В кампании 1814 г. военные операции переплетались с дипломатическими маневрами и велись с учетом внутриполитического положения Франции. Это было неизбежным следствием успеха, которого коалиция добилась в 1813 г. Задачей союзного договора, подписанного в Теплице в сентябре 1813 г. между Россией, Пруссией и Австрией, было вытеснение Наполеона за Рейн и восстановление независимости Германии. К ноябрю 1813 г. эта цель была достигнута. Теперь союзникам предстояло решить, следует ли им и в дальнейшем стремиться выполнить поставленные ранее ограниченные военные задачи или пойти дальше. Если они останавливались на последнем варианте, тогда им требовалось достичь соглашения относительно новых целей. Что бы они ни решили, им нужно было иметь дело с французским правительством, которое станет вести мирные переговоры, а затем возьмет на себя исполнение достигнутых договоренностей. Усталость, накопившаяся за время наполеоновских войн, вполне могла подтолкнуть французов к кратковременному миру, но после двадцати двух лет войны союзники жаждали длительного мира, а не просто временного перемирия. Разработка такого устройства, которое гарантировало бы мир и стабильность в Европе, удовлетворяло интересы союзников и было приемлемо для французского общества, была сопряжена с неизбежными трудностями.

Следовало ли союзникам предложить Франции вернуться в ее так называемые «естественные границы», проходящие по Рейну, Альпам и Пиренеям, как было предусмотрено в тексте Теплицкого договора? Или же им нужно было стремиться ограничить Францию в пределах ее «исторических» границ, под которыми имелись в виду земли, находившиеся во владении французского короля в 1792 г.? Тесно взаимосвязанным с двумя предыдущими был вопрос, следовало ли союзникам вести переговоры с Наполеоном или низвергнуть его? Вероятно, можно было представить, что Наполеон позволит заключить мир, основанный на принципе «естественных границ», но только очень большой оптимист мог поверить, что французский император станет рассматривать соглашение, возвращавшее его страну в пределы бывших владений короля, как нечто большее, чем временное перемирие. Однако союзники отдавали себе отчет в том, что навязать французам политический режим было не в их силах и не в их интересах. Их армии не могли находиться во Франции вечно. Скорее рано, чем поздно им потребовался бы такой французский режим, который обладал бы достаточной легитимностью, чтобы принять условия мира и удержаться у власти после того, как во французском обществе пройдет вызванное войной чувство усталости. У союзников было много поводов для разногласий относительно того, какого рода политический режим наилучшим образом подойдет под намеченную программу. Очевидно было лишь одно: чем в большей степени режим стал бы восприниматься как навязываемый союзниками, тем сложнее ему было бы снискать поддержку у французского народа.

Это были сложные вопросы, и на них не имелось четкого ответа. Взаимные подозрения и споры в лагере коалиции обострялись вследствие столкновения интересов по вопросу об окончательном послевоенном устройстве Европы в целом. Прямыми и косвенными методами Наполеон управлял большей частью Польши, Германии, Италии и исторических Нидерландов. Теперь предстояло решить судьбу всех этих территорий, и это решение несло в себе огромные последствия для могущества, статуса и безопасности всех стран, входивших в коалицию. Прежде всего речь шла о Польше, точнее сказать о герцогстве Варшавском, которое составляли территории, после разделов Польши входившие в состав Пруссии и Австрии. Александр I хотел, чтобы они достались России. Согласно широко распространенному тогда мнению, баланс сил в Центральной и Восточной Европе зависел от решения этого вопроса. Разногласия по поводу того, как именно следовало разделить Польшу, привели к развалу 1-й коалиции перед лицом революционной Франции. Они также являлись наиболее вероятным камнем преткновения и для нынешней коалиции. Равным образом польский вопрос не мог рассматриваться отдельно от вопроса о взаимоотношениях с Наполеоном и Францией. Перед лицом русско-прусского единства Австрия смотрела на Францию как на возможного союзника. Если бы французы вследствие заключенного мира были чрезмерно ослаблены или унижены, они перестали бы подходить для этой роли. С другой стороны, Франция, обязанная венскому кабинету умеренными мирными условиями и управляемая Наполеоном, зятем Франца I, могла бы стать ценным противовесом могуществу России.

Хотя между всеми союзными державами существовала некоторая напряженность, самым серьезным был конфликт между Австрией и Россией. Одной из ключевых сфер, где сталкивались их интересы, являлись Балканы. В 1808–1812 гг. русские были очень близки к тому, чтобы завоевать всю территорию современной Румынии и превратить Сербию в зависимое от России государство, тем самым повысив авторитет и влияние русских на Балканах. Лишь угроза наполеоновского вторжения убедила Петербург отказаться от этой затеи, однако никто в Вене не был столь наивен, чтобы поверить, что этим дело и кончится. Если смотреть шире, австрийцы опасались растущего могущества России, лишним чему свидетельством стал 1812 г. Практически полная географическая неуязвимость России, сила ее армии и количество имевшихся в ее распоряжении ресурсов — все это делало Российскую империю державой, которая внушала страх ее соседям.

Тем не менее опасения Австрии не следует преувеличивать, в 1814 г. Австрия своей мощью еще не сильно уступала России. До 1914 г., когда Россия усилилась в результате стремительного роста населения, а австрийская армия оказалось ослабленной вследствие конфликтов между различным национальными группами внутри империи Габсбургов, было еще далеко. Что же касается 1814 г., то австрийцы даже собственными силами могли оказать упорное сопротивление России. Действуя же в союзе с Пруссией, они имели все шансы нанести ей поражение. Во многих отношениях главной проблемой для Меттерниха в 1814 г. была сплоченность Пруссии и России, что позволяло последней действовать более уверенно и давало возможность беспрепятственного прохода в Центральную Европу. Русско-прусский альянс грозил Австрии изоляцией и шел вразрез со стремлением Меттерниха к созданию германского блока, который в значительной степени лишил бы Францию и Россию влияния в Центральной Европе. Внутри самого союзного блока природные богатства Австрии и историческое наследие Габсбургов естественным образом обеспечивали Вене главенство. В то же время Меттерних предвидел, что гарантией мира и равновесия в Европе в целом был бы баланс сил между Францией и Россией.

Виды австрийцев на будущее имели некоторую поддержку внутри прусского правительства. Когда в феврале 1813 г. между Россией и Пруссией шли переговоры по поводу заключения Калишского договора, сильные разногласия вызывал вопрос о судьбе некогда принадлежавших Пруссии территорий в составе герцогства Варшавского. Ближайший советник прусского короля генерал-майор К.Ф. Кнезебек разделял опасения высшего генералитета Австрии, связанные с возможным маршем на Париж и свержением Наполеона.

Кнезебеку противостояли Г.Л. Блюхер, А. Гнейзенау и Силезская армия. Их взгляды порой недооценивают, утверждая, что в их основе лежала лишь жажда мести и стремление к воинской славе. Это несправедливо. Генерал-квартирмейстер Силезской армии барон К. Мюффлинг, невозмутимый штабной офицер, в личном плане был гораздо ближе к Кнезебеку, чем к Гнейзенау или Блюхеру. Однако он разделял их мнение, что длительный мир требовал отстранения Наполеона от власти. Мюффлинг полагал, что если бы Наполеон сохранил свои полномочия, тогда после короткой передышки и перегруппировки сил он непременно попытался бы перечеркнуть все результаты мирного урегулирования. Его поддержали бы все ветераны его армии, на тот момент находившиеся в плену у союзников или в госпиталях. В то же время, добавлял Мюффлинг, когда Наполеон начал бы наступление, переправившись через Рейн, российская армия находилась бы за тысячу километров и не смогла прийти на выручку Пруссии.

В конечном счете политику Пруссии определял Фридрих-Вильгельм III. Король разделял взгляды Мюффлинга и был удовлетворен соглашением, достигнутым в Калише. Поскольку Фридрих-Вильгельм недавно прошел через терзания, связанные с принятием важного решения о поддержке России в феврале 1813 г., он страстно не желал его пересматривать. В любом случае он доверял Александру I и восхищался им. Король также был благодарен российскому императору за то, что тот не оставил Пруссию на произвол судьбы во время мирных переговоров в Тильзите и избавил его королевство от Наполеона в 1813 г. Очень скоро русско-прусскому союзу было суждено стать еще теснее, поскольку старшая дочь прусского короля стала супругой младшего брата Александра I Николая Павловича, впоследствии унаследовавшего российский престол.

Великобритания стояла несколько в стороне от соперничества, развернувшегося между континентальными державами. Ее участие в коалиции, освободившей Германию в 1813 г., ограничивалось преимущественно тем, что она ссужала армии союзников деньгами. Однако к зиме 1813–1814 гг. ситуация изменилась. С освобождением Германии и приближением момента заключения окончательного мира, Англия решила быть поближе к центру событий. Континентальные державы по своему горькому опыту знали, что если Англия и Франция продолжат войну, то остальные страны в конце концов окажутся в нее втянутыми. Демобилизация армий, восстановление финансов и международной торговли в этом случае были бы затруднительны. Таким образом, требовалось подключить Великобританию к процессу мирного урегулирования, и ее союзники на континенте надеялись, что она поможет склонить Францию к миру, вернув ей значительную часть ее заморских колоний, захваченных Англией в период 1793–1814 гг.

В 1813 г. английские представители при дворах трех союзных держав были не самыми выдающимися дипломатами. Лорд У.Ш. Каткарт и сэр Ч. Стюарт были генералами, скорее желавшими принять участие в боевых действиях, чем вести переговоры. Между тем лорд Д. Абердин, 28-летний английский посол в Австрии, даже не умел как следует говорить по-французски и неизбежно оказывался не в состоянии противостоять напору Меттерниха. В одном австрийском источнике отмечалось, что «из всех трех [послов. — Прим. пер.] лишь Абердин обладал некоторой склонностью к дипломатии, хотя и не имел соответствующего опыта. У двух других не было ни склонности, ни опыта». Союзники направили в Лондон просьбу, чтобы англичане прислали к ним политического тяжеловеса, который мог бы провести переговоры. В ответ на это в главный штаб коалиции в январе 1814 г. прибыл виконт Р.С. Каслри, один из самых способных министров иностранных дел в истории Великобритании.

Однако ключевым моментом было то, что Великобритания являлась самым могущественным из четырех союзников. После поражения в войне за независимость США, Соединенное королевство оказалось перед вызовом, брошенным ей военно-морскими силами Франции, Испании и Голландии. К 1814 г. англичане сумели разгромить флот этих трех держав, на морях установилось господство военно-морских сил Великобритании. За этим стояли сильнейшие в мире торговый флот и кораблестроительная промышленность Англии, в свою очередь основанные на необъятном финансовом и торговом потенциале Соединенного королевства. Шотландия и Ирландия, исторически служившие потайным входом на территорию Англии, теперь надежно контролировались из Лондона. Помимо перечисленных фундаментальных элементов, из которых складывалось могущество Великобритании, нельзя не упомянуть об А.У. Веллингтоне и его солдатах — лучшей армии и лучшем генерале в истории Англии за два предшествующих столетия. В 1814 г. входившим в коалицию монархам было известно, что наступление Веллингтона вглубь территорий южной Франции удерживали маршала Сульта и свыше 40 тыс. солдат, находившихся под его командованием, вдали от главного театра военных действий на севере страны. Кроме того, следует подчеркнуть что логика межгосударственных отношений в Европе работала на пользу Великобритании. Континентальные державы-союзницы часто могли негодовать по поводу богатства и безопасности Англии, однако угроза их ключевым интересам всегда в большей степени исходила со стороны их непосредственных соседей, имевших с ними сухопутную границу. Они разделяли приверженность Великобритании идее европейского баланса сил, исходя из соображений собственной безопасности. Однако баланс сил на континенте означал, что прочие государства не могли бросить серьезный вызов английскому морскому и колониальному владычеству.

Эти реалии сказались на ходе мирных переговоров. Великобритания настаивала на том, чтобы вопрос о «морских правах», т. е. о международном морском праве, не поднимался во время переговоров. Англичане своего добились, и русских это не обрадовало. Генеральный консул России в Лондоне писал, что до самого конца войны английский флот продолжал заключать под стражу российские суда и грузы. Временами у экипажей этих судов действительно имелись при себе поддельные документы, но в любом случае доказать обратное подозрительным британским офицерам было чрезвычайно сложно. Российское посольство никогда не ставилось в известность о том, что судно арестовано, и все последующие процедуры велись тайно и медленно. Даже если англичане в конце концов признавали, что русские суда действовали в рамках закона, долгие проволочки вызывали разорительные убытки. Ни извинений, ни компенсации от англичан ни разу не последовало, а британские офицеры ни разу не были наказаны за то, что по ошибке или по злому умыслу задерживали российские суда. Однако в 1814 г. перед Россией стояли более приоритетные задачи, чем упорядочение морского права, и она была не в том положении, чтобы вызывать раздражение Лондона.

Самые важные территориальные приобретения за 1793–1814 гг., немыслимые без господства англичан на море, были сделаны Соединенным королевством в Индии и поэтому не обсуждались в ходе мирных переговоров. Равным образом была обойдена молчанием негласно существовавшая торговая империя англичан, заполнявшая собой вакуум, образовавшийся в результате ухода испанцев из Южной Америки. Предметом переговоров стали колонии, отбитые англичанами у Франции и ее союзников, и лондонский кабинет продемонстрировал мудрость и умеренность, вернув, например, богатые территории Восточной Индии голландцам. Однако Англия сохранила за собой Мальту, Кейп-Код и ряд островов в Индийском океане, что усилило ее контроль над морскими путями. Некоторые военные цели Великобритании в Европе были достигнуты уже в декабре 1813 г. Например, была освобождена Испания. Одной из нерешенных приоритетных задач являлось сохранение бельгийского побережья в дружественных Англии руках. Без этого, писал Р.С. Каслри, английский флот будет вынужден находиться в состоянии постоянной боевой готовности. Однако ни одна европейская держава, за исключением Франции, не препятствовала Англии в этом, и в то самое время, когда Каслри писал приведенные выше строчки, восстание голландцев против Наполеона обещало решить бельгийскую проблему приемлемым для лондонского кабинета образом. В этих условиях Великобритания была в состоянии сохранить баланс сил между союзниками, помогая улаживать их споры и борясь против тех из них, чья мощь или притязания начинали представлять угрозу ее интересам.

В 1814 г. большая часть этой «борьбы» была направлена против России, отчасти потому, что она являлась самой могущественной континентальной державой в составе коалиции, а также потому, что цели и образ действий Александра I порой казались англичанам неясными и даже вызывали у них опасения. Александр I оказывал еще большее влияние на внешнеполитический курс своей страны, чем это делал Меттерних у себя дома. Если Меттерних направлял политику Австрии на том основании, что его монарх и, несомненно, австрийская элита в целом разделяли взгляды Меттерниха и верили в то, что он способен отстоять их интересы, то Александр I руководил политикой России потому, что был самодержцем. Вовсе не выражая единодушный взгляд правящих кругов России, по ряду ключевых вопросов император оказывался в значительном меньшинстве.

С точки зрения многих советников Александра I, проблема заключалась в том, что истощенная Россия растрачивала свои богатства и солдат для решения проблем, которые далеко отстояли от коренных интересов империи. А.И. Чернышев был не просто очень лояльным, но и превосходным подданным. Но даже он в ноябре 1813 г. писал, что «Россия больше, чем все прочие союзные державы, нуждается в скорейшем мире: она давно уже лишена всякой торговли, ей нужно привести в порядок финансы <…> лучшие русские провинции опустошены и требуют безотлагательной помощи. Только окончание войны залечит все эти раны».

Очень немногие советники Александра I не согласились бы с этим. Адмирал А.С. Шишков ранее выступал против того, чтобы переправляться через Неман на территорию Германии. Идея переправиться через Рейн во Францию довела его практически до истерики. Министр финансов Д.А. Гурьев предупреждал, что еще один год войны грозит государству банкротством. М.И. Кутузов скончался, Н.П. Румянцев был изолирован, но их призыв подхватил А.А. Жомини, который напоминал российскому императору, что граница по Рейну удерживается могущественной Францией, а побережье Бельгии представляет исключительную важность для российских интересов, поскольку лишь отсюда было возможно сдерживать «грозную мощь Великобритании». Представители российского высшего генералитета в Силезской армии придерживались той же линии, что и Г.Л. Блюхер. Будучи эмигрантом-роялистом, А.Ф. Ланжерон имел личные причины на то, чтобы добиваться свержения Наполеона с престола, однако и Ф.В. Остен-Сакен привел в ужас собравшихся в Нанси сановников, отчаявшихся сидеть между двух стульев, и призвал их поднять вместе с ним бокал за «смерть и уничтожение тирана, который так долго был бичом французского народа и чумой для Европы». С другой стороны, в штабе самого Александра I многие его ближайшие советники были гораздо более осторожны и склонялись в сторону компромиссного мира.

К.В. Нессельроде развеял опасения своего тестя, российского министра финансов, высказав мысли, которые, несомненно, одобрил бы Александр I: «Войска получают продовольствие и почти все обмундирование за счет тех стран, где ведутся военные действия; конвенции с Пруссией и Австрией очень выгодны для нас, мы пользуемся всеми доходами с герцогства Варшавского, и для меня непостижимо, отчего война оказывается столь обременительной». С другой стороны, главный помощник Александра I по дипломатическим вопросам был не согласен с императором по двум ключевым проблемам, которые имели первостепенное значение не только для российского императора, но и для отношений России с союзниками. Таковыми являлись судьба Польши и вопрос о том, следовало ли идти на Париж и искать способы свергнуть Наполеона. Хотя К.В. Нессельроде знал, что его совет придется Александру I не по душе, он продемонстрировал моральное мужество, продолжая отстаивать то, что, по его мнению, отвечало истинным интересам государства.

Нессельроде представил Александру I свою главную записку по польским делам еще в январе 1813 г. В ней утверждалось, что умиротворение Польши посредством создания автономного польского королевства не сильно укрепит положение России и будет иметь роковые последствия. Подобный шаг одновременно отдалит венский кабинет и приведет в ярость патриотически настроенную часть русского общества, которая полагала, что своим недавним поведением по отношению к России поляки не заслужили каких бы то ни было уступок. В более отдаленной перспективе самодержавному правителю России будет чрезвычайно трудно одновременно выполнять функции конституционного короля Польши. Поскольку ничто и никогда не смогло бы отнять у польской элиты надежду на обретение независимости, конечным результатом включения герцогства Варшавского в состав империи могла стать утрата губерний, в которых преобладало польское население и которые на тот момент являлись частью западных приграничных территорий Российской империи.

К зиме 1813 г. взгляды К.В. Нессельроде остались без изменений. В то же время он давал Александру I неприятный совет касательно переговоров с Наполеоном. Нессельроде писал, что коалиция выполнила свои военные задачи. Теперь представилась возможность заключить мир, вследствие которого «Ваше Величество получите возможность спокойно трудиться на благо своих подданных, залечить нанесенные войной глубокие раны, установить выгодную линию западных границ империи, оказывать на другие правительства благотворное и согласное со справедливостью влияние, основанное на памяти об оказанных им Вами услугах». В отличие от данной определенности, «невозможно было ручаться за последствия продолжения войны ради удовлетворения чрезмерных притязаний».

Взгляды, обнаруженные К.В. Нессельроде, подорвали веру Александру I в него. Графиня Нессельроде писала мужу, что он слишком близок к Меттерниху — как в личном плане, так и по убеждениям. Частные письма самого Нессельроде демонстрируют с трудом подавляемое разочарование императором. В начале 1814 г. подобное чувство разочарования испытывали многие ключевые фигуры в лагере коалиции. Александр I казался им не просто властным человеком: они считали, что порой он движим сугубо личными и мелочными соображениями. В одном из своих первых докладов английскому премьер-министру из ставки коалиции лорд Р.С. Каслри писал: «…я полагаю, что величайшая опасность в настоящий момент заключается в той рыцарственной тональности, в которой император Александр склонен продолжать войну. Он испытывает личное чувство по отношению к Парижу, отличное от всех политических и военных комбинаций. Он, кажется, ищет случая войти вместе со своей великолепной гвардией в неприятельскую столицу, — возможно, для того, чтобы в силу свойственных ему милосердия и снисходительности явить тем самым контраст» по отношению к уничтожению Москвы.

Замечания Каслри отличались проницательностью. В 1814 г. Александр I часто позволял себе действовать под влиянием личных и даже мелочных соображений, которые имели мало общего с интересами России. Свою роль победителя и мироносца он видел как личный апофеоз. Он также помнил, что в 1812 г. ему пришлось в одиночку …противостоять неуязвимому, как тогда казалось, противнику, чья огромная армия включала мощные воинские контингента австрийцев и пруссаков. В следующем году он много рисковал и выказал большое умение и терпение, сумев привлечь в ряды победоносной коалиции сначала Пруссию, а затем и Австрию. К февралю 1814 г. Александр чувствовал, что в награду за свои усилия он получил лишь незаслуженно сильное недоверие и критицизм со стороны не только союзников, но и многих своих советников. Человеку всегда сложно справиться с экзальтацией в сочетании с задетыми чувствами. Еще более запутанной ситуацию делало то обстоятельство, что взгляды Александра I на международные отношения никогда не ограничивались сферой сугубо «реальной политики». Его давние идеалистические представления о международном взаимодействии теперь испытали влияние христианских убеждений, которые незадолго до этого открыл для себя российский император и которые приводили в замешательство остальные державы, в сфере внешней политики руководствовавшиеся принципом утилитарного прагматизма.

Однако главное — это не просто понять чувства Александра I, необходимо признать, что основное содержание его политики было рациональным и во многих случаях более правильным, чем утверждали его критики. Делом огромной важности для Российской империи было примирить устремления поляков с соображениями безопасности России. Попытка, предпринятая Александром I в этом направлении, отличалась великодушием и изобретательностью. В конечном счете она окончилась неудачей, но та же участь была уготована и всем последующим стараниям России вырваться из этого круга. Более того, российский император поступил мудро, решив до окончания войны не раскрывать свои карты раньше времени и откладывал обсуждение польского вопроса, хотя это и создавало неопределенность и вызывало подозрения. Любые попытки действовать иным образом непременно привели бы к развалу коалиции.

Конечно, Александр I понимал суть аргумента, который приводили некоторые его советники, и который состоял в том, что сохранение мощной Франции необходимо для сдерживания амбиций Великобритании. В какой-то мере это соображение отчасти объясняло ту политику, которой Россия придерживалась в Тильзите и в последующие годы. Н.П. Румянцев хотел использовать Наполеона в борьбе против Англии, равно как Меттерних надеялся с помощью Наполеона уравновесить мощь России. Однако ключевым моментом являлось чрезвычайное могущество Франции, а Наполеон был чересчур честолюбив для того, чтобы австрийцы или русские могли без риска использовать его в собственных интересах. Подобные попытки просто обрекли бы Европу еще на годы вооруженных столкновений и нестабильности. Интуиция верно подсказывала Александру I, что Наполеон никогда не отнесется почтительно к соглашению, приемлемому для союзников, и что продолжительный мир может быть заключен только в Париже. В свержение Наполеона Александр внес вклад больший, чем любая другая отдельно взятая личность. Если бы главенство в коалиции по-прежнему принадлежало К. Меттерниху и К.Ф. Шварценбергу, очень возможно, что кампания 1814 г. завершилась бы тем, что Наполеон сохранил власть, союзники остались за Рейном, а Европа была бы обречена на нескончаемые конфликты и хаос. В день, когда Париж наконец капитулировал, сэр Ч. Стюарт, единокровный брат Р.С. Каслри, писал, что «было бы несправедливо» не отдать должное Александру как человеку, который привел союзников к победе и тем самым «справедливо заслуживает звания освободителя человечества».

Однако в начале ноября 1813 г., когда союзники дошли до Франкфурта и встали лагерем на Рейне, все еще казалось, что до Парижа очень далеко. Во Франкфурте лидеры коалиции согласовали общую политическую и военную стратегию. Они собирались предложить Наполеону мир на очень умеренных условиях. Даже Меттерних признавался одному из своих подчиненных, что вероятность того, что французский император отвергнет эти условия, велика. Но предложение о заключении мира должно было прояснить цели союзников и дать им возможность продемонстрировать французскому народу непримиримость Наполеона. На протяжении кампании 1814 г. ключевой элемент тактики коалиции состоял в том, чтобы подчеркнуть, что она воюет против ненасытных амбиций Наполеона, а не против Франции, ее законных интересов и национальной гордости. Союзники боялись, что Наполеону удастся мобилизовать и обратить против них «вооруженную нацию», как это уже делали его предшественники-республиканцы в 1792–1794 гг. Напротив, если бы у них получилось отделить Наполеона от французского народа, это могло либо усилить давление на него, целью которого было бы заключение мира, либо способствовать установлению во Франции альтернативного режима, с которым союзники могли бы вести переговоры.

Для достижения своей цели союзники прежде всего полагались на военные средства. Имея перед глазами пример того, как Наполеон использовал зиму 1812–1813 гг. для восстановления сил после катастрофы, постигшей его в России, и создания новой армии, союзники твердо решили не давать ему второй такой возможности. Поэтому они планировали полномасштабное зимнее вторжение во Францию. Если кто из лидеров коалиции и сомневался в необходимости данного шага, их сомнения вскоре развеялись, когда из Парижа поступили известия, что к 15 ноября Наполеон собрал под своими знаменами еще 300 тыс. солдат, помимо тех 280 тыс. новобранцев, призыв которых уже был объявлен осенью 1813 г. Ответом коалиции на это стала звучная декларация, обращенная к французскому народу. В ней говорилось следующее:

«Французское правительство объявило о наборе 300 тыс. человек в армию. Приведенные ею доводы в оправдание этого шага являются провокацией против союзных держав <…> союзные державы ведут войну не с Францией <…>, а против господства, которое император Наполеон уже слишком долго распространяет за пределы своей империи к несчастью для Европы и Франции <…> Монархи союзных держав желают видеть Францию сильной, великой и процветающей, так как сильная и великая Франция является одной из фундаментальных основ всего европейского порядка <…> Но сами союзные державы желают жить свободно, счастливо и мирно. Они хотят такого мира, который вследствие мудрого распределения власти и устойчивого равновесия предохранил бы их народы от неисчислимых бедствий, обрушивающихся на Европу в течение двадцати лет».

Выработанные коалицией условия мира были переданы Наполеону графом H. M. Сент-Эньяном, французским дипломатом и единокровным братом А. Коленкура, которого союзники захватили в плен во время преследования французской армии после битвы под Лейпцигом. 29 октября Меттерних и Александр I согласовали между собой эти условия. Теперь же, 10 ноября Сент-Эньян записал их в присутствии самого К. Меттерниха, К.В. Нессельроде и лорда Д. Абердина. Франции предлагалось вернуться к своим «естественным границам», проходившим по Рейну, Альпам и Пиренеям. Это сохранило бы за ней Антверпен и бельгийское побережье, то есть именно те территории, которые Англия намеревалась отторгнуть от Франции. Она должна была отречься от всех своих суверенных прав на земли, находящиеся вне этих границ, но не от влияния, которое Франция как великая держава естественным образом оказывала на своих более слабых соседей. Хотя Наполеон переставал быть королем Италии, предложение коалиции не исключало полностью возможности, что тогдашний вице-король Эжен де Богарне может сменить его в этом качестве. Еще более поразительным было то, что предложение включало в себя обещание, что Англия пойдет на большие жертвы во имя мира: это подразумевало возвращение Франции многих утраченных ею колоний и признание англичанами принципа «свободы торговли и навигации». Хотя сама по себе эта формулировка была расплывчатой, она означала, что на мирной конференции будет полностью обсуждаться вопрос о «морских правах», что было анафемой для британского правительства.

Даже К. Меттерних мог пойти на попятную, если бы Наполеон сразу согласился на эти условия, которые сильно ограничивали влияние Австрии в Италии. Ни Россия, ни Великобритания в действительности не подписали бы мирный договор на этих условиях. Тем не менее, если Александр I и согласился на рассмотренные выше условия, то сделал он это отчасти потому, что подобно Меттерниху ожидал, что Наполеон их отвергнет. Еще с лета 1812 г. Александр в глубине души полагал, что устойчивый мир мог быть подписан только в Париже, и, если выдалась бы такая возможность, не с Наполеоном, а с другим правителем Франции. Однако, если бы он поставил эту задачу в качестве цели войны, это могло отпугнуть его союзников, поэтому Александр был очень осторожен и держал свое мнение при себе. Даже в ноябре 1813 г. разговоры о походе на Париж и свержении Наполеона были преждевременны и опасны, особенно если их мог услышать К. Меттерних. Для Александра ключевым моментом являлось то, что военные операции следовало проводить в полную силу. Он всегда считал, что окончательный вариант мирного урегулирования будет и должен определяться успехами на полях сражений. Что касается Д. Абердина, то он, несомненно, боялся противостоять в одиночку единодушному мнению коалиции. К тому же он был грудным ребенком в сравнении со столь могущественными и тонкими дипломатами, каковыми являлись К. Меттерних и Александр I.

На самом деле союзники вскоре начали разбавлять свое предложение. Манифест 1 декабря, обращенный к французскому народу, сулил Франции не естественные границы, но «такую территорию, которой Франция никогда не имела при королях, ибо храбрый народ не утрачивает своего положения вследствие поражений, понесенных им в ходе упорной и кровопролитной войны, в которой он сражается со свойственным ему бесстрашием». Отчасти эта подмена отражала опасения лондонского кабинета относительно того, на что дал свое согласие К. Абердин. В дополнение к этому, однако, следует указать на то что изначальная убежденность Александра I в том, что военные и политические события будут определять условия мира, оказывалась верной.

Когда армии союзников подошли к голландской границе, в Нидерландах вспыхнуло восстание. События следовали по сценарию, очень похожему на тот, по которому развивалось восстание в Гамбурге и северной Германии весной 1813 г. Подобно гражданам Гамбурга, голландцы были разорены экономической политикой Наполеона и жаждали освобождения. Авангард коалиции под командованием А.X. Бенкендорфа, выделенный из армейского корпуса Ф.Ф. Винцингероде, устремился через Нидерланды на помощь восставшим и на защиту Амстердама. Его пехотинцы — 2-й егерский и Тульский пехотный полки — прошли 60 км менее чем за полутора суток. В отряд Бенкендорфа входил также полк башкир, которые причудливо и неправдоподобно смотрелись в роли освободителей буржуазной Голландии. Крошечные силы А.X. Бенкендорфа, насчитывавшие менее 2 тыс. бойцов, затем обороняли Бреду против контрнаступления французов. В самой ранней французской работе по истории этой кампании дань уважения отдавалась Бенкендорфу: отмечались его отвага и предприимчивость даже при организации обороны, не говоря уже о наступательных действиях.

В отличие от событий, произошедших за год до этого под Гамбургом, теперь в распоряжении коалиции имелись крупные скопления регулярных войск, которые могли быть использованы для поддержки казаков и усиления восстания. Прусский корпус Ф.В. Бюлова вошел на территорию Нидерландов и в течение нескольких недель очистил от неприятеля большую часть Нидерландов. Помимо сильного политического влияния, завоевание Нидерландов имело важные военные последствия для вторжения коалиции во Францию. Оно открывало союзным армиям, действовавшим в окрестностях Парижа, возможность использовать линию снабжения, проложенную через богатую и не тронутую войной сельскую местность, к побережью. Захват этих территорий также убедил Наполеона в том, что наступление союзников зимой 1813–1814 гг. начнется в Нидерландах. В результате он переместил лучшие части своих скудных резервов на север.

Тем временем руководители коалиции планировали наступать через Рейн, но сильно южнее. Г.Л. Блюхер и А. Гнейзенау предлагали атаковать незамедлительно, пока наполеоновская армия была малочисленна и дезорганизована. Прусские историки впоследствии поддержали эту стратегию. Но и армии союзников к осенней кампании были также истощены, страдали от голода и были недоукомплектованы. Им также требовалось время для отдыха и реорганизации, а также для сооружения дорог, складов боеприпасов и госпиталей у себя в тылу. За семь недель, в течение которых они стояли на Рейне, союзники фактически сумели подвести лучше обученные и более многочисленные подкрепления, чем Наполеон. Когда в конце года они двинулись в наступление, они легко овладели восточными районами Франции и все еще имели весомое численное превосходство над силами Наполеона. Трудности, возникшие на более поздних этапах кампании, были мало связаны с численностью войск, их главной причиной было плохое руководство, а также влияние на ход военных операций политических соображений.

9 ноября М.Б. Барклай де Толли отправил императору свой рапорт о состоянии российской армии к концу осенней кампании. Он заметил, что «при всех, однако, громких успехах кампании нынешней признаться надобно, что <…> она стоит нам половины армии!» В некоторых боевых подразделениях количество выбывших было гораздо больше. «Кавалерия графа Витгенштейна не имеет и четвертой части того, с чем она выступила из Силезии» в конце августа. Из пяти армейских корпусов первой линии только два все еще были полностью боеспособны и выглядели как регулярные части. Таковыми были лейб-гвардия и гренадеры резервного армейского корпуса под командованием великого князя Константина Павловича и армейский корпус Ф.Ф. Винцингероде в составе Северной армии, «кои менее других употребляемы были в дело и, следовательно, менее других потерпели». Многим боевым единицам трех других армейских корпусов (П.X. Витгенштейна, А.Ф. Ланжерона и Ф.В. Остен-Сакена) грозило «совершенное расстройство», если не принять срочных мер. «В амуниции и особливо в сапогах, рубахах и одежде, солдаты терпят крайнюю нужду». В некоторых полках в строю оставалось не более сотни солдат. Потери среди офицеров за время осенней кампании были высоки и «недостаток штаб- и обер-офицеров причиною, что и сии малые остатки не могут быть приведены в надлежащий порядок». Множество других источников, включая полковые отчеты и рапорты Г.Л. Блюхера Александру I, подтверждают, что нарисованная М.Б. Барклаем картина была верна, и подчеркивают острую необходимость перерыва в военных действиях, чтобы войска могли восполнить свои ряды, дать солдатам отдохнуть и пополнить боеприпасы, продовольствие и снаряжение.

За семь недель, в течение которых российская армия оставалась на Рейне, ситуация коренным образом изменилась. В полки вернулись солдаты, отбившиеся от них ранее, а также вышедшие из госпиталей. Боевые подразделения, отправленные в тыл на время осенней кампании, были выдвинуты на передовую. Корпус князя А.Г. Щербатова, например, прибыл из Берлина для усиления войск Ф.В. Остен-Сакена. Кроме того, подоспела новая волна подкреплений из резервной армии Д.И. Лобанова-Ростовского. В результате, как это уже было во время летнего перемирия 1813 г., российская армия вошла в кампанию 1814 г. посвежевшей и полной сил. В течение семи недель стояния на Рейне Ланжерон и Остен-Сакен получили от Лобанова-Ростовского 25-тысячное подкрепление, а Витгенштейн и великий князь Константин Павлович — 16-тысячное. В целом полки регулярной армейской кавалерии пополнились 63 резервными эскадронами, или 12 тыс. всадниками, еще какая-то их часть находилась в пути. Ланжерон и Остен-Сакен прибыли на Рейн, имея при себе менее 30 тыс. солдат. К началу кампании 1814 г. они располагали 60-тысячным войском.

Подкрепления обычно подходили в стройном порядке и были хорошо обучены. Как обычно, лучше всех была обучена кавалерия. Генерал Н.И. Депрерадович 18 ноября провел смотр резервного эскадрона, прибывшего для усиления кавалергардов, и докладывал, что «оный в совершенной исправности: люди хорошо выправлены, а лошади в хорошем теле». Витгенштейн также докладывал, что резервные подразделения, поступившие в его армейский корпус, находились в превосходном состоянии. В отличие от первой волны подкреплений Лобанова-Ростовского весной 1813 г., на этот раз войска прибыли в полном составе, потеряв очень малую часть личного состава больными и отставшими. Конечно, между маршем в условиях немецкой осени и белорусской зимы была большая разница, однако указанный контраст также явился отражением того факта, что созданная Е.Ф. Канкриным система управления военными дорогами, госпиталями и складами в тылу армии работала хорошо.

В каком-то смысле движение подкреплений было слишком успешным. Как и весной, лишь три четверти личного состава резервных рот имели ружья. Поскольку очень немногие выбыли во время марша, некоторые солдаты в армейском корпусе Остен-Сакена фактически получили ружья лишь тогда, когда в начале января 1814 г. были захвачены крупные французские склады. Получить снаряжение также было проблемой. У Александра I чуть не началась истерика, когда его любимые гвардейцы предстали перед его взором с егерскими перевязями и патронными сумками. Со всех сторон доносились сообщения о жалком состоянии рекрутского обмундирования, которое к тому моменту часто было изорвано в клочья. В 1814 г. многие полки тяжелой пехоты имели странный вид, будучи одетыми в захваченные французские мундиры. Действительно, новое обмундирование для полков порой заказывалось в Германии, Польше и Богемии, но скорость наступления армии была такова, что изготовленное обмундирование оказывалось в глубоком тылу. Согласно разработанному ранее плану, офицеры, которые привели подразделения Лобанова-Ростовского в расположение Полевой армии, должны были вернуться в Польшу, чтобы продолжить там обучение новых рекрутов. На самом деле, однако, тяжелая пехота испытывала столь сильную нехватку офицерского состава, что некоторым из офицеров Лобанова пришлось остаться за Рейном и принять участие в кампании 1814 г.

Тем временем пруссаки и австрийцы также отдыхали и пополняли свои войска новыми подкреплениями. Не меньшее значение имел тот факт, что союзники проводили мобилизацию ресурсов покоренной Германии, чтобы обеспечить себя всем необходимым на время новой кампании против Наполеона. Эта задача была возложена на так называемое Центральное управление во главе с бароном Г. Штейном, которое было создано еще в марте 1813 г. для управления территориями, захваченными войсками коалиции. Поначалу Штейн рассматривал Центральное управление не просто как инструмент мобилизации ресурсов Германии на благо коалиции, но и как средство создания основ послевоенного государственного устройства Германии, в котором верховная власть правящих князей ограничивалась бы федеральными институтами и выборными законодательными органами. Этот план был неприемлем как для Меттерниха, так и для правителей бывшего Рейнского союза, которые предприняли совместные усилия для его роспуска. Историки уделяли много внимания этой битве, которая развернулась в политических кулуарах, и в которой Александр I не пытался бросить вызов Меттерниху.

Цена, щедро заплаченная германскими князьями за сохранение своей независимости, стала вкладом в военно-экономическую деятельность коалиции. В этом вопросе К. Меттерних был столь же тверд, что и Г. Штейн. В договорах, заключенных с союзниками, немецкие князья давали торжественное обещание предоставить союзникам такое же количество тяжелой пехоты, которое от них ранее получил Наполеон, и такое же количество ландвера. Они также сделали денежный взнос в размере годового дохода государства, хотя, конечно, вносили сумму постепенно и не только наличными деньгами. В конечном счете Баварский и Вюртембергский корпуса сражались в составе армии К.Ф. Шварценберга, и было образовано еще пять немецких корпусов. Некоторые из них получили задание держать в осаде французские крепости и охранять базы и линии коммуникаций союзников. Это высвободило большое количество тяжелой российской и прусской пехоты, позволило им двинуться на Париж и приять участие в борьбе против Наполеона в феврале — марте 1814 г. Без этих подкреплений коалиция практически наверняка проиграла бы кампанию.

Многим лидерам и генералам коалиции идея похода на Париж и свержения Наполеона казалась очень рискованной. На протяжении многих столетий Франция была самой могущественной европейской державой. Ни одна иноземная армия не захватывала Париж с 1415 г. Как вспоминал М.И. Кутузов в ноябре 1812 г., за век до этого в конце войны за испанское наследство Франция противостояла большинству европейских государств, во главе армий которых стояли два величайших генерала в истории — принц Евгений Савойский и герцог Д. Мальборо. После шести лет поражений на горизонте замаячила перспектива полного поражения, но и тогда Франция сумела мобилизовать ресурсы, чтобы отбить вторжение и держать Европу в страхе. То же самое Франция проделала в 1792–1794 гг., хотя казавшийся хаотическим республиканский режим противостоял тогда не только всей Европе, но и участвовал в гражданской войне внутри страны. Если бы вторжение коалиции вызвало у французов всплеск национального чувства и массовое сопротивление, сколь угодно огромная армия не смогла бы удержать в подчинении такую большую страну и ее население. Кроме того, восточные рубежи Франции были защищены несколькими линиями обороны, проходившими вдоль рек (не только Рейна, но и Мозеля, Мааса и Марны) и гор Вогезов. Естественная защита дополнялась самой плотной в мире и дорогостоящей цепочкой крепостей, призванной блокировать наступление, отвлечь внимание и истощить силы захватчика, намеревавшегося воспользоваться дорогами, которые вели от восточной границы к внутренним районам Франции. Помимо всего перечисленного, нельзя забывать о том, что вторжение коалиции было намечено на зиму.

Зимняя кампания была жизненно необходима союзникам, если они собирались воспрепятствовать Наполеону провести мобилизацию людей и ресурсов. Она являлась гарантией того, что французский император не будет иметь в своем распоряжении достаточное число обученных солдат, чтобы одновременно обеспечить гарнизонами крепости и выставить крупную полевую армию. С другой стороны, зимняя кампания имела серьезные последствия для снабжения и передвижений коалиционной армии, а также с точки зрения ее влияния на гражданское население. Наиболее объемистой поклажей в каждой армии был фураж для лошадей. Любая армия могла перевозить лишь небольшую часть этого фуража в сопровождавших ее повозках. Зимой на полях не было травы. Поэтому большую часть фуража пришлось бы реквизировать у местного населения. То же самое касалось значительной части продовольствия для солдат. Чем больше был армейский обоз, тем более неповоротливой становилась армия, особенно в зимнее время, когда многие боковые дороги становились непроходимыми. В войне против Наполеона недостаточная мобильность могла привести к роковым последствиям.

Однако реквизиция запасов продовольствия на местах могла пройти успешно только в том случае, если местные власти оказали бы содействие в проведении реквизиций, а население этому не препятствовало. Пока войска коалиции находились в движении, были разбросаны на относительно большом пространстве и производили впечатление побеждающей стороны, взаимодействие с местным населением казалось вероятным. Как только армиям потребовалось бы сконцентрироваться для сражения, их положение становилось более проблематичным, особенно если бы они оставались на одном месте, а Наполеону удалось бы взять над ними верх. Ничто не могло с большей вероятностью возбудить народное сопротивление и помочь Наполеону, как многочисленная неприятельская армия, существующая за счет реквизиций, особенно тогда, когда в ее рядах начался бы голод, и упала дисциплина. Вполне вероятно, что в тот момент могли быть не услышаны призывы лидеров коалиции к хорошему поведению и христианскому воздержанию, которые они обращали к своим солдатам. В результате легко мог образоваться порочный круг гражданского сопротивления и военной жестокости, а крупные воинские подразделения были бы вынуждены заходить дальше, чем обычно в поисках укрытых запасов продовольствия. М.Б. Барклай де Толли предсказывал возникновение многих из перечисленных проблем, но на самом деле они были очевидны даже полуграмотному генералу.

Чтобы свести некоторые из этих трудностей к минимуму и, в частности, обойти по флангу пояс французских крепостей, союзники решили, что главный их удар должен быть нанесен через территорию Швейцарии. Оттуда они ударили бы на северо-запад в направлении плато Лангр. Закрепившись на Лангре, они могли выбрать подходящий момент для наступления на Париж. Александр I изложил все преимущества этого плана в своем письме к Бернадоту от 10 ноября. В этом письме он утверждал, что предложил свой план австрийцам и пруссакам, и что те его приняли. Однако впоследствии Александр I изменил свое мнение и заявил, что союзникам следует уважать нейтралитет Швейцарии. Представляется, что он сделал это по просьбе А.А. Жомини и своего бывшего воспитателя Ф.С. Лагарпа, которые были гражданами Швейцарии. Поначалу казалось, что австрийцы готовы уступить, но затем все равно вторглись в страну, ссылаясь на поддержку, которую их действия получили со стороны военной и политической элиты Швейцарии. Александр I был взбешен тем, что его одурачили, а затем пришел в еще большее раздражение, когда австрийцы начали вмешиваться во внутренние дела Швейцарии с консервативных позиций. На самом деле в этой ситуации не прав был в основном Александр. Поскольку швейцарское правительство позволило Франции ввести войска на ее территорию и вербовать здесь солдат, нейтралитет страны был мистификацией. Возможно, как утверждает лучший прусский историк этой кампании, план коалиции в любом случае имел изъяны, но как только он был принят, австрийцы имели все основания противиться внесению в него изменений. Кроме того, внутренние дела Швейцарии не имели для России никакого значения, и российский император позволил чисто личным соображениям вмешаться в выработку стратегии и нарушить сплоченность коалиции.

В конце концов не только австрийцы, но и русская лейб-гвардия переправилась через Рейн у Базеля и прошла маршем часть Швейцарии. Их переправа через столь крупную реку была отложена до 1 января по русскому календарю с тем, чтобы этот день пришелся на годовщину переправы российской армии через Неман и начала кампании по освобождению Европы. В глазах некоторых иностранных обозревателей это являлось еще одним примером того, что Александр вмешивался в ход военных операций, руководствуясь второстепенными, личными мотивами, хотя в действительности эта задержка не принесла вреда.

Других людей, наблюдавших за маршем русской лейб-гвардии во время переправы через Рейн, посещали более серьезные мысли. Сэр Ч. Стюарт писал:

«Ни одно описание не может дать преувеличенную картину того безупречного состояния, в котором находились эти войска; их внешний вид и снаряжение были превосходны, и если принять во внимание, что им довелось вынести, и представить себе, что русские, некоторые из которых пришли из Татарии, граничащей с Китайской империей, преодолели просторы России и за несколько коротких месяцев прошли путь от Москвы и переправились через Рейн, — диву даешься и испытываешь трепет перед политической мощью этой колоссальной державы. Состояние, в котором пребывала русская кавалерия, подтверждало ту высочайшую репутацию, которой пользовался этот род российских войск; и русская артиллерия была превосходна».

Однако восхищение у Ч. Стюарта сочеталось с тревогой, и следующее его высказывание многое говорит о коалиции: «При виде русской лейб-гвардии в тот день я не мог мысленно не возвращаться к тем сильным впечатлениям, которые возникли у меня в связи с этой чрезмерно разросшейся империей <…> вся система политических взаимоотношений в Европе должна, в качестве своего основополагающего принципа и характерной черты, принять за аксиому необходимость установления предела этой грозной и покушающейся на чужие права силе».

Из Базеля коалиционная армия направилась в Лангр. Лорд Бургеш, английский военный представитель в ставке К.Ф. Шварценберга, не был впечатлен руководящими действиями фельдмаршала.

«Ничто так ярко не подчеркивало осторожность, заметную во время вторжения во Францию, чем перемещения армий коалиции в jot момент. Целью союзников было обосноваться на Лангре у прямой дороги, в пяти днях пути от Базеля. В конце октября ни один французский солдат не встал бы у них на пути, если бы они двинулись в этом направлении; тем не менее коалиция прибегла ко всевозможным научным маневрам — сложным маршам, обходу позиций по флангам, постепенному преодолению всех встречавшихся у нее на пути препятствий в виде рек и гряд холмов; поэтому вместо того, чтобы оказаться на позиции 26 или 27 декабря, войска коалиции заняли ее только 17 января».

П.П. Пущин, служивший в лейб-гвардии Семеновского полка, во время марша на Лангр сделал в своем дневнике запись, что дороги были ужасны, свирепствовала непогода, а местное французское население было очень бедным. Поскольку Франция всегда представлялись русским офицерам вершиной европейской цивилизации, многие из них были также очень удивлены той бедностью, с которой им довелось столкнуться. В дневниках этих офицеров отражен яркий контраст между бедностью французов и тем материальным благополучием в Саксонии и Силезии, которое вызывало столь сильное восхищение у авторов дневников. Поначалу французы показались им запуганными и апатичными, так как не выказывали энтузиазма ни в защиту Наполеона, ни в поддержку Бурбонов. Вторжение огромной армии было неизбежно сопряжено с разрушениями и грабежами. Офицер лейб-гвардии Драгунского полка вспоминал, что у его солдат был безошибочный нюх, когда дело касалось поиска спрятанных сокровищ в замках, в которых они квартировали. В конечном счете полковнику Драгунского полка удалось разыскать большую часть награбленного и вернуть его владельцам. Там, где даже гвардейцы предавались грабежам, что уж говорить о казаках, а большинство казачьих офицеров были менее щепетильны, чем полковник лейб-гвардии. Очень скоро после вхождения на территорию Франции Александр I в письмах к М.И. Платову сетовал на то, что даже некоторые казачьи генералы и полковники грабили дома и фермы французов. С точки зрения Александра I, это было не только позорным, но и опасным обстоятельством, так как создавало риск возникновения народной войны, чего союзники отчаянно старались избежать.

Пока крупная армия К.Ф. Шварценберга, практически не встречая сопротивления, вела наступление на Лангр, гораздо меньшая по размеру Силезская армия начала гораздо более опасный поход, переправившись в среднем течении Рейна и двигаясь через основную линию обороны французов, состоявшую из крепостей и рек. Согласно инструкциям, данным Александром I Блюхеру 26 декабря, тот должен был переправиться через Рейн и пойти в наступление, чтобы соединиться с основными силами Богемской армии, однако выбор конкретной линии наступления был оставлен на усмотрение самого Блюхера. Александр I настаивал только на том, чтобы поддерживалась связь между двумя армиями с тем, чтобы они всегда могли соединиться для сражения. Блюхер был вынужден оставить почти весь армейский корпус Ланжерона для блокады крупных крепостей в Меце, Тионвилле и Люксембурге. Ведя наступление силами всего лишь армейского корпуса Остен-Сакена и небольшого отряда под командованием генерал-лейтенанта Олсуфьева, Блюхер имел в своем распоряжении едва 27 тыс. солдат. Фельдмаршал ни разу не оказывался в опасной ситуации, но так было во многом благодаря тому, что его казакам удалось перехватить ключевые депеши противника, и поэтому он был хорошо осведомлен о численности и размещении французов. Поскольку Наполеон находился в Париже и занимался мобилизацией свежих войск, а значительная часть элитных резервов полевой армии была развернута в направлении Нидерландов, Блюхер понимал, что перед ним находится лишь слабая преграда, образованная истощенными неприятельскими войсками, чья общая численность на тот момент едва ли превышала количество солдат у самого Блюхера и которые были разбиты на отдельные отряды под командованием не менее трех маршалов. Это обстоятельство придало Блюхеру мужества, и он решил оттеснить французов за Мозель, Маас и Эну прежде чем отправиться на юго-запад для соединения с Шварценбергом.

К концу января 1814 г. союзники заняли обширную территорию в восточной Франции, тем самым не позволив Наполеону воспользоваться имевшимися там людскими ресурсами, налоговыми поступлениями и запасами продовольствия. Это явилось дополнительным сильным ударом по военной машине Наполеона, который был нанесен в тот самый момент, когда попытки императора мобилизовать ресурсы во Франции уже встречали невиданные доселе трудности и противодействие. Масштабная система воинского призыва, наиболее эффективно действовавшая в 1810–1813 гг., наконец начала давать сбои ввиду чрезмерности аппетитов Наполеона. Большая часть новобранцев, которые должны были поступить в депо в ноябре 1813 г., не явились на призывные пункты, но даже если бы они это и сделали, не было возможности снабдить их оружием, снаряжением и офицерским составом. Наполеон не ожидал, что союзники начнут вторжение зимой, и их наступление сорвало его планы по созданию новой Великой армии. Кроме того, Александр I справедливо настоял на том, чтобы крупные силы французов держались в осаде в Дрездене, Данциге, Модлине, а остальные крепости Центральной Европы должны были стать военными тюрьмами, что и произошло, когда каждый из этих городов зимой 1813–1814 гг. сдался на милость победителя. Александр I отказался ратифицировать условия сдачи, которые позволяли бы пленным французам вернуться к себе на родину, где некоторые из них, несомненно, в конечном счете занялись бы обучением наполеоновских новобранцев и составили бы костяк новых формирований. К концу января 1814 г. положение Наполеона становилось все более отчаянным. Стратегия Александра I, согласно которой военные операции определяли границы окончательного мирного соглашения, казалось, должна была достичь желаемого результата разгрома и свержения Наполеона.

Первое крупное сражение на территории Франции произошло в конце января. 25 января Наполеон покинул Париж и отправился в свою ставку в Шалоне. Оттуда он двинулся на юго-восток, надеясь настичь войска Г.Л. Блюхера и уничтожить их прежде, чем он успеет соединиться с К.Ф. Шварценбергом. К счастью для Блюхера, русская кавалерия захватила в плен штабного офицера, у которого при себе был план Наполеона. Удачным было и то, что П.П. Пален и часть основных кавалерийских сил коалиции находились поблизости. Пален задержал наступление французов и прикрыл движение войск Блюхера в сторону Бриенна, куда те прибыли к полудню 29 января.

В конце того же дня пехота Наполеона атаковала Бриенн тремя колоннами. Ставка Г.Л. Блюхера располагалась в замке Бриенн, откуда открывался прекрасный твид на наступавшую неприятельскую армию. Он сразу же заметил, что левая колонна французов уязвима для кавалерийской атаки и приказал И.В. Васильчикову ударить по флангу и тылу противника, в результате чего французская пехота была остановлена. Однако позднее тем же вечером французская пехота под покровом ночи прошла мимо небольшого корпуса Олсуфьева и ворвалась в Бриенн. Блюхеру и Остен-Сакену едва удалось избежать плена, а один из ключевых офицеров в штабе Сакена был убит. Как только первая неожиданность миновала, русские войска пришли в чувство, и Блюхер отступил с целью соединения с основными силами армии на Траннских высотах в нескольких километрах южнее Бриенна. Однако Ф.В. Остен-Сакен испытывал сильное раздражение против 3. Д. Олсуфьева, которого он объявил главным виновником произошедшего.

Наполеон последовал за Блюхером и разместил свою ставку в деревне Ла-Ротьер, располагавшуюся чуть севернее Траннских высот. В течение двух дней обе армии следили друг за другом и не двигались. К полудню 1 февраля Наполеон решил, что союзники намереваются обойти его с западного фланга и приказал своим резервам отойти от Ла-Ротьера и вести наблюдение за неприятелем. Однако вскоре после этого стало очевидно, что Блюхер должен вот-вот атаковать французскую линию. В распоряжении Наполеона имелось менее 50 тыс. солдат для прикрытия линии протяженностью 9,5 км, и этого было явно недостаточно. Его правый фланг упирался в реку Об у деревни Дьенвиль. Деревня Ла-Ротьер располагалась в центре этой линии, которая тянулась до Лажибери на левом фланге позиции французов. Блюхер командовал войсками Остен-Сакена и Олсуфьева, которые входили в состав Силезской армии и стояли по центру напротив Ла-Ротьер. На левом фланге коалиционных войск находился австрийский армейский корпус, которому Блюхер приказал атаковать Дьенвиль. На правом фланге был армейский корпус, состоявший из выходцев из Вюртемберга, под командованием их кронпринца, которому был поручен штурм Лажибери. Сами по себе эти силы едва ли превосходили по численности французов, однако у союзников в непосредственной близости от места сражения имелось в два раза больше войск, чем они выставили на поле боя.

Атака И. Гиулая на сильную позицию французов в Дьенвиле окончилась неудачно. Крон-принц Вюртембергский также столкнулся с большими трудностями, пытаясь разместить достаточное количество войск в узких проходах и на заболоченной местности вокруг Ла-Ротьера, чтобы выбить оборонявшихся французов. В конечном счете на выручку к нему подоспел баварский корпус К.Ф. Вреде, появившийся позади левого фланга французов и заставивший маршала Мармона отступить. Шварценберг не отдавал Вреде приказа участвовать в сражении, однако баварский командир по собственной инициативе пришел на звук пушечных выстрелов.

Однако самое жестокое сражение развернулось в деревне Ла-Ротьер и вокруг нее. Именно здесь союзники понесли три четверти всех потерь. Пехота Остен-Сакена штурмовала Ла-Ротьер двумя колоннами: И.А. Ливен атаковал по центру, двигаясь по дороге, а А.Г. Щербатов шел в наступление в нескольких сотнях метров к востоку. Это был первый раз, когда Силезская армия сражалась на виду у Александра I, и Остен-Сакен твердо решил произвести впечатление на императора. В прусской официальной истории говорится, что «во время атаки колонны Ливена на деревню ее оркестры играли, а солдаты пели». Метель мела в спину русской пехоте, поэтому она штурмовала деревню со штыками наперевес, не останавливаясь для ружейных залпов. Генерал-майор А.П. Никитин, командовавший артиллерией Остен-Сакена, из-за непролазной грязи не мог вывести вперед все пушки для поддержки наступавших русских. Поэтому он оставил 36 орудий и использовал освободившихся лошадей для перемещения остальных орудий. Ливен и Щербатов после тяжелых боев поочередно очищали Ла-Ротьер от неприятеля, однако ранним вечером на них обрушилась яростная контратака наполеоновской Гвардии. Во время боя и маршал Удино, и Ливен были ранены. В конечном счете исход дела решили русские резервы, — в этом случае 2-я гренадерская дивизия, — которые пришли на подмогу Остен-Сакену и раз и навсегда выбили неприятеля из Ла-Ротьера. Французы потеряли 73 пушки и 5 тыс. солдат, союзники едва ли меньше. Но главное в победе союзников была ее моральная составляющая. В первом же сражении кампании Наполеон был разбит на французской земле. Моральный дух его войск упал. В последующие дни многие французские солдаты дезертировали и отправились по домам.

Последняя фраза в рапорте Ф.В. Остен-Сакена об итогах сражения не была лишена придворной лести: «В этот великолепный день Наполеон перестал быть общим врагом человеческого рода, и Александр может сказать: “Я дал свету мир”». Подобные заявления были опасны и несвоевременны. Наполеон пока был жив, и всего через несколько дней Силезской армии было суждено понести наказание за свою излишнюю самоуверенность. Однако для самого Остен-Сакена сражение стало триумфом. За победы, одержанные им в 1813 г., Остен-Сакен был повышен до полного генерала и удостоился ряда знаков отличия. Теперь же Александр I наградил его желанным орденом Св. Андрея Первозванного и пожаловал 50 тыс. руб. Однако, возможно, самым важным для Остен-Сакена было замечание Александра I, сделанное на его счет на следующий день после сражения: «Вы победили не только внешних, но и домашних врагов своих».

Давнее противостояние с Беннигсеном, начавшееся в 1807 г., ожесточившее Остен-Сакена и представлявшее угрозу для его карьеры, теперь разрешилось в его пользу. Его главный враг до конца жизни останется генералом и графом, тогда как сам Остен-Сакен сумеет его обойти, став фельдмаршалом и князем.

На следующий день после сражения лидеры коалиции провели совещание в замке Бриенн, чтобы принять решение о стратегии на будущее. Когда настало время открывать совещание, нигде не удавалось найти Г.Л. Блюхера, и различные высокопоставленные лица разбрелись на его поиски. Первым обнаружил его Александр I — в винном погребе, где Блюхер отбирал лучшие бутылки вина. На совещании было решено, что основные силы армии и Силезская армия должны разделиться, якобы потому, что, если бы они остались вместе, их было бы невозможно прокормить. Шварценберг должен был наступать на Париж с юга вдоль Сены. Блюхер должен был подойти к городу с запада, двигаясь вдоль Марны.

Во многом это было возвращением к той схеме, по которой союзники действовали в 1813 г. и которая таила в себе те же опасности. Наполеону предстояло вести операции на пространстве, разделявшем две армии коалиции. К тому времени он успел приноровиться к осторожности и медлительности Шварценберга, равно как и к решительности Блюхера и его склонности к риску. Осенью 1813 г. Наполеон упустил свой шанс и не воспользовался слабыми сторонами противника. Теперь же они обозначились еще яснее. В отличие от осенней кампании, Наполеону не пришлось бы изнурять свои войска длительными маршами для нанесения удара по одной или другой армии коалиции. Поскольку военные операции разворачивались на небольшой территории, он мог рассчитывать, что ему удастся разгромить одну армию и в течение нескольких дней вернуться назад, чтобы столкнуться лицом к лицу с другой армией. Перемещаясь внутри своей собственной страны, Наполеон мог воспользоваться знанием местности, транспортом и услугами местного населения, чтобы пройти по боковым дорогам, получить доступ к продовольствию и сведения о действиях противника. Он также контролировал большую часть речных переправ. Кроме того, в феврале 1814 г. Блюхер обнаруживал еще большую склонность к риску, чем раньше, поскольку он разделял широко бытовавшее мнение, что низложение Наполеона. К 7 февраля он обсуждал с Александром I вопрос о расквартировании войск, когда те достигнут Парижа.

В то же время Шварценберг был еще более осторожным, чем в предшествующем году. Значительное численное преимущество коалиции, казалось, усилило его беспокойство по поводу трудностей, с которыми было сопряжено командование столь громадной армией и ее продовольственное снабжение. Он был крайне озабочен вопросом безопасности своих протяженных коммуникаций, простиравшихся вплоть до Базеля и противоположного берега Рейна. У него были преувеличенные представления о размере наполеоновской армии и особенно о тех силах, которые пытался сформировать в Лионе маршал П. Ожеро. Шварценберг полагал, что Ожеро может нанести удар в тыл коалиции в Швейцарии. В этой ситуации главнокомандующий сильно противился любому движению вперед. Как он писал своей жене 26 января, «любое движение на Париж в высшей степени противоречит военной науке».

В оправдание главнокомандующего следует сказать, что не он один среди генералов коалиции придерживался подобного взгляда. К.Ф. Кнезебек утверждал, что будет очень трудно добыть продовольствие для армии в окрестностях Труа, через который лежал путь союзников на Париж. Различные корпуса коалиции смогли бы перемещаться по дорогам, ведущим к столице, лишь в северном и южном направлении, так как боковые дороги в это время годы были непроходимы. Поэтому поперечные движения и взаимная поддержка могли в лучшем осуществляться на низких скоростях. В то же время Наполеон имел возможность обеспечить себя продовольствием за счет плодородных земель, лежавших к западу от Парижа, и мог использовать внутренние коммуникации и лучшие поперечные дороги, которые он контролировал с целью концентрации сил и нанесения ударов по неуклюже передвигавшимся колоннам противника. Если бы власть Наполеона оказалась под угрозой, он, несомненно, стал бы драться на смерть. И что давало основания полагать, что французский народ от него отвернется? В конце концов наступать на Париж означало делать ставку на внутриполитическую обстановку во Франции. Не было ли это такой же обманчивой затеей, что и расчет Наполеона в 1812 г. на то, что захват Москвы приведет к подписанию мира?

Взгляды и планы Шварценберга во многом определялись политическими соображениями. По его мнению, наступление на Лангр было средством оказать дополнительное давление на Наполеона и принудить его к миру на приемлемых для коалиции условиях. Даже теперь, за столько лет, Шварценберг так и не понял ни образ мыслей Наполеона, ни его манеру ведения войны. Большое значение имело влияние, которое оказывал на главнокомандующего Меттерних. В ряде случаев в январе 1814 г. он советовал Шварценбергу отложить проведение операций и выждать время для начала мирных переговоров. Назначив А. Коленкура министром иностранных дел и, по-видимому, принимая мирные условия коалиции, переданные ему Сент-Эньяном, Наполеон был открыт для компромисса. Учитывая, что 3 февраля в Шатийоне должен был открыться мирный конгресс, К.Ф. Шварценберг, К. Меттерних и Франц I менее чем когда-либо были склонны наступать через несколько дней после Ла-Ротьера или позволить военным операциям идти впереди политики и определять условия мирного урегулирования. Поскольку главнокомандующий был австрийцем, политические интересы Габсбургов могли незаметно привести к краху военной стратегии коалиции.

В то же время Александр I сделал все от него зависящее для того, чтобы подорвать стратегию К. Меттерниха в Шатийоне. Когда в рамках конгресса 5 февраля начались обсуждения, русский делегат граф А.К. Разумовский объявил, что он еще не получил инструкций. Однако в отличие от советов, которые Меттерних давал Шварценбергу, тактику затягивания, применявшуюся российской стороной, нельзя было скрыть, и она быстро вызвала раздражение союзников. К тому времени участники коалиции значительно ужесточили предлагавшиеся ими условия мира. Во Франкфурте они предложили Франции естественные границы. В Шатийоне речь шла уже об «исторических» границах 1792 г. Меттерних лишил Александра I возможности для маневра, представив союзникам меморандум, который ставил их перед выбором: заключать с Наполеоном мир или нет в том случае, если бы он принял эти условия. Этот документ также понуждал союзников решить следующее: если они отвергали Наполеона, следовало ли им выступить в поддержку Бурбонов или придумать, каким образом французский народ мог выбрать себе иного правителя.

Столкнувшись с этими вопросами, Александр I оказался без поддержки. Он полагал, что, если бы Наполеон принял условия союзников, то стал бы рассматривать мир просто как временное перемирие и начал бы новую войну при первом удобном случае. Его военный гений и исходившая от него аура делали так, словно в рядах любой армии, которой он командовал, дополнительно действовали десятки тысяч незримых солдат. Пока он восседал на французском троне, многие из его бывших союзников за пределами Франции никогда не поверили бы в долговременность мирного урегулирования. Однако и Англия, и Пруссия желали подписать мир с Наполеоном при условии, что он согласится с возвращением Франции к границам 1792 г. и немедленно передаст коалиции ряд крепостей в качестве подтверждения серьезности своих намерений. Никто из союзников Александра I не разделял мнения, что их армии должны сначала взять Париж, а затем задать французскому обществу рамки того политического режима, с которым коалиция намеревалась заключить мир. Союзником такая политика казалась слишком ненадежной. Участники коалиции менее всего желали поднять народное восстание или оказаться втянутыми в гражданскую войну во Франции. Но если бы режим Наполеона действительно пал, тогда, по мнению Англии, Австрии и Пруссии, единственно возможным вариантом было возвращение на трон Бурбонов — в лице законного главы этого семейства Людовика XVIII.

У Александра I идея реставрации Бурбонов не вызывала энтузиазма. Отчасти это являлось простым отражением его невысокого мнения о Людовике XVIII, который провел несколько лет своего изгнания в России и не произвел должного впечатления на российского императора. Александр I не был легитимистом, пожалуй, ему был свойственен некоторый изящный радикализм. Его бабка Екатерина II в свое время стремилась произвести впечатление на Вольтера и Дидро. Александру I нравились рукоплескания Жермен де Сталь, в глазах которой лучшим кандидатом в правители Франции был маршал Бернадот. Александр I сам какое-то время забавлялся тем, что примерял Бернадота на эту роль. Это вызывало раздражение у его союзников и даже породило толки о том, что Александр пытается возвести российского ставленника на французский престол.

На самом деле это было не так, Александр I раздумывал о нескольких возможных кандидатурах, в числе которых был и шведский крон-принц. Главным было убеждение Александра I в том, что столь сложное и современное общество как французское могло управляться только таким режимом, который проявляет уважение к гражданским правам и допускает существование представительных институтов. Для своего выживания этот режим также был обязан принять часть революционного наследия. Российский император сомневался насчет того, что Бурбоны, вернувшись к власти, могут выполнить хотя бы одно из этих условий. Как это всегда случалось с Александром I, он был наиболее искренен тогда, когда говорил людям то, чего они не желали слышать. Даже 17 марта он говорил эмиссару роялистов барону Витролю, что рассматривал не только Бернадота, но и Евгения де Богарне и герцога Орлеанского в качестве возможных правителей Франции, которые, в отличие от Людовика XVIII, не были заложниками собственных воспоминаний и не стали бы искать возможности поквитаться за свое прошлое. Российский император поразил Витроля фразой о том, что даже мудро устроенная республика могла бы прийтись Франции ко двору.

Больше всего Александр I желал видеть стабильную Францию, живущую в мире с самой собой и со своими соседями. Лучше чем кто-либо другой он сознавал, сколь невероятно трудно было провести российскую армию через всю Европу, и отдавал себе отчет в том, сколь уникальны были обстоятельства, которые делали это возможным. Другой такой возможности могло никогда не представиться. Как Александр сказал лорду Р.С. Каслри в пылу споров, разгоревшихся между союзниками в начале февраля, именно по этой причине Россия требовала не простого перемирия, а мирного урегулирования, устанавливаемого на длительный срок. Именно на этих основаниях Александр выступал противником идеи заключения мира с Наполеоном на любых условиях. Однако та же самая обеспокоенность заставляла российского императора искать альтернативу Бурбонам. В действительности Александр I недооценил Людовика XVIII и подоспел как раз вовремя, чтобы благосклонно принять реставрацию Бурбонов. Но его опасения были небеспочвенны, что впоследствии и показало свержение Карла X, который не годился для уготованной ему роли.

Однако после ожесточенных споров с союзниками в течение второй недели февраля 1814 г. Александр I был вынужден сдаться. Начавшие поступать к концу недели известия о том, что Г.Л. Блюхер разбит Наполеоном, только подтвердили тот факт, что России опасно оставаться в изоляции. Российскому императору пришлось согласиться с тем, что в случае реставрации выбор мог пасть только на главу королевского дома Людовика XVIII. Большее значение для Александра I имело то, что ему пришлось смириться с продолжением переговоров в Шатийоне, а также с намерением союзников ратифицировать мир с Наполеоном в том случае, если бы он принял условия возвращения Франции к границам 1792 г. и передачи ряда крепостей союзникам. С другой стороны, и участники коалиции были согласны в том, что если бы Наполеон отказался от предлагаемых условий, тогда война продолжилась бы вплоть до окончательной победы над французским императором. Фридрих-Вильгельм III несколько успокоил уязвленные чувства Александра I, отказавшись примкнуть к Меттерниху, грозившему вывести Австрию из войны в случае отказа российского императора пойти на уступки. Король настаивал на том, что, пока русские участвуют в боевых действиях, королевская армия будет сражаться вместе с ними.

Тем временем на Г.Л. Блюхера чуть было не обрушилась катастрофа. После совещания в Бриенне 2 февраля он отправился на север вместе с 18 тыс. русскими под командованием Ф.В. Остен-Сакена и 3. Д. Олсуфьева. Блюхер намеревался соединиться с 16,5-тысячным армейским корпусом Г. Йорка, который вел наступление севернее Марны в направлении Шато-Тьерри, и почти 15 тыс. прусских и русских солдат под командованием генералов Ф. Клейста и П.М. Капцевича, которые приближались к Шалону с востока. Французский корпус маршала Ж.Э. Макдональда отступал перед Йорком, и Блюхер приказал Остен-Сакену устремиться вперед и попытаться его отрезать. Тем временем сам он остановился вместе с отрядом Олсуфьева у Вертю, ожидая прибытия Клейста и Капцевича. На самом деле Макдональд вырвался из тисков Остен-Сакена, но попытка настичь неприятеля заставила войска Остен-Сакена дойти вплоть до Ла-Ферте-су-Жуар, располагавшегося на значительном удалении к западу от Шато-Тьерри на южном берегу Марны. Армия Блюхера теперь была растянута более чем на 70 км, что затрудняло коммуникации и часто делало невозможным совместный отпор неприятелю.

Детали последующих военных операций трудны для понимания, но суть их проста. Наполеон нанес удар в северном направлении, пройдя через Сезанн в центр армии Блюхера и поочередно разбил стоявшие отдельно друг от друга отряды. Поскольку Блюхер был величайшим прусским героем эпохи наполеоновских войн, некоторые прусские мемуаристы и историки в своих работах обнаруживали понятную склонность защитить его репутацию. Они обращали внимание на несколько обстоятельств, частично объяснявших его поражение. Так, справедливо утверждалось, что, если бы Шварценберг усилил натиск на тыл Наполеона, Силезская армия была бы вне опасности. Вместо этого основные силы Богемской армии не только шли вперед почти крадучись, но и их главнокомандующий отвел армейский корпус Витгенштейна на запад вместо того, чтобы оставить его в качестве связующего звена для войск Блюхера. Защитники фельдмаршала также утверждают, что, если бы генерал-лейтенант Олсуфьев уничтожил ключевой мост через р. Пти-Морэн в тот момент, когда угроза исходила с юга, Наполеон никогда не смог бы совершить марш-бросок к центру армии Блюхера. Несомненно и то, что у союзников были плохие карты, и они не располагали точными сведениями о местных дорогах, что естественно в условиях боевых действий на территории противника. Как Блюхер, так и Остен-Сакен, например, полагали, что дорога, по которой Наполеон проследовал на север от Сезанна, не могла быть использована для прохода армии. Тем не менее ключевым моментом было то, что, находясь в непосредственной близости от противника, Блюхер растянул свою армию таким образом, что ее нельзя было сконцентрировать для сражения, и он не смог эффективно ею командовать. Он допустил эту ошибку, отчасти полагая, что Наполеон находится на грани окончательного поражения, а Париж отдан на откуп коалиции.

10 февраля Наполеон пошел в наступление через Сезанн и разбил небольшой корпус 3. Д. Олсуфьева у Шампобера. Французский император только что получил подкрепление в виде нескольких тысяч опытных кавалеристов, прибывших из Испании. У Олсуфьева же было всего семнадцать кавалеристов. Более сообразительный командир, возможно, сумел бы вовремя отступить и тем самым спасти своих солдат, но Олсуфьев все еще испытывал жгучую обиду, причиной которой был Ф.В. Остен-Сакен, раскритиковавший его за то, что он не удержал своих позиций у Бриенна двумя неделями ранее. Хотя подчиненные Олсуфьеву генералы умоляли его отойти к Блюхеру, Олсуфьев настоял на том, чтобы его приказы удерживать позицию были исполнены, и, похоже, полагал, что Блюхер сам наступал с востока в тыл неприятелю. По заявлению Наполеона, он захватил 6 тыс. военнопленных, что было выдающимся достижением, так как «корпус» Олсуфьева насчитывал всего 3690 солдат, из которых почти половина под покровом зимней ночи и прикрытием окрестных лесов бежала с поля боя вместе со знаменами и большим количеством пушек. Однако главным было то, что Наполеон с 30-тысячным войском теперь вклинился между 15 тыс. солдат Остен-Сакена у Ла-Ферте и 14-тысячным войском Блюхера у Вертю, оказавшись на той самой дороге, которая соединяла два крыла Силезской армии.

Для Ф.В. Остен-Сакена безопаснее всего было бы отступить севернее Марны и соединиться с Г. Йорком у Шато-Тьерри. Йорк склонял Остен-Сакена в пользу этого решения, однако безрезультатно. Последний получил от Блюхера приказ двигаться по дороге, которая вела на восток через Шампобер к Этожу, где он должен был соединиться с Олсуфьевым и самим Блюхером. Эти приказы вышли до того, как у Блюхера появилось четкое представление о перемещениях Наполеона, и не соответствовали текущей ситуации, но Остен-Сакен об этом не знал и выдвинулся в путь вечером 10 февраля. Он знал, что Йорк получил приказ от Блюхера переправиться через Марну и оказать ему поддержку, но не был в курсе того, что прусский генерал подверг сомнению эти приказы и решил выждать время. Когда Остен-Сакен получил предназначавшиеся ему распоряжения, он не мог знать о том, что Наполеон находится на той самой дороге, по которой предстояло идти ему самому.

Поздно утром 11 февраля Ф.В. Остен-Сакен наткнулся на неприятельский авангард к западу от деревни Монмирай. Вскоре после этого он выяснил от военнопленных, что здесь же находится и сам Наполеон с основными силами армии. В разгар сражения русский военачальник получил от Йорка сообщение, что дорога к югу от Марны столь плоха, что лишь малая часть его пехоты без пушек смогла прийти на выручку русским. На картах союзников она была обозначена как мощеная дорога, тогда как на самом деле она оказалась проселочной дорогой, после недавней оттепели утопавшей в грязи.

Благодаря дисциплине и стойкости находившейся под его командованием пехоты Ф.В. Остен-Сакен сумел успешно вывести из боя большую часть своих обозов и артиллерии и в течение вечера отступил по ужасной дороге, которая вела на север к р. Марне в районе Шато-Тьерри. Через каждые двести шагов были разведены костры, чтобы показывать пехоте направление движения. Находясь под проливным дождем, не имея возможности воспользоваться ружьями, русской пехоте приходилось двигаться в тесном строю, — чтобы суметь сдержать натиск неприятельской кавалерии, — и временами нарушать боевой порядок, чтобы вытащить из грязи артиллерию. Хотя великолепные кавалерийские полки И.В. Васильчикова очень заметно уступали французским по численности, их эффективные действия помогли защитить пехоту и оттащить большую часть пушек. Наполеон сильно напирал на отступавших русских, и когда те наконец переправились через Марну, потери в их рядах составили 5 тыс. человек. Эти цифры могли бы быть гораздо более значительными, если бы не отважные арьергардные бои с участием прусской пехоты Г. Йорка. Ф.В. Остен-Сакен был старым опытным служакой и «политиком». День спустя после сражения, когда переволновавшиеся и измотанные штабные офицеры наконец его разыскали, Остен-Сакен был спокоен и самоуверен — как всегда. В лучших традициях коалиционной войны он в своем официальном рапорте возложил вину за поражение на пруссаков и в частности на неспособность Йорка подчиняться приказам Блюхера и вовремя прийти ему на помощь.

Разгромив Йорка и Остен-Сакена, Наполеон готовился пойти на юг, чтобы блокировать Шварценберга, когда 13 февраля он, к своему удивлению, узнал, что Блюхер наступает по дороге, ведущей к Монмирай. Блюхер неправильно интерпретировал маршрут движения французов и полагал, что Наполеон уже тогда направлялся на юг, намереваясь схлестнуться с основными силами коалиционной армии. Вместо этого, добравшись утром 14 февраля до Вошана, Блюхер обнаружил, что ему противостоит сам Наполеон с большей частью своей армии, которая была гораздо многочисленнее войск коалиции. Как и солдаты Остен-Сакена тремя днями ранее, пехота Блюхера была вынуждена отступить, выстроившись в каре, и прошла много миль под сильным давлением противника. Поблизости от пехотинцев Остен-Сакена по крайней мере находилась кавалерия Васильчикова и пруссаки Йорка, которые могли им помочь. 16-тысячный отряд пехоты Блюхера, напротив, отступал в одиночку, при свете белого дня, на местности, прекрасно подходившей для кавалерийской атаки, и при наличии очень немногочисленной кавалерии, способной прийти ему на выручку. В отличие от ветеранов Остен-Сакена, большая часть русских солдат в корпусе генерал-лейтенанта Капцевича была новобранцами, впервые участвовавшими в бою. Стреляли они скорее увлеченно, чем эффективно. Треть личного состава была потеряна, однако, по признанию французских наблюдателей, отряд Блюхера не был уничтожен целиком только благодаря огромной храбрости и дисциплине русской и прусской пехоты.

В ходе пятидневных боев армия Блюхера потеряла почти треть личного состава. Наполеон был в восторге. Уже вечером 11 февраля он писал своему брату Жозефу, что «эта Силезская армия была лучшей армии коалиции», и это во многом было справедливо. Гораздо в меньшей степени соответствовало действительности следующее его утверждение: «Силезской армии неприятеля более не существует, я ее полностью разогнал». Даже через неделю, когда прошло достаточно времени для того, чтобы оценить реальные результаты сражения, Наполеон утверждал в своем письме к Эжену де Богарне, что захватил более 30 тыс. военнопленных, это означало «я уничтожил Силезскую армию». На самом деле все было совсем не так. 18 февраля, спустя день после того, как Наполеон написал только что процитированное письмо, для усиления Блюхера прибыли 8 тыс. солдат из армейского корпуса Ланжерона; еще больше русских и прусских боевых подразделений, входивших в Силезскую армию, к тому моменту освободились от участия в осаде крепостей и находились в пути. Сотни военнопленных удалось отбить, а многие пропавшие вернулись в строй в ближайшие дни после сражения. За считанные дни армия Блюхера вновь стала столь же сильной, что и 10 февраля.

По иронии судьбы именно Наполеон пострадал больше всего от побед, одержанных им же самим над Блюхером. После боя при Ла-Ротьере Наполеон очень неохотно предоставил А. Коленкуру неограниченные полномочия для принятия условий мира, которые предлагались союзниками. 5 февраля французскому министру иностранных дел было сказано: «Его Величество дает вам карт-бланш на доведение переговоров до счастливого конца, спасение столицы и избежание сражения, на которое возлагались бы последние надежды народа». Коленкур пришел в замешательство от подобных инструкций и попросил разъяснений, поинтересовавшись, следовало ли ему уступить всем требованиям коалиции, или у него еще было время для переговоров. Не успев ответить, Наполеон нанес поражение Блюхеру, и его тон совершенно изменился.

17 февраля он отменил неограниченные полномочия Коленкура и снабдил его инструкциями, согласно которым тот не должен был соглашаться на меньшее, чем так называемые франкфуртские условия, т. е. возвращение Франции в естественные границы. Наполеон объяснял свою позицию тем, что ранее был готов принять условия союзников потому, что не хотел рисковать и ставить все в зависимость от исхода сражения. Поскольку он все-таки рискнул и захватил более 30 тыс. военнопленных, ситуация изменилась кардинальным образом. Он разбил Силезскую армию и направлялся в сторону армии Шварценберга, чтобы уничтожить ее прежде, чем она сможет бежать, выйдя за пределы Франции. Четыре дня спустя Наполеон написал надменное письмо Францу I, в котором заявлял, что никогда не согласится на условие меньшее, чем естественные границы Франции. Он добавлял, что даже если союзники смогут навязать ему границы 1792 г., столь унизительный мир не может быть продолжительным. В письме к своему брату Жозефу Наполеон выражался еще более откровенно: «Если бы я согласился на исторические границы, два года спустя я бы снова взялся за оружие и сказал бы народу, что тогда я подписал не мир, а вынужденную капитуляцию». На самом деле пьянящий запах победы заставлял Наполеона стремиться даже к большему, чем естественные границы Франции. Эжену Богарне он писал, что Франция в состоянии закрепиться в Италии. Слова и действия Наполеона в те дни непосредственно играли на руку Александру I и служили подтверждением всего того, что российский император ранее говорил своим союзникам. Правда, в какой-то мере и французский, и российский правители следовали одной и той же стратегии, позволяя ситуации на полях сражений определять характер мирного урегулирования. Но Александр I придерживался более реалистического взгляда на истинное соотношение военных сил и вероятный исход кампании. Главным образом он чувствовал границы возможного, умел достигать компромисса и гораздо более тонко ощущал взаимосвязь между дипломатией и военными действиями. Однако ничто из вышеперечисленного не было известно союзникам в середине февраля 1814 г., когда их общее дело пришло в полнейший упадок. Нанеся поражения Блюхеру, Наполеон устремился на юг, желая разобраться с Шварценбергом. Это был тот старый добрый Наполеон, чьи скорость и отвага ошеломляли его противников, а не тот военачальник, каковым он являлся в 1812–1813 гг. и который был склонен полагаться на численное превосходство живой силы и массированный огонь сконцентрированной артиллерии. Несомненно, он был слишком быстр для Шварценберга. Главные силы коалиционной армии пробирались вперед вдоль Сены, то и дело используя дневное время для отдыха с целью восстановления сил. При всем при этом армия Шварценберга 16 февраля находилась на расстоянии трех — четырех дней пути от Парижа. Каждый из четырех армейских корпусов первой линии (австрийцы Ф. Бианки, вюртембержцы, баварцы, русские П.X. Витгенштейна) шел по отдельной дороге. Однако четыре колонны находились на расстоянии порядка 50 км, а грязь, излучины р. Сены и плохое состояние проселочных дорог делали поперечные коммуникации очень медленными, как то и предсказывал Кнезебек. Шварценберг полагал, что, лишь двигаясь этим путем, его армия может дойти до цели и найти себе пропитание, но подобное положение делало армию коалиции очень уязвимой для концентрированной атаки противника. Русские и австрийские резервы все еще находились южнее Сены. Еще хуже было то, что Витгенштейну настолько надоела медлительность Шварценберга, что он продвинулся вперед в одиночку и еще больше изолировал себя на правом фланге коалиционных сил. В частности, 4 тыс. человек из его авангарда под командованием П.П. Палена были высланы вперед к Мармону и оказывались совершенно незащищенными, о чем и предостерегали Пален и Александр I.

Прежде чем П.X. Витгенштейн успел ответить, Наполеон внезапного атаковал утром 17 февраля. П.П. Пален был хорошим арьергардным командиром, но со своими 4 тыс. солдат он не имел шансов против подавляющего перевеса противника. Русской кавалерии удалось уйти, но почти все пехотинцы были убиты или захвачены в плен. В их числе были, например, 338 бойцов Эстляндского пехотного полка, из которых к вечеру 17 февраля в строю осталось лишь 3 офицера и 69 солдат. Полк очень храбро сражался под началом Витгенштейна в 1812 г., а затем в битвах под Кульмом и Лейпцигом в 1813 г. Справедливости ради стоит сказать, что Витгенштейн взял всю ответственность за поражение на себя и полностью оправдал Палена, однако джентльменское поведение генерала было слабым утешением для солдат Эстляндского пехотного полка, которые заслуживали лучшей участи. Последующее наступление Наполеона отбросило всю коалиционную армию обратно за Сену. К.Ф. Шварценберг думал только о том, как бы отступить на юго-запад в направлении Труа и Бар-сюр-Об и оказаться в безопасности. Ему это удалось отчасти благодаря неожиданной перемене погоды: похолодало, земля замерзла, и отступавшие колонны коалиции смогли сойти с дороги и двинуться через сельскую местность.

Военные неудачи, постигшие союзников в середине февраля, неизбежно усилили существующую между ними напряженность. Александр I и Фридрих-Вильгельм обвинили Шварценберга в том, что он не пришел на выручку Блюхеру, и полагали, отчасти справедливо, что он наступает так медленно, руководствуясь политическими соображениями. Поползли неприятные слухи, что австрийцы намеренно берегли собственные войска и «обескровливали» русских и пруссаков для того, чтобы оказаться в более выгодном положении к концу войны и началу дележа добычи между участниками коалиции в ходе конгресса, посвященного заключению мира. Это было, безусловно, несправедливо по отношению к Шварценбергу, который был слишком благородным человеком, чтобы действовать подобным образом. Сам Шварценберг объяснял произошедшее тем, что Блюхер и его сподвижники наконец получили то, чего заслуживали, поскольку шли на нелепый риск и «маневрировали, как свиньи». 20 февраля он писал Францу I, что 6 тыс. солдат, которые основная армия потеряла за последние несколько дней, были относительно недорогой ценой, доказывающей, что наступление с самого начала было ошибкой, которую как всегда и предрекал сам Шварценберг.

Тем временем в рядах полков, совершавших марши и контрмарши по все более опустошенной местности, росло недовольство, и в глубине души солдаты знали, что их генералы испытывают недостаток уверенности и борются друг против друга. Как это всегда бывает, отступление и начавшийся голод подорвали моральный дух и дисциплину войска. Генерал Ф.Ф. Эртель, на тот момент возглавлявший военную полицию, получил приказ координировать действия всех военачальников вдоль коммуникаций, чтобы подавить мародерство. Трофим Евдокимов, солдат лейб-гвардии Измайловского полка, даже попытался убить одного из личных адъютантов Александра I, когда последний вмешался, для того чтобы пресечь грабеж.

По-настоящему трудно стало обеспечить едой людей и лошадей на второй неделе февраля. Как писал М.Б. Барклай де Толли 10 февраля, подобные проблемы были неизбежны в момент прекращения движения армии или ее концентрации для сражения; по его словам, ни одна местность не сможет в течение длительного времени обеспечивать огромную массу концентрированных войск коалиции. Войска разворовали запасы продовольствия, предназначавшиеся для соседей и союзников. Русские жаловались на то, что коммуникации, тянувшиеся к Швейцарии, контролировались австрийским интендантством, которое снабжало прежде всего собственные колонны. Как всегда больше всего хлопот доставляли лошади, а поиск сена среди зимы становился настоящим кошмаром для кавалерии. Отрядам фуражиров приходилось проделывать все более длинный путь при все меньшей отдаче. Курляндский драгунский полк, например, обнаружил, что «на фуражировки приходилось отправлять чуть ли не целые полки, да и то с громадным трудом можно было достать весьма незначительное количество припасов».

Если все это неприятным образом напоминало то, что происходило с французами в окрестностях Москвы в 1812 г., то еще более схожей ситуацию делало растущее сопротивление, которое французское крестьянство оказывало реквизициям и грабежам коалиционных войск. Еще 29 января Е.Ф. Канкрин докладывал, что без сильного нажима на население, от него ничего нельзя было добиться. Впоследствии, когда удача стала благоволить Наполеону, местные французские власти часто с большей охотой исполняли его приказы по оказанию сопротивления союзникам. Крестьяне порой покидали свои разоренные деревни, укрывались в лесу и грабили передвигавшиеся по дорогам обозы союзников. Отдельные части подвижного магазина Канкрина, шедшие со стороны Швейцарии, попали в засаду. В.И. Левенштерн лишился лошадей и прочего имущества общей стоимостью 80 тыс. руб., когда французский патруль тайком выбрался из близлежащего артиллерийского депо и устроил засаду на русский обоз, остановившейся в деревне Мон-ан-Лаоннуа, вырезав охранявших обоз казаков. Генерал Ф.Ф. Винцингероде в отместку хотел было выжечь деревню дотла, но его разубедили. Однако М.Б. Барклай де Толли отдал приказ о том, что «преступники», напавшие на колонну снабжения Е.Ф. Канкрина, должны понести наказание для острастки остальным, а в окрестностях были произведены публичные повешения и помещены соответствующие таблички для устрашения тех, кто мог вознамериться провести аналогичные нападения в будущем. Канкрин был эффективным, уравновешенным и на тот момент уже очень опытным главой интендантского ведомства. Но даже он 4 марта говорил о том, что снабжение осуществляется наихудшим образом за весь период с начала войны в 1812 г., и это свидетельствовало о том, что положение действительно было очень серьезным.