех регионов, сепаратизм, кажется, не стоит на повестке дня. Узы индонезийского национализма, укоренившиеся в годы революции и борьбы за независимость, представляются вполне надежными, особенно когда речь идет об элите и постоянно увеличивающемся числе образованных граждан. Во многом этому способствует совместное обучение, распространение Bahasa Indonesia и вся индонезийская культура, чьи ценности этот язык выражает и формирует, а также расширяющаяся сеть разнообразных политико-экономических институтов».

Однако события 1999 года наложили отпечаток сомнения на эти оптимистические прогнозы и сделали возможным повторение Индонезией судьбы Советского Союза. Провал, хотя, может быть, и временный, попыток стратегии Сухарто модернизировать индонезийскую экономику и общество мог поставить вне закона не только режим и правящую клику, но и само индонезийское государство. Поскольку это государство до известной степени все еще обязано своим существованием армии, ослабление последней подвергает опасности саму государственность Индонезии. К огорчению индонезийских генералов, после окончания холодной войны международный климат стал менее дружелюбен по отношению к странам, которые поддерживают свое единство при помощи силы, особенно если эти страны просят Запад о финансовой поддержке. Сравнивая Индонезию с Советским Союзом, можно сказать с уверенностью, что в результате дезинтеграции Индонезии было бы пролито гораздо больше крови, чем при распаде Советского Союза.

Когда о Евросоюзе говорят как об империи, это зачастую вызывает недовольство и даже беспокойство, особенно если «империя» переводится на немецкий язык как Reich. Взгляд на Евросоюз как на новый инструмент господства Германии в Европе в особенности силен в Англии, хотя ни в коем случае не ограничивается этой страной. Размеры, экономический вес и географическое положение Германии делают возможным ее преобладание внутри любой европейской конфигурации и, следовательно, внутри Евросоюза тоже. Основные законы европейской геополитики сработали еще раз в конце двадцатого века. Германия и Россия оставались потенциально наиболее мощными государствами континента. Когда одна испытывала спад, другая возвышалась. Поражение и дезинтеграция России в Брест-Литовске дали Германии лучший за весь двадцатый век шанс захватить господствующее положение на континенте* Советская победа в 1945 году и разделение Германии привели к установлению советской империи в Восточной и Центральной Европе. Коллапс советской власти привел к объединению Германии, ее преобладанию на континенте и появлению «ничьей» земли на большей части Восточной и Центральной Европы, Отсутствие империи в этом регионе – одна из причин разрушительного и затянувшегося конфликта на Балканах,

Таким образом, события 1985-1991 годов снова поставили некоторые из главных вопросов современной европейской истории. Как использовать силу Германии на благо и процветание европейского мира? Как обеспечить стабильность в Восточной и Центральной Европе – в регионе, протянувшемся от Сараево до Данцига, в регионе, где начались две мировые войны? В течение 45 лет Германия была разделена, Восточная и Центральная Европа вела себя смирно под советским правлением, а американцы взяли на себя заботу отвечать на брошенные Западу военные и геополитические вызовы. Коллапс Советского Союза радикально изменил эту ситуацию, сняв основания для американского военного присутствия в Европе.

Потенциально Евросоюз предлагает решения для некоторых из этих новых и старых проблем. Если Европа на самом деле собирается стать оплотом порядка и стабильности в мире, она может сделать это, только мобилизовав силы Германии под европейским флагом. Традиционная тактика баланса сил в Европе на уровне национальных государств не имеет смысла и является пустой тратой континентальных ресурсов и потенциала. Современная Федеративная Республика Германия на самом деле очень сильно отличается от имперского рейха Вильгельма и так далека от нацистской империи, как это только возможно. В Европе, до сих пор находящейся в тени американской гегемонии, такая тактика баланса сил является вдвойне глупой. Но внутри Евросоюза может найтись потенциал для эффективного использования силы Германии, с одной стороны, и для ее обуздания – с другой. Это относится к ситуации, когда французы хотят в Евросоюз отчасти потому, что исторически боятся немцев, а немцы – по крайней мере поколение Гельмута Коля – хотят в Евросоюз, потому что исторически боятся сами себя и своей силы.

Коль Гельмут (р- 1930) – современный германский политический деятель, канцлер Федеративной Республики Германии (с 1983 года) и объединенной Германии (1995-1998),

Глава, начавшаяся с истории империи в Восточной и Западной Евразии, может быть изящно и коротко завершена обзором сегодняшних особенностей империи в этих регионах. На первый взгляд, последствия имперской власти имеют меньшую важность в Европе и Китае, чем на бывшем советском пространстве, на бывшем османском Ближнем Востоке или бывшей британской Южной Азии. Однако в широкой исторической перспективе это не так. В каком-то смысле европейцы и китайцы столкнулись с одной и той же проблемой, но подступают к ее решению с диаметрально противоположных направлений., учитывая господство имперской традиции в Китае и ее отсутствие в Западной Европе, В китайском варианте проблема заключается в том, как создать государство континентальных размеров, не забывая попутно о региональных инициативах и частном предпринимательстве, которые имперские нужды и идеология традиционно зажимали. В европейском варианте это попытка создать континентальное государство ради достижения задач, непосильных национальным государствам, и в то же время не нарушить традиции национального суверенитета и демократического самоуправления этих государств.

В Китае наиболее очевидное наследие империи представляют Тибет и Ксиньянк Неханьские меньшинства могут составлять только шесть процентов населения Китая, но они господствуют на половине китайской территории, где сосредоточены основные запасы сырья и источники энергии. Но наследие империи живо и в ханьских регионах. Империя всегда испытывала сложности с быстро развивающимися периферийными районами, и, как правило, централизованный бюрократический имперский режим всегда стремился располагать их подальше от своего центра. Но потеря контроля над региональными элитами и налогами может привести к серьезным конфликтам, когда центр попытается восстановить свои позиции. Та же проблема, к примеру, возникла в обеих Америках (британской и испанской) в восемнадцатом веке. Попытки Горбачева вновь утвердиться в Средней Азии в конце советской эпохи путем массированной антикоррупционной атаки и контроля над местными элитами и доходами, которые Брежнев упустил из рук, вызвали острые трения. Это отчасти напоминает отношения Пекина с южными прибрежными регионами (Бейджинг), которые отделены от столицы не только экономически, но и до известных пределов культурой, языком и историей. Тем не менее похоже, что сегодня Китай сумел достичь того, что большинство империй девятнадцатого века рассматривали как свою главнейшую задачу. Он смог консолидировать национальную идентичность и приверженность национальному единству и объединить вокруг этой идеи подавляющее большинство населения, 94 процента которого считают себя китайцами Хань. Можно представить себе серьезные конфликты вокруг децентрализации и федерализма в центре Китая, можно представить себе даже его временную дезинтеграцию, как это было в военно-феодальную этику. Но смысл национальной идентичности среди китайцев Хань в настоящее время кажется настолько глубоко укоренившимся, что вряд ли допустит долгосрочное разделение Китая на ряд отдельных государств (Тайвань стоит отдельно в этом вопросе). Переход от старой имперской концепции «один центр под небом» к современному национализму представляется завершенным. В результате этого крайне успешного перехода от империи к национальному государству Китай стал естественным будущим гегемоном в Восточной и Юго-Восточной Азии.

Европейский вариант несколько сложнее. С одной стороны, проект Евросоюза и его проблемы – в высшей степени имперские. Континентальные размеры и ресурсы по-прежнему представляют огромную важность для государства, которое предполагает оставаться великой державой и иметь решающий голос в международных делах, а это (по крайней мере в аспекте экономики) является частью raison d'etre Евросоюза. В этом ощущается едва заметный душок автаркии^ защищенного имперского экономического пространства, который может стать гораздо сильнее, если в мировой экономике повторится катастрофа 1930-х годов или если резко вырастет нежелание европейцев терпеть последствия безудержной экономической глобализации. Как и перед империями, существовавшими в 1900 году, перед объединенной Европой стоит основная дилемма примирения континентальных размеров, необходимых для внешнего могущества, с единством и легитимностью такого государства в глазах его многонациональных граждан.

В общемировом контексте образования Евросоюза всегда присутствовало стремление обеспечить Европе весомый голос в решении ключевых международных вопросов, которые могут влиять на судьбу этого континента. Евросоюз уже добился этого во всем, что касается международной торговли. Если евро окажется успешным, он ослабит монополию доллара как резервной международной валюты. Если экологические проблемы станут критичными, голос объединенной Европы будет гораздо весомее, чем голоса ряда маленьких независимых государств, и она вполне сможет проводить выгодную ей политику, отличающуюся от политики Вашингтона. Возможна также самостоятельная позиция в вопросе об оказании помощи неимущим странам.

Однако мечтать о мировой роли не приходится до тех пор, пока европейские страны не в состоянии взять на себя лидирующую роль в установлении мира и стабильности в своем собственном доме. Беженцы с Балкан будут прибывать не в Центральную Америку, а в Евросоюз. И с последствиями экономического коллапса бывшего коммунистического блока тоже придется разбираться самим. Абсурдно предположение, что богатый Евросоюз должен ожидать, что США возьмут на себя главную роль гаранта стабильности в регионе. В конце концов, даже не так важно, какое количество европейских войск будет участвовать наравне с американцами в мировых кризисах, скажем, в Корее или Кувейте, Первым шагом к получению прочных позиций в международной политике будет желание принять на себя реальную ответственность и платить реальную цену за политическую нестабильность от балтийских республик -через Украину – до Албании и стран Магриба. Эта задача потребует гораздо более координированной внешней политики и эффективных профессиональных вооруженных сил. Их применению, кроме того, должно соответствовать более точное понимание общей цели, чем это происходит сейчас.

Разумеется, эта дилемма в начале двадцать первого века не стоит так остро, как сто лет назад. Многообразие культур, интересы потребителей и возрождение некоторых исторических регионов континента сделали кое-что для уменьшения влияния национальных идей на представления и лояльность обывателя, В противоположность империям, существовавшим в 1900 году, объединенная Европа не требует той легитимности, которая могла бы заставить миллионы рекрутированных солдат проявлять лояльность своему государству в годы тотальной войны. В настоящий момент ключевым аспектом могущества является экономика, а военная мощь – только побочным. Кроме того, армии призывников уже не так актуальны в странах первого мира, У них не хватает времени овладеть современными военными технологиями, Ценности, которые они приносят с собой в армию из европейского потребительского общества, являются антитезисом традиционных военных добродетелей, часто требующихся непосредственно в боевых действиях. Призывники сегодня практически бесполезны, если речь не идет о защите территории государства и самого его существования. Кажется, современные технологии, политика и культура – по крайней мере в странах первого мира – объединились, чтобы восстановить превосходство профессиональной армии, которая была более надежным оплотом империй, чем просто вооруженное мужское население.

Ради соблюдения правил Европейского центрального банка или Евро комиссии не требуется идти на смерть в окопах. Тем не менее принятие стран Восточной и Центральной Европы в Евросоюз и консолидация экономического и валютного пространства требуют создания более мощных и эффективных федеральных политических институтов. В сегодняшней Европе они не могут функционировать без определенного согласия и поддержки населения. Проблемы империи не исчезли – они только приглушены.

Балканские события одновременно предостерегают и стимулируют. Если европейцы в конце концов стали прикладывать значительные, по своим понятиям, военные и политические усилия для урегулирования кризиса в Косово, это произошло отчасти потому, что они чувствуют: то, что допустимо где-то еще в мире, недопустимо на их континенте. В этом чувстве есть одновременно и самодовольное ощущение собственного превосходства, и значительная личная заинтересованность – два пункта, которые обычно представляют собой важнейшие ингредиенты в создании любой формы политического сообщества. Только опираясь на них, можно построить такое сообщество, Евросоюз не является, никогда не сможет и никогда не должен стать империей. Он может стать оригинальным вариантом рейха – не Третьего рейха, память о котором навязчиво преследует врагов объединенной Европы, а старого рейха, исчезнувшего в 1806 году. Тот рейх, подобно Евросоюзу, был политическим сообществом совершенно sui generis, состоящим из соотносящихся друг с другом юрисдикции и суверенитетов. Но даже в свои последние столетия он сохранил значительное культурное и этническое единство, ряд весьма эффективных юридических и консультативных институтов и способность мобилизовать ресурсы против внешних угроз. Несмотря на муки, причиняемые словом «рейх» английскому воображению, в действительности гораздо более комфортно и более реалистично думать о Европе, построенной на модернизированной основе этой весьма специфической имперской традиции, чем о панъевропейской государственности в современном конвенциональном смысле.

Sui generis (лат.) – здесь: стоящий особняком,