Дядюшка мой Евгений Николаевич сказал: «Алеша! Они теперь постоянно живут в Ленинграде, привыкли на Севере охотиться — тут не получается. У тебя налажено: собаки, места, пристанище. Машина у них своя. Надо позвать, однако, — хороший народ!»

С Урванцевыми Евгений Николаевич не раз встречался на Крайнем Севере, и я слыхал о них с разных сторон. Да кто об Урванцевых не слышал? И все самое удивительное: «Урванцев на собаках прошел больше, чем Амундсен и Нансен; открыл с Ушаковым Северную Землю; первые вездеходы в тундре осваивал; нашел месторождение цветных металлов огромного значения — теперь там город Норильск; два ордена Ленина, золотая медаль Пржевальского № 4; от королевы Норвегии получил золотые часы за найденные останки Тессема…»

Наша охотничья компания пестрая: геолог-полярник, теплотехник, три ученых-химика, мастер спорта, четверо молодых инженеров, только что окончивших вузы. Очередная поездка в Тютицы — это по Московскому шоссе под Новгородом. Там освоенный приют и гончая собака Говорушка. Одна на всех.

В четверг я зашел к Урванцевым познакомиться и договориться о поездке на выходные. Пришел и… как будто в свой дом попал. Так чувствовали себя все, кому довелось побывать у них гостем. С интересом приглядывался. Оба крупные и спокойные. Он — высокий, худощавый, шевелюра небогатая, уши большие, глаза добрые, увеличенные сильными очками, резко очерченные губы; рот, когда говорит, округляется, как у очень милой и доброй рыбы; лицо бритое, пепельные усы, голос резкий. Походка у него — даже в комнатах заметно легкая, тысячеверстного пешехода.

Елизавета Ивановна мужу под стать — высокая. Очень большие, чуть навыкате, строгие глаза, лицо красивое, но не породисто-дворянское — простое, очень умное. Так, мне кажется, выглядели курсистки, образованные девушки, участницы нелегальных кружков в царское время.

Разговор шел на общие темы, о предстоящей поездке спрашивали мало. Николай Николаевич поинтересовался километрами езды и номером дроби. Елизавета Ивановна спросила: «Сколько нас будет?»

Выехали — так, как обычно получается — поздновато. Урванцевы в кильватере на «Победе». Дорога долгая и неважная: в те годы асфальт кончался, помнится, у Чудова. Приехали ночью. Машина скатилась с большака на двор небольшого домика. Вспыхнуло окно — тетя Саша ждала.

За самоваром в маленькой первой комнате разместились вплотную — веселые, проголодавшиеся, возбужденные предстоящей назавтра охотой. Наш самый главный автомобилист, Померанцев, спросил: «Елизавета Ивановна тоже водит?» Николай Николаевич молча отмахнулся рукой, презрительно наморщил нос, тут же вскочил и выбежал к машине, как потом выяснилось — спустить воду из радиатора, что, с нашей точки зрения, было совершенно не нужно: вероятность ночного заморозка нулевая. Елизавета Ивановна сказала: «Вожу. Не люблю, когда Николай Николаевич за рулем: глаза неважные и всегда волнуется».

Позже мы узнали, что безоблачные, прямо сказать, нежные отношения супругов имеют смешную трещину: стоит им только сесть рядом в машину, как начинают спорить возбужденно и сердито. Каждый по очереди убеждается, что другой «очень плохо», «абсолютно плохо» управляет автомобилем.

Несмотря на поздний час, Борис отцепил на дворе Говорушку, и она ворвалась в комнату, оживленная и, как все собаки, живущие на дворе, резко пахнущая псиной; заметалась между знакомыми людьми, с восторгом признав в них своих, охотников.

Николай Николаевич посмотрел на гончую с интересом. Елизавета Ивановна — ласково. Поняв это, Говорушка немедленно оказалась передними лапами у нее на коленях, с головой выше стола. «Отрыщь! — закричал строгий Сергей. — Это что за безобразие!»

Говорушка — русская гончая высоких кровей, по рубашке багряная, по полевому досугу — два высоких диплома и… истеричка: может бросить поднятого зайца через сто шагов, а может и привязаться к нему, работать без скола, не давая зверю передышки, возвещая об этом породным альтовым голосом, льющимся, как вода в ручье.

Утро проснулось совершенно удивительным. Легкий ночной туман без ветра поднялся и встал в кроткой голубизне осеннего неба. Охотников, как только они вышли в невысокий лиственный лес, объяли совершенная, прямо невозможная тишина и грустные запахи осени: пахло перебродившими соками палой листвы, древесной прелью, свежестью озимых, грибной плесенью. С вершины на вершину, с куста на куст тянулись в перелетном стремлении тысячные стаи малых птиц, шуршали крылышками, негромко попискивали. От порога домика все услышали бодрую песню тетерева, и она, не умолкая, провожала нас далеко.

Набросили Говорушку, сами пошли цепью, порская и перекликаясь. Урванцевых направили по лесной дорожке.

— Вот! Вот! Вот! А-ля-ля! — кто-то поднял зайца и называет.

Говорушка быстро помкнула, провела ярко метров двести, замолчала и вернулась. Я подозвал ее, взял за оба мягких рыжих уха, наклонился и поговорил с ней негромко, но довольно сурово. Поэтому, или бог знает почему, она очень скоро сама побудила и потом до конца дня гоняла отлично.

В болотистом березняке между железной дорогой и шоссе, где густые ивовые кусты окружали бесчисленное количество воронок от авиабомб и снарядов, зайца было много. К полудню, когда мы затаборились у бывшей деревни Лялицы — некошеный луг с бугорками заросших фундаментов, — почти у каждого за плечами была добыча, а Коротов взял еще случайно налетевшего косача. Урванцевым не везло, хотя всем нам хотелось, чтобы именно на них вышел заяц.

После чая, как только мы тронулись, на опушке выскочил совсем цвёлый беляк — наверно, старый. Говорушка приняла, гон ушел далеко напрямую и сошел со слуха. Через некоторое время наши легконогие охотники потянулись за гоном, а мы с Урванцевыми остались на месте подъема. И, как это часто бывает, заяц вернулся и принялся на малых кругах водить выжловку в очень заразистом отъеме вдоль ручья.

Отбой — конец охоты.

Я позвал Говорушку и поговорил с ней.

Неподалеку, на неширокой дорожке, я видел недвижные темный берет и серую куртку Николая Николаевича. Елизавета Ивановна, видимо, прошла дальше. Говорушка уже прижала зайца и пела яро, четко вздваивая и чуть гнуся. Гон приблизился. Под беретом показалось ружье и протянулось к кустам. Без выстрела промелькнул белый заяц. Гон ушел и опять приблизился. Мелькание зайца совсем близко. Вновь Николай Николаевич не выстрелил. Еще круг, и чуть подальше выстрел, голос Елизаветы Ивановны: «Попала! Попала! Ау! Идите сюда!»

Точно к нашему приходу у тети Саши закипел самовар, поспела картошка и на столе красовалась слава здешних мест и радость наших молодцов — плошка соленых грибов, обильно заправленных сметаной. Но… эта роскошь вскоре померкла. Елизавета Ивановна сказала: «Ребята, мойтесь, отдохните немного, я позабочусь о еде. Глеб! Помогите мне принести».

Через полчаса сели за стол, и началось пиршество. Я не буду его описывать, потому что пишу натощак. Скажу только, что каждая поездка с Урванцевыми сулила нам гастрономические радости. Чем только не угощала нас Елизавета Ивановна: тут были пироги и кулебяки с самой разной начинкой, пельмени, голубцы, а один раз, помнится, осетрина — целая рыбина. Спутники мои, особенно молодые, быстро оценили это, набаловались и, когда узнавали, что едем с Урванцевыми, еды с собой не брали.

После обеда — разговоры. Я, несколько удивленный, что Николай Николаевич два раза не стрелял, подумал, что он давно не имел практики, не успевал выстрелить в довольно плотном месте из-под паратого гона. Стал расспрашивать о его охотах. Николай Николаевич рассказывал и явно не преувеличивал.

Выходило, что охотился он только на Севере. Дома, в Сибири, мало бывал и не охотился. А в полярных и приполярных краях — это почти исключительно винтовка. Так, постепенно, из рассказов Николая Николаевича и наблюдая за ним на охоте, я понял, что с дробовиком он мало имел дела — разве что по гусям и уткам в тундре. И еще — я запомнил, один раз, это уже в районе Норильска, кончились у партии продукты. Николай Николаевич, взяв с собой охотника-напарника, на лодке пересек реку и там в уреме тундряной речки за короткое время настреляли чуть ли не пол-лодки уже побелевших зайцев.

В тот вечер, после охоты в деревне Тютицы, мы засиделись за полночь. Так долго потому, что нашей молодежи было страшно интересно расспрашивать самого легендарного Урванцева, сидящего рядом с ними и по охотничьему братству приветливого, вполне доступного человека. Интересовала их больше всего история открытия Северной Земли, тогда еще мало известная.

Николай Николаевич рассказывал охотно, удивительно просто, совершенно без пафоса, словесных украшений и, избави бог, преувеличения фактов. Наоборот, ощущалось, что повествует сокращенно, касаясь только сути, однако даже при таком изложении то, что возникало перед нашими умственными взорами, было так необычно, так значительно, что мы слушали, замирая от сопереживаний и боясь пропустить слово.

Слухи или легенды о существовании земли к северу от Таймыра относятся к незапамятным временам: «Приходят на материк с иной земли песцы и белые медведи, летят по осени дикие гуси с океана на юг». Штурман Великой Северной экспедиции весной 1742 года, проходя с описью вдоль Таймырского побережья, достиг мыса, где берег, наконец, повернул на юг. Он записал в журнале: «Сей мыс, каменный, приярой, высоты средней, около — льды гладкие, торосов нет». Перед Семеном Челюскиным в морозной дымке, сколь глазу хватит, простирались торосистые льды Студеного моря. Если бы погода была ясной, он заметил бы купола Северной Земли, рисующиеся с мыса в виде узкой белой полосы, что можно принять за туман или облачность. Легенда осталась легендой. Редкие мореплаватели продолжали огибать мыс Челюскина по шестидесятикилометровому проливу Вилькицкого, считая его открытым океаном. Не мог усмотреть землю Норденшельд на «Веге», не обнаружил ее и Ховгард на «Димфне», не нашли Ф. Нансен и Э. Толль. 3 сентября 1913 года ледокольные суда «Таймыр» и «Вайгач», идя от острова Малый Таймыр, обнаружили неизвестную землю и нанесли на карту контуры части ее южного и восточного берегов. Так получилось, что в течение двух десятков лет после открытия мир и наука знали малый край новонайденной суши и только. Однако именно это возбуждало интерес исследователей и аппетиты зарубежных дельцов. В 1918 году Амундсен попытался проникнуть на Северную Землю санным путем, швед Паллен предложил послать туда на три года специальное экспедиционное судно. Вальтер Бруно проектировал исследование на «Цеппелине». У. Нобиле дважды попытался достичь Северной Земли на дирижабле «Италия». Не достиг цели, хотя был всего в 20 километрах от нее, и высказал мысль, что если Северная Земля и существует, то это лишь группа мелких островков. В 1926 году летчик Б. Г. Чухновский пытался пролететь по маршруту Архангельск — Маточкин Шар — Диксон — Северная Земля. Пришлось вернуться из-за полосы густого тумана в Пясинском заливе. Неудачи, неудачи… Время шло, и время не ждало.

Весной 1930 года Правительственная Арктическая комиссия утвердила план двухлетнего исследования Северной Земли, предложенный двумя опытными полярниками, — они же стали и основными исполнителями дела. План особый, трудный, рискованный и глубоко продуманный. Учтены неудачные решения Шеклтона и Скотта: передвижение на лошадях и пони; исключены олени — неизвестно, есть ли ягель на таинственном острове, да и вряд ли его в таких высоких широтах достаточно. Не подходят для дела шлюпки — слишком много льда. Собаки. Только собаки, как у Амундсена при походе на Южный полюс. Много собак, пятьдесят — не меньше. Чем кормить? На каждую надо килограмм мяса в сутки, на два года — это десять тонн. Выручит охота, хорошо знающий это дело промышленник. Связь. Без нее просто невозможно. Нужен опытный и смелый радист. Все! Итого четверо, ни одним человеком больше. Практика Севера показывает, что чем меньше, тем лучше.

22 августа 1930 года ледокольный пароход «Седов» высадил на островок у Северной Земли зимовщиков. Начальник партии — Г. А. Ушаков, научный руководитель Н. Н. Урванцев, радист В. В. Ходов, охотник и каюр С. П. Журавлев.

— Вот и провели мы там два года, — рассказывал Урванцев. — Не просто было, однако. Дело сделали, разведали, описали — все на собаках; — оказалось три больших острова. В газетах писали: «Стерли последнее белое пятно на Севере, утвердили для Родины тридцать семь тысяч квадратных километров (площадь больше Бельгии)».

Я спросил Николая Николаевича:

— Почему у многих не получалось, а вы справились? В чем причина успеха?

Он ответил сразу (видимо, давно решил для себя этот вопрос):

— Обдуманность и расчет. Все было учтено (способ передвижения, одежда, питание, инвентарь) до мельчайших деталей, и главное, самое-самое главное — подбор людей. Мы с Георгием Алексеевичем на Севере бывалые и люди одной жизненной страсти, нам ужиться легко, а вот другие… Радиста Ходова мы выбрали потому, что он любитель-коротковолновик, не профессионал, и молодой сильный человек спокойного характера. Не ошиблись. Сложнее было с Журавлевым. Нужен был северный промышленник, охотник высочайшего класса. Сергей Журавлев — коренной новоземельский зверобой, больше четверти века там промышлял. Такие люди под влиянием суровых условий жизни сами становятся жесткими и несколько анархичными, и все, без исключения, крепко пьют. Но и этот выбор оправдался. Журавлев оказался знатоком дела — замечательным охотником и собачником. Его первоначальное ироническое отношение к «несерьезным» научным занятиям, непонятным замерам, магнитным определениям, бесконечным расчетам резко изменилось, когда на стол полярного домика легла карта с первыми очертаниями неведомой земли. Это он понял.

— Охотились? — довольно наивно спросил кто-то из наших молодых.

У Николая Николаевича засветились смехом глаза и округлился рот:

— А как же! Не могли не охотиться. Представляете, страна-то наша еще бедная была, денег в обрез, на дорогую полярную одежду явно не хватало, да и на продовольствие тоже. Тут мы рискованно предложили Госторгу открыть кредит с погашением долга тем, что добудем на Северной Земле. Госторг поверил нам, согласился.

Фотография белого медведя из архива Урванцева.

Спрашиваем:

— Рассчитались?

— С избытком, в основном белыми медведями.

— А как вы на них охотились?

— На зимовке мы так стреляли: возьмешь пласт сала нерпы — чутье у медведей отличное, — поджаришь слегка и привяжешь к нему веревку. Идешь на лыжах, а сало за тобой по снегу тащится, след дает. Сделаешь круг километров двадцать и обратно к становищу. Медведь наткнется на твой след и прямо в гости пожалует. Один раз намазал я этим же салом сапоги и пошел на работу в будку делать магнитные наблюдения. В магнитную будку ничего железного брать нельзя. Вот и пошел без ружья. Зашел в прирубок, оглянулся, протер очки, заметил — в сумерках что-то движется. Пригляделся — медведь следы мои нюхает, идет за мной. Что делать? Бросился бежать, еле успел вернуться к домику. Там у нас в тамбуре винтовки стояли. Тут уж не я живая приманка, а он попался.

Спрашиваю Николая Николаевича:

— И на пропитание медведей стреляли?

— Пришлось. Много в тот год их было на Северной Земле. Повадились они на остатки мяса и жира приходить к нашему лагерю. Приходили ночью. Я в это время занимался в магнитном домике вычислениями. Наблюдения были закончены, и я в тихом месте, где никто не мешал, сидел целые ночи и вычислял. Теперь можно было иметь с собой и винтовку. Когда настали лунные ночи, я бросил около магнитного домика тушку нерпы, привязал к ней проволочку и протянул ее в домик. А к проволоке привязал колокольчик. Однажды ночью колокольчик забренчал. Я вышел и увидел медведя, теребившего нерпу. Выстрелил. Прибежали собаки, прогнали с лаем зверя на торосы, там стали лаять на одном месте. Зверь был убит надрезанной пулей из военной винтовки. Пуля раздробила сердце, и все же медведь прошел около двухсот метров. Зверь был весом около пятисот килограммов.

Часто медведи сами приходили. Вася Ходов — он оставался дома, когда мы ходили в походы, — убил восемь таких пришельцев, одного — на трубе дома. Еще нерп стреляли. Этим специально занимался Журавлев — для собачьего корма.

— Белые медведи злые, опасные?

— Представьте, нет. За все время, что я жил на Севере, ни разу не нападали. Казалось, иной раз намеренно идет, но выяснялось, что принял человека за собаку или нерпу. Обнаружит ошибку — уходит, даже убегает. У Журавлева богатейший опыт, и он говорил, что не знает случаев нападения на человека как на добычу. Рассказы полярников, что медведь преследует, ловит убегающего человека, всегда не факт, а фантазия. Вот вместе с ними охотиться приходилось…

— Как так?

Николай Николаевич заулыбался, посмотрел на Елизавету Ивановну, и та улыбнулась — видимо, знала про этот случай.

— Журавлев пошел на охоту, был ясный теплый день. Мы с Васей вышли из домика. Он схватил меня за руку: «Смотрите!» Не так далеко, прямо против нас, лежала на льду нерпа, к ней подкрадывались с разных сторон медведь и Журавлев! До чего же одинаковы охотники! Ползут, из-за торосов голову осторожно высовывают и опять ползут…

По следам Урванцева. (Северная Земля. 1980 г.).

— Значит, охота помогала питаться?

— Весьма.

— А что больше любили, что вкуснее?

— Лучше всего бифштексы и отбивные из молодого медведя, хороши гуси, казарка там чернозобая. Да! Замечательное блюдо — студень из белушьих хвостов и плавников, превосходный, вкусный, жирный и весьма питательный — чистое лакомство. Студень из медвежьих лап хуже.

— Сколько медведей добыли?

— Сто пять.

— Вот это да! — сказал горячий молодой охотник Глеб. — Запишусь в полярную экспедицию, поохочусь вволю и бороду отращу обязательно, здесь не получается.

— А это совершенно зря, — запротестовал Николай Николаевич, — нет ничего хуже. Считается почему-то обязательным на зимовках бороды отращивать. При оседлой жизни на станции это еще сносно, если пренебречь санитарно-гигиеническими соображениями; но при работе на воздухе, особенно в маршрутах, и при жизни в палатке растительность на лице совершенно недопустима. На морозе в бороде накапливается влага, это способствует обморожению, и борода причиняет невыносимые мучения, когда примерзает к воротнику и кромке капюшона.

— Ребята! Вы так замучаете Николая Николаевича, — сказал старший из нас, Евгений Николаевич Фрейберг, — пора спать.

Через несколько лет знакомства я заметил, что у Николая Николаевича, помимо работы, которую он любил и ценил высоко, как у многих мужчин, было еще и увлечение, причем не охота, а машины, прежде всего — автомобиль; знал его он великолепно и обихаживал своими руками.

А как же охота? Охотником — вернее, страстной любительницей природы — была Елизавета Ивановна. Полжизни она прожила вне городских стен, и ее постоянно тянуло на выезд. Просто «отдыхать на лоне» она не умела, охота — вроде бы дело, а Николай Николаевич с удовольствием вел машину, проверяя свою ремонтную работу на ходу в полевых условиях.

В ту зиму я получил предложение купить берлогу. Желающие поохотиться, в том числе Урванцевы, нашлись. Я поехал в поселок Мясной Бор, что лежит на дороге между Чудовом и Новгородом и печально знаменит тяжелыми для нас боями с немцами. Виктора, охотника-промысловика, нашедшего берлогу, знал раньше. Вечером у него в избе состоялся разговор. Витя, естественно, «хвативши», говорил, что медведя он обошел по первым снегам в небольшом отъеме, все время ходил, проверял — нет, не вышел, это точно. Я предложил ему условия — не первую берлогу покупаю, — принятые у нас в Ленинграде: оплата с пуда общего веса зверя. В случае, если уйдет по нашей вине, рассчитываемся как за шестипудового. Витя не соглашался, назвал свою цену за берлогу — и все: «Медведь есть медведь, я не мясо продаю, пусть будет двадцать пудов — все ваши». Показалось мне это подозрительным — не маленький ли? Но как проверить? По величине следа — так его давным-давно нет. Спросил только, глуповато, конечно: «По следу-то большой?» Отвечает: «Не беспокойся, нормальный — такие лапищи». Скрепя сердце я согласился, и мы обошли оклад. Проверки, конечно, никакой — все заметено, только что сообразить, как гнать и где ставить стрелковую.

Накануне охоты мы приехали на двух машинах. Витя пришел из бани и с удовольствием согласился подсесть к ужину.

Я наблюдал за Урванцевыми. Не первый раз руковожу охотой на медведя и замечаю, как ожидание интересного, но все же не безопасного дела влияет на людей. Супруги держали себя так, будто завтра мы пойдем в лес за грибами, — ни малейшего волнения. Гляжу на других, вижу: один мрачен — значит, раскаивается, что поехал, отказаться — самолюбие не позволит; другой неестественно для себя весел. Фрейберг спокоен — не первый у него мишка. Урванцев также: там, на Севере, не раз охотился, пусть на белого — какая разница. Елизавета Ивановна, как всю жизнь, готова безоглядно разделить все, что делает муж.

Витя общителен, словоохотлив, рассказывает, как нынче на берлоге убил медведицу.

Урванцев поинтересовался:

— С кем ходили? Много народу было?

— Один. Ей-богу, один! Чуть все дело не сорвалось. Видишь, собаку у меня машиной задавили — хорошая была лайка Сигнал! Он мне берлогу и нашел, еще живой тогда. Облаял. Определил точно. Большая выскеть, к ней две ломаные сосенки приваливши, как домик. Ладно. Снегу накутило довольно, решил взять — тут сало просили и в зачет договора. Пошел…

— Одному опасно, взяли бы кого еще.

— Зачем? Жену взять — не помощь, охотника — делиться надо. В подсумке шесть патронов, пулевые, две картечи. Ладно. Снег рохлый, без корки, неглубокий — шагать тихо. Подобрался ну вот так, — Виктор показал рукой в угол комнаты, — вижу шерсть, только не понять, как лежит: ко мне мордой или ж…ой? Да ладно! Прицелился — тик! — осечка.

— Как же мвжно с такими патронами на медведя? — не выдержал Урванцев.

— Не в патронах дело — пружины слабые, пистон больше по второму разу сыграет. Ладно. Тихонько взвел обратно курок — хлесь! Как она выскочит, мимо меня, рядом, на уход! Тут успел дать с левого, там пружина посильнее, правда, почти в зад. Осмотрел — на снегу кровь, порядочно. Иду потихоньку, немного времени прошло, она, сдурела, что ли, встречь бежит — может, драться? Стал за сосну… — тут Витя, вспоминая, заволновался, округлил глаза и понизил голос: — Идет на меня, нет, мимо, снег хватает, отвернула. Далековато уже два раза стрелял, с первого опять отказ был. Попал не попал — бегу следом. Чувствую, догоняю; погорячился — далеконько еще было — два раза картечью отвесил. Только ходу ей прибавил, патроны все… Ладно, тут нескладеха вышла. Слышу, кто-то идет. Гляжу — Ванька Вешкинский, с ружьем. Подошел, говорит — все понял, давай вместе. Я ему — ничего, мол, не надо: зверь уже бит. Постояли, покурили. Я пошел следом, Ванька за мной.

Идем. Поглядываем, с обеих сторон кровь, слева черная. Километр, другой. Два раза ложилась, видать — услышит и пойдет. Часок шли, смотрю — впереди в елках темнеется. Подходим — елушки молодые, непроглядные, не понять, что и как. Она, конечно, однако наружу только босая лапа. Ванька мне: «Давай, стре лю?» Я ему: «Ни в коем разе, не смей, он — готовый». Кумекаю — дать добить, тогда делись, — на… это мне нужно. Он говорит: «Готовый — так ложи в сумку». Сердится, вредина. А как взять? Ладно, я ружье положил наземь и, не торопясь, по-пластунски, ближе подполз, вижу — лапа задняя. Это лучше. Ближе, ближе. А! Мать дорогая! Лапу рукой тронул. Все тихо, не шевелится. Дошел. Готовый! Вот так!

— Черт-те что! — возмутился Николай Николаевич. — Да раненый медведь должен был тебе башку оторвать! И за что?

Витю срочно позвала хозяйка, он вышел.

Елизавета Ивановна сказала:

— На Севере везде такие люди отчаянные. Вы знаете, он мог так поступить не только чтоб не делить добычу — это само собой; а по бесшабашности, лихости.

Николай Николаевич задумался, начал как бы в раздумье, закончил с большой убежденностью:

— Смелость надо расценивать, отвечая не на вопрос «почему?», а на вопрос «для чего?». Да, важна цель. Я вам расскажу историю, случившуюся на зимовке, где нужна была большая храбрость. Елизавета Ивановна, можно про Журавлева?

— Не надо, Николай Николаевич: грустные дела.

— Прости, но так яснее получится. В тридцать третьем году зимовали мы с женой на острове Самуила — это Западный Таймыр, — я начальником экспедиции, Елизавета Ивановна — судовым врачом. В разгаре зимы появился нежданный гость — старый знакомец Журавлев. Я вам рассказывал. Мы с ним две зимы провели на Северной, в нашей четверке он был каюром и охотником. Отчаянный мужик, лихой и пьяница изрядный.

Встрече обрадовались. Он сосед — начальник бригады промысловых охотников, от нашего зимовья они не так уж далеко — конечно, по северным масштабам. У него беда: все больны, все перессорились, мужики баб колотят.

Елизавета Ивановна поехала туда с Журавлевым на собаках; попали в пургу, бедовали в снежном сугробе двое суток. А на месте Елизавета Ивановна застала картину страшную: грязь, вонь, цинга, непрерывная пьянка, издевательства над женщинами…

— Сам Журавлев хотел свою жену на цепь посадить, — добавила Елизавета Ивановна.

— В общем, мрак и безысходность. Елизавета Ивановна поглядела везде, видит: продуктов достаточно, даже лук и чеснок есть. Нашла в кладовке Журавлева припрятанный бочонок спирта, взяла топор и — трах! — разбила, да, расколотила до донышка. Представьте, что было, когда мужики обнаружили: «Ты что натворила, так и едак!» — закричал Журавлев, зверем, медведем пошел на Елизавету Ивановну. Она схватила топор, кричит: «Зарублю!» Вот тут нужна была храбрость не меньше, чем у Витьки с медведем, и, главное, бесспорно для доброго дела. Перезимовали журавлевцы благополучно.

Я прервал разговор: надо было подумать о завтрашней охоте и определить, кому где стоять. Оклад маленький, стрелковая короткая. Урванцевы решили стоять вместе — значит, номером меньше.

Спали на свеженабитых холодноватых сенниках на полу большой комнаты. Хозяйка предложила Урванцевым свою кровать, но они, поблагодарив, устроились с нами вместе.

Морозное утро. Все на лыжах. Идти недалеко — два с небольшим километра. Моя лыжня видна отлично. На ней следы зайца: пробежал, сдвоил и скинулся. Это хорошо — выходит, не было переновы и номера, нарисованные лыжной палкой, будут заметны. Круглое низкое солнце светит сквозь лес на опушке: не греет, только играет искрами на мертвенной глади и шапках еловых вершин. Руки зябнут, беру палки под мышки, не торопясь иду впереди всех. Нарочно медленно, чтобы стрелки на ходу не согрелись. Оглядываюсь, смотрю, не отстал ли кто. Нет, ровная цепочка людей в белых халатах и шапочках. Знаю, по своему опыту знаю, что те, кто впервой по медведю, в настроении необычном — волнуются, а кто и побаивается до сухости во рту.

Очень тихо. Ушли из живого поселка, впереди безлюдные заснеженные леса на много километров. Белая стылая пустыня — правда, нам туда не надо, нам ближе. Когда медленно и плавно идешь — обязательно думы. Сейчас о предстоящем деле. «Надо бы не вдвоем Урванцевых ставить, а порознь, и каждому из них придать надежного стрелка. Стрелковая линия в густом ельнике — иначе не выходило, — медведя заметишь шагов на пятнадцать-двадцать: сможет ли успеть Николай Николаевич? А Елизавета Ивановна? Правда, за спиной редколесье, можно повернуться и в угон. Но это уже другой вопрос. Почему не соглашался Витя рассчитываться с пуда? Почему поморщился, когда я удивился, что он не пригласил в загонщики Ивана Вешкинского, сказал: „Ну его на фиг!“ Может быть, Иван что-нибудь знает? Как дойдет лошадь — пусть без саней, только с хомутом и веревками — по такому глубокому снегу? Самим придется тащить до дороги». Заботы, заботы — немало их у ответственного.

Расставил людей, сам отоптался на номере. Просечка с небольшим изгибом — вижу справа Урванцевых, за ними Фрейберг, влево — никого, ближайший показался и скрылся, других не вижу. Знаю, все рядом, место густое, линия короткая. Смотрю на часы: правильно все, через минуту Витя пойдет заводить кричан.

Так закутало снегом молодой лес, что загонщиков я услышал и увидел почти одновременно и сразу же заметил, что Евгений Николаевич поднимает ружье, целится — на морозе щелчок выстрела не громче пастушьего кнута. С места не сходит, приглядывается и начинает ругаться. Иду к нему. Замечает меня и прибавляет голос:

— Черт бы вас с таким медведем! Пригнали кота. Сроду их не стрелял, так разэтак… Почище бы место, разглядел бы и ручкой ему вслед помахал — иди подрасти, тогда встретимся!

Я подошел. Прямо против номера Фрейберга, шагах в пятнадцати, утонув в снегу, лежал медведь, маленький: на взгляд — пуда на два. Две лайки — видимо, загонщиков, — стояли рядом ощерившись, боясь дать хватку. Протрубил отбой. Медведика, без всякой лошади, вытащили артелью, положив на лыжи.

И в доме Фрейберг продолжал ругаться. Виктор был несколько сконфужен или делал вид. Я довольно резко упрекнул его в недобросовестности. Он оправдывался: «Такое дело: ростепель была, когда окладывал, — видать, следы оплывши были: лапы мне показались во-о!» Слушал это вранье, и пришла в голову догадка: вместе с той медведицей, что убил Витька, лежал лончак, он поднялся, дал след, и Виктор его обложил. Да, да! — так оно, наверно, и было.

Урванцевы — люди, не умеющие делать что-либо наполовину. Николай Николаевич, заключив, что на охоту надо будет выезжать из Ленинграда в лес по плохим дорогам, загорелся купить машину повышенной проходимости и вскоре купил подержанный «Иван — Виллис»; с великим удовольствием занялся его ремонтом. Елизавета Ивановна активно поддержала предложение нашей компании сообща приобрести смычок гончих и держать его поближе к городу. Вскоре по совету Николая Константиновича Черкасова мы с Урванцевым приехали на Суходольскую и остановились на даче Черкасова. Сам Коля был в отлучке, по его просьбе хозяин смычка привел собак, и рано утром мы пошли на пробу. Смычок англо-руссов — Шугай и Волга — по статям был подобран довольно удачно, так же, как скоро выяснилось, и по ногам. Работа собак понравилась. Покупка состоялась.

На даче Черкасова Е. И. и Н. Н. Урванцевы. В. В. Щербинский.

Устроили смычок в охотничьем хозяйстве Лесотехнической академии, в Лисино — Корпусе. Началась для собачат счастливая жизнь: старый хозяин кормом не баловал, теперь Елизавета Ивановна сама заботилась о них. С охотой получилось неважно. В первый же день мы набросили смычок на лесных пожнях, скоро услышали азартный дружный гон смычка и… собаки сошли со слуха, исчезли. Мы их искали, разойдясь широко. Николай Николаевич разогрел машину, ездил по Кастенскому шоссе, останавливаясь и прислушиваясь. Все напрасно. Поздно вечером мы встретили лесника, он сказал: «Я от Сярдца иду. Слышно было на карьере — там завсегда лисьи норы — собаки гамели — наверно, ваши». Собаки пришли ночью, грязные по уши, усталые.

Еще две поездки, и выяснилось печальное обстоятельство: Волга оказалась отчаянным лисогоном, все время искала лисицу, хуже того — видимо, бывший ее хозяин ходил с ней и по лосям: Волга гоняла их довольно настойчиво. Шугай, как верный друг, следовал за ней, в одиночку же интересовался только зайцем. Кто-то из нас предложил смычок продать. Урванцевы возражали: «Славные песики, привыкли мы к ним, они — к нам».

Выход, правда, довольно канительный, был найден. С утра мы пускали в полаз одного Шугая, Волгу вели на поводке. Услышав голос Шугая, шли к нему, убеждались, что он работает по зайцу, — набрасывали Волгу. Тут уж она вынуждена была гонять в паре. Так и охотились, и довольно успешно.

Много лет мы ездили с Урванцевыми на охоты. По лесным трудным дорогам мы проводили машины, подваживали, подбрасывали, вываживали, подкапывали, буксировали в грязи, воде, в глубоких снегах, ползли по гололедице, бились с заводкой в большие морозы, пешком пробирались по весенним разливам речушек и гатям на тока, мокли под осенними затяжными дождями, до кишок промерзали, стоя в крепкие морозы на номерах, осмеркнувшись с гончими в осеннем ненастном лесу, с великим трудом, чуть живые, выбирались на огонек лесной сторожки, спали у друзей в благоустроенных дачах, на пружинных койках в гостиницах, вповалку на полах деревенских изб, скорчившись в машинах, спали на воле в роскоши сенных сараев или лесных шалашей, где так остро и памятно пахнет хвоя еловых лапок.

И по-прежнему Елизавета Ивановна сама наслаждалась общением со всем лесным и успевала баловать нас изобильными вкусностями, а Николай Николаевич возился с машиной и, чем длиннее и труднее был предстоящий путь, тем больше был доволен, особенно когда приобрел проходимого «Ивана — Виллиса». Надо было видеть, с каким удовольствием он, приехав ко мне в деревню Владыкино на Увери, проводил своего «козла» через знаменитый на всю округу «Грязный мост» — зыбучий кусок дороги на Карманово, как в далеком углу Псковщины, подойдя к берегу у брода довольно широкой речки, глянул на него взором Суворова перед переходом через Чертов мост, сел за руль, в брызгах и пене, и первым перевел машину через воду.

В этих походах, особенно на привалах, мы постепенно узнавали факты и обстоятельства удивительной жизни наших спутников, причем довольно оригинальным путем: Николай Николаевич скупо рассказывал про себя и весьма охотно и любовно про Елизавету Ивановну, а Елизавета Ивановна действовала так же.

Трафаретна ошибка людей! Встречая людей необыкновенных, героических, кажется нам, что совершенное ими должно как-то соответствовать или найти отражение в их внешнем облике или манере держаться. Чаще всего они, особенно мужчины, говоря несколько утрированно, представляются нам мощными гигантами, с лицами как бы высеченными из мрамора, взорами орлиными, голосами властными.

Урванцевы внешне — люди обычные, в общении с окружающими удивительно простые, доступные, доброжелательные. Сколько раз, глядя на Николая Николаевича, я думал о том, как трудно представить себе, что вот он, рядом или напротив меня сидящий человек, тот самый, кто отказался подчиниться решению Геолкома о прекращении разведки Норильского месторождения (подумать только — Но-риль-ского!), дошел до самого Ф. Э. Дзержинского и добился отмены этого решения и поддержки. А теперь в зоне вечной мерзлоты вырос город-красавец Норильск, кипящий людьми, где многоэтажные здания, универсамы, детские сады, школы, театры, спортивные залы, бассейны, учебные заведения, кинотеатры и… простая деревянная изба с мемориальной доской: «Первый дом Норильска, построенный геологоразведочной экспедицией Н. Н. Урванцева летом 1921 года».

Николай Николаевич Урванцев в ноябре 1922 г.

Елизавета Ивановна — молодая медичка.

Трудно представить себе, глядя на отнюдь не атлетическую фигуру старого геолога, что это он дал Родине Северную Землю, составляя ее описание и карту, прошел на собаках по снегам и льдам, по торосам и морскому припаю свыше 5000 километров.

А Елизавета Ивановна? Как не вяжется с ее скромной манерой держаться, что именно она, эта замечательная русская женщина, преодолев тысячеверстный путь на оленях, собаках, лошадях, бечевой на лодке, на пароходах и поездах добралась до центра, до Геолкома; получая бесконечные отказы в деньгах для экспедиции мужа, все же добилась их и тем же многотрудным и опасным путем, пряча в дороге от людей эту большую сумму, вернулась обратно, и тогда Николай Николаевич смог выдать задержанную зарплату рабочим. Как оценить, в каких мерах, что она, будучи студенткой-медичкой, училась и одновременно собирала деньги на особую, большую раскладную шлюпку для путешествия по таежной необследованной реке — мечту своего супруга? Пришлось для ее оплаты продать все ценные вещи и зарабатывать стиркой белья, мытьем полов и работой грузчика.

Нельзя было равнодушно слушать правдивую повесть о том, как Николай Николаевич был арестован по клеветническому доносу и находился под стражей более десяти лет: тюрьма, лагерь, ссылка, возвращение в родной Норильск для работы под надзором.

Елизавета Ивановна во время войны работала хирургом близко от передовой и упрямо не соглашалась на тыловые госпитали, так как, по особому приказу, только с фронта можно было посылать посылки с вещами убитых куда угодно, даже в места заключения. Пользуясь этим правом, Елизавета Ивановна поддерживала продуктовыми посылками жизнь мужа. А когда его перевели в лагерь, она уехала туда и стала работать врачом, а потом начальником больницы лагеря.

«Личность начальника центральной больницы лагеря капитана медслужбы т. Урванцевой Елизаветы Ивановны заверяю: Инспектор управления лагерем»

(подпись)

Фотография с надписью из архива Урванцевых.

Все это, взятое вместе, говорит мне, что как бы ни был блистателен жизненный путь Николая Николаевича Урванцева, нельзя, просто невозможно писать о нем одном. Нет, его жизнь и судьба столь тесно связаны, как бы едины, с Елизаветой Ивановной, его спутницей и любимым человеком, что можно и надлежит писать только об Урванцевых.

Что мы, окружающие, могли сделать для Урванцевых? Чем выразить свое глубочайшее уважение и любовь? Почти ничем. Нельзя же считать наше постоянное стремление хоть в мелочах облегчить им охотничий быт, помочь с машиной, посадить на лучших местах, поставить на наиболее надежный номер, не говоря уже о том, что каждый из нас за честь почитал преподнести им добытую дичину. Вспоминая, улыбаюсь нежно по отношению к своим друзьям и Урванцевым — никогда они не возвращались домой с гончей охоты без зайца, а то и двух в багажнике.

Время шло, все мы взрослели и старились, и больше всего это было заметно на Урванцевых — самых старших из нас. Мы по-прежнему с ними встречались, однако все чаще не на охоте, а дома.

В этот период жизни Урванцевых они оседло жили в Ленинграде, но так и оставались северянами. Долго еще при первой возможности, преодолевая возрастную трудноподъемность, посещали любимый Норильск и интересовались всем, что делается за Полярным кругом. Помнится, побывав в командировке в Мурманске по рыбным делам, я передавал Николаю Николаевичу рассказы рыболовов открытого моря — моих соседей по гостиничному номеру. Для увеличения улова они на трал с ячейками законного размера, гарантирующего пропуск мелочи, накидывают «рубашку», то есть вторую сеть; при подходе же контроля срочно бросают трал вместе с рыбой. Как возмущался Николай Николаевич! Как весь кипел от такого дикого расхищения.

Елизавета Ивановна с большой любовью рассказывала о детях ненцев и нганасан, какие они смышленые, способные ко всякому делу, особенно к искусству, как они рисуют, вышивают, какие сказки не только слушают — сами выдумывают…

В свой охотничий дневник я продолжал записывать о встречах с Урванцевыми — теперь у них и у меня дома. Приведу здесь несколько записей, как мне кажется, наиболее характерных.

Однажды мне пришлось быть по делам в районе Парка Победы. Я освободился раньше, чем предполагал, и зашел к Урванцевым. Попал в обеденное время. Елизавета Ивановна нас пышно и страшно вкусно накормила. Поставила бутылку армянского коньяка, позабыв, что Николай Николаевич и я предпочитаем белую. Попросив прощения, убежала на комиссию ГАИ по разбору транспортных происшествий, где была инспектором и ответственным секретарем.

Мы остались вдвоем и перешли в кабинет. Николай Николаевич был задумчив и печален — видимо, что-то вспоминая. Я по ряду причин был в тот вечер возбужден и зол — в таких случаях рюмка не успокаивает, а усиливает плохое настроение. Мы очень долго молчали, потом я попросил его — так уж вышло — рассказать о том, чего он не любил затрагивать, — о тяжелых днях его жизни. И странно — видимо, сам он в тот вечер их вспоминал, — рассказывал охотно и подробно. Когда он кончил, я, взволнованный, потрясенный глубиной человеческой подлости и предательства, воскликнул: «Нет, я бы так не оставил! Я бы вывел на чистую воду этих негодяев». Николай Николаевич, задетый моей горячностью, задумчиво поднял брови, чуть откинул назад голову, молчал. Мне нечего было больше сказать. Неожиданно резко и решительно он ответил: «Совершенно некогда этим заниматься».

Такой уж вечер откровенности выпал. Я говорил о многом прискорбном в нашей жизни и задал вечный интеллигентский вопрос: «Что дальше?» Николай Николаевич ответил неожиданно легко: «Зачем спрашиваете? Вы так же верите в нашу страну, в хорошее будущее. Однако мне кажется, что разрешение трудностей лежит не в области технического прогресса, а в морали — надо было бы немного вернуться вспять».

— К дикарям?

— Да, только не к образу их жизни и степени развития, а к их морали.

— То есть как?

— Вот пример. Проезжая по тундре, я выронил мешочек с запасом плиточного чая. Досадная потеря. Обнаружил не сразу; не возвращаться же — разве найдешь? — да и торопился. Нашел мешочек случайно оленевод-нганасан. Понимаешь, какое богатство для него? А он прикинул, кто мог потерять, и много, ой много трубок выкурил, пока догнал — далеко было, — догнал и отдал… Представляешь, если бы все люди так?

В ноябре 1978 года ко мне позвонил мой друг, ленинградский писатель Глеб Горышин. Рассказал, что к ним в Правление Союза явился француз — Жан-Пьер Малори. Полярный путешественник, четыре года прожил с эскимосами, написал две книги об этом (я вспомнил: одна из них у меня есть), председатель Полярного комитета, пишет книги по истории освоения Арктики, живет в Париже. Вчера они знакомили его с писателем, тоже полярником, Юрием Сергеевичем Рытхэу, хорошо провели вечер. А теперь Горышин хотел бы познакомить его с Урванцевым. Зная мои близкие отношения с ними, просит посодействовать.

От моего дома мы ехали на такси: Малори, Горышин, переводчик — им у нас был этнограф В. Арсеньев — и я. Пытался рассказывать гостю об Урванцеве, но он откровенно дремал.

Урванцевы ждали. Елизавета Ивановна, как всегда, была приветлива и гостеприимна. На столе — даже черная икра. Не удивительны у них северные деликатесы — далекие друзья не забывают, но икру достали где-то здесь.

Малори проснулся и начал говорить. Говорил быстро и непрерывно — переводчик еле успевал, — интересно, но только про себя. Урванцев и все остальные молчали.

Рассказчик горячился, кипел, перескакивал от одной истории к другой. Впечатление такое, что он — котел под давлением, и нужно стравить немножко пар. Я наблюдал за ним, решая, что это, темперамент француза или же его личный?

Все продолжали молчать. Наконец Малори начал рассказывать о Рассмусене, который ему нравится и он о нем пишет. Тут я прервал Малори и задал Николаю Николаевичу вопрос:

— Вы знали Рассмусена?

— Да.

— Лично?

— Лично.

Малори насторожился. Видимо, это произвело на него впечатление. (Часть пара стравилась.) Он продолжал, но уже не так горячо. Дошел до рассказа, как заинтересовался судьбой двух норвежцев, ушедших с корабля Амундсена и погибших при довольно неясных обстоятельствах. Спросил Николая Николаевича, знает ли он про эту трагедию. Николай Николаевич ответил коротко и просто:

— Я был председателем комиссии по расследованию этого дела, и мы нашли скелет норвежца.

Малори страшно заинтересовался, попросил рассказать и с этого момента резко переменился, почти не говорил, внимательно слушал. Видимо, понял, наконец, что здесь он имеет дело с живой историей.

Урванцев говорил не торопясь, в своей манере, точно и без украшательства:

— Амундсен на «Мод» в тысяча девятьсот девятнадцатом году зазимовал у мыса Челюскина. Великий человек, а характер тяжелый. Поссорился со своими спутниками, невыносимая создалась обстановка. Двое из них, Тессем и Кнудсен, взялись доставить на материк почту. Видимо, такой выход устраивал обе стороны. Эти норвежцы были прекрасными лыжниками, один из них, кажется, какой-то чемпион, однако Амундсен не новичок на Севере — должен был понимать, что значит пройти девятьсот километров по океанскому берегу полярной ночью. Пропали они без вести.

В те годы меня интересовала река Пясина, ее еще и на карте не было. Летом двадцать второго года с маленькой партией мы прошли на лодке всю реку и вышли в Карское море. Двинулись на запад, к Диксону. Шли близко к берегу, я заметил что-то белеющее на буром фоне. Подошли, высадились, увидели разбросанные бумаги, рваное белье, посуду — на всем следы медвежьих когтей. В ямке спрятаны два пакета в непромокаемой материи. Вскрыли — текст английский, читаю: один пакет — в Америку, директору Института земного магнетизма, другой — в Норвегию. Рядом визитная карточка Амундсена с надписями по-норвежски и по-русски: «Милостивый государь, не откажите во всевозможном содействии господину П. Л. Тессему при отправлении телеграмм и дальнейшем продвижении пути с почтой в Норвегию». Собрали, упаковали все. Добрались до Диксона. Ждали парохода, я писал отчет. Прибегают мои спутники — Бегичев, Базанов, Пушкарев, — скелет нашли!

На береговом каменистом склоне коренного берега лежал скелет крупного человека без ступней и рук. На скелете две фуфайки, в карманах часы с надписью — Петер Тессем, кольцо с именем невесты Тессема Паулины, винтовочные патроны, спички. Рядом — лыжная палка, сломанная, перевязанная веревкой.

Тогда мы многого еще не знали, потом, когда сопоставили все находки, дело стало представляться так: норвежцы вышли благополучно на материк, двинулись на запад; шли на лыжах, таща за собой нарты. Погиб Кнудсен…

— Тессем его сжег! — не выдержал, вставил Малори.

— Нет, не сжигал. Так думали многие, это ошибка.

— Простите, нашли же костер из плавника, обгорелые кости. Тессем не мог вырыть могилу, подтащил труп товарища к берегу — там снег, и салютовал, гильзы нашли…

— Да, так считалось довольно долго. Бегичев это обнаружил. Много позже анализ костей в Москве показал, что кости — оленьи, а костер и вообще стоянка, которую нашел Бегичев, относится не к двум норвежцам, а к экспедиции Русанова на корабле «Геркулес», исчезнувшей в тысяча девятьсот двенадцатом году во льдах Карского моря. Я и раньше об этом думал, потому что мы нашли много ближе к Диксону почту Амундсена — солидный груз, великоватый для одного человека, и еще через тридцать пять километров к западу две пары вполне исправных лыж норвежской фирмы «Хаген и Кº». До Диксона оставалось не более семидесяти километров. Тессем решил спуститься на лед, уже в виду Диксоновского поселка. Положение трупа показывает, что погиб не на отдыхе, на ходу. Подвели скользкие подошвы из нерпы; на гладком склоне он оскользнулся обеими ногами разом, резко упал навзничь и ударился головой о каменный склон. Что и привело к трагическому концу.

— А куда же пропал Кнудсен? — уже с полным доверием спросил Малори.

— Этого никто никогда не узнает. Впрочем, у меня есть гипотеза. Видите, в десятке километров от Диксона есть бухта под названием Полынья, предательская бухта. Сюда, видимо, подходит струя пресной, сравнительно теплой енисейской воды. В результате лед там непрочный. Там чуть не погиб диксоновец Ломакин — провалился по пояс, бежал до станции, обледенел, пришлось одежду резать. А такая аналогия? Полярная экспедиция Толля на судне «Заря» зимовала у западного Таймыра. Командир Коломийцев, не поладив с Толлем, ушел с почтой на материк, через Диксон, взяв в спутники каюра Расторгуева. Берег перед Диксоном сильно изрезан логами ручьев и речек, идти трудно. Путники спустились на гладкий лед припая, и… сани Коломийцева провалились. Выбрались чудом. Назвали бухту Полыньей. Предполагаю, что тем же путем шли норвежцы. Кнудсен провалился и утонул. Если бы Тессем его вытащил, он разложил бы костер: плавника здесь достаточно, чтобы обсушить и согреть товарища. Диксоновцы никакого костра в тех местах не находили. Испуганный и потрясенный гибелью друга Тессем выбрался наверх, шел берегом, увидел огоньки Диксона…

— Николай Николаевич, — спросил Горышин, — Тессема там и похоронили?

— Нет, мы собрали бережно все кости, сделали хороший гроб и отправили в Норвегию. Оттуда запросили — смешно, право, — какой выкуп мы хотим за почту Амундсена? Я им резко ответил. Потом мне диплом прислали и часы с надписью: «От правительства Королевства Норвегии».

Мы перешли в кабинет. Елизавета Ивановна приготовила там коньяк, рюмочки, фрукты, печенье, чай.

Малори говорит:

— В этом году умер Нобиле. Вы, наверно, знаете историю его полета к полюсу? Там принимали участие многие советские.

— Да, близко был к этому делу, знал многих участников.

— С Мальгремом мутно — тяжелое дело. Да?

— Чухновский — мы с ним приятели — рассказывал, что, когда он обнаружил на льдине группу, их было трое.

— Вы знали Нобиле?

— Да, встречался.

— Почему Амундсен был с ним нехорош?

— Мне понятно. Вот такая деталь: прилетает самолет со спасенными, публика, репортеры. Выходит Нобиле в полном параде — в мундире со всеми регалиями. За ним в обычной полярной одежде — Амундсен. Он как бы на втором плане, а ведь для Амундсена реклама — очень многое, вся его экспедиция субсидировалась частными лицами.

— Трудно простить ему историю со Скоттом — как он не повернул, обманул…

— Он был вынужден. У нас экспедиции субсидируются государством, у вас — частным капиталом. Если бы Амундсен просто вернулся, он попал бы в долговую яму. (Переводчик с трудом переводит на французский это старинное выражение.)

Малори:

— Меня еще интересует спор Кука и Пири. Я в своих путешествиях с эскимосами в районе Туле и дальше искал и находил их спутников. Как вы считаете, кто из них действительно был на Северном полюсе?

Николай Николаевич:

— Никто.

Малори удивлен, просит объяснить.

Урванцев:

— Дело в том, что в санных экспедициях невозможно взять тяжелые точные инструменты, а те, что у них были с собой, дают точность плюс-минус три километра. Да еще лед движется. Вот на Южном полюсе Амундсен был — там твердое основание, не плавучие льды. А самое главное — он поступил правильно: обошел на санях окружность вокруг определенной точки полюса, равную точности инструмента.

Малори:

— Вокруг спора Пири с Куком был страшный шум по всему миру, и до сих пор вопрос еще не решен.

Я:

— Так ли это важно? Этот мировой спор давно стал комическим.

Малори:

— Каким образом?

Я:

— Мать мне рассказывала, что в те годы в Петербурге каскадная певичка-немка, подбрасывая юбочки, пела:

Малори в восторге. Просит меня продиктовать переводчику на немецком и на русском.

Подписанную на память Николаем Николаевичем Урванцевым книгу Жан-Пьер Малори взял с поклоном и совсем другим выражением лица, чем входил в этот гостеприимный дом, где мы провели такой памятный вечер. Мне стало тепло на душе — я видел, что Глеб Горышин тоже радуется за нашего замечательного старого ученого-исследователя и гордится им.

Апрель 1979 года — празднуем 90-летие Евгения Николаевича Фрейберга. Пришли поздравить родственники, геологи-полярники, среди них, конечно, Урванцевы. А так как это наша компания, то за столом много охотников. А раз охотники, то разговоры о природе и о ее оскудении. Рассказывает Фрейберг, какие тучи гусей он видел на Новой Земле, сохранилось ли это обилие? Рассказывает Урванцев, что был на той же речке на Таймыре, где раньше на самую простую насадку немедленно хватал таймень, теперь его спутник со спиннингом и замысловатой блесной за целое утро вытащил одного тайменчика. А какие гиганты были в этой реке! Однажды его коллектор «догадался» использовать антенну вместо лески, она его захлестнула, и огромный таймень — метра полтора — утащил человека с берега и чуть не погубил. С тревогой рассказывает геолог Лазуркин, как уродуют тундру вездеходы: там, где прошли гусеницы, долгие годы не возобновляется ягель — пища оленя. Рассказал молодой геолог — фамилии его, к сожалению, не помню, — он только что был свидетелем страшного зрелища: олени при перекочевке боятся или не могут перейти газопроводы, долго идут вдоль и попадают под пули жадных и неразумных стрелков.

В гостях у нас на И нститутском. 1978 г.

Слушаю эти речи, горячие, искренние, смотрю на этих людей, любуюсь ими. Первопроходцы, герои высоких широт… сколько жизни, ума, сердца, адского терпения потратили они там, далеко, в студеной полночной пустыне, сколько тяжести, боли перенесли и великодушно забыли. Какие люди! И как нужна была государству их работа, сколько полезного они сделали! Так раздумываю и… не могу уйти от невеселых мыслей. Первый мертвящий след гусеницы по тундре проложил Урванцев, рядом с ним за столом те, кто в поисках металла, угля, газа, нефти продолжили, расширили этот путь, привлекли в необжитые полярные просторы сонмы людей и машин, и тем самым они же нанесли любимой ими северной природе тяжелые раны.

Как быстро за перевалом жизни идут годы, один за другим. Урванцевы уже на охоту не ездили, и мы общались с ними по телефону или бывали друг у друга. Еще год, еще и еще. Как-то мы с женой решили пригласить Урванцевых на блины. Спросил по телефону. Елизавета Ивановна ответила: «Мы всеядные». Точно в назначенное время они приехали на такси. Заметил в окно. Выбежал. Дорожка узкая к дому. Вел Николая Николаевича — он с палочкой, сгорбленный, еле идет, вдруг говорит: «Слышал, весеннюю охоту открывают…» — это для меня. Как одряхлели мои смелые, лихие соохотники! Елизавета Ивановна предупреждала, что Николай Николаевич плохо слышит, плохо видит. Пришлось мне ему и блины разрезать, и масло наливать, икру намазывать, и ножку рюмки в руку подать — не отказался он от полрюмочки и от селедки. Елизавета Ивановна выпила немного сухого вина. Оба ели со вкусом, но мало.

Разговоры после еды долгие. Беседовали мы с Николаем Николаевичем, изредка включалась Елизавета Ивановна.

Заметил, что Николай Николаевич устал. Вызвали такси. Через сорок минут звонит Елизавета Ивановна: «Доехали».

Я уже заканчивал рассказ об Урванцевых, когда принесли газету с траурной рамкой. Умер Николай Николаевич. Елизавете Ивановне на сорочинах стало плохо, скоро после мужа и она ушла из жизни.

Никогда больше не поедем на охоту с этими замечательными и милыми нашим сердцам людьми… Твердо знаю, что следующей весной мы придем с подслуха к глухариному костру, разожжем большой огонь и в полночь, когда трубят на мшаринах журавли, по обычаю дружно выстрелим в неласковое небо, повторим салют и гильзы кинем в огонь.