Статус империи

МНОГИЕ ИЗ ВЕЛИКИХ ГОСУДАРСТВ, о которых идет речь в этой книге, были бы горды носить имя империи. Советский Союз составляет исключение. Его правители воспринимали империю и империализм в свете ленинских определений -другими словами, как последнее прибежище капиталистического мира накануне социалистической революции. Союз Советских Социалистических Республик был злейшим врагом этого мира и лидером социалистического лагеря. Называть СССР империей, ставя знак равенства между ним и, например, царской Россией, считалось расхожей пропагандистской уловкой капиталистических противников в холодной войне.

Если определять империализм в терминах ленинского анализа истории современного капитализма, то это понятие действительно не может быть применено к Советскому Союзу. Однако в свете определения, данного в этой книге, Советский Союз определенно являлся империей. Он был крупнейшей страной мира, и под его властью находилось огромное количество народов самых различных вероисповеданий, национальностей, культур и находящихся на самых различных уровнях экономического развития. В эпоху своего наибольшего могущества – между 1945 и 1991 годами – он включал в себя все территории Российской империи за исключением Финляндии и большей части Польши, но помимо этого владел рядом территорий, которые никогда не удавалось завоевать русским царям, – Западной Украиной, большей частью Восточной Пруссии (Калининградская область) и Тувой. Еще более важно то, что под его непосредственным правлением находилась большая группа стран-сателлитов в Центральной и Восточной Европе, составлявшая, так сказать, внешнюю империю. В девятнадцатом веке лишь наиболее оптимистично настроенные панславянские прожектеры могли мечтать о Российской империи такого масштаба, но царской России никогда не удалось этого достичь, и лишь немногие царские государственные деятели верили, что она когда-нибудь сделает это. В дополнение к сказанному какое-то время Советский Союз был признанным лидером масштабнейшего мирового коммунистического движения, в любой момент способным получить активную поддержку от коммунистических партий всего мира. Подобное развитие событий могла вообразить только необузданная мрачная фантазия Достоевского, но уж никак не выкладки царских государственных деятелей.

Ни в самом Советском Союзе, ни в его государствах-сателлитах власть коммунистов никогда не основывалась даже на формальном согласии тех народов, которыми они правили. Единственные настоящие выборы советского времени (до прихода к власти Горбачева) состоялись зимой 1917-1918 годов, когда русский народ выбирал так называемое Учредительное собрание. На этих выборах большевики получили 25 процентов голосов. Другими словами, партия в это время имела солидную, но никак не подавляющую поддержку избирателей. Власть большевиков в Центральной России была установлена исключительно силовыми методами, и впоследствии этот регион использовался как база для завоевания бывших окраин царской империи. Среди основной массы преимущественно крестьянского (и в некоторых районах – кочевого) населения этих окраин у большевиков было немало сторонников, но еще больше противников, которые часто не имели никаких выраженных политических предпочтений, кроме твердого (и исторически хорошо оправданного) предубеждения против любой формы правления. Советская власть была установлена везде, где только Москва была в состоянии сделать это. Поскольку Европа не проявила интереса к Закавказью, в 1921 году независимая Грузия была поглощена Советской Россией при вопиющем нарушении прежних договоренностей Москвы и Тбилиси. Однако в Финляндии и балтийских государствах, где местные антикоммунисты пользовались поддержкой иностранных держав, Москве пришлось смириться с неудачей и признать независимость этих республик, Окажись вторжение 1920 года в Польшу успешным, советская республика, без сомнения, была бы установлена и там. Военное поражение заставило коммунистическую Москву ограничить свои притязания, по крайней мере до тех пор, пока в 1940-х годах не представились новые возможности. В 1940 году в результате пакта Молотова – Риббентропа балтийские республики, Бессарабия и Западная Украина стали советскими, причем местные плебисциты, поддерживающие эти перемены, были полностью фальсифицированы. Многие государства, изначально основанные на завоеваниях, со временем обретают согласие тех, кем они правят. Это согласие может быть восторженным, покорным или инертным, Похоже, что именно эта ситуация сложилась в Советском Союзе, хотя до референдума, проведенного Горбачевым в марте 1991 года, подданные Москвы не имели ни малейшего шанса выразить свое мнение по поводу членства в Союзе. В девяти республиках, участвовавших в голосовании, 76,4 процента электората (из 80 процентов явившихся на выборы) подтвердили свою поддержку той или иной формы союза. Впрочем, к тому времени было уже слишком поздно, и обстоятельства сложились так, что СССР распался на части.

Советский Союз имеет полное право называться империей прежде всего благодаря своему могуществу и важнейшей роли в международных отношениях двадцатого века. Он, без сомнения, был главным фактором в крушении амбиции нацистской Германии на господство в Европе, С 1945 по 1991 год он заслуженно считался одной из двух мировых сверхдержав. СССР не просто воплощал великую социалистическую идею, он также возглавлял в двадцатом веке противостояние либеральному капиталистическому мировому порядку, тем ценностям, которые тот отстаивал, и его главному оплоту – могучему англо-американскому военно-политическому блоку. Советский социализм открыто претендовал на звание совершенно новой цивилизации универсального масштаба и всемирного распространения. Он претендовал на то, что является провозвестником конца истории. Это была империя с действительно грандиозным влиянием и претензиями, Цель этой главы – сравнить Советский Союз с другими империями, рассмотренными в этой книге, и определить, до какой степени его разрушение вписывается в оолее широкую схему возвышения и упадка империй.

Однако при попытке обобщений в разговоре о Советском Союзе, как, впрочем, и когда речь заходит о других империях, требуется проявлять известную осторожность. Хотя по сравнению с большинством империй Советский Союз был весьма недолговечен и на этом коротком отрезке времени управлялся сходными институтами и согласно сходным принципам практически на всей своей территории, существовали важные отличия в его политике как по отношению к различным республикам, так и в зависимости от времени и обстоятельств.

Из пятнадцати союзных республик, существовавших в 1985 году, Российская республика в некоторых отношениях была самым странным образованием. Равная по численности населения всем остальным республикам вместе взятым и превосходя их по размерам территории, Россия представляла потенциальную угрозу как для всех республик, так и для всесоюзного имперского правительства. По этой причине в Российской республике не было отдельной коммунистической партии и соответственно ее руководителей вплоть до последних месяцев существования Советского Союза. Возникновение в этот период автономного российского центра власти во главе с Борисом Ельциным оказалось одной из важнейших причин гибели СССР.

Хотя правящие институты всех союзных республик были устроены по единому шаблону, различные культурные, экономические и исторические особенности этих республик неизбежно так или иначе определяли политические методы их управления. Нельзя также не учитывать личности местных лидеров и симпатии или антипатии Москвы по отношению к местным партиям. Например, политика в Средней Азии во многом определялась сильным воздействием традиционной клановой и племенной лояльности, а также характером региональной экономики, где доминировало производство хлопка, В брежневскую эпоху среднеазиатские лидеры достигли значительного уровня автономии de facto при помощи создания прочной, часто коррумпированной сети местного патронажа, контроля над поступающей в Москву информацией, а также благодаря подкупу ключевых фигур в центральной администрации и в семье самого Брежнева,

Даже внутри одного балтийского региона, если взять другой пример, политика и политическая экономика Литвы существенно отличались от политики и экономики Латвии и Эстонии. Католическая церковь в гораздо большей степени была подспорьем для литовского национализма, чем протестантские церкви двух соседних республик. Даже в 1950 году в Литве, по контрасту с Эстонией и Латвией, имелось избыточное сельское население, поэтому последующая индустриализация, проводимая в советскую эпоху, не повлекла за собой массовую русскую миграцию, В течение трех послевоенных десятилетий литовской политикой руководил один человек – лидер местной компартии Антанас Снечкус, у которого были очень сильные покровители в Москве. Однако со временем Снечкус оказался в роли защитника литовских культурных и экономических интересов от давления из центра. Тогда как лидеры Эстонии и Латвии пытавшиеся делать то же самое, были замещены марионетками, которые, будучи прибалтами по происхождению, тем не менее межвоенный период провели не в независимой Эстонии или Латвии, а в России.

Снечкус Антанас Юозович (1903-1974) – видный литовский политический деятель. Первый секретарь литовской коммунистической партии с 1940 по 1974 год, С 1941 года – кандидат в члены ЦК КПСС, с 1952 года член ЦК КПСС.

На протяжении всей советской истории главные функции сохранения территориального единства Советского Союза и монополии на власть коммунистической партии были сосредоточены в Москве. В работе «Что делать?», опубликованной в 1902 году, Ленин очертил те основные принципы, согласно которым осуществлялось партийное руководство Советским Союзом вплоть до самого его разрушения. Благодаря твердой приверженности марксистской теории партия проникла в секреты исторического развития и поняла ту огромную роль, которую рабочий класс должен был сыграть в строительстве коммунизма. Партии, следовательно, необходимо было возглавить рабочий класс, находившийся в авангарде всех эксплуатируемых и угнетенных. Другим непререкаемым принципом советской политики был централизованный и авторитарный контроль над всей Коммунистической партией со стороны верховного союзного руководства в Москве, Еще в 1919 году, когда нерусские республики были в теории суверенными и независимыми государствами, Восьмой съезд советской Коммунистической партии провозгласил; «Центральные Комитеты украинских, латвийских, литовских коммунистов… полностью подчиняются Центральному Комитету общероссийской Коммунистической партии, [чьи решения] безусловно обязательны для исполнения всеми частями партии, независимо от их национального состава»- Целью правления партии было, во-первых, построение социализма (частично определяемого как общество, в котором нет частной собственности) и в финале – коммунистической утопии, которая должна была означать конец истории.

Хотя построение коммунизма и руководящая роль партии были абсолютными принципами советской политики, в жизни федеральная структура Советского государства и его институтов была менее неприкосновенной. Это были тактические схемы; разработанные большевиками еще в первые годы своего правления, которые должны были сделать правление Коммунистической партии эффективным и приемлемым для многонационального общества, а также показать всему миру, что Советский Союз является добровольной федерацией равных народов, а не какой-то новой версией Российской империи. Тем не менее именно федеральной структуре государства суждено было сыграть при Горбачеве главную роль в распаде Советского Союза. Согласно советской конституции, СССР был добровольной федерацией союзных республик, сохранявших право на самоопределение и отделение. Внутри некоторых из этих союзных республик существовали так называемые автономные республики и области, которые как в теории, так и в советской практике обладали меньшей властью, чем сами союзные республики. Однако все эти образования были привязаны к конкретным народам и определялись как их территориальная родина. Исполнительные, законодательные и юридические институты союзных республик были одни и те же во всем Советском Союзе, причем для всех республиканских институтов обязательным было подчинение имперским (всесоюзным) центральным государственным институтам в Москве и главным образом – партийной иерархии от скромных сельских парторганизаций до Политбюро.

Однако внутри этой устоявшейся структуры институтов и идеологического, и политического управления на протяжении десятилетий в политике партии происходили существенные изменения, в том числе (и не в последнюю очередь) в отношении Москвы к национальному вопросу. В первые годы советской власти национальная политика определялась в основном «жестами раскаяния» за предыдущее русское господство и пренебрежение малыми народами. Русский национализм, объявленный идеологией царизма и белой контрреволюции, был назван главным врагом. Поощрялось развитие нерусских языков, культур и чувства национальной идентичности. Большие усилия предпринимались по набору нерусских кадров и внедрению их, где только возможно, в высшие эшелоны республиканских властей. На Украине, например, к 1930 году почти все партийное и государственное руководство состояло из украинцев, почти все украинцы (а также многие русские и евреи) обучались в школах на украинском языке, на котором печаталось и 88 процентов фабричных газет, Это было полной противоположностью царской политике, и в 1930 году украинское население имело гораздо более сильное чувство национальной идентичности, чем в 1917 году.

Но уже с 1930-х годов, по мере укрепления власти Сталина, который рассматривал растущее самосознание нерусских народов как угрозу власти Москвы, началось стремительное движение вспять. В это же время основным приоритетом стало форсированное экономическое развитие, нацеленное на создание социалистического, современного и урбанистического общества. Теперь позиция властей по отношению к некоторым аспектам русского национализма стала менее враждебной, что, без сомнения, не могло не устраивать огромное число русских рабочих и крестьян, которых сталинская образовательная и экономическая политика выдвигала на руководящие позиции. Подчеркивание русского патриотизма и связывание его с лояльностью советской системе было важно для достижения сталинского замысла, состоявшего в создании объединенного, монолитного и изолированного общества, способного выжить во все более опасной международной обстановке 1930-х годов. Русские* составлявшие в то время больше половины населения страны, были политическим, территориальным и демографическим ядром Советского Союза, и неудивительно, что тематика русского патриотизма во время Второй мировой воины начала усиленно выводиться на первый план, хотя советская символика и атрибутика все-таки занимали ведущее место в официальной пропаганде и акцентировались все больше и больше по мере приближения победы над Германией. Тем не менее к моменту смерти Сталина в 1953 году утвердился статус русского народа как лидера, основной нации и щедрого покровителя всех народов СССР.

В послесталинскую эпоху положение в целом оставалось таким же, хотя пропагандистские методы стали, безусловно, несколько более мягкими и ненавязчивыми. При Хрущеве и Брежневе представители коренных национальностей снова начали занимать руководящие посты в своих республиках. Экономика, однако, за исключением короткого промежутка времени при Хрущеве продолжала управляться в централизованной, фактически сталинской манере, хотя и без применения того массового террора, который был неотъемлемой частью сталинского правления. Более того, образовательная реформа 1958-1959 годов обязала не только институты, но и средние школы во многих республиках вести преподавание на русском языке. К 1975 году только 30 процентов всех книг и 19 процентов учебников для высшей школы, опубликованных на Украине, были написаны на украинском языке. Именно Украина в десятилетия, последовавшие за смертью Сталина, стала играть особую роль в качестве второй по старшинству союзной республики. Во многом из-за того, что Хрущев и Брежнев долгое время работали на Украине и имели там огромные связи, украинцы прекрасно чувствовали себя в Центральном комитете партии, в правительстве, а также в Вооруженных силах. Но при этом выступления украинских диссидентов националистического толка подавлялись с особой жестокостью, а в 1970 году даже было смещено руководство украинской коммунистической партии за излишний, как посчитали в Москве, энтузиазм в отстаивании украинской культуры и национальной идентичности. Русско-украинское единство и лояльность единому советскому отечеству так или иначе были краеугольным камнем существования СССР, особенно в те времена, когда уровень рождаемости в мусульманских республиках был в четыре раза выше, чем в России, и «пожелтение» Советского Союза стало сильно беспокоить советскую элиту.

Царское наследство

ЕСЛИ СРАВНИВАТЬ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ с какой-то другой великой империей, то в первую очередь напрашивается его сравнение с царской Россией, территориальным наследником которой он, в сущности, и являлся. Первоначально большевики рассматривали захват власти в России как первый шаг в неизбежной мировой социалистической революции. Ленин прекрасно понимал, что относительная экономическая отсталость России по сравнению с другими великими державами существенно ослабит сопротивление сторонников капитализма. Другими словами, Россия была слабейшим звеном в капиталистической цепи и, следовательно, оптимальным местом для начала всемирной социалистической революции. Он рассчитывал, что вдохновляющий пример России в сочетании с послевоенным хаосом и разрухой очень скоро приведет к революциям в ведущих капиталистических странах. Германская и австрийская революции в ноябре 1918 года, казалось, подтверждали его предсказания.

Первоначально ни Ленин, ни его сторонники не верили, что социализм сможет удержаться в изоляции среди капиталистических держав. Эти державы наверняка постараются задушить в зародыше угрозу социализма, пока она еще слишком слаба, чтобы сопротивляться. Большинство первых большевиков не были этническими русскими и в любом случае по своей идеологии являлись «интернационалистами». Германия была геополитическим центром Европы, ключом к господству на континенте, К тому же в то время она обладала сильнейшей социалистической партией в Европе. Многие лидеры большевиков были готовы принять, по крайней мере в принципе, что в случае успешной революции в Германии именно последняя станет центром мирового социализма и по мере сил поможет отсталой России,

В действительности успех социалистической революции в Германии с большой вероятностью мог оказаться полным разочарованием для российских большевиков. Социалистические или нет, правительства в Германии и России преследовали бы совершенно различные интересы и цели, причем в некоторых случаях позиции сторон были бы остро конфликтными. Со временем оба социалистических режима усвоили бы различные политические и культурные традиции управляемых ими народов – ведь уже до 1914 года между русской и немецкой социал-демократическими партиями существовали серьезные разногласия. Кроме того, марксистские интеллектуалы, не говоря уже о революционных марксистах, никогда не отличались особой любовью к компромиссам или желанием смягчить идеологические расхождения при помощи прагматичного, скромного и доброжелательного подхода. Наоборот, обычно это были сильные личности, готовые любыми возможными способами отстаивать свои убеждения. Расхождения между прежними мировыми религиями, основанными, как и марксизм, на традициях иудейского монотеизма, обычно возникали вокруг наиболее спорных мест доктрины. Эти расхождения, как правило, приводили к территориальным размежеваниям, поскольку различные направления поддерживались соперничающими политическими фракциями со своими собственными региональными базами власти. Со временем соперничающие доктрины и политические режимы усваивали аспекты местных политических и культурных традиций. Именно этому было суждено случиться с мировым коммунистическим движением после Второй мировой войны, когда коммунистические режимы возникли в Пекине и Белграде – вне досягаемости советской военной мощи. Есть все основания полагать, что похожий процесс имел бы место десятилетиями раньше, если бы после 1918 года самостоятельные центры власти возникли бы в Москве и в Берлине,

Но германская революция потерпела поражение, и социалистическая Россия осталась в одиночестве, К 1924 году стало ясно, что в ближайшем будущем в Европе не будет больше социалистических революций. Логическим ответом стала сталинская теория «построения социализма в одной отдельно взятой стране». В принципе это ни в коем случае не было отказом от мировой революции. Это было просто реалистическим признанием того факта, что мировая революция пока невозможна. Первичной задачей была провозглашена оборона Советской России как базы будущей мировой революции, а также развитие ее огромных потенциальных человеческих и природных ресурсов. Однако если рассматривать защиту и развитие Советского государства в опасной международной обстановке как главную насущную задачу, неизбежно придется принять многие традиционные приемы внешней политики и геополитические перспективы царизма. Так, Сталин в 1921 году, оправдывая агрессивную и аннексионистскую политику в Кавказском регионе, утверждал, что «Кавказ необходим для революции, поскольку является источником сырья и продовольствия. А благодаря его геополитическому положению на стыке Европы и Азии, между Европой и Турцией, его экономические и стратегические сообщения приобретают первостепенную важность»,

Впоследствии в качестве единоличного диктатора Сталин в своей внешней политике руководствовался многими традиционными для царской России взглядами на территориальную экспансию, геополитические проблемы и силовые методы решения политических споров, Его главный помощник и министр иностранных дел Молотов позже утверждал, что «Сталин, как никто другой, понимал историческое предназначение и судьбоносную миссию русского народа – предназначение, о котором писал Достоевский: "…стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком… ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть,, изо всех народов наиболее предназначено". Он верил, что когда-нибудь мировая коммунистическая система победит – и он делал все, что возможно, для достижения этой цели, – и тогда главным мировым языком, языком международного общения, станет язык Пушкина и Ленина», Молотов также добавлял, что «моей задачей как министра иностранных дел было расширение границ нашей родины». Так, с прямотой, которая повергла бы в ужас даже министров Николая II, были провозглашены традиционные имперские принципы, связывающие воедино территориальную экспансию и грубую силу.

Достоевский Ф,М. Из речи на открытии в Москве памятника А.С. Пушкину (1881).

Режим, в таких выражениях определявший свою миссию, неизбежно оказался весьма привлекательным для многих русских националистов. Когда к 1920-1921 годам стало ясно, что большевики намерены объединить под своей властью максимально возможное количество прежних царских территорий, это было с одобрением встречено даже в некоторых кругах белой эмиграции. Многим русским националистам импонировала и новая роль России в качестве лидера огромного мирового движения. Падчерица Европы, еще в 1914 году глубоко презираемая за границей как самая отсталая и варварская из великих держав, она стала лидером и воплощением прогресса. В 1921 году делегат Десятого съезда Коммунистической партии заявлял, что «трансформация России из европейской колонии в центр мирового движения наполняет сердца всех тех, кто был связан с революцией, гордостью и особым чувством русского патриотизма». Сталинская теория построения социализма в одной стране была оптимистическим предположением, что социалистическая модернизация может быть успешной в изолированной России, что эта модернизация пойдет по другому пути, отличному от пути капиталистического Запада, и что она сделает Россию более богатым и сильным государством. Быть современными, сильными и уважаемыми в мире, при этом не становясь простым подобием Запада, – об этом мечтали поколения националистов не только в России, но и повсеместно вне Западной Европы и Соединенных Штатов.

Однако революция не могла отменить географию. Россия все еще находилась между Германией и Японией. Еще в 1909 году царский военный министр Владимир Сухомлинов говорил французским союзникам, что любая крупная угроза с востока сильно уменьшит способность России контролировать германскую экспансию в Европе, К 1930-м годам Япония стала представлять собой еще более значительную угрозу, чем до 1914 года. Ее экономическая и военная мощь существенно возросла. В дополнение к 1930-м годам она правила в Маньчжурии и доминировала в Северном Китае. До 1914 года Япония была младшим союзником Великобритании, от чьей финансовой мощи она до некоторой степени зависела, Россия, будучи союзником Британии, имела мало оснований опасаться японской агрессии. Но в 1930-х годах Советская Россия уже отнюдь не была союзником Британии- Более того, и Япония уже никак не зависела от Британии, чья относительная международная мощь ослабла. Экономическая депрессия 1930-х годов сделала японскую политику более радикальной и усилила ее экспансионистские аппетиты в Азии. Малозаселенный российский Дальний Восток на короткое время после революции был оккупирован Японией, В 1930-х годах он снова оказался под угрозой со стороны японских армий, дислоцированных неподалеку – по другую сторону протяженной корейской и маньчжурской границы. Эта угроза стала наиболее опасной в 1938-1939 годах, как раз когда политический кризис в Европе достиг своей высшей точки. Бесконечные пограничные «инциденты» и два крупных сражения произошли между советскими и японскими войсками. Гитлер надеялся, что японские силы начнут наступление на север, на Сибирь, в то время как немецкие армии пойдут на восток, на Москву. Случись подобное, возникла бы серьезнейшая угроза самому существованию Советского Союза. Но озабоченные прежде всего нефтью, японцы предпочли наступление на юге против европейских колоний в Юго-Восточной Азии, втянув при этом в войну Соединенные Штаты и существенно ослабив шансы Германии на победу.

Сухомлинов Владимир Александрович (1848-1926) – военачальник, генерал от кавалерии (1906). В 1908-1909 годах – начальник Генштаба, ъ 1909-1915 годах- военный министр, в 1916 году арестован по обвинению в злоупотреблениях и измене, в 1917 году приговорен к пожизненному заключению. В 1918 году освобожден по старости; эмигрировал.

Однако при всей серьезности японской угрозы для Советского Союза германская всегда была значительно выше. Немцев было больше, чем японцев, германская экономика была более развита, и Германия могла найти для борьбы с СССР много потенциальных союзников среди малых государств Восточной и Центральной Европы. К тому же центры советской мощи – Московская и Ленинградская области, а также Украина – находились гораздо ближе к Германии, чем к Японии, и поэтому были более уязвимы именно с запада. Фактически даже новый Уральско-Западносибирский индустриальный район, развившийся в 1930-х годах, географически был ближе к Берлину, чем к Токио.

Мощь Германии, эта страшная угроза России перед 1914 годом, еще больше возросла в 1930-х годах. Версальский договор создал вакуум власти среди малых государств Восточной и Центральной Европы, не способных защитить себя и в большинстве своем антикоммунистических. Британцы и французы не хотели и не могли остановить Гитлера, когда он заполнил этот вакуум в 1930-х годах. До 1914 года было не ясно, являются ли экспансионистские амбиции Германии в основном материковыми, представляющими угрозу для России, или они основаны на коммерческом и морском соперничестве с Британией. В 1930-х годах труды Гитлера и нацистская идеология не оставили никаких сомнений на этот счет. Германский лидер всегда был рад заключить сделку с Британской империей, которую он считал оплотом арийского господства на земном шаре. «Еврейско- большевистский» режим был главным врагом Гитлера, a Lebensraum на востоке -базисом его видения будущей неприступной мощи Германии. Советское руководство с первых дней существования Советского государства больше всего опасалось коалиции капиталистических держав, одержимых желанием покончить с родиной социализма. Учитывая приверженность Москвы идеям интернациональной революции и ее восприятие международной политики исключительно в свете конфронтации между капитализмом и социализмом, когда любая неудача одной стороны автоматически приносит выгоду другой, страх перед возможным капиталистическим вторжением был вполне оправдан. И в этом контексте Мюнхенское соглашение вполне могло выглядеть как согласие Англии и Франции на германскую экспансию на восток.

Оказавшись лицом к лицу с германской угрозой, Сталин в принципе имел те же возможности, что и Николай П. Он мог пытаться сдерживать эту угрозу и искать защиту от нее в союзе с французами и британцами. Существовал и альтернативный вариант: попытаться отвлечь внимание немцев на запад, чтобы во взаимной борьбе Германия, Франция и Британия истощили силы друг друга, пока Россия могла бы усиливаться за счет развития своих огромных ресурсов. Не придя к соглашению с западноевропейскими союзниками в 1939 году, Сталин предпочел второй путь: другими словами, он сделал выбор, прямо противоположный выбору Николая II.

Можно вполне убедительно доказывать, что российские лидеры совершили стратегическую ошибку и в 1914-м, и в 1939 годах. Царская политика не удержала Германию, и в 1917 году Россия рухнула под тяжестью неурядиц военного времени. Результатом этого распада стали Гражданская война, голод и сталинская диктатура. Миллионы людей погибли. Результатом Первой мировой войны стали также крайне нестабильное положение в Европе, приход к власти Гитлера и серьезнейшая проблема обеспечения безопасности, вставшая перед Москвой в 1930-х годах. В 1939 году британские, французские и большинство немецких генералов полагали, что на Западном фронте возникнет патовая ситуация- Сталин поставил на такую ситуацию и проиграл. Немцы нанесли поражение Франции за шесть недель, после чего оказались в состоянии мобилизовать силы всего континента для войны с Россией. Это было повторением наполеоновской угрозы 1811-1812 годов – то есть тем наиболее неблагоприятным вариантом развития событий, которого царские государственные деятели пытались избежать в 1914 году. Как Александру I в 1812 году, Сталину в 1941 году противостояла практически вся континентальная Европа, и он в конце концов смог победить в этом противостоянии, хотя ему и пришлось расплатиться за эту победу жизнями многих миллионов советских людей. Оглядываясь на внешнюю политику царских и советских лидеров между 1906 и 1941 годами, можно, конечно, утверждать, что были допущены прискорбные ошибки. Но нельзя также не принимать во внимание и невероятную сложность проблем, стоявших в те годы перед российскими правителями, и те трагически завышенные ставки, по которым им приходилось вести игру.

Победа России над Германией и Японией существенно трансформировала международные отношения. С 1890-х годов по 1945 год в российской внешней политике преобладала, в сущности, одна центральная линия. Основным стратегическим вопросом была германская (и в меньшей степени японская) военная угроза. Победа в 1945 году раз и навсегда сняла эту проблему с повестки дня на весь оставшийся период существования СССР. Хотя в сознании советских лидеров Соединенные Штаты более чем заполнили эту пустоту, в реальности военная безопасность России никогда больше не внушала таких опасений, как в 1930-х годах и до 1914 года. Американское руководство было менее агрессивным и более рациональным, чем Вильгельм IF, не говоря уже о Гитлере. Наличие ядерного оружия сделало воину значительно более рискованным предприятием, вероятность победы в котором неудержимо стремилась к нулю.

Вильгельм II Гогенцоллерн (1859-1941) – германский император и прусский король в 1888-1918 годах, внук Вильгельма I. Свергнут Ноябрьской революцией 1918 года,

Однако необходимо.признать, что в более фундаментальном плане проблема сохранения российской империи после 1945 года нисколько не уменьшилась. Россия по-прежнему находилась в противостоянии с более богатыми и – по крайней мере в экономическом смысле – более сильными соперниками. Причем во многом потому, что наличие ядерного оружия делало неконтролируемое применение военной силы крайне опасным, на передний край этого противостояния в силовой политике вышла экономика. В 1981 году, например, Брежнев утверждал: «Как известно, определяющим участком соревнования с капитализмом является экономика и экономическая политика»8. Кроме того5 советский режим не только унаследовал от царской славянофильской интеллигенции неприкрытые антизападные настроения, но и превратил их в догму. Советский коммунизм прямо противопоставлял себя западному капитализму. Советская идеология обещала, что коммунизм восторжествует над капитализмом, и недвусмысленно связывала легитимность своего режима с этим обещанием. Сразу после революции Ленин и его товарищи ожидали этого триумфа в ближайшем будущем. Даже в самое трудное время, в 1920-х годах, это рассматривалось как дело, достижимое при жизни одного поколения, При Сталине огромные жертвы были принесены не только ради строительства социализма, но и для того, чтобы преодолеть традиционную русскую отсталость и опередить западных врагов. В Программе Коммунистической партии 1961 года Хрущев однозначно пообещал, что уже при жизни старшего поколения советских людей Советский Союз перегонит Запад и построит коммунизм – общество, основанное на материальном благосостоянии и изобилии. Таким образом, даже если баланс между военными, экономическими и идеологическими факторами мощи и претерпел с дореволюционного времени некоторые изменения, безопасность и выживание российской империи по-прежнему оставались в непосредственной зависимости от конкуренции с Западом.

Глубинная динамика современной российской истории от семнадцатого века до эпохи Горбачева может быть в целом охарактеризована как три огромных цикла модернизации, каждый из которых был инициирован сверху руководством страны и имел целью открыть перед Россией возможности для конку-ренции с великими державами Запада.

К первому большому циклу можно с некоторыми допущениями применить лозунг «догнать и перегнать Людовика XIV», хотя первоначально этот цикл модернизации предназначался для того, чтобы сравняться в военной мощи и административной эффективности со шведами, а никак не с далекими Бурбонами, которых в 1700 году еще практически не было на российском горизонте. Главной задачей царизма в этом цикле модернизации было стремление стать великой европейской державой в эпоху абсолютизма, и триумфальная победа над Наполеоном показала всему миру, что эта цель была достигнута. Одним из результатов побед 1812-1814 годов стал консервативный режим Николая I: военная победа легитимизирует общественные институты и традиции. Она лишает социальные элиты и политических лидеров стимула приносить в жертву свои личные интересы и материальное положение ради будущих реформ. Так, российская дворянская элита и царский режим, сохранившие и укрепившие свою международную безопасность и престиж, не имели стимулов ввязываться в дестабилизирующие радикальные перемены. Но пока российские элиты почивали на лаврах, международная расстановка сил менялась не в пользу России вследствие неравномерного распространения индустриальной революции по Европе с запада на восток. Поражение в Крымской войне заставило российских правителей взглянуть правде в глаза, пробудило в высших классах реформистские настроения и позволило молодому поколению бюрократов-реформаторов, разочарованных в режиме Николая I, взять власть в свои руки. Это привело при Александре II к началу второго цикла модернизации сверху. Россия попыталась догнать Запад в эпоху индустриальной революции.

Бурбоны – королевская династия, занимавшая престол во Фракции в 1589-1792 и 1814-1830 годах, в Испании в 1700-1808, 1814-1868, 1874-1931 годах, в Королевстве обеих Сицилии (или Неаполитанском) в 1735-1805, 1814-1860 годах, в герцогстве Парма и Пьяченца в 1748-1802, 1847-1859 годах и периодически в некоторых других итальянских государствах.

Эта эпоха началась в 1850-х годах и закончилась в 1970-х. Победа Сталина над Германией в 1945 году в такой же мере символизировала успех этого цикла, как и победа Александра I над Наполеоном – успех первого цикла. Консервативный и все более геронтократический режим Брежнева имел много общего с режимом Николая I, в основе чего лежало сходное ощущение своего могущества и безопасности своего международного статуса. Полки шли парадным строем, ордена и медали сыпались на грудь правителей, а воспоминания о военных триумфах звучали в устах стареющего руководства, как заклинания,- все это очень похоже на то, как обстояло дело при Николае I. В последние два десятилетия некоторые западные историки пытались частично реабилитировать режим Николая I, особо подчеркивая те трудные условия, в которых ему приходилось править, и те часто разумные меры, которые он принимал, чтобы заложить основы для будущей российской модернизации. Было бы интересно посмотреть, смогут ли будущие историки хотя бы частично реабилитировать руководителей брежневской эпохи, показав, к примеру, что хотя бы кто-то из них представлял себе реальные опасности для существования советского режима лучше, чем их последователи. Так же как и при Николае I, молодое поколение правящей бюрократии при Брежневе с разочарованием следило за своими боссами-геронтократами, поскольку лучше понимало, что перемены в международной экономике необратимо сдвигают баланс сил не в пользу России, Время этих деятелей пришло при Горбачеве, когда был начат третий цикл модернизации, призванный доказать, что Советский Союз по-прежнему остается великой державой даже в эпоху микрочипов и компьютеров.

Многие параллели между проблемами царской и советской империй сразу бросаются в глаза. Чаще прочих упоминается сходство деспотических методов правления Сталина и Петра I, которые они использовали для мобилизации людей и ресурсов ради экономической модернизации и усиления военной мощи. Верное в некоторых отношениях, это сравнение, однако, игнорирует тот факт, что правление Петра способствовало открытости России для западных идей и иммигрантов, в то время как логика сталинской политики требовала создания автократического, монолитного общества, пронизанного ксенофобией и максимально закрытого для любого внешнего влияния. Ни в коем случае не было случайностью, что главными жертвами сталинского послевоенного террора стали старая интеллигенция с ее досоветской культурой и ассоциациями, предположительно космополитствующие евреи, элиты вновь аннексированных районов Прибалтики и Галиции и даже несчастные бывшие советские военнопленные, которым удалось хоть одним глазком посмотреть на «гитлеровский рай».

Более естественной выглядит параллель между эпохами Александра II и Михаила Горбачева – инициаторов соответственно второго и третьего циклов российской модернизации. Сходство этих эпох до известных пределов определяется похожей международной идеологической и экономической обстановкой, в которой приходилось действовать этим лидерам. В 1850-х и 1860-х годах основным европейским мировоззрением как в политике, так и в экономике был либерализм. В 1980-х годах неолиберализм Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер снова задавал тон, В обеих эпохах либеральные принципы ассоциировались с благосостоянием, прогрессом и силой.

Не случайно Александр II и Горбачев считались – по русским стандартам – либеральными модернизаторами. Главными элементами их реформ было стремление уважать правовые нормы, несравненно большая свобода слова и освобождение народного экономического потенциала от оков крепостничества и командной экономики. И Александр II, и Горбачев вскоре столкнулись с некоторыми проблемами, характерными для либеральных модернизаторов в условиях Российской и советской империй. Было гораздо проще разрешить критическим голосам подрывать законные интеллектуальные основы консервативного общества, чем заставить эти голоса замолчать, когда они, по мнению режима, заходили слишком далеко. Не прошло и десяти лет после смерти Николая 1, а немногочисленные, но влиятельные группы российской интеллигенции уже открыто призывали не только к свержению монархии, но и к отказу от частной собственности и отмене института брака. В свою очередь, вскоре после начала реформ Горбачев столкнулся с требованиями покончить с коммунизмом и уничтожить Советский Союз, И Александр II, и Горбачев испытывали потребность частичной интродукции капиталистических принципов, но ни один из них не чувствовал большого интереса или симпатии к либеральным экономическим ценностям, и оба опасались их отрицательного влияния на политическую стабильность: в результате оба лидера наложили суровые ограничения на развитие свободного рынка земли и труда. Политическая стабильность и до 1860-х, и в 1980-х годах частично зависела от способности авторитарного режима создать атмосферу страха, инерционности и общественного равнодушия к политике. Реформы сверху подрывали это положение и угрожали самому режиму прежде всего в нерусских западных пограничных землях, где правление государства было менее легитимным, чем в московском центре. Так, реформы Александра II сейчас же привели к восстанию в Польше. Неформальная советская империя в Восточной и Центральной Европе была гораздо больше, чем во времена царизма. Кроме того, к 1980-м годам нерусские народы Советского Союза были более грамотными и урбанизированными, чем в 1860-х годах, и, следовательно, более расположенными к национализму. Восстания, произошедшие в Восточной и Центральной Европе и в нерусских республиках Советского Союза после начала реформ Горбачева, сыграли критическую роль в распаде советской империи.

Если не зацикливаться на деталях и резких поворотах в русской и советской истории, можно проследить определенную последовательность в отношении государства к социальным элитам. Американский историк Эдвард Кинан, например, совершенно прав, когда проводит параллели между Московским государством шестнадцатого века и сталинским СССР. Оба режима пытались создать пронизанное ксенофобией, закрытое и монолитное общество, основанное на идеологической устойчивости, и беззастенчиво практиковали деспотические методы правления и жестокий террор в отношении своих социальных элит. Медленно при царизме и гораздо быстрее в советскую эпоху элитам удалось взять реванш, Царское дворянство к концу девятнадцатого века уже могло совершенно не беспокоиться о сохранности своей собственности и обладало практически полной личной безопасностью. Советская элита после смерти Сталина быстро забыла об ужасах террора и при Брежневе спокойно пользовалась всеми благами и преимуществами пребывания у власти. Модернизация и конкуренция с Западом в различной степени требовали открытости России для западных идей. Российская и советская элиты, таким образом, усваивали некоторые западные ценности и образ мыслей, Они также получали возможность для сравнений с Западом и из этих сравнений делали естественный вывод, что западные элиты были гораздо богаче и имели значительно больше возможностей, прав и свобод. Неудивительно, что обе российские элиты начинали испытывать законное чувство зависти. Большая часть политической истории России вертится вокруг усилий совместить западные либеральные принципы с самодержавными традициями управления. Возникшие при этом существенные затруднения сыграли важнейшую роль в крахе царской России. Каждому, кто знаком с проблемами поздней предреволюционной русской истории, становится ясно, что попытки Горбачева в короткий срок привить советской политике полностью чуждые ей западные принципы законности и демократии привели к краху советской системы управления и распаду Советского Союза. Горбачев и советская элита в каком-то смысле пали жертвой собственного высокомерного отношения к русской истории. Советский режим провозгласил себя провозвестником новой эпохи и всячески отрицал свою преемственность царскому прошлому, в описаниях которого при советской власти допускались чудовищные искажения. Если бы советское руководство лучше понимало наследственный характер проблем имперского правления в России, элита 1980-х годов могла бы предугадать многие из тех опасностей, с которыми ей пришлось столкнуться в годы перестройки,

Кинан Эдвард Л. – современный американский историк, профессор Гарвардского университета.

Тем не менее ни в коем случае нельзя отрицать, что существовала огромная разница между царским и советским режимами, а также империями, которыми они управляли. Краткий обзор институтов советского режима делает это очевидным. Ядром Советского государства была Коммунистическая партия. Бессменные чиновники в различных партийных отделах и секретариатах составляли правящую элиту государства и определяли его политику. Они также пытались отслеживать реализацию своих постановлений на нижних уровнях власти и в теории должны были координировать работу всех прочих бюрократических организаций, посредством которых управлялось Советское государство. Царское правительство и близко не имело столь мощной бюрократической машины. Еще в меньшей степени оно было причастно к таким функциям, как осуществление руководства многомиллионной партийной организацией, предназначенной распространять коммунистическую идеологию в беспартийных массах и поставлять материал для новых руководящих кадров. По коммунистическим стандартам царская бюрократия и ее проникновение в общество были незначительными.

Частично это зависело от того, что царская экономика преимущественно находилась в руках частных собственников, В 1914 году государство владело 8,3 процента имперского капитала и 10 процентами индустриальных предприятий. И здесь контраст между экономическими методами правления царского правительства, особенно в последние десятилетия, и экономической политикой Советского государства, владевшего всеми фабриками, фермами и торговыми предприятиями своей страны, был огромным. При этом существовала традиция государственного поощрения модернизации экономики, наиболее широко развернувшаяся в последние предреволюционные десятилетия при Сергее Витте. Но царский режим мог поощрять экономическое развитие России только в условиях частной собственности на большую часть достояния России и внутри мировой капиталистической экономики, от которой зависело финансовое и коммерческое благополучие страны. Разумеется, в такой ситуации не могло быть ничего общего с плановой государственной советской экономикой.

Не существовало в царской России аналогов и третьему институту советского режима, а именно федеративной системе. Советский режим, как практически все традиционные империи, во многом опирался на местную аристократию, и в некоторых нерусских регионах он на какое-то время допускал даже существование местных институтов управления. Но со временем на местах были сформированы новые элиты и властные институты и создана единообразная федеративная система управления, в теории даже гарантировавшая республикам право на отделение. На протяжении большей части советской эпохи федерализм был чистой воды фикцией, но иногда (особенно в 1920-х годах и при Горбачеве) федеративная система становилась очень важной политической реальностью. Советские федеральные институты и принципы не только ничего не заимствовали из царского прошлого, но и вообще были созданы исключительно с целью доказать, что советский режим отвергает националистическую идеологию и централизующие тенденции своих царских предшественников.

Не следует забывать и о том, какие огромные усилия советский режим приложил для того, чтобы зачеркнуть российское прошлое и уничтожить традиционные основы русской идентичности. Первым массово депортированным народом при советском режиме стали донские и кубанские казаки – другими словами, этнические русские, которые в большинстве своем во время Гражданской войны поддерживали Белое движение. В последующие десятилетия режим с такой же или даже большей жестокостью депортировал ряд других народов, на этот раз уже нерусских. В некоторых случаях ужасы депортации только укрепляли чувство национальной идентичности и национального единства, как это видно на примере чеченцев и крымских татар. По контрасту самостоятельная идентичность казаков была эффективно уничтожена, поскольку русскоговорящие казаки, депортированные из своих станиц и смешавшиеся с другими славянскими элементами в сталинских лагерях или городах, были гораздо слабее, чем мусульмане – чеченцы и крымские татары, – защищены от советизации. Во время Второй мировой войны советский режим в патриотических целях пытался создать декоративное казачество – были созданы ансамбли песни и пляски и даже казацкие воинские подразделения. Но все это имело примерно такое же отношение к аутентичному казачеству, какое германский супруг королевы Виктории, одетый в традиционную шотландскую одежду, имел к кланам, сражавшимся при Куллодене, Ни одно подлинное казацкое формирование или традиция не смогли возобновиться после коллапса Советского Союза, и это лишний раз подчеркивает, до какой степени была подавлена аутентичная казацкая идентичность.

Куллоден – селение в Северной Шотландии, в окрестностях которого в 1746 году произошло сражение между шотландским ополчением под предводительством Карла Эдуарда, претендента на английский престол, и английскими войсками под начальством герцога Кумберлендского; шотландцы были разбиты, и сам Карл едва успел спастись.

Еще более тщательному вычеркиванию со страниц истории подвергся основной элемент традиционной российской политической лояльности и идентичности – монархия и династия Романовых. В советское время ни в прессе, ни в кино не был изображен положительно или хотя бы с минимальным элементом сочувствия ни один монарх или член правящей династии начиная с середины восемнадцатого века. Все Романовы по мужской линии и некоторые по женской, до которых только дотянулись руки советского режима в 1917-1919 годах, были убиты. Что же касается самого Николая И, его жены и детей, то режим пошел на значительные затраты, чтобы уничтожить их останки и спрятать то, что не удалось уничтожить. В 1970-х годах был взорван даже тот дом, в котором произошло уничтожение царской семьи. К 1980-м годам Романовы были настолько же реальны для простых русских людей, насколько шериф ноттингемский, заклятый враг Робин Гуда, был реален для простого англичанина.

Православная церковь, в отличие от Романовых, не могла быть окончательно стерта с лица земли, хотя тысячи лиц духовного сословия были казнены еще в первые годы революции и еще большее количество – в 1930-х годах. Третий период гонений на духовенство и церкви начался при Хрущеве, с прежним коммунистическим рвением продолжавшем считать церковь идеологическим противником, которого следует уничтожить на корню. При Брежневе, придававшем идеологическим вопросам гораздо меньшее значение, церкви понемногу перестали закрывать, но каждый советский человек прекрасно понимал, что открытое исповедание религии неприемлемо для тех, кто хотел чего-то добиться в советской жизни, и что любая попытка религиозного воспитания детей была строго наказуема. Во время Второй мировой войны получили право на существование официальные церковные организации, но за это церкви пришлось платить громогласными провозглашениями своей лояльности советскому режиму и служить его политическим целям. Интересно (и здесь можно усмотреть некоторые параллели с царизмом), что православная церковь использовалась в качестве одного из элементов советизации в западных районах Украины, аннексированных в 1945 году.

Помимо русского языка, высокой культуры и военных традиций, существовали и другие ключевые элементы советской идентичности, не связанные с царским прошлым. До известной степени это просто был повседневный опыт советского образа жизни, когда к 1970-м годам большинство русских обитало в перенаселенных городских коммунальных квартирах, а вовсе не в крестьянских хижинах. Советский образ жизни означал – современный и городской, он также означал жизнь при «реальном социализме». Работа в советском учреждении или на фабрике имела свой темп, социальные схемы и модели выживания, совершенно иные, чем у дореволюционного крестьянина или в современном капиталистическом обществе. Детство и юность, проходившие в советских школах и молодежных партийных пионерских и комсомольских организациях, оставляли неизгладимый отпечаток в равной степени на русских и на нерусских, необратимо отдаляя их от дореволюционной русской жизни. То же самое воздействие оказывали на разные поколения советских людей опыт сталинского террора и ускоренных образовательных курсов в 1930-х годах, испытанные лишения, принесенные жертвы и патриотический подъем 1940-х годов, разоблачение Хрущевым культа личности Сталина в 1950-х годах и последствия этого осуждения в 1960-х. Короче говоря, понятие советской идентичности, безусловно, существовало, хотя его содержание и интенсивность очень по-разному проявлялись в различных социальных и возрастных группах, не говоря уже о национальностях.

Знаменитая идеологическая триада царского режима – православие, самодержавие, народность – может быть охарактеризована в менее абстрактных терминах как союз церкви, монарха и лояльного крестьянства. В принципе можно было рассчитывать, что социалистический режим отнесется к крестьянству лучше, чем к церкви и Романовым, Для большинства российских радикалов народ – другими словами, крестьянство и его общинные институты – был в культурном отношении квинтэссенцией всего русского, а также главным объектом политической лояльности и преданности. Однако ни Маркс, ни основные европейские марксисты не уделяли большого внимания крестьянству, которое Энгельс в памятном высказывании назвал высшей формой животного на ферме. В 1920-х годах, во времена нэпа, режим тем не менее пришел с крестьянством к некоему modus vivendi. Но такому положению вещей положила конец сталинская коллективизация, разрушившая до основания весь уклад российской сельской жизни. Опиравшаяся на религию культура крестьянства была вырвана с корнем, его наиболее предприимчивые элементы -депортированы, трудовые стимулы и традиционные домашние промыслы, расцветавшие при царизме и поддерживавшие навыки и традиции деревенской жизни, – уничтожены раз и навсегда. Кроме того, на плечи крестьянства легли непропорционально тяжелым грузом невзгоды и лишения Второй мировой войны, а модернизация послевоенного общества в сочетании с невыносимыми условиями жизни в советских колхозах создала предпосылки, заставлявшие инициативную и амбициозную сельскую молодежь стремиться любыми путями перебираться в города, В результате сельская Россия 1980-х годов была прекрасным примером того, как советский режим уничтожил все сколько-нибудь ценное в традиционной крестьянской культуре, не предложив взамен практически ничего, В большинстве современных обществ сельская местность и крестьянство воплощают мифы и образы, являющиеся важным элементом национальной идентичности. Но для советского режима крестьянство воплощало патриархальность и отсталость и было глубоко чуждым советской идентичности, которая, помимо всего прочего, базировалась на идеях технического прогресса и покорения природы.

Начиная с 1930-х годов советский режим принял на вооружение многие военно-патриотические традиции царской России. Главной причиной этого была, безусловно, растущая внешняя угроза. Неудивительно, что призывы к традиционному русскому военному патриотизму и национальной гордости достигли своей высшей точки в 1941 году, когда Гитлер стоял у ворот Москвы. Но даже в послевоенную эпоху связь с этим аспектом царского прошлого никогда не прерывалась, хотя в советском российском пантеоне военные успехи царского режима занимали явно вторичную позицию по сравнению с прославлением советского военного патриотизма во Второй мировой войне. Тем не менее таким правителям прошлого, как Александр Невский и Петр I, прощалась их принадлежность к царской фамилии, а славным русским военачальникам более поздних времен – дворянское происхождение. Сражаясь с врагами России, они служили интересам русского народа, а следовательно (что особо подчеркивалось начиная со сталинских времен), интересам всех советских народов. Последние, подобно русским рабочим и крестьянам, страдали под царским гнетом, но благодаря успехам русского оружия им удалось избежать еще более тяжкой участи – жизни в Османской империи или в Германском рейхе. Их судьба оказалась связана с самым прогрессивным народом на планете, основавшим впоследствии первое в мире социалистическое общество.

Другой частью дореволюционного наследия, существенно повлиявшей на русскую идентичность в советское время, была культура. До 1917 года образованные русские люди гордились литературными и музыкальными достижениями своей страны. Чувство причастности к творениям великих русских писателей и музыкантов помогало им ощущать себя русскими. Полуграмотное крестьянство по определению не могло разделять эту идентичность. Массовое образование и грамотность, достигнутые в 1930-х годах, изменили ситуацию. После нерешительного заигрывания с «прогрессивными», «пролетарскими» и модернистскими искусством и культурой сталинская культурная контрреволюция в 1930-х годах восстановила на пьедестале классическую литературу и музыку. Классики заняли центральное место в системе русскоязычного образования и дали всем русским общий и очень здоровый источник идентичности и национальной гордости. Традиционно в советское время советская и русская идентичности не были сильно разграничены.

При этом сам термин «советская идентичность» остается, в сущности, довольно туманным, С одной стороны, он может значить лишь немногим большее, чем соответствие определенным характеристикам и отношению к жизни, порожденным советскими реалиями. С другой стороны, он может характеризовать чувство позитивного отождествления с Советским Союзом и лояльность советскому режиму. Русских крестьян в 1920-х годах и быстро растущее сельское население Средней Азии в 1980-х годах нельзя было назвать советскими людьми в обоих смыслах. Младшее поколение московского среднего класса в 1980-х годах, напротив, совершенно однозначно могло казаться советским европейскому глазу, хотя оно само совершенно не испытывало лояльности к советскому режиму, его ценностям и институтам. Тогда как представители поколения, ставшего свидетелем мощной сталинской индустриализации в 1930-х годах, могут вполне чистосердечно отождествлять себя с советским режимом, особенно если им удалось использовать возможности, которые в то время предоставлялись амбициозным молодым людям рабочего или крестьянского происхождения. Тем более что это поколение участвовало в самом главном и неопровержимом триумфе режима -победе во Второй мировой войне. Однако, говоря об идентичности, следует избегать чрезмерных обобщений, поскольку они неизбежно оставляют в тени все многообразие индивидуальных случаев: среди советских людей найдется немало таких, чье чувство советской идентичности было крайне противоречивым и чья лояльность советским ценностям сильно менялась с течением лет,

Но как бы то ни было, полноценное чувство советской идентичности должно было опираться на ряд разделяемых всеми верований, представлений и понятий. Каждое современное общество использовало свою образовательную систему, чтобы прививать такие представления, и во многом это достигалось при помощи того, как преподавалась история родной страны. До 1939 года это, безусловно, было справедливо для всей Европы. В советских школах история преподавалась с невероятно большим количеством сознательных пробелов и сильно отличалась от истории, преподаваемой до 1917 года. Советская версия была слащавой, популистской и во многом русофильской: русский народ представлялся непогрешимым, не совершал никаких ошибок и постоянно являлся жертвой угнетения. Вина за все его беды и трудности безоговорочно возлагалась на царей и дворянство. Русские крестьяне-колонисты несли в чужие земли только культуру и прогресс. Все, что бьшо лучшего в русском образованном обществе, сформировало часть радикальной и впоследствии социалистической традиции, законными наследниками которой стали большевики. Русская история, таким образом, была исключительно прогрессивна даже до того, как русские массы и интеллигенция объединились для создания первого в мире социалистического общества, став авангардом и недосягаемым образцом для всего человечества. Это была история уникального успеха, выгодами которого могли пользоваться все советские граждане и восхищаться вес иностранцы.

Всем советским гражданам полагалось гордиться Пушкиным, поскольку престиж высокой культуры имперского народа помогает легитимизировать государство и консолидировать единство его народов, что ни коем случае не отрицает того факта, что сама эта культура может нести огромные богатства и ценности тем, кто усваивает ее.

В советский период принадлежность к русской культуре приобретала добавочную ценность благодаря тому обстоятельству, что в СССР любой человек, желающий сделать успешную карьеру, должен был свободно говорить по-русски. Это был язык партии и центральных государственных органов, включая так называемые всесоюзные министерства и ведомства (например Госплан), которые управляли ключевыми отраслями экономики. Это также был язык большей части республиканских правительств, на котором велись все отношения с центром. Русский язык доминировал и в высших образовательных учреждениях большинства республик. Преподавание, особенно в «братских» славянских республиках Украине и Белоруссии, после 1959 года все чаще и чаще велось на русском языке. Даже на Украине в 1974 году только 60 процентов учащихся учились в украинских школах. Большинство детей в городах Украины к тому времени уже обучалось в русских школах, а их родители были склонны разделять официальное мнение о том, что это самым благоприятным образом должно сказаться на будущей карьере их детей.

В некоторых крупных современных многонациональных странах – в Индии и Индонезии например – язык большинства (в данном случае хинди и яванский) вполне осознанно не был избран в качестве государственного. В Советском Союзе дело обстояло совершенно иначе. Русский недвусмысленно был государственным языком и языком всесоюзной элиты. С 1930-х годов он считался уже не просто имперским lingua franca, но носителем прогресса, высокой культуры и современного взгляда на мир. Русский был языком руководителя, квалифицированного рабочего, знаком социальной мобильности и устремленности в будущее. Это помогало его носителям видеть себя в авангарде прогресса и цивилизации и чувствовать себя представителями власти, особенно в неевропейских и менее развитых районах Советского Союза. Другие языки, без сомнения прекрасные и удобные для коренных жителей, были названы этническими, что зачастую подразумевало их фольклорный и деревенский характер. Народы Прибалтики и даже грузины могли сколько угодно иронизировать над миссионерско-цивилизационными амбициями русского языка – в большинстве других республик эти амбиции воспринимались как должное, по крайней мере до тех пор, пока советский режим сохранял свою легитимность. В некоторых республиках (не только в славянских Белоруссии и Украине, но и, например, в Казахстане) повсеместное распространение русского языка много сделало для укрепления чувства советской идентичности. Очевидная связь между советской идентичностью и языком Пушкина, без сомнения, помогала легитимизировать СССР и в глазах русских людей. Однако нерусские националисты, особенно украинцы, неизбежно ассоциировали СССР с культурной русификацией, с угрозой своей собственной идентичности и с типично имперским презрением к их собственному языку и культуре.

Lingua franca (итал.) – здесь: язык или жаргон с ограниченной, часто профессиональной сферой употребления.

Проблема, однако, оказалась в том, что после развенчания Хрущевым культа личности Сталина в 1956 году эта историческая ретроспектива начала стремительно утрачивать правдоподобие. Такое молодое общество (и идентичность), как советское, подвергает себя опасному риску, когда позволяет себе критику человека, заложившего многие его основы и управлявшего страной на протяжении большей части ее существования. Кроме того, советская элита, ставшая образованнее и получившая возможность делать сравнения с внешним миром, неминуемо утрачивала веру в собственный режим и в его идеологию по мере того, как неотвратимо росло экономическое отставание СССР от Запада.

По мере утраты доверия к советской версии современности идеологические пустоты иногда заполнялись элементами старой русской идентичности. Некоторые из этих элементов, например царские военные традиции и уважение к дореволюционной литературной культуре, уже бьгли частично включены в советский пантеон, хотя они порой приобретали характер уже совершенно неприемлемый для советского режима. То же самое произошло и с антисемитизмом – весьма несимпатичной традицией царского времени, которую Сталин начал активно эксплуатировать в последние годы перед своей смертью и с которой заигрывал режим Брежнева после 1967 года. Другими и еще более проблематичными в идеологическом смысле оказались для советского режима такие элементы царского наследия, как православная вера и ностальгия по культуре и ценностям крестьянской России. Они подпитывали отдельное направление в русской литературе – так называемую деревенскую прозу, которая пользовалась большим влиянием в последние 30 лет существования СССР. По ряду причин советский режим шел на компромисс с этим писательским направлением. Брежнев рассматривал восхваление деревни как вклад в легитимность его собственной программы инвестиций в русское сельское хозяйство. Кроме того, хотя писатели этого направления были довольно далеки от восхвалений советской действительности, их ценности являлись по крайней мере националистическими и часто антизападными и антилиберальными. Впрочем, попытки режима пойти навстречу русскому национализму никогда не были чистосердечными или полностью успешными. «Деревенские прозаики» получали награды и общественное признание, но режим не сделал ничего, чтобы уничтожить катастрофические последствия коллективизации или восстановить традиционный статус православной церкви как духовного наставника общества.

Порой русские националисты могли превращаться в откровенных оппонентов режима. В царское время первые славянофилы рассматривали имперское государство как чуждое интересам и ценностям русской земли. Советский режим, получивший легитимность при помощи марксистской философии и подорвавший основы русской церкви и крестьянства, легко мог быть представлен в таком же свете – значительно легче, чем поздний царский порядок при Александре III и Николае II, которые старались представить себя русскими до мозга костей. Славянофильские, религиозные, природоохранительные и культурные ценности, которые предшествовали советской эпохе и которые советский режим пытался лишить корней, соединились в лице Александра Солженицына. Солженицын, жертва ГУЛАГа, прошел через горнило лагерей для того, чтобы свидетельствовать о преступлениях режима и во весь голос заявить, что ценности, которые тот стремился уничтожить, сохранены.

Его жизнь – убедительное доказательство того, что советскому режиму не удалось полностью избавиться от старой русской идентичности, отчасти потому, что сталинские чистки при всей их жестокости и масштабности не смогли уничтожить образованный класс царской России поголовно и окончательно похоронить его традиции. При Горбачеве, когда достоянием гласности стал полный провал социалистического проекта и вскрылись преступления, совершенные режимом на этом пути, многие русские отказались от своей советской идентичности. Это было важной причиной краха режима. Вместе с режимом пала и империя.

Сравнение Британской и советской империй

В СРАВНЕНИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА с Британской империей или, если брать шире, с современным европейским морским империализмом вообще важно провести четкое разделение между структурами империи, с одной стороны, и основными ценностями и принципами, которые они поддерживали, с другой. Существовало принципиальное и очевидное отличие советского авторитарного социализма от британского либерализма и капитализма. Мир, в котором господствовал Советский Союз, должен был руководствоваться совершенно иными принципами и поддерживать иные политические и духовные ценности, нежели тот, в котором господствовала британская держава. Столкновение империй интересно и значимо главным образом потому, что оно характеризует прежде всего столкновение различных цивилизаций и идеалов. Это одна из причин, ради которых стоит заниматься сравнительным анализом империй вообще и сравнением Британской и советской империй в частности.

Хотя, разумеется, в некоторых отношениях британская и советская имперские идеологии не так уж сильно отличались друг от друга, по крайней мере если сравнение проводится на базе девятнадцатого и двадцатого веков. Обе идеологии были продуктами Просвещения восемнадцатого века с его верой в прогресс и убеждением, что мир будет становиться лучше, по мере того как люди будут богаче и рациональнее. Обе эти современные империи были привержены идее «изменений к лучшему», И Маколей, и Ленин с неподдельным оптимизмом относились к теории прогресса человеческого общества, основанной исключительно на западных принципах: ни тот ни другой не испытывали ни малейших симпатий к культурному релятивизму или национальным традициям. Ни один из них не сомневался, что всеобщее образование, рационализм и экономический прогресс могут быть достигнуты человечеством безотносительно к расовой принадлежности и что выгоды от их достижения являются бесспорными.

Со временем оптимизм Маколея и первых викторианских империалистов-утилитаристов несколько поутих из-за ряда факторов. Все большую популярность стали приобретать соперничающие расистские теории – как шовинистические, настаивающие на неискоренимой неполноценности небелых рас, так и романтические и культурно-релятивистские, ратовавшие за сохранение возможно большего количества туземных обычаев и укрепившие свои позиции благодаря широкому развитию антропологии в университетах двадцатого века. Безусловно, проведение в жизнь «изменений к лучшему» всегда сдерживалось недостатком денежных средств и прагматичной осторожностью колониальных бюрократов, опасавшихся, что излишняя интенсивность модернизации будет противоречить местным интересам и приведет к политической нестабильности. Советская национальная политика тоже сдерживалась финансовыми обстоятельствами и политической осторожностью. При Брежневе режим фактически проводил в жизнь консервативную политику quieta non movere, позволяя, например, коррумпированным элитам Средней Азии бесконтрольно править своими республиками и уклоняясь от предложений изменить статус союзных республик в новой советской конституции 1977 года. Но природа марксистско-ленинской идеологии и ее роль в советской политической системе никогда не допускали открытой пропаганды консервативных или релятивистских идей, В любом случае последствия мировой войны и резко снизившиеся британская мощь и значение на мировой арене ослабили либеральный оптимизм британцев десятилетиями раньше, чем похожий процесс начался у советских людей в 1970-х годах. В послевоенные годы атмосфера в Соединенных Штатах в гораздо большей степени, чем в Британии, напоминала советскую с ее непоколебимой убежденностью в неизбежной победе прогрессивных сил.

Маколей Томас Бабингтон (1800-1859} – лорд, знаменитый английский писатель, историк и политический деятель, адвокат, блестящий оратор.

Quieta non movere (итал,) – не тронь того, что покоится.

Тем не менее и советская, и британская имперская политика могут рассматриваться как часть всемирного процесса модернизации, чьи истоки лежат в научной революции семнадцатого века и индустриальной революции девятнадцатого века. Этот процесс захватил сначала европейские элиты и города, затем европейскую сельскую местность и, наконец, еще большие мировые пространства за океанами. В советском случае коллективизация русского и украинского сельского хозяйства, а также включение славянского сельского населения в доминантную городскую советскую культуру были такими же частями этого процесса, как кампания по борьбе за всеобщую грамотность и отмену паранджи в Средней Азии. Похожие ситуации можно найти и в британской имперской истории. Уничтожение гэльской культуры и общественных институтов шотландских горцев было частью того же процесса модернизации под эгидой метрополии, который привел к появлению в Индии железных дорог и началу реконструкции третьего мира. Но так же как и в случае с украинским и русским крестьянским обществом, уничтожение шотландского гэльства (проведенное, кстати, при горячей поддержке шотландских равнинных областей) было в действительности несравненно более эффективным, чем воздействие модернизации на периферийные районы империи.

Однако советский режим был гораздо более последовательным в проведении модернизации, чем британцы в своих небелых колониях. Советское правительство, например, сумело добиться всеобщей грамотности даже в Средней Азии, о чем британцы не могли даже мечтать применительно к своим индийским и африканским владениям. Уже в 1939 году две трети казахских женщин были грамотными. В 1950-х годах степень грамотности в советской Средней Азии была значительной) но выше, чем в мусульманских странах Ближнего Востока. К 1970-м годам процентное соотношение мусульман и русских в советских высших учебных заведениях было одинаковым. Западный эксперт, который никак не мог быть обвинен в симпатиях к советскому режиму, утверждал в начале 1980-х годов, что «достижения советской системы образования в Средней Азии приближаются к пределам человеческих возможностей, учитывая объективные обстоятельства и низкий начальный уровень». Наступление на религиозные и культурные традиции аборигенов также было более интенсивным, чем в Британской империи. В 1924 году, например, уголовный кодекс Российской республики начал действовать в Средней Азии без каких бы то ни было поправок на местные обычаи. К 1927 году все исламские суды исчезли, Уровень экономических инвестиций также был гораздо выше. Аналог советского индустриального развития за пределами России можно найти скорее не в западных империях, а в японской политике в Маньчжурии и Корее, Подобно советскому режиму, японцы в некотором отношении полагали свою империю неким интегрированным целым и рассматривали индустриализацию Маньчжурии и Кореи как средство увеличить японскую экономическую мощь. К тому же японцы до определенной степени действовали внутри одного расового и культурного региона (по крайней мере до того, как они завоевали Юго-Восточную Азию во время Второй мировой войны), и их империя, следовательно, была более однородной и интегрированной по сравнению с Британской. Тем не менее разрыв между метрополией и колонизированной периферией в японской империи был гораздо более очевидным, чем в Советском Союзе. Неяпонцы однозначно и открыто считались в японской империи гражданами второго сорта. Колонии управлялись японскими чиновниками и генералами. Ни один неяпонец не мог занимать сколько-нибудь значимый государственный пост в Токио, что составляет впечатляющий контраст с преобладанием местных кадров на руководящих постах в советских республиках и с количеством нерусских членов Политбюро.

Это приводит нас к принципиально важному вопросу взаимоотношений между Москвой и нерусскими элитами Советского Союза. Основной принцип, не всегда соблюдавшийся при Сталине и даже впоследствии, гласил, что союзные и автономные республики были родиной определенного народа, так называемой титульной нации, которая имела преимущественное право на руководящие должности в своей республике, а также на защиту своей культуры на республиканской территории. Защищать родной язык и культуру, как правило, было проще в союзной республике, чем в автономной, особенно в послесталинское время. Волжские татары, к примеру, были культурными лидерами российских мусульман в 1914 году. Но поскольку союзные республики по идее должны находиться на периферии СССР, татары, окруженные со всех сторон российской территорией, получили только автономный статус. Это одна из причин, почему к 1985 году они уже отставали от некоторых других мусульманских народов в количестве получивших высшее образование и публикаций на родном языке, А между тем в 1913 году в Татарстане было опубликовано больше книг, чем в год смерти Брежнева.

При Брежневе представители коренных национальностей занимали множество руководящих постов в республиках, хотя лояльные (и, как правило, русские) эмиссары Москвы возглавляли военные министерства, а также довольно часто – министерства безопасности. Кроме того, иногда представители коренных национальностей занимали даже ключевые посты в республиканских политбюро коммунистических партий. Первый большой этнический конфликт, с которым пришлось столкнуться Горбачеву, – это беспорядки 1986 года в Алма-Ате, причиной которых стала отставка по решению Москвы первого секретаря Казахстана – казаха и назначение на его место русского. К тому времени такой жест уже рассматривался, inter alia как нарушение традиций и оскорбление коренного народа.

Сфера влияния республиканских лидеров варьировалась в зависимости от регионов и периодов времени. Но они всегда были связаны жесткой партийной дисциплиной, в высшей степени централизованной и иерархической, и в любое время и по любой причине могли быть смещены Москвой. Государственная плановая экономика и бюджеты также находились под бдительным контролем Москвы, и не существовало никаких по-настоящему автономных источников республиканского финансирования. Главные отрасли экономики, включая военную, высокотехнологическую и энергетическую, управлялись организованными по ультрацентрализованному принципу так называемыми всесоюзными министерствами, в которых работали и которыми руководили преимущественно русские. Эти министерства в своей деятельности использовали исключительно русский язык. На Украине, например, накануне распада Советского Союза этим министерствам подчинялось 85 процентов всех промышленных предприятий. В каждой республике, включая Россию, всесоюзный статус этих учреждений позволял им загрязнять окружающую среду и подрывать здоровье людей, при этом местные власти были совершенно беспомощны. С другой стороны, республиканские лидеры пользовались высоким статусом, всеми преимуществами личных связей и значительным влиянием в определенных политических кругах, прежде всего в культурной сфере. Как уже говорил ось, положение первого секретаря компартии республики напрямую зависело от его личных отношений с членами московского Политбюро, где были сосредоточены все реальные властные рычаги. С позиции центра легитимность советской системы, а также эффективное и тактичное применение власти в республиках требовали умелого сотрудничества с представителями местных элит. У последних должны были быть до некоторой степени развязаны руки, прежде всего в сфере культуры. Но за ними также следовало пристально наблюдать, чтобы политика партии надлежащим образом проводилась в жизнь и чтобы поощрение местного национализма не зашло слишком далеко. Дважды – в начале и в конце 1930-х годов – Сталин жестоко расправился с республиканскими элитами. Хотя справедливости ради следует отметить, что русские кадры он тоже не пощадил. В послесталинскую эпоху между центром и руководством некоторых республик постоянно возникали противоречия, вызванные желанием последнего защитить национальные культурные или экономические интересы от притязаний и приоритетов центра. Тем не менее до прихода Горбачева к власти функционирование федеративной системы в целом удовлетворяло Москву.

Сравнительный анализ имперских методов руководства показывает, что советский федерализм был разновидностью косвенного правления. Местные лидеры правили своими территориями под недремлющим оком центра и до некоторой степени под пристальным контролем московских эмиссаров. Степень самоуправления белых колоний Британской империи была несравненно выше, чем у любой из советских республик. Даже перед 1914 годом они были, по существу, независимыми государствами, а Лондон оставлял за собой последнее слово только в вопросах внешней политики и обороны. Попытки создания некой формы общеимперского кабинета или парламента были обречены на провал, прежде всего потому, что колонии никогда не отказались бы от своей независимости.

В небелых колониях косвенное правление было распространено гораздо меньше, и механизм его деятельности выглядел совершенно иначе. Косвенное правление в том смысле, в котором британцы использовали этот термин, заключалось в альянсе с местными династиями, аристократиями и племенными вождями. Им предоставлялась довольно широкая (хотя и не везде одинаковая) автономия в делах внутреннего управления, а британцы всегда контролировали внешнюю и военную политику, оставляя, впрочем, за собой право на вмешательство по любому поводу, который казался им важным. Хотя иногда местный князь мог оказаться модернизатором (как, например, правитель Мисора, который в 1930-х годах очень многое сделал для развития индийской самолетостроительной промышленности), основная тенденция британского косвенного правления была консервативной. В той же Индии, к примеру, практика косвенного правления превозносилась британскими официальными лицами, которые полагали, что восстание сипаев в 1857 году было вызвано неосторожной модернизацией британской политики, которая нанесла ущерб консервативным индийским интересам и ценностям. В 1930-х годах британцы еще рассматривали индийских князей как весьма полезных союзников для блокирования призывов конгресса к демократии и индийскому самоуправлению.

Однако подобно прочим западным империям британцы также опирались на сотрудничество нового туземного среднего класса, который имперская держава сама образовала по западному образцу и который она использовала в качестве источника кадров для различных правительственных и экономических учреждений, за исключением, разумеется, руководящих постов. Колониальный национализм, по крайней мере изначально, в значительной степени подпитывался разочарованием этого класса, получившего европейское образование, но не имевшего доступа к высшим бюрократическим позициям в своей собственной стране, не говоря уже о демократических свободах, в которых британцы, французы и голландцы по праву первородства не отказывали только себе. Так называемый закон колониальной неблагодарности подразумевал, в сущности, что созданные колониальной державой группы (образованных людей) со временем и окажутся причиной свержения ее власти. В противоположность местной аристократии этот новый средний класс обычно не был связан с доколониальной региональной идентичностью. Он сознавал себя как порождение именно колонии и мечтал о превращении этой колонии в национальное государство, где он сам будет контролировать все уровни власти и влияния. Проводя колониальные границы, создавая самостоятельные администрации и новый туземный средний класс, западные империи закладывали основы новых государств, которые иногда могли совпадать, но чаще не совпадали с историческими территориальными и этническими образованиями.

До какой степени все это было похоже на советский федерализм? Подобно некоторым колониям европейских морских империй отдельные советские республики в 1917 году фактически уже являлись прочно устоявшимися национальными государствами. Это утверждение справедливо в отношении грузин и армян, хотя территория советской Армянской республики не может считаться традиционной родиной большинства людей армянского происхождения, К этому же времени оформилось стремление к собственной государственности балтийских народов, а украинские националисты еще пытались преодолеть сопротивление русской оппозиции.

Таким образом, получается, что только в Средней Азии советские власти создавали новые государства примерно так же, как европейцы делали это в Африке. Однако в отличие от колониальной Африки границы новых республик в Средней Азии не были просто проведены по тем линиям, где столкнулись друг с другом две конкурирующие империи, или там, где европейские государственные деятели договорились поделить территории на сферы влияния. Советские этнографы приложили много усилий, чтобы разметить границы в соответствии с распространением того или иного языка, но принимая также во внимание и другие факторы, в частности экономическую жизнеспособность регионов. Однако разные народы могли иметь самые разнообразные ключевые признаки идентичности. «У степных кочевников… чувство «национальной» или «племенной» принадлежности было таким сильным, что делало все остальные критерии практически бесполезными. Языковые, культурные и религиозные различия между казахами, киргизами и туркменами могли быть незначительными, но их клановые генеалогии прослеживались так отчетливо и кочевники придерживались их так последовательно, что большинству этнографов ничего не оставалось, кроме того, как следовать этому критерию».

Создание государств в обжитом центре Средней Азии оказалось делом более сложным, поскольку население часто владело не одним, а двумя языками, местная лояльность была очень велика, а идентичность определялась родом занятий в большей степени, нежели языком или этническим происхождением. Советский режим часто обвиняют в разделе Средней Азии с целью избежать создания огромной единой пантюркской или панисламской республики. Москва, без сомнения, воспротивилась бы созданию такого государства, но пантюркские или пан-исламские идеи в то время, безусловно, не получили широкого распространения среди населения региона. Более того, пытаясь создать в Средней Азии государства, сформированные по этническому признаку, большевики просто следовали методике, которую они практиковали на всей территории Советского Союза, С другой стороны, последовательное применение пан-тюркского или панисламского принципа должно было повлечь за собой создание единой восточной славянской или православной республики, состоящей из России, Украины и Белоруссии, что в обстоятельствах начала 1920-х годов, когда часть Украины находилась под властью Польши, а национальное сознание в Белоруссии было еще на очень низком уровне, представлялось не таким уж безнадежным предприятием. Один современный британский ученый, изучающий советскую практику создания государственных границ, недавно сказал, что «процесс создания национальных групп в Средней Азии, возможно, был занятием в какой-то степени надуманным, но отношение к этому вопросу было вполне научным».

Так же как и в морских империях, федерализм в Советском Союзе способствовал развитию новых государств, определению их границ, созданию территориальных институтов власти и обеспечению республик многими другими атрибутами государственности. К примеру, в 1980-х годах местные элиты и средние классы Средней Азии, наделенные подлинным чувством национальной идентичности, имели гораздо более широкое распространение, чем за шестьдесят лет до того, хотя региональная и клановая лояльность по-прежнему зачастую оставалась на довольно высоком уровне. Даже на Украине, где этническая идентичность и поддерживаемый интеллигенцией национализм пустили глубокие корни, советская эпоха в целом помогла укрепиться статусу украинской государственности. При советском режиме впервые вся территория современной Украины была объединена в единое государство со своими собственными институтами власти и государственной символикой. Чистки, русская иммиграция, советская образовательная политика и голод 1932-1933 годов тяжким бременем легли на украинский народ, но даже в этих условиях чувство украинской национальной идентичности в 1991 году было сильнее, чем в 1914-м. С другой стороны, ни в одной советской республике местным элитам не позволялось использовать родной язык и историю в целях укрепления национального самосознания и свободного строительства нации. Во всех случаях местный патриотизм и создание национальной идентичности должны были играть подчиненную роль по отношению к более высоким требованиям советской идентичности и лояльности, и этот аспект тщательно разъяснялся и отслеживался центральным партийным руководством.

Сработал бы или нет «закон колониальной неблагодарности» в Советском Союзе, приведя к его гибели от рук национальных элит и нерусской идентичности, которые режим отчасти сам и создал, остается спорным вопросом. Но в эпоху Брежнева уже можно было заметить некоторые симптомы этого. К 1970-м годам наблюдался заметный рост националистических настроений в кругах среднеазиатской интеллигенции, не говоря уже о европейских республиках. К 1982 году наметился глубокий раскол между русской (или по крайней мере славянской) имперской элитой Москвы и элитами союзных республик, где руководство переходило к местным кадрам* Возникшие противоречия были вполне очевидны и привели к показательным чисткам среди республиканского руководств а, которые произошли в первые годы правления Горбачева. Растущая уверенность местных элит в собственных силах, безусловно; заставляла их все решительнее сопротивляться централизованному распределению постоянно уменьшающегося бюджетного пирога. В начале 1980-х годов немецкий эксперт по национальностям Советского Союза совершенно справедливо заметил, что «политическая цена сохранения империи постоянно растет», Здесь можно было в перспективе предвидеть ситуацию, сходную с последними десятилетиями британского правления в Индии, когда Лондону, чтобы успокоить растущие националистические настроения индийских элит, пришлось отказаться от финансовых, экономических и военных соглашений, которые, собственно, и составляли для Британии главную ценность ее присутствия в Индии. Еще доступнее для понимания были те важные и долговременные причины, которые побуждали русских снять с себя всякую ответственность за растущее и чуждое им население Средней Азии и ее экономические проблемы. Но в действительности все произошло иначе: центр имперской власти в Москве в 1991 году рухнул сам по себе, предоставив лидерам Средней Азии независимость, к которой они оказались не готовы.

Однако важно усвоить весьма существенные отличия между отношениями советского центра с периферийными республиками и традиционными для западных империй колониальными отношениями центрального имперского правительства и местных элит.

Первое и самое главное отличие заключалось в том, что в советских республиках местные кадры занимали многие ключевые позиции, чего никогда не было ни в одной британской колонии. Даже та горстка русских, которая в республиках была глазами и ушами Москвы, при Брежневе зачастую становилась на сторону местных элит и сообщала в Москву не слишком достоверную информацию о положении дел. Союзниками Москвы среди местных жителей всегда были представители нового среднего класса и никогда – кооптированная аристократия. Особенно ярко эта тенденция проявилась в 1920-е годы в процессе социально-экономической модернизации и государственного строительства. Трудно найти параллели этому явлению в Британской империи, по крайней мере до последних лет колониального правления. С другой стороны, эти элиты были подвержены опустошительным чисткам и расправам, чему (в мирное время) не было и не могло быть аналогов в британской, французской или голландской имперской истории. Русские в республиках пользовались некоторыми преимуществами: почти всегда на работе они могли говорить и писать по-русски, а также давать своим детям русское образование. Коренное население, наоборот, могло не иметь доступа к среднему образованию на родном языке, даже если речь шла о городских жителях, не говоря уже о сельской местности. Однако даже в Средней Азии, где русские составляли подавляющее большинство квалифицированных рабочих, инженеров и управленцев, ситуация не вполне вписывалась в колониальную схему, К 1980-м годам коренное население преобладало в университетах и имело преимущество при получении работы в государственном секторе.

В первые годы коммунистического правления в Средней Азии местные правительства [то есть Советы) имели большую власть, а контроль Москвы был слабым. «Большая часть Советов по национальному составу была преимущественно русской и нередко выказывала по отношению к местному населению такую жестокость, которая может быть охарактеризована, как неприкрытый расизм». В царское время иностранцы часто замечали, что у русских крестьян и солдат отсутствует типичное для европейцев чувство расового высокомерия и превосходства. Это обуславливалось в первую очередь тем, что по уровню благосостояния и образованности они обычно не сильно превосходили коренные народы- С другой стороны, квалифицированные рабочие и беднейшая часть среднего класса имели более типичный колониальный менталитет. Впоследствии советский акцент на роли русских как «старших братьев» среди советских народов укреплял это отношение, хотя советская образовательная система создала со временем общество, в котором культурная пропасть между русскими и другими народами была значительно меньше, чем в большинстве европейских колоний. В любом случае есть разница между метафорическим «старшим братом» и метафорой «отцов и детей», более распространенной в европейских империях для характеристики взаимоотношений между белыми правителями и их небелыми подданными.

Можно проследить очевидные параллели между первыми среднеазиатскими Советами, где доминировали русские, и законодательными органами в большинстве европейских заморских колоний, в которых доминировали белые. Однако очень скоро Москва прибрала местные Советы к рукам, сделав их такими же послушными орудиями, как и их российские эквиваленты, настаивая в то же время на участии местных кадров в партийных и правительственных организациях на самом высоком уровне. И поскольку впоследствии ни одна группа советского населения не пользовалась демократическими правами, нельзя представить себе существование местного законодательного органа, где доминировали бы представители коренного населения, или мощное колониальное лобби в имперском парламенте, из которого они бы были исключены. Нельзя также сказать, что советское правление в республиках было основано на сотрудничестве с местными национальными меньшинствами – за редким исключением евреев в 1920-х годах. По контрасту меньшинства в европейских колониях – такие как китайцы в Малайзии, христиане в Индонезии или азиатские экономические элиты в Африке – зачастую становились важными союзниками имперской власти. Главное отличие здесь заключалось в том, что Советский Союз практически не имел экономических рычагов власти, поэтому у этнических меньшинств в республиках не было возможности их применять, чем столь успешно занимались их коллеги в европейских колониях. В Советском Союзе вся власть была политической, и внутри республик она находилась исключительно в руках титульных наций.

Однако самое большое отличие Советского Союза от Британской империи заключалось в том, что его правители считали СССР единой страной и пытались создать «новую историческую общность» – советский народ, объединенный общими обычаями, лояльностью и идеалами. Совершенно иной была имперская концепция Британии, в которой конституционное право и география сильно отделяли метрополию от заморских колоний. В советском варианте не существовало ясно очерченного Российского государства, Россия не обладала подлинными государственными институтами самоуправления и, уж конечно, не контролировала имперское государство. Последнее управлялось имперской партийной элитой, преимущественно русской по происхождению, но советской по лояльности. Возможно, лишь некоторые ее представители делали какое-то различие между русским и советским, но даже в своих тайных мыслях они видели Советский Союз как воплощение всего лучшего, что было в русской культуре и истории, и считали, что СССР заслужил лояльность всех русских патриотов.

Советская империя в некотором смысле была ближе к Риму, чем к Британии. Римская и советская правящие элиты гораздо охотнее ассимилировали небелых, чем британская – на любом отрезке имперской истории. Роль русского языка и русской культуры также во многом связана с латинской и римской традицией; более того, советская имперская идентичность была прежде всего вопросом политической лояльности или по крайней мере внешнего согласия с идеологией и соблюдения партийных норм поведения. Коренное население могло стать советскими гражданами (или римлянами) в том смысле, в котором им никогда не удалось бы стать британцами – во всяком случае на протяжении всего времени существования Британской империи. Тем не менее параллели с Римом не должны заходить слишком далеко, В последние два века существования Римской империи большинство императоров и большая часть сенатской элиты не только не были римлянами, но даже не были итальянцами по происхождению, Очень сложно представить, что имперская элита конца советской эпохи, где безоговорочно преобладали русские, могла бы эволюционировать в этом же направлении, Более того, высочайший престиж Римской империи во многом поддерживался богатством и великолепием греко-римской культуры. Если бы социалистическая модернизация достигла своих целей, советская империя также могла бы создать живую и богатую имперскую культуру. Но чтобы поддерживать культурный престиж империи на должном уровне, нужно что-то большее, чем Пушкин, превосходный метрополитен и несколько сталинских небоскребов, определяющих облик столицы. Это становится особенно актуальным, если империя в противоположность Риму вовлечена в конкуренцию с соперничающим государством и цивилизацией, куда более успешными, чем она сама, И действительно, можно сколько угодно говорить о высочайшем культурном уровне русско-советской интеллигенции Москвы и Ленинграда, но к 1980-м годам многие ее лидеры уже окончательно потеряли веру в советскую систему.

Как бы то ни было, экзотические сравнения с античностью не должны заслонять от нас то обстоятельство, что советская история прекрасно вписывается в канву современного европейского империализма – другими словами, процесса, в котором европейцы управляли большей частью всего мира во имя модернизационных принципов, разработанных в Европе, Колонизация была основным способом переделать новый мир по европейскому образцу. В России колонизация азиатских и степных районов в основном (хотя и не целиком) завершилась в царское время. В 1926 году 8,6 процента русского населения проживало за пределами России. Это число возросло до 17,8 процента к 1959 году. Большая часть этих эмигрантов проживала в городах, за исключением сельских колонистов, которых в 1950-х годах Хрущев отправил осваивать Северный Казахстан. Хрущевский план освоения целины, согласно которому 1,5 миллиона славян переехали в Северный Казахстан, сделав казахов национальным меньшинством в своей собственной республике, был последней судорожной попыткой европейской территориальной экспансии за счет нехристианской Азии. С целью проведения этой политики, вызывавшей протесты даже внутри казахской коммунистической партии, Хрущев произвел чистку в казахском руководстве и внедрил туда своих ставленников› одним из которых был покровительствуемый Хрущевым Леонид Брежнев.

Сталинская политика мгновенной коллективизации в сочетании со стратегией ускоренной индустриализации привела в 1930-х годах к уничтожению одной трети казахского населения и, по некоторым оценкам, пяти миллионов украинских крестьян. В советское время Средней Азии была навязана хлопковая монокультурная экономика (чего не было в дореволюционное время), а рабочая сила была принудительно объединена в коллективные и государственные хозяйства. Под постоянным нажимом Москвы урожай хлопка возрос с 2,2 миллиона тонн в 1940-м до 9,1 миллиона тонн в 1980 году. Однако хлопок-сырец в лучшем колониальном стиле вывозился на текстильные предприятия России, Модернизация «по-советски» проводилась значительно более безоглядно и непродуманно, чем в европейских империях, отчасти поэтому ее экологические последствия были ужасными. Одними из наиболее выдающихся «достижений» советской имперской модернизации за пределами России стали Чернобыль и исчезновение Аральского моря.

Наконец, с точки зрения демографии расцвет и упадок русско-советской империи также вписывается в более широкую мировую имперскую схему. В 1800 году 20 процентов населения Земли имело европейское происхождение. В 2050 году эта цифра, возможно, составит около 5 процентов. Сто лет назад знаменитый русский ученый предсказывал, что русское население достигнет 600 миллионов человек. В действительности славянское население Советского Союза росло по отношению к мусульманскому только до 1959 года, а затем ситуация резко изменилась, причем советские демографические тенденции постепенно пришли в полное соответствие с общемировыми. Уже в 1970-х годах мусульмане по рождаемости начали опережать русских. Поскольку демографические факторы всегда были основным показателем имперской мощи и единства, резкое снижение рождаемости среди русских и быстрый рост самого малочисленного прежде элемента советского населения были предвестниками приближающейся беды. Сегодня растущее население третьего мира пугающе громко стучится в южные границы России, точно так же как перенаселенность стран Магриба пугает Южную Европу, а американцы опасаются наплыва иммигрантов через Рио-Гранде,

Сравнение советской империи с Османской империей и империей Габсбургов

СРАВНЕНИЕ МЕЖДУ СОВЕТСКОЙ И БРИТАНСКОЙ империями лежит в центре политических дебатов эпохи холодной войны и касается территорий бывшего Советского Союза, Если Советский Союз был просто одной из разновидностей традиционного современного европейского империализма, то его идеологические притязания во время холодной войны в целом не имели достаточных оснований. В антиимпериалистическую эпоху распад Советского Союза стал логичным и неизбежным явлением и вполне соответствовал требованиям хартии Организации Объединенных Наций, которая гарантировала нациям право на самоопределение. В этой связи сравнение между советской и Британской империями выгладит политически актуальным и поднимает довольно спорные и взрывоопасные вопросы.

По контрасту сравнение между советской и Османской империями выглядит весьма абстрактным и представляется неким академическим чудачеством. В каком-то смысле это сравнение действительно довольно необычно. Советский Союз был феноменом двадцатого века, порожденным материалистическими, научными и рационалистическими идеями. Очевидны проблемы, возникающие при сравнении такой империи с архаичным государством, основанным на полностью противоположной, преимущественно религиозной концепции человеческого существования. Османы, безусловно, чувствовали себя носителями имперской цивилизующей миссии. Они пытались приучить кочевников к оседлому образу жизни, а также привить великую исламскую веру и культуру примитивным и еретическим народам, которым невежество заслоняло свет высокой истины, Но секуляризация и материализм – основы западной и советской культуры – были проклятием для Османской и других мусульманских империй.

Тем не менее с одной точки зрения можно усмотреть сходство между российским коммунизмом и исламским империализмом. Оба движения находились на европейской периферии, и оба в каком-то смысле были для европейцев ересью. В зависимости от личных пристрастий можно считать ислам либо наследником иудейской и христианской монотеистической традиции либо одной из ересей этой традиции. Практически то же самое может быть сказано о советском коммунизме по отношению к европейской либеральной традиции, чьи корни лежат в радикальном Просвещении, Маркс рассматривал коммунизм как окончательное воплощение свободы, рациональности и материального изобилия, к той же цели стремились французские философы, Гегель и британские политические экономисты. Тогда как противники коммунизма видели в нем грубое извращение по-настоящему либеральных идеалов Просвещения.

Ислам и советский коммунизм были самыми крупными внешними врагами, которые когда-либо противостояли западной христианской цивилизации. Оба движения были универсальными религиями, открытыми для всех людей независимо от пола, класса или этнического происхождения. Они предлагали новое понимание и назначение человеческого существования. Это послание глубоко вдохновляло миллионы людей и в обоих случаях должно было трансформировать большинство аспектов человеческого существования. Новые доктрины не только легитимизировали правителей и системы управления, но также имели большие социальные и культурные последствия. Например, в Советском Союзе коммунистическая идеология послужила основой для совершенно нового способа управления современной экономикой. Как ислам, так и (в принципе) советский коммунизм имели свой собственный стиль архитектурного и городского планирования. Обе идеологии оставили заметный след в отношениях мужчины и женщины. Чувство причастности обоих движений к новой эре в мировой истории отражалось в новых именах, которые их последователи давали своим детям. Общественное поведение и обычаи при советском коммунизме и исламе во многом сильно отличались от того, что было прежде. Верования, институты, ценности и поведение, связанные с этими религией и идеологией, предоставили возможность объединения, мобилизации и воодушевления огромных людских сообществ на огромных территориях. Они перевешивали значение этнических различий без обязательного исключения этих различий или их легитимной роли во внутренней и культурной жизни. Другими словами, они могли бы стать великолепными имперскими идеологиями.

Османская империя с удовольствием отдала на откуп христианским и еврейским милетам, представлялись определяющими для советского проекта социалистической модернизации и должны были находиться под неусыпным контролем ленинского государства. Это государство могло позволить нерусскому республиканскому руководству проводить местный вариант социалистической модернизации при посредстве родного языка, с тем чтобы сохранить те элементы местной культуры, которые не противоречили окончательным целям режима. В этом заключался смысл лозунга «национальный по форме, социалистический по содержанию», который определял и делал легитимной советскую политику в отношении нерусских меньшинств. Но советский режим никогда не смог бы принять некую модернизированную форму османского милета или османскую концепцию институционального мультикультурализма. Перед глазами большевиков стоял образ единого, огромного, интегрированного, индустриализованного социалистического общества. Если национальная автономия или культура переходили дорогу этой цели, они должны были быть принесены в жертву высокой идее. Поскольку республиканские политические руководители, которые контролировали все аспекты социальной, культурной и образовательной политики, были членами в высшей степени централизованной и иерархической всесоюзной коммунистической партии, у Москвы обычно не возникало трудностей заставить их встать на московскую точку зрения. Когда же республиканские коммунистические элиты пытались протестовать или как-то смягчать, например сталинскую политику коллективизации, среди них проводились беспощадные чистки.

Однако в одном весьма важном аспекте советская и Османская империи были очень похожи – во всяком случае гораздо больше, чем какая-либо из них была похожа на современную европейскую морскую империю. Британское, французское и голландское национальные государства правили своими империями, а их правительства в политическом смысле были ответственны перед электоратом метрополии, интересам и ценностям которого они служили. Политический механизм советской и Османской империй работал совсем по другому принципу, прежде всего в том, что касается взаимоотношений имперской правящей элиты и народа имперского центра.

Одно очевидное различие между исламской и советской империями заключается в том, что последняя была слишком недолговечной – срок ее существования, по сути дела, не превышает одной человеческой жизни. Отчасти это отражает общую мировую тенденцию к ускорению изменений в технологиях и менталитете, которые могут подорвать любую политическую систему, за исключением самых гибких. Другой дополнительной причиной такой скоротечности мог послужить недостаточно всеобщий характер советской идеологии. На множество капитальных гуманитарных и религиозных вопросов у марксизма-ленинизма не было готового ответа. Поскольку советская идеология была материалистической и, как говорится, «от мира сего», она, например, не могла удовлетворить извечные человеческие чаяния бессмертия. Еще более она была уязвима благодаря очевидным для всех расхождениям ее теории с действительностью. Так, вопреки предсказаниям Маркса, к 1910 году, не говоря уже о 1980-м, европейский капитализм вовсе не привел к сказочному обогащению небольшой группы людей и к страшному обнищанию и готовности к революции подавляющего большинства населения континента. Точно так же ленинское предсказание о неизбежности войны между капиталистическими державами и окончательном триумфе социализма не выглядело слишком убедительным в 1985 году, когда к власти пришел Горбачев, предпринявший необходимое переосмысление ленинской доктрины, которая при его предшественниках определяла советскую внешнюю политику. Послание ислама было направлено скорее к сердцу каждого конкретного человека, и его труднее было фальсифицировать. Марксизм, даже советский марксизм-ленинизм, был слишком сух и интеллектуален себе во вред. Высокая исламская идея вполне могла составить конкуренцию марксизму и в этом отношении, но ислам также всегда оставлял место для более популистского, эмоционального и чувственного толкования, лучше всего воплощенного суфиями и дервишами. Хотя ранняя советская пропаганда в своих фильмах и плакатах бывала порой великолепна, в целом (что не выглядит удивительным, если сравнивать их идеологии) фашисты были более эффективны в призывах к эмоциональному чувственному и иррациональному элементам в индивидуальной и массовой психике.

Сказать, что ислам – это религия, а марксизм – идеология, значит сказать банальность, но в действительности это различие представляется очень существенным, Для ислама больше всего прочего значит истинная вера, жизнь, прожитая в соответствии с этой верой, и отношения человека с Богом. Разумеется, политика и экономика не совсем безразличны для ислама, но они имеют второстепенное значение, К примеру, несмотря на вековое существование исламской монархии, ничто в исламской вере не указывает на то, что монархия является лучшей формой правления для исламских народов. Более того, к моменту возникновения Османской империи в пятнадцатом веке исламская цивилизация уже существовала на протяжении трех четвертей тысячелетия. Глубоко укоренились истинная исламская вера и легитимные законы и обычаи мусульманского общества. Ни один мусульманский правитель не отважился бы бросить вызов этой вере или переступить границы, которые еще до него были очерчены для политических действий легитимного правления. Если бы он сделал это, дни его были бы сочтены. Тоталитаристским поползновениям коммунистических режимов западные ученые противопоставляли концепцию гражданского общества – другими словами, обширную сферу мысли и деятельности, защищенную законом от государственного вмешательства. Хотя османская концепция общества никогда не была либеральной или демократической, она все-таки во многих отношениях подразумевала его значительную независимость от государства. Как мы уже видели, османские правители полагали, что вопросы веры, семьи, правосудия; культуры и образования в исламском обществе являются прерогативой религиозных лидеров мусульманских общин. Из такого подхода естественно вытекало, что по соображениям здравого смысла немусульманским общинам – иначе говоря, большим христианским и еврейским этническим группам -должно быть позволено иметь такую же автономию в этих вопросах. Одним из главных элементов существования системы милетов было именно то, что в османской теории и практике обширные сферы социальной жизни не были политизированы. Во всех этих аспектах советский режим разительно отличался от Османской империи. Большевики своими силами создали первое в мире социалистическое общество. Поэтому им самим пришлось определять его структуру, включая взаимоотношения между политической, социальной и культурной сферами. Маркс был философом-материалистом, и, по его мнению, историческое развитие определялось прежде всего экономическими отношениями, И хотя Ленин в этом смысле оставался марксистом до мозга костей, склад его мышления был в значительной степени политическим. Его больше интересовало, как наилучшим способом захватить и удержать власть (причем именно в российских условиях) и как использовать эту власть для построения социалистического и впоследствии коммунистического общества, которое должно стать окончательной целью и высшей стадией развития человеческого общества. В противоположность исламу экономические и политические вопросы составляли сердцевину марксистско-ленинской идеологии. Эта идеология никогда не могла бы допустить, чтобы какая-либо сфера общественной или культурной жизни была автономной, аполитичной или свободной от государственного вмешательства. Ведь основным назначением ленинского государства как раз и было преобразование традиционного общества и культуры в современное социалистическое сообщество.

Российский и тюркский народы на протяжении большей части времени существования империи не имели возможности выбирать во власть своих представителей, а имперская правящая элита ни в каком смысле не была ответственна перед народом имперского центра. Вместо того элита преследовала свои собственные интересы, которые она выдавала за интересы империи. Члены имперской элиты могли происходить, а могли и не происходить из основного народа империи, могли проявлять заботу о его культурных и экономических нуждах, а могли и не проявлять. В разные времена это происходило по-разному. К примеру, в большевистской элите первого призыва преобладали евреи и поляки по происхождению и космополиты по культуре. В политике они были «марксистами-интернационалистами» и весьма враждебно относились к традиционным русским ценностям и традиционным элементам русской политической идентичности. К концу брежневского правления в элите стало гораздо больше русских по происхождению, что отчасти было результатом огромной социальной мобильности, характерной для сталинской эпохи. Но эти русские высшие партийные чиновники имели за своими плечами десятилетия работы в партийном и государственном аппарате и, отгороженные в буквальном смысле забором от остального русского общества, вели привилегированное существование. Они дальше отстояли от своего общества, чем представители политических элит на Западе, поскольку им не приходилось заботиться о своем переизбрании, а также отчасти потому, что их привилегированный образ жизни при социализме никогда не был полностью легитимным и, следовательно, лучше всего было прятать его подальше от глаз народа. В период своего расцвета османская элита, очень часто нетюркская по происхождению и объединяющая в себе элементы смешанной исламской, арабской и персидской культуры, была еще более далека от простых турок. Турецкий язык османского двора был малопонятен анатолийскому крестьянину, и имперская элита использовала термин «турок» в значении «мужик», «деревенщина».

В последние десятилетия советской и Османской империй многие русские и турки не видели в них «свою» страну. Руководящие кадры обеих империй все больше состояли из представителей основного народа, обе империи могли считаться защитницами русских и турецких интересов от внешних врагов, а имперская идеология утверждала, что русским и туркам уготованы главные места в мировой политике великих держав. Тем не менее отношения основных народов и империи всегда оставались двусмысленными. Простые русские люди имели все основания сомневаться в том, что их империя действительно служит народным интересам, поддерживая коммунистические режимы в Восточной и Центральной Европе при помощи российской нефти и газа или тратя огромные суммы на соперничество с Соединенными Штатами в области вооружений и освоения космического пространства, а также всеми способами поощряя международное коммунистическое движение. Кроме того, для многих русских мысль о том, что они живут в империи, была неприемлема как раз потому, что, будучи убежденными марксистами-ленинцами, они считали, что империя обогащает народы метрополии, в то время как советская империя требовала от России только все новых и новых жертв. Простые турки имели еще больше оснований полагать, что являются жертвами, а не бенефициантами империи. Налоги и рекрутские наборы лежали на обнищавших анатолийцах даже более тяжким бременем, чем на русских, и никак нельзя было понять, какую выгоду преследует турецкий крестьянин, защищая османское правление на христианских Балканах или в арабских провинциях.

В империи Габсбургов отношения между австрийскими немцами и габсбургским государством также были довольно неоднозначными, особенно в последние десятилетия империи. В большей степени, чем турки в 1914 году, и в гораздо большей степени, чем русские при советском режиме, австрийские немцы представляли собой довольно разношерстную группу, состоявшую из различных общин, а не единый народ, не говоря уже о политически сознательной нации. Разумеется, габсбургское государство ни в коей мере не чувствовало себя ответственным перед этим «недонародом». С другой стороны, немецкий был внутренним языком офицерского корпуса и центральной бюрократии, и обе эти группы, как правило, состояли из немцев по этническому происхождению и культуре. Немецкие элиты в целом легче отождествляли себя с этим государством, чем венгры, чехи или другие народы монархии. Многие австрийские немцы видели в государстве средство, которое выводит их на ведущие культурные и геополитические роли в мире. Как и в случае отношения русских к Советскому Союзу, взаимоотношения австрийских немцев с империей Габсбургов были весьма амбивалентными и менялись в зависимости от эпох, классов и регионов. Сравнение в этой области может оказаться весьма точным и впечатляющим.

Что же касается отношений государства с ненемецкими народами, то по сравнению с внутренней политикой Австро-Венгрии и в еще большей степени с идеями австрийских марксистов советская эпоха представляется в весьма незавидном свете. Австрийские марксисты по горькому опыту своей страны отлично знали, что происходит, когда в политике начинают преобладать конфликты различных народов по поводу культуры, языка, образования и контроля над спорными территориями, Они понимали, что эти конфликты становятся особенно острыми при демократии и могут уничтожить всякую надежду на ее развитие, не говоря уже о продвижении к социализму. Эта логика стояла за их схемой «национальных университетов», которая была разработана по принципу милета, чтобы дать разным народам автономию в вопросах культуры, языка и образования.

Могла ли австрийская практика или идеи австрийских марксистов привести к национальным разногласиям (пусть и в допустимых пределах), остается спорным вопросом. Ясно только, что советское решение пренебречь моделью австрийских марксистов и взять вместо этого на вооружение федеративную систему оказалось в конечном итоге фатальным для Советского Союза, Хотя федеративная модель, и особенно та форма, которую она приняла в СССР, ни в коем случае не была единственным и безальтернативным вариантом. До 1917 года эта модель безоговорочно отвергалась большевиками, которые видели в ней угрозу единству партии и боялись, что она сделает национальные различия еще более неподатливыми и долговечными. Напротив того – большевики заявили, что намерены предоставить всем народам царской империи право на самоопределение и сохранить унитарное государство в любой стране, которой они будут управлять. Однако, оказавшись у власти, большевики кардинально изменили свое отношение к этому вопросу, К тому же самоопределение народа, чья территория была со всех сторон окружена российскими землями, в любом случае оказывалось неосуществимым. Поскольку большевики в эти первые годы остро нуждались в поддержке нерусских регионов, были в оппозиции русскому национализму и страстно желали дать миру пример социалистического равенства народов, они более или менее случайно натолкнулись на идею федерализма. И Ленин, и Сталин пришли к выводу, что это будет наилучшим практическим решением проблемы национальностей. Тем не менее решение создать в 1922-1924 годах федеративную систему республик, каждая из которых по идее обладала равными правами с Россией, в том числе и теоретическим правом на отделение, принадлежало в основном Ленину. Это один из многих примеров, который подтверждает, что стечение обстоятельств и отдельные личности имеют судьбоносное значение для расцвета и упадка империй.

Многие территориальные образования Австрии (коронные земли} не совпадали с этническими границами, что зачастую вносило некоторую путаницу в националистическую политику. Тогда как федеративные республики, созданные Москвой, были специально задуманы как национальные территории, где одна нация обладает культурной и этнической идентичностью и доминирует на правительственных постах. В конституционной теории и символически эти республики были гораздо ближе к суверенным государствам, чем австрийские коронные земли, К тому же они обладали правом на отделение. Таким образом, принимая во внимание, что все республики изначально были включены в состав Союза насильственно и это произошло на памяти еще живущего поколения, не было ничего удивительного в том, что, едва обретя минимальную политическую свободу, Союз прекратил свое существование в том виде, в каком он был задуман. Фактически советская федеральная конституция существовала только для показухи. Реальная власть принадлежала не республиканским государственным институтам, а республиканской коммунистической партии, в централизованном порядке подчинявшейся указаниям из Москвы. Но даже тот уровень автономии, которым располагали республики в 1920-х годах, мог при некоторых обстоятельствах и при условии его сохранения привести к требованиям еще большей свободы от центра. Что, безусловно, поставило бы Москву перед необходимостью серьезных компромиссов с республиками в распределении ресурсов и определении долгосрочных целей и стратегий. Отчасти для того чтобы избежать этой ситуации, Сталин отказался от национальной политики 1920-х годов и беспощадно уничтожил нерусские элиты, которые сам режим создавал и культивировал. И хотя после его смерти подобная широкомасштабная расправа больше ни разу не повторялась, страх и инерция, порожденные воспоминаниями о терроре, сыграли огромную роль в сохранении Союза и сведении на нет заложенного в федеративной системе риска распада страны. Но как только Горбачев сделал советскую политику более либеральной и объявил о своей приверженности правовым нормам, присущая советскому федерализму уязвимость стала очевидной и во многом способствовала дезинтеграции Советского Союза*

Однако пример Австрии убедительно доказывает, что разрушение Советского Союза в 1991 году не было неизбежным и что империи могут в определенной степени преобразовать себя в многонациональные демократические федерации. Империя Габсбургов изначально создавалась как империя, базирующаяся преимущественно на идеологии, а именно на католической Контрреформации. Эта идеология удерживала империю от распада и обеспечивала ее идентичность. С помощью этой идеологии испанские и австрийские Габсбурги в шестнадцатом веке пытались снова сделать Европу католической. Попытка провалилась, и к середине восемнадцатого века в Вене поняли, что принципы Контрреформации являются препятствием на пути модернизации империи и роста государственной мощи. При Марии Терезии и Иосифе II (1740-1790) Австрия в основном отказалась от этих принципов и провела политические, экономические и культурные реформы, основанные на принципах североевропейского, по большей части протестантского Просвещения, Другими словами, Габсбурги позаимствовали принципы своих врагов для того, чтобы выжить в качестве современного общества и великой державы. В 1914 году империя Габсбургов все еще оставалась католическим государством, и контрреформационные принципы еще кое-что значили для монархии, не говоря уже о большой части крестьянского населения. Но в политической и экономической практике империи торжествовали либерализм и демократический правопорядок наряду с энергичным, хотя порой принимаемым с плохо скрытой язвительностью, мультикультурализмом.

Подобное развитие славянских и среднеазиатских республик при Горбачеве могло оказаться в принципе возможным.

Похоже, в 1991 году он сам намеревался вести Союз именно в этом направлении. Общая советская идентичность была, во всяком случае, не менее значимой для населения страны, чем общая габсбургская идентичность в 1914 году. Советский Союз оставался закрытым обществом на протяжении многих десятилетий, и внешние влияния значили для него гораздо меньше, чем для Габсбургов. Уникальная всепроникающая политическая и экономическая система глубоко укоренилась в советском обществе. Хорошо это или плохо, но внешняя угроза Советскому Союзу была значительно меньше, чем в случае с Австро-Венгрией, и, следовательно, вряд ли приходилось ожидать, что он распадется из-за катастрофических последствий войны. Советский Союз в неизмеримо большей степени, чем империя Габсбургов, обладал огромными преимуществами единого имперского экономического пространства, особенно если принять во внимание, насколько жестко социалистическая система связала все республики в одну промышленную систему. Многие факторы повлияли на неспособность Москвы хотя бы в какой-то форме сохранить федеративный союз: роль обстоятельств и отдельных личностей, еще свежие в памяти народа ужасы советской истории, а также немыслимо трудная задача осуществить преобразования одновременно в трех направлениях – от авторитаризма к демократии, от командной экономики к рынку и от империи к подлинной многонациональной федерации.

Дезинтеграция Советского Союза фундаментально отличается от распада империи Габсбургов еще и тем обстоятельством, что она произошла в мирное время. То есть в этот момент не было мировой войны, Причины Первой мировой войны и даже причины, побудившие Австрию вступить в эту войну в 1914 году, невероятно сложны и противоречивы. Они не могут быть просто сведены к самоощущению усиливающейся слабости империи по сравнению с конкурирующими великими державами или к осознанию того, что история, похоже, поворачивается спиной к тем ценностям и классам, которые поддерживали консервативную, династическую, аристократическую габсбургскую элиту и управляемую ею империю. Тем не менее эти факторы и настроения играли крайне важную роль в Вене в 1914 году, и что-то похожее можно отметить в настроениях Москвы в 1980-х годах. Советский Союз безоговорочно проигрывал экономическое соревнование международному капитализму, а его политические и культурные ценности не выдерживали конкуренции с западными. Мало шансов оставалось на то, что этот процесс мог быть повернут вспять мирным путем, и существовала серьезная угроза легитимности режима и его выживанию, если бы движение в том же направлении продолжалось. Принимая во внимание огромные средства, вложенные советским режимом в свои вооруженные силы, а также узкогеополитический и военизированный образ мыслей его руководства, можно было бы усмотреть некоторую логику в попытке предотвратить экономическую капитуляцию перед лицом капиталистического врага военными средствами.

Но существовало несколько вполне убедительных причин, по которым такая стратегия не была принята. Во-первых, до конца 1970-х годов отставание Советского Союза от Запада все-таки не было столь очевидным. Вьетнамская неудача, казалось, подорвала веру американцев в себя. Советский Союз вел активное наступление в третьем мире, а резкий скачок цен на нефть после 1973 года обернулся угрозой западному капитализму и одновременно блестящей возможностью для Советского Союза извлекать огромные доходы от экспорта энергоносителей, избегнув таким образом всякой необходимости в дестабилизирующих рыночных реформах. Не менее значимыми представлялись и другие факторы, и в первую очередь менталитет правящей элиты. Брежневская геронтократия была слишком самодовольной и старой и чувствовала себя слишком комфортно, для того чтобы все поставить на карту в прямом конфликте с Западом. Молодое поколение реформаторов, которое пришло к власти вместе с Горбачевым и было пропитано идеями «социализма с человеческим лицом», еще сохраняло веру в возможность реформирования и возрождения Советского Союза. Их противники – в частности те, кто возглавил августовский путч 1991 года, – были значительно менее человечны, но события 1991 года показали, что они оставались всего лишь нерешительными и неэффективными чиновниками^ не способными к решительным действиям, необходимым для проведения успешного государственного переворота. Кроме того, им никогда не хватило бы силы духа, для того чтобы поставить мир на опасную грань конфронтации, которая могла бы привести к третьей мировой войне.

Но основными соображениями, заставившими советскую верхушку удержаться от развязывания войны, были вполне обоснованные опасения тяжелейших последствий ядерной войны – несравнимо более тяжелых, чем те, что могли ожидать мир в 1914 году. В то время еще представлялось возможным (хотя даже это оказалось жестокой ошибкой) ее быстрое и победоносное завершение, которое укрепило бы международное положение империи и ее правящей элиты. В эпоху ядерного оружия и имея в качестве противника НАТО, только исключительно злонамеренное и безответственное руководство перед лицом масштабности и необратимости упадка своей империи и отсутствия внутренних способов его избежать могло бы рискнуть пойти по пагубному пути Австро-Венгрии, В настоящий момент наличие оружия массового поражения является одной из главных причин, приведших к тому, что традиционный имперский способ решения проблем при помощи широкомасштабной войны больше не стоит на повестке дня.

Угасание и распад советской империи

РАССМАТРИВАЯ ПРИЧИНЫ УГАСАНИЯ И РАСПАДА ИМПЕРИЙ, важно разделять эти причины на две основные категории: внешние и внутренние. В первую категорию входят геополитические факторы и международная обстановка, в которой существует империя. Соотношение могущества империи с могуществом ее соперников, разумное применение этого могущества – другими словами, вопросы военной и дипломатической политики – все это является аспектами, входящими в первую категорию. Внутренние факторы включают имперскую систему управления, ее способность мобилизовать ресурсы и установить правильные отношения между имперским центром и его многочисленными подчиненными на имперских окраинах. В эту категорию входят также идеологические и культурные аспекты, поскольку они сильно влияют на легитимность и сплоченность империи. Весьма существенны природные условия и внутренние проблемы империи: здесь традиционно важную роль играют большие расстояния и наличие (или отсутствие) путей сообщения, а в современную эпоху – главным образом подъем националистических настроений подвластных народов. В реальной жизни две эти категории, конечно же, во многом взаимосвязаны друг с другом. Внешняя государственная мощь, например, зависит от экономического положения и от степени привлекательности идеологии и культуры. Тем не менее деление причин упадка империй на две категории вносит некоторую ясность и структурированность в дискуссии по этому поводу.

Основной причиной упадка советской империи было то, что Союз поставил перед собой геркулесовские задачи во внешней политике и не менее сложные – во внутренней. Основной внутренней задачей было создание из огромного многообразия народов различных культур, религий и рас жизнеспособного политического сообщества. Причем это сложнейшее мероприятие предстояло осуществить в мире, где национализм и народный суверенитет оставались весьма мощными идеологиями и где всеобщая грамотность и быстрое экономическое развитие были жизненно необходимы для легитимности и выживания Советского государства. Другими словами, Советский Союз не мог оставаться традиционной империей – огромным государством, где полуграмотные и статичные народы совсем не обязательно должны быть связаны тесными экономическими узами и нести непомерное бремя постоянного вмешательства со стороны имперского правительства с его требованиями лояльности и значительного вклада в поддержание величия империи и ее военной мощи. Все современные империи так или иначе сталкиваются с этой капитальной проблемой, когда необходимо в одно и то же время поддерживать имперский порядок и осуществлять всегда дестабилизирующую модернизацию. Поскольку Советский Союз был одновременно империей и предполагаемым флагманом социалистической современности, перед ним эта проблема стояла особенно остро.

Тем не менее не следует ошибочно полагать, что развал Советского Союза был неизбежным. Слово и ярлык «империя» располагают к этой ошибке, поскольку для современного уха они изначально несут в себе оттенок как нелегитимности, так и неминуемой дезинтеграции. Однако, как ранее уже указывалось в этой книге, некоторые империи все-таки эволюционировали и уцелели, а прочие вполне могли уцелеть, Австро-Венгрия в 1914 году находилась на пути к многонациональной федерации, а Китай в 1990-х годах прошел большую часть пути от империи к национальному государству. Индия и Индонезия являются огромными многонациональными странами, справляющимися пока что с теми националистическими вызовами, которые, как многие полагают, привели к коллапсу Советского Союза,

Но в отличие от Индии и Индонезии Советский Союз имел исторические стигматы империи, В противоположность Индии он не сумел выработать гибких и проверенных институтов и не располагал политическими кадрами, способными управлять делами многонационального государства при помощи компромиссов, открытых переговоров и полудемократических мер, В 1989-1991 годах ему пришлось развивать эти институты и методы в кратчайшие сроки, в разгар серьезнейшего экономического кризиса и внутри политической системы, где законы и порядки исчезали буквально на глазах, В дополнение семьдесят лет централизованного и тиранического правления оставили у народа глубокие обиды и еще свежую память о кровавых преступлениях режима. Гласность и демократизация вытащили эти обиды и преступления на поверхность. Неожиданное и шокирующее утверждение о том, что коммунистическая идея рухнула, оказалось страшным ударом по советскому патриотизму и советской идентичности, которые строились на всеобщей иллюзии успешности социалистического развития страны.

Все годы советского правления коммунисты умело выжимали последние соки из изнуренного населения ради своих имперских целей – другими словами, ради конкуренции с западными державами за власть и влияние во всем мире. Теперь, получив свой шанс, население просто не могло не потребовать, чтобы его собственные нужды были поставлены на первое место. Люди очень легко поддавались внушению, что избавление от ненасытного имперского государства приведет к лучшей жизни. Кроме того, республиканские лидеры, безусловно, не хотели упускать возможность взять в свои руки контроль над местными богатствами. В большинстве республик антицентристские настроения не могли не принять антирусское направление. Правящий советский режим был представлен в основном русскими, говорил по-русски, прославлял роль русских в качестве «старших братьев» в процессе строительства социализма и запрещал свободные проявления нерусского национализма. В дополнение семидесяти годам советского правления предшествовали столетия царской империи, а в глазах большей части нерусской интеллигенции связь между двумя этими империями была очевидной,

В сфере внешних отношений Советский Союз поставил перед собой задачу ниспровержения международного капитализма. До 1945 года он был единственным государством на планете, перед которым стояла такая задача. Впоследствии он приобрел некоторое число союзников, хотя с течением времени другие коммунистические страны оказались скорее дополнительной обузой, чем помощниками. Перед началом Первой мировой войны министр иностранных дел России Сергей Сазонов утверждал, что, принимая во внимание слабость России в Азии и протяженную границу с Китаем, в ее жизненные интересы не входит иметь сильного соседа на юге. По иронии судьбы именно коммунисты создали сильный и объединенный Китай, по крайней мере на какое-то время обеспечив себя источником идеологических противоречий в дополнение к тем историческим, геополитическим и культурным конфликтам, которые в изобилии существовали ранее. Конфронтация с Китаем в течение последних тридцати лет существования Советского Союза стала одним из важных внешних факторов падения империи.

Но основным фактором, безусловно, оставалась надуманная задача свержения мирового капиталистического строя. Эта задача представляется слишком оптимистической для любого государства, не говоря уже о таком, которое традиционно было более отсталым в экономическом смысле, чем Западная Европа. Тот факт, что во время холодной войны Советский Союз открыто провозглашал эту цель и пытался всяческими способами ее достичь, во многом послужил мотивом для создания мощной коалиции капиталистических стран, направленной против Москвы. Результатом этого было перенапряжение советских экономических ресурсов, безоглядно брошенных на бесперспективное соревнование с богатейшим противником. Поскольку государственная идеология слишком сильно увязывала легитимность режима с успешным соревнованием с капитализмом, внутренние последствия неудачного выполнения внешних задач не могли не оказаться очень тяжелыми. Идеологией, пожалуй, можно было пренебречь или попытаться радикально изменить ее, и тогда советский территориальный союз мог быть, по крайней мере частично, преобразован и сохранен на новых условиях. Но переход оказался слишком сложным и отягощенным кризисным положением в стране, а для таких изменений, безусловно, требовалось время и продуманное руководство.

Таким образом, самая главная причина угасания и распада Советского Союза довольно проста. В основе этой империи лежала идеология, которая не выдержала испытания временем. Марксистско-ленинская экономическая система оказалась менее эффективно, чем капитализм.

Предсказания экономического краха капитализма и непрекращающихся войн между основными капиталистическими странами не оправдались – во всяком случае в период между 1945 и 1991 годами. Отчасти по этой причине советская идеология, а также советская политическая и экономическая система потеряли доверие и легитимность в глазах как значительной части населения, так и правящей элиты. По мере того как советская идеология стала терять уверенность в своих силах, пустоту начали заполнять другие идеологии – такие как национализм, индивидуализм западного образца и капитализм. И когда кризис Советского государства вступил в 1991 году в свою решающую фазу, у коммунистического режима практически не оказалось по-настоящему верных сторонников, готовых действовать решительно^ терпеть лишения и, если понадобится, проливать кровь.

Крушение советской идеологии было самым главным, но вовсе не единственным фактором коллапса Советского Союза, В частности, оно не до конца объясняет, почему идеологический крах коммунистического режима привел к дезинтеграции Советского государства и территориального союза. Здесь придется рассмотреть ряд других важных факторов, причем некоторые из них являются общими для угасания и падения империй в принципе.

Империи разрастаются за счет страха перед внешними врагами. Наличие внешних врагов является одним из основных raison d'etre империи. Когда британцы потеснили французов в Северной Америке во время Семилетней войны (1756-1763), американские колонисты утратили потребность в британской имперской протекции: Декларация независимости была провозглашена через тринадцать лет после того, как Парижский договор ратифицировал изгнание французов из Канады. Венгерская элита тоже терпела Габсбургов отчасти из-за страха перед Россией и в некоторой степени потеряла интерес к империи после кажущегося исчезновения русской угрозы в 1918 году. Весьма похвальный и здравый образ мыслей и действий Горбачева в области внешней политики уничтожил понятие западной угрозы Советскому Союзу. Прежние советские военные деятели, яростно доказывающие по телевидению необходимость сохранения Союза для безопасности и защиты его целостности, не могли теперь придумать более страшную угрозу, чем стремление Японии вернуть себе Курильские острова. Но такая опасность вряд ли могла примирить латышей с советской державой. Перед лицом краха коммунистической идеологии и коммунистической экономики только германская угроза могла сделать легитимным советское правление в Восточной и Центральной Европе. Восточная политика Брандта помогла этой угрозе отойти в лучший мир, но этому же способствовала и внутренняя послевоенная политика Западной Германии, необратимая смена поколений и короткая память людей вообще.

Неформальная советская империя в Восточной и Центральной Европе оказалась непомерным грузом для Советского Союза. К середине 1980-х годов этот регион стал скорее дополнительной обузой, чем помощником Советского Союза. Чтобы удерживать этот доминион, требовались постоянные экономические вливания (по крайней мере на протяжении всего периода высоких мировых цен на энергоносители) и угроза периодических советских вторжений для поддержки нелегитимных местных режимов, В частности, подъем движения «Солидарность»16 и кризис 1980-1981 годов поставили Москву перед устрашающей перспективой военной интервенции в Польшу, для того чтобы удержать в своих руках это самое крупное и при этом самое антироссийское из советских государств-сателлитов. Главная трудность заключалась в том, чтобы развязаться с Восточной и Центральной Европой и не нанести фатального ущерба идеологической легитимности Москвы внутри CCCR К тому же нельзя было упускать из виду, что в случае любого сколько-нибудь недостойного ухода СССР из Восточной и Центральной Европы существенно осложнятся отношения с некоторыми союзными нерусскими республиками, где, естественно, сейчас же увеличатся и без того горячие желания обрести собственную независимость. Эта дилемма в большой степени осложнялась тем фактом, что даже в пределах самого СССР Москва с огромным трудом управлялась со всеми своими территориальными владениями. И, пожалуй, наиболее тяжким грузом висели на ее шее территории, аннексированные Сталиным в 1945 году – прибалтийские республики, Западная Украина и Бессарабия (Западная Молдова). И действительно, весьма вероятно, что не аннексируй Сталин эти регионы, большая часть или даже весь Советский Союз мог бы пережить эпоху Горбачева, сохранив свою целостность, по крайней мере на какое-то время.

В 1980 году после очередного повышения цен по Польше прокатилась сильная волна забастовок. В Гданьске рабочие организовали Межзаводской забастовочный комитет, который перерос в «Независимое самоуправляемое профобъединение "Солидарность"». Во главе нового движения встал рабочий-электрик из Гданьска Лех Валенса – впоследствии первый президент независимой Польши. Движение вступило в открытую конфронтацию с правящим коммунистическим режимом и во многом способствовало его падению.

Прибалтийские республики были очень маленькими – их общее население едва достигало семи миллионов человек. Но неожиданно оказалось, что они представляют огромную важность. Их коренное население пользовалось независимостью между двумя мировыми войнами, имело сильное чувство национальной идентичности и очень остро ощущало противозаконность советского правления. К этому примешивались горькие воспоминания о массовых послевоенных депортациях и репрессиях, о том, что в предвоенные годы независимые прибалтийские республики жили по скандинавским стандартам и, следовательно, после освобождения снова могли их достичь; обиды (особенно в Латвии и Эстонии) на массовую русскую иммиграцию, которая сделала латышей, например, меньшинством в своей собственной столице. И в тот момент, когда советский режим действительно сделал шаг в сторону либерализации, в прибалтийских республиках не могла не появиться сильная оппозиция советскому правлению. В 1989 году два миллиона человек в этих республиках вышли на демонстрации в знак протеста против пакта Молотова – Риббентропа, отдавшего прибалтийские республики в руки Сталина: это была значительная часть взрослого коренного населения. Балтийские народные фронты вдохновляли националистов всего СССР не только организационно, но и своими нападками на легитимность советской власти. Националистические настроения в Прибалтике уже не могли быть подавлены без массового кровопролития и соответственно серьезного ущерба процессу разрядки с Западом, который лежал в основе внешней политики Горбачева и его стратегии перевода ресурсов из области обороны в область потребительской экономики. Когда во время волнений в Вильнюсе в январе 1991 года погибли 13 литовцев, западное общественное мнение реагировало на это гораздо более яростно, чем в предыдущем году, когда во время советской военной акции в Баку погибло значительно большее количество местных жителей. Балтийские народы были европейцами, их аннексия никогда не признавалась западными державами, и это так или иначе влияло на западное сознание.

Еще более серьезными были последствия аннексии Западной Украины и принудительного обмена населением между Советской Украиной и Польшей после Второй мировой войны. Балтийские народы были серьезной помехой, однако Советский Союз мог относительно легко пережить их отделение. Но он не смог бы пережить отделение Украины, которое оставило бы Россию практически один на один со среднеазиатскими мусульманскими государствами, сильно отличающимися от нее по культуре и в конечном итоге обещавшими стать неподъемным экономическим и политическим бременем. Западная Украина всегда была и осталась центром украинского национализма. Однако до 1939 года главным врагом западноукраинского национализма были пользовавшиеся доминирующим влиянием местные польские общины. После 1946 года на Украине осталось совсем немного поляков, и еще меньше украинцев осталось в Польше. Таким образом, для взаимного несогласия было уже очень мало поводов, и главным врагом как для поляков, так и для украинцев стала советская империя. Дальновидные противники советского правления в обоих обществах постарались положить конец польско-украинскому антагонизму.

В 1914 году Петр Дурново предостерегал Николая II от аннексии Галиции, подчеркивая, что это вызовет рост украинского национализма и той угрозы, которую он нес Российской империи. Сталин проявил бы мудрость, если бы прислушался к таким предостережениям. Но он, без сомнения, полагал, что таким образом устраняет ирредентистскую угрозу Советской Украине и что его полицейская система более чем способна сокрушить национализм на аннексированной территории. Некоторое время его прогнозы оправдывались. Опасность последствий сталинской аннексии проявилась только во время демократических реформ, проведенных Горбачевым, когда украинское националистическое движение, коренившееся прежде всего в Галиции, сыграло ключевую роль в отделении Украины от Советского Союза. Как отмечалось ранее, здесь можно проследить параллели с британской политикой в Южной Африке. В 1899-1902 годах британцы начали и выиграли войну с целью аннексии Трансвааля и Оранжевой республики. В значительной степени они поступили так, чтобы уменьшить ирредентистскую угрозу их контролю над Капской колонией, где белым большинством были буры, и, следовательно, всей Южной Африкой, которая была важнейшим экономическим и стратегическим владением Британской империи. Впоследствии, однако, когда в 1905 году к власти в метрополии пришло либеральное правительство и Южноафриканской федерации (то есть ее белому населению) была предоставлена демократия, к ней были присоединены две аннексированные бурские республики. В конечном итоге вся Южная Африка перешла в руки бурских националистов, которых Британия первоначально завоевала и аннексировала.

Дурново Петр Николаевич (1845-1915) – российский государственный деятель. В 1884-1893 годах-директор Департамента полиции, в 1905-1906 годах – министр внутренних дел в кабинете СЮ. Витте, сторонник «решительных мер» в борьбе с революцией. В 1906 приговорен эсерами к смерти, но приговор не удалось осуществить. С 1906 года – член Государственного совета.

В последние годы Советского Союза Украина была свидетелем не только расцвета антисоветского националистического движения, но и перехода в националистический лагерь центральных фигур республиканской коммунистической элиты, возглавляемой Леонидом Кравчуком. Размеры и этническое разнообразие империи всегда делали отношения центра и его региональных ставленников жизненно важными и хрупкими в политическом отношении. Центру было необходимо проводить политику кнута и пряника. Он должен был контролировать назначение и смещение своих наместников, обеспечивать их защитой, легитимностью и ресурсами. И при советском режиме все это так и происходило. Первые секретари республик прекрасно понимали, что их судьба и способность успешно осуществлять руководство зависели от поддержки центра и от бюджетных ресурсов, которые тот контролировал. Они разделяли с центром марксистско-ленинскую легитимность и пользовались своими постами и высоким статусом под защитой сил безопасности, подчиненных центру,

Кравчук Леонид Макарович (р. 1934) – украинский политический деятель, член Политбюро ЦК КПУ, член ЦК КПСС. Первый президент независимой Украины (1991-1994), В настоящее время -депутат Верховной рады Украины.

Но правление Горбачева положило конец такому положению вещей. Крах экономических реформ в сочетании с разоблачениями советского прошлого, появившимися в период гласности, уничтожили легитимность московского коммунистического режима. Демократические принципы, частично примененные на всесоюзных выборах в марте 1989 года и более полно – на республиканских выборах в марте 1990 года, поставили судьбу республиканских лидеров в зависимость не от партийной верхушки в Москве, как прежде, а от их собственного местного электората. Литовское коммунистическое руководство во главе с Альгирдасом Бразаускасом первым осознало результаты демократических реформ и в 1989 году откололось от КПСС. За ними последовали лидеры других партий, обретя в национализме альтернативную легитимность, более приемлемую для республиканского электората в 1990-1991 годах. В условиях, когда Москва была бессильна, экономика рушилась, а налоговая база сокращалась, у республиканских лидеров были все стимулы для захвата контроля над местными богатствами с целью укрепления своего влияния в стране и увеличения шансов на удовлетворение требований электората. Поэтому огромные местные богатства, находившиеся в ведении всесоюзных министерств, были для республиканских элит и политически необходимыми, и лично весьма привлекательными.

Бразаускас Альгирдас Миколас (р. 1932) – литовский политический деятель, первый секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Литвы (1988-1989), бывший президент Литовской Республики (1993-1997), ныне премьер-министр Литовской Республики, Доктор экономических наук.

Конечно, многие элементы этого процесса – в частности драка без правил за захват государственной собственности были в советском варианте достаточно уникальным явлением, но Джудит Браун, например, анализирует дезинтеграцию империи Великих Моголов в Индии восемнадцатого века в терминах, которые хорошо знакомы тем, кто наблюдал разрыв отношений между Москвой и ее республиканскими ставленниками. Политика кнута и пряника, в конце концов, не такая уж изощренная и уж совсем не социалистическая методика. И не слишком много соображения требуется, чтобы понять, что региональные лидеры никогда не отдадут республиканские ресурсы имперскому центру, если только они не будут принуждены к этому силой или фатальным стечением обстоятельств, если им не будет предложено что-то весьма существенное взамен или если они не будут иметь достаточной местной поддержки для сохранения своих постов без помощи из центра. В 1990-х годах обнаружилось, что в большинстве республик федеративная система предоставляет республиканским руководителям все возможности автономного существования при условии достаточно оперативной и благоразумной адаптации к политическим и экономическим реальностям перестройки. После распада Советского Союза девять из пятнадцати новых независимых государств на протяжении почти всех 1990-х годов управлялись прежними коммунистическими лидерами.

Браун Джудит – современный английский историк, профессор Оксфордского университета.

Это заставляет нас предположить, что дезинтеграция Советского Союза произошла не только в результате полной и безоговорочной победы демократии. Тем не менее демократизация, хотя и ограниченная, сыграла большую роль в распаде Советского Союза. Выборы в марте 1990 года привели к власти независимые республиканские правительства, которые были легитимными с точки зрения советских законов и могли апеллировать к этим законам в защиту своих требований об отделении. Но еще более важными оказались результаты демократизации в самой России. Большинство империй держится на том, что могут заставить народы метрополии приносить жертвы на алтарь имперского могущества. С самого прихода массовой демократии в 1880-х годах британские государственные деятели всячески старались сбалансировать распределение налоговых поступлений между нуждами социального обеспечения метрополии и запросами военных министерств. Время от времени они горько сетовали по поводу того, что электорат относится к конскрипции без особого энтузиазма. Португальская империя продержалась немного дольше, чем остальные (до второй половины двадцатого века), отчасти потому, что Португалия не была демократической страной и ее население, следовательно, не спрашивали, хочет ли оно платить налоги или видеть своих сыновей на имперской военной службе. Но при этом тяжкое бремя обороны империи сильно повлияло на приближение португальской революции 1974 года.

Здесь Россия 1988-1991 годов была кое в чем похожа и на Британию, и на Португалию. Когда власти попытались мобилизовать резервистов российского Северо-Кавказского военного округа для проведения миротворческих операций на имперских окраинах, резервисты не явились на призывные пункты, а государство оказалось слишком слабым, чтобы заставить их это сделать. Мощнейшие вспышки негодования россиян против методов правления Ельцина и близких ему элит были вызваны в основном требованиями почти всех групп населения направлять ресурсы на повышение народного благосостояния, а не (как им казалось) на субсидирование других республик и поддержание имперских амбиций сверхдержавы. В 1917 году свержение царизма произошло во многом благодаря народному возмущению против имперского бремени – в данном случае против гигантских затрат на ведение Первой мировой войны, причины и задачи которой были совершенно не понятны малограмотному народу. В 1991 году возмущение населения России непомерным имперским бременем также внесло большой вклад в распад Советского Союза.

Впрочем, сравнительная история тем и опасна, что сравнения порой могут завести слишком далеко. Развал и гибель Советского Союза были во многом необычным, даже уникальным явлением, не имеющим аналогов в сходных процессах других империй. Отчасти поэтому лишь очень немногим экспертам удалось предсказать его кончину. Многие империи рушатся прежде всего потому, что они потерпели тяжелое поражение или необратимо утратили свое могущество во время войны. Первое стало причиной гибели Османской империи и империи Габсбургов, второе – Британской и, даже в большей степени, французской и голландской империй в послевоенной Юго-Восточной Азии. Когда Андрей Амальрик сделал свое знаменитое предсказание о том, что Советский Союз не доживет до 1984 года, он частично основывал это предсказание на последствиях будущей войны с Китаем. В действительности, за исключением весьма ограниченного конфликта в Афганистане, война не являлась фактором коллапса Советского Союза. С другой стороны, что действительно играло здесь критичную роль, это то, что конец империи совпал по времени и в огромной степени затруднил демонтаж коммунистической политической и экономической системы. Тем не менее апелляции к трудностям переходного периода далеки от полного объяснения причин дезинтеграции Советского Союза, Между 1985 и 1991 годами случай, непонимание, роль отдельных личностей и стечения обстоятельств также были чрезвычайно важны.

Амальрик Андрей Алексеевич (1938-1980) – историк, публицист, драматург, общественный деятель. В советское время был активным участником диссидентского движения, неоднократно подвергался преследованиям, арестам и тюремному заключению. Автор знаменитого эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» (1969). В 1976 году эмигрировал из СССР. Погиб в 1980 году в автокатастрофе.

Как и при всех революциях, история в 1985-1991 годах получила значительное ускорение. На сцене неожиданно появились новые деятели и движения. Уставшие и сбитые с толку лидеры были уже не в состоянии осмысливать и тем более контролировать события. Любые действия порождали цепную реакцию совершенно непредвиденных последствий. В это время даже хорошо информированные наблюдатели затруднялись понять, что же происходит на самом деле, не говоря уже о том, чтобы предсказать будущее развитие ситуации. Впоследствии были предприняты ретроспективные попытки – порой даже с участием самих главных действующих лиц – как-то упорядочить эту хаотическую вереницу событий. Однако далеко не все эти разъяснения представляются убедительными. Хаос иногда дает более правдивую картину, чем кажущаяся ясность.

Во всем этом турбулентном вихре событий и личностей последних дней империи особняком стоит фигура Михаила Горбачева. В 1985 году радикальная реформа еще не казалась неизбежной. Если бы правящая геронтократия действительно была такой эгоистичной, какой ее часто изображали, очевидная необходимость перемен была бы задавлена мелкими краткосрочными личными интересами. Даже когда стратегия реформ была принята, она необязательно должна была идти по пути, предложенному Горбачевым. Помимо Москвы и ее сателлитов, двумя ведущими мировыми коммунистическими государствами в 1980-х годах были Китай и Югославия, и их руководство выбрало совершенно иные стратегии, чем Горбачев. Можно привести вполне убедительные доводы в пользу того, что Юрий Андропов, проживи он еще немного, избрал бы китайский путь постепенных экономических реформ, проводимых под авторитарным правлением коммунистической бюрократии. Существовали, однако, веские причины, по которым китайская стратегия могла и не прижиться в России. Крестьянство в славянских республиках было уничтожено Сталиным. Производство сельскохозяйственной продукции не могло существенно возрасти просто потому, что крестьянским хозяйствам была бы по китайскому образцу предоставлена свобода рук. Создание свободных экономических зон представлялось весьма затрудненным многонациональной природой советского населения и федеративной системой. К тому же, если бы центр ослабил свою хватку в периферийных регионах, экономическая автономия могла быть «неверно использована» для достижения националистических целей. У России не было диаспоры, подобной китайской, которая могла бы делать инвестиции в ее экономику, и, так как холодная воина все еще продолжалась, западные правительства в любом случае не допустили бы сколько-нибудь значительных инвестиций в экономику России., Утверждалось также (хотя это никогда не было доказано), что советская бюрократия на местах оказала бы любым переменам более жестокое сопротивление, чем китайская, и, следовательно, прежде чем начинать какие-то серьезные мероприятия по оздоровлению экономической ситуации в стране, необходимо было подорвать влияние бюрократии при помощи радикальных политических реформ. Тем не менее что-то похожее на китайскую стратегию, безусловно, могло быть опробовано в Советском Союзе, и едва ли эти начинания могли провалиться с таким треском, с каким провалилась экономическая политика, в действительности избранная Горбачевым.

Авторитарная экономическая реформа могла быть связана с попыткой более надежно укоренить режим в русском национализме. Стратегия Слободана Милошевича стала катастрофой для сербов, но до сих пор остается его большим личным успехом. Милошевич является единственным коммунистическим лидером Восточной и Центральной Европы, который удерживал власть на протяжении последнего десятилетия и сумел на своем посту обогатить себя и свою семью. Конечно, существовали веские причины, почему стратегия Милошевича не может сработать так «хорошо» в России. Сербскому националисту в Югославии гораздо проще было найти мишени для сербского националистического гнева, чем русскому националисту в России. Для этой роли прекрасно подходили албанцы, хорваты, федеральное правительство и многое другое. В любом случае политика в Югославии в течение многих лет была более открытой, чем в Советском Союзе, Население было более привычно к активному участию в политической жизни, а борьба между народами югославской федерации проходила значительно более оживленно. Русское население всегда проявляло известную инертность в политическом смысле, и по этой причине было бы гораздо труднее побудить русских националистов к сколько-нибудь активной политической борьбе, Б дополнение советский режим гораздо ближе подошел к кооптации национализма, чем югославский, где Тито уделял немало времени и проявлял достаточно изобретательности, чтобы удержать сербов от националистических выступлений. Впрочем, тот факт, что сербская или китайская стратегия могла оказаться не такой эффективной в российских условиях, еще не гарантировал, что она не будет опробована. Можно представить себе многих членов тогдашней советской политической элиты, которые хотели бы попытаться применить такую стратегию.

Милошевич Слободан (1941-2006} – югославский политический деятель. С 1989 года – президент Сербии и фактически лидер всей федерации. С 1997 года – президент Югославии. Поражение в нескольких межнациональных конфликтах, тяжелое экономическое положение разрушенной гражданской войной страны привело в итоге к свержению режима Милошевича в 2000 году. В 2001 году был выдан Международному трибуналу по военным преступлениям в Гааге, где и скончался в тюремной камере в 2006 году.

Но необходимо принять во внимание, что Горбачев и его окружение были выходцами из прозападной части русской интеллигенции. Они пытались сдвинуть страну скорее в сторону западной социальной демократии и либерализма, чем в сторону китайской авторитарной политической модели или сербского этнического национализма. Однако, даже принимая во внимание основные цели Горбачева и его окружения, нельзя считать очевидным, что в 1987-1990 годах нужно было ставить на первое место политические, а не экономические реформы. Не вполне обоснованной была уверенность Горбачева в том, что бюрократия непременно будет оказывать любым экономическим реформам эффективное противодействие – в конце концов большая часть номенклатуры с готовностью приняла впоследствии участие в приватизации. Без сомнения, радикальному реформатору следовало бы создать некоторую дополнительную институционную базу власти и легитимности для себя самого, чтобы обезопасить себя от повторения заговора коммунистических олигархов, подобного тому, который привел к свержению Хрущева, Одним делом было создать в 1989-м полностью зависимый парламент и добиться своего избрания главой государства, и совершенно другим (и гораздо более рискованным) делом стало проведение в 1990 году по-настоящему демократических выборов в республиках и передача, таким образом, во многих случаях легитимной власти антисоветски настроенным националистам. В самой программе экономических реформ были серьезные противоречия и недостатки. Советскому лидеру пришлось проявить незаурядное тактическое мастерство и завидную уверенность в себе, пробивая эти реформы, несмотря на активное противодействие партийной элиты. Но его уверенность в стабильности и легитимности коммунистического режима оказалась явно чрезмерной. Впрочем, все эти аспекты носят уже личный характер и могут быть объяснены (да и то лишь отчасти) углубленным изучением биографии Горбачева, Это же относится к причинам его конфликта с Ельциным и их взаимоотношениям, оказавшимся одним из решающих факторов уничтожения Россией Советского Союза. Остается очень интересный вопрос: почему Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза должен был проводить политику, поставившую партию и государство в такое очевидно рискованное положение, и почему он пошел на попятный, когда для сохранения Советского Союза потребовалось применение силы?

Эта книга началась с разъяснения огромной роли, которую сыграл первый китайский император Цинь Шихуанди в создании китайской имперской традиции. Не будет неуместным завершить эту главу разговором о том, как много последний советский император Михаил Горбачев – к лучшему ли, к худшему ли – сделал для завершения советской имперской традиции.