За время летнего перемирия 1813 г. русская армия преобразилась. К началу осенней кампании она не только успела отдохнуть, хорошо подкормиться и пройти реорганизацию, но и значительно увеличила свою численность по сравнению с маем. Чтобы понять, как это произошло, нам потребуется двинуться в несколько ином направлении посмотреть, что же происходило в тылу российской армии. Отчасти это предполагает понимание сложного процесса воспитания, подготовки и экипировки сотен тысяч рекрутов, пополнивших ряды полевых армий в 1812–1814 гг. Одно перемещение всех этих подразделений из внутренних районов России в Германию было трудновыполнимой задачей. Осенью 1812 г. главный полигон для подготовки резервных армий находился в Нижегородской губернии, в 1840 км от российской границы с герцогством Варшавским. По подсчетам военного министерства, чтобы покрыть это расстояние, войска должны были идти маршем в течение пятнадцати недель.

Оказавшись в Польше и Германии, части русской армии сразу же должны были озаботиться вопросом пропитания и обеспечения себя всем необходимым на время действий на столь значительном отдалении от собственных баз снабжения. Масштабность этой задачи легче представить, если помнить, что в 1813–1814 гг. за пределами Российской империи служило более полумиллиона русских солдат, и что происходило это в Европе, где всего лишь два города имели население свыше 500 тыс. человек. Равным образом полезно вспомнить об опыте, приобретенном Россией в ходе Семилетней войны (1756–1763), когда русские войска действовали в тех же самых районах Германии, что ив 1813 г. Тогда их усилия были серьезно подорваны необходимостью каждую весну отходить на сотни километров в восточном направлении, поскольку они не могли получить все необходимое на территории Пруссии. Для русских в 1813–1814 гг. победить Наполеона было лишь полдела. Не менее сложной задачей и их достижением было то, что они сумели привести с собой крупные армии, способные воевать с Наполеоном.

В соответствии с приказом по полевым армиям, изданным М.Б. Барклаем де Толли в январе 1812 г., по мере наступления русских войск на запад по территории Восточной и Центральной Европы была создана сеть военных дорог. Она брала свое начало в глубинах Российской империи и тянулась до самой границы. По этим дорогам шло перемещение большей части подкреплений, боеприпасов и прочих необходимых вещей, обеспечивавших силу и боеспособность русской армии. Вдоль этих дорог на равном удалении друг от друга были организованы госпитали, а также назначены коменданты городов. В распоряжении комендантов имелось до сотни кавалеристов из числа башкир и калмыков, которые при должном присмотре представляли собой грозную военную полицию. Комендант был обязан убедиться в том, что дороги и мосты находятся в исправном состоянии, а госпитали и склады снабжаются и управляются надлежащим образом. Он отмечал прибытие и отправку всех воинских подразделений на своем участке дороги, каждые десять дней донося в главный штаб обо всех передвижениях. Военные дороги значительно облегчили процедуру контроля над перемещением войск к границе, их прокормлением и снабжением их всем необходимым. Эта система также препятствовала дезертирству и мародерству.

В законе об армии, изданном в январе 1812 г. (по ст. ст.), также довольно подробно говорилось, как следует снабжать и кормить солдат, служивших за границей. Четкая грань проводилась между действиями на союзных территориях, где все подобные вопросы регулировались на основе соглашений между странами, принимавшими участие в действиях, и ведением кампании на землях неприятеля. В законе не оговаривалось положение нейтральных держав: на их территории следовало вести себя так же, как если бы она принадлежала противнику. На враждебной или нейтральной территории армия должна была обеспечивать себя всем необходимым посредством реквизиций. Ее ежедневное содержание переставало быть заботой российского казначейства. Однако реквизиции следовало проводить упорядочение, с целью сохранения дисциплины в войсках и защиты местного населения и хозяйства. Везде, где это было возможно, данная задача возлагалась на местные власти, которые должны были работать под присмотром официальных лиц из интендантской части армии. Генерал-интендант полевой армии являлся — по должности генерал-губернатором всех занятых территорий, и все чиновники были обязаны подчиняться его приказам под угрозой суровых наказаний за неповиновение. За всю полученную еду и прочее довольство предполагалось выдавать расписки с целью пресечения беспорядков и предоставления местным властям возможности уравнять тяготы посредством выплаты денег держателям этих расписок из налоговых поступлений.

В первой половине 1813 г. русские армии действовали прежде всего в Пруссии и Польше. Задолго до подписания союзного договора с Фридрихом Вильгельмом Александр согласился расплатиться за реквизиции, произведенные в Пруссии. Одну пятую причитавшейся суммы предполагалось уплатить тотчас же в российских бумажных рублях, остальное — позднее, в обмен на расписки. Автором этой идеи выступил Штейн, исходивший из политических соображений, а также полагая, что не имеет смысла разорять население будущего союзника, чьи скудные ресурсы вскоре должны были в полном объеме пойти на нужды военной экономики. Впоследствии, когда русские войска действовали на территории Саксонии и Франции, подобная уступка Пруссии больше не делалась.

Как только был подписан русско-прусский союзный договор, правительства обеих держав пришли к соглашению о постое частей русских армий на территории Пруссии. Приставленные к русским корпусам прусские комиссары должны были проводить реквизиции необходимого количества провизии в обмен на расписки. Вслед за этим комиссары распоряжались поставками продовольствия и расквартированием войск среди местного населения. Щедрыми были условия, на которых определялась общая сумма платежей за постой русских войск на землях Пруссии. Цены на продовольствие рассчитывались исходя из средних полугодовых показателей по всей Пруссии, а не на основе цен, подвергшихся сильной инфляции в местах действия крупных скоплений войск. Три восьмых части платежей от общего итога предполагалось внести в форме поставок зерна из России в порты Пруссии, что русские в любом случае планировали сделать для нужд собственной армии. Еще три восьмых части платежей подлежали покрытию по распискам после окончания войны. Остальные две части следовало внести в бумажных рублях. Расплачиваться дефицитной на тот момент серебряной и золотой монетой от русских не потребовали вовсе.

Положение в герцогстве Варшавском было в корне отличным, поскольку здесь речь шла о захваченной территории противника. Польское продовольствие имело решающее значение для военной экономики России в 1813 г. Без него русская армия не смогла бы остаться в строю летом и осенью этого года. Тот факт, что все продовольствие было реквизировано бесплатно, был также крайне важен для русского казначейства. Хотя точный подсчет невозможен, вклад герцогства Варшавского в прокорм и содержание полевой и резервной армии русских, расквартированных на польской территории с весны 1813 г., исчислялся десятками миллионов рублей.

Однако политика России в Польше была противоречива. С одной стороны, для поддержания военной экономики России из польского населения требовалось выжать все соки. С другой стороны, император заботился о том, чтобы добиться расположения поляков, которых он желал в будущем сделать своими подданными. В прокламации Кутузова к созданию польского временного Совета, которая была издана в марте 1813 г., этому органу предписывалось действовать так, чтобы «все состояния восчувствовали попечение об них его императорского величества и сим самым, равно как и прекращением всякого набора рекрут, удостоверились, сколь велико различие между отеческим управлением и таким, которое принуждено грабить, дабы удовлетворить ненасытной жадности властелинов, называющих себя союзниками». Подавляющее большинство чиновников герцогства Варшавского остались на службе, так как им пообещали сохранение жалования в полном размере, полную защиту личных прав и имущества и пригрозили строгим наказанием в случае неподобающего поведения, которое должно было быть приведено в действие русскими войсками. Это обстоятельство было очень на руку русским, которые собственными силами не могли и близко решить задачу подбора кадров для управления Польшей. Однако это означало и то, что большинство польских чиновников стали бы энергично проводить реквизиции в пользу русских лишь в том случае, если на кону действительно стояли их собственные жизни и карьеры.

Временный Совет возглавили двое русских: пост вице-президента занял старый друг Александра H.H. Новосильцев, проницательный и тактичный политический деятель, чье назначение явилось лишним свидетельством того, сколь важно для императора было склонить поляков на свою сторону. Президентом совета и одновременно генерал-губернатором герцогства стал бывший генерал-интендант армии Кутузова В.С. Ланской, на место которого был назначен Е.Ф. Канкрин. Назначение Ланского еще яснее обозначило намерения России использовать Польшу для прокормления своей армии, хотя большинство генералов вскоре уверились в том, что Ланской «переметнулся к своим» и начал служить скорее польским, чем российским интересам. Для русских, однако, серьезной проблемой являлась не Варшава, а положение дел на губернском уровне. Вопреки сказанному в законе об армии, перегруженное обязанностями интендантство русской армии было не в состоянии выделить из своего состава чиновников для наблюдения за польскими властями на местах. Не было возможности поручить это и армейским офицерам. Вместо этого Кутузов просил Александра направить для этой цели чиновников из внутренних районов России, и это было сделано. Но численность и уровень подготовки этих чиновников были гораздо ниже того, что требовалось.

В целом с января по середину мая 1813 г. продовольственное снабжение войск шло гладко, а конфликты на этой почве были редкостью. Это в особенности касалось Пруссии и прусских поселений на территории герцогства Варшавского, население которых ненавидело Наполеона и видело в русских освободителей. Даже в районах, населенных поляками, дела обычно шли достаточно хорошо, хотя авангард Кутузова, проходивший через центр герцогства Варшавского большую часть января держался на сухарях и получил мясо и водку, полагавшиеся ему в военное время, лишь в начале февраля. Поляки, несомненно, пострадали, но не так сильно, как гражданское население в местностях, захваченных Наполеоном или Фридрихом Великим в годы Семилетней войны. Русские не объявляли воинского призыва и не накладывали военной контрибуции. Их военачальники не без успеха пытались поддерживать дисциплину и защищать гражданское население. Например, 18 февраля Канкрин издал инструкции о продовольственном снабжении русских войск из польских складов или за счет хозяйств, в которых они были расквартированы. Озвучив точный размер продовольственного обеспечения войск, которое для солдат, несших службу за границей, предусматривало выдачу мяса и водки три раза в неделю, он призывал местное население докладывать обо всех чрезмерных требованиях, предъявляемых военными. Учитывая истощенность солдат и традиционно недоверчивое отношение к полякам, только усилившееся в после событий 1812 г., можно сказать, что регулярные части армии вели себя на удивление хорошо. 23 марта Кутузов писал жене из Калиша: «…поведение наших войск здесь всех удивляет, и моральность в солдатах такая, что и меня удивляет».

В течение шести недель с середины мая 1813 г. армия, однако, столкнулась с продовольственным кризисом. В ключевой записке, подготовленной для Александра, Барклай излагал причины этого кризиса. Он утверждал, что возникшие в армии проблемы являлись следствием того, что на протяжении целого года она с боями перемещалась по огромной территории, чего до этого никто и никогда в истории не делал. Неурядицы были неизбежны. Армия ушла далеко вперед от запасов продовольствия, заготовленных в России, а войска израсходовали практически всю имевшуюся у них с собой еду. По условиям подписанной конвенции, предполагалось, что власти Пруссии будут обеспечивать продовольствием русские войска, находившиеся на прусских землях. В Силезии, однако, провиант на прусских складах имелся в количестве, недостаточном даже для прокормления собственных войск в мае 1813 г. кое-что можно было бы поправить, если бы войска могли купить продовольствие за серебро, но походная казна была почти пуста. Таким образом, армия в 1813 г. получила менее четверти денег, которые ей полагались по росписи министерства финансов. На более длительном временно м отрезке, однако, ответом на нужды армии было не использование для продовольственных закупок денежных средств, имевшихся в России в ограниченном количестве, а проведение вместо этого эффективных реквизиций в герцогстве Варшавском. Основная цель записки Барклая состояла в том, чтобы донести до Александра мысль о необходимости заставить министра финансов Д.А. Гурьева немедленно выделить требуемые средства и принудить варшавского генерал-губернатора В.С. Ланского выполнить план армии по проведению массовых реквизиций на территории герцогства. В заключение Барклай делал вывод: до тех пор пока Александр этого не сделает, он не может поручиться за то, что русская армия не столкнется с катастрофическими последствиями, которые роковым образом скажутся на русских солдатах и военных операциях России.

В своем рапорте Александру Барклай писал, что в начале июня от голода солдат спасло только счастливое прибытие подвижного армейского магазина бывшей Дунайской армии Чичагова. Привезенный им крупный запас сухарей позволил войскам продержаться несколько недель. Первоначально магазин был сформирован в Подолье и Волыни летом 1812 г., и 2340 телегам, оставшимся в его составе, пришлось пробираться по снегу и грязи более тысячи километров, несмотря на то, что тяжелогруженые крестьянские телеги, как считалось, могли преодолеть не более ста пятидесяти километров. Многие телеги были наспех построены из невыдержанной древесины. Большинство имело облегченную конструкцию, и все — низкую посадку и маленькие колеса. Во время осенней и весенней распутицы лошади тащили их с очень большим трудом. По сравнению с австрийскими повозками, отмечал впоследствии командир магазина, русские телеги, позаимствованные у гражданского населения и находившиеся в его обозе, везли меньше багажа, быстрее ломались и требовали большего количества лошадей.

Положение дел не облегчало и то, что вначале многие телеги тянул рогатый скот. Из-за неуемного аппетита этих животных запряженный ими обоз не мог перемещаться в зимнее время. Следовательно, в январе и феврале 1813 г. подвижной армейский магазин прекратил движение, а рогатый скот был пущен на мясо. С наступлением весны подгоняемый Кутузовым подвижной магазин снова двинулся в путь, рогатый скот сменили реквизированные лошади, но причудливый внешний вид этой процессии подчеркивал тот факт, что большинству лошадей приходилось тянуть телеги с упряжью, которая первоначально предназначалась для рогатого скота. Многие возницы никогда прежде не имели дела с лошадьми, не получали жалования с момента отправления и в ряде случаев являли собой тип крестьянина, от которого стремился избавиться помещик. В подобных условиях чудом было уже то, что магазин вообще достиг пункта назначения.

Прибытие подвижного магазина дало Пруссии достаточно времени для того, чтобы привести в порядок свою систему, предназначенную для снабжения русской армии. Как только стало ясно, что перемирие продлится несколько недель, появилась возможность разместить солдат и офицеров по квартирам. Командующие русской кавалерией всегда проявляли исключительную заботу о надлежащем питании своих лошадей, теперь же кавалерийские полки можно было перебросить в тыл, где овес имелся в изобилии. Тем временем власти Пруссии помогли Канкрину заключить подряд с частными прусскими поставщиками, которые предложили 55 тыс. суточных рационов муки и хлеба, частично в кредит и частично в обмен на бумажные рубли. На местах боевых действий большим дефицитом были телеги. Поэтому прибытие в середине июля 4 тыс. телег в составе главного подвижного армейского магазина было особенно ценно. Канкрин разбил часть телег магазина на эшелоны, которые должны были поэтапно доставлять продовольствие из Польши. Остальные телеги использовали для сбора продуктов, которые были куплены или позаимствованы у прусского населения и которые ранее не было возможности перевезти.

Ко времени прибытия главного подвижного армейского магазина Александр уже успел эффективно откликнуться на просьбу Барклая по поводу денег. Он незамедлительно направил в главный штаб армии 2,5 млн. бумажных рублей, которые были изъяты из фондов министерства финансов, хранившихся в Германии, и повелел Гурьеву выделить остаток суммы без промедления, заметив, что он лично засвидетельствовал, сколь неотложными были нужды армии. Получив прямой наказ от императора, Гурьев 13 июля писал Барклаю, что он уже направил к нему 4,8 млн. серебряных и 4 млн. бумажных рублей, и что дополнительные средства готовятся к отправке.

С точки зрения главного штаба, проволочка Гурьева с отправкой денег, уже согласованных в военном бюджете, не имела оправдания. Разумеется, министр финансов придерживался на сей счет иного мнения. Еще до наполеоновского вторжения бюджетный дефицит мог быть покрыт исключительно за счет выпуска бумажных денег, а боязнь финансового краха была обычным явлением. Из-за войны расходная часть бюджета быстро росла, а доходная сокращалась. В 1812 г. была недополучена почти четверть ожидавшегося государственного дохода. В первом квартале 1813 г. положение дел еще ухудшилось: к концу апреля было получено лишь 54% ожидавшегося дохода. Гурьев возлагал вину на «всеобщее потрясение <…> когда народ, сверх обыкновенных прежних и вновь в 1812 г. установленных налогов, ополчениями, наборами, воинскими требованиями, нарядами и пожертвованиями, по весьма умеренному исчислению пресыщающими 200 тыс. руб., истощил все свои способы». Перед лицом грядущего крупного бюджетного дефицита все, что мог сделать Гурьев, это по возможности сократить расходы и восполнить недостающие средства за счет выпуска дополнительных бумажных денег. В апреле 1813 г. он предрекал, что в том случае, если война продолжится в 1814 г., а объем ее финансирования останется на прежнем уровне, то это грозит «осушением самых источников произрождения государственных богатств».

Хотя Гурьев опасался гиперинфляции в России, он склонялся в пользу той точки зрения, что высокий уровень экономической активности, связанной с необходимостью восстановления разрушенного в результате наполеоновского нашествия, поглотит значительную часть заново напечатанных бумажных денег. Ту же роль он отводил внешней торговле России сразу после снятия континентальной блокады и впредь. Действительно сильное беспокойство вызывал у министра финансов тот факт, что полевая армия тратила крупные суммы русских бумажных денег за границей. Ни один иностранец не пожелал бы связываться с этими деньгами, равно как не стали бы частные лица использовать их в качестве уплаты за товары и услуги, предоставленные другими немцами. Таким образом, велика была вероятность того, что все уплаченные средства были бы возвращены России для перерасчета, что могло пагубно сказаться на курсе рубля по отношению к валюте других стран.

Гурьев предупреждал о том, что в случае обрушения курса бумажного рубля, финансирование полевой армии станет невозможным. Чтобы этого избежать, он затягивал вопрос о передаче денежных средств в Главный штаб армии и вынудил Комитет министров согласиться с рядом внесенных им предложений, включая вопрос о выплате находившимся за границей офицерам и солдатам лишь половины жалованья, тогда как другую половину предполагалось выдавать по возвращении их в Россию. Отчасти справедливый довод Гурьева состоял в том, что служившие за границей солдаты и офицеры в значительной мере жили за счет доходов с земли и не нуждались в большом количестве наличных денег. Тем не менее, если бы эта мера была принята, ее влияние на моральное состояние войск легко представить: по европейским стандартам, личный состав русской армии и без того получал очень мало, принимая участие в изнурительной кампании на чужой земле, цели которой многим офицерам были не ясны.

Ввиду безоговорочного приказа от императора, Гурьеву пришлось выделить средства для армии независимо от обстоятельств, но в том же направлении подтолкнули его известия о намечавшейся крупной субсидии со стороны Великобритании, на которую он уже перестал было надеяться. Отчасти это был вопрос самолюбия. Кроме того, когда война шла на территории России, министр финансов мог без большого труда обойтись собственными средствами. Возможно, именно по этой причине лишь через много месяцев после восстановления дипломатических отношений с Великобританией Александр удосужился назначить российского посла в Лондоне. Однако как только русская армия вышла за пределы империи, это дело приобрело неотложный характер: император назначил послом X.А. Ливена и в январе 1813 г. направил его в Лондон со следующим посланием, адресованным британскому правительству: «В нынешних условиях всякая посылка войск за границу потребует от меня очень больших затрат. Она связана с выплатой денег в звонкой монете, что может окончательно подорвать наш денежный курс. Это тяжело сказалось бы на финансах, и в конце концов они могли бы не выдержать подобного бремени, так как доходы государства должны в этом году значительно сократиться в результате полного разорения опустошенных врагом провинций». Ливену было приказано просить субсидию и представить британскому правительству проект «союзных бумажных денег». Эти бумаги должны были приносить проценты и подлежали выкупу сразу после войны. Они гарантировались правительствами Великобритании, России и Пруссии и предназначались для оплаты части военных расходов России и Пруссии. Проект был разработан в Петербурге при участии, в числе прочих, не только Штейна, но и английского экономиста сэра Фрэнсиса д'Ивернуа.

Принимая во внимание упорное нежелание Великобритании выдавать субсидии в 1806–1807 гг., Александр имел все основания ожидать напряженных переговоров в Лондоне. В действительности же Ливен выяснил, что англичане собирались предложить России в качестве субсидии 1,33 млн. ф. ст., и что еще 3,3 млн. будут выданы в обмен на долю участия англичан в проекте «союзных бумаг». В сравнении с общим объемом заграничных выплат и субсидий Великобритании указанные суммы были относительно скромными. Война на Пиренейском полуострове в 1811 г. обошлась англичанам в 11 млн. ф. ст., а общий размер субсидий составлял менее 8% стоимости собственных вооруженных сил Великобритании. Однако при пересчете на бумажные рубли 4,6 млн. ф. ст. являлись внушительной суммой, которая в принципе должна была покрыть почти все намеченные Россией расходы на ведение кампании в Германии в остававшиеся семь месяцев 1813 г. Конечно, получение наличных денег требовало времени, операции по обмену и дисконту имели свои негативные последствия, и лишь некоторые прогнозы относительно предстоявших расходов внушали оптимизм, но английские субсидии в некоторой степени развеяли опасения Гурьева, по крайней мере на некоторое время.

Если приказания, отданные Александром Гурьеву, не допускали возражений, то инструкции, полученные от императора варшавским генерал-губернатором В.С. Ланским, были поистине жесткими.

12 июня Канкрин изложил требования русской армии в отношении герцогства Варшавского, согласно которым оно обязывалось поставить 3 млн. кг муки, 400 тыс. кг зерна, 250 тыс. литров водки, 330 тыс. кг мяса и 1 тыс. голов живого скота, а также большое количество овса для лошадей. На следующий день Барклай писал Ланскому, что необходимо незамедлительно доставить запасы продовольствия, собранные в герцогстве Варшавском, поскольку лишь они могли служить гарантией того, что армию удастся снабдить продовольствием. Он также отмечал, что малейшая нехватка продовольствия или промедление в его доставке могут стать причиной голода в армии и лишить ее возможности вести военные операции. Когда Ланской сослался на бедность герцогства и запасы продовольствия, уже реквизированные в пользу русской армии, он получил одно из самых агрессивных писем, написанных российским императором за весь период 1812–1814 гг. Указав губернатору, что судьбы армии, войны и Европы зависят от этих реквизиций, Александр предупредил его о том, что тот будет нести личную ответственность за любой срыв, связанный со сбором продовольствия в полном объеме и своевременной его доставкой в расположение армии на телегах, реквизированных у гражданского населения Польши.

Получив от Александра подобный приказ, Ланской, разумеется, полностью сдал свои позиции, сообщив местным чиновникам, что никакие оправдания приниматься не будут, но у Барклая по-прежнему оставались сомнения в том, что местным властям в Польше удастся провести реквизиции быстро и точно. Поэтому для присмотра за ними он направил двух специальных комиссаров, наделив их всеми полномочиями, которые предусматривались законом о полевой армии в случаях, когда речь шла о препятствиях, создаваемых чиновниками на завоеванных территориях. Барклай вручил этим комиссарам открытое письмо, содержащее приказ чиновникам, согласно которому они должны были дословно выполнить приказы, касавшиеся реквизиций и отправки продовольствия, без каких бы то ни было уклонений. Любые случаи промедления, ошибок или, что еще хуже, неповиновения подлежали обязательному рассмотрению трибунала по обвинению в измене. Тем временем командующему вооруженными силами на территории герцогства генералу Д.С. Дохтурову были направлены распоряжения использовать имевшиеся в его распоряжении войска для сбора продовольствия. Украинское конное ополчение, в ряде случаев мало пригодное в войне с французами, оказалось грозной силой, когда потребовалось реквизировать у польских крестьян телеги для перевозки провианта.

Сразу после подписания перемирия Барклай приступил к реорганизации, переоснащению и подготовке своих войск. Он идеально подходил для выполнения этих задач. 10 июня он издал приказ по армии, обращенный к солдатам и их командирам. Барклай заявил войскам, что они не потерпели поражения, и что они не оставили врагу ни одной пушки, ни одного здорового военнопленного. Перемирие означало не мир, но возможность собрать силы русской и союзных армий и осуществить необходимые приготовления для новой и победоносной кампании. Военачальники получили приказ, согласно которому «обязанностью их будет в продолжение заключенного перемирия употребить все попечение свое в приведение в должную исправность оружия, амуниции и прочего; к сбережению здоровья солдат; к сохранению среди их строго порядка и дисциплины; к упражнению мало опытных из них в искусстве военном и, словом, к доведению каждой части до совершенства и готовности на новые подвиги».

За два месяца перемирия принятые ранее меры по переобмундированию войск начали приносить плоды. 16 июля Канкрин докладывал о получении достаточного для всей армии количества сапог и парусины для пошива летних панталон. В марте Александр распорядился выделить 3,5 млн. руб. в качестве платы за новые мундиры для большей части линейных войск. Эти предметы были заказаны у частных поставщиков в Кенигсберге и получены во время перемирия. Поначалу ожидалось, что расходы будут более крупными, но в феврале Барклай де Толли обнаружил и реквизировал значительные запасы превосходного сукна в Позене, которое первоначально предназначалось для наполеоновской армии. Этого хватило на нужды не только 3-й армии самого Барклая, но и лейб-гвардии. Еще лучше было то, расходы легли на плечи польских налогоплательщиков.

Между тем сразу после подписания перемирия Барклай в качестве первоочередной задачи приказал провести инвентаризацию всех ружей, состоявших на вооружении русской армии, и постараться сократить количество разнотипного и разнокалиберного оружия в батальонах. Поручик Радожицкий был одним из тех артиллерийских офицеров, кому поручили эту работу. В своих воспоминаниях он писал, что за десять дней проверил 30 тыс. единиц огнестрельного оружия и пришел к выводу, что основная проблема состоит в том, что возвращавшимся из госпиталей солдатам перед отправкой в полк выдавалось первое попавшееся ружье. Он также утверждал, что многие солдаты в пехотных полках пользовались старыми и бесполезными в бою ружьями, хотя в действительности это было справедливо лишь в отношении некоторых дивизий. Благодаря усилиям Радожицкого и его товарищей был произведен обмен ружьями между батальонами с целью достижения большего единообразия и, следовательно, более эффективного снабжения батальонов боеприпасами.

Ни одно из перечисленных начинаний Барклая не принесло бы успеха, если бы он сразу же не приступил к устранению административной неразберихи, частично доставшейся ему по наследству от Витгенштейна. В конечном счете сложно было осуществлять продовольственное снабжение и переоснащение войск, если главному штабу не было известно точное расположение боевых подразделений и численность солдат в каждом из них. Не представлялось возможным передавать приказы от высших армейских чинов к низшим, если дивизии находились отдельно от своих корпусов, а полки — от своих бригад и дивизий. Другим условием нормальной передачи приказов по армии было соединение подразделений с теми полками, частью которых они являлись, и упразднение временных составных боевых частей. К тому же настало время влить поредевшие резервные (вторые) батальоны в состав полков, из которых они были ранее выделены. Сразу после заключения перемирия Барклай принялся энергично решать эти вопросы. В течение недели были изданы новые таблицы с перечислением бригад, дивизий и корпусов, к которым относился каждый полк, и указанием на то, где должны располагаться и квартировать все эти боевые подразделения. К концу июня Барклай завершил порядка 95% объема работы по приданию армии четкой и логичной структуры. До тех пор пока существовали «партизанские» отряды, а большинство казачьих частей были соединены с отдельными эскадронами регулярной кавалерии, абсолютный успех был невозможен.

Оставалось решить еще одну жизненно важную задачу: ввести в состав полевой армии десятки тысяч войск подкрепления, прибывших за время перемирия. Часть их составляли бойцы, возвращавшиеся из госпиталей и отдельных частей, отправленных ранее для выполнения специальных задач. Будучи ветеранами, они представляли собой особую ценность. Однако большая часть вновь прибывших общей численностью 200 тыс. человек — поступила из резервных подразделений которые были сформированы в России зимой 1812–1813 гг. из свежих рекрутов. Для каждого полка, принимавшего участие в боевых действиях, внутри России были созданы состоявшие из 1 тыс. человек резервные батальоны, разделенные на четыре роты. План Александра состоял в том, что после завершения подготовки этих новых батальонов часть их будет направлена на усиление полевой армии, но достаточное количество личного состава останется в тылу и займется подготовкой новой партии рекрутов. Это вернуло бы батальону полную боеспособность и позволило своевременно выслать еще более крупные подкрепления для соединения с полевой армией. Похожие меры предполагалось принять в отношении артиллерии и кавалерии. Что касалось последней, то для каждого полка, принимавшего участие в боевых действиях, во внутренних районах империи намечалась подготовка двух резервных эскадронов численностью 201 человек каждый.

Всего в 1812–1814 гг. в армию было призвано более 650 тыс. человек. Большая их часть оказалась в армии в результате трех всеобщих призывов, которые были проведены между августом 1812 и августом 1813 г. (83-й, 84-й и 85-й рекрутские наборы) и затронули почти все губернии Российской империи. Помимо этого, однако, на отдельные губернии распространялись специальные, менее крупные призывы. Поскольку задача набора солдат для ополчения была возложена на дворянство, упомянутые призывы касались прежде всего 40% государственных крестьян, проживавших на казенных землях. Российские власти сознавали, что без облегчения существовавших на тот момент требований они могли бы не набрать необходимое число рекрутов. Поэтому призывной возраст для новых рекрутов был повышен до 40 лет, минимальный рост понижен до полутора метров, и на службу стали принимать мужчин с незначительными физическими отклонениями. Большой спрос на рекрутов означал, что в большом количестве стали призываться женатые и мужчины старших возрастов. Даже если бы им удалось пережить войну, они оказывались перед необходимостью несения службы в мирное время в течение не одного десятка лет. Десятки тысяч женщин никогда больше не видели своих мужей, но не имели права снова выйти замуж, а многие молодые семьи лишились основного кормильца.

Согласно положениям 1810 г. о государственных крестьянах, рекрутские списки должны были быть составлены таким образом, чтобы, с одной стороны, обеспечить равномерное распределение повинности между крестьянскими хозяйствами, а с другой, чтобы это бремя возлагалось на крупные семьи с большим числом лиц мужского пола, а не на маленькие семьи, для которых оно было непосильно. В 1812 г. рекрутские присутствия получили от военного министерства приказ проверить эти списки; по крайней мере в Рязанской губернии (о которой имеются наиболее полные сведения) списки представлялись вместе с самими рекрутами, чтобы продемонстрировать, что процедура набора была проведена должным образом.

Памфил Назаров был государственным крестьянином, призванным на военную службу в сентябре 1812 г. Его мемуары предоставляют уникальную возможность взглянуть на систему рекрутского набора снизу. Нигде в своих воспоминаниях Назаров не пишет о том, что был призван несправедливо. На основе записей о предыдущих рекрутах, набранных из его семьи, и исходя из числа имевшихся в ней взрослых мужчин, следует, что семья Назаровых стояла на очереди по части отправки в армию нового рекрута. Как это всегда случалось, общинное правление останавливало свой выбор на определенной семье, а не отдельном ее члене. Кого именно следовало отправить в армию, решала сама семья. В ту эпоху большинство крестьян жили большими семьями, объединявшими нескольких женатых братьев с детьми. Не было ничего предосудительного в том, что глава семьи, как правило, отдавал в рекруты племянников и даже братьев вместо собственных сыновей. Но в случае с семьей Назаровых, было очевидно, что выбор мог пасть только на Памфила. Оба его старших брата были женаты: у одного из них были дети, другой был слаб здоровьем. Его младший брат еще не достиг призывного возраста.

Памфил, напротив, был физически крепким неженатым юношей двадцати лет от роду. Ни один член семьи не желал с ним расставаться: на несколько дней в доме воцарилась атмосфера грядущего несчастья, в особенности Памфил с матерью временами не могли сдержать слез. В сентябре 1812 г. Наполеон дошел до центральных районов России. В момент призыва Памфила пала Москва, а его родная Тверская губерния оказалась под угрозой. Однако Памфил не был охвачен патриотическим чувством и не думал о широком политическом контексте происходивших событий. Вместо этого им владело чувство глухой тоски и страха перед необходимостью покинуть привычный для него мир семьи и родной деревни и с головой окунуться в чуждую ему и жестокую жизнь солдата. Единственной опорой для Памфила, как и для подавляющего большинства крестьянских рекрутов в те годы, служила основанная на смирении сила духа, а также молитва и покорность воле Божьей.

До рекрутского присутствия, располагавшегося в Твери, Памфила провожали братья и дед. Тверской губернатор по долгу службы возглавлял присутствие и лично осмотрел Памфила в скором порядке. Медицинский осмотр едва ли был более тщательным. Как только Памфил заявил, что находится в добром здравии, весь осмотр ограничился проверкой зубов и беглым взглядом на его тело. После этого сразу же последовали два основных обряда ритуала, проводившиеся над русским рекрутом: Памфилу выбрили лоб, и он принес воинскую присягу. В течение нескольких дней рекруты были отправлены в Петербург — поскольку доставить их требовалось быстро, они проделали путь на телеге. После назначения в полк Памфил Назаров пережил типичные для новобранца ситуации. Испытав шок от столь неожиданного погружения в чуждую и суровую среду, он сильно заболел: пока он был в горячке, продлившейся две недели, все его деньги и одежду украли. Удар кулаком в лицо, полученный от младшего унтер-офицера, которому Памфил отказался оказать неуставную услугу, был столь же типичным явлением, как и удар палкой за ошибки, допущенные им в обращении с порохом и свинцом на первых учебных стрельбах.

Тем не менее отнюдь не во всех сторонах военной жизни Памфилу Назарову сопутствовали страдания и неудача. Великий князь Константин лично произвел смотр новых рекрутов и назначил их на службу в полк в Петербурге. При росте 1,60 м Памфил был недостаточно высок для службы в Преображенском или Семеновском полках, но Константин отправил его в легкую пехоту лейб-гвардии Финляндского полка. Став лейб-гвардейцем Памфил получил лучшее жалование и настоящий мундир вместо убогого рекрутского мундира, носить который пришлось большинству рекрутов в 1812–1813 гг. Служба в лейб-гвардии была непростым делом: Финляндский полк понес тяжелые потери при Бородино и Лейпциге. Тем не менее полки лейб-гвардии, как правило, держали в резерве: служба в них во время кампании отличалась от той еженедельной мясорубки, в которой оказывались некоторые полки регулярной пехоты. Хотя Памфил Назаров был ранен при Лейпциге, к моменту падения Парижа он снова был в строю и вместе с товарищами испытывал чувство гордости от победы. В отличие от большинства мужчин, призванных в 1812 г., ему было суждено снова увидеть семью: будучи надежным и образцовым лейб-гвардейцем, за одиннадцать лет после войны он трижды получал разрешение на отпуск. Еще более необычным стало то, что, находясь на службе в Финляндском полку, Памфил научился читать и писать. Выйдя в отставку после двадцати трех лет службы в лейб-гвардии, он постригся в монахи, и стал одним из двух рядовых солдат русской армии той эпохи, оставивших после себя мемуары.

До тех пор пока рекруты отвечали требованиям к росту и состоянию здоровья, правительство предоставляло помещикам возможность решать, кто именно из принадлежащих им крестьян отправится в армию. Более состоятельные крестьяне и, разумеется, их соседи со средним достатком предпочитали возложить тяжесть рекрутского набора на плечи бедных односельчан, вносивших меньшую лепту в собираемые с общины налоги. Помещик мог разделять взгляд крестьянской общины на то, что рекрутчину следовало использовать для того, чтобы избавить деревню от маргинальных и не приносивших дохода семей. С другой стороны, некоторые знатные землевладельцы пытались соблюсти очередность рекрутской повинности и защитить уязвимые крестьянские семьи. Преуспевали они в этом или нет, во многом зависело от управляющих имений, поскольку богатые аристократы владели многим имуществом, а их самих в любом случае чаще всего следовало искать в Петербурге, Москве или на воинской службе. Успех также мог зависеть от природы крестьянского общества в том или ином поместье. В тех имениях, которые были в большей степени ориентированы на рынок и в меньшей — заняты исключительно сельскохозяйственной деятельностью, находившемуся на значительном удалении помещику было трудно особенно трудно контролировать состоятельных крестьян.

Одним из десяти земельных владений Ш.К. Ливен было поместье Баки в Костромской губернии общей площадью 70 тыс. га. Расположенное за сотни километров к северу от Москвы, Баки было не приспособлено для ведения сельского хозяйства. Свыше 4 тыс. крестьян, проживавших в имении, сами обеспечивали себя едой, но главным богатством этих земель были леса. Более состоятельные крестьяне в действительности являлись купцами: они владели баржами, на которых справляли лес вниз по Волге, временами до самой Астрахани, располагавшейся на берегах Каспийского моря. Один из самых богатых крестьян Баки Василий Воронин имел в своем распоряжении множество барж и нанимал большое количество крестьян. В состав управления общиной входил его зять Петр Пономарев. Будучи единственным по-настоящему грамотным крестьянином во всем имении, Пономарев являлся мощным связующим звеном между лицами, управляющими имением, и крестьянством. Например, в 1800–1813 гг. Воронин, используя имевшуюся у него власть, сделал так, что рекрутский призыв ни разу не коснулся ни его семьи, ни постоянных покупателей, ни работавших на него людей. Управляющий имением Иван Обручев мирился с властью Воронина. Возможно, здесь имел место подкуп. Быть может, Обручев желал просто спокойной жизни. Возможно, он стал бы утверждать, что, признавая реальный расклад сил внутри имения, он тем самым отстаивал интересы тех, кто его нанял.

Инструкции, которые дала заранее Ш.К. Ливен, состояли в том, что вся крестьянская община должна была собраться и решить, какие дворы могут участвовать в рекрутской повинности, и что затем этим семьям следовало тянуть жребий, чтобы установить очередность отправки своих членов для службы в армию. Ливен также распорядилась о том, чтобы мелкие крестьянские дворы были освобождены от участия в этой процедуре. В 1812–1813 гг. эти принципы были проигнорированы. Кандидатами в рекруты стали многие единственные кормильцы в семьях, что имело трагические последствия для их жен и детей, поскольку семья, не имевшая в своем составе взрослого мужчины, теряла право на земельный надел. В Староусте, одном из многочисленных имений, в рекруты было отдано шестеро мужчин, и двое из них являлись единственными кормильцами в семье. Столь же плохо обстояли дела и у братьев Феофановых: двое из трех братьев в 1812 забрали в армию. Между тем заправлявшая в деревне семья Макаровых, в которой было семеро годных к воинской службе мужчин, не только не дала рекрутов в 1812–1814 гг., но ни разу не сделала этого за все пятьдесят лет, в течение которых в поместье велись рекрутские списки.

В 1813 г. Шарлота Ливен уволила управляющего имением и назначила на его место Ивана Кременецкого, ранее служившего в военном министерстве в качестве личного секретаря Барклая де Толли. Расследование, проведенное впоследствии Кременецким, выявило тот факт, что пятьдесят крестьянских дворов в имении не поставляли рекрутов на протяжении более тридцати лет существования списков. Кострома входила в состав третьего округа ополчения: в отличие от первых двух округов, ополчение здесь было сформировано лишь частично. Впоследствии правительство потребовало от Баки сорок свежих рекрутов, чтобы уравнять тяжесть рекрутской повинности на селе между частновладельческими и государственными крестьянами.

Ш.К. Ливен распорядилась о том, чтобы вместо отправки в армию сорока новобранцев были приобретены рекрутские квитанции (каждая из которых стоила 2 тыс. руб.), и чтобы те крестьянские дворы, которые в прошлом не отдавали членов своих семей в рекруты, внесли за них плату. Каждый из семнадцати крестьянских дворов заплатил по 2 тыс. руб., что было сопоставимо с годовым жалованием генерал-майора русской армии. Этот факт отражает вызывающие недоумение реалии российского общества того времени: семнадцать неграмотных крестьян из захолустных мест Костромской губернии могли внести столь крупные суммы и при этом не разориться. Хотя на какое-то время установилось некоторое подобие справедливости, в долгосрочном плане тактика Кременецкого сплотила против него состоятельных крестьян, имение стало неуправляемым и пришло в упадок. Возможно, мораль этой истории такова. Император не мог править Россией образца начала XIX в. без опоры на дворянство. Быть может, имение Баки, представлявшее собой Российскую империю в миниатюре, не могло управляться или по крайней мере эффективно эксплуатироваться без взаимодействия с проживавшими в нем зажиточными крестьянами.

Александр I и Аракчеев остро ощущали потребность скорейшей доставки подкреплений для полевых армий. Новгородский губернатор, подгоняемый военным министром, который сам испытывал давление со стороны императора, докладывал в начале марта 1813 г., что проводит набор рекрутов со всей строгостью, но что в его губернии некоторые деревни отстоят от губернской столицы более чем на 700 км, а «дороги» в то время года представляли собой море грязи. Ни одно из оправданий не помогло тамбовскому губернатору, который в декабре 1812 г. был смещен с занимаемого поста по причине медлительности и некомпетентности, проявленных в ходе проведения рекрутского набора.

Губернаторы, в свою очередь, оказывали давление на подчиненных и прежде всего — на Корпус внутренней стражи, стремясь завершить набор как можно скорее. Обычно эти отряды были плохо подготовлены и сильно перегружены прочими обязанностями. В губерниях, затронутых наполеоновским вторжением, вопрос поддержания внутреннего порядка становился основным, поскольку крестьяне временами грозили поднять «мятеж», а по деревням и окрестным лесам бродили мародеры. Многие солдаты находились в отлучке, сопровождая военнопленных, тогда как некоторые из лучших офицеров были направлены для несения службы в полки Лобанова-Ростовского. Вдобавок отряды внутренней стражи были обязаны сопровождать все большее количество рекрутов к месту обучения, которые обычно находились на расстоянии сотен километров от их родных губерний. Рижский батальон внутренней стражи прибыл в г. Венден Лифляндской губернии 2 февраля 1813 г. с целью оказания помощи в наборе рекрутов. На момент прибытия он состоял из 25 офицеров и 585 солдат: ко времени отбытия ему пришлось отрядить такое количество личного состава для сопровождения и исполнения других обязанностей, что в нем осталось 9 офицеров и 195 солдат. Батальон был так измотан и разочарован непрестанными рейдами по деревням, отлавливая скрывавшихся рекрутов, что порой они хватали первого, кто попадался им на обочине, чтобы выполнить разнарядку.

Чиновники и предводители дворянства лезли из кожи вон, чтобы набрать необходимое количество рекрутов, однако принудительная массовая мобилизация населения во время войны во многих отношениях была смыслом существования царской администрации. Перед системой вставала сложная задача, для решения которой она и задумывалась. Еще более сложным был поиск достаточного количества офицеров для разросшейся армии — отчасти потому, что численность верноподданных и образованных кандидатов на эту роль была не так уж велика, но прежде всего, потому что потенциальных офицеров редко можно было силой призвать на военную службу. В 1812–1814 гг. боевые генералы чаще сетовали на нехватку офицеров, чем солдат.

В 1812–1814 гг. самым крупным источником пополнения офицерских кадров были дворянские унтер-офицеры, в пехоте имевшие звание подпрапорщика, а в кавалерии — юнкера. Они соответствовали корабельным гардемаринам военно-морских сил Великобритании, иначе говоря, кадетам, которые проходили курс обучения, прежде чем получить офицерское звание. В мирное время большая часть пехотных и кавалерийских офицеров получала звание именно таким образом. Итак, русская армия в июне 1812 г. отправилась на войну, располагая большим количеством молодых кадетов, готовых занять посты, которые освобождались в результате боевых потерь и учреждались по мере расширения состава армии. При появлении свободных мест выбор почти всегда в первую очередь падал на них. В 1812–1814 гг., например, тридцать один юноша получил звание поручика лейб-гвардии Егерского полка, а восемнадцать из них служили в полку до начала войны в качестве дворянских унтер-офицеров. За исключением одного, все они получили офицерское звание в 1812 г. Впоследствии полку пришлось привлечь иные источники получения свежих офицерских кадров. Подобные явления имели место и в других частях армии.

Второй по численности группой новоявленных офицеров были те, кто не являлись сыновьями дворян или офицеров. Большинство получили назначение в те же полки, где они несли унтер-офицерскую службу в мирное время, унтер-офицеры лейб-гвардии часто переводились в армейские полки. Двумя главными требованиями к кандидату на повышение в чине были храбрость и лидерские качества, проявленные на поле боя; кроме того, он должен был уметь читать и писать. Некоторые рядовые получили повышение в XVIII в. и в первое десятилетие царствования Александра I, но потребности военного времени вызвали заметный рост их численности в 1812–1814 гг. Ключевой момент настал в начале ноября 1812 г., когда Александр, столкнувшись с острой нехваткой офицеров, приказал своим военачальникам «произвесть по пехоте, кавалерии и артиллерии сколько найдется юнкеров и унтер-офицеров, хотя и не из дворян, в офицеры из заслуживающих сие звание по службе своей, поведению, отличиям и храбрости».

Как только иссяк потенциальный запас офицеров в армейских полках, пришлось начать их поиск где-то еще. Одним из ключевых источников были кадеты так называемого Дворянского полка: этот урезанный вариант кадетского корпуса, подготовка в котором велась по ускоренной программе, являлся главным нововведением Военного министерства, принятым в предвоенные годы с целью выпуска дополнительных офицерских кадров для растущей армии. В 1808–1811 гг. Дворянский полк направил в армию 1683 кадета. В 1812 г. он выпустил еще 1139 человек, хотя многие из этих молодых офицеров добрались до своих частей только к началу 1813 г. После выпуска многих кадетов и издания многочисленных инструкций Дворянского полка для резервных отрядов в конце 1812 г. последовало временное затишье, но зимой 1812–1813 гг. в «полк» пошел новый поток молодых людей, и в 1814 г. многие из них покинули его стены. К тому времени, однако, бывшие кадеты численно уступали гражданским лицам, которые переходили на службу в армию, порой под давлением своих начальников. Некоторые из этих воинов служили в армии до поступления на гражданскую службу, равно как и большая часть многочисленных офицеров ополчения, которые в 1813–1814 гг. переводились в регулярные полки.

Зимой и в начале весны 1812–1813 гг. сбор и подготовка новых резервных формирований проходили в четырех основных центрах. На северо-западе России Петербург и Ярославль готовили подкрепления для лейб-гвардии, гренадерских частей и корпуса Витгенштейна. 77 тыс. пехотинцев и 18,8 тыс. кавалеристов для основных сил армии Кутузова были собраны неподалеку от Нижнего Новгорода, в 440 км к востоку от Москвы. Ранее подготовка полков, создаваемых по приказу Александра сразу после начала наполеоновского вторжения, была поручена генералам А.А. Клейнмихелю и Д.И. Лобанову-Ростовскому. Теперь же император назначил их командовать новыми резервными формированиями в Ярославле и Нижнем Новгороде соответственно. Более чем семь недель спустя с момента отдачи приказа Клейнмихелю Александр давал инструкции генерал-лейтенанту П.К. Эссену о подготовке 48-тысячного подкрепления для армии Чичагова. Главный штаб Эссена располагался в крепости города Бобруйск в Белоруссии, в 150 км к юго-востоку от Минска. Эссен испытывал столь острую нехватку офицеров, которые должны были тренировать его рекрутов и командовать ими, что выполнил поручение с большим опозданием. В конечном счете его батальоны прибыли к театру военных действий на три месяца позже остальных подкреплений и едва подоспели к Лейпцигской битве. Если бы остальные резервы прибыли с таким же опозданием, русская армия сыграла бы гораздо более скромную роль в ходе осенней кампании, и Наполеон имел бы шанс нанести поражение коалиции в августе и сентябре 1813 г.

Поздней осенью и зимой 1812 г. Д.И. Лобанов-Ростовский отчаянно пытался приступить к формированию своих батальонов в условиях полного беспорядка, воцарившегося после оставления Москвы. Александр и Кутузов, отделенные друг от друга сотнями километров и силами наполеоновской армии, отдавали Лобанову противоречивые приказы. Последний утратил связь со многими из офицеров и даже генералов, которые, как предполагалось, должны были помочь ему с подготовкой новых батальонов. Сильной головной болью был также поиск снаряжения. После уничтожения комиссариатских складов в Москве немыслимо стало раздобыть новое обмундирование, повозки или медные котелки, которые солдаты использовали для приготовления пищи. Последнее обстоятельство было особенно затруднительно для неопытных рекрутов, не привыкших попрошайничать.

К зиме 1812 г. в России стали заканчиваться и ружья. Производство в Туле было прервано, а привоз ружей из Великобритании требовал времени, но даже их не хватало для удовлетворения всей потребности. В начале ноября Александр приказал Лобанову-Ростовскому поставить 776 ружей в каждый резервный батальон численностью 1 тыс. человек, формированием которых тот занимался. Учитывая, что значительная часть свежих рекрутов выбыла из строя по болезни и от истощения, предполагалось, что остальные 224 солдата должны были получить ружья от товарищей, оставленных позади в ходе длинного марша, конечной целью которого было соединение с силами полевой армии. Хотя эта политика, вероятно, была прагматичной и необходимой, она не способствовала укреплению морального духа новобранцев.

При всех тех невероятных затруднениях, с которыми столкнулся Лобанов, военное министерство неизбежно должно было подвергнуться серьезной критике за недостаточно оперативное продовольственное обеспечение войск и их снаряжение. В этих условиях, однако, А.И. Горчаков и его подчиненные зимой 1812–1813 гг. действовали в пределах разумного: центральное комиссариатское управление министерства вместе с офицерами снабжения отправились в Нижний Новгород на подмогу Лобанову. Их задача стала еще более трудно выполнимой, когда в декабре войска Лобанова начали затяжной марш от Нижнего Новгорода к новому месту дислокации в Белице (Белоруссия), общей протяженностью свыше тысячи километров. Закономерность этого маневра была очевидна. Поскольку театр военных действий переместился в Германию, появилась необходимость сосредоточить резервы в западных приграничных районах империи. Военный министр, однако, ранее изо всех сил старавшийся доставить оружие и снаряжение в Нижний Новгород, теперь, среди зимы, вынужден был перенаправить этот поток через сельские районы, в которых война все перевернула вверх дном.

Организовать марш многотысячной массы неопытных войск также было непростым делом. Пока Лобанов-Ростовский был занят тщательными приготовлениями, требовавшими его внимания, он неожиданно получил срочный приказ «Высочайшим Государя Императора именем» «без малейшего упущения времени» и с «крайней строгостью» отвлечь часть своих сил на подавление мятежа в рядах Пензенского ополчения. Мятеж был подавлен без особых усилий, однако тон инструкций графа Н.И. Салтыкова выдавал сильные опасения правительства, что толпы вооруженных крестьян и казаков из числа ополченцев могут устроить резню там, где за сорок лет до них орудовал Пугачев.

Лобанов-Ростовский доложил Александру о своем приезде в Белицу 1 февраля 1813 г. Именно тогда начались самые серьезные испытания. Территория дислокации его войск включала три губернии: Черниговскую на севере, Могилевскую на юге, и Минскую на юго-востоке. Сегодня это были бы территории северной и центральной Украины, юго-востока Белоруссии, а также район Чернобыля. В 1812 г. эти земли значительно уступали центральной части Великороссии по благосостоянию и численности населения. Серьезным вызовом была уже необходимость в одночасье разместить 80 тыс. человек, что по местным масштабам равнялось численности населения целого города. Огромные усилия были потрачены на то, чтобы поселить, прокормить и обучить войска, а также предоставить им медицинское обслуживание.

Однако едва были проведены в жизнь эти мероприятия, как 1 марта Лобанов получил от Александра два новых распоряжения. Эти приказы дышали нетерпением и жестокосердием, которые являлись отличительными признаками А.А. Аракчеева, помощника Александра по всем вопросам, касавшимся резервов и мобилизации тыла. Первую волну подкреплений требовалось направить в расположение полевой армии немедленно. Лобанов был обязан лично досматривать перед отправкой каждое боевое подразделение, чтобы убедиться в том, что они имеют все необходимое снаряжение и провиант. Затем ему самому с остатками войск предстояло двинуться за сотни километров на северо-запад в направлении русско-польской границы, к Белостоку. Ранее император принял решение создать объединенную Резервную армию, которая размещалась бы в районе Белостока и несла ответственность за обучение всех будущих подкреплений и их отправку в полевые армии. Даже согласно первоначальному замыслу, численность этой армии должна была составлять свыше 200 тыс. человек. Лобанов был назначен ее главнокомандующим и получил приказ немедленно представить план развертывания новой Резервной армии.

Лобанов не преувеличивал, когда 1 марта ответил Александру, что питает опасения на свой счет, что его физических сил не хватит на то, чтобы вынести подобное бремя. Последовавшие месяцы, несомненно, были самым волнительным периодом его жизни. В течение недели он представил Александру план организации и расквартирования новой Резервной армии. Сразу после получения 1 марта приказов от Александра, предписывавших немедленную отправку подкреплений, Лобанов отвечал: «Ваше Величество может делать со мной все, что пожелает, и я сложу голову на плахе», но выполнить эту команду было совершенно невозможно. Однако он действительно обещал сделать все, что было в его силах для ускорения отправки войск и оказался верен своему слову. К середине марта он отправил в полевую армию подкрепления общей численностью 37 484 человека.

Не только Лобанов, однако, страдал от срочной потребности полевой армии в подкреплениях. Из 37 тыс. человек 2350 умерли к моменту прибытия подразделений в Варшаву, и еще 9593 человека отстали из-за болезней и истощения. Подкрепления, посланные из Петербурга и Ярославля, понесли схожие потери. Лобанов впоследствии отнес большую их часть на счет истощения: многие из числа выбывших — почти все они были рекрутами-новобранцами — за последние несколько месяцев прошли маршем 3 тыс. км и более, пробираясь через снег и грязь, а под конец через разоренные войной земли, в которых свирепствовал сыпной тиф. Через некоторое время большинство из тех 9 тыс. человек, которые отстали по пути, должны были поправиться и вернуться в свои батальоны. Тем не менее масштаб потерь свидетельствует о том, со сколь огромными трудностями столкнулась Россия, стремившаяся в эти переломные месяцы доставить подкрепления к театру военных действий.

Среди всех трудностей, которые пришлось преодолеть Лобанову и его соратникам, величайшее испытание в 1812–1813 гг. выпало на долю генерала А.С. Кологривова, которому было поручено формирование основной массы кавалерийских резервов армии. Ему предстояло проделать неимоверную работу. Подготовка кавалеристов была гораздо более сложным делом, чем превращение рекрутов в боеспособную пехоту. При наличии хорошего человеческого материала и квалифицированных кадров, проводивших обучение, годных к службе пехотинцев можно было подготовить за три месяца. Для подготовки кавалерии требовалось как минимум в три раза больше времени. Кавалерийский рекрут нуждался в такой же начальной строевой подготовке, что и пехотинец. Крестьянский рекрут должен был уметь стоять прямо, отличать право от лева и идти строевым шагом. Короче говоря, он должен был стать солдатом. Кавалерийскому рекруту требовались навыки владения как холодным, так и огнестрельным оружием. В условиях военного времени необходимость ускоренного обучения рекрутов приводила к тому, что в кирасирских и драгунских полках огневая подготовка могла поначалу вестись ветеранами. Но легкий кавалерист, ничего не знавший о принципах стрельбы, об огнестрельном оружии и правилах несения сторожевой службы, представлял опасность для своих товарищей.

Самым сложным было первое знакомство крестьянского рекрута со своим конем. В отличие от казаков, выросших в седле, немногие крестьяне умели ездить верхом, хотя на руку Кологривову было то, что большая часть первой 20-тысячной партии рекрутов являлись выходцами из южных Орловской, Воронежской, Тамбовской и Киевской губерний, где было много лошадей, а в некоторых районах еще и конезаводов. Лошади, взятые для русской легкой кавалерии и драгунских войск из степных табунов, были храбрыми животными. Непродолжительная, но беспощадная дрессировка часто приводила к тому, что поначалу с ними было трудно совладать. Не упрощало рекруту жизнь и то обстоятельство, что в военное время кобыл приходилось принимать в армию больше обычного. Это не добавляло исправности кавалерийским эскадронам, укомплектованным жеребцами. Несмотря на все перечисленные сложности, кавалерийскому рекруту приходилось быстро управляться со своей лошадью. Он должен был научиться ездить верхом сначала в одиночку, а затем в строю, совершая все более сложные маневры на все большей скорости. Ключевым моментом было также умение поить, кормить свою лошадь и заботиться о ней должным образом, в противном случае кавалерийский полк в условиях военных тягот быстро бы утратил свою целостность.

В 1813–1814 гг. русская кавалерия получала лошадей из нескольких источников. Полевая армия реквизировала и даже иногда покупала некоторое количество лошадей в государствах, через которые пролегал ее маршрут: самым удачным ее ходом был захват части конных заводов короля Саксонии. Весной 1813 г., однако, Александр распорядился, чтобы за границей лошадей больше не покупали, поскольку в России они обходились гораздо дешевле. Всех кавалеристов полевой армии, под которыми пали лошади, отсылали обратно к Кологривову для получения новых лошадей и оказания помощи в формировании резервных эскадронов.

Небольшое число лошадей, приобретавшихся в России, поступало из казенных конюшен — как зимой 1812–1813 гг., так и впоследствии. Это были хорошие животные, но большая их часть являлась резервом для кирасир и драгун лейб-гвардии. Гораздо больше лошадей приобреталось усилиями офицеров, отвечавших за конское пополнение, иначе говоря, обычным порядком, принятым в мирное время. Однако сами по себе эти офицеры не могли удовлетворить сильно возросшие потребности военного времени. Кроме того, цены на лошадей сильно выросли. В сентябре 1812 г. Александр направил командира Корпуса внутренней стражи Е.Ф. Комаровского в Волынь и Подолье для набора лошадей вместо рекрутов. Он обеспечил доставку более 10 тыс. лошадей — этого количества была достаточно для пятидесяти полноценных эскадронов — из двух губерний. Затем эта схема была применена по всей империи, а Комаровского назначили ответственным за ее исполнение. Через некоторое время он отправил генералу Кологривову еще 37 810 лошадей. Кроме того, начиная с зимы 1812–1813 гг. губернаторы купили для кавалерии Кологривова 14 185 лошадей. Столь крупные цифры свидетельствуют о том, как богата была Россия лошадьми, особенно если учесть, что сюда не было включено большое количество животных, приобретенных для артиллерии и армейских обозов.

Помимо приобретения новых лошадей, руководство армии приложило немалые усилия к тому, чтобы сохранить тех, что у нее уже были. В декабре 1812 г. Кутузов приказал кавалерийским военачальникам «от кавалерии отобрать лошадей, не могущих вынести трудностей кампании, больных, раненых и совершенно худых отправить по левому берегу Днепра к стороне Сычевского уезда, где и неприятель не был, и продовольствие изобильное». Вплоть до взятия русскими Парижа в 1814 г. поддерживался курс на предоставление лошадям возможности для отдыха и восстановления сил в специально отведенных для этого помещениях, располагавшихся за линией аванпостов. Невозможно сказать, какое именно количество лошадей оказалось в первом атакующем эшелоне, но оно, несомненно, было значительным. Одна 2-я кирасирская дивизия отправила 164 из тысячи лошадей, имевшихся в ее распоряжении, и у нас нет оснований полагать, что это не было типичным явлением.

В начале лета 1813 г. поручик Дурова, молодой офицер уланского полка, вышла на службу после взятого по болезни отпуска. Дурова была уникальным офицером российской армии — женщиной, много лет прослужившей в армии и в течение всего этого времени хранившей свою тайну. Подобно всем шедшим на поправку военнослужащим, которые направлялись из России для несения активной военной службы, она получила назначение в Резервную армию, что сильно облегчало задачу пополнения рядов последней ветеранами. Дурову отправили в кавалерийское депо, которое на тот момент переместилось в Слоним, приказав ей и еще трем офицерам «откармливать усталых, раненых и исхудавших лошадей всех уланских полков». Она добавляла: «…на мою часть досталось сто пятьдесят человек и сорок человек улан для присмотра за ними», что является лишним напоминанием о том, как много сил отнимала забота о лошадях в кавалерийских частях. Каждое утро после завтрака «иду осматривать свою паству, размещенную по конюшням; при мне ведут их на водопой; по веселым и бодрым прыжкам их вижу я, что уланы мои следуют примеру своего начальника: овса не крадут, не продают, но отдают весь этим прекрасным и послушным животным; вижу, как формы их, прежде искаженные худобою, принимают свою красивость, полнеют, шерсть прилегает, лоснится, глаза горят, уши, едва было не повисшие, начинают быстро двигаться и уставляться вперед».

Наряду с лошадьми Кологривову прежде всего были нужны подготовленные кадры. К зиме 1812 г. в составе кавалерийских полков полевой армии имелось великое множество эскадронов неполной численности, обычно с непропорционально малым числом обер- и унтер-офицеров. По предложению Александра Кутузов создал в большинстве кавалерийских полков три, два или в крайнем случае всего один полностью укомплектованный эскадрон для несения службы в боевой обстановке. Остальные обер-, унтер-офицеры и ветераны были отправлены в помощь Кологривову, работавшему над формированием резервной кавалерии. В ходе весенней кампании 1813 г. Смоленский драгунский полк, например, разместил два эскадрона в расположении полевой армии. Тогда же 18 офицеров и 89 прочих военнослужащих полка были посланы в Слоним для соединения с Кологривовым. Изобиловавший статистическими сведениями подробный рапорт о Резервной армии, который Лобанов представил в конце войны, свидетельствовал, что в составе кавалерии Резервной армии было гораздо больше ветеранов и значительно больше обер- и унтер-офицеров по сравнению с пехотой. Если принять в расчет особенности кавалерийской подготовки и службы, этот факт представляется чрезвычайно важным.

Щедрые поступления лошадей, офицеров и опытных солдат во многом объясняют, почему Кологривов достиг успеха в формировании кавалерийских резервов, но не раскрывают всей сути явления. По свидетельству адъютанта Кологривова поэта А.С. Грибоедова, его шеф организовал не только конский лазарет, кузницы и прочие вспомогательные части кавалерийского депо, но и подбирал рекрутов с необходимыми навыками, обучал тех, кто таковых не имел, и организовывал мастерские по изготовлению конской сбруи, седел и пошиву обмундирования, тем самым не только экономя государству крупные суммы денег, но и освобождая себя от излишней зависимости от Комиссариатского департамента Военного министерства.

Между мартом и сентябрем 1813 г. Кологривов отправил в полевую армию 106 эскадронов. В ноябре 1813 г. он послал еще 63, и почти столько же было готово к отставке. Д.И. Лобанов-Ростовский большую часть своего времени потратил на досмотр боевых подразделений Резервной армии перед их отправкой в полевую армию. Его отзывы о кавалерии всегда были исключительно лестными. Обычно он выражал удовлетворение и состоянием своих пехотных и артиллерийских резервов, но в артиллерии нарекания часто вызывали лошади, а в пехоте — снаряжение. Хотя он считал большую часть готовой к отправке пехоты хорошо обученной, встречались и исключения. В декабре 1813 г., например, он отмечал, что личный состав резервов, отправляемых в тот момент для усиления корпуса Витгенштейна, слишком молод, и ему требуется больше времени для того, чтобы подготовиться к сражению.

Однако, по всей вероятности, наиболее верными были суждения иностранцев, поскольку они имели склонность к аргументированным сопоставлениям. 8 июня 1813 г. сэр Роберт Вильсон наблюдал, как Александр проводил смотр резервов лейб-гвардии и гренадер, только что прибывших из Петербурга и Ярославля. Зная о том, что они находились на марше три последних месяца, император был поражен их внешним видом:

«Тогда эти пехотинцы <…> и их материальная часть выглядели так, словно они только что покинули казармы для участия в параде. Всадники и их лошади выглядели столь же свежими. Воины и лошади в России представляют собой исключительно поразительный материал для военной службы. Если бы английские батальоны прошли одну десятую часть такой же дистанции, они бы хромали в течение последующих нескольких недель, а от их первоначального снаряжения остались бы одни воспоминания. Все наши лошади охромели бы, а их спины были бы натерты настолько, что к ним невозможно было бы прикрепить седла».

Полковник Рудольф Фридрих возглавлял отдел истории прусского генерального штаба. Он не сомневался в том, что русские резервы, прибывшие во время перемирия, намного превосходили прусские и австрийские подкрепления, которые тогда же пополнили полевые армии союзных держав. Русские были «прекрасными солдатами, хотя, разумеется, не отличались умом, но были отважны, послушны и неприхотливы. Их оружие, одежда и снаряжение были очень хороши, и в целом они были хорошо обучены». Прежде всего эти солдаты, пережившие долгие месяцы изнуряющих маршей, были чрезвычайно упрямы и никогда не унывали. Что касается кавалерии, то она была «в целом прекрасно выезжена, хорошо обучена и имела безупречные обмундирование и снаряжение». Единственное критическое замечание Фридриха о русских подкреплениях состояло в том, что «только егерские полки были обучены вести перестрелку».

Что касается обучения, то его успешному проведению способствовало то, что основная часть резервов прибыла в лагеря полевой армии к концу июня. Большинство резервных подразделений разделили на составные части и распределили по батальонам и эскадронам армии. В июле стояла хорошая погода, у полков полевой армии имелось свободное время, и ветераны могли спокойно завершить обучение резервов, включая интенсивную стрелковую подготовку. Ф.Ф. Шуберт был начальником штаба кавалерии барона Корфа в составе корпуса Ланжерона. В своих мемуарах он писал:

«Из России в полки прибыли резервные эскадроны, свежие рекруты и запасные лошади, а обучение и тренировка воинов и лошадей длились с утра до вечера: это была очень лихорадочная, кипучая и энергичная деятельность… То же самое происходило в пехоте и артиллерии… Наши усилия окупились сторицей, так как под конец перемирия состояние российской армии было лучше, чем в начале войны: она была полностью укомплектована, хорошо экипирована, полна храбрости и желания схлестнуться с врагом, а также имела в своих рядах больше, чем когда бы то ни было испытанных в боях генералов, офицеров и солдат».

Русские подкрепления, двигавшиеся весной и летом на запад, пополнили не только полевую армию, но также и стратегический резерв коалиции, или так называемую Польскую армию, приказ о формировании которой Александр направил Беннигсену в начале июня. Четыре пехотных дивизии Беннигсена весной блокировали крепости Модлин и Замостье. Часть входивших в них боевых подразделений также выполняли функции внутренней стражи в Польше. В какой-то момент их общая численность не превышала 8 тыс. человек. Однако к концу перемирия только эти четыре дивизии насчитывали 27 тыс. человек. В сентябре армия Беннигсена, вобравшая в себя корпус ополченцев графа П.А. Толстого, повела наступление в Силезии с целью соединения с основными силами союзников.

Но армия Беннигсена не могла так просто отправиться в Саксонию, оставляя без присмотра французский гарнизон, засевший в Модлине и Замостье, и выводя все войска из герцогства Варшавского. К началу осенней кампании Наполеон был готов к действиям в Силезии, находясь на расстоянии одного прыжка от польской границы. Многие поляки ожидали его с нетерпением. Если бы Наполеон пошел в наступление через Силезию, контролируемые французами крепости в Данциге, Модлине и Замостье приобрели бы особую значимость. Когда Александр приказывал Беннигсену двигаться вперед, он тем самым давал инструкции Резервной армии Д.И. Лобанова-Ростовского, согласно которым она должна была пройти через герцогство Варшавское, принять у Беннигсена эстафету в деле блокирования Модлина и Замостья, присматривать за Варшавой и Люблином и держать в благоговейном страхе польское население. В то же время Лобанову предписывалось продолжить обучение войск и готовить новые подкрепления к отправке в полевую армию.

В последние месяцы войны Резервная армия весьма успешно играла ключевую роль в стратегии Александра. Развернув войска Лобанова на территории герцогства Варшавского император, предоставил свободу действий армии Беннигсена, которая смогла внести крупнейший вклад в осеннюю кампанию 1813 г. Блокада Модлина и Замостья, осуществлявшаяся силами Резервной армии, привела к капитуляции обеих крепостей к исходу 1813 г. В течение всего этого времени в полевую армию, располагавшуюся в Германии и Франции, продолжали прибывать подкрепления. В конце войны Резервная армия, усиленная войсками, освободившимися после падения Данцига, и первым эшелоном новобранцев, оказавшихся в армии в результате 85-го рекрутского набора, достигла небывалой мощи: в ее списках значилось 7 тыс. офицеров и 325 тыс. солдат. Как это обычно бывает, цифры на бумаге не вполне точно отражали действительную численность военнослужащих. Более того, многие из солдат были не до конца обучены и не полностью вооружены, а почти четверть — больны. Тем не менее в случае продолжения борьбы против Наполеона нет сомнений в том, что Россия смогла бы исполнить свой воинский долг на поле боя. Здесь следует также упомянуть, что в тот момент, когда другие державы могли пытаться оспорить право Александра на Польшу, он не только располагал грозной армией, способной удержать их от этого шага, но и мог указать им на свежие силы общей численностью свыше четверти миллиона человек, находившиеся на той самой территории, на которую он заявлял претензии.