ПИСЬМО I

Мистриссъ Доддъ къ мистриссъ Мери Галларъ.

Милая Молли,

Только привычка страдать поддерживаетъ мой духъ и дастъ мнѣ силу раздѣлить съ вами мученія моего растерзаннаго сердца. Съ того времени, какъ я въ послѣдній разъ писала вамъ, я испытывала только однѣ скорби и непріятности. Я предвидѣла ихъ, потому-что нѣсколько дней тому, несносное животное, Патрикъ Бирнъ, опрокинулъ лампу и пролилъ все масло на софу; пока другіе вытирали и чистили ее спиртомъ съ мыломъ, я сидѣла и плакала, предвидя бѣды; я знаю, что пролить масло — хуже всего, что только можетъ случиться.

Что жь вы думаете? На слѣдующее утро Бетти Коббъ взяла и разрѣзала на двѣ полосы мою кружевную фалбалу, чтобъ сдѣлать оборку къ чепцу; и этого мало: въ мое новое атласное платье съ букетами розъ по темной матеріи, она вставила переднее, полотнище низомъ кверху — вотъ что значитъ пролить масло!

Я старалась укрѣпиться духомъ противъ этихъ непріятностей, какъ приходитъ почтальйонъ; взглянувъ только на его сумку, я знала ужь, что въ ней дурныя для насъ вѣсти, знала такъ вѣрно, какъ-будто сама была въ сумкѣ. Часто говорятъ о предчувствіи; у меня было тоже предчувствіе, Молли; нельзя ему не вѣрить; у меня оно было, когда я носила Мери Анну: мнѣ все казалось, что ребенокъ родится на шеѣ съ бородавками въ видѣ гороха. Что жь вы думаете? не прошло недѣли, какъ на охотѣ товарищъ подстрѣлилъ, по-несчастью, мистера Додда, и онъ воротился съ пятью крупными дробинами въ боку. Вотъ вамъ и горошины! Я, впрочемъ, тогда порадовалась, что не случилось чего-нибудь со мною.

Возвратимся же къ почтальйону. Я посмотрѣла на него и сказала про-себя, какъ часто говорю К. Дж.: «съ виду ты смиренъ и хорошъ, а вѣкъ бы не желала тебя встрѣчать». И вы увидите, что это было справедливо и относительно почтальйона и относительно К. Дж.

Первое письмо, которое онъ вынулъ, было ко мнѣ и на адресѣ была рука мэк-кертіевскаго повѣреннаго, Уатерса. Оно начиналось тарабарщиной и мудреными словами, безъ которыхъ адвокаты не могутъ обходиться, именно чтобъ запутать человѣка, и потомъ, какъ говорится, въ мутной водѣ рыбу ловить. Но въ концѣ, мой другъ, онъ написалъ просто и ясно: «изъ прилагаемаго счета вы увидите, что, за уплатою законныхъ пошлинъ и другими расходами, сумма, остающаяся въ вашемъ распоряженіи, простирается до тысячи двухъ-сотъ тридцати четырехъ фунтовъ, шести шиллинговъ и девяти съ половиною пенсовъ». Я чуть не покатилась со стула, прочитавъ это; я затряслась и задрожала, и — ужь не помню даже — кажется, громко вскрикнула, потому-что и передъ тѣмъ нервы мои были слабы, а ударъ былъ слишкомъ-ужасенъ для моей комплекціи. Тысяча-двѣсти-тридцать-шесть фунтовъ! А я ждала по-крайней-мѣрѣ пятнадцати или шестнадцати тысячъ! И въ то самое проклятое утро ужь совсѣмъ-было рѣшилась развестись съ К. Дж.! Я расчитывала, что буду имѣть своего ежегоднаго дохода около шести-сотъ фунтовъ, и ужь изъ одного приличія, К. Дж. не могъ не опредѣлить мнѣ еще трехъ или четырехъ-сотъ: съ такими средствами, при моемъ знаніи заграничной жизни, я могла бы очень-хорошо проводить здѣсь время. Надобно вамъ замѣтить, Молли, что жить въ разводѣ за границею вовсе не считается неприличнымъ. Здѣсь не то, что въ Ирландіи, гдѣ тотчасъ начинаются сплетни; кромѣ-того, здѣсь не скрываются ни въ чемъ отъ свѣта, и можно, представивъ факты, зажать ротъ клеветникамъ. Здѣсь — я разумѣю въ лучшемъ обществѣ — на одну женщину, живущую съ мужемъ, найдете трехъ дамъ, которыя разошлись съ мужьями. Сначала это мнѣ казалось нехорошо; но такое понятіе — ирландскій предразсудокъ, и, подобно другимъ, я освободилась отъ него. Лучше всего убѣждаешься въ его неосновательности, коротко узнавъ дамъ, ставшихъ въ подобное положеніе. Упоминаю о томъ, желая показать вамъ, что еслибъ я имѣла достаточныя средства и развелась съ К. Дж., то была бы принята во всѣхъ обществахъ. Дѣйствительно, милая Молли, можно сказать коротко: если женщина живетъ съ мужемъ, это представляетъ ей нѣкоторыя выгоды у насъ въ Ирландіи; но за границею она лишается черезъ это всякаго сочувствія отъ общества — вмѣсто одного друга, котораго имѣли въ мужѣ, вы здѣсь пріобрѣтаете по-крайней-мѣрѣ десять, оставляя его.

Это объяснитъ вамъ, почему мысли мои склонялись къ разводу; конечно, оставаясь въ Ирландіи, никогда я не думала бъ о немъ. Грустно и прискорбно говорить это, но должно сказать, милая Молли, что въ Ирландіи у насъ такія же понятія объ образованности, какъ, по выраженію лорда Джорджа, у Патрика Бирна объ астрономіи.

Теперь вы можете судить, что я чувствовала по прочтеніи уатерсова письма, увидѣвъ, что всѣ мои свѣтскія надежды разлетаются, какъ перья ощипанной курицы. Тысяча-двѣсти фунтовъ! Не на смѣхъ ли это? Да, Молли, я столько плакала въ ту ночь, какъ никогда не думала плакать по Джонсѣ Мэк-Керти! У меня и у Мери Анны на другой день глаза были красны, такъ-что страшно было взглянуть въ зеркало. Первый и, разумѣется, важнѣйшій ударъ состоитъ въ потерѣ денегъ; кромѣ-того, я думала, какъ восторжествуетъ К. Дж., узнавъ о моемъ несчастіи; потому-что, надобно сказать, одна мысль о томъ, что я буду независима, бѣсила его до сумасшествія. У него, кажется, мелькало затаенное подозрѣніе, что я хочу развестись, и теперь, когда онъ узнаетъ, какія пустыя деньги достались мнѣ, его насмѣшки будутъ невыносимо-дерзки. Я предчувствовала, какъ онъ будетъ меня терзать и мучить съ утра до ночи. Эта мысль была ужасна; я изнемогала подъ ея бременемъ, Молли. Я знала его хорошо; я знала, что онъ не ограничится насмѣшками надъ моимъ наслѣдствомъ; что онъ будетъ позорить родъ Мэк-Керти и всѣхъ моихъ родныхъ. Эти выскочки всегда ненавидятъ людей, подобныхъ намъ.

Мы съ Мери Анною толковали цѣлую ночь, разсматривали со всѣхъ возможныхъ сторонъ, какъ намъ поступить. Если мы оставимъ все въ секретѣ, тогда ненужно дѣлать траурнаго платья для себя и для прислуги: это большая выгода; но нельзя будетъ принять имя Доддъ Мэк-Мерти, фамильный гербъ и прочее, не объявляя о смерти бѣднаго Джемса Мэк-Керти. Затрудненіе было въ этомъ обстоятельствѣ; Мери Анна твердо защищала мнѣніе, что важнѣе всего прекрасная возможность освободиться отъ имени «Доддъ» или по-крайней-мѣрѣ прикрыть его тѣнью имени Мэк-Керти.

Ахъ, моя милая Молли! вы знаете пословицу: «бѣда одна не приходитъ»; пока мы разсуждали объ этомъ, мнѣ грозилъ новый громовый ударъ, и я того не предвидѣла. Въ послѣднемъ письмѣ я упоминала о дамѣ, въ компаніи съ которою мы согласились путешествовать — о мистриссъ Горъ Гэмптонъ, очень-красивой, роскошной женщинѣ, хотя, скажу вамъ, ея красота не въ моемъ вкусѣ.

Она высокаго роста, брюнетка, умѣетъ мило, нѣжно держать себя съ мужчинами. Это болѣе всего вредитъ счастью другихъ. Всѣ мы сначала очень ее полюбили: мнѣ кажется, она поставила это себѣ цѣлью, и не щадила усилій, чтобъ примѣняться къ характеру каждаго изъ насъ. Я старалась быть съ нею такъ же предупредительна и пристрастилась, въ угоду ей, къ разнымъ наукамъ и искусствамъ, въ которыхъ не находила никакой пріятности. Но я, какъ говорится, увлеклась потокомъ, и посмотрите, въ какую бѣду занесена я теперь! Клянусь, мнѣ и тогда мало вѣрилось, чтобъ молодая, красивая женщина думала только о каменныхъ лягушкахъ и травѣ: такіе вкусы ненатуральны, потому я зорко смотрѣла за нею. Нѣкоторое время подозрѣвала я, что она нѣжничаетъ съ лордомъ Джорджемъ, потомъ показалось мнѣ, что — съ Джемсомъ; но наконецъ, другъ мой Молли, истина пронзила мою душу, какъ ударъ молніи, и я на минуту потеряла умъ отъ удара. Вообразите, я увидѣла, что истинный поклонникъ ея — представьте, кто? — самъ К. Дж., которому исполнится въ ноябрѣ пятьдесятъ-восемь лѣтъ, а, быть-можетъ, и больше, только онъ не признается…

Разскажу вамъ, какъ я узнала о такой невѣроятной измѣнѣ. Въ моемъ прискорбіи о наслѣдствѣ, пошла я прогуляться, чтобъ наединѣ собраться съ мыслями, и дошла до оранжереи, гдѣ, надѣялась, никто не помѣшаетъ моему раздумью.

Комната К. Дж. находится въ концѣ теплицы, но я не обратила на это вниманія, сидя съ тяжелымъ сердцемъ подъ фиговымъ деревомъ и занятая только своими несчастными обстоятельствами — какъ вдругъ послышался между деревьевъ шелестъ женскаго платья. Я взглянула и увидѣла мистриссъ Горъ Гэмптонъ, въ бѣломъ кисейномъ пеньюарѣ, красиво-обшитомъ кружевами, съ двумя оборками вокругъ шеи, съ двумя оборками и на рукавахъ, такъ-что парадъ ея былъ очень-изященъ.

«Что это значитъ?» подумала я, потому-что, вы догадываетесь, что не могла жь она такъ разодѣться, чтобъ только идти сорвать лимонъ; и молча стала я наблюдать за нею. Она постояла, очевидно прислушиваясь, минуту или двѣ-; потомъ сорвала два или три цвѣтка, воткнула ихъ за поясъ и начала, очень-тихо напѣвать какую-то арію, какъ-будто про-себя. Это, я думаю, было у нихъ сигналомъ, потому-что дверь К. Дж. отворилась и появился онъ собственною персоною. И какъ же онъ былъ миловиденъ, въ своемъ оборванномъ шлафрокѣ и засаленной ермолкѣ, раскланиваясь и расшаркиваясь, какъ старый орангутангъ! «Я не зналъ, что такая роза расцвѣла въ оранжереѣ», сказалъ онъ, ухмыляясь и, безъ-сомнѣнія, воображая себя удивительно-очаровательнымъ.

— Вы не скажете, что выбрали себѣ комнату здѣсь только въ надеждѣ подстерегать, какъ распускаются бутончики цвѣтовъ, отвѣчала она, и потомъ, сказавъ тихимъ голосомъ какую-то фразу, на которую онъ отвѣчалъ такъ же тихо, она вошла въ его комнату и онъ затворилъ за нею дверь.

Вѣроятно, я упала въ обморокъ, увидѣвъ это; не знаю ничего; помню только, что лимонныя и померанцовыя деревья кружились и вертѣлись вылазахъ моихъ, и что я какъ-бы неслась по Рейну на паромѣ. Я перенесла эту муку, вѣроятно, чтобъ испытать еще ужаснѣйшія. Быть-можетъ, лучше было бы для меня покинуть міръ, полный скорби, злыхъ мужей и коварныхъ женщинъ. Очнувшись, я мгновенно вспомнила все; едва я не закричала, не призвала всѣхъ жителей отели быть свидѣтелями преступнаго свиданія; но у меня достало силы побѣдить это инстинктивное движеніе, я подкралась къ двери и взглянула въ замочную скважину.

К. Дж. сидѣлъ въ своемъ большомъ креслѣ; она сидѣла на стулѣ подлѣ него. Онъ читалъ письмо, а она смотрѣла на его лицо, слѣдя за его чувствами.

— Прочитайте еще вотъ это, сказала она, передавая ему другую бумагу:- вы увидите нѣчто еще худшее.

— Сердце мое обливается кровью., мистриссъ Гэмптонъ; о, какъ вы несчастны! сказалъ онъ снимая очки и вытирая глаза, которые послѣ того сильно раскраснѣлись, потому-что платокъ его былъ весь въ табакѣ: — сердце мое обливается кровью!

Такъ онъ говоритъ ей — и, трудно повѣрить, я удержалась, не отворила двери!

— Я была увѣрена въ вашей симпатіи; знала, что найду въ васъ чувствительное сердце, милый мистеръ Доддъ, сказала она, рыдая.

«Разумѣется, ты была увѣрена» сказала я про-себя: «именно такого стараго дурака тебѣ и нужно было. Но и я подѣйствую на его сердце, или буду не Джемима Доддъ!»

— Слышали ль вы когда-нибудь о такомъ ужасномъ дѣлѣ? сказала она, все продолжая рыдать.

— Никогда, никогда, вскричалъ онъ, сжимая руки на груди. — Я не думалъ, чтобъ натура человѣческая была способна къ такому безчеловѣчному обращенію съ молодостью, красотою, прелестью. Такъ можетъ поступать только бразильскій плантаторъ!

— Ахъ, мистеръ Доддъ!.. сказала она, смотря ему въ глаза.

— Въ Африкѣ, подъ тропиками, сказалъ онъ: — могутъ найдтись такіе изверги; но въ нашихъ странахъ, въ нашемъ вѣкѣ…

— Ахъ, мистеръ Доддъ! повторяла она: — только въ ирландскомъ сердцѣ живутъ такія благородныя чувства!

Хитрая тварь! она инстинктомъ знала нѣжнѣйшую струну въ его душѣ, потому-что дѣйствительно, если чему не можетъ онъ противостоять, то именно призыву къ его ирландской душѣ! И чтобъ дать вамъ понять, Молли, всю силу ея коварства, скажу, что она открыла эту слабость въ К. Дж., не проживъ съ нимъ мѣсяца, между-тѣмъ, какъ я замѣтила это только черезъ восемь или девять лѣтъ замужства!

Двѣ или три минуты я была такъ взволнована и поражена, что не могла ни подслушивать, ни подсматривать; но, оправившись, я увидѣла, что ея рука лежитъ въ его рукѣ, и она говоритъ самымъ нѣжнымъ голосомъ:

— Итакъ, я могу разсчитывать на вашу доброту, могу быть увѣрена въ вашей дружбѣ?…

— Можете, можете, madame! сказалъ онъ.

Да, Молли, онъ называлъ ее madame!

— Еслибъ кто-нибудь былъ столь жестокъ, неблагороденъ, или низокъ, сказала она, рыдая:- чтобъ клеветать на меня, вы будете моимъ покровителемъ; подъ вашей кровлей найду я убѣжище. Вашъ характеръ, ваше положеніе въ обществѣ, почетное мѣсто, какое всегда вы занимали въ свѣтѣ, ваше родительское достоинство, ваши лѣта — все это будетъ служить лучшимъ опроверженіемъ всякому скандалу, какой можетъ изобрѣсти злоба; ваши почтенныя сѣдины…

Въ этотъ самый моментъ я услышала, что кто-то идетъ быстрыми шагами, потому-что застучалъ опрокинутый горшокъ цвѣтовъ и у меня едва осталось время удалиться въ мою комнату, гдѣ я бросилась на постель и рыдала два часа.

Много перенесла я непріятностей, Молли. Ни одна женщина, я думаю, не видѣла столько огорченій и горя, какъ я. Со дня моего, можно сказать неравнаго брака, съ К. Дж. до настоящей минуты, я только переходила отъ одного терзанія къ другому. Но, мнѣ кажется, никогда не плакала я такъ искренно, потому-что ни ошибиться, ни обмануться было нельзя: — я слышала все своими ушами, видѣла все своими глазами!

Я слышала ихъ планы и предположенія, слышала какъ они радуются, что онъ пожилыхъ лѣтъ, что онъ отецъ взрослыхъ дѣтей, и потому никто не будетъ подозрѣвать, чѣмъ онъ занимается. Эти почтенныя сѣдины, какъ назвала она, будутъ свидѣтельствовать за него.

Ахъ, Молли! не правда ли, это было слишкомъ-низко? Можно ли повѣрить, что въ мірѣ есть столько коварства? Нѣтъ, я никогда не вѣрила тому. Я думала, что испытала довольно обмановъ въ Ирландіи; я знала, какъ безсовѣстно крадутъ у меня шерсть, знала, что Матвѣй мошенничаетъ — но все это ничто въ сравненіи съ измѣной, жертвою которой стала я теперь!

Успокоившись нѣсколько, я послала за Мери Анной и разсказала ей все; но какая испорченность души! она не хотѣла согласиться со мною ни въ чемъ. «Мистриссъ Горъ показывала какія-нибудь дѣловыя бумаги», говорила она: «у этой женщины какая-нибудь тяжба, или, быть-можетъ, какъ у насъ, дѣло по наслѣдству, и ей нужно посовѣтоваться объ этомъ». Но какъ нелѣпо такое предположеніе! Конечно, для-того, чтобъ дать подобный совѣтъ, нѣтъ необходимости быть отцомъ семейства. И вотъ, Молли, я оставалась одинока, но имѣя ни въ комъ ни опоры, ни помощи! Въ первый разъ съ тѣхъ-поръ, какъ нахожусь за границею, желала я быть въ Додсборо. Нѣтъ, К. Дж. не рѣшился бы вести себя подобнымъ образомъ въ Ирландіи, гдѣ были бъ на него обращены глаза всѣхъ сосѣдей.

Тяжкую ночь провела я, Молли, потому-что Мери Анна не оставляла моей комнаты, продолжая спорить со мною, стараясь убѣдить меня, что я ошибаюсь, и что если буду поступать сообразно моему заблужденію, то погублю всѣхъ насъ. «Теперь мы нашли», говорила она: — «самый благопріятный, невѣроятно-счастливый случай быть введены въ лучшее общество. Мистриссъ Г. аристократка, въ короткихъ сношеніяхъ со всѣми членами фёшёнэбльнаго свѣта: если мы поссоримся, даже просто будемъ имѣть легчайшую непріятность съ нею, чѣмъ опять мы будемъ? Кто захочетъ принять насъ? У насъ ужь и безъ того много препятствій къ успѣху въ обществѣ; уродливый костюмъ папа, имя „Доддовъ“, уже довольно вредятъ намъ, и только величайшій тактъ и геніальнѣйшій образъ дѣйствій могутъ превозмочь эти неудобства. Мы, говорила Мери Анна: — пускаемся въ море, рискуя всѣмъ въ мірѣ; не будемъ же отталкивать лоцмана…» прекрасный лоцманъ — женщина, которая низвергаетъ въ пучину все наше семейство!

Но, такъ или иначе, Мери Анна уговорила наконецъ меня обуздать мои чувства, довольствоваться наблюденіемъ за ихъ поведеніемъ: они не могутъ предполагать, что мнѣ все извѣстно, и слѣдовательно я могу быть увѣрена, что поймаю ихъ.

Принявъ этотъ планъ, я стала покойнѣе душою, потому-что, какъ я замѣтила Мери Аннѣ, имѣю необыкновенную власть надъ собою, и, покушавъ холодныхъ цыплятъ съ салатомъ, который Мери Анна приготовляетъ удивительно, и выпивъ стаканъ нигоса , я крѣпко проспала до вечера.

Мери Анна два раза приходила посмотрѣть, не проснулась ли я, но я лежала въ полусонной дремотѣ и не слышала ничего, пока она сказала, что мистриссъ Горъ Гэмптонъ чрезвычайно желаетъ переговорить со мною о чемъ-то по-секрету. «Кажется», сказала Мери Анна, «что ей нуженъ вашъ совѣтъ въ какомъ-то затруднительномъ дѣлѣ, потому-что она очень взволнована и чрезвычайно-нетерпѣливо ждетъ, пока вы ее примете». Сначала я думала сказать, что нездорова и не могу ни съ кѣмъ видѣться; но Мери Анна убѣдила меня, что лучше принять ее; потому я надѣла черное атласное платье съ тремя воланами и свою агатовую брошку, изъ уваженія къ памяти покойнаго Джонса Мэк-Керти; потомъ стала ожидать ее со всѣмъ спокойствіемъ, какое было возможно въ моемъ положеніи.

Мери Анна часто замѣчала, что въ моей манерѣ, когда я оскорблена, чрезвычайно-много спокойнаго достоинства, которое очень пристало мнѣ; я думаю, что въ веселомъ расположеніи духа бываю болѣе-плѣнительна; но Мери Анна находитъ, что величественность еще болѣе идетъ ко мнѣ. Въ настоящемъ случаѣ, предполагаю, была я удивительна, потому-что мистриссъ Горъ Гэмптонъ, вошедши въ комнату, невольно остановилась какъ пораженная, потомъ, быстро поправляясь, бросилась обнимать меня.

— Простите мою неделикатность, милая мистриссъ Доддъ: я знаю, что нѣтъ ничего неделикатнѣе, какъ дѣлать какія-нибудь замѣчанія о туалетѣ друга, но я положительно не могу удержаться. Вашъ чепецъ очарователенъ, невообразимо-очарователенъ!

На мнѣ былъ, Молли, тюлевый чепецъ, съ гвоздиками и синими лентами, купленный всего за восемь франковъ, потому я показала ей, что лесть ея безполезна:- Мой чепецъ самый простенькій, madame, сказала я: — и тѣмъ приличнѣе для моихъ лѣтъ.

— Для вашихъ лѣтъ! сказала она, засмѣявшись такъ, что нѣсколько времени не могла продолжать фразы:- скажите лучше, для нашихъ лѣтъ! и я надѣюсь, я убѣждена, что наши лѣта именно тѣ самыя, въ которыя женщина наиболѣе должна наслаждаться свѣтомъ и наиболѣе привлекательна для свѣта.

Я не могу передать въ порядкѣ всѣхъ словъ ея, Молли; не знаю, чего наговорила, чего не наговорила она о графиняхъ и герцогиняхъ, и другихъ аристократическихъ дамахъ, которыя не производили никакого впечатлѣнія въ обществѣ, пока не были «въ нашихъ лѣтахъ». Она хитрая женщина и всегда умѣетъ говорить пріятное для человѣка; но я должна сказать, что многія изъ ея замѣчаній были совершенно и безспорно-справедливы; особенно все, что она говорила о спокойной величественности и тихой прелести женщины. Въ этомъ я была совершенно согласна съ нею, потому-что меня всегда необыкновенно оскорбляла легкомысленная вертлявость, которую замѣчаемъ въ молодыхъ дѣвицахъ и даже во многихъ замужнихъ молодыхъ женщинахъ.

Мы много говорили объ этомъ, и я такъ соглашалась съ нею во всѣхъ понятіяхъ, что ежеминутно была въ опасности забыть о необходимости держать себя съ нею холодно и далеко; но часто пробѣгала по мнѣ какая-то дрожь и я удерживала дружескія фразы, вертѣвшіяся у меня на языкѣ, и называла ее «madame» съ такимъ тономъ въ голосѣ, который холодилъ ее.

— Ахъ, ужь четыре часа! сказала она, взглянувъ на свои часы:- а я не сказала вамъ еще ни слова о дѣлѣ, совѣтоваться о которомъ пришла. Вы, конечно, знаете, о чемъ я говорю?

— Не имѣю этой чести, madame, сказала я съ достоинствомъ.

— Ужели? Итакъ, мистеръ Доддъ не сообщилъ вамъ, не говорилъ вамъ ничего?

— Нѣтъ, madame, мистеръ Доддъ не говорилъ мнѣ ничего! Я произнесла эти слова съ такимъ выраженіемъ, что камень покоробился бы отъ нихъ.

— Ахъ, какъ несносны эти мужчины! сказала она, засмѣявшись:- они ничего не помнятъ!

— Иногда они даже забываются, madame! сказала я съ такимъ взглядомъ, который долженъ бы пронзить ее, какъ ножъ.

Она такъ смѣшалась, Молли, что показала видъ, будто ищетъ чего-то въ своемъ сакѣ, и нѣсколько секундъ держала голову наклонивши.

— Куда же я положила это письмо? говорила она: — я такъ разсѣянна въ этихъ случаяхъ: бросаю письма всюду; къ-счастью, у меня нѣтъ секретовъ — не правда ли?

Это было ужь черезчуръ нагло, Молли; я могла только сказать: «Гм!»

— Вѣроятно, я забыла его на столѣ, сказала она, продолжая рыться въ сакѣ: — или, быть-можетъ, выронила, идя сюда.

— Не въ оранжереѣ ли, madame? сказала я съ пронзающимъ взглядомъ.

— Я туда никогда не хожу, отвѣчала она спокойно: — тамъ сквозной вѣтеръ, такъ-что рискуешь простудиться.

Дерзость такого отвѣта поразила меня такъ, что едва не сдѣлалось со мною дурно. Безстыдство, съ которымъ она устояла противъ моихъ словъ, сдѣлаетъ ее способною на все, подумала я, и съ той минуты осталась передъ нею существомъ безсильнымъ и беззащитнымъ.

— Письмо, которое хотѣла я показать, отъ старухи мадамъ де-Ружмонъ, которая состоитъ въ свитѣ герцогини, и пишетъ, что онѣ пріѣдутъ въ Эмсъ никакъ не позже 24-го. Въ немъ ужасно-много извѣстій и слуховъ, потому-что, вы знаете старуху Ружмонъ: у нея удивительный тактъ и она превосходно разсказываетъ.

И она пустилась говорить, какъ трещотка, такъ скоро и много, Молли, что еслибъ я даже вполнѣ знала все, о чемъ идетъ рѣчь, то не въ-состояніи была бы слѣдить за нею. У нея на языкѣ вертѣлись тысячи князей, герцоговъ, графовъ, особъ еще болѣе знатныхъ; она разсказывала обо всемъ: о ихъ предкахъ, о нихъ, о фамильныхъ связяхъ, непріятностяхъ, характерахъ, намѣреніяхъ, интригахъ, такъ-что въ ушахъ моихъ звучала непостижимая, безконечная путаница, и я какъ-бы опомнилась отъ дикаго бреда, когда она заключила свою длинную рѣчь словами, для меня понятными: «Итакъ, милая мистриссъ Доддъ, обстоятельства расположились такъ, что вы согласитесь, я увѣрена, со мною: нельзя терять времени».

— Мнѣ кажется, нельзя, сказала я, рѣшительно не зная, о чемъ говорю.

— Я знала, что вы такъ скажете! продолжала она, пожимая мою руку. — У васъ неизмѣнный тактъ въ рѣшеніи каждаго вопроса, напоминающій леди Педдингтонъ. Вы знаете, говорятъ, что она и герцогъ Бабингтонъ ни разу въ жизни не ошибались! Потому для меня необыкновенно-успокоительно, что вы смотрите на это дѣло одинаково со мною. И какъ пріятно будетъ бѣдной герцогинѣ имѣть насъ вокругъ себя! потому-что, клянусь вамъ, мистриссъ Доддъ, я люблю ее для нея самой. Многіе показываютъ ей привязанность по своекорыстнымъ побужденіямъ, зная, въ какой милости она у королевы Викторіи; но я люблю ее для нея самой; такъ будете любить ее и вы, несравненная моя мистриссъ Доддъ. Эгоисты имѣютъ въ виду выгоды, которыя могутъ получить отъ ея громаднаго вліянія, имѣя въ виду выгодныя мѣста для своихъ дѣтей, и такъ далѣе; но я знаю, какъ мало имѣютъ цѣны подобныя вещи въ вашихъ глазахъ, и я должна прибавить, что вы совершенно-справедливы, смотря такъ независимо на окружающихъ васъ. Ваша фамилія, къ-счастью, поставлена такъ высоко надъ всѣми случайностями благосклонной фортуны; и еслибъ даже вамъ вздумалось искать чего-нибудь, зависящаго отъ чьего бы то ни было вліянія, кто не поспѣшилъ бы сдѣлать вамъ угодное? Но возвратимся къ моей дорогой герцогинѣ. Она пріѣдетъ никакъ не позже 21-го, а теперь у насъ 22-е; итакъ, вы видите, что невозможно терять времени.

— Совершенно-невозможно, madame, сказала я, вспомнивъ сцену ея съ К. Дж., когда ея рука лежала въ его рукѣ точно такъ же, какъ теперь въ моей.

— Какое полное нѣжной симпатіи сердце! вскричала она: — какъ излишни съ вами всѣ объясненія! Вы ужь видите то, на что едва я намекнула. Вы прочли въ моемъ сердцѣ мою преданность и привязанность къ доброй герцогинѣ, и видите, какъ всѣ узы благодарности и любви побуждаютъ меня спѣшить къ ней.

Ужь, разумѣется, Молли, я была душевно-рада такому намѣренію. Мысль отвязаться отъ этой женщины, была для меня лучшею новостью, какую могла я услышать; потому-что, полагая конецъ всѣмъ ея хитростямъ и замысламъ, ея удаленіе давало также мнѣ удобство разсчитаться съ К. Дж., что было невозможно, пока она не оставитъ насъ однихъ; итакъ мое «полное нѣжной симпатія сердце» съ величайшею искренностью совершенно одобряло всѣ слова ея.

— Я знала, что вы простите меня; я знала, что вы не разсердитесь на меня за мое внезапное бѣгство, сказала она.

— Нимало, madame, сказала я надменно.

— Какая необыкновенная доброта! какая истинная дружба! сказала она, сжимая мою руку.

— Надѣюсь, вы правы, madame, сказала я сухо, потому-что, Молли, дѣйствительно было тяжело мнѣ удерживать кипѣніе моихъ чувствъ.

Она, впрочемъ, и не дала мнѣ времени сказать ничего, пустившись опять въ распространенія о своихъ планахъ, начавъ разсказывать, какія платья и вещи возьметъ съ собою; когда мы снова свидимся; въ какомъ восторгѣ будетъ герцогиня отъ меня и отъ Мери Анны, и я не знаю, о чемъ въ мірѣ не болтала она.

Наконецъ мы разстались, причемъ три раза обнялись и, признаюсь, Молли, мнѣ страшно хотѣлось, обнимая, задушить ее.

Волненіе, которому она меня подвергла, страсти, кипѣвшія у меня въ груди, которая разрывалась, будучи принуждена сдерживать ихъ, такъ меня разстроили, что весь вечеръ я принимала гофмэнскія капли и камфору; я не могла выйдти къ обѣду и скушала въ своей комнатѣ маленькую телячью котлетку съ легкимъ соусомъ и жаренаго голубя съ грибами.

К. Дж. хотѣлъ прійдти и переговорить о чемъ-то со мною, но я не приказала его принимать и велѣла сказать, что «надѣюсь быть въ силахъ вынесть свиданье съ нимъ завтра, или послѣзавтра» — слова, конечно, заставившія его трепетать участи, которая ему предстоитъ. Я поступила такъ, Молли, зная, что лучшее средство смирить К. Д. держать надъ нимъ грозу, готовую разразиться. Однажды онъ сказалъ самъ: «Не стоитъ и жить на свѣтѣ, если каждую минуту могутъ произнести тебѣ смертный приговоръ». Это показываетъ, какъ я и прежде говорила, Молли, что если искать или ожидать счастья въ замужней жизни, то найдти его можно только однимъ путемъ: изучая характеръ мужа, узнавая слабыя стороны и недостатки его. Понявъ ихъ хорошо, Молли, легко успѣть во всемъ остальномъ, и жена сама будетъ ужь виновата, если не будетъ повертывать мужемъ, какъ угодно.

Не знаю, грибы ли вредны моей комплекціи, или апельсинное питье съ нѣсколькими ложечками рому, которое сдѣлала для меня Мери Анна, но всю ночь меня давилъ кошмаръ, какъ только я засыпала, и я съ крикомъ пробуждалась. Такъ я провела мучительную ночь; только на разсвѣтѣ дремота одолѣла меня и я стала засыпать. Въ это самое время послышался мнѣ подъ окнами стукъ копытъ и хлопанье бича; Мери Анна вошла въ мою комнату и хотѣла что-то сказать, но я закрыла голову одѣяломъ и не хотѣла слушать, чтобъ не разогнать сонъ.

Было двадцать минутъ четвертаго, когда я проснулась; день стоялъ мрачный, шелъ частый и мелкій дождь, такъ-что я думала имѣть головную боль, какъ обыкновенно въ такую погоду, и готовилась страдать, какъ вдругъ Мери Анна подошла къ моей постели:

— Уѣхала она, Мери Анна? сказала я.

— Да, сказала она: — они уѣхали въ шестомъ часу утра.

— Насилу-то! Очень-рада! сказала я: — надѣюсь, что мы никогда больше не встрѣтимся.

— Ахъ, мама! не говорите этого, сказала она.

— Какъ же не говорить, Мери Анна? сказала я: — или вы хотите, чтобъ я питала змѣю на груди моей?

— Но папа?.. сказала она, рыдая.

— Позовите его, сказала я:- пусть онъ полюбуется, видя, что поставилъ меня на краю гроба; пусть онъ прійдетъ и торжествуетъ, видя на мнѣ погибельныя слѣдствія своего ужаснаго поведенія.

— Но вѣдь онъ уѣхалъ! сказала она.

— Уѣхалъ? кто уѣхалъ?

— Папа, онъ уѣхалъ съ мистриссъ Горъ Гэмптонъ!

При этомъ вырвался у меня крикъ, Молли, раздавшійся по всему дому. Два часа прошли такъ; я рыдала, рвала на себѣ волосы, металась, ломала и била все, что попадалось мнѣ подъ-руку. Подумайте только: старый негодяй — старый, потому-что мнѣ хорошо извѣстны его лѣта: Самюэль Девисъ учился съ нимъ въ одной школѣ, сорокъ восемь лѣтъ назадъ — ведетъ себя подобнымъ образомъ! Я хорошо знала гнусность его сердца. Проживъ съ нимъ двадцать лѣтъ, я не могла не понять всей врожденной низости души его, но никогда не воображала, чтобъ онъ зашелъ такъ далеко. Ахъ, Молли! ударъ этотъ едва не убилъ меня; вспомните, что онъ разразился надо мною вслѣдъ за ужаснымъ разочарованьемъ относительно мэк-кертіевскаго наслѣдства; я не понимаю, какъ перенесла я все это. И надобно вамъ сказать, что Мери Анна и Джемсъ не хотѣли смотрѣть на дѣло моими глазами. Они думали, или увѣряли, что думаютъ, будто онъ только отправился въ Эмсъ, не далѣе, проводить ее на свиданіе съ герцогиней, какъ-будто эта герцогиня когда-нибудь существовала, и какъ-будто вся исторія о ней не выдумка съ начала до конца.

Лордъ Джорджъ также принялъ ихъ сторону и хотѣлъ прогнѣваться на мои несправедливыя подозрѣнія относительно мистриссъ Г.; но я тотчасъ же остановила его словами: «что подумалъ бы свѣтъ обо мнѣ, еслибъ я ускакала съ вами, чтобъ отдать визитъ какому-нибудь никогда несуществовавшему лицу?» Онъ вздумалъ-было обратить поступокъ К. Дж. въ шутку, но я не могла позволить ему этого, особенно при Мери Аннѣ; потому-что, каковы бы ни были обвиненія людей противъ меня, а думаю, никто не скажетъ, чтобъ я не воспитала моихъ дочерей въ прекрасныхъ правилахъ, въ чистотѣ, строгой нравственности, и, нарочно съ цѣлью показать ему это, я стала изобличать и срамить К. Дж. передъ дочерьми и Джемсомъ такъ, чтобъ дѣти мои стыдились такого гнуснаго злодѣя.

О, въ какомъ развращенномъ и зломъ мірѣ живемъ мы! Можно сказать, Молли, до-сихъ-поръ я не знала его злобы. Вы едва повѣрите, когда я скажу, что не отъ собственной моей крови и плоти, не отъ дѣтей моихъ получила я утѣшеніе и состраданіе, а отъ этой негодной дѣвчонки, Бетти Коббъ. Мери Анна и Каролина продолжали утверждать, что поѣздка К. Дж. совершенно-чиста и невинна, что онъ поѣхалъ съ нею, замѣняя ей отца; но Бетти знала, что это не такъ, и признаюсь, она, кажется, знала его лучше нежели я воображала.

«Ахъ ты, старая кочерга! ахъ ты, старая шкура!» ворчала она про-себя, такъ-что ясно мнѣ было, какою репутаціею пользовался онъ между прислугою. Еслибъ я хоть немного могла владѣть собой, я разузнала бы, Молли, всѣ подробности и о немъ и его дѣяніяхъ въ Додсборо; но до того ли было мнѣ въ подобную минуту?

Каково было мое несчастіе, Молли: окружена одними врагами, среди собственнаго семейства! Одна говоритъ: «не выставляйте насъ на посмѣшище, не дѣлайте насъ позорищемъ для всѣхъ!»; другой восклицаетъ: «мы пропали, если эта штука разгласится и попадетъ въ газеты», такъ-что имъ хотѣлось отнять у меня и то утѣшеніе, которое нашла бы я въ состраданіи постороннихъ людей къ моему несчастному, погибшему положенію.

Еслибъ я была у себя на родинѣ, еслибъ я была въ Додсборо, я огласила бы на всю Ирландію его позоръ; но здѣсь не позволяли они мнѣ выговорить ни слова, и я принуждена была плакать и терзаться своимъ горемъ, ни съ кѣмъ его не раздѣляя.

Кромѣ всего, надобно сказать, что онъ убѣжалъ, не оставя въ домѣ ни шиллинга, и даже счетъ нашего хозяина-трактирщика не былъ уплаченъ! Только одна надежда меня и поддерживала, Молли, что когда-нибудь найду же его и разсчитаюсь за всѣ грѣхи. При одной мысли, какъ я прижму его, со мною дѣлался жаръ. Быть-можетъ, для моего здоровья было спасительно, что я принуждена была обратить мысли къ другимъ предметамъ и обезпечить наше положеніе, что и сдѣлала, написавъ на Уатерса два векселя, по полутораста фунтовъ каждый. При помощи ихъ мы думаемъ выѣхать отсюда въ субботу и отправиться въ Баденъ, гдѣ, по словамъ лорда Джорджа, «нѣтъ ничего подобнаго сплетнямъ, клеветѣ и злословію». Онъ говоритъ, что тамъ «общество самое снисходительное въ цѣлой Европѣ, и каждый можетъ дозволять себѣ какія угодно слабости, не опасаясь замѣчаній и разсужденій». Какъ бы то ни было, нельзя не согласиться, что въ этомъ отношеніи за границею гораздо-болѣе образованности, нежели у насъ, потому-что, какъ говоритъ лордъ Джорджъ: «если есть вещь, до которой никому не должно быть дѣла, кромѣ хозяина, то это личныя слабости каждаго; потому-то здѣсь и не позволяютъ себѣ неделикатности разсуждать о нихъ. И что будетъ съ внутреннимъ голосомъ нашимъ (говоритъ онъ), если каждый будетъ унижать и чернить насъ? мы по-неволѣ должны будемъ защищаться, хоть бы даже не были правы».

Онъ умѣетъ говорить такъ хорошо, Молли, что я часто сама дивлюсь, какъ поддаюсь его словамъ; и, напримѣръ теперь, среди всѣхъ страданій и огорченій, онъ заставилъ меня расхохотаться своими разсказами о Баденѣ, о чудакахъ, которые туда съѣзжаются. Мы остановимся въ Hôtel de Russie, лучшемъ въ городѣ, и скажемъ, что ждемъ къ себѣ нѣсколькихъ друзей, потому-что К. Дж. и мадамъ его могутъ пріѣхать съ минуты на минуту. Пока я пишу эти строки, дочери съ Бетти укладываютъ вещи, такъ-что когда вы получите письмо, мы давно ужь будемъ въ Баденѣ.

Самое тяжелое въ моемъ положеніи то, что я не могу и заикнуться о К. Дж., какъ скажу слово, тотчасъ же всѣ накидываются на меня; а состраданіе Бетти хуже молчанія другихъ. Вотъ въ какомъ несчастіи вашъ бѣдный другъ!

Быть ограбленной, потому-что, я увѣрена, Уатерсъ ограбилъ меня, и въ то же время быть обманутой — о! этого не вынесетъ никакое терпѣніе. Не разглашайте по сосѣдкамъ о К. Дж., потому-что, какъ говоритъ лордъ Джорджъ, «объ этихъ вещахъ не должно быть упомиваемо въ обществѣ, пока не заговорятъ о нихъ въ Палатѣ Лордовъ»; и я вѣрю ему, хотя не вижу причины; быть-можетъ, въ числѣ привилегій Палаты Лордовъ есть право, чтобъ черезъ нее распространялись всѣ скандалы.

Теперь, Молли, я написала вамъ все, подѣлилась съ вами своимъ горемъ и удивляюсь, какъ у меня достало на то силы. Напишу вамъ, какъ только пріѣдемъ въ Баденъ, и надѣюсь, что вы извѣстите меня относительно шерсти. Постоянно читаю въ газетахъ, что въ Ирландіи дѣла поправляются, а сама получаю изъ помѣстья все меньше-и-меньше. Но, быть-можетъ, это и есть признакъ возрастающаго благоденствія, потому-что, помню, батюшка никогда не дѣлался такъ скупъ, какъ успѣвъ сколотить нѣсколько деньжонокъ.

Можете, милая Молли, на адресахъ писать мнѣ «мистриссъ Доддъ», хотя, вѣроятно, въ послѣдній разъ подписывается этимъ именемъ

Вашъ оскорбленный, огорченный другъ

Джемима.

P. S. Я увѣрена, что Патрикъ Бирнъ соучастникъ К. Дж., потому-что расхаживаетъ улыбаясь и ухмыляясь самымъ оскорбительнымъ образомъ, за что сейчасъ погрожусь прогнать его. На-самомъ-дѣлѣ, впрочемъ, не отпущу его, потому-что отправка въ Ирландію стоила бы слишкомъ-дорого; но необходимо постращать этого негодяя.

 

ПИСЬМО II

Кенни Доддъ къ Томасу Порселю, Е. В. въ Броффѣ.

Эйзенахъ.

Милый Томъ,

Вы будете удивлены тѣмъ, что пишу изъ Эйзенаха; но я самъ дивлюсь этому не меньше васъ. Когда, какъ и почему попалъ я сюда — вопросы, требующіе пространнаго объясненія, и даже не увѣренъ, что буду въ-состояніи объяснить ихъ совершенно-понятно для васъ. Однако могу сколько-нибудь успѣть въ этомъ не иначе, какъ начиная сначала, и потому прежде всего скажу о моемъ отъѣздѣ изъ Бонна, что было недѣлю назадъ, 22-го числа.

Въ послѣднемъ письмѣ говорилъ я вамъ, что мы согласились путешествовать вмѣстѣ съ особою, чрезвычайно-привлекательною и очаровательною, мистриссъ Горъ Гэмптонъ. Лордъ Джорджъ Тайвертонъ, который познакомилъ насъ, описывалъ ее, какъ самую свѣтскую даму лучшаго общества, очень-знатную и очень-богатую; о всемъ этомъ достаточно свидѣтельствовали ея манеры и пріемы, точно такъ же, какъ и роскошь, которою она окружала себя въ путешествіи. Но лордъ Джорджъ ничего не упомянулъ о ея семейныхъ отношеніяхъ, такъ-что мы оставались въ совершенномъ невѣдѣніи, вдова она, или мужъ ея въ живыхъ еще, и если онъ живъ, то случайно ли она ѣздитъ одна, или они разошлись навсегда.

Странно можетъ показаться, что мы вошли въ такія тѣсныя отношенія, не разспросивъ о вещахъ, знать которыя столь необходимо; но за границею не то, что въ Англіи: здѣсь знакомятся безъ дальнихъ справокъ. Объясняю это слѣдующимъ образомъ: здѣсь такъ привыкаешь знакомиться съ людьми всякаго разбора, что наконецъ привыкнешь знакомиться безъ всякаго разбора.

Впрочемъ, это нисколько не примѣняется къ случаю, о которомъ идетъ дѣло. Я продолжаю находить мистриссъ Горъ Гэмптонъ точно такою, какъ представлялъ вамъ ее въ прежнемъ письмѣ, и несмотря на всѣ ваши насмѣшки надъ моимъ «увлеченіемъ» и т. п., могу только повторить все, что говорилъ прежде о ея очаровательности и плѣнительности.

Быть-можетъ, сердце, подобно баранинѣ, становится нѣжнѣе отъ времени; но я долженъ сказать, что въ молодости своей никогда не встрѣчалъ подобной женщины. Или я плохо смотрѣлъ, или, что вѣроятнѣе, тотъ вѣкъ и не производилъ такихъ женщинъ; но, увѣряю васъ, вы ошибаетесь въ насъ обоихъ, говоря о «необыкновенной чувствительности моей къ прелестямъ вдовы»: я вовсе не влюбленъ въ нее, она вовсе не вдова.

Возвращаюсь, однакожь, къ моему разсказу. Десять дней назадъ, когда я сидѣлъ въ своей комнатѣ, въ «приличномъ, хотя и неблестящемъ уборѣ», иначе сказать, въ старомъ шлафрокѣ и туфляхъ, меня посѣтила мистриссъ Горъ Гэмптонъ, самымъ образомъ своего появленія показывая свое довѣріе и необходимость тайны. Она пришла, но ея словамъ, просить у меня совѣта и, какъ джентльменъ, я обязанъ вѣрить дамѣ; но если нуженъ разсудительный совѣтъ, зачѣмъ же сводить человѣка съ ума? Она была въ такомъ миломъ, воздушномъ, эфирномъ костюмѣ, который изобрѣтенъ рѣшительно для размноженія сумасшедшихъ мужчинъ. Прибавьте къ этому эффектъ, какой производитъ внезапное появленіе хорошенькой женщины въ вашей мрачной, закуренной комнатѣ, посвященной дѣламъ и чтенію Times — и вы нѣсколько поймете впечатлѣніе, овладѣвшее мною.

Всѣ эти вступительныя разсужденія могутъ заставить подумать, будто-бы я отступаю передъ обѣщаннымъ объясненіемъ. Я знаю, вы спросите: «что же ты не говоришь, по какому дѣлу она пришла, какого совѣта хотѣла просить?» Сказать это не такъ легко, какъ вы предполагаете, господинъ Норсель. Когда хорошенькая женщина, въ восхитительнѣйшемъ нарядѣ, приходитъ и разсказываетъ тебѣ длинную повѣсть своихъ страданій, проситъ твоего сочувствія противъ безчеловѣчнаго обхожденія варвара-мужа и его изверговъ-родственниковъ; когда разсказъ идетъ то объ ужасающемъ тиранствѣ съ одной стороны, то о нѣжной покорности съ другой; когда о низостяхъ, отъ которыхъ кипитъ твоя кровь, разсказываютъ тебѣ голосомъ, отъ котораго волнуется твое сердце; когда умоляющіе взгляды, звуки, жесты, которые не могли тронуть «изверга-мужа», повторяются передъ тобою, на тебя устремляются кроткіе глаза съ дрожащею на нихъ слезой, къ тебѣ простираются руки несравненной прелести — тогда, повторяю, твой умъ не судья въ процесѣ. Душа тронута, симпатія возбуждена, всѣ нѣжныя струны сердца звучатъ — и ты какъ-будто слушаешь итальянскую оперу, въ которой, не понимая ни слова, ты взволнованъ звуками, жестами, игрою физіономіи, проникнутъ ужасомъ и состраданіемъ.

Вмѣсто театра представьте свой кабинетъ, вмѣсто примадонны — очаровательнѣйшее существо дѣйствительнаго міра — и ваше увлеченіе будетъ во сто разъ полнѣе.

Повторяю: не знаю яснымъ образомъ разсказа мистриссъ Горъ Гэмптонъ, но вотъ онъ, сколько понимаю. Она вышла замужъ шестнадцати лѣтъ; она была красавица, была богата, была изнѣженное, избалованное дитя. Жизнь представлялась ей восхитительною волшебною сказкою; сначала блаженство и радость окружали ее, потомъ явилась ревность — не съ ея стороны; за ревностью — непріятности, ссоры; она съ мужемъ поѣхала навѣстить какую-то герцогиню, эрцгерцогиню, княгиню или тому подобное лицо, которое потомъ проходитъ черезъ всю исторію таинственнымъ и загадочнымъ образомъ, является повсюду и повидимому каждый разъ портитъ дѣло, тѣмъ не менѣе однако называется милою, доброю, несравненною герцогинею. Потомъ письма отъ мужа — упреки и осужденіе; письма отъ жены — любовь, нѣжность и вѣрность.

Хорошо еще, что герцогиня пишетъ пофранцузски, такъ-что я избавленъ былъ отъ обязанности прочитать ея корреспонденцію. Самое запутанное судебное дѣло идеалъ ясности сравнительно съ путаницею, которая вселилась въ мою голову отъ чтенія всей этой переписки; но одинъ несомнѣнный фактъ выношу изъ него: что милая и добрая герцогиня во всѣхъ пунктахъ защищаетъ мистриссъ Горъ Гэмптонъ и сильно вооружается противъ ея мужа. Утопающій матросъ не хватается такъ крѣпко за выброшенную ему съ корабля куриную клѣтку, какъ я схватился за этотъ одинокій фактъ, плавающій по широкому океану безвѣстности и темноты.

Увѣряю васъ, я почти почувствовалъ привязанность къ этой герцогинѣ за то, что въ ней нашелъ нѣкоторую точку опоры. Она дала убѣжище моему бѣдному, отовсюду преслѣдуемому, ни начемъ немогущему остановиться соображенію. «Я знаю чувства герцогини, сказалъ я: „хорошо и то, если ничего другаго не понимаю!“

Не желалъ я, повѣрьте мнѣ, продолженія разсказа; какъ утомленный пловецъ, достигшій наконецъ скалы, возвышающейся среди волнъ, не хотѣлъ я снова погружаться въ пучину. Но выборъ не отъ меня зависѣлъ. Повѣсть полилась далѣе, помчалась, какъ паровозъ по темному тоннелю. Иногда намъ попадался клочокъ земли, освѣщенной солнцемъ; я старался обозрѣть окружающіе предметы; но это было только на мигъ, только затѣмъ, чтобъ паровозъ унесъ насъ снова въ темныя пещеры, куда не достигалъ лучъ разумѣнія.

Мнѣ казалось иногда, что мистриссъ Горъ Гэмптонъ думаетъ или говоритъ о самоубійствѣ или убійствѣ; но я не хотѣлъ подавать голоса въ пользу такой ужасной мысли, и былъ наконецъ чрезвычайно обрадованъ, открывъ, что дѣло, на которое она рѣшилась и въ которомъ проситъ моей помощи, не столь кровожадно и менѣе-опасно. Она хотѣла вмѣстѣ со мною ѣхать къ доброй, милой герцогинѣ; герцогиня располагала быть въ Эмсѣ 21-го числа, и мы должны были, говоря метафорически, пасть въ ея объятія и умолять о покровительствѣ. „Чудовище“ — это и короче и выразительнѣе, нежели его имя — писалъ сотни писемъ, чтобъ обвинить передъ герцогинею свою жену, пересказывая самыя гнусныя клеветы, неправдоподобнѣйшія обвиненія. Намъ должно было опровергнуть ихъ. Когда добрая герцогиня будетъ за насъ, „чудовище“ будетъ безсильно вредить намъ, потому-что, по какому-то таинственному дару, чудная герцогиня могла возстановлять колеблющіяся репутаціи.

У меня отлегло отъ сердца, милый Томъ, когда я узналъ, что болѣе отъ меня ничего не требуется. Вѣдь она могла потребовать, чтобъ я съ нею отправился въ Англію, гдѣ меня посадятъ въ тюрьму за долги, или чтобъ я далъ ей денегъ на веденіе процеса, когда у меня самого нѣтъ ни полушилинга, или чтобъ я пугнулъ какого-нибудь ея врага, нелюбящаго, когда его пугаютъ; въ-самомъ-дѣлѣ, я не знаю, какихъ нелѣпостей не могло родиться въ ея голосѣ, какихъ трудныхъ подвиговъ не могъ придумать этотъ обворожительный демонъ.

Въ настоящемъ случаѣ я отдѣлывался отъ нея очень-легкимъ условіемъ. Все, о чемъ она просила меня, могло выразиться такъ: быть спутникомъ очаровательной и очень-любезной женщины въ двухдневной или трехдневной прогулкѣ по живописнѣйшимъ мѣстностямъ береговъ Рейна, въ очень-покойномъ экипажѣ, со всѣми принадлежностями комфорта и роскоши. У насъ, въ Ирландіи, поговорка: „лучше не бываетъ, хуже бываетъ“: я не могъ не думать про-себя, что она очень ко мнѣ идетъ. Прося, чтобъ я сопутствовалъ ей, мистриссъ Г. Г. хотѣла показать герцогинѣ, что она живетъ въ кругу чрезвычайно-почтеннаго семейства, глава котораго я. Смѣйтесь, если хотите, милый Томъ; но она хотѣла выставить меня на-показъ, какъ образцоваго „отца семейства“, подъ кровомъ котораго не можетъ найдти пріюта ничто дурное.

Я самъ чуть-ли не улыбнулся при мысли, какая роль мнѣ назначается. Но вѣдь говорятъ, что жизнь — театръ; и больше всего сходства въ томъ, что и въ жизни, какъ на театрѣ, никто не выбираетъ самъ себѣ роль, а долженъ играть, какая назначена ему; насмѣхаться надъ промахами и несообразностями, которые мы часто замѣчаемъ въ людской жизни, такъ же несправедливо, какъ освистать какого-нибудь бѣднягу — актёра, которому, несмотря на его худые сапоги и заштопанные локти, велѣли играть джентльмена.

Въ моей легкой роли были, однакожь, два затрудненія, и оба немаловажныя: вопервыхъ, деньги: поѣздка наша обойдется дорого; вовторыхъ, мистриссъ Доддъ: какъ она прійметъ мой отъѣздъ? Я былъ торжественными обѣщаніями обязанъ хранить тайну. Мистриссъ Г. непремѣнно хотѣла, чтобъ я одигъ зналъ ея секретъ, и она была права, потаму-что мистриссъ Доддъ вечеромъ, раздѣваясь, непремѣнно сообщила бы его Бетти Коббъ. Но что, если она вздумаетъ ревновать? Правда, Мари-Жанъ подъ видомъ Мери Дженъ, пристыдилъ ее на нѣкоторое время; но то ужь было давно, и впечатлѣніе пропало. Мистриссъ Горъ Гэмптонъ была красавица и съ какимъ-блескомъ и громомъ было можно приревновать! Я очень-хорошо зналъ, Томъ, что если она осѣдлаетъ этого конька, то ужь ничто въ мірѣ ея не удержитъ. Всѣ мечты о великосвѣтскихъ знакомствахъ, всѣ радужныя прелести высшаго общества, съ которыми сблизитъ ее дружба мистриссъ Г. Г., будутъ разсѣяны, какъ пухъ отъ бурнаго порыва ея грознаго негодованія!

Она готова была бы убить мистриссъ Г., готова была бы требовать уголовнаго наказанія ей. Слѣдовательно я не безъ причины боялся катастрофы, и полусерьёзно, полушутя, сказалъ мистриссъ Г. о моихъ предчувствіяхъ.

Она приняла слова мои восхитительно. Она не захохотала отъ этихъ опасеній; какъ бы вообразить Кенни Додда въ роли „перваго любовника“ не было поразительною нелѣпостью. „Да, сказала она важнымъ тономъ: — я думала объ этомъ, и вы замѣчаете справедливо: съ этой стороны дѣло дѣйствительно затруднительно“. Признаться ли вамъ, милый Томъ, что отъ этого признанія пробѣжалъ по мнѣ легкій трепетъ.

— Но, во всякомъ случаѣ, сказала она послѣ нѣкоторой паузы:- я думаю, что если вы предоставите мнѣ уладить это, если вы позволите мнѣ объясниться съ мистриссъ Доддъ, я могу, не открывая ей болѣе того, сколько желаю, удовлетворить ея любопытству относительно цѣли нашего путешествія.

Я душевно радъ былъ такому благопріятному для меня предложенію; я даже обѣщалъ не видѣться до отъѣзда съ мистриссь Д., если какое-нибудь особенное стеченіе обстоятельствъ не измѣнитъ положенія дѣлъ.

Свои денежныя затрудненія сообщилъ я лорду Джордану. Онъ совершенно согласился со мною, что не слѣдуетъ намекать о нихъ мистриссъ Горъ. „По всей вѣроятности, сказалъ онъ:- она передастъ вамъ кучу банковыхъ билетовъ или векселей и скажетъ: „сдѣлайте одолженіе, избавьте меня отъ этой заботы“. Такъ она обыкновенно дѣлаетъ со всѣми друзьями, которыхъ знаетъ довольно-близко, потому-что, какъ я говорилъ вамъ, она совершенный ребенокъ въ денежныхъ дѣлахъ“. Мнѣ хотѣлось сказать ему, что и я также ребенокъ, потому-что у меня столько денегъ въ карманѣ, какъ у десятилѣтняго школьника.

— Но предположимъ, что въ хлопотахъ отъѣзда, развлеченная другими мыслями, она позабудетъ о деньгахъ, сказалъ я: — вѣдь это очень можетъ быть?

— О, какъ-нельзя-вѣроятнѣе, сказалъ онъ смѣясь: — она разсѣяннѣйшее существо въ мірѣ.

— Въ такомъ случаѣ надобно до извѣстной степени приготовить средства.

— До нѣкоторой степени, разумѣется, холодно сказалъ онъ. — Вы можете взять съ собою, напримѣръ, фунтовъ сто.

Можете представить, милый Томъ, какою загвоздкою стали у меня въ горлѣ эти слова! Сто фунтовъ, когда у меня нѣтъ двадцати… какое, двадцати, нѣтъ и десяти фунтовъ; едва-ли наберется даже пять! Я жилъ, со дня на день, надѣясь получить отъ васъ деньги, которыя, сказать мимоходомъ, высылаются все медленнѣе, по-мѣрѣ-того какъ „благоденствіе Ирландіи возрастаетъ“.

Но услужливость Тайвертона не ограничивается добрыми совѣтами, онъ готовъ помочь и дѣломъ, какъ словами. Давъ расписку въ трехъ тысячахъ франковъ, съ уплатою черезъ мѣсяцъ, я получилъ отъ содержателя гостинницы двѣ тысячи франковъ — проценты, какъ видите, пустые, по шестидесяти въ мѣсяцъ на фунтъ, или по шести фунтовъ въ годъ; разумѣется, предполагалось, что я не буду отлагать платежъ такъ долго. Лордъ Джорджъ сказалъ: „Судя по обстоятельствамъ, сдѣлка ваша еще довольно-выгодна“; и конечно, была бы выгодна, еслибъ не платить ни гроша. „Жаль мнѣ“ сказалъ онъ: — что мы не сочинили вмѣсто трехъ пяти тысячъ; потому-что въ настоящую минуту остальныя деньги мнѣ очень были бы нужны». Я не раздѣлялъ этого сожалѣнія, ясно понимая, что прибавочныя двѣ тысячи франковъ были бы вытянуты изъ моего кармана.

Теперь, какъ видите, я, сколько могъ короче, хотя, быть-можетъ, все еще утомительно, пересказалъ обстоятельства; слѣдствіемъ которыхъ было мое путешествіе; надобно только прибавить, что я оставилъ передъ отправленіемъ три строки мистриссъ Д., неслишкомъ-много объясняющія.

Утро, когда мы выѣхали, было великолѣпно. Солнце всходило надъ Драхенфельзомъ, разсыпая снопъ переливающихся лучей по Рейну, и золотя желтѣющую хлѣбами полосу его лѣваго берега, между-тѣмъ какъ правый дремалъ еще въ густой тѣни. Отъ Прейцберга до Семи-Горъ разстилалась чудная панорама, съ горами и утесами, развалинами замковъ, виноградниками, одѣвающими всѣ холмы, равнинами, покрытыми волнующимся хлѣбомъ — все это озарялось тихимъ великолѣпіемъ лѣтняго утра.

Я никогда не видывалъ и, быть-можетъ, не увижу ничего, столь прекраснаго. Лучшимъ свидѣтельствомъ, съ какимъ восторженнымъ восхищеніемъ скакалъ я въ галопъ по этой прелестной мѣстности, можетъ служить, что я совершенно забылъ обо всемъ, кромѣ чудной картины, лежавшей передъ моими глазами. Ирландія, Додсборо, налоги на содержаніе бѣдныхъ, акцизы, тяжбы, мои затруднительныя обстоятельства, даже самая мистриссъ Д.- все исчезло, оставляя мѣсто невозмутимому, безграничному наслажденію. Какъ интересенъ, какъ новъ для меня былъ этотъ видъ! Деревушки, разбросанныя по обрывамъ, опоясывающимъ рѣку; старинныя башни и развалины стѣнъ, построенныхъ еще римлянами; огромныя фуры, уступающія намъ дорогу; плесканье волнъ, громкіе крики, несущіеся съ Рейна; огромный плотъ, медленно-спускающійся по рѣкѣ, и вдругъ — всѣ головы обнажаются, всѣ колѣни преклоняются: это идетъ процесія къ часовнѣ, стоящей на вершинѣ горы, и вьющаяся тропинка, по которой движется ходъ, покрыта дѣвушками, голоса которыхъ летятъ къ намъ въ мелодическомъ хорѣ. Ахъ, Томъ! вся эта сцена была полна очаровательности, и ненужно было моего внутренняго голоса, чтобъ погрузить меня въ упоеніе. Чтожъ говорилъ мнѣ внутренній голосъ, спросите вы? Вотъ что, милый другъ: «Кенни Доддъ, куда и зачѣмъ ты ѣдешь? Кто сидитъ подлѣ тебя? Мистриссъ Доддъ, или женщина, чуждая тебѣ?

Вы скажете, что такія размышленія не могли придавать новой упоительности наслажденію, что они должны были возмущать его — да, возмущали бы, еслибъ были сильны и ясны; но это были только неясныя мечты, минутно-пробѣгающія по воображенію тѣни, которыя возвышали мое удовольствіе какимъ-то страннымъ вліяніемъ, необъяснимымъ для меня. И еслибъ моя совѣсть была такъ неучтива, что спросила бы меня: „Кенни Доддъ, не дурно ли ты дѣлаешь?“ я сказалъ бы: „да“ съ какимъ-то самодовольнымъ чувствомъ. Мнѣ кажется, милый Томъ, что человѣческое сердце, по-крайней-мѣрѣ на ирландскомъ языкѣ, необъяснимая, непонятная книга. Объясни мнѣ, почему иногда бываешь такъ самодоволенъ, дѣлая то, чего бы не должно дѣлать?

Вы скажете: „но какое жь отношеніе все это имѣетъ къ мистриссъ Горъ Гэмптонъ?“ Рѣшительно никакого. Моя идиллія показываетъ только, что начало невсегда бываетъ согласно съ концомъ.

— Какая это деревня, мистеръ Доддъ? шепчетъ нѣжный голосъ изъ глубипы кареты.

— Это Андернахъ, мадамъ, отвѣчаю я, раскрывая своего „Путеводителя“: — это одинъ изъ древнѣйшихъ городовъ на Рейнѣ. Римляне называли его…

— Нисколько не интересно, какъ называли его римляне. Нѣтъ ли какой-нибудь легенды объ этомъ древнемъ замкѣ? Вѣрно, есть; пожалуйста, найдите.

Я продолжаю читать о Друзѣ и римскомъ лагерѣ.

— Ахъ, не то, не то! съ хохотомъ кричитъ она.

— Въ Андернахѣ есть двѣ особенныя отрасли торговли: мельничные жернова… Она зажимаетъ мнѣ ротъ рукою; я не могу читаться она продолжаетъ: „Теперь я вспомнила легенду. Былъ давно когда-то Зигфридъ, графъ-палатинъ рейнскій; онъ, по возвращеніи изъ крестоваго похода, былъ убѣжденъ клеветниками, что его жена была невѣрна ему…

— Какъ это дурно! то-есть со стороны графа.

— Да, онъ выгналъ ее, какъ измѣнницу; она бѣжала за Рейнъ въ эту гористую землю, которая передъ нами и которая вся тогда была покрыта непроходимымъ лѣсомъ. Тамъ провела она долгіе, долгіе годы въ одиночествѣ, безъ друзей, безъ всякой защиты и помощи. Тогда не было мистеровъ Доддовъ, или, по-крайней-мѣрѣ, она не имѣла счастія встрѣтить одного изъ нихъ.

Я съ чувствомъ вздыхаю, подъ вліяніемъ ея взора; она продолжаетъ:

— Наконецъ однажды, утомленный охотою, отставъ отъ своей свиты, жестокій графъ сѣлъ отдохнуть у ручья; прелестная красавица, въ граціозной, но чудной одеждѣ изъ звѣриныхъ шкуръ…

— Но вѣдь конечно не она своей рукой убила ихъ? вставляю я свое замѣчаніе.

— Какъ вы смѣшны! Разумѣется, нѣтъ, и говоря это, она закутывается своею собольею мантильею и гладитъ ея нѣжный мѣхъ своею еще болѣе нѣжною ручкою. — Графъ вскакиваетъ на ноги, и въ мигъ узнаетъ ее, и въ то же мгновеніе такъ пораженъ ея удивительнымъ спасеніемъ въ дремучемъ лѣсу, что выслушиваетъ ея оправданія и ведетъ съ торжествомъ въ свой замокъ оклеветанную, но невинную супругу. Да, мнѣ кажется, люди прежде были лучше, нежели теперь; были скорѣе готовы прощать, или, вѣрнѣе выражаясь, болѣе доступны истинѣ и ея благороднымъ дѣйствіямъ.

— Ну, этого не скажу, возразилъ я глубокомысленно: — звѣриныя шкуры наводятъ нѣкоторое сомнѣніе и — при этомъ замѣчаніи моемъ она такъ весело и долго хохочетъ, что я, увлеченный веселостью, хохочу и самъ по ея примѣру, хоть и не знаю, что у ней на умѣ.

Мы скоро оставили за собою Андерцахъ и показались по самому берегу быстраго Рейна, по прекрасной дорогѣ, идущей, почти въ уровень съ рѣкою, которая здѣсь на нѣсколько миль становится менѣе-капризна и живописна.

Къ обѣду мы прибыли въ Кобленцъ и остановились въ отличной гостинницѣ „Гигантъ“; потомъ пошли бродить по городу, любуясь на лавки и на красиво-одѣтыхъ деревенскихъ дѣвушекъ, бархатныя шапочки которыхъ, шитыя золотомъ или серебромъ, такъ понравились мистриссъ Г. Г., что мы купили три или четыре, такіе убора и нѣсколько смѣшныхъ серебряныхъ иглъ въ формѣ кинжальцевъ, которыя носятъ онѣ въ волосахъ.

Я скоро увидѣлъ, что моя спутница въ-самомъ-дѣлѣ совершенное „дитя“: какъ ребёнку, ей нравились всѣ красивыя вещицы, и мы накупили ихъ много, съ истинно-дѣтскою беззаботностью о цѣнѣ. Деревенскія дѣвушки носятъ удивительно-странныя серьги изъ массивнаго золота, и моя дама не могла не купить нѣсколько паръ ихъ; потомъ ей понравились золотыя цѣпочки и даже уродливыя пряжки для башмаковъ. Всѣ эти пріобрѣтенія, какъ она увѣряла, будутъ безцѣнны для маскараднаго костюма.

Какъ вы думаете, милый Томъ, какой суммы стоили мнѣ эти мелкіе припасы для-того, чтобъ походить на рейнскую поселянку? — семнадцать фунтовъ; отчего и родилось во мнѣ сильное тайное желаніе, чтобъ наша прогулка была по Ирландіи, гдѣ можно было бы поддѣлаться подъ національный костюмъ съ гораздо-меньшими издержками.

Но дѣлать было нечего, мнѣ слѣдовало держать себя, какъ любезному кавалеру и, скрѣпя сердце, я самъ поднесъ ей въ подарокъ нѣсколько бездѣлушекъ; но она презрительно отбросила ихъ, говоря: „ахъ, всѣ эти вещи гораздо-лучше мы найдемъ въ Эмсѣ: тамъ удивительныя лавки, un bazar magnifique!“ — предвѣщаніе, отъ котораго выступилъ у меня холодный потъ. Накушавшись кофе, мы продолжали свое путешествіе до Эмса, который отъ Кобленца всего въ одиннадцати или двѣнадцати миляхъ.

Дорога, надобно отдать ей справедливость, была восхительно-живописна; не менѣе восхитительна была и моя спутница. Романтическая долина, которую мы проѣзжали, давала множество предметовъ для разговора, и мистриссъ Г. Г. то разсказывала легенды, то увлекалась лирическими порывами, то грустными, то веселыми, то передавала мнѣ какое-нибудь старое трагическое сказаніе, то припоминая какой-нибудь анекдотъ изъ современнаго фешёнэбльнаго общества; по что ни говорила она, все было проникнуто прелестью граціей, тайна которой извѣстна только ей. Когда, послѣ одного изъ этихъ очаровательныхъ эпизодовъ, она умолкла на нѣсколько минутъ, я замѣтилъ, что она улыбается какой-то новой мысли, занимающей ея воображеніе.

— Сказать ли, о чемъ я думаю? спросила она, продолжая улыбаться.

— Непремѣнно; у васъ пріятная мысль: подѣлитесь же со мной удовольствіемъ.

— Не знаю, получите ли вы отъ нея удовольствіе; она скорѣе затруднительна, нежели пріятна. Я думаю просто вотъ о чемъ: черезъ десять минутъ мы будемъ въ Эмсѣ; тамъ удивительно любятъ пересуды. Какъ мы запишемъ себя въ „списокъ прибывшихъ?“

Мнѣ такое затрудненіе не приходило въ голову, милый Томъ; да и тутъ я не понималъ его хорошенько. Мнѣ казалось, что имя Кенни Дода очень-удовлетворительно для меня, и я не видѣлъ причины, почему бы мистриссъ Горъ Гэмптонъ не находить приличной свою фамилію.

— Я знала, смѣясь продолжала она: — что вы и не подумали объ этомъ — не такъ ли? Я сознался, что совершенно, такъ и она продолжала:- Адольфа (такъ звали ея мужа, мистера Горъ-Гэмптона) здѣсь очень многіе знаютъ, потому вы не можете принять его имени; кромѣ-того, онъ высокаго роста и носитъ огромные усы, едва-ли не самые большіе въ цѣлой арміи.

— Слѣдовательно и говорить объ этомъ нечего, сказалъ я, съ крайнимъ отчаяніемъ проводя рукою по своему выбритому лицу.

— Вы очень походите на лорда Гэрви Брука; не хотите ли быть имъ?

— Но какъ же? въ моемъ паспортѣ сказано: Кенни Джемсъ Доддъ.

— Ничего; лордъ Гэрви отчасти мнѣ родственникъ: его мать была изъ фамиліи Горъ; я увѣрена, вы можете быть имъ.

Я уныло покачалъ головою; но если ей что вздумается, съ нею, кажется, невозможно спорить.

— Это превосходная мысль, продолжала она: — вамъ нужно только смѣло записаться лордомъ Гэрви въ „книгу пріѣзжихъ“ и сказать, что вашъ паспортъ скоро будетъ привезенъ слугою, который везетъ всѣ ваши вещи и шкатулки.

— Но если лордъ здѣсь?

— О, нѣтъ, его нѣтъ здѣсь; невозможно, чтобъ онъ былъ здѣсь; я слышала бъ, еслибъ онъ былъ здѣсь.

— Но, быть-можетъ, здѣсь есть люди, его знающіе.

— Это не составитъ никакого затрудненія, возразила она: — валъ нужно только притвориться больнымъ и не выходить изъ комнаты. Я возьму всѣ предосторожности для поддержанія достовѣрности вашей болѣзни. Вы будете имѣть все, нужное для пріятной жизни, но не будете принимать къ себѣ никого.

Я разинулъ ротъ, какъ-будто мнѣ хватили дверью по лбу. Мысль, что я поскакалъ сломя голову, бросилъ семейство, презрѣлъ гнѣвъ мистриссъ Д. и все затѣмъ, чтобъ лечь въ постель въ Эмсѣ и жить на діэтѣ подъ чужимъ именемъ: эта мысль совершенно озадачивала меня. Я думалъ про-себя, что пустился въ ненадежное приключеніе, которое, быть-можетъ, и обойдется недешево. Деньги летятъ у меня изъ рукъ, какъ мякина, но по-крайней-мѣрѣ, не попусту. Фешёнэбльная спутница покажетъ мнѣ, думалъ я, свѣтскую жизнь въ самомъ блестящемъ видѣ. Я буду обѣдать съ моею прекрасною дамою въ блестящихъ салонахъ, буду сопровождать ее въ залу минеральныхъ водъ, на гулянья; буду кушать съ нею мороженое подъ „липами“ въ „аллеѣ“; мнѣ будутъ завидовать всѣ эти франты; я буду насыщаться своимъ торжествомъ. Таковы были мысли, меня поддерживавшія среди всѣхъ стѣснительныхъ страховъ о семейныхъ обстоятельствахъ; въ нихъ я находилъ вознагражденіе за громы, которые ждали меня въ будущемъ. И вотъ, вмѣсто всѣхъ надеждъ, я долженъ искать радости въ комнатѣ съ опущенными шторами, въ старыхъ газетахъ и габер-супѣ!

Гнѣвъ и озлобленіе почти отняли у меня языкъ. „Такъ вотъ зачѣмъ…“ воскликнулъ я два или три раза, не будучи въ силахъ докончить фразы; но она положила мнѣ руку на плечо и самымъ нѣжнѣйшимъ голосомъ остановила меня, говоря: „нѣтъ, не затѣмъ!“

Ахъ, Томъ, вы помните, какъ встарину пѣвали въ „Оперѣ Нищаго“:

Думаю, что это правда. Думаю, что, одаривъ насъ физическою силою, природа насъ создала нравственно-слабыми.

Я хотѣлъ быть твердымъ; оскорбленный, негодующій, я старался держать себя, какъ обиженный — хотѣлъ, но не могъ. Милые пальчики, лежавшіе на моемъ плечѣ, серебристый звукъ кроткаго голоса, нѣжный, упрекающій взглядъ темноголубыхъ глазъ разсѣяли всю мою твердость, и я почти краснѣлъ за себя, что вынудилъ столь милый упрекъ.

Съ той минуты я былъ рабомъ ея; она могла послать меня на сахарную плантацію, могла продать меня на рынкѣ, какъ негра: о сопротивленіи не было бъ во мнѣ и мысли. Не правда ли, признаніе очень приличное отцу семейства и супругу мистриссъ Доддъ? Но однакожь, милый Томъ, я могъ бы объяснить этотъ вопросъ, могъ бы даже сдѣлать болѣе — оправдать мое служеніе двумъ властямъ: мистриссъ Доддъ, которая владѣла моею доброю волею, и мистриссъ Горъ Гэмптонъ, которая владѣла мною противъ моей доброй воли. Я могъ бы представить вамъ превосходнѣйшіе резоны, которые, впрочемъ, были мною найдены ужь послѣ, явились какъ плодъ долгихъ часовъ самоиспытаній, которымъ подвергалъ я себя, лежа одинокій въ безмолвной своей комнатѣ и думая о всѣхъ странныхъ приключеніяхъ, какія бывали со мною въ жизни, и объ этомъ послѣднемъ, самомъ странномъ изъ всѣхъ.

Воображаю, какъ ужасно занемочь на-самомъ-дѣлѣ въ городѣ, подобномъ Эмсу. Здѣсь, кажется, не бываетъ ночи, по-крайней-мѣрѣ не бываетъ часовъ покоя. Точно такъ же, какъ днемъ, продолжается стукъ ножей, тарелокъ, стакановъ, такъ же звонятъ колокольчики, топаютъ поспѣшно-идущія ноги; вальсы и польки, фуры и телеги, ревъ скрипокъ и ословъ, присвистыванье лакеевъ и крики всякаго рода заражаютъ воздухъ и все вмѣстѣ составляетъ такой шумъ, отъ котораго зажметъ уши глухонѣмой.

Долго, безконечно тянулись часы, когда я лежалъ, слушая все это, изливая свою жолчь на штраусову музыку и поздніе ужины, и желая погибели всему племена мучителей, пишущихъ оперы, откуда берутъ начало всѣ пѣснопѣнія людей, которымъ ночью нѣтъ покоя. Ни одинъ злодѣй не пройдетъ по лѣстницѣ домой въ четыре часа утра, не напѣвая Casta diva или Еcсо ridenle il cielo; тѣ, у которыхъ сильнѣе шумитъ въ головѣ, бываютъ обыкновенно сантиментальны и стараются мычать Tu ehe al cielo, изъ Лучіи. За пѣвцами слѣдуютъ молодцы, засидѣвшіеся у карточныхъ столовъ — порода, къ чести которой надобно замѣтить, что она никогда не поетъ. Игра — страсть солидная; проигрышъ и выигрышъ одинаково отнимаютъ у человѣка всякую охоту балагурствовать. Глухое проклятіе неудачѣ, ложная клятва никогда больше не играть — вотъ единственные монологи той партіи поклонниковъ фортуны, которая позже всѣхъ ложится спать.

Пробовали ль вы, Томъ, когда-нибудь, заткнувъ уши, смотрѣть на танцующихъ? эффектъ бываетъ очень-странный. Что за минуту казалось граціозно, представляется уродливымъ. Пластичное изящество движеній становится кривляньемъ. Дама, порхавшая съ легкостью мотылька, кавалеръ, носившійся съ сановитостью лебедя, начинаютъ, кажется вамъ, двигаться безъ смысла и, что еще страннѣе, безъ граціи. Музыка давала душу ихъ движеніямъ; безъ нея стали они мертвенны, машинальны, конвульсивны. То же самое бываетъ, когда смотришь на свѣтскія развлеченія съ духомъ, ненастроеннымъ къ удовольствію.

Не буду останавливаться на утомительномъ предметѣ, потому-что таково было бъ описаніе моей жизни въ Эмсѣ. Свою милую спутницу видѣлъ я мало. Въ полдень дѣвушка сія приносила мнѣ нѣсколько строкъ, набросанныхъ карандашомъ и заключавшихъ заботливые вопросы о моемъ здоровьѣ. Потомъ я могъ слышать серебристую мелодію ея голоса, когда она сходила съ лѣстницы, уѣзжая куда-нибудь на вечеръ; потомъ опять слышалъ, какъ она проходила по корридору въ свою комнату, и наконецъ, ужь на разсвѣтѣ, подходила иногда она къ моей двери сказать нѣсколько словъ очень-милыхъ и произносившихся самымъ нѣжнѣйшихъ голосомъ, но изъ нихъ не припомню я ни одного — съ такимъ увлеченіемъ я засматривался на нее въ блескѣ бальнаго туалета.

Когда свѣтлый метеоръ проносится передъ вами, на секунду онъ оставляетъ какой-то отблескъ, за которымъ опять слѣдуетъ черная ночь мрачной тоски. Отъ сонныхъ припадковъ унынія пробуждали меня иногда внезапные вопросы: „что ты здѣсь дѣлаешь, Кенни Доддъ? Такую ли роль долженъ играть отецъ семейства? Что это за глупое дурачество? Поучителенъ ли, разуменъ ли, пріятенъ ли, приличенъ ли почтенному человѣку такой образъ жизни? Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Долго ли это будетъ продолжаться и чѣмъ кончится? Или я сойду въ гробъ подъ чужимъ именемъ, и семейство Доддовъ надѣнетъ трауръ по лордѣ Гэрви Брукѣ?“

Однажды (это было ночью) такія мысли довели меня до сильнаго припадка раздраженія; я быстро ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, проклиная дикую глупость, которая надоумила меня ввязаться въ эту поѣздку. Злоба такъ овладѣла моимъ разсудкомъ, что я началъ сомнѣваться во всѣхъ и во всемъ. Я началъ подозрѣвать, что нѣтъ на свѣтѣ такихъ людей, которыхъ зовутъ мистеръ Горъ Гэмптонъ и лордъ Гэрви Брукъ, и въ душѣ своей рѣшительно отвергъ существованіе „герцогини“. До-сихъ-поръ я довольствовался ненавистью къ ней, какъ первой причинѣ всѣхъ моихъ злоключеній; но теперь я отнялъ у нея жизнь и существованіе. Сначала я не постигалъ, къ чему поведетъ отверженіе этого фундаментальнаго камня, и какъ неизбѣжно обрушится на меня съ трескомъ все зданіе, на немъ воздвигнутое. Но теперь страшная истина ослѣпила меня, и я сѣлъ, чтобъ съ трепетомъ разсмотрѣть ее.

— Можно войдти? прошепталъ тихій, но хорошо-знакомый голосъ:- можно войдти?

Первою моей мыслью было притвориться спящимъ и не отвѣчать; но я видѣлъ, что въ ея волѣ видѣть меня была твердость, которая не могла покориться отказу, потому отвѣчалъ: — кто это?

— Это я, другъ мой, сказала мистриссъ Горъ Гэмптонъ, входя и затворяя за собою дверь. Она подошла къ кровати, на которой сидѣлъ я въ уныніи, и сѣла на стулъ прямо противъ меня.

— Что такое? Не-уже-ли вы на-самомъ-дѣлѣ нездоровы? Этого быть не можетъ! спросила она нѣжнымъ голосомъ.

— Кажется, на-самомъ-дѣлѣ нездоровъ. У насъ, въ Ирландіи, есть поговорка: „скажешь въ шутку, а выйдетъ не шутка“, и, кажется, мнѣ приходится не въ шутку поплатиться за то, что вздумалъ притворяться больнымъ.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! вы говорите это только, чтобъ испугать меня. Вы будете совершенно-здоровы, когда оставите эту комнату: сидячая жизнь вредна вамъ.

— Вѣроятно, сказалъ я: — по когда же все это кончится?

— Очень-скоро; мы выѣзжаемъ ныньче же, если будетъ возможно. Я сейчасъ получила отъ милой моей герцогини записку…

— Охъ, эта герцогиня! невольно вскрикнулъ я съ легкимъ стономъ.

— Какъ? что вы хотите сказать? живо спросила она.

— Ничего, ничего; продолжайте.

— Но прежде скажите мнѣ, отчего вы какъ-будто простонали, когда я начала говорить о герцогинѣ?

— Не у меня объ этомъ спрашивайте, сказалъ я: — моя голова кружится.

— Бѣдненькая головка! сказала она, слегка лаская меня рукою, какъ вѣрную датскую собаку: — ей будетъ лучше на свѣжемъ воздухѣ.

— Герцогиня пишетъ мнѣ, продолжала она: — что мы должны пріѣзжать къ ней въ Эйзенахъ, такъ-какъ она сама нездорова и не можетъ ѣхать сюда. Она проситъ насъ не терять времени, потому-что она должна будетъ на-дняхъ спѣшить въ Виндзоръ, гдѣ королева Викторія ждетъ ее съ нетерпѣніемъ. Герцогиня справедливо пишетъ, что неловко было бы не отвѣчать на ея расположеніе, и потому торопится ѣхать, чтобъ соблюсти деликатность въ отношеніяхъ.

Имя королевы Викторіи заставило меня тяжело вздохнуть, и мистриссъ Г. Г., казалось, прочитала всѣ мои помышленія.

— Я понимаю, что значитъ вашъ вздохъ, сказала она съ грустною живостью: — вы утомляетесь мною. Вы начинаете сожалѣть о рыцарскомъ благородствѣ, о возвышенной преданности, которую показали въ моей безпомощности. Вы спрашиваете себя: „какое дѣло мнѣ до нея?“ — жестокій вопросъ! и вы хотите на него дать еще болѣе жестокій отвѣтъ! Да, возвратитесь къ своему семейству, покиньте меня, вы въ-правѣ сдѣлать это. Но прежде, нежели мы разстанемся, позвольте мнѣ здѣсь, на колѣняхъ, благодарить и благословить…

Нѣтъ, не могу, милый Томъ, не могу описывать этой сцены; конфужусь и теряюсь какъ тогда, когда она произошла. Голубые глаза, на которыхъ сверкаютъ слезы, шелковистые черные локоны и голосъ, прерывающійся отъ рыданій!.. нѣтъ, нѣтъ! это безчеловѣчное, вѣроломное оружіе противъ ирландскаго джентльмена, особенно джентльмена пожилыхъ лѣтъ.

Очень-хорошо вамъ, сидя спокойно у камина, не видя вокругъ себя никого моложе мистриссъ Ши, тётушки вашей покойной жены — хорошо вамъ говорить, милый Томъ, о „моихъ лѣтахъ“, о „взрослыхъ дочеряхъ“, и всемъ тому подобномъ. Отъ кого далека опасность, тому легко храбриться. Вы сами знаете, что я нисколько не впечатлительнѣе; думаю даже, что я не такъ податливъ, уступчивъ, какъ другіе — это безспорно. Самыя убѣдительнѣйшія просьбы и резоны сборщика податей не смягчали никогда моего сердца. Сколько знаю себя, я человѣкъ тугой, непреклонный, совершенная противоположность нѣжнымъ, покорнымъ, увлекающимся господамъ. Не думаю, что убѣдить меня въ чемъ бы то ни было дѣло легкое для кого бы то ни было, кромѣ, конечно, мистриссъ Д.; но и относительно этого исключенія надобно сказать, что она дѣйствуетъ не посредствомъ убѣжденія — нѣтъ, другими средствами.

Мнѣ кажется, этой защиты достаточно; не хочу дѣлать такой промахъ, какимъ часто портятъ все дѣло адвокаты; не хочу оправдываться черезчуръ. Надобно же имѣть къ Кенни Додду нѣкоторую снисходительность, какъ имѣютъ ее ко всѣмъ другимъ людямъ.

Мы покинули, какъ воры, ночью Эмсъ; но грабительство совершено было содержателемъ гостинницы, который въ пять дней насчиталъ на насъ до двадцати семи фунтовъ стерлинговъ. Все ли шампанское, показанное въ счетѣ, выпили Грегуаръ и мамзель Виржини — не знаю; но если выпили, то совершили трудный подвигъ. Были и другія занимательныя статьи, напримѣръ, мараскинъ, данцигская водка и нѣсколько ящиковъ „настоящихъ гаванскихъ сигаръ“. Кто выпилъ и выкурилъ это — неизвѣстно.

Что касается выѣздовъ, мистриссъ Горъ Гэмптонъ скакала, вѣроятно, на четырехъ верховыхъ лошадяхъ разомъ; не говорю ужъ о каретахъ и портшезахъ.

Увѣряю васъ, что, выѣзжая изъ Эмса, я чувствовалъ на сердцѣ у себя еще легче, нежели въ кошелькѣ. Сидя тамъ въ темной комнатѣ, я начиналъ ужь впадать въ меланхолію, которая могла бы кончиться самоубійствомъ.

Въ Эмсѣ мы жили неподвижно, но теперь спѣшили какъ угорѣлые. Въ легкій свой экипажъ мы брали четырехъ лошадей по гладкой дорогѣ; шесть лошадей, когда дорога была нѣсколько-тяжела. Это было смѣшно — согласенъ; должно прибавить: и очень-убыточно. Цѣлыя сутки скакали мы безъ отдыху, скакали сломя голову. Я чрезвычайно утомился, тѣмъ болѣе, что лежанье въ постели довольно разслабило меня. Но мистриссъ Г. Г., казалось, не чувствовала ни малѣйшей усталости, и я стыдился жаловаться. Она только твердила: „мы должны спѣшить, мистеръ Доддъ; вы знаете, какъ дорого намъ время; скорѣе, скорѣе!“ Я долженъ былъ соглашаться, торопить и торопиться, не зная зачѣмъ.

Ночь эта казалась мнѣ безконечною. Едва начиналъ я дремать, какъ мнѣ каждый разъ представлялись суды, аукціоны и мистриссъ Д; потомъ чудилось мнѣ, что я приговоренъ за какое-то преступленіе къ вѣчному путешествію до самой смерти — бредъ, произведенный, вѣроятно, тѣмъ, что сквозь сонъ безпрестанно мнѣ слышалось, какъ мы переѣзжаемъ изъ одного государства въ другое. То Гессен-Кассель интересовался изслѣдовать наши ящики, то Баварія желала заглянуть въ наши паспорты. Зигмарингенъ хотѣлъ, во что бы ни стало, удостовѣриться, что съ нами нѣтъ потаеннаго оружія; Гох-Гехингенъ отъискивалъ, нѣтъ ли у насъ контрабанднаго табаку. Наконецъ въ Гейфельдѣ, городкѣ одного изъ саксонскихъ герцогствъ, я былъ пробужденъ отъ крѣпкаго сна — который, какъ открылось, вкушалъ, склонившись на плечо моей прекрасной спутницы — былъ пробужденъ барабаннымъ боемъ. Наша карета въ шесть лошадей заставила горожанъ видѣть во мнѣ какую-то необыкновенную особу; но я отвѣчалъ имъ, что путешествую инкогнито, и насъ отпустили безъ дальнѣйшихъ проволочекъ.

Вечеромъ пріѣхали мы въ Эйзенахъ и остановились въ Rautenkranz, лучшей изъ городскихъ гостинницъ. Я тотчасъ же заперъ свою дверь, повалился на постель и проспалъ до глубокой ночи. Когда проснулся, въ домѣ всѣ ужь спали, и въ этомъ уединеніи началъ я повѣсть о странномъ событіи, которую вы теперь читаете. Я чувствовалъ то же, что гонимый бурями морякъ, на далекомъ и невѣдомомъ океанѣ ввѣряющій бумагѣ свои страданія и потомъ бросающій бутылку съ повѣстью о нихъ на произволъ морей. Не знаю, дойдутъ ли до васъ эти строки; не знаю, кто прочтетъ ихъ. Быть-можетъ, моя судьба, подобно ла-перузовой, останется загадкою для будущихъ вѣковъ. Вообще, я очень упалъ духомъ.

Я не могъ продолжать; но теперь чувствую себя лучше. Мы живемъ здѣсь ужь два дня и городокъ мнѣ очень-нравится. Онъ лежитъ среди живописной цѣпи горъ; онѣ называются Тюрингенскими; кругомъ густые лѣса. До-сихъ-поръ еще не получали мы никакихъ извѣстій о герцогинѣ; но проводимъ время довольно-пріятно, посѣщая замѣчательныя мѣста въ окрестностяхъ, между-прочимъ, Вартбургъ, гдѣ Лютеръ скрывался около года.

Хочу отправить это письмо ныньче, съ „джентльменомъ еврейскаго происхожденія“, какъ онъ себя титулуетъ, разъѣзжающимъ по Европѣ „по занятію смягчающимъ мыломъ“; онъ хочетъ быть въ Англіи черезъ двѣ недѣли. Гдѣ я тогда буду — не можетъ предугадать смертный!

Касса моя очень истощилась, Томъ. Не думаю, чтобъ, за уплатою здѣшнихъ издержекъ, осталось у меня двѣнадцать фунтовъ; и, по внимательномъ изслѣдованіи мѣстныхъ обстоятельствъ, не нахожу ни одной души, которая согласилась бы „открыть кредитъ подъ обезпеченіе распискою“. Вы должны, нимало не медля, переслать его или полтораста фунтовъ на мои текущіе „непредвидѣнные расходы“. Ужасно, унизительно будетъ, если надобно будетъ говорить о денежныхъ дѣлахъ съ очаровательною моею спутницею; и, какъ я ужь писалъ, ни того, сколько времени мы здѣсь пробудемъ, ни того, куда отправимся отсюда — я рѣшительно не знаю.

Я начиналъ четыре письма къ мистриссъ Д., но ни разу не могъ попасть въ настоящій тактъ. Писать къ домашнимъ, когда ничего не слышишь о нихъ, такъ же трудно, какъ вести переговоры съ кафрами изъ Лондона. Мои отношенія къ мистриссъ Д. походятъ на кафрскую войну и въ томъ отношеніи, что самыя непріятныя вещи готовятся именно тогда, когда ничего не слышно о непріятелѣ; и нѣтъ между кафрами ни одного, равнаго мистриссъ Д. въ талантѣ устроивать засады.

Напишите къ ней, Томъ; скажите, что „я очень грущу, не получая отвѣта на мои письма“, которыхъ писалъ четыре, что и справедливо, хотя ни одно изъ нихъ не было послано. Сочините, изъ матеріаловъ, представляемыхъ мною здѣсь, хорошія извиненія моему отсутствію; выразите опасенія за мое здоровье: она знаетъ, что хотя жизнь моя застрахована, но я давно ужь не взносилъ денегъ въ общество, и очень боится, когда я занемогаю.

Еслибъ самъ я не былъ въ такой крайности, безпокоился бы о своихъ домашнихъ, которыхъ оставилъ въ Боннѣ почти безъ копейки денегъ. Когда человѣкъ безнадежно-боленъ, онъ перестаетъ тратить много денегъ на лекарство; такъ и намъ нечего много хлопотать: мы ужь безвозвратно разорились. Кромѣ-того, человѣкъ тонетъ именно потому, что вертится, стараясь выплыть: лежи спокойно на спинѣ, не шевели ни рукою, ни ногою, и навѣрное дождешься, что кто-нибудь тебя вытащитъ, хоть, быть-можетъ, и за волосы — нужды нѣтъ. Въ жизни то же самое, что въ рѣкѣ.

Часто я думалъ также, милый Томъ, что жизнь наша похожа на шахматную игру. Двигать шашки впередъ очень-полезно, когда умѣешь хорошо играть; а если не умѣешь, повѣрьте моему слову, гораздо-лучше стоять смирно, не трогаясь съ мѣста. Вотъ вамъ ключъ къ моей системѣ; и если когда-нибудь займусь я политикою, въ такомъ духѣ напишу „Руководство для членовъ парламента, соч. Додда.“

Теперь я окончилъ письмо и, вѣрно, вы скажете: „давно пора было“; но я скажу вамъ, что, запечатавъ и отправивъ его, я почувствую себя въ совершенной пустынѣ. Для меня было отрадою впродолженіе нѣсколькихъ дней отъ времени до времени садиться къ столу и прибавлять нѣсколько строкъ; это отвлекало меня отъ мыслей — большое облегченіе для меня! Вы знаете, какъ тосковалъ Гиббонъ, дописавъ послѣднюю фразу своей „Исторіи паденія Рима“; и хотя „Паденіе Кенни Додда“ будетъ маловажнымъ событіемъ для потомства, но самъ Кенни Доддъ сильно и очень-сильно озабоченъ своими дѣлами.

Мнѣ хотѣлось поговорить съ вами о нашихъ новостяхъ, но приходится отложить сужденія о нихъ до слѣдующаго письма. Я не видѣлъ газетъ, какъ выѣхалъ изъ Бонна; не знаю, о чемъ онѣ толкуютъ. Итакъ объ этомъ послѣ, и еще разъ прощайте. Адресуйте письма ко мнѣ „въ улицѣ Galant“, и вѣрьте, что остаюсь

искреннимъ вашимъ другомъ

Кенни Дж. Доддъ.

PS. Если будете говорить сосѣдямъ, что получили отъ меня письмо, лучше всего будетъ не сказывать о моемъ небольшомъ приключеніи. Скажите, что Додды всѣ живы, здоровы, проводятъ время пріятно, или, что-нибудь въ этомъ родѣ. Если мистриссъ Д. писала къ своей старухѣ Молли, постарайтесь перехватить это письмо; иначе меня повсюду разславятъ и опозорятъ. Но я не знаю, почему вамъ не перехватывать ея писемъ въ броффскомъ почтамтѣ?

 

ПИСЬМО III

Мистриссъ Доддъ къ мистриссъ Мери Галларъ, въ Додсборо.

Баденъ-Баденъ, Cour de Bade.

Милая Молли,

Во вторникъ исполнится пять недѣль съ того времени, какъ бѣжалъ К. Дж., и кромѣ записки, о которой буду говорить ниже, не извѣстилъ насъ онъ о себѣ ни одною строкою! Я увѣрена, что отъ сотворенія міра еще не бывало примѣровъ такого поведенія. Скрыться, опозорить себя и, что еще важнѣе, опозорить насъ, въ его лѣта, имѣя двухъ взрослыхъ дочерей и сына, которые вступаютъ въ общество — это глубина порочности, непостижимая уму!

Они (эта счастливая парочка) ускакали въ Германію! О, желала бы я отъискать его! Хотѣла бы только пять минутъ быть въ одной комнатѣ съ нимъ! О! я увѣрена, что послѣ того надолго лишился бы онъ своей очаровательности и обворожительности. Съ перваго же дня, Молли, я знала, чѣмъ кончится исторія; хотя Джемсъ и Мери Анна упорно твердили, что онъ уѣхалъ только на день или на два; но я осмотрѣла его гардеробъ и увидѣла, что онъ забралъ съ собою все, что только было порядочнаго. Это удостовѣрило меня въ его намѣреніяхъ.

Еслибъ онъ уѣхалъ на два дня, зачѣмъ ему было брать четырнадцать рубашекъ, новую фрачную пару и прочее? Я перебрала и перерыла все; едва-ли что-нибудь ускользнуло отъ меня. Итакъ ясно, Молли, все у нихъ было обдумано заранѣе, все было приготовлено съ хладнокровнымъ коварствомъ, отъ одной мысли о которомъ кипитъ во мнѣ кровь. Но это еще не все: онъ написалъ нашему хозяину вексель во сто-двадцать фунтовъ, и не обращая вниманія на долги наши, даже не оставляя намъ ни шиллинга, мой любезный мистеръ Доддъ улетаетъ, думая только о любви и наслажденіи!

Половина мэк-кертіевскаго наслѣдства ужь израсходована на уплату боннскихъ долговъ и переѣздъ сюда; и этого было бы мало, еслибъ не добрый лордъ Джорджъ, потому-что онъ удивительно-хорошо знаетъ вексельныя дѣла; онъ знаетъ, когда промѣнъ выгоденъ, когда слѣдуетъ писать вексель на Лондонъ, на какого банкира нужно писать, такъ-что, но его словамъ, «умѣючи можно съ однимъ фунтомъ сдѣлать, на что другому мало пяти».

Оставаться въ Боннѣ было невозможно: весь городъ говорилъ о К. Дж.; всякій встрѣчный останавливалъ насъ и спрашивалъ съ траурнымъ видомъ: не получали ль мы извѣстій о мистерѣ Доддѣ?

Потому переѣхали мы въ Баденъ-Баденъ, городъ, который безъ преувеличенія можно назвать очаровательнымъ; относительно удовольствій, вѣроятно, нѣтъ ему равнаго во всей Европѣ. Но самая отличительная черта его — милая снисходительность, которая господствуетъ въ обществѣ. Каждый можетъ дѣлать, что ему угодно, одѣваться какъ угодно, бывать гдѣ угодно. Сначала я нѣсколько опасалась, что исторія съ К. Дж. разойдется по городу и повредитъ намъ въ обществѣ; но лордъ Джорджъ сказалъ: «вы не понимаете Бадена, мистриссъ Доддъ; если къ чему-нибудь особенно-снисходительны здѣсь, то именно къ этому. Здѣсь нѣтъ ни лицемѣрія, ни ханжества; никто не терпитъ пересудовъ; каждый знаетъ, что на землѣ живутъ люди, а люди не могутъ не имѣть слабостей. Англія единственная страна, гдѣ этого не хотятъ понимать. Здѣсь всѣ натуральны, искренни, чистосердечны». Это его слова и, увѣряю васъ, Молли, они совершенно-справедливы. Поступокъ К. Дж. не только не заставилъ смотрѣть на насъ неблагопріятными глазами, напротивъ, я увѣрена, что именно онъ доставитъ намъ очень-много деликатнаго, истинно-свѣтскаго участія. Лордъ Джорджъ замѣчаетъ: «это обстоятельство тотчасъ же показало всѣмъ, что вы не принадлежите къ разряду натянутыхъ шарлатановъ, которые имѣютъ претензію смотрѣть на все косо; оно показало, что вы имѣете обычаи свѣта, инстинкты хорошаго общества; что вы пріѣхали сюда не затѣмъ, чтобъ судить или осуждать, а затѣмъ, чтобъ искать и доставлять удовольствія». Я держусь, Молли, именно его выраженій, потому-что, несмотря на всѣ свои шалости, онъ всегда понимаетъ вещи превосходно, держитъ себя прекрасно и, надобно прибавить, отъ него никогда нельзя услышать ни малѣйшаго непріятнаго слова. Дѣйствительно, онъ отличается удивительнымъ тактомъ; онъ чудно доказалъ это въ первое время по нашемъ прибытіи сюда. «Надобно, чтобъ у насъ все было превосходно, сказалъ онъ, или мы услышимъ, что причиною отсутствія мистера Д. денежныя затрудненія». И сообразно такому замѣчанію, онъ купилъ для насъ пару сѣрыхъ лошадей и очень-миленькій фаэтонъ, принадлежавшій одному молодому венгерцу, недавно-проигравшемуся. Все это намъ досталось за половину настоящей цѣны и «тигръ» (такъ называютъ здѣсь маленькаго грума съ пуговицами) также перешелъ къ намъ.

Мы взяли лучшую квартиру въ Cour de Bade и надѣли на Патрика Бирна зеленую съ золотомъ ливрею, которая напоминаетъ мнѣ о бѣдной Даніелѣ О'Коннелѣ. Лордъ Дж. каждый день ѣздитъ со мною въ паркъ, и я слышу, какъ всѣ прохожіе говорятъ: «это лордъ Тайвертонъ и мистриссъ Доддъ», такъ-что, очевидно, мы всѣмъ извѣстны, какъ одно изъ первыхъ семействъ баденскаго общества. Лорда здѣсь всѣ знаютъ, и когда ѣдемъ, ежеминутно слышится: «Какъ поживаете, Тайвертопъ?» «Каково дѣлишки, Тайвертонъ?» «По-старому грѣшите, Тайвертонъ?» это меня очень забавляетъ. И не только знаетъ онъ всѣхъ, но знаетъ о каждомъ всѣ его приключенія. Вышла бы цѣлая книга — и какая книга! — еслибъ написать вамъ половину исторій, которыя разсказалъ онъ мнѣ вчера, когда мы ѣхали въ Лихтенталь. Но я вѣчно спутываюсь въ именахъ, и не понимаю, какъ онъ всѣхъ ихъ помнитъ.

Вечеромъ отправляемся мы въ «салоны», въ бальныхъ костюмахъ, разодѣтыя самымъ пышнымъ образомъ; и еслибъ видѣли вы, какъ всѣ бросаются намъ на встрѣчу, какъ мило обходятся съ нами первѣйшія лица въ здѣшнемъ обществѣ, вамъ показалось бы, что мы здѣсь всѣмъ родня. Такой знатности, богатства и красоты я никогда не видывала, а тонъ въ этихъ «салонахъ», по выраженію лорда Дж., совершенно-непринужденный. Мери Анна обыкновенно танцуетъ всю ночь, я танцую только кадрили, хотя лордъ Дж. неотступно проситъ меня полькировать съ нимъ. Джемсъ не отходитъ отъ рулетки: въ ней каждый выигрываетъ въ тридцать-шесть разъ болѣе того, что поставитъ, хотя можно проиграть всѣ деньги, потому-что удача зависитъ, какъ и во всемъ на свѣтѣ, отъ капризнаго счастія.

Я опасаюсь, что Джемсъ не понимаетъ игры, или забываетъ брать свои выигрыши, потому-что, присоединяясь къ намъ за ужиномъ, онъ бываетъ всегда унылъ и разстроенъ, пока не выпьетъ двухъ или трехъ стакановъ шампанскаго. Каролина, какъ и можно ожидать отъ нея, все сидитъ дома. Эта дѣвочка дѣлаетъ мнѣ много огорченій. Мы живемъ въ лучшемъ обществѣ, тратимъ деньги, можно сказать разоряемся, и вмѣсто того, чтобъ пользоваться этимъ, пока можно, она сидитъ въ своей комнатѣ и портитъ себѣ глаза надъ книгами, занимаясь тѣмъ, что нисколько ненужно для женщины. Я говорю ей: «на что тебѣ всѣ твои книги? Развѣ мужъ спроситъ у тебя, знаешь ли ты, что Александръ Македонскій побѣдилъ Ксеркса при Мараѳонѣ? Или, ты думаешь, кто-нибудь влюбится въ твою химію и разныя глупости? И кромѣ того, всѣмъ этимъ ты могла бы заниматься дома, въ Додсборо: почему знать, быть-можегъ, намъ прійдется воротиться туда и на-вѣкъ похоронить себя въ Ирландіи!» И я совершенно увѣрена, что ей хотѣлось бы того.

Да, Молли, истинно-огорчительно видѣть, когда дѣти не берутъ съ васъ примѣра! Это жесточайшее прискорбіе въ жизни! Заботишься, не щадишь себя, чтобъ воспитать ихъ въ прекрасныхъ правилахъ, вложить въ нихъ презрѣніе ко всему низкому, неблагородному, удалять отъ нихъ видъ бѣдности даже въ родственникахъ и вообще все неприличное, и потомъ видишь, что они не забываютъ своего низкаго происхожденія и думаютъ, что будутъ счастливѣе, если будутъ унижать себя!

Быть-можетъ, я обязана этимъ мэк-кертіевской крови; но я дышу тѣмъ легче, чѣмъ выше поднимаюсь, и точно то же могу сказать о Мери Аннѣ. Я вижу по лицу ея, съ кѣмъ она танцуетъ — съ графомъ или просто «джентльменомъ изъ Соединенныхъ Штатовъ». Даже взглядъ у ней совершенно перемѣняется. Если кавалеръ изъ хорошей фамиліи, ея глаза сіяютъ, голова поднята, щеки горятъ одушевленіемъ; съ кавалеромъ, котораго не считаетъ равнымъ себѣ, она кажется полусонною, не соблюдаетъ каданса и, вѣроятно, почти не отвѣчаетъ на его вопросы.

Изъ всего этого я вывожу, Молли: ничто въ мірѣ такъ не облагороживаетъ человѣка, какъ жизнь въ обществѣ, которое выше его. И ужь конечно, я не забываю своего достоинства, когда обращаюсь съ людьми, равными мнѣ. Мнѣ кажется, что Джемсъ менѣе Доддъ и болѣе Мэк-Керти, нежели его сестры. Онъ такъ натурально входитъ въ кругъ аристократовъ, зоветъ ихъ за-просто по именамъ, обращается съ ними такъ свободно, что рѣшительно восхищаетъ меня; они зовутъ его такъ же дружески, просто «Джемсъ», какъ онъ ихъ. Роптать безполезно; но я часто думаю, Молли, что еслибъ случилось мнѣ остаться вдовою, то я скоро увидѣла бы своихъ дѣтей на высокой ступени въ обществѣ.

Это напоминаетъ мнѣ о К. Дж., и вотъ вамъ его письма, слово въ, слово, безъ всякихъ замѣчаній съ моей стороны.

«Милая Джеми,

„Кенни Джемсъ Доддъ“.

„Мы ждемъ здѣсь герцогиню, которая не прибыла еще, но должна пріѣхать ныньче — завтра. Васъ, конечно, огорчитъ извѣстіе, что я былъ нездоровъ и болѣе недѣли пролежалъ въ постели въ Эмсѣ“. — Огорчитъ! въ-самомъ-дѣлѣ?- „Со мною была горячка“ — любовная горячка, очень вѣрю. — „Теперь я сталъ гораздо-лучше“. — Никогда въ жизнь свою не былъ ты, старый лицемѣръ, такъ гадокъ! — „Я могу дѣлать небольшія прогулки верхомъ“.

„Расходы моей поѣздки, рѣшительно неизбѣжныя, очень-значительны, такъ-что я полагаюсь на ваши заботы о соблюденіи строжайшей экономіи во время моего отсутствія“.

Досада едва не задушила меня, Молли, отъ этой мудрости. Вообразите себѣ наглое безстыдство человѣка, говорящаго мнѣ, что въ то время, какъ онъ бросаетъ сотни фунтовъ на свои пороки, семейство его должно морить себя голодомъ, чтобъ дать ему средства для покрытія гнуснаго мотовства: „строжайшей экономіи во время моего отсутствія“ — о, еслибъ я была подлѣ тебя, когда ты это писалъ!

Потомъ слѣдуетъ разный вздоръ о мѣстоположеніи, о городѣ, въ которомъ они живутъ, и все описано такъ спокойно, какъ-бы дѣло шло о Броффѣ; все завершается словами: „Мистриссъ Г. Г. проситъ меня передать ея нѣжнѣйшее расположеніе“, — можетъ беречь его во всей цѣлости для К. Дж. — „вамъ и дочерямъ. Прощайте. Вашъ всею душою

Каково письмецо? Ручаюсь, подобнаго не найдется въ «Полномъ Письмовникѣ!» Отецъ семейства — и какого семейства! — такъ развязно разсуждаетъ о позорнѣйшемъ паденіи, какъ-будто говоритъ о погодѣ или о цѣнѣ овецъ на прошлой ярмаркѣ. Вѣроятно, онъ льститъ себя надеждою, что его непринужденный тонъ лучше всего можетъ обмануть меня, что, говоря о своемъ поступкѣ легкомысленно, онъ и меня соблазнитъ видѣть его въ такомъ же свѣтѣ. Не-уже-ли жь онъ такъ мало знаетъ меня? Развѣ въ-теченіе послѣднихъ семнадцати лѣтъ удалось ему хоть однажды обмануть меня? Развѣ не открывала я за нимъ сотни гадкихъ проступковъ, о которыхъ и не думалъ онъ самъ? Скажу вамъ, милая Молли, что если заграничная жизнь приноситъ большую пользу нашему полу, то совершенно портитъ мужчинъ въ пожилыхъ лѣтахъ. Доживъ до пятидесяти или шестидесяти, въ Ирландіи они обращаютъ свои мысли къ вещамъ солиднымъ: посѣву, осушенію полей, къ тому, какъ бы достать денегъ въ-займы изъ Строительнаго Банка. За границею для нихъ нѣтъ такихъ занятій, потому они начинаютъ франтить, наряжаться въ лакированные сапоги, чернить бакенбарды и, подбивъ ватою здѣсь, подбивъ ватою въ другомъ мѣстѣ, воображаютъ, что стали такими же, какъ были за тридцать лѣтъ. Ахъ, милая Молли, ахъ, мой другъ! вѣдь нужно только имъ взойдти на лѣстницу, нагнуться поднять платокъ или застегнуть ботинокъ, чтобъ открыть свою ошибку, но они не хотятъ ея замѣчать и полькируютъ съ шестнадцатилѣтними дѣвушками!

Изъ всѣхъ такихъ старыхъ глупцовъ ни одного не видала я хуже К. Дж.! Его стыдъ тѣмъ непростительнѣе, что понятенъ ему самому, Онъ всегда самъ говоритъ: «это дѣлать не въ мои лѣта»; «на это я устарѣлъ»; я всегда прибавляю: «разумѣется; прекрасно это шло бы къ вамъ!» и тому подобное. Но что изъ того пользы, Молли? Суетность, тщеславіе совершенно ослѣпляютъ ихъ, и пока не сядутъ они вовсе безъ ногъ, все думаютъ, что могутъ танцевать галопъ!

Я могла бы много наговорить объ этомъ, но должна обратиться къ другому. Пожалуйста, повидайтесь, милая Молли, съ Томасомъ Порселемъ и скажите ему, въ какомъ положеніи мы остались, безъ копеііки денегъ и не зная, откуда достать хоть шиллингъ. Скажите ему, что я писала Уатерсу о разводѣ, на который дѣйствительно рѣшилась бы, но дѣла К. Дж. въ такомъ положеніи, что онъ можетъ дать мнѣ развѣ сущую бездѣлицу. Скажите, что я объявлю о К. Дж. въ газетахъ, и что «я не пощажу никого и ничего». Только такими угрозами можно испугать Тома Порселя.

Уговорите его прислать мнѣ денегъ съ первою же почтою, и опишите ему нашу крайность и нищету какъ-можно-трогательнѣе.

Вотъ еще новая пріятность, Молли. Сейчасъ Джемсъ приходитъ ко мнѣ сказать, что министерство въ Англіи перемѣнилось, и что новые министры всѣ мѣста раздаютъ ирландцамъ; а этотъ старый ротозѣй, К. Дж., и не подумалъ на этотъ разъ быть въ Лондонѣ, и не подумалъ похлопотать о должности для себя! Важнаго мѣста занять не умѣлъ бы онъ, а какое-нибудь могъ бы получить. Теперь, конечно, не станутъ посылать за нимъ, какъ за Робертомъ Пилемъ. Однако, пока не узнаемъ, дадутъ ему что-нибудь или нѣтъ, лучше держать его поведеніе въ глубокой тайнѣ, потому-что, какъ замѣчаетъ Джемсъ, «они обращаютъ больше вниманіе на репутацію» — и очень пристало имъ хлопотать о репутаціяхъ, Молли, если исторіи, которыя разсказываетъ лордъ Дж., справедливы.

Спросите у Порселя, нѣтъ ли въ виду мѣстъ по способностямъ К. Дж., а способности его простираются, по правдѣ сказать, отъ Дома умалишенныхъ до Конкурснаго Суда. Для Джемса я не желаю должности въ Ирландіи; но онъ говоритъ, что взялъ бы какое-то мѣсто въ Гамбіи — не удавалось ли вамъ слышать, гдѣ это, молли?

Теперь, конечно, мы ужь не можемъ жить вмѣстѣ съ К. Дж.; потому будетъ очень-удобно, если онъ получитъ должность, которая обязала бы его жить въ Ирландіи — хоть бы даже въ тюрьмѣ. Васъ удивитъ моя заботливость о человѣкѣ, ведущемъ себя подобно К. Дж.; мнѣ самой она удивительна. Я должна была бы думать: дадутъ ли ему должность, или нѣтъ, все я не избавлена отъ него окончательно; мнѣ кажется, только вдова можетъ быть спокойна и счастлива.

Какъ непріятно, что я должна писать о вещахъ, столь непріятныхъ, когда всѣ наслажденія жизни окружаютъ меня. Подъ моими окнами оркестръ играетъ польку «Желѣзная дорога», толпа слушательницъ, его окружающая — герцогини, графини, одѣтыя великолѣпно, улыбающіяся такъ мило и любезно. Ежеминутно отворяется дверь и намъ приносятъ приглашеніе на вечера, пикники, обѣды, или, быть-можетъ, букетъ великолѣпныхъ цвѣтовъ, присланный Мери Аннѣ отъ какого-нибудь герцога съ чуднымъ именемъ. Въ комнатѣ стоитъ купецъ съ необыкновенно-искусительными галантерейными вещами вѣнской работы; другой купецъ — съ кружевомъ и искусственными цвѣтами; все это отдается задаромъ, или почти задаромъ: счастливъ, у кого есть деньги! И мы были бы счастливы, еслибъ К. Дж. держалъ себя приличнѣе.

Ныньче вечеромъ въ «салонахъ» большой балъ, и Мери Анна пришла ко мнѣ совѣтоваться на-счетъ туалета; потому-что здѣсь одно необходимое условіе: два раза нельзя быть въ одномъ костюмѣ. Не понимаю, что другія дѣлаютъ съ старыми платьями; но у меня и у Мери Анны набралось ихъ такая куча, что можно было бы открыть модный магазинъ. Башмаки, перчатки также невозможно надѣвать въ другой разъ, хотя Мери Анна иногда рѣшается ѣздить запросто въ прежнихъ башмакахъ. Кстати скажу, что эта дѣвушка будетъ истинный кладъ для мужа: она удивительная экономка: ни старая вуаль, ни лоскутокъ тюля, ни одинъ цвѣтокъ не пропадетъ у ней понапрасну. Каролина ходитъ какъ нищая; у нея рѣшительно нѣтъ вкуса; она не хочетъ надѣть даже брошки! Я твержу ей: «ты, моя милая, дочь Додда; въ тебѣ нѣтъ ни капли мэк-кертіевской крови». И дѣйствительно, она во всемъ походитъ на отца: у ней такое же сухое, грубое презрѣніе ко всему изящному и свѣтскому; та же любовь ко всему низкому и пошлому. Но я счастлива, имѣя Мери Анну и Джемса! Нѣтъ такого положенія, въ которомъ не могли бы они поддержать себя; и я твердо убѣждена, они должны современемъ занять мѣсто въ самомъ высшемъ аристократическомъ кругу. Эта надежда — лучшій и кратчайшій отвѣтъ, какой могу дать на вашъ вопросъ: «дѣйствительно ли нужно жить за границею»? Спрашивать объ этомъ, какъ сказалъ лордъ Джорджъ, когда я сообщила ему ваши слова, значитъ спрашивать: «нужно ли быть образованнымъ человѣкомъ? нужно ли носить одежду? нужно ли готовить кушанье?» Вы скажете, что все это можно получить и въ Ирландіи; я также положительно скажу вамъ: нѣтъ, нельзя. Вы удивитесь; но я повторю: нельзя.

Лавочка ветошника также похожа на великолѣпный модный магазинъ, какъ ирландское общество — на благовоспитанное общество, на высшій кругъ. Въ Ирландіи, Молли, нѣтъ ни хорошихъ манеръ, ни свѣтскости. Всѣ вы до крайности фамильярны, или, какъ вы называете, дружны между собою; а между-тѣмъ у васъ, послѣ тридцатилѣтняго знакомства, не рѣшаются говорить то, что здѣсь мужчина говоритъ дамѣ, которую видитъ въ первый разъ. Вотъ ваша свѣтскость!

А ваше платье? Я краснѣю какъ малина, вспоминая о дублинской шляпкѣ съ цѣлою оранжереею цвѣтовъ; но, правда, грязныя улицы и отвратительный климатъ извиняютъ васъ, что вы, боясь утонуть по шею, всѣ наряды навьючиваете на голову!

О кушаньяхъ я не буду говорить. Есть люди, которые могутъ брать въ ротъ ирландскую стряпню, и желаю имъ всякаго удовольствія. Но, быть-можетъ, Ирландія просвѣтится, когда всѣ помѣстья будутъ проданы за долги, и люди, несвязанные землями, будутъ болѣе путешествовать.

Джемсъ принесъ списокъ новыхъ назначеній на должности. К. Дж. нѣтъ въ немъ. Теперь, быть-можетъ, онъ самъ раскаявается, что постыдныя удовольствія отвлекли его отъ заботы о собственныхъ выгодахъ.

Вы говорите, что любите длинныя письма и, надѣюсь, останетесь довольны тѣмъ, которое дописываю теперь, потому-что я сидѣла за нимъ четыре дня; впрочемъ, половину этого времени я проплакала о варварскомъ поступкѣ К. Дж. со мною. О! пусть минуютъ васъ подобныя испытанія — вотъ искреннѣйшее желаніе вашего преданнаго друга

Джемимы Доддъ.

P. S. Мери Анна свидѣтельствуетъ вамъ свою любовь и уваженіе; Кери также проситъ не забывать ея. Она проситъ васъ переслать сюда ея старую черную кошку, какъ-будто это какая-нибудь невидаль въ чужихъ краяхъ. Но у Кери такой характеръ: каждый додсборовскій гусь кажется ей лебедемъ.

 

ПИСЬМО IV

Джемсъ Доддъ къ Роберту Дулэну, Е. В., въ Trinity College, въ Дублинѣ.

Баденъ-Баденъ.

Милый Бобъ,

Выписываю для тебя изъ вчерашняго нумера Galigùanrs Messenger слѣдующую статейку: «Сильные толки были возбуждены въ кругу фешёнэбльныхъ посѣтителей Бадена слухами о бѣгствѣ прелестной „мистриссъ Г*** Г****** съ богатымъ ирландскимъ джентльменомъ, который хотя ужь давно пересталъ принадлежать къ людямъ первой молодости, очевидно, еще владѣетъ средствами плѣнять сердца. Читатели замѣтятъ скромность, съ которою мы стараемся, по-возможности, „ъне компрометировать именъ и ограничиваемся простымъ намекомъ на происшествіе, которое, безъ всякаго сомнѣнія, опечалитъ обширный кругъ родственниковъ и знакомыхъ упомянутыхъ нами лицъ“.

Вѣроятно, всѣ твои коническія сѣченія и сферическіе треугольники не помогутъ тебѣ разрѣшить эту загадку; потому, избавляя тебя отъ безполезныхъ трудовъ., скажу, что мнимый похититель, столь деликатно означаемый въ газетѣ, не иной кто, какъ Кенни Доддъ собственною особою. Да, Бобъ, на первый взглядъ вышло то самое, что говоритъ старинная пѣсенка:

— Какъ же можно было надѣяться, что Dodd-père въ глазахъ свѣта устоитъ противъ нѣжнаго уязвленія? Но, чтобъ дѣло было для тебя noвозможности понятно, припомни, пожалуйста, восхитительную спутницу, о которой писалъ я тебѣ, именно нѣкую мистриссъ Горъ Гэмптонъ Она Дидона новой Энеиды. Впрочемъ, не думай, чтобъ на-самомъ-дѣлѣ въ газетной статейкѣ была хоть капля правды. Приключеніе можетъ быть объяснено аргументами, менѣе-интересными и романтическими. Мистриссъ Горъ Гэмптонъ просила, чтобъ батюшка проводилъ ее въ одинъ маленькій нѣмецкій городокъ; и не желая возбуждать неизбѣжнаго гнѣва матушки, вздумала сняться съ лагеря ночью, безъ обычныхъ сигналовъ. Такимъ-образомъ ставка нашего старика найдена была опустѣвшею и на перекличкѣ не оказалось Додда-отца.

Тайвертонъ, который былъ посвященъ во всѣ тайны предпріятія, объяснялъ мнѣ все; я съ удовольствіемъ передалъ объясненіе сестрамъ; но старанія наши убѣдить матушку были совершенно безплодны.

Разумѣется, первые три или четыре дня послѣ такого казуса были неочень-пріятны.

Необходимо было оставить мѣсто нашего пребыванія и поселиться гдѣ-нибудь въ другомъ городѣ. Баденъ представлялъ самое удобное прибѣжище, если не для утаенія нашихъ непріятностей, то для утѣшенія нашихъ огорченій. Я совершенно убѣжденъ, что еслибъ нашъ старикъ вернулся на другой день и добился бы хотя слабаго вниманія къ своимъ оправданіямъ, то онъ могъ бы удовлетворительно объяснить, зачѣмъ онъ уѣзжалъ, гдѣ былъ и все тому подобное; но вотъ здѣсь-то и затрудненіе, милый Бобъ! Хотя неоспоримо, что его совѣсть чиста, но ты не повѣришь, милый Бобъ, какъ велико было бы сочувствіе къ нему всего здѣшняго общества, еслибъ онъ смѣло явился сюда и сказалъ: „Ну да; я виноватъ“. Я самъ не хотѣлъ вѣрить, когда Тайвертонъ сказалъ мнѣ это, но теперь убѣдился своими глазами. Здѣшнее общество не съ охотою принимаетъ людей, которыхъ репутація осталась невредима, какъ нѣкоторыя богадѣльни принимаютъ только изувѣченныхъ.

Изъ этого ты видишь, что нашъ старикъ могъ бы безопасно явиться сюда. А между-тѣмъ, его отсутствіе влечетъ за собою нѣкоторыя неудобства; и если онъ долго не пріѣдетъ, я сильно опасаюсь, что нашъ кредитъ истощится чрезмѣрною нашею любовью къ подписямъ.

Самъ я былъ страшно несчастливъ въ игрѣ и порядочно задолжалъ; но Тайвертонъ совѣтуетъ не унывать, и говоритъ, что ужь если человѣку прійдется слишкомъ-плохо, то еще остается вѣрное средство исправить дѣла: взять богатую жену. Признаюсь, лекарство не по вкусу мнѣ; но развѣ есть вкусныя лекарства? Если будетъ необходимо — я готовъ. Здѣсь есть три или четыре особы съ хорошимъ приданымъ, о которыхъ больше поговорю въ слѣдующемъ письмѣ. Это я писалъ болѣе для того, чтобъ сказать тебѣ, гдѣ мы, нежели съ цѣлью повѣствовать о дѣяніяхъ твоего преданнаго друга

Джемса Додда.

 

ПИСЬМО V

Кенни Доддъ къ Томасу Порселю, Е. В., въ Броффѣ.

Эйзенахъ. Отель Rue Garland.

Милый Томъ,

По надписи въ заголовкѣ письма вы видите, что я живу еще въ Эйзенахѣ; по обстоятельства мои совершенно измѣнились сравнительно съ прежнимъ. Я ужь не «милордъ», не жилецъ большой квартиры въ бельэтажѣ; мнѣ ужь не льститъ красавица, не прислуживаетъ съ глубокимъ почтеніемъ вся трактирная челядь. Теперь я одинокъ; смиренно занимаю маленькую, дрянную комнатку; считаю себѣ счастіемъ позволеніе садиться за общій столъ. Ищу для своей прогулки пустынныхъ улицъ; выбираю самый дешевый «канастеръ» для своей трубки; однимъ словомъ: провожу время въ грустныхъ размышленіяхъ о прошедшемъ, настоящемъ и будущемъ.

Не знаю, достанетъ ли у васъ терпѣнія прочитать мое громадное посланіе; предчувствую, что вы поручите кому-нибудь составить изъ него «краткій экстрактъ» и просмотрите только мѣста, которыя будутъ отмѣчены, какъ существенныя. Но все-равно; для меня утѣшеніе погружать свои печали хотя въ чернильницу, и я ночью возвращаюсь къ ней съ чувствомъ отрады.

Однако, на случаи, если вы не станете дочитывать всего письма, поспѣшу сказать вамъ, что живу здѣсь въ-долгъ; что у меня не остается пяти шиллинговъ; что сапожникъ подстерегаетъ меня на Жидовской Улицѣ, а прачка — у воротъ. Табачный торговецъ также сталъ моимъ врагомъ, и я теперь окруженъ мелкими преслѣдователями, которые свели бы съ ума человѣка менѣе-терпѣливаго. Впрочемъ, не за все могу роптать на судьбу; я наслаждаюсь тѣмъ важнымъ благомъ, что не понимаю ни слова понѣмецки, и потому способенъ сохранять спокойствіе душевное, слушая, по всему вѣроятію, возмутительнѣйшую брань, какая только можетъ изливаться на неплатящее долговъ человѣчество.

Гардеробъ мой истощился до совершенной необременительности. Свое пальто я выпилъ подъ фирмою кирш-вассера; кромѣ тѣхъ брюкъ, которыя на мнѣ, всѣ остальныя превращены въ сигары; шляпа ушла на ночнику сапоговъ; бритвы заложилъ за бумагу, перо и чернила, потому ношу теперь бороду, которая составила бы счастье музыканта или живописца. Содержатель гостинницы, гдѣ живу, не видѣлъ отъ меня ни одного шиллинга въ послѣднія двѣ недѣли; и теперь, въ первый разъ съ той поры, какъ переѣхалъ черезъ границу, долженъ я сказать, что въ чужихъ краяхъ можно жить очень-дешево. Да, милый Томъ, секретъ очень-простъ: «голодай, холодай, да и за то не плати» — и соблюдешь за границею большую экономію въ расходахъ. Если же не нравится тебѣ такая жизнь, сиди дома. Впрочемъ, все это пустыя размышленія; лучше перейдти къ разсказу о томъ, что со мною было, начиная съ блестящаго времени, которымъ окончилось мое прежнее письмо.

Все, бывшее со мною, походитъ на сонъ; иногда не могу увѣрить себя, что оно было на-яву — такъ странны. приключенія, которымъ я подвергся; такъ не похожи на всѣ прежніе случаи моей жизни; такъ несообразны съ моею натурою, привычками, темпераментомъ похожденія, въ которыя былъ я запутанъ!

Впрочемъ, теперь мнѣ кажется, что мнѣніе, будто-бы человѣкъ бываетъ способенъ къ одному, неспособенъ къ другому — чистый вздоръ. Въ натурѣ нашей, милый Томъ, есть наклонность приспособляться ко всему; и куда бы, въ какія бы обстоятельства ни былъ заброшенъ человѣкъ, характеръ его, подобно желудку, пріучается переваривать все; впрочемъ, не спорю, иногда слѣдствіемъ бываютъ спазмы.

Когда писалъ я вамъ въ предъидущій разъ, я велъ какую-то буколическую жизнь, былъ Дэфнисомъ. Если не ошибаюсь, послѣднимъ извѣстіемъ было, что мы отправляемся на прогулку въ рощу. Ахъ, Томъ, это было чудное время! Я не замѣчалъ, какъ летѣло оно; и лучшимъ доказательствомъ можетъ служить то, что я совершенно позабылъ о герцогинѣ, видѣться съ которой мы пріѣхали; я даже не спрашивалъ о ней. Только ужь на шестую недѣлю нашихъ идиллическихъ прогулокъ вдругъ блеснула у меня мысль: «вѣдь сюда должна была пріѣхать герцогиня; вѣдь мы здѣсь ждемъ герцогиню: гдѣ жь она?» Какъ засмѣялась мистриссъ Г. Г., когда я предложилъ ей этотъ вопросъ! Она отъ хохота не могла минутъ десять сказать ни слова.

— Но вѣдь я говорю правду, вскричалъ я:- вѣдь мы дѣйствительно пріѣхали сюда видѣться съ герцогинею!

— Разумѣется, вы совершенно-правы, милый мистеръ Доддъ, сказала она, утирая глаза, на которыхъ отъ хохота показались слезы:- но вы жили, вѣроятно, въ какомъ-то экстазѣ; иначе вы помнили бы, что герцогиня уѣхала въ Англію, куда просила ее поспѣшить королева Викторія, и что сюда не можетъ она быть раньше половины сентября.

— А ныньче какой у насъ мѣсяцъ? робко спросилъ я.

— Разумѣется, іюль! отвѣчала она, опять засмѣявшись.

— Іюнь, іюль, августъ, сентябрь, сказалъ я, считая но пальцамъ: стало-быть, цѣлые четыре мѣсяца!

— Что же такое четыре мѣсяца? спросила она.

— Въ сентябрѣ будетъ четыре мѣсяца, какъ я покинулъ мистриссъ Д. и дѣтей! сказалъ я.

Она закрыла лицо платкомъ и мнѣ послышалось, что она рыдаетъ; я вовсе не хотѣлъ сказать жосткаго или холоднаго слова и началъ увѣрять ее въ этомъ. Я говорилъ ей, что еще въ первый разъ, послѣ разлуки съ домашними, я вспомнилъ теперь о нихъ; что невозможно человѣку не вспомнить о семействѣ; что я считаю себя, что я надѣюсь и она считаетъ меня… не припомню хорошенько, милый Томъ, какъ я тогда выразился; конечно, легко предположить, что я могъ выразиться: «смотрю на себя, какъ на человѣка, вамъ преданнаго» или какъ-нибудь въ этомъ родѣ.

— Правда ли это? спросила она, не открывая лица, но протягивая мнѣ другую руку.

— Правда! повторилъ я. — Если бъ неправда, могъ ли бъ я пріѣхать сюда? могъ ли бъ… Я во-время остановилъ свой неосторожный языкъ, съ котораго едва ужь не сорвалось опять «мистриссъ Д.», но я измѣнилъ фразу: — могъ ли бъ я быть у вашихъ ногъ? и говоря это, я бросился въ позицію, требуемую смысломъ словъ, какъ вдругъ съ трескомъ распахнулась дверь и высокаго роста мужчина, съ ужаснѣйшими по неизмѣримости усами, всунулъ голову къ намъ въ комнату.

— О, небо! вскричала мистриссъ Г. Г.- я погибла! погибла! — и убѣжала, такъ, что я не успѣлъ моргнуть глазомъ, а посѣтитель, заперевъ дверь за собою на ключъ, подвигался ко мнѣ съ такимъ угрожающимъ и кровожаднымъ видомъ, что я схватилъ кочергу и сталъ въ оборонительное положеніе.

— Мистеръ Кенни Доддъ, если не ошибаюсь? сказалъ онъ торжественнымъ голосомъ.

— Точно такъ! сказалъ я.

— А не лордъ Гэрви Брукъ, по-крайней-мѣрѣ на этотъ разъ? язвительно прибавилъ онъ.

— Нѣтъ, сказалъ я. — А кто вы?

— Я лордъ Гэрви Брукъ, милостивый государь! проревѣлъ онъ.

Кажется, я ничего не сказалъ въ отвѣтъ — нѣтъ, нѣтъ, не произнесъ ни слова; но, вѣроятно, сдѣлалъ какое-нибудь выразительное движеніе радости, или вырвался у меня крикъ восторга, потому-что онъ живо возразилъ:

— Да, милостивый государь! вы дѣйствительно можете благодарить судьбу, потому-что, еслибъ на мѣстѣ моемъ стоялъ мой оскорбленный, несчастный, опозоренный другъ, вы теперь лежали бы, плавая въ крови!

— Могу ли имѣть смѣлость спросить объ имени оскорбленнаго, несчастнаго и опозореннаго джентльмена, который такъ одолжилъ бы меня?

— Это — супругъ вашей несчастной жертвы, милостивый государь! воскликнулъ онъ съ такой энергіей въ голосѣ, что я потрясъ кочергою, показывая свою готовность къ оборонѣ. — Да, милостивый государь! мистеръ Горъ Гэмптонъ здѣсь, въ городѣ, и только счастью обязаны вы, что онъ не здѣсь, въ гостиницѣ, не здѣсь, въ комнатѣ!

И онъ придалъ своему голосу такое ужасающее трепетаніе, какъ-бы мысли, пробуждаемыя его словами, способны были оледенить кровь въ жилахъ.

— А я вамъ скажу вотъ что, милордъ, возразилъ я, становясь отъ него за столомъ, въ предупрежденіе внезапной атаки: — весь вашъ гнѣвъ и возвышенное негодованіе пропадаютъ попусту. Жертвы тутъ никакой нѣтъ, обольстителя нѣтъ, и, на сколько дѣло касается меня, вашъ другъ нимало не оскорбленъ и не опозоренъ. Обстоятельства, по которымъ я сопровождалъ эту даму въ Эйзенахъ, легко могутъ быть объяснены, и притомъ побужденіями, заслуживающими оцѣнки вовсе не такой, какую, повидимому, расположены вы дать имъ.

— Если вы думаете, что говорите съ ребенкомъ, вы, милостивый государь, нѣсколько ошибаетесь, перервалъ онъ. — Я человѣкъ, жившій въ свѣтѣ, и вы сбережете много времени, если благоволите не опускать изъ памяти этого простаго факта.

— Можете быть человѣкомъ, жившимъ въ свѣтѣ, и всѣмъ, чѣмъ вамъ угодно, милордъ, отвѣчалъ я:- но я желалъ бы сказать вамъ, что я человѣкѣ, уважаемый въ обществѣ, отецъ взрослыхъ дѣтей. Ваши громы совершенно не къ мѣсту, милордъ; дѣло вовсе не таково, какъ вы предполагаете. Я поѣхалъ чисто изъ дружбы…

— Такъ, такъ, прекрасно! Вы, милостивый государь, изволите шутить? или ваши слова — дерзкая наглость? Человѣкъ увозитъ замужнюю женщину, скрывается подъ чужимъ именемъ, прячется съ нею въ самомъ далекомъ, глухомъ городкѣ, наконецъ пойманъ… въ такой позѣ, какъ я поймалъ васъ — слушать извиненія такого человѣка, значитъ отдавать ему на поруганіе свой умъ. Мы слѣдили васъ, милостивый государь, отъ Рейна до этой деревушки. Мы приготовлены, когда наступитъ время, представить кучу уликъ противъ васъ. Нѣтъ сомнѣнія, ужь много лѣтъ не слыхано было такого скандальнаго случая. Будьте же увѣрены, какъ ни искусно стали бы вы запираться, это принесло бы вамъ мало пользы; и если вы постараетесь убѣдиться въ столь осязательной истинѣ, это будетъ важнымъ шагомъ къ скорѣйшему окончанію непріятнаго дѣла, насъ занимающаго.

— Хорошо, милордъ; предположимъ, для уясненія вопроса, нисколько не соглашаясь считать признаніемъ такое предположеніе, предположимъ, что я смотрю на все вашими глазами: въ чемъ же должно состоять окончаніе, о которомъ вы говорите?

— Отъ ирландскаго джентльмена трудно бы ждать такого вопроса, сказалъ онъ съ усмѣшкою.

— А, понимаю! сказалъ я: — господинъ лордъ говоритъ о дуэли. Онъ поклонился, я продолжалъ: — очень-хорошо; я совершенно готовъ, когда и гдѣ вамъ угодно. И если вашъ другъ не положитъ препятствій моему намѣренію, я сочту большою честью размѣняться потомъ пулями и съ вами, милордъ. Правда, у меня нѣтъ секунданта; я надѣюсь, мой трактирщикъ будетъ на столько обязателенъ, а вы, конечно, не откажете мнѣ въ пистолетѣ.

— Что касается вашего деликатнаго вниманія ко мнѣ, сэръ, могу только сказать, что принимаю его, хотя въ то же время долженъ выразить сомнѣніе относительно возможности его исполненія: ваша дуэль не просто размѣнъ выстрѣлами для соблюденія формы: пока Гэмптонъ живъ, онъ васъ не отпуститъ съ мѣста живымъ!

— Итакъ лучшее, чти могу сдѣлать, застрѣлить его, сказалъ я; и потому ли, что смыслъ словъ моихъ былъ жестокъ, или потому, что въ голосѣ была кровожадность, мой собесѣдникъ нѣсколько покоробился въ лицѣ.

— Чѣмъ скорѣе мы окончимъ дѣло, тѣмъ лучше, сэръ, сказалъ онъ надменно.

— И я такого же мнѣнія, милордъ.

— Съ кѣмъ же могу я условиться, какъ не съ вашимъ секундантомъ?

— Я попрошу трактирщика; а если онъ откажется, уговорю знакомаго цирюльника, что на площади.

— Я долженъ сказать, сэръ, что въ первый разъ въ жизни буду имѣть такихъ компаньйоновъ. Нѣтъ ли у васъ поблизости какого-нибудь знакомаго соотечественника?

— Если бъ лордъ Тайвертонъ былъ здѣсь…

— Онъ не можетъ быть вашимъ секундантомъ: онъ близкій родственникъ моего друга.

Я старался кого-нибудь припомнить, по близко не было никого, и я принужденъ былъ сознаться въ томъ. Онъ довольно-долго думалъ, и наконецъ сказалъ:

— Такое обстоятельство требуетъ зрѣлаго обсужденія, сэръ. Когда печальный результатъ сдѣлался извѣстенъ въ обществѣ, необходимо, чтобъ не могли упрекнуть ни въ чемъ меня и моего друга, какъ джентльменовъ. Ваши друзья будутъ имѣть право спросить, кто былъ вашимъ секундантомъ.

— Печальнымъ результатомъ милордъ деликатно благоволитъ называть мою смерть?

Онъ слегка вздохнулъ, поправилъ галстухъ и пригладилъ усы, заглянувъ въ зеркало, висѣвшее надъ каминомъ.

— Еслибъ случилось, какъ, вы, милордъ, благоволите предполагать, сказалъ я:- нѣтъ большой важности въ томъ, кто былъ моимъ свидѣтелемъ, и, прибавилъ я, потирая бороду:- цирюльникъ былъ бы недурнымъ секундантомъ. Но я не разъ бывалъ въ дѣлахъ подобнаго рода и почему-то выходилъ изъ каждаго живъ и здоровъ, а этого не могъ сказать мой соперникъ.

— Завтра, сэръ, вы будете стоять на барьерѣ передъ человѣкомъ, который сбиваетъ наполеондоръ въ двадцати шагахъ.

Едва было не слетѣло у меня съ языка, что я былъ бы радъ, если бъ онъ отъискалъ у меня наполеондоръ для пробы своего выстрѣла; но я во время успѣлъ спохватиться и замѣтилъ только:

— Стало-быть онъ хорошій стрѣлокъ.

— Лучшій въ полку, сэръ; но дѣло не въ томъ: затрудненіе теперь въ секундантѣ для васъ. Здѣсь, вѣроятно, есть какой-нибудь отставной офицеръ; если вамъ угодно будетъ поискать, я зайду къ вамъ вечеромъ и мы согласимся въ условіяхъ.

Я обѣщалъ сдѣлать все, отъ меня зависящее, и проводилъ его изъ комнаты до самаго подъѣзда съ поклонами и всевозможною учтивостью, на которую, надобно сказать, онъ отвѣчалъ такою же любезностью, такъ-что мы разстались какъ-нельзя-лучше.

Я знаю, милый Томъ, вы найдете страннымъ, что, имѣя такое дѣло на рукахъ, я въ тотъ же мигъ, какъ онъ ушелъ, бросился взглянуть на мистриссъ Горъ Гэмптонъ; вамъ покажется странно, что я думалъ а ней, о не о себѣ, по это было такъ.

— Госпожа?.. вскричалъ трактирный слуга: — она уѣхала съ экстра-почтою полчаса назадъ.

— Уѣхала? куда же?

— По большой мюнхенской дорогѣ.

— Не оставила она письма… записки… мнѣ?

— Нѣтъ, сударь.

— Бѣдняжка забыла — такъ была убита! Она плакала, не правда ли?

— Нѣтъ, сударь; она была по обыкновенію; только, кажется, торопилась, потому-что чуть-чуть не забыла взять бутерброды съ ветчиной, которые велѣла себѣ сдѣлать.

— Бутерброды съ ветчиной! вскричалъ я, едва удержавшись на ногахъ. — Я буду застрѣленъ за женщину, а она имѣетъ спокойствіе заказывать бутерброды съ ветчиной! — Таково было размышленіе, поразившее мой умъ, и можетъ ли быть мысль болѣе горькая?

— Увѣренъ ли ты, спросилъ я: — что бутерброды были заказаны не для мадмуазель Виржини, или собачки?

— Не знаю, сударь; только госпожа говорила, чтобъ мы, пожалуйста, побольше положили горчицы.

Это была явная улика, милый Томъ: она любила горчицу — я часто это замѣчалъ. Судите же теперь, отъ какой ничтожной вещи можетъ зависѣть счастье человѣка: потому-что, признаюсь вамъ, пока былъ я твердо убѣжденъ въ томъ, что называлъ ея благосклонностью ко мнѣ, я готовъ былъ бы сто разъ драться за нее на смерть. Но когда подумалось мнѣ: «она дорожитъ тобою, Кенни Доддъ, столько же, какъ старымъ грошемъ; она въ эту минуту, можетъ-быть, смѣется надъ тобою, покушивая бутерброды съ ветчиною» — я вдругъ опустился, какъ утопающій, у котораго нѣтъ и соломенки, за которую бы схватиться. Говорите же теперь о несчастномъ, оскорбленномъ мужѣ: развѣ я самъ не подхожу подъ тотъ же разрядъ? Относительно измѣны, мы оба надѣлены поровну, и, хоть убейте меня, не вижу теперь, изъ-за чего намъ драться?

Намъ теперь остается только утѣшать другъ друга, думалъ я; и если онъ умный и добрый малый, вѣроятно, разсудитъ точно такъ же. Позову его и милорда обѣдать; велю трактирщику подать три-четыре бутылки чуднаго стараго штейнбергскаго, которому теперь триста лѣтъ; угощу ихъ истинно-саксонскою дичиною съ каперсами, всполоснемъ ее стаканомъ маркобрунскаго, и если черезъ два часа не будемъ братьями съ нимъ, не зовите меня Кенни Доддомъ!

Въ такомъ гостепріимномъ расположеніи духа былъ я, когда доложили о лордѣ Гэрви Брукѣ. Онъ отъискалъ стараго артиллерійскаго фельдфебеля, который за умѣренное вознагражденіе соглашался принять званіе моего секунданта, съ пріятнымъ обѣщаніемъ, что самъ и все его семейство, очень-многочисленное, почтитъ своимъ присутствіемъ также мои похороны.

Я прервалъ лорда замѣчаніемъ, что внезапный случай видоизмѣнилъ обстоятельства дѣла, и сказалъ объ отъѣздѣ мистриссъ Горъ Гэмптонъ.

— Я никакъ не могу думать, сэръ, возразилъ онъ: — чтобъ это хотя сколько-нибудь измѣняло ваши отношенія къ моему другу. Омыто ли его оскорбленіе? снято ли пятно съ его чести тѣмъ, что несчастная поняла наконецъ позоръ своего жалкаго положенія?

Я подумалъ о бутербродахъ, милый Томъ, но не сказалъ ничего.

— Не попрежнему ли остаетесь вы, сэръ, его смертельнѣйнимъ врагомъ на землѣ? вскричалъ онъ съ паѳосомъ.

— Выслушайте же меня терпѣливо, милордъ, сказалъ я. — Буду, сколько возможно, кратокъ, не желая утомлять ни васъ, ни себя. Для меня рѣшительно все-равно: драться съ вашимъ другомъ, или нѣтъ. Если вамъ нужны доказательства этого, сойдемте въ садъ, и я васъ удостовѣрю. Я не фанфаронъ, не головорѣзъ, однако, могу сказать, умѣю и стоять подъ пистолетомъ и держать пистолетъ; но тутъ намъ не изъ чего стрѣляться.

— О, если вы опять принимаетесь за оправданія, вскричалъ онъ: — я рѣшительно не могу быть вашимъ слушателемъ.

— Почему жь не можете? сказалъ я: — не-уже-ли для вашего друга пріятнѣе считать себя оскорбленнымъ и обезчещеннымъ, нежели узнать, что ему не было нанесено никакого безчестья?

— Зачѣмъ же вы убѣжали съ нею?

— Не могу вамъ этого сказать, отвѣчалъ я, потому-что моя голова была совершенно разстроена всѣмъ этимъ споромъ.

— И зачѣмъ назвались вы моимъ именемъ въ Эмсѣ?

— Не могу вамъ сказать этого.

— И какъ надобно разумѣть позу, въ которой засталъ я васъ, вошедши въ комнату?

— Не могу вамъ сказать и этого! вскричалъ я, доведенный до отчаянія нелѣпостью своего положенія. — Не спрашивайте меня ни о чемъ. Всѣ эти пять или шесть недѣль я былъ какъ-будто околдованный; не могу отдать отчета въ своихъ дѣйствіяхъ, какъ паціентъ больницы умалишенныхъ. Боюсь писать къ друзьямъ, чтобъ письма не уличили меня въ сумасшествіи — вотъ вамъ вся правда. Я молчалъ, пока могъ. Стыжусь теперь, признаваясь, но не въ-силу стало молчать. Не мучьте жь меня своими «зачѣмъ я сдѣлалъ то, почему я сдѣлалъ другое»: не могу отдать отчета ни въ чемъ.

— Гм! гм! удивительный случай! сказалъ онъ, — отбрасываясь въ креслахъ назадъ и пристально смотря мнѣ въ лицо. — Ваши лѣта, ваше положеніе въ обществѣ, вообще вся ваша наружность, мистеръ Доддъ, заставляютъ, принужденъ я признаться, заставляютъ…

Онъ запнулся, какъ-бы не находя соотвѣтственнаго слова, и я продолжалъ за него:

— Совершенно-справедливо; вы скорѣе готовы усомниться, нежели увѣриться въ подозрѣніи. Да, я вовсе не такой человѣкъ, какіе бываютъ дѣйствующими лицами въ подобныхъ случаяхъ.

— Касательно этого, прибавилъ онъ съ осторожностью: — я ничего не говорю. Я выражаю только личныя свои мнѣнія, впечатлѣніе, производимое вами на меня, какъ на посторонняго зрителя. Уголовный судъ на эти вещи смотритъ съ другой точки зрѣнія; Палата Лордовъ смотритъ на нихъ также съ другой точки зрѣнія.

Слова эти бросили меня въ холодный потъ съ ногъ до головы, милый Томъ. Уголовный Судъ! Палата Лордовъ! Не правда ли, прекрасная перспектива для ирландскаго джентльмена съ просроченными долгами? Выстрѣлъ, даже два, въ двѣнадцати или четырнадцати шагахъ — вещь никому неубыточная въ денежномъ отношеніи; отказывать въ немъ человѣку, который самъ напрашивается — неучтиво, необязательно. Но Палата Лордовъ и Уголовный Судъ!.. о, милый Томъ, это совершенно-другаго рода дѣло! Не стану говорить о позорѣ, которымъ покрываетъ подобный процесъ человѣка моихъ лѣтъ; ни о вопляхъ и гоненіяхъ, которые поднимутся во всѣхъ газетахъ, гоненіяхъ, которыя будутъ преслѣдовать бѣдняка до его домашняго очага, гдѣ ожидаетъ преступника жена, исполнительница смертнаго приговора; не стану упоминать о «Пуншѣ» и «Иллюстрированной Газетѣ», которымъ вы доставите пищу на цѣлый мѣсяцъ — нѣтъ, я представляю тяжбу въ ея простѣйшей формѣ — финансовой. Пари на конскихъ скачкахъ, банкрутства желѣзныхъ дорогъ, разорительные расходы по выборамъ — ничто сравнительно съ нею. Выиграешь или проиграешь дѣло — все-равно, адвокаты разорятъ тебя въ-конецъ.

Хотя никогда въ жизни не предполагалъ я запутаться въ такое дѣло, но эти соображенія производили очень-часто на меня сильное впечатлѣніе при чтеніи газетъ, и я доходилъ всегда до заключенія, что въ подобномъ процесѣ выгоднѣе всего для обвиняемаго — не защищаться. Упоминаю все это, чтобъ вамъ было понятно, какъ смирился мой духъ, лишь только лордъ Гэрви намекнулъ о процесѣ.

— Я искренно желалъ бы, сказалъ онъ, подумавъ нѣсколько: — указать вамъ какой-нибудь способъ уладить эту непріятную исторію; но хотя, признаюсь вамъ, вы сдѣлали на меня очень-благопріятное впечатлѣніе, Доддъ (онъ назвалъ меня просто Доддъ, будто бы стариннаго друга, а не «мистеръ Доддъ»), мы не можемъ ожидать, чтобъ Гэмптонъ сошелся со мною въ такомъ понятіи о дѣлѣ. Важнѣе всего то, что объ этомъ случаѣ всѣ теперь знаютъ и толкуютъ — Гэмптоны такъ извѣстны въ фешёнэбльномъ мірѣ, за границей и въ Англіи; она такая красавица, имѣетъ столько поклонниковъ; онъ такой очаровательный молодой человѣкъ, что ваше бѣгство стало, можно сказать, скандаломъ на всю Европу. Смотря на дѣло по совѣсти, скажу, что, быть-можетъ, ваши объясненія справедливы; но какъ человѣкъ, принадлежащій свѣту, я принужденъ сказать, что Гэмптонъ долженъ убить васъ, или требовать развода. Я совершенно увѣренъ, что и въ томъ и въ другомъ случаѣ многіе осудятъ его. Всѣ общества раздѣлятся на двѣ партіи: одна за процесъ, другая за дуэль, слѣдовательно всѣхъ нельзя удовлетворить ничѣмъ. Потомъ явятся даже люди, которые скажутъ: «теперь, когда бѣдный Доддъ убитъ, безпристрастіе должно вступить въ свои права: вѣдь сомнительно, былъ ли онъ виноватъ».

— Чрезвычайно благодаренъ такимъ людямъ, милордъ, сказалъ я; но онъ, не обращая на то вниманія, продолжалъ:

— Еслибъ мщеніе было единственною цѣлью, процесъ былъ бы лучше всего: подобною тяжбою врагъ разоряется въ-конецъ. Вы, конечно, помните сэра Гэбрука Фостера, который бѣжалъ съ леди Модфордъ? Вѣдь у него были огромныя помѣстья и, говорятъ, ни шиллинга долгу; а теперь онъ, мнѣ сказывали очевидцы, теперь онъ прислужникомъ въ одномъ изъ мелкихъ игорныхъ домовъ. Тоже было съ Лэкингтономъ…

— Я не зналъ ни Фостера, ни Лэкнигтона, милордъ, сказалъ я съ нетерпѣніемъ, не желая слушать доказательствъ его теоріи.

— Лэкингтонъ былъ старше васъ, продолжалъ онъ: — когда бѣжалъ съ женою лондонскаго торговца… забылъ имя его, не припомните ли вы?…

— Я очень-мало знакомъ съ подобными дѣлами, милордъ, и для меня они представляютъ гораздо-менѣе интереса, нежели имѣютъ, повидимому, для васъ, милордъ, сказалъ я. — Могу ли осмѣлиться обратить ваше вниманіе на предметъ, насъ занимающій?

— Обращаю на него, сэръ, сказалъ онъ важнымъ тономъ: — всевозможное вниманіе. Я стараюсь, при помощи фактовъ, мною упоминаемыхъ, объяснить всю важность затрудненій, соединенныхъ съ процесомъ или дуэлью, и разрѣшить, какой образъ дѣйствій можетъ доставить моему другу Гэмптону сочувствіе и одобреніе отъ общества. Я довольно-хорошо знаю жизнь, и вся моя опытность говоритъ одно: не должно уступать первому впечатлѣнію, надобно строго испытывать его. Нѣсколько часовъ назадъ, видя васъ въ извѣстной позѣ, я готовъ былъ сказать Гэмптону: «застрѣли его, какъ собаку». Теперь, признаюсь вамъ, Доддъ, я далъ бы ему не такой совѣтъ; теперь я не оправдываю, но и не осуждаю васъ, Доддъ — вникните въ смыслъ этихъ словъ. Улики слишкомъ-сильно говорятъ противъ васъ, но я не имѣю рѣшимости быть противъ васъ.

— Безъ рюмки рѣчь — сухая матерія, милордъ, сказалъ я: — не освѣжить ли намъ бесѣду стаканомъ вина?

— Прекрасная мысль! сказалъ онъ, садясь и кладя свои перчатки въ шляпу, съ видомъ человѣка, располагающагося провести время непринужденно и пріятно.

Трактирщикъ принесъ бутылку своего дивнаго штейнбергскаго и еще бутылку эйзенахскаго, которую рекомендовалъ нашему вниманію. Оставшись одни, мы налили стаканы, чокнулись по нѣмецкому обычаю, выпили и продолжали разговоръ:

— Еслибъ кто сказалъ мнѣ вчера, что я буду сидѣть въ этой комнатѣ и вы будете моимъ собесѣдникомъ, я назвалъ бы такого человѣка въ глаза клеветникомъ и лжецомъ! Вчера мнѣ хотѣлось угостить васъ пулею на-вылетъ.

— Уже ли, милордъ?

— Да; и вы представлялись мнѣ величайшимъ негодяемъ въ мірѣ. Я считалъ васъ чудовищемъ гнуснѣйшаго разврата.

— Очень-пріятно, что вы измѣнили свое мнѣніе, милордъ.

— Да, оно измѣнилось, признаюсь въ томъ. Если что я хорошо знаю, то именно человѣческую натуру. Другими науками я занимался неочень-прилежно, но человѣческое сердце изучилъ глубоко. Я знаю всю вашу исторію въ этомъ дѣлѣ, какъ-будто самъ былъ очевиднымъ свидѣтелемъ всѣхъ его подробностей. У васъ не было тутъ и мысли обольщать мистриссъ Г. Г.

— Ни малѣйшей, милордъ, и во снѣ не приходило въ голову.

— Знаю, знаю. Она пріобрѣла надъ вами власть, очаровала васъ, взяла васъ въ плѣнъ, Доддъ. Съ горячею, увлекающеюся натурою ирландца, вы не могли сопротивляться, вы не сопротивлялись. Вы попали въ сѣть — не отрекайтесь. За то я васъ и люблю, клянусь вамъ жизнью, люблю. Не думайте, что я лицемѣръ, ханжа.

— И не думаю васъ подозрѣвать въ томъ.

— Нѣтъ, я нe ханжа, сказалъ онъ рѣшительнымъ голосомъ: — я человѣкъ, видѣвшій свѣтъ, принимающій жизнь такъ, какъ она есть, невоображающій человѣческую натуру ни на волосъ хуже или лучше того, какова она дѣйствительно. Гэмптонъ женится на шестнадцатилѣтней дѣвочкѣ; она красавица, богата. Но что изъ того? она покидаетъ его, и какая участь постигаетъ ея богатство и красоту? Она разорена, совершенно-разорена. У него тяжба и, разумѣется, страшные убытки. Какая въ этомъ польза? Вознаградятъ ли двадцать, сорокъ, даже сто тысячъ фунтовъ за потерю блестящаго положенія въ обществѣ, за потерю любви этого плѣнительнаго существа? Нѣтъ, сэръ, не вознаградятъ, вы это чувствуете. Не высказывайте же сомнѣній. Не вознаградятъ, вы это знаете.

— Я вовсе не о томъ думалъ, милордъ. Я думалъ просто о томъ, что вашъ другъ едва-ли получитъ черезъ процесъ деньги.

— Что вы хотите сказать, сэръ? Развѣ васъ не осудятъ заплатить огромный штрафъ мистеру Горъ Гэмптону?

— Осудятъ, но я не заплачу.

— Противъ нежеланія вашего есть законныя средства. Продадутъ ваше имущество до послѣдней нитки; возьмутъ брильянты вашей супруги, снимутъ съ васъ даже фракъ…

— Насчетъ брильянтовъ мистриссъ Д. и моего гардероба не хлопочите: сумма, за нихъ вырученная, не будетъ слишкомъ-значительна.

— Наложатъ запрещеніе на ваши земли.

— Немного съ нихъ возьмутъ: онѣ ужь давно заложены.

— Всѣ источники вашихъ доходовъ будутъ открыты.

— О, я былъ бы очень-благодаренъ за такое открытіе! Вотъ ужь два мѣсяца, какъ Порсель не даетъ вѣсти о себѣ, и я не знаю, откуда достать хоть шиллингъ.

— Впрочемъ, говоря по совѣсти, что такое вознагражденіе по судебному приговору? сказалъ онъ: — пустяки, совершенные пустяки!

— Да, совершенно-согласенъ: пустяки! отвѣчалъ я.

— А сколько непріятностей надобно пройдти, чтобъ назначили его! Сколько денегъ надобно давать адвокатамъ: тому триста фунтовъ, другому четыреста фунтовъ, и нѣтъ конца этимъ сотнямъ; надобно вызывать сорокъ-семь свидѣтелей изъ Германіи въ Лондонъ, платить каждому отъ двухъ до десяти гиней суточнаго вознагражденія, уплатить каждому дорожныя издержки — сколько это будетъ стоить! И что же выйдетъ? Разоришь бѣдняка осужденнаго, самъ не получишь никакой выгоды. Это чистая глупость. Повѣрьте мнѣ, Доддъ, подобныя тяжбы пріятны только адвокатамъ.

— Совершенно увѣренъ въ томъ, милордъ.

— Нельзя не быть увѣрену, сказалъ онъ съ достоинствомъ. — Я ужь говорилъ вамъ, что я не ханжа. Я не хвалюсь добродѣтелями, которыхъ нѣтъ во мнѣ. Мнѣ случилось однажды быть точно въ такомъ же положеніи, какъ вы теперь. Правда, я былъ тогда молодъ. Повѣренный мужа былъ, къ-счастью моему, человѣкъ, знавшій меня и мои семейныя обстоятельства. Онъ прямо сказалъ мнѣ:

— Брукъ, дѣло кончится процесомъ. Васъ приговорятъ къ десяти-тысячамъ фунтовъ; издержки ваши по процесу будутъ простираться еще до трехъ тысячъ: можете ли вы заплатить?

— Нѣтъ, сказалъ я: — я младшій сынъ; мнѣ опредѣлено только восемь тысячъ, которыми я долженъ жить, потому не могу.

— Сколько же вы можете заплатить? сказалъ онъ.

— Двѣ тысячи могу, смѣло сказалъ я.

— Скажите: три, сказалъ онъ:- скажите: три.

— Я сказалъ: пожалуй, три. И дѣло было кончено; безславіе отвращено; репутація спасена; мнѣ осталось десять тысячъ чистой экономіи. Все потому, что и я и мужъ, мы оба были люди, видѣвшіе свѣтъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, будемъ судить хладнокровно. Заведись процесъ — мы оба разорились бы на адвокатовъ; теперь мы оба остались въ выигрышѣ. Правда, мужъ получаетъ меньше денегъ, но за-то не поднимается никакихъ сплетенъ. Жена избѣгаетъ стыда; отвѣтчикъ поплатился только четвертою долею того, что потерялъ бы въ процесѣ, и кромѣ того, избавленъ отъ грабительства адвокатовъ. Человѣкъ низкаго характера сказалъ бы: «какое мнѣ дѣло до репутаціи этой женщины? Я хочу защищать свое дѣло, хочу выиграть процесъ. Мнѣ нѣтъ надобности, что меня будутъ чернить адвокаты противника, будутъ позорить газеты, выставятъ меня въ каррикатурѣ на окнахъ магазиновъ». Онъ сказалъ бы: «Что мнѣ горевать о моей репутаціи? У меня нѣтъ ни сыновей, ни дочерей; отъ моего безславія некому страдать!» Я очень-хорошо знаю, что эти и многіе другіе резоны могли бы заставить человѣка съ низкою душою пожалѣть трехъ тысячъ фунтовъ и сказать: «Пусть будетъ, что будетъ. Начнемъ процесъ!» Но ни вы, Доддъ, ни я не такіе люди. Мы не можемъ смотрѣть на вещи такими глазами. Человѣкъ, знающій свѣтъ, отличается тѣмъ, что не только понимаетъ дѣло въ настоящемъ видѣ, но и понимаетъ его съ перваго взгляда. Онъ судитъ о всякомъ вопросѣ, инстинктивно зная напередъ, какъ объ этомъ подумаетъ свѣтъ, и говоритъ самъ себѣ: «конечно, есть въ этомъ дѣлѣ нѣкоторыя стороны, несовсѣмъ для меня пріятныя. Пожалуй, могъ бы я сказать, что и то не по моему вкусу, и другое мнѣ не нравится; но когда же бывали примѣры, чтобъ у человѣка заболѣлъ тотъ именно зубъ, боль котораго ему пріятна?» Я знаю, Доддъ, вы человѣкъ, довольно-видѣвшій жизнь; скажите же, случалось ли когда вашему сердцу радоваться, смотря на трактирный счетъ, или слыша въ передней вашей хорошо-знакомый голосъ неотвязнаго кредитора? Истинная философія состоитъ въ томъ, чтобъ уменьшать, повозможности, неизбѣжныя непріятности жизни. Согласны ли вы со мной?

— Въ общихъ мысляхъ совершенно согласенъ, милордъ; но вопросъ въ томъ: до какой степени настоящій случай можетъ быть считаемъ подходящимъ подъ вашу теорію. Предположимъ, напримѣръ, что я замѣтилъ бы: между вашимъ и моимъ положеніемъ нѣтъ ни малѣйшаго сходства; вы сознавались открыто въ своей виновности; я, столь же ясно, говорю, что не виноватъ.

— Итакъ, вы хотите умереть невиннымъ, Доддъ? сказалъ онъ, хладнокровно затягиваясь своею сигарою.

— Я хочу, милордъ, не покидать твердаго основанія, на которомъ стою. Еслибъ вамъ угодно было терпѣливо меня выслушать, я могъ бы совершенно-удовлетворительнымъ для васъ образомъ объяснить, какъ и почему я сюда пріѣхалъ; могъ бы вамъ представить прекрасныя причины всему, что можетъ казаться страннымъ или загадочнымъ…

— Какъ, напримѣръ, принятіе имени и титула, непринадлежавшихъ вамъ; притворная болѣзнь, чтобъ никто не увидѣлъ васъ; внезапный отъѣздъ изъ Эмса и отчаянно-быстрое бѣгство сюда, наконецъ краснорѣчивая поза, въ которой я васъ видѣлъ своими глазами. Конечно, человѣкъ изворотливаго и находчиваго ума способенъ пріискать нѣчто-похожее на объясненіе всему этому. Адвокаты такъ дѣлаютъ каждый день — иные съ слезами на глазахъ, другіе, прижимая руку къ сердцу, смотря по суммѣ, какую взяли за ораторство. Но я прошу васъ припомнить, что теперь мы не передъ судомъ Палаты Лордовъ. Мы здѣсь говоримъ по чести и по совѣсти, наединѣ; софистика и адвокатскія уловки ни къ-чему здѣсь не ведутъ; и я говорю вамъ откровенно, что на какую сторону ни поворачивайте дѣло, но совѣтъ, который далъ я вамъ — единственный возможный и удобный путь выйдти изъ вашего затруднительнаго положенія.

Вѣроятно вы, милый Томъ, найдете, что я слишкомъ-подробно передаю всѣ подробности этого любопытнаго разговора; но вспомните, что я стараюсь передать аргументы милорда такъ, чтобъ они произвели на васъ совершенно такое же впечатлѣніе, какое произвели на меня, уступившаго наконецъ ихъ вліянію. И какъ-бы странно ни показалось вамъ мое поведеніе въ этомъ тяжкомъ случаѣ, пожалуйста, ни на минуту не забывайте о доброй славѣ и счастіи того милаго существа, участь котораго была въ моихъ рукахъ и которое спасъ я дорогою цѣною.

Не желаю утомлять васъ длиннымъ разсказомъ о всѣхъ подробностяхъ переговоровъ, происходившихъ между лордомъ и мною. Отчетъ о нихъ составилъ бы цѣлую Синюю Книгу, и былъ бы столько же занимателенъ, какъ всѣ эти фоліанты; потому избавлю васъ отъ повѣствованія о постепенномъ ходѣ трактацій, и сообщу вамъ только статьи мирнаго договора:

Статья первая. Мистеръ Г. Г., по убѣжденію, и въ силу нижеопредѣленныхъ вознагражденій, обязывается думать о мистриссъ Г. Г. во всѣхъ отношеніяхъ такъ же, какъ до ея встрѣчи съ К. Дж. Д., питая къ ней тѣ же самыя, какъ и до вышеупомянутой встрѣчи, чувства почитанія, любви и благорасположенія и оказывая ей таковое же достодолжное уваженіе.

Статья вторая. К. Дж. Д., съ своей стороны, соглашается выдать векселей на двѣ тысячи фунтовъ стерлинговъ, съ приращеніемъ пятью процентами ежегодно до времени уплаты; опредѣленіе сроковъ платежа предоставляется усмотрѣнію К. Дж. Д., съ тѣмъ, однако, ограниченіемъ, что весь капиталъ будетъ вполнѣ уплаченъ до истеченія пяти лѣтъ отъ сего числа.

Статья третья. К. Дж. Д. обязуется честнымъ словомъ никогда не входить въ споръ или протестъ противъ дѣйствительности вышепоказаннаго долга, не прибѣгая ни къ какимъ законнымъ или незаконнымъ ухищреніямъ, какъ-то, напримѣръ, объясненіямъ о насильственномъ вынужденіи и проч., но принимаетъ вышеизложенныя условія со всею искренностью джентльмена.

Слѣдуютъ рукоприкладства и печати договаривающихся лицъ и свидѣтелей. Несмотря на всю краткость статей, пренія о нихъ заняли нѣсколько дней; на это время мистеръ Г. Г. удалялся въ сосѣднюю деревню, потому-что правила этикета не позволяли намъ жить въ одномъ городѣ, пока договорныя статьи не опредѣлятъ нашихъ взаимныхъ отношеній. Таковы были понятія лорда Гэрви Брука и можете заключить изъ этого, милый Томъ, до какой мелочности достигала пунктуальность всей негоціаціи. Лордъ каждый день обѣдалъ и ужиналъ со мной, завтракалъ въ Швейнштокѣ съ довѣрителемъ своимъ. Когда все между нами было окончательно улажено, мнѣ казалось, что теперь мы съ мистеромъ Г. Г. можемъ пообѣдать вмѣстѣ, какъ добрые пріятели; но лордъ Гэрви безусловно отвергъ мое предложеніе. «Нѣтъ, нѣтъ, послушайте, Доддъ, не будьте жестоки съ бѣднымъ Г. Г., это неблагородно». И хоть я не видѣлъ основательности въ его возраженіи, но лучше захотѣлъ уступить, нежели сдѣлать неделикатный или нелюбезный шагъ. Потому я не видѣлъ мистера Г. Г. во все продолженіе нашего сосѣдства.

Лордъ Гэрви уѣхалъ, два дня назадъ, въ Дрезденъ. Мы разстались отличнѣйшими друзьями, потому-что, надобно сказать, несмотря на все свое усердіе къ пользамъ мистера Г. Г., онъ велъ себя въ-отношеніи ко мнѣ прекрасно; по вопросу о векселяхъ, онъ даже сдѣлалъ мнѣ уступку: согласился назначить срокъ первой уплаты черезъ девять мѣсяцевъ, хотя увѣрялъ, что его другу было бы очень-пріятно вмѣсто «девяти» поставить «шесть». Я хотѣлъ ѣхать къ семейству въ тотъ же день, но, уплативъ счетъ содержателя гостинницы, увидѣлъ, что не остается у меня и пяти талеровъ — такъ дорого обошлись обѣды и ужины въ-теченіе недѣли переговоровъ. Потому я остался здѣсь, не имѣя денегъ на дорогу; послѣ того, отчасти по собственному желанію, отчасти также и по предосторожности трактирщика, у моего образа жизни постепенно были отняты всѣ маленькія удобства и пріятности; а теперь, наконецъ, дошелъ я до тѣсныхъ обстоятельствъ, о которыхъ упоминаю въ началѣ письма.

Трудно представить случай несчастнѣе того, которому я подвергся; и никто, я думаю, не покупалъ еще за двѣ тысячи фунтовъ такъ мало, какъ я. Какъ бы строго ни вздумали вы упрекать меня, будьте увѣрены, что я ужь упрекалъ себя еще гораздо-строже; что бъ ни вздумали вы говорить о моихъ лѣтахъ, будьте увѣрены, что все это ужь я говорилъ себѣ гораздо-язвительнѣйшимъ, гораздо-болѣе желчнымъ тономъ, и продолжаю говорить каждый день. Самыя жесткія ваши укоризны были бы мягки сравнительно съ моими монологами; и потому, пощадите меня отъ всякихъ оскорбленій, которыя были бы только излишнимъ и слабымъ повтореніемъ собственныхъ моихъ мыслей, и вмѣсто того обратите свой изобрѣтательный умъ на помощь мнѣ, на избавленіе меня отъ ужасно-затруднительнаго положенія.

Я самъ знаю, что если мы не откроемъ въ Додсбѣро каменноугольныхъ копей, или золотыхъ рудниковъ, нѣтъ возможности уплатить мои векселя. Но до уплаты по первому изъ нихъ еще девять мѣсяцовъ, и слѣдовательно объ этомъ дѣлѣ можно пока не думать. Въ настоящую минуту необходимо выслать мнѣ денегъ для выѣзда отсюда, для возвращенія къ мистриссъ Д.; потому скорѣе пришлите мнѣ денегъ и увѣдомьте, гдѣ мое семейство: попрежнему ли въ Боннѣ, или ужь переѣхало куда-нибудь.

Я также просилъ бы васъ написать къ мистриссъ Д.- въ какомъ тонѣ и духѣ, предоставляю вашей собственной проницательности. Я рѣшительно не знаю, какъ мнѣ показаться къ ней; это представляется мнѣ столь же ужаснымъ, какъ войдти въ клѣтку одной изъ ван-амбурговыхъ львицъ. Иногда мнѣ кажется, что лучше всего принять смиренный, сокрушенный видъ; иногда мнѣ кажется выгоднѣе смѣлый, отважный, громкій тонъ. Пусть моя судьба рѣшитъ, какъ мнѣ быть, потому-что самъ я никогда еще не терялъ голову до такой степени.

Когда будете писать ко мнѣ, пишите короче; не печальте меня національными извѣстіями о голодѣ, лихорадкѣ и разбояхъ. Теперь я способенъ имѣть состраданіе только къ самому себѣ, и о томъ, что дѣлается въ Броффѣ, хочу знать столько, сколько о китайскихъ дѣлахъ. Когда возвращусь къ семейству, можно будетъ подумать, куда намъ ѣхать; но теперь мои мысли несутся къ Додсборо. О, какъ хорошо было бъ, еслибъ мы не оставляли его, не отправлялись бы въ эту несчастную погоню за высшимъ обществомъ; еслибъ не погнались мы за нимъ, я не былъ бы принужденъ называть себя

вашимъ несчастнѣйшимъ другомъ! Кенни Доддъ.

P. S. У меня есть старинные золотые часы; но они такъ неуклюжи, что никто ихъ не покупаетъ. Я ужь простился съ своею черепаховою табакеркою, которая, по увѣренію бабушки, принадлежала Квинту Курцію. Единственная фамильная драгоцѣнность, оставшаяся у меня — бамбуковая трость.

Прогуливаюсь только по пустынной дорогѣ вдоль канавы, потому-что въ другихъ мѣстахъ слишкомъ надоѣдаютъ кредиторы. Вчера, кажется, бросился бы въ эту грязную канаву, еслибъ не спасли меня лягушки: ихъ кваканье отогнало меня назадъ. Развѣ только глухой могъ бы тутъ совершить самоубійство. Хоръ демоновъ въ «Робертѣ» — нѣжная пѣснь сравнительно съ ихъ концертомъ!

 

ПИСЬМО VI

Мистриссъ Доддъ мистеру Порселю, въ Броффѣ.

Баденъ-Баденъ.

Мистеръ Порсель,

Ваше письмо лежитъ передо мной, и еслибъ я не знала вашего почерка, то мнѣ трудно было бы вѣрить, что я прочитала въ немъ ваши мысли. Вамъ, человѣку, который не можетъ найдти невѣсты, очень пристало давать женщинѣ, подобной мнѣ, уроки, какъ обращаться съ мужемъ. Старый скряга, вздыхающій надъ лишнимъ кускомъ торфа, брошеннымъ въ печь, выдающій кухаркѣ картофель счетомъ — хорошій руководитель для почтенной матери семейства! Часто я догадывалась, какого рода совѣты даете вы мистеру Додду, но никогда не предполагала, чтобъ вы осмѣлились выступить открыто учителемъ мнѣ! До какой степени нужно было вамъ забыться, чтобъ даже подумать о такой дерзости!

Откуда набрались вы милыхъ вашихъ выраженій? Откуда заимствовано это «неизбѣжно-продлившееся отсутствіе» К. Дж., эти «жертвы, приносимыя дружбѣ», «благородный порывъ рыцарской души» и тому подобныя нелѣпости, которыми стараетесь вы прикрыть позорное поведеніе вашего друга? Понимаете ли вы вещи, о которыхъ говорите — понимаете ли хоть на каплю? Знаете ли вы, что идетъ ужь пятый день третьяго мѣсяца, какъ онъ скрылся, не оставивъ и не присылая намъ о себѣ ни одного слова, чтобъ хоть спросить, живы ли мы, не оставивъ намъ ни полушилинга денегъ, ни даже векселя, который могли бы мы протестовать, или… не знаю, какъ-то у васъ называется. Я не обманываю себя обольщеніями о томъ, для чего и зачѣмъ онъ ускакалъ; не хочу марать свое перо объясненіями объ этомъ предметѣ; но, кромѣ васъ, мистеръ Порсель, въ парикѣ и вашихъ черныхъ атласныхъ culottes, не знаю человѣка, котораго наружность такъ мало годилась бы для подобныхъ нѣжностей! Да, вы съ нимъ прекрасная парочка и, надѣюсь, вы скоро послѣдуете его примѣру. И вы имѣете наглость говорить мнѣ, что это «невинная свобода нравовъ, допускаемая заграничною жизнью!» Скажите пожалуйста, какъ отлично вы знаете заграничные нравы! А кажется, вы не видывали чужихъ краевъ, кромѣ какъ съ броффскихъ плетней. Невинной свободѣ нравовъ нечего меня учить: я вижу ее сама каждый разъ, когда выѣзжаю, когда обѣдаю за общимъ столомъ, когда танцую на балѣ. Да, милая невинность, особенно со стороны отца взрослыхъ дѣтей, старика, которому, по его собственнымъ словамъ, будетъ въ іюнѣ пятьдесятъ-семь лѣтъ, а на-самомъ-дѣлѣ, вѣрно, есть и полныхъ шестьдесятъ, потому-что я знаю прекрасныхъ молодыхъ людей, его товарищей по школѣ!

Вы увѣряете, что принимаете искреннее участіе въ К. Дж. — очень рада: оно будетъ ему очень-нужно, когда онъ возвратится; даю дамъ честное слово, онъ будетъ тогда его достоинъ. Да, надѣюсь показать ему разницу между любовными похожденіями и домашнею жизнью съ законною женою. Если онъ еще не зналъ этой разницы, такъ узнаетъ ее — будьте увѣрены! Ахъ, вѣдь вы думаете запугать меня состояніемъ его здоровья — не безпокойтесь, не испугаете, мистеръ Порсель. Долго еще будетъ онъ срамить насъ своимъ поведеніемъ. Я очень-хорошо знаю, что въ силахъ перенесть его комплекція; знаю, что такъ-называемые подагрическіе припадки его ни больше, ни меньше, какъ просто припадки его злостнаго и бѣшенаго темперамента. Не надѣйтесь же растревожить кого-нибудь изъ насъ на этотъ счетъ; пусть возвращается хоть на носилкахъ, этимъ не защитится.

Ваши «искреннія сожалѣнія о томъ, что мы поѣхали за границу», очень-мило выражены, и я должна быть вамъ признательна за нихъ. Не можете ли пожалѣть еще о чемъ-нибудь: напримѣръ, что съ нами не было холеры, или что Джемса не посадили въ тюрьму за поддѣлку векселей? По-вашему, намъ слѣдовало оставаться въ Броффѣ; и, судя во прелести вашего слога, я не сомнѣваюсь, что ваши бесѣды принесли бы намъ большую пользу.

Очень-краснорѣчиво разсуждаете вы также о расходахъ и прибавляете, что говорили напередъ, какъ убыточно жить въ чужихъ краяхъ. Да, сэръ, убыточно, если старики захотятъ присоединить къ роднымъ своимъ порокамъ заграничные; но позвольте мнѣ сказать, что, уѣзжая изъ Додсборо, я по-крайней-мѣрѣ (за другихъ не ручаюсь) не разсчитывала, что у мистера Додда будутъ свои особые расходы на новое семейство — нравится ли вамъ такой отвѣтъ, мистеръ Томъ Порсель?

Удивляюсь сама, какъ сдерживаю свое негодованіе и унижаюсь до разсужденія съ вами о предметахъ, которые непонятны старому холостяку, или вдовцу (что одно и то же). Не-уже-ли вы не понимаете, что вамъ трактовать о семейныхъ дѣлахъ то же самое, что глухому судить о музыкѣ?

Въ заключеніе вы приплетаете свою старую дружбу и такъ далѣе. Понимать подъ дружбою наглость, это — новость. Гдѣ вы почерпнули правило, что старинное знакомство даетъ право безстыдно оскорблять? Ваши вопросы о здоровьѣ моихъ дочерей могли бы обойдтись и безъ прибавки относительно вашихъ опасеній за послѣдствія «соприкосновеній съ нравами, неотличающимися строгостью». Мы съ Мери Анной отъ души похохотали надъ вашими страхами, потому прощаю вамъ эти неумѣстныя выраженія.

Джемсъ совершенно-здоровъ и говоритъ, что былъ бы еще здоровѣе, еслибъ вексель, о которомъ вы говорите, былъ полученъ.

Вы пишете, что мек-кертіевскій капиталъ принятъ и положенъ у банкира. Но какая пріятность мнѣ въ этомъ? Деньги нужны мнѣ здѣсь. Найдите, если можно, вѣрную оказію переслать ихъ сюда.

Теперь, кажется, я отвѣчала на всѣ главные пункты вашего письма и, надѣюсь, изложила вамъ свои мысли очень-ясно. Вы сбережете много времени и бумаги, узнавъ, что мои намѣренія относительно К. Дж. неизмѣнны; если бы сама королева Викторія просила за него, я осталась бы непоколебима. Совершенно-напрасно взывать къ «добротѣ моего сердца и женской кротости моей души»: всѣ ваши обращенія къ этой слабой сторонѣ моего характера служатъ только мнѣ предостереженіемъ, чтобъ не поддаваться ей; постараюсь пользоваться этимъ урокомъ, пока буду оставаться

Вашей покорнѣйшею слугою,

Джемима Доддъ.

 

ПИСЬМО VII

Мистриссъ Доддъ къ мистриссъ Мери Галларъ, въ Додсборо.

Милая Молли,

Вмѣстѣ съ этимъ посылаю вамъ письмо къ Тому Порселю, которое пожалуйста передайте ему изъ рукъ въ руки. Если онъ станетъ читать его при васъ, то вы, вѣроятно, замѣтите, что я пишу ему не «поздравленія съ наступающимъ праздникомъ». Онъ говоритъ, что любитъ въ рѣчи ясность: надѣюсь, онъ будетъ мною доволенъ съ этой стороны.

Вы уже знаете о варварскомъ поступкѣ, совершенномъ К. Дж. Я извѣщала васъ, какъ онъ бросилъ меня и семейство, какимъ безславіемъ покрылъ онъ насъ въ глазахъ всей Европы, потому-что, замѣчу вамъ, Молли, здѣшніе слухи повторяются во всѣхъ европейскихъ аристократическихъ районахъ. Не было бы конца, еслибъ я стала вамъ описывать всѣ гадкіе и безчеловѣчные поступки К. Дж. И… какъ вамъ это покажется, милая Молли? господинъ Порсель не хочетъ ничего знать, а, напротивъ, читаетъ мнѣ длинное нравоученіе о моихъ супружескихъ обязанностяхъ и учитъ меня, какой пріемъ должна я сдѣлать К. Дж., когда онъ возвратится!

Мнѣ кажется, Молли, что, зная мой характеръ, господинъ наставникъ могъ бы не принимать на себя этого безпокойства. Видалъ ли онъ, видалъ ли кто, чтобъ я отступала передъ непріятностями, чтобъ какой бы то ни было случай заставалъ меня неприготовленную къ отпору? Развѣ я по натурѣ своей одно изъ тѣхъ боязливыхъ существъ, которыя смущаются битвами жизни? Напротивъ, не, наградила ли меня природа въ замѣчательной степени твердостью характера, нравственныя силы котораго возвышены глубокимъ знаніемъ жизни и полнымъ знакомствомъ со всею испорченностью человѣческаго сердца? Да, вопросъ въ томъ: робкое и ограниченное существо я, или женщина проницательная и твердая? Не-уже-ли, двадцать-шесть лѣтъ изучая характеръ К. Дж., изслѣдуя всѣ его дурныя стороны, могу я кому-нибудь позволить учить меня, какъ обращаться съ мужемъ? Я знаю К. Дж. какъ свою старую туфлю, и, право, цѣню его недороже старой туфли! У меня недостанетъ терпѣнія, да и ни у кого не достало бы терпѣнія, пересказывать, какъ восхитительно господинъ Порсель разсуждаетъ со мною о невинной свободѣ заграничныхъ нравовъ. Или онъ, старый грѣховодникъ, думаетъ, что черное становится за границею бѣлымъ, что дѣло, которое въ Броффѣ называется смертоубійствомъ, въ Брюсселѣ почитается невинною шуточкою? А если нѣтъ, о чемъ же онъ толкуетъ? Или онъ изъ тѣхъ франтовъ, которые доказываютъ, что въ слабостяхъ мужа всегда виновата сама жена? Чего добраго, такіе господа развелись нынѣ. Они говорятъ: въ домашнихъ отношеніяхъ необходима снисходительность. Нѣтъ, милая Молли, я не намѣрена потакать порокамъ мужа.

Порсель говоритъ, что К. Дж. скоро возвратится. Милости просимъ! Здѣсь онъ скоро пойметъ, чего заслуживаютъ его поступки.

«Не будьте мстительны», говоритъ мистеръ Порсель. Каковъ тонъ, прекрасенъ, неправда ли? Развѣ лордъ-канцлеръ мститъ, говоря преступнику: «слушай твойй приговоръ»? развѣ онъ поступаетъ «жестоко», говоря: «приготовляйся къ участи, которую заслужилъ»?

Простить его! Но какой примѣръ подала бы я дочерямъ, еслибъ извинила его поступокъ, еслибъ стала смотрѣть на его поведеніе, какъ на простительную слабость? Простить, когда высшее общество всей Европы смотритъ на насъ! «Какъ-то поступитъ мистриссъ Д.», говоритъ графъ NN. — «Что-то скажетъ ему мистриссъ Д.?» говоритъ герцогъ, Z.Z. Знаетъ ли еще она, что сдѣлалъ ея мужъ? спрашиваетъ князь Х.Х. Такіе толки слышатся круглый день, милая Молли, и потому лордъ Дж. справедливо замѣчаетъ: «онъ не столько нарушитель семейныхъ обязанностей, сколько великій преступникъ предъ всѣмъ обществомъ».

Я принуждена смотрѣть на дѣло съ этой точки зрѣнія, и болѣе думаю о благѣ общества, требующемъ примѣрнаго наказанія, нежели о моихъ семейныхъ чувствахъ.

Вотъ мои мысли, милая Молли, по самомъ внимательномъ и терпѣливомъ обсужденіи дѣла, и Томъ Порсель напрасно будетъ останавливать меня.

Еслибъ не этотъ несчастный случай, то я могла бы сказать, милая Молли, что мы никогда еще не жили такъ пріятно, какъ здѣсь. Каждый день, съ утра до ночи, и можно сказать, съ ночи до утра, у насъ развлеченія и удовольствія; и одна только мысль о возвращеніи К. Дж. охлаждаетъ пылъ нашего блаженства. Кто и какъ это устроиваетъ — не знаю, но великолѣпнѣйшіе балы и вечера даются здѣсь безплатно для всѣхъ желающихъ. Кто содержитъ «салоны», платитъ за освѣщеніе, прислугу, за десертъ — не знаю; вашей Джемимѣ Доддъ извѣстно только, что она ни разу не платила ни шиллинга. Лордъ Джорджъ говоритъ, что какой-то французъ, Бегассе, Бенассе, или что-то въ этомъ родѣ, до безумія любитъ давать балы, бываетъ счастливъ только тогда, когда видитъ «салоны» наполненными самымъ блестящимъ обществомъ, и не жалѣетъ для этого никакихъ расходовъ. Какой милый человѣкъ!

Сравните это, милая Молли, съ нашими ирландскими жалкими балами, и вы поймете, какъ очаровательна жизнь въ Баденъ-Баденѣ. Огромныя, великолѣпныя залы; повсюду люстры, въ каждой люстрѣ по двѣсти свѣчъ; паркетъ какъ зеркало; Мери Анна можетъ вамъ сказать, какъ онъ скользокъ; туалетъ дамъ истинно-ослѣпителенъ! Здѣсь не увидите ни на комъ мытаго кисейнаго платья съ лимерикскими кружевами, не увидите вашихъ газовыхъ юбокъ на каленкоровыхъ чехлахъ вмѣсто атласныхъ — нѣтъ, Молли; здѣсь все настоящее, самое лучшее: атласъ, брильянты, цвѣты, башмаки, перья — все это чудно богато, все прямо изъ магазиновъ. Здѣсь все надѣвается только одинъ разъ. Ахъ, какъ Мери Анна смѣется надъ дублинскими балами!

Еслибъ у меня голова не была занята мыслями о наглости Тома Порселя, можно было бы много написать о дочеряхъ и Джемсѣ. Мери Анною кавалеры здѣсь занимаются столько, какъ ни одною дѣвицею; точно такъ же занимались бы и Каролиною, еслибъ она захотѣла; но она держитъ себя холодпо, надменно, что вовсе не принято въ чужихъ краяхъ, гдѣ, по выраженію, лорда Джорджа, необходимо имѣть лисій хвостъ

Говоря о лордѣ Джорджѣ, прибавлю, что не могу замѣтить, за которою онъ ухаживаетъ: за Мери Анною или за Кери. Постоянно слѣжу за нимъ и ничего не могу рѣшить; но вѣрно то, что онъ ухаживаетъ за одною изъ нихъ, и для окончанія этого-то дѣла, нѣсколько дней назадъ, онъ вдругъ простился съ нами и ускакалъ въ Англію, говоря:

«Нѣтъ, въ перепискѣ мало проку; поѣду самъ, переговорю съ отцомъ лично».

Я не хотѣла спрашивать, о чемъ переговорить онъ ѣдетъ; но я видѣла, какъ мои дочери потупили глаза при этихъ словахъ, и этого было мнѣ довольно, чтобъ отгадать, съ которой стороны вѣтеръ.

Отъ души желаю, чтобъ предложеніе было сдѣлано до возвращенія К. Дж. Мнѣ хотѣлось бы доказать этимъ, какъ превосходно я устроиваю семейныя дѣла; потому-что, нечего и говорить, Молли, у К. Дж. никогда не было тѣни надежды отдать дочь за лорда; а если онъ возвратится до рѣшенія дѣла, то непремѣнно скажетъ, что содѣйствовалъ успѣху.

Джемсъ вполнѣ соотвѣтствуетъ желаніямъ безъ памяти любящей матери: шесть футовъ и два съ половиною дюйма росту — на полдюйма онъ выросъ заграницею; черные глаза, усы и бакенбарды, которымъ здѣсь нѣтъ подобныхъ; самый фешёнэбльный костюмъ, брильянтовыя запонки на рубашкѣ, опаловыя пуговицы на жилетѣ, черное бархатное пальто съ бирюзовыми пуговицами — вотъ его вечерній костюмъ. Весь залъ смотритъ на него, когда онъ идетъ, потому-что онъ, какъ-будто первое лицо въ обществѣ, идетъ всегда прямо, не уступая дороги никому въ мірѣ. Поэтому можете видѣть, милая Молли, какъ мало въ немъ сходства съ К. Дж. Я часто слышала это замѣчаніе, когда мы жили въ Боннѣ.

Я поручила Мери Аннѣ составить списокъ аристократическихъ знакомыхъ, бывшихъ здѣсь у насъ съ визитомъ; но теперь раздумала посылать его вамъ: вы не умѣли бы даже прочитать этихъ фамилій. Однакожь посылаю мѣсто, вырѣзанное изъ Galignani's Messenger, гдѣ вы увидите насъ поименованными въ числѣ «знатныхъ посѣтителей Баденъ-Бадена», слѣдующимъ образомъ: «Madame Maccarthy Dodd съ семействомъ и сопровождающими». Я думаю, что теперь К. Дж., возвратившись съ робостью въ душѣ, легче прежняго согласится принять это имя. Джемсъ говоритъ, что это легко: «стоитъ просто напечатать имя на визитныхъ карточкахъ, вызвать и убить перваго, кто осмѣлится тому улыбнуться — и дѣло кончепо». Можетъ-быть, такъ и устроится; но я сомнѣваюсь въ возможности исполненія при жизни К. Дж.

Въ послѣдній разъ я, кажется, нѣсколько-жестко писала Уагерсу; теперь я вижу, что наслѣдство принято во владѣніе. Напомните Порселю, что деньги нужны мнѣ здѣсь; скажите также П. Бельтону, что съ нынѣшняго года я прекращаю свой взносъ въ Больницу для Неимущихъ: я убѣдилась, что старая система леченія, которой тамъ слѣдуютъ, убійственна. По обилію медикамента и по средствамъ ирландскаго простонародья, мнѣ кажется лучшею для него системою гидропатія; въ бѣдной странѣ дешевизна — первое условіе.

Разъ навсегда позвольте сказать вамъ, милая Молли, что я не понимаю, къ-чему вы надоѣдаете намъ толками о состояніи нашего дома въ Додсборо, извѣстіями, что въ такомъ-то мѣстѣ проваливается потолокъ, въ другомъ мѣстѣ пошатнулась стѣна? Отъ души надѣюсь, что скоро онъ совершенно развалится, потому-что, какъ ужь я писала, не желаю возвратиться въ Додсборо. Часто я думаю, что недурно было бы К. Дж. ѣхать Домой и жить тамъ. Я увѣрена, что еслибъ онъ самъ собиралъ доходы, а не поручалъ этого Порселю, мы могли бы много выиграть. Вы пишете, что зима будетъ дурна для землевладѣльцевъ, что они опять могутъ подвергнуться опасностямъ отъ голодной сволочи; еслибъ съ К. Дж. и случилось что-нибудь, я готова мужественно перенесть все — я такъ привыкла къ непріятностямъ! Во всякомъ случаѣ опасности ирландской жизни показываютъ бойкость и мужество ирландцевъ. Этого могутъ не понимать, это могутъ осуждать только трусливые англичане. На вопросъ: «почему вы не покупаете помѣстій въ Ирландіи?» у нихъ всегда одинъ отвѣтъ: «страшно»; я много разъ слышала его своими ушами. Но ихъ невѣжество всему причиною; еслибъ они знали, какъ обращаться съ удалыми ирландцами, то увидѣли бы, что бояться ровно нечего. Я сама помню, когда мы жили въ Клаумепосѣ, разъ поутру Джиль, нашъ слуга, вошелъ въ комнату и доложилъ, что пришли изъ Лэгинча двое молодцовъ застрѣлить мистера Додда. «Они теперь сидятъ въ кухнѣ», прибавилъ онъ; «у нихъ записка отъ ихъ атамана, чтобъ кормить ихъ безплатно; отказать нельзя».

— Штука скверная, Джиль, сказалъ К. Дж. — сколько имъ обѣщано въ награду?

— Пять фунтовъ, если исполнятъ дѣло какъ должно, сказалъ Джиль.

— Не возьмутъ ли они трехъ, чтобъ не убивать меня? сказалъ К. Дж.

— Не знаю, сэръ; но если угодно, спрошу.

— Пожалуйста спроси, сказалъ К. Дж.

Джиль пошелъ и переговорилъ съ ними. Оба они были ребята умные, честные, и съ перваго слова согласились; получили деньги, попріятельски позавтракали на кухнѣ и потомъ К. Дж. пошелъ проводить ихъ, толкуя о всходахъ и урожаѣ; прощаясь, они дружески пожали руки другъ у друга. А между-тѣмъ англичане называютъ насъ варварами! Но знаки симпатіи, которыми осыпаютъ насъ за границею, достаточно вознаграждаютъ за эти клеветы

Вашу преданную навѣки

Джемиму Доддъ Мэк-Керти.

P. S. Слѣдующее письмо къ вамъ будетъ написано рукою одной изъ дочерей моихъ, потому-что, при возвращеніи К. Дж., чувства мои будутъ такъ взволнованы, что не буду въ состояніи держать пера.

Иногда я думаю, что должна буду при этомъ лечь въ постель и быть при смерти, потому-что — вы понимаете, милая Молли, упреки получаютъ особенную торжественность и силу, когда произносятся умирающими устами. Какія горькія истины можно высказать, Молли, когда предполагается, что слабость упрекающаго не допускаетъ возраженій! Но я ужь дѣлала это, раза два или три; К. Дж. привыкъ и ожесточился духомъ.

Лордъ Дж. говоритъ: «Пріймите его, какъ-бы ничего между вами не произошло; какъ-бы вы съ нимъ видѣлись наканунѣ. Будьте истинно-великосвѣтскою дамою». Еслибъ мой характеръ могъ допустить такое послабленіе, быть-можетъ, я послѣдовала бы его совѣту; но потворствовать пороку значитъ быть въ немъ соучастницею, а мои нравственныя правила не допускаютъ этого.

 

ПИСЬМО VIII

Джемсъ Доддъ Роберту Дулэну, Е. Б., въ Trinity College, въ Дублинъ.

Милый Бобъ,

Совершенная правда: я долженъ стыдиться своей неаккуратностію въ перепискѣ; я не отвѣчалъ тебѣ на три письма — это страшный проступокъ; но подумай хоть немного — и ты увидишь, что всѣ подобныя претензіи въ-сущности несправедливы: гдѣ ты найдешь двухъ пріятелей, которые по своимъ вкусамъ, привычкамъ и житейскимъ обстоятельствамъ были бы совершенно въ одинакомъ положеніи, такъ, чтобъ одному изъ нихъ было столько же удобства и времени заниматься перепискою, какъ другому? Подумай объ этомъ и увидишь, что ты, сидя въ своей тихой комнатѣ, можешь находить время для корреспонденціи гораздо-легче, нежели я среди шума, грома и столкновеній баденской жизни; и если твои мысли, подъ вліяніемъ спокойныхъ обстоятельствъ, текутъ плавно, то въ моихъ идеяхъ необходимо отражается жизнь, окрашенная всѣми разноцвѣтными оттѣнками счастья и неудачъ.

Не сердись же на мое молчаніе, будь снисходителенъ къ путаницѣ моего письма, потому-что передавать другому свои мысли въ порядкѣ можно только тогда, когда онѣ стройны въ головѣ; а возможно ли это въ Баденъ-Баденѣ? Вообрази себѣ излучистую долину, съ холмами, покрытыми лѣсомъ и поднимающимися то тамъ, то здѣсь до высоты горъ; среди ихъ стоитъ маленькая деревушка — иначе нельзя назвать Баденъ-Баденъ; но каждый домъ въ этой деревушкѣ чудо архитектуры, великолѣпный отель. Изъ города ведетъ тѣнистая аллея къ мостику черезъ рѣчку, и, перейдя его, ты стоишь передъ великолѣпнымъ зданіемъ: снаружи фрески, внутри позолота и мраморъ. Это — «салоны», храмъ капризной фортуны, которая владычествуетъ надъ зеленымъ столомъ и раздаетъ свои милости и удары направо и налѣво. Сюда стекаются представители всѣхъ націй міра, всѣхъ сословій каждой націи. Знатнѣйшіе аристократы съ двадцатью поколѣніями предковъ перемѣшаны въ толпѣ съ бездомными искателями приключеній, обнищавшими мотами, разорившимися кутилами. Всякій, кто можетъ звономъ своего луидора участвовать въ общей музыкѣ, принимается въ оркестръ. Женщины прекрасныя, изящныя, милыя, нѣжнѣйшіе цвѣтки, взлелѣянные подъ кровомъ родной семьи, стоятъ подлѣ сиренъ, которыхъ обольстительная красота служитъ средствомъ для привлеченія игроковъ. Это — вавилонское смѣшеніе языковъ и состояній. Испанскій грандъ, бѣглый галерный преступникъ, венгерскій магнатъ, лондонскій пройдоха, старый игрокъ съ сѣдыми усами, гологубый юноша — всѣ стоятъ рядомъ, всѣ смѣшаны и слиты силою игры; и, при всемъ различіи по роду, крови, сословію и состоянію, здѣсь они члены одного цеха, одного общества, связь котораго — игорный столъ. Вотъ съ графомъ шепчется заклейменный каторжникъ съ брестскихъ галеръ; черноволосый мужчина, опирающійся на спинку стула леди — бѣжавшій изъ тюрьмы воръ; лондонскій мошенникъ нюхаетъ изъ табакерки англійскаго лорда; «Каково идетъ игра?» кричитъ итальянскій маркизъ рыжебородому корсиканцу, который живетъ своимъ стилетомъ. «Это, кажется, виконтесса Бельфлёръ?» спрашиваетъ свѣжій юноша, только еще покинувшій оксфордскія аудиторіи, а износившійся пріятель отвѣчаетъ ему: «нѣтъ, это m-lle Вареннъ, парижская актриса». Но самая поразительная черта въ этомъ хаосѣ — безпорядочность, неудержимость, съ какою здѣсь всякій предается своей страсти — игрѣ, любви, мотовству; здѣсь не разсчитываютъ ничего, не обращаютъ вниманія ни на что. Надъ характеромъ жизни владычествуютъ здѣсь игорные столы, и какъ за ними мгновенно чередуются страшное богатство и крайняя нищета, такъ въ жизни смѣняются ежедневно наслажденія и отчаяніе. Игра, милый Томъ, во сто разъ пьянѣе шампанскаго, и однажды отвѣдавъ картъ, надолго прощайся съ трезвымъ разсудкомъ. Я говорю не объ увлекательности картъ, но, что еще въ тысячу разъ хуже, о томъ, что игрокъ и во всѣхъ дѣлахъ и обстоятельствахъ жизни привыкаетъ играть va-banque.

Весь міръ кажется тебѣ большимъ зеленымъ столомъ и повсюду ты думаешь только о рискѣ и милости фортуны. Продлится ли неудача? Продолжится ли удача? — вотъ единственныя твои мысли. Привыкаешь смотрѣть на себя какъ на существо безсильное, которымъ по прихоти играетъ судьба, будто игорною костью, которая летитъ по волѣ случая. Ты, милый Бобъ, вѣрно разѣваешь ротъ въ удивленіи отъ такихъ философскихъ размышленій: ты никогда не ожидалъ найдти во мнѣ мыслителя; да и я, признаюсь, не подозрѣвалъ въ себѣ такого таланта. Но скажу тебѣ секретъ своей психологіи: мнѣ страшно не повезло въ Rouge-et-Noir. Пока счастье благопріятствовало, что продолжалось недѣли три, я наслаждался Баденъ-Баденомъ съ несказанною ревностью. Философы говорятъ, будто-бы счастье ожесточаетъ сердце; не правда. По-крайней-мѣрѣ я по своему кратковременному опыту знаю, что никогда не чувствовалъ такой нѣжной привязанности ко всему и ко всѣмъ. Я жилъ въ мірѣ красоты, роскоши, блеска; всѣ были для меня любезны, всѣ были милы. Казалось, что не одна фортуна благопріятствуетъ мнѣ, что всѣ зрители желаютъ мнѣ добра и счастья. Шопотъ радостнаго одобренія слышался вокругъ меня при выигрышѣ; нѣжные, очаровательные взгляды устремлялись на меня, когда я загребалъ золото. Даже банкиръ пересыпалъ груды блестящихъ монетъ отъ себя ко мнѣ, казалось, съ удовольствіемъ. Ветераны игорнаго стола съ жадностью слѣдили глазами за моею игрою; восклицанія удивленія раздавались при каждомъ новомъ моемъ тріумфѣ. Не все ли равно, чѣмъ ни блестѣть: рѣчами ли въ парламентѣ, чуднымъ ли созданіемъ кисти, романомъ, пѣніемъ, ловкостью или силою: все-равно — упоительно быть предметомъ общаго восторга, фокусомъ всѣхъ взоровъ, первымъ среди тысячъ, упоительно почти до безумія! Часто я, очертя голову, бросался черезъ гибельную пропасть, просто потому, что въ толпѣ кто-нибудь говорилъ: «посмотримъ, какъ-то удастся это Додду». Я часто пускался въ смертельный, отчаянный рискъ подъ вліяніемъ такихъ поощреній, и, надобно сказать, съ блестящимъ успѣхомъ.

— Всегда ли вы такъ счастливы? спрашиваетъ какой-нибудь графъ или герцогъ, съ любезною улыбкою.

— И во всемъ? тихо прибавляетъ нѣжный голосъ, съ такимъ упоительно-нѣжнымъ взглядомъ, что я забываю взять свой выигрышъ, и онъ остается на столѣ, удвоиваясь въ слѣдующую партію.

И какъ восхитительно возвышаются всѣ твои понятія силою внезапнаго богатства!

Ты распоряжаешься купцами съ могуществомъ Юпитера. Ты властвуешь въ безграничныхъ областяхъ произвола. Что значитъ для тебя самый роскошный пиръ, самая дорогая вещь? Стоитъ только увеличить на двадцать наполеондоровъ слѣдующую ставку. Этотъ богатый рубиновый браслетъ ты пріобрѣтаешь въ одну сдачу. Однимъ словомъ, Бобъ, я чувствовалъ себя отыскавшимъ золотые рудники Эльдорадо безъ хлопотъ поиска! Мнѣ нужно для исполненія прихоти пятьдесятъ наполеондоровъ — я подходилъ къ зеленому столу получить ихъ съ такою же спокойною увѣренностью, какъ взять по векселю деньги изъ банка!

— Пойди сюда, Джемсъ; будь милъ, держи со мной на половину эту ставку. Я увѣренъ въ выигрышѣ, если ты мой партнёръ! шепчетъ молодой лордъ съ пятнадцатью тысячами фунтовъ дохода.

— На чьей сторонѣ Доддъ? спрашиваетъ старый пэръ съ кошелькомъ въ рукѣ.

— Ахъ, какъ хотѣлось бы мнѣ выиграть восемьдесятъ наполеондоровъ, чтобъ купить рыжую арабскую лошадь! говоритъ леди Мери своей сестрѣ.

— Нѣтъ, я лучше купила бы опаловую брошку, отвѣчаетъ сестра.

— О, если выиграю эту ставку, скачу въ свой полкъ купить капитанскій чинъ, восклицаетъ блѣдный субальтерн-офицеръ съ красными пятнами на щекахъ и блестящими, какъ уголь, глазами.

Вообрази же могущество человѣка, который можетъ исполнить имъ всѣ ихъ желанія; вообрази, милый Бобъ, какъ владычествуетъ надъ всѣми этотъ человѣкъ, и скажи, что упоительнѣе его роли? Да, я былъ въ эти три дивныя недѣли новымъ Петромъ Шлемилемъ, обладателемъ неистощимаго кошелька. Въ это чудное время я задавалъ обѣды, концерты, ужины, устраивалъ спектакли, владычествовалъ въ оперѣ, властвовалъ надъ шарлатанами и знаменитостями всѣхъ сортовъ и видовъ; какая женщина не получила тогда отъ меня браслета, брошки, фермуара? Я былъ обладателемъ алмазныхъ копей Голконды!

Конюшни отеля были наполнены всевозможныхъ родовъ животными, принадлежавшими мнѣ: ослами, лошадьми, мулами, собаками; былъ у меня даже медвѣдь; сараи были набиты моими экипажами всяческихъ формъ и видовъ; одинъ изъ нихъ, на трехъ колесахъ, необыкновенно-легко опрокидывавшійся, изобрѣтенный туземнымъ артистомъ, назывался въ честь мою: «le Dod». Каковъ блескъ, мой другъ, какова слава! Я могъ докатиться до потомства на его трехъ колесахъ! Моего покровительства искали съ такою ревностью, что одинъ изобрѣтательный инструментный мастеръ назвалъ моимъ именемъ новопридуманные хирургическіе. щипцы, и я загремѣлъ въ мірѣ медицины при вопляхъ паціентовъ.

Но медаль перевернулась. Въ несчастный день, въ пятницу, фортуна измѣнила мнѣ. Я пролежалъ въ кровати весь этотъ день, не спавъ предъидущую ночь, и ужь поздно вечеромъ пошелъ въ салоны: По обыкновенію, вокругъ меня образовалась цѣлая свита изъ лордовъ, баронетовъ, членовъ парламента, знатныхъ иностранцевъ, потому-что, милый Бобъ, пока звѣзда моя возвышалась по небосклону, пока совѣты мои были, чтобъ выразиться гомерически:

каждое мое слово, даже въ тѣхъ вещахъ, о которыхъ я рѣшительно не имѣлъ понятія, выслушивалось съ почтительнымъ вниманіемъ, повторялось съ восторгомъ. Ты не повѣришь, но это правда. «Такъ сказалъ вчера Доддъ» — «Доддъ полагаетъ, что это хорошо» — «Доддъ не одобряетъ этого» и т. д. — вотъ фразы, раздававшіяся повсюду; и во всемъ, начиная отъ конскихъ скачекъ до вопросовъ о бюджетѣ Великобританскаго Королевства, мое мнѣніе высоко цѣнилось.

— Бенассе (такъ зовутъ содержателя игорныхъ столовъ) отлично воспользовался временемъ вашего отсутствія, Доддъ. У него нынѣ было великолѣпное утро; онъ обчистилъ старика-курфирста и отправилъ маркграфа Рагацкаго домой безъ гроша.

Этимъ встрѣтила меня въ дверяхъ компанія.

— Теперь-то увидишь настоящую игру, прошепталъ одинъ господинъ своему новоприбывшему пріятелю:- это молодой Доддъ; онъ порядкомъ пошутитъ съ банкометомъ.

Сопровождаемый подобными замѣчаніями, я приближался къ столу, гдѣ для меня торопливо очистили мѣсто, потому-что мое появленіе считалось добрымъ предвѣстіемъ.

Не буду разсказывать въ-подробности о мысляхъ, толпившихся въ головѣ моей. Впрочемъ, некогда мнѣ было и предаваться имъ: мнѣ подали снять; игра началась.

Какъ и всегда, мое счастье было неизмѣнно. Я бралъ ставку за ставкой, какъ-будто проиграть было мнѣ невозможно. И какія странныя мечты проносились передъ моимъ воображеніемъ! Темныя предчувствія бѣды, радостныя видѣнія, бѣшеные ииры, смертная нищета; мнѣ чудилось, что я Балтазаръ, что я Фаустъ — и вдругъ, въ ужасѣ, я едва не вскочилъ, едва не бѣжалъ отъ стола. О, еслибъ я сдѣлалъ такъ! О, еслибъ я послушался предостереженій моего добраго генія!

Наконецъ мечты такъ овладѣли мною, что я не видѣлъ, не слышалъ, что происходило вокругъ меня. Ты поймешь мое состояніе, когда я скажу, что пробудился только отъ громкаго, долгаго хохота, загремѣвшаго отовсюду. «Что это? Что такое?» вскрикнулъ я въ изумленіи. «Да развѣ вы не видите, сэръ, что вы сорвали банкъ и банкиры ждутъ новыхъ денегъ, чтобъ продолжать игру?»

Да, милый Бобъ, я выигралъ у нихъ все, до послѣдняго наполеондора; и я сидѣлъ, машинально загребая свою груду золота и опять пересыпая его на средину стола, среди одобрительныхъ криковъ и хохота толпы, какъ-бы продолжая воображаемую игру. И я хохоталъ, опомнившись.

Деньги наконецъ были принесены. Четверо здоровыхъ людей втащили два тяжелые, обитые желѣзомъ ящика. Я жадно смотрѣлъ, какъ ихъ отпирали, какъ высыпали блестящую массу: я считалъ уже все опять своимъ. Мнѣ кажется, что еслибъ кто предложилъ мнѣ застраховать этотъ будущій выигрышъ за десять наполеондоровъ, я съ презрѣніемъ отвергъ бы условіе — такъ невозможна казалась мнѣ измѣна счастья! И знаешь ли, Бобъ, что болѣе всего занимало меня въ эту минуту? Выраженіе, которымъ исказились лица зрителей при видѣ несметнаго богатства. Да, чудно было смотрѣть, какъ исчезла вся ихъ свѣтскость и сдержанность, какъ она смѣнилась своекорыстными страстями, завистью, ненавистью, жадностью; нѣжные, кроткіе глаза засверкали дикимъ огнемъ; сѣдые старики стали живы, суетливы; молодежь забыла о безпечности, невнимательности. Клянусь тебѣ, во взорахъ, меня окружавшихъ, было больше животной неукротимости, нежели въ глазахъ собакъ, когда охотникъ отнимаетъ у нихъ загрызенную лисицу!

Я обернулся опять къ столу. На моемъ мѣстѣ сидѣлъ изсохшій, бѣдно-одѣтый старикъ; онъ всталъ, чтобъ уступить мнѣ стулъ, и въ движеніяхъ его выражалась та смѣсь нежеланія и робости, которая такъ жалобно проситъ пощады. Его лицо ясно говорило: «я бѣденъ, ничтоженъ, не могу спорить; но, еслибъ можно, остался бы на этомъ мѣстѣ». «Пожалуй, останься», подумалъ я, и деликатно посадилъ его опять на стулъ.

«Счастливое мѣстечко досталось старику!» закричалъ кто-то въ толпѣ сзади меня.

«Доддъ уступилъ свое старое мѣсто!» сказалъ другой.

«Я предпочелъ бы этотъ стулъ кресламъ директора Остиндской Компаніи!» закричалъ третій.

Я только улыбался нелѣпому предразсудку: развѣ мое мѣсто, а не меня полюбила фортуна! Какъ бы въ досаду глупому ихъ легковѣрію, поставилъ я на карту огромную сумму — и проигралъ! Въ другой, въ третій разъ я поставилъ карту — и опять проигралъ! И по комнатѣ пробѣжалъ шопотъ, что счастье покинуло меня. Я перемѣнилъ свое счастливое мѣсто — и проигрывалъ карту за картой.

— Посторонись немножко, дай мнѣ взглянуть на него, прошепталъ сзади кто-то своему пріятелю: — мнѣ хочется взглянуть, каково держитъ онъ себя въ проигрышѣ.

— Отлично держитъ, отвѣчалъ другой.

— Удивительно! сказалъ третій: — въ немъ невидно ни досады, ни лихорадки. Отлично держитъ себя.

— Ну, а все-таки у него руки дрожатъ! Онъ судорожно смялъ вексель, ставя его.

— Да, его бросило въ потъ! Посмотрите, рука его влажна, наполеондоры прилипаютъ къ ней.

— Скоро отлипнутъ, скоро! сказалъ гладко-выстриженный господинъ, съ видомъ знатока.

И его замѣчаніе вызвало одобрительную улыбку у разговаривавшихъ.

— Я сосчиталъ его послѣднія пятнадцать картъ, сказалъ какой-то юноша дамѣ, которую держалъ подъ-руку:- и сколько, вы думаете, онъ проигралъ? Сорокъ восемь тысячъ франковъ!

— Для одного вечера довольно! сказалъ я ему, улыбаясь, и они оба покраснѣли оттого, что ихъ слова разслушаны. Я закрылъ бумажникъ, и ушелъ въ другую комнату, гдѣ играли въ вистъ и въ шахматы. Я взялъ стулъ и старался показать, что со вниманіемъ смотрю на ихъ игру, а сердце мое билось, какъ-бы хотѣло вырваться изъ груди. Не подумай, Бобъ, не подумай, что я трепеталъ отъ любви къ золоту. Клянусь тебѣ, что не деньги, не жажда богатства владычествовала мною въ эту минуту. Истинная страсть игрока — остаться побѣдителемъ, не быть побѣждену, бушевала во мнѣ. Я поставилъ бы на карту руку, честь, счастье, жизнь свою; я былъ какъ-бы въ поединкѣ съ судьбой, и не могъ оставить мѣста битвы, не сокрушивъ или не сокрушившись!

Какъ жалки, ничтожны, пошлы казались мнѣ осторожные, мелкіе разсчеты холодныхъ шахматовъ! Гдѣ тутъ слава, рѣшительность, побѣда въ мигъ? Я въ нетерпѣніи вошелъ въ залу, гдѣ танцовали. Дамы были блистательны, прекрасны. Много тутъ было существъ, много лицъ, которыми очаровались бы глаза даже разборчивѣе, моихъ. И съ какимъ восторгомъ всѣ онѣ приняли меня! Я былъ первою знаменитостью Баденъ-Бадена; я чувствовалъ, что каждая изъ этихъ улыбающихся мнѣ красавицъ будетъ счастлива моимъ вниманіемъ. Матушка и сестры подошли ко мнѣ, убѣждая меня ангажировать плѣнительную графиню Б., или представиться очаровательной маркизѣ И.; какая-то герцогиня горѣла нетерпѣніемъ познакомиться со мною; миссъ NN съ мильйонами приданаго просила Мери Анну подвести меня къ ней. Распорядитель бала уже спрашивалъ, мазурку или вальсъ прикажу я начинать. Всѣ были, скажу прямо, у ногъ моихъ, а я не хотѣлъ и смотрѣть на своихъ поклонницъ и рабовъ. Да, Бобъ, я не вѣрилъ никому и ничему. Эти локоны — фальшивы; этотъ румянецъ — изъ косметическаго магазина; эта скромная боязливость — кошечье притворство тигрицы; наивная веселость — кокетство; самая граціозность стана — дѣло модистки! Игра испортила, развратила мой умъ; во мнѣ не было здороваго чувства, бодрой мысли, благороднаго увлеченія. Я ушелъ отъ нихъ черезъ нѣсколько минутъ. Я не танцовалъ, не представлялся ни одной изъ нихъ; я бросилъ залу, какъ-будто ни одна не стоитъ, чтобъ и говорить съ нею.

Вышедъ на открытый воздухъ, я почувствовалъ отрадное освѣженіе. Ночь была такъ тиха, такъ озарена звѣздами; чуть слышно доносились до меня голоса, обаятельно слышался шелестъ шелковаго платья изъ аллей. Но только на секунду овладѣла мною эта поэтическая, дивная обстановка; мигъ — и я ужь не видѣлъ, не слышалъ ничего, кромѣ раздавшагося къ мозгу моемъ голоса прислужниковъ игорнаго стола: «Messieurs, faites votre jeu» — «Faites votre jeu, messieurs!» Столъ, свѣчи, блескъ и звонъ золота чудились мнѣ, и я побѣжалъ въ свою комнату взять денегъ и возобновить игру.

Не стану утомлять тебя подробностями, зная, что на каждомъ шагу встрѣчу твое осужденіе. Я безъ шума вошелъ въ игорную комнату, тихо, почти украдкою приблизился къ столу: мнѣ хотѣлось избѣжать всеобщаго вниманія хоть на минуту; потому я ставилъ маленькія суммы, и не былъ замѣченъ никѣмъ; счастье колебалось: то склонялось на мою сторону, то измѣняло мнѣ; фортуна, казалось, была въ нерѣшимости взять меня любимцемъ или отвергнуть. — «Это отъ моей же жалкой робости», подумалъ я: «когда я былъ смѣлъ и отваженъ, она благопріятствовала мнѣ. Такова она во всѣхъ дѣлахъ. Не рискуя, не выиграешь».

Передо мною, въ первомъ ряду, былъ свободный стулъ; молодой венгерецъ оставилъ его, потерявъ свой послѣдній луидоръ; я тотчасъ сѣлъ на его мѣсто. Бумага, на которой записывалъ онъ свою игру, еще лежала на столѣ; я взялъ ее и увидѣлъ, что онъ игралъ чрезвычайно-опрометчиво; никакое счастье не могло поддержать человѣка при такой неразсчетливой системѣ. Надобно ставить маленькія суммы, когда не везетъ, и повышать, безостановочно повышать игру, когда счастье на твоей сторонѣ — вотъ правила, вѣрно-ведущія къ выигрышу; но я забылъ ихъ, увлекшись игрою: я ставилъ не по разсчету, а по страсти. Таковъ нашъ ирландскій характеръ. Не извиняюсь этимъ; беру на себя всю тяжесть ошибки. Съ благоразуміемъ я могъ бы выиграть въ эту ночь огромныя суммы; но тутъ я всталъ изъ-за стола, проигравъ три тысячи фунтовъ. Съ прежними двумя это составило пять тысячъ фунтовъ въ одинъ вечеръ! Пять тысячъ фунтовъ! они на вѣкъ могли бы обезпечить мою карьеру. Я потерялъ ихъ безъ наслажденія, даже безъ славы, потому-что зрители уже критиковали мою игру, единогласно находя ее неразсчетливою, глупою, дурною! Въ квартирѣ у меня оставалось еще восемьсотъ фунтовъ — остатокъ моихъ прежнихъ выигрышей, и я провелъ остальную ночь, думая, что дѣлать мнѣ съ ними. Три, четыре недѣли назадъ, мнѣ и въ голову не пришло бы рисковать такой огромной суммой въ игрѣ; но теперь привычка выигрывать и проигрывать страшныя ставки, приливы и отливы богатства превозмогли всю мою разсудительность, и я рѣшился играть; я думалъ: «не играя, не могу отъиграться; играя, быть можетъ». И я началъ обдумывать планъ своей битвы. Я рѣшился идти завтра въ игорную комнату, какъ только она откроется, въ двѣнадцать часовъ: тогда бываютъ у столовъ лишь бѣдняки, складывающіеся компаніею, чтобъ поставить луидоръ. У меня нѣтъ знакомыхъ между ними; я могу играть, какъ лучше, не стѣсняясь обращенными на меня взорами пріятелей. Я буду хладнокровнѣе, спокойнѣе, могу углубиться въ соображеніе игры несвязанный, не развлеченный ничѣмъ.

Ровно въ двѣнадцать часовъ я вошелъ въ игорную залу. Одинъ изъ банкировъ говорилъ черезъ окно съ деревенскою дѣвушкою; другой, сидя у стола, читалъ газету. Оба они взглянули на меня съ изумленіемъ, но почтительно поклонились, не думая, однакожь, становиться на свои мѣста, потому-что не могли представить, чтобъ я такъ рано пришелъ играть. Нѣсколько людей, бѣдно-одѣтыхъ, смиренно сидѣли у столовъ, дожидаясь, когда банкирамъ угодно будетъ начать игру; но банкиры не хотѣли и замѣчать ихъ.

— Во сколько часовъ открывается игорная зала? спросилъ я, какъ-бы изъ любопытства.

— Въ девять, monsieur le comte, сказалъ одинъ изъ банкировъ, свертывая газету и вынимая ключи отъ кассы; но, кромѣ этихъ достойныхъ посѣтителей (и онъ взглянулъ на нихъ съ видомъ презрительнѣйшаго состраданія) — игроковъ не бываетъ до четырехъ или даже пяти часовъ вечера.

— Такъ буду жь я у васъ раннимъ гостемъ, сказалъ я, садясь къ столу:- вотъ, для почину, двадцать наполеондоровъ.

Банкиръ стасовалъ, я снялъ и началъ играть. Началъ, говорю я, потому-что былъ единственнымъ игрокомъ: робкіе бѣдняки съ почтеніемъ окружили меня и изумленными глазами смотрѣли на невиданнаго въ кругу ихъ мильйонера. Толпа ихъ состояла изъ поселянъ, мелкихъ лавочниковъ; какой-то дряхлый, изнуренный нуждою старикъ внимательнѣе всѣхъ слѣдилъ за каждою моею картою. Черезъ часъ я былъ въ выигрышѣ около двухсотъ фунтовъ, и продолжалъ ставить, по своему обыкновенію, по пяти или десяти наполеондоровъ.

— Соберите деньги и уйдите, шепнулъ мнѣ на ухо старикъ: — для одного раза вы довольно выиграли: въ часъ получили вы больше, нежели получалъ я за два года тяжелаго труда.

— А чѣмъ вы занимались? спросилъ я, не поворачивая къ нему головы.

— Собственно я былъ на каѳедрѣ римскаго права; но читалъ также лекціи исторіи и филологіи. Теперь я лишился мѣста. На минуту онъ умолкъ.

— Перестаньте же играть, началъ онъ снова:- вы опять все проиграете. Вы играете безъ разсчету. Игра идетъ «тройными полосами», а вы ставите по четыре раза.

— Herr Ephraim, я ужь остерегалъ васъ, вскричалъ банкиръ: — что если вы не перестанете мѣшать господамъ игрокамъ, то я васъ выведу черезъ полицію.

Старикъ задрожалъ съ ногъ до головы и торопливо началъ кланяться, прося извиненія и обѣщаясь вести себя смирно.

— Кажется, вашъ костюмъ не такъ выгодно свидѣтельствуетъ о вашемъ богатствѣ, продолжалъ банкиръ: — чтобъ давать хорошую рекомендацію вашимъ совѣтамъ.

— Правда ваша, господинъ банкиръ, сказалъ онъ, стараясь улыбнуться.

— Кромѣ-того, если вы разсчитываете, что графъ, по своей добротѣ, дастъ вамъ талеръ по окончаніи игры, то лучшее средство заслужить такую милость — вести себя скромно и почтительно.

Лицо старика вспыхнуло заревомъ и мгновенно поблѣднѣло. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но, хотя губы его шевелились, не могъ произнести ни одного звука; онъ захрипѣлъ и упалъ къ стѣнѣ. Я бросился къ нему, посадилъ его на стулъ, закричалъ, чтобъ подали вина, и влилъ ему въ ротъ рюмку. Онъ очнулся. Напрасно я настаивалъ, чтобъ онъ выпилъ еще: старикъ, благодаря меня, порывался уйдти.

— Я провожу васъ Herr Ephraim, сказалъ я:- вы такъ ослабли. Гдѣ ваша квартира?

— Нѣтъ, нѣтъ, Herr Graf, отвѣчалъ онъ, давая мнѣ титулъ, слышанный отъ банкира. — Я могу идти одинъ; я теперь ничего; я лучше пойду одинъ.

— Оставьте его, сказалъ банкиръ:- онъ стыдится, что вы увидите, какъ онъ живетъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, старикъ стыдился, и я долженъ быль его оставить

— Теперь можемъ продолжать игру, сказалъ банкиръ, когда старикъ ушелъ.- Messieurs, faites votre jeu!

Я былъ не въ такомъ расположеніи, чтобъ играть; я не могъ позабыть о бѣднякѣ, о его оскорбленіяхъ и безпомощности. Но гордость не позволяла мнѣ обнаружить своихъ чувствъ, потому-что надобно тебѣ сказать, милый Бобъ, холодность, безстрастіе — правило для игрока; нарушить его значитъ нарушить приличіе, показать слабость. Но я сказалъ тебѣ, Бобъ: голова моя была занята не игрою. Слѣдствія скоро обнаружились; я терялъ карту за картой.

— Вы не въ ударѣ, monsieur le comte, сказалъ мнѣ банкиръ, загребая ставку, которая учетверилась, потому-что я и не замѣтилъ, какъ проигралъ ее три раза. — У меня такъ и срывается съ языка: отложите игру до другаго раза!

— Еслибъ вы сказали это за полчаса, съ горечью отвѣчалъ я: — вашъ совѣтъ стоило бы послушать. Идутъ послѣдніе десять луидоровъ изъ моихъ двадцати тысячъ франковъ! И они ушли, милый Бобъ, перешли въ тѣ же безсовѣстныя руки, которыя сгребли со стола все мое богатство!

Нѣсколько секундъ я просидѣлъ не двигаясь съ мѣста, не говоря ни слова; мнѣ нужно было оправиться отъ жестокаго удара, но я чувствовалъ, что оправлюсь, что прежняя твердость и сила возвращаются ко мнѣ. Потомъ я вышелъ на воздухъ, закурилъ сигару и пошелъ по тропинкѣ на гору въ густую сосновую рощу. Нѣсколько часовъ бродилъ я, самъ не зная по какимъ направленіямъ, и только почувствовавъ жажду, остановился у маленькаго ручья и увидѣлъ, что перешелъ гору и стою у выхода въ долину, орошаемую рѣчкою, по всѣмъ примѣтамъ превосходною для уженья. И дѣйствительно, неочень-далеко отъ меня стоялъ по колѣно въ водѣ человѣкъ и съ увлеченіемъ смотрѣлъ на движеніе поплавка своей удочки. Кто, кромѣ англичанина, могъ здѣсь предаваться этой національной нашей забавѣ? А если видишь до-сыта земляковъ своихъ по всѣмъ европейскимъ городамъ, то пріятно встрѣтить одного изъ нихъ тамъ, гдѣ вовсе не ожидаешь. Потому я подошелъ къ нему пожелать удачи, и подошелъ въ ту самую мянуту, какъ онъ вытащилъ большую, прекрасную рыбу.

— Вижу, сэръ, сказалъ я: — что рыба здѣсь не такъ напугана какъ у насъ. У насъ такая прелесть не скоро бы поддалась.

— Да, въ нашей додсбороской рѣкѣ не скоро поймаешь такую рыбу, отвѣчалъ онъ, улыбаясь и оборачиваясь ко мнѣ, чтобъ раскланяться. Я узналъ въ моемъ удильщикѣ капитана Морриса. Ты вѣрно помнишь: онъ стоялъ у насъ въ Броффѣ, года два назадъ, и, если помнишь, батюшка его какъ-то обидѣлъ. Тогда и мнѣ онъ не нравился; но теперь, ужь не знаю почему, быть-можетъ, отъ перемѣны декораціи, показался онъ мнѣ добрымъ малымъ. И надобно прибавить, что онъ отлично удитъ и говоритъ объ охотѣ какъ страстный охотникъ. Мнѣ было совѣстно, когда онъ сталъ спрашивать меня, много ли форелей попадалось мнѣ въ сосѣднихъ рѣчкахъ; только разговорившись съ нимъ, я признался, какую жизнь веду въ Баденѣ и до какого конца она меня довела.

— Счастье же для меня съ одной стороны, что я не имѣю средствъ пускаться въ игру, сказалъ онъ, улыбаясь:- и могу сидѣть только за шахматами, которые не терпятъ денежнаго интереса. Впрочемъ, важнѣе всего, что проигрываетъ человѣкъ въ карты, но время и не деньги, а то, что, даже выигрывая, человѣкъ становится неспособенъ къ труду, дающему вѣрный хлѣбъ. Медленный, тяжелый путь постоянной работы становится несносенъ тому, кто можетъ въ одну ставку выиграть сумму, какою вознаграждается годовой трудъ другаго. — Онъ разсказывалъ много такихъ примѣровъ съ его сослуживцами. И вѣроятно, тонъ его мыслей совпадалъ съ моимъ расположеніемъ, потому-что я слушалъ съ интересомъ и охотно согласился на предложеніе отвѣдать его улова въ маленькомъ домикѣ, тутъ же, недалеко; онъ нанялъ его на все лѣто и жилъ тамъ съ своею матерью, премилою старушкою, которая приняла меня очень-радушно.

Я у нихъ обѣдалъ и провелъ вечеръ; не помню, чтобъ когда-нибудь время проходило такъ пріятно; со мною хозяева были не просто любезны или деликатны — нѣтъ, я замѣчалъ въ нихъ, особенно каждый разъ, какъ говорилось о моихъ сестрахъ, истинное участіе, можно сказать, дружбу. Въ одномъ только не могъ я сойдтись съ Моррисомъ: въ понятіяхъ о Тайвертонѣ; въ Моррисѣ оказывалась тутъ бездна самыхъ жалкихъ и тривіальныхъ предубѣжденій. Онъ признавался, что незнакомъ съ лордомъ Джорджемъ, и потому я могъ приписывать ложнымъ слухамъ его невыгодное мнѣніе. Я знаю Джорджа, какъ самого себя. Онъ, что называется, «вольная птица»; строгихъ правилъ у него не спрашивай: онъ скажетъ, что это «лишній грузъ»; за-то подѣлится съ пріятелемъ послѣднею копейкою — человѣкъ благородный въ полномъ смыслѣ слова. Такихъ достоинствъ не цѣнятъ люди, подобные Моррису, считая ихъ безполезными. Это ошибка. Въ жизни такъ часто случается терпѣть бури невзгодъ, причемъ бываетъ отрадою на душѣ, когда есть пріятель, который можетъ ссудить зонтикомъ.

Мы проболтали до самой ночи; когда всталъ мѣсяцъ, Моррисъ пошелъ проводить меня до Бадена.

— Вотъ, сказалъ онъ, указывая на городокъ, озаренный огнями: — вотъ гибельное мѣсто, разрушившее столько надеждъ, убившее столько сердецъ! Я желалъ бы вамъ быть на сотни миль отъ него.

— Теперь оно не грозитъ ужь мнѣ большими опасностями, сказалъ я, улыбаясь. Я теперь такъ же чистъ и голъ, какъ старикъ-бѣдняжка Herr Ephraim, профессоръ, котораго я видѣлъ ныньче поутру.

— Эфраимъ Гаусъ? Неужели? вы ныньче видѣли его?

— Гаусъ или нѣтъ его фамилія — не знаю; это маленькаго роста, робкій старичокъ съ сѣдою бородою.

— Да, это одинъ изъ первыхъ людей въ Германіи, первый юристъ, одинъ изъ первыхъ оріенталистовъ Европы, почти всесторонній великій ученый! Скажите же мнѣ о немъ.

Я разсказалъ ему случай, бывшій поутру, и мы простились.

— Обѣщайте же мнѣ одно, сказалъ Моррисъ. пожимая мою руку: — нынѣшній вечеръ вы не пойдете туда. И онъ показалъ на блистатедьно-освѣщенное зданіе, гдѣ ужь начиналась игра.

— Если вы думаете объ игрѣ, вашу просьбу легко исполнить, отвѣчалъ я:- мнѣ не на что играть.

— Тѣмъ лучше, по-крайней-мѣрѣ въ настоящемъ. Мой совѣтъ, если только захотите послушать: возьмите удочку и отправляйтесь на недѣлю удить въ долины. Рыбы тамъ много, мѣста прекрасныя, главное, тихи, мирны; тамъ вы успокоитесь и освѣжитесь отъ вашего лихорадочнаго раздраженія.

Онъ такъ убѣдительно и успѣшно уговаривалъ, что я подалъ руку въ залогъ того, что исполню его совѣтъ. Онъ говорилъ, что самъ отправился бы со мною, но не можетъ оставить матери. Я объ этомъ и не жалѣлъ, потому-что, сказать по совѣсти, милый Бобъ, чувствовалъ, какая широкая пропасть раздѣляетъ наши понятія во многихъ случаяхъ; чувствовалъ даже (это еще непріятнѣе), что справедливость чаще на его, нежели на моей сторонѣ. Благоразуміе, умѣренность — все это прекрасно; но погружаться въ мудрость съ двадцати-одного года такъ же рано, какъ и украшаться морщинами. Такова, по-крайней-мѣрѣ, теорія Тайвертона; а онъ понимаетъ жизнь не хуже другихъ. Впрочемъ, и Моррисъ мнѣ нравится: онъ отличный малый, человѣкъ достойный всякаго уваженія; по онъ какъ-то тяжелъ. Не хочу однако выражаться о немъ дурно, особенно теперь, когда такъ много обязанъ его дружбѣ.

Пришедши домой, я до-того былъ проникнутъ своею рѣшимостью, что послалъ за хозяиномъ и попросилъ его обратить въ наличныя деньги все мое имущество, недвижимое и четвероногое. Послѣ краткаго, но жаркаго состязанія, плутъ согласился дать мнѣ двѣсти наполеондоровъ за то, чему и двѣ съ половиною тысячи наполеондоровъ была бы дешевая цѣна. Ну, все-равно, думалъ я: распрощаюсь съ Баденъ-Баденомъ, и если нога моя въ немъ будетъ когда, пусть буду…

— Ну-съ, вынимайте же денежки, Herr Миллеръ, вскричалъ я въ нетерпѣніи ускакать скорѣе. Вашъ городъ мнѣ страшно надоѣлъ, и надѣюсь никогда не видать его.

— Какъ, господинъ графъ уѣзжаетъ? сказалъ онъ, удивясь. — А ваши лэди, также уѣзжаютъ?

— Не знаю, и вамъ нѣтъ до того дѣла, возразилъ я. — Вынимайте деньги — и конецъ дѣлу.

Онъ началъ бормотать что-то о формальностяхъ продажи, о томъ, что «съ нимъ нѣтъ столько денегъ», и такъ далѣе, и кончилъ обѣщаніемъ прислать ихъ ко мнѣ въ комнату черезъ полчаса.

Согласно тому, побѣжалъ я собирать въ путь свои наряды. Матушка и сестра ужь уѣхали на балъ; потому я написалъ имъ нѣсколько строкъ, увѣдомляя, что на недѣлю отправляюсь удить и возвращусь въ пятницу. Только-что кончилъ я свою краткую депешу, какъ вошелъ трактирщикъ съ клочкомъ бумаги въ одной рукѣ и мѣшкомъ денегъ въ другой.

— Вотъ списокъ вашего имущества, Herr Graf, которое изволите передать въ мое владѣніе, приложивъ вашу руку.

Я тотчасъ же подписалъ.

— А вотъ счотецъ вашимъ издержкамъ въ моемъ заведеніи, сказалъ онъ, подавая убійственно плотно-исписанный листъ.

— Въ другое время, теперь мнѣ некогда разбирать его, отвѣчалъ я съ досадою.

— Когда изволите, Herr Graf, сказалъ онъ съ прежнею невозмутимостью. — Вы найдете, что все въ немъ вѣрно; затѣмъ причитается вамъ… и, развязавъ мѣшокъ, онъ высыпалъ нѣсколько золотыхъ и серебряныхъ монетъ; сосчитавъ ихъ, я открылъ, что всего было двадцать-семь наполеондоровъ и четырнадцать франковъ.

— Что это значитъ? закричалъ я, внѣ себя отъ бѣшенства.

— Столько вамъ причитается получить, Herr Graf. Если изволите взглянуть въ мой счо…

— Подайте же мнѣ назадъ мой списокъ, мою расписку! крикнулъ я, совершенно разсвирѣпѣвъ.

Онъ только улыбнулся и показалъ жестомъ, что бумага эта ужь лежитъ въ карманѣ его брюкъ. Я былъ въ такомъ изступленіи, что хотѣлъ ее отнять силою, бросился къ двери, заперъ, вынулъ ключъ; но, обернувшись къ трактирщику, увидѣлъ, что онъ раскрылъ окно и говоритъ съ прислугою своею, бывшею на дворѣ. Это возвратило меня къ здравому разсудку. Я пересчиталъ свои двадцать-семь наполеондоровъ, положилъ трактирный счотъ на каминъ, отперъ двери и велѣлъ негодяю убираться — рекомендація, которую исполнилъ онъ съ такою быстротою, что еслибъ я и вздумалъ содѣйствовать его шествію, то не успѣлъ бы.

Не стану ни мучить себя, ни утомлять тебя описаніемъ образа чувствъ, съ которымъ я остался послѣ этой сцены. О томъ, чтобъ ѣхать въ путешествіе съ такой суммою, или, лучше сказать, съ тѣмъ, что останется отъ нея по уплатѣ жалованья лакею, камердинеру и тому подобнымъ — нечего было и думать. Потому я разсудительно положилъ деньги въ карманъ, пошелъ въ игорныя залы, высыпалъ деньги на зеленый столъ, и — проигралъ ихъ! Этимъ кончается мѣсячный эпизодъ моего блестящаго существованія — дѣло ясно. Не столь ясно, какъ я провелъ слѣдующіе четыре дня до нынѣшняго числа включительно. Каждый день я шатался миль по двадцати-пяти, обѣдалъ въ деревенскихъ харчевняхъ и возвращался въ Баденъ поздно ночью.

Гдѣ я брожу, что я вижу — почти ничего не помню. Но моя карточная горячка понемногу проходитъ. Я лягу спать, не видя во снѣ зеленаго стола, и просыпаюсь не отъ внезапнаго проигрыша. Чувствую, что физическая усталость наконецъ побѣдитъ раздраженіе моихъ нервъ, я лечусь этимъ способомъ.

Возвращаясь домой, послѣ полуночи, прибавляю нѣсколько страницъ къ этому длинному письму, самъ не зная, достанетъ ли у меня твердости послать его тебѣ, потому-что несчастіе игрока не возбуждаетъ даже участія въ другѣ — вотъ одна изъ мучительнѣйшихъ сторонъ его.

Ты замѣтишь, что я совершенно не упоминалъ о своихъ домашнихъ. Дѣло въ томъ, что матушку и Мери Анну я почти не вижу. Каролина иногда заходитъ ко мнѣ поутру до моего отправленія куда-глаза-глядятъ; но она все только тоскуетъ о разныхъ семейныхъ обстоятельствахъ. Батюшка еще не возвращался и, странное дѣло! — не подаетъ о себѣ никакой вѣсти. И по правдѣ надобно сказать, такой разногласной, разстроенной семьи, какъ наша, не скоро найдешь. Всѣ мы идемъ каждый самъ-по-себѣ, и чуть-ли не каждый плохимъ путемъ!

Сказаніе сіе — если суждено ему дойдти до твоихъ рукъ — быть-можетъ, примиритъ тебя съ Ирландіей и утѣшитъ въ томъ, что тебѣ не суждено воспользоваться неотъемлемыми, какъ ты воображаешь, выгодами путешествія по чужимъ краямъ. Знаю, что въ настоящемъ расположеніи духа я свидѣтель пристрастный; знаю, что можно упрекнуть меня въ томъ, что я не воспользовался средствами образовать себя, какія представляетъ Европа; но позволь сказать тебѣ, Бобъ, что я и не былъ приготовленъ — пользоваться ими. Чугунъ нельзя и посеребрить. Не могу даже рѣшиться идти къ Моррису; живу здѣсь совершенно-одинокій.

Тайвертонъ пишетъ мнѣ, что возвратится черезъ нѣсколько дней. Онъ отправился поддерживать въ парламентѣ предложеніе о допущеніи жидовъ къ выборамъ, и пишетъ, что своего рѣчью пріобрѣлъ завидное расположеніе у ростовщиковъ. Онъ прислалъ ее мнѣ, но мнѣ не до чтенія.

Съ нетерпѣніемъ жду извѣстій о твоихъ успѣхахъ по ученой карьерѣ. Счастливъ ты, что есть въ тебѣ и расположеніе и энергія стремиться къ цѣлямъ благороднаго честолюбія, и удачи тебѣ въ этомъ — вѣдь и тутъ нужна удача — отъ всей души желаетъ твой преданный другъ

Джемсъ Доддъ.

 

ПИСЬМО IX

Каролина Доддъ къ миссъ Коксъ, въ институтъ миссъ Минсингъ, на Черной-Скалѣ, въ Ирландіи.

Moorg- Thal.

Милая миссъ Коксъ,

О, какимъ счастьемъ было бы для васъ жить на томъ мѣстѣ, откуда теперь я пишу вамъ! Я сижу у открытаго окна, подоконникомъ которому служитъ огромный камень, поросшій красноватымъ мхомъ, и въ тридцати футахъ подъ которымъ бѣжитъ свѣтлая рѣчка Моргъ. Двѣ гигантскія горы, одѣтыя до самой вершины сосновыми рощами, опоясываютъ широкую долину, усѣянную мызами и мельницами далеко внизъ по рѣкѣ; среди долины, на высокомъ обнаженномъ утесѣ, чернѣетъ герцогскій замокъ Эберштейнъ. Теплый день не жарокъ, потому-что легкій вѣтерокъ играетъ по водѣ, а высоко тихо плывутъ облака и набрасываютъ широкія массы переливающейся тѣни на темные лѣса.

Рѣка съ гармоническимъ рокотаньемъ падаетъ съ утеса; ея шуму вторятъ пѣсни поселянокъ, моющихъ у берега бѣлье. На противоположномъ берегу обѣдаютъ косцы подъ тѣнью развѣсистаго каштана, а вдалекѣ ѣдетъ черезъ рѣку возъ свѣжаго сѣна; лошади остановились пить, а шалуны-дѣти хохочутъ, сидя на возу. Смѣхъ ихъ долетаетъ ко мнѣ.

Гдѣ же я и какъ попала въ этотъ поэтическій пэйзажъ? Я въ гостяхъ у мистриссъ Моррисъ, матушки капитана Морриса; я въ ихъ домикѣ, который наняли они-на лѣто, въ двѣнадцати миляхъ отъ Бадена, въ долинѣ, называющейся Морг-таль. Если мѣстоположеніе домика чудно-живописно, въ самомъ домикѣ найдете вы всѣ удобства для жильцовъ. Мебель очень-проста, но сдѣлана изъ прекраснаго стараго орѣха; наша маленькая комната украшена конторкою съ богатой рѣзьбой, круглымъ столомъ, который стоитъ на фантастическомъ карликѣ съ четырьмя головами. Кромѣ-того, у насъ есть фортепьяно, маленькая прекрасная библіотека, мольберъ для акварелей, къ которому я по-временамъ подхожу, отрываясь отъ этого письма, набросить подмѣченный оттѣнокъ свѣта на деревья, качающіяся отъ лѣтняго вѣтра; этотъ пейзажъ и рисую для своей милой, своей дорогой миссъ Коксъ. Сельская жизнь въ Германіи чрезвычайно-живописна, можно сказать, поэтична. Разбросанные домики, костюмъ, самый разговоръ народа, его процессіи, и — особенно, его музыка, придаютъ такія идеальныя черты сельской жизни, что никогда я не воображала ее столь прекрасною. И, говорятъ, нигдѣ въ Европѣ не распространено такъ образованіе между простолюдинами, какъ здѣсь. Особенно ремесленники и мелкіе торговцы читаютъ очень-много и умъ ихъ прекрасно развитъ. Мы часто разговариваемъ объ этомъ съ мистриссъ Моррисъ, единственною моею собесѣдницею, потому-что капитанъ отправился въ Англію по какому-то важному дѣлу.

Ахъ, какъ полюбили бъ вы эту старушку! И только вы, дорогая моя миссъ Коксъ, умѣли бы вполнѣ оцѣнить всѣ прекрасныя черты ея души, которыхъ рѣдкость и драгоцѣнность, хотя немного, понимаю и я, несмотря на свою неопытность. Ей ужь больше семидесяти лѣтъ, а свѣжестью сердца, свѣтлостью ума она пристыдитъ меня, молодую дѣвушку.

Тихое, радостное спокойствіе души, пережившее всѣ жизненныя непріятности, сохранившееся до глубокой старости — самая привлекательная черта ея характера. Она страстно любитъ сына, который также преданъ ей всѣмъ сердцемъ. Такъ трогательна эта нѣжная, невозмутимая ничѣмъ привязанность мужчины, ужь перешедшаго пору первой молодости, къ старушкѣ-матери!

Для меня жизнь у ней — счастье, какого я никогда еще не испытывала. Мирная тишина, ненарушаемая никакими столкновеніями, невыразимо-сладка. Если погода мѣшаетъ прогулкамъ, которыя въ ясные дни продолжаются у насъ по цѣлымъ часамъ, мы находимъ много занятій дома. Не говорю о хозяйствѣ, очень-интересномъ; окончивъ эти хлопоты, я рисую, пишу, играю на фортепьяно, читаю старушкѣ вслухъ, обыкновенно понѣмецки; и, что бъ я ни дѣлала, ея замѣчанія всегда бываютъ полезны мнѣ и справедливы, потому-что — это странно — даже о предметахъ, по ея словамъ чуждыхъ ей, она судитъ очень-вѣрно по какому-то инстинкту, внушаемому, конечно, знаніемъ жизни и любовью къ природѣ.

Но я заговорилась о ней, и вы, быть-можетъ, скажете, что я забываю о людяхъ, мнѣ болѣе-близкихъ, забываю о своихъ родныхъ. Наша любовь къ аристократизму все еще продолжается, милая миссъ Коксъ. Мы рѣшительно хотимъ быть свѣтскими людьми; и каковы бы ни были наши неудачи и промахи, мнѣ кажется, людямъ, стремящимся къ недоступному, нельзя избѣжать ихъ. Послѣ того, какъ папа уѣхалъ въ глубь Германіи, провожая мистриссъ Горъ Гэмптонъ, мама стала жить еще роскошнѣе прежняго. Нашъ образъ жизни очень-дорогъ, почти можно сказать, блистателенъ. У насъ лакеи, лошади, экипажи, однимъ словомъ, все, чѣмъ отличаются вельможи, кромѣ одного — манеръ, по которымъ скорѣе всего они узнаются. Мама до того разборчива въ знакомствѣ, что отпустила меня къ мистриссъ Моррисъ только подъ строгимъ условіемъ, чтобъ «ни она, ни Мери Анна не были принуждены компрометировать себя ея дружбою», чтобъ она «оставалась исключительно твоимъ другомъ, Кери»; и какъ я гордилась бы этимъ именемъ, если бъ она меня его удостоила!

Надобно признаться, что на «пятницахъ» у мама собирается все, что только ессь въ Баденѣ знатнаго и блестящаго. У насъ бываетъ какой-то старый герцогъ съ длинными сѣдыми усами, какая-то горбатая герцогиня и кривой маркизъ; генераламъ, маршаламъ, посланникамъ — нѣтъ счота; «ваша свѣтлость» и «ваше сіятельство» самыя употребительныя слова за нашимъ чайнымъ столомъ. Но я часто спрашивала себя: не расплачиваются ли насмѣшками эти знатные гости за самозванство хозяевъ? Не хохочутъ ли они надъ сотнями свѣтскихъ промаховъ, какіе замѣчаютъ въ «Доддахъ»? Я не имѣла бы права питать этихъ обидныхъ подозрѣній, еслибъ часто не долетали до меня слова, отъ которыхъ цѣлый часъ горѣли стыдомъ мои щеки. Но и съ ихъ стороны, хорошо ли платить за гостепріимство насмѣшками? Хорошо ли презирать приглашающихъ, принимая приглашенія?

Джемсъ рѣдко, почти никогда не присутствуетъ на вечерахъ мама, быть-можетъ потому, что чувствуетъ на нихъ то же самое, что и я. Онъ вошелъ въ компанію людей, которыхъ называютъ «удалыми»; но я думаю, что сердце его несовершенно испорчено, хотя, конечно, много потерпѣло отъ общества, здѣсь окружающаго насъ.

Вы спрашиваете меня о красотѣ Мери Анны; на это я могу отвѣчать съ удовольствіемъ и безъ всякихъ оговорокъ: она первая красавица изъ всѣхъ, видѣнныхъ мною дѣвицъ. Высокая, стройная, великолѣпно-одѣтая, она кажется княжною. Судья, склонный къ суровости, можетъ сказать, что въ выраженіи лица, особенно въ выраженіи губъ ея, нѣсколько замѣтна высокомѣрность; лучше было бъ, еслибъ и голову она держала не такъ высоко; но это, хоть-было бы недостаткомъ въ другихъ, ея красотѣ придаетъ особенный характеръ. Ея движенія необыкновенно-граціозны; ея любезность, иногда, быть-можетъ, немного-свободная, увлекательна. Она бѣгло говоритъ пофранцузски и понѣмецки, никогда не смѣшивается въ титулахъ тысячи своихъ знакомыхъ, изъ которыхъ каждый и каждая смертельно оскорбились бы забывчивостью въ этомъ отношеніи. Нечего и говорить, какое превосходство надъ вашимъ неблестящимъ другомъ придаютъ ей эти таланты. Да, милая миссъ Коксъ, французскій разговоръ для меня такое же трудное упражненіе, какъ и встарину, а относить глаголъ къ концу нѣмецкой фразы для меня такъ же тяжело, какъ пройдти безъ отдыха пятьдесятъ миль. Я прежняя глупенькая Каролина, и, что еще довершаетъ мою безнадежность, остаюсь такою, несмотря на все свое желаніе стать лучше и умнѣе!

Впрочемъ, я усовершенствовалась въ живописи; особенно колоритъ сталъ у меня лучше. Я наконецъ начинаю понимать прелесть гармоніи цвѣтовъ, и вижу, какъ сама природа всегда стремится къ правильности. Я надѣюсь, что эскизъ, который посылаю съ этимъ письмомъ, поправится вамъ; скала на первомъ планѣ — мое любимое мѣсто, откуда каждый день смотрю на закатъ солнца. Ахъ, еслибъ вы были подлѣ меня, были моей совѣтницею, наставницею, руководительницею!

По возвращеніи капитана Морриса я уѣду домой, потому-что мистрисъ М. не будетъ больше нуждаться въ моемъ обществѣ, хотя она ужь придумываетъ десятки плановъ для будущаго.

Прошу васъ, милая миссъ Коксъ, писать мнѣ, какъ прежде, въ Баденъ; посылаю мой искреннѣйшій поклонъ всѣмъ, помнящимъ меня. Нѣжно любящая васъ

Каролина Доддъ.