Мой брат Юрий в аспирантах. Ходит по соседству в университетскую лабораторию играть в шахматы к своему приятелю Мите Тищенко. В этой лаборатории профессор Жуков по заданию Микояна искал условия получения пены у шампанского, которое потом рекламировалось как «Советское шампанское — лучшее в мире». Задача заключалась в том, чтобы найти такую добавку к сухому газированному вину, чтобы пена была не пивная — устойчивая и крупнопузыристая, а мелкая и относительно быстро проходящая. Решение должно было быть найдено срочно. В экспериментальную часть работы входили испытания образцов шампанского на качество пены. Откупоривали бутылку, разливали вино в опытные стаканчики, измеряли и характеризовали по времени структуру пены. То, что оставалось в бутылках, подлежало ликвидации. Этому процессу активно и охотно помогали все, кто находился в лаборатории, в том числе и я.

Здесь я познакомился с Дмитрием Вячеславовичем Тищенко.

Надо сказать, что фамилия эта была мне уже знакома. Мы, студенты-химики, постоянно пользовались в лабораторной практике «склянкой Тищенко» — особым видом химической посуды, которую, правда, ввел в обиход не Митя, а его отец, академик В. Е. Тищенко. Митя, высокий, суховатый, с непременным пенсне на продолговатом лице, мне сразу понравился. Понравилось, как он говорил, — резким, среднего тембра голосом, он обо всем повествовал как-то небрежно, умно-иронически, часто цинично. Знакомство наше продолжилось дружбой на всю жизнь.

Родился Митя, как мы шутили, в «биакадемической» семье: отец — знаменитый академик, а мать, Елизавета Евграфовна, — сестра не менее известного академика Фаворского.

От отца Дмитрий Вячеславович унаследовал любовь к химии и, я бы сказал, научный стиль. Академик Вячеслав Евгеньевич Тищенко был прекрасным теоретиком, но при этом высоко ценил выход науки в практику. В то время наши лаборатории почти целиком снабжались химической посудой из-за границы, больше всего от немецкой фирмы Шотта. Вячеслав Евгеньевич нашел под Лугой необходимый сорт песка и наладил на стекольном заводе «Дружная горка» выпуск отечественного химического стекла. В Луге он помог организовать и постоянно консультировал производство огнеупорных тиглей, за что получил звание почетного гражданина города. И Дмитрий Вячеславович, автор многочисленных трудов по теории органической химии, удостоенный за них Сталинской премии I степени, постоянно работал над лабораторными разработками технологических процессов и некоторые передал в промышленность. Характерно, что он всегда находил время сам экспериментировать за химическим столом.

Митя был человеком высокообразованным, прекрасно и широко знал историю, говорил на трех иностранных языках: французском, немецком, английском. Шутил, что английскому учился у бывшего лондонского ломового извозчика. «Поэтому, — рассказывал он, — когда я говорю с иностранцами, даже американцы замечают мой лошадино-матерный акцент». Память у него была чудовищная. Такой я ни у кого не встречал. Стоило только спросить у него, где почитать о таком-то соединении или реакции, как немедленно следовал ответ: «Посмотрите „Zeitschrift für angewandte Chemie“ за такой-то год, страница такая-то, наверху». Консультации были безотказны и точны.

Однажды, собравшись компанией, мы решили проверить Митю. Он похвастал, что запомнит все вывески на любой стороне Невского. Мы начали у Знаменского собора, закончили у Главного штаба. Шли рядом с ним, записывали все большие и малые вывески, рекламы и объявления — тогда их была бездна. Проверка состоялась на скамейке в Александровском саду. В длинном перечне оказалось только две ошибки. Мы сочли, что Митя выиграл, а приз — дюжину пива — распили все вместе в ближайшей пивной.

Характерно для Мити было некое «русофильство». Шло оно, как мне кажется, от матери, Елизаветы Евграфовны. Вспоминаю дни рождения Вячеслава Евгеньевича. Огромный стол, много людей, около виновника торжества стоит традиционная бутыль настойки из куманики (она же княженика), присланная учениками академика из Архангельска. Выплывала, садилась во главе стола Елизавета Евграфовна. Звучным голосом распоряжалась за столом, что-то рассказывала, употребляя при этом весьма хлесткие русские словечки. У Мити они тоже были в обиходе, и собак своих называл Ванька, Дунька, выжлеца Динго он немедленно переименовал в Букета за присущий тому запах псины. Был очень доволен, когда пойнтера Гарсона в деревне мужики разом переименовали в Кальсона.

У семьи Тищенко вблизи станции Окуловка было небольшое поместье, приобретенное Вячеславом Евгеньевичем, когда он укрепился в жизни, став профессором университета. В этом поместье работали все его дети, работали на земле по-настоящему. Митя знал сельский труд, любил его, ценил и легко находил общий язык с деревенскими жителями. Помню его любимую поговорочку: «Баре дерутся, а изъян на крестьян», — он ее применял весьма широко. Естественно, что, познакомившись с нашей семьей, Митя сразу же полюбил моего отца, который был весьма сведущ в сельском хозяйстве, — разговаривать на эту тему они могли бесконечно.

Вскоре после знакомства Митя позвал нас с Юрием на охоту в Чащу, где сам еще не бывал, но имеет приглашение. Встретился ему в охотничьем магазине немолодой мужчина — по виду и говору деревенский человек, — покупал коробку пистонов. Продавщица заявила, что пистоны продаются только вместе с ружьем. Покупатель урезонивал: «Ест твою маненьку, говоришь неладное, — что ж, я приду на чугунку билет покупать, а мне: „Сначала купи паровик“?» Возмущен мужик. Митя купил для него пистоны. Новый знакомый, Алексей Яковлев, пригласил Митю приехать к нему — «станция Огорелье, деревня Чаща, инако — Язвинка». «Ой, рабята, — говорил Митя, — чувствую, что не врет, а ток обещает показать штук на двадцать пять!»

Весной мы поехали в Чащу. Теперь от нее остались только бугорки фундаментов, а тогда эта деревушка была из двух десятков домов. От Огорелья до нее было семь километров поразительно грязной дороги. Дом Алексея Яковлевича Яковлева — у околицы, большой, со многими пристройками. В семье четыре сына и три дочки, все взрослые. Двор не пустой — две коровы, нетель, овцы, две лошади. Приняли хозяева нас радушно.

На глухариный ток Алексей Яковлевич повел сам. Вот он вышел из дома, высокий, широкоплечий, за плечами небольшая сумочка и довольно поношенное ружье, а на ногах… лапти. Это когда в лесу еще снег, а все колеи, ямки залиты студеной водой! Да, обычные лапти. Правда, надеты они были на длинные, выше колена, кожаные чулки, а в них, конечно, толстые шерстяные носки. Я вспомнил «Кожаный чулок» Купера. Наш проводник шагал легко, нам, за зиму отвыкшим от ходьбы, поспевать за ним было трудно.

Обещанный ток лежал километрах в двадцати с лишним от деревни, в самом верховье большой реки. Мы добрались до места только к вечеру, едва успели кое-как подготовить ночевку и пошли на подслух. Слушали на «тележнике», так назывался проселок в глухую деревушку, давно не езженный, заросший. Не обманул Алексей Яковлевич — еще солнце было высоко, как всем нам, расположившимся вдоль тележника, стали слышны прилеты, громкие, тихие, а затем глухариные разговоры и вскоре — шум, как в курятнике! В сумерках сразу заточили несколько петухов. Вернулись к костру возбужденные, предвкушая завтрашнюю удачу. Алексей выпил с нами пару стопок, от курева отказался: «Этого зелья в рот не беру». Подремал минут десять и заявил: «Захвачу мошника на щи — и к дому». Мы все не новички в глухарином деле, могли бы удивиться, как это он в такую пору добудет мошника, если бы уже не поняли, что к этому лесовику подходить с обычными мерками нельзя. Взошла полная луна, высыпали звезды. Алексей шагнул от костра, бесшумно исчез в темноте. Довольно скоро послышался выстрел. Наш проводник вернулся с глухарем в мешке. Тут уж мы не удержались, спросили: как он сумел? Ответил, ничуть не гордясь: «Да простым-просто, когда лунит. Недалеча на островине точишко: лес — наголима осина. Походил, пригляделся. Вижу — на суку чернина, не маленькая, как кубач, я и стрелил».

С той поры начались наши охоты в деревне Чаща-Язвинка с Алексеем Яковлевым. Примечательный он человек и в охотничьем деле имел свою повадку. Сейчас это сочли бы браконьерством, тогда было не так строго. Удивляться приходилось, как он осенью или летом, без снега, километрами выслеживал и брал лося. Молодцы-сыновья запрягали лошадку и привозили разделанную тушу домой, могли и вынести в мешках на плечах. В конце лета ходил в лес с торбой и сачком. Особо обученная лайка выискивала выводки тетеревов и глухарей; найдя, останавливалась, и Алексей накрывал молодых по одному сачком. Поймав несколько штук, увозил в город, продавал охотничьим кружкам. Алексей хорошо стрелял влет, что необычно для деревенского охотника, и с помощью той же своей лайки добывал дупелей и продавал в петроградские рестораны.

Дом Алексей Яковлевич держал строго. Скажем, требовал от дочерей мыть полы каждый день, но так, чтобы он за этим делом не заставал. Увидит — сразу же повысит голос: «Ну, задумали неладное — полы мыть! Людям не пройти». Сыновья его, особенно младшие — кстати, тоже охотники, — ребята плечистые, силы невероятной и задиристые до крайности. Неоднократно после деревенских праздников их сажали за драку, а потом выпускали досрочно — отлично они работали на лесозаготовках. Помнится, спросил Сашу, по прозвищу «Хозяин», только что отбывшего наказание, за что сидел? Ответил: «Да так, ни за что, по дурости». Я настаиваю: «А все же?» — «Было так. В Покров мы дома немного выпили, пиво было наварёно и вино привезли. Мне люди сказали, что, пока дома не был, Моряковы нашу собаку отравили. Решил узнать. Зашел к ним в избу, а они стали в окна рыться, выскакивать. Мне досадно — кинул им вслед в окошко самовар со стола и домой пошел. Пальцем не тронул, а они доказали в милицию». Спрашиваю: «Хозяин, ты, верно, с ружьем пришел или с ножом?» — «Да нет, ничего такого. Трёсточка в руках была». — «Какая трёсточка?» — «Ну пруток железный».

Встретился с Хозяином после войны. Спросил, как воевалось. Рассказывал охотно, подробно, потом, ухмыльнувшись, добавил: «Скажи пожалуйста, сколько нам с братом за драку доставалось, а тут бей сколь хошь — война».

Вот с какими людьми мы познакомились. Митя Тищенко прямо-таки купался в их разговорах, в любимом им быте. В городе, в гостях, обычно рассказывал сельские истории, сохраняя манеру говорить и жаргон, без купюр.

Хоть я и ушел в сторону от повествования о Мите, но нельзя не досказать об Алексее Яковлеве. Грустная это будет история, да из песни слова не выкинешь. Приносит мне Митя телеграмму: «Тятенька сильно заболевши. Приезжайте на токи. Корову отдали. Лиза». Митя попросил своего любимого доктора — моего отца — поехать с ним в Язвинку. Как всегда, на станции их встретили братья Яковлевы, Хозяин и Володя. Посадили гостей в седла, а сами шли рядом, ведя лошадей под уздцы и освещая фонарями разбитую дорогу. Мой отец осмотрел Алексея Яковлевича и поставил диагноз: рак. Предложил операцию, объяснил, что придется вставить серебряную трубку. Алексей отказался, сказал: «Мне и от колхоза тошно, а с вашей трубкой и вовсе не жизнь!»

В сентябре мы приехали в Язвинку поохотиться на белых куропаток. Алексей Яковлевич сильно изменился, похудел, прямо высох. Как всегда, был приветлив, усадил за стол. Лиза успела шепнуть:

— Татенька только сырые яйца глотает и сахар сосет, другое не проходит…

Стали на охоту собираться, смотрим — Алексей патроны набивает. Раньше-то мы всегда вместе ходили. Отговариваем. Заупрямился:

— Сброжу последний разок.

Мы ходили по упругим мхам болота вокруг озера Бебро. Алексей Яковлевич не отставал, вышагивал рядом с нами в неизменных лаптях и кожаных чулках. Внимательно наблюдал за поиском собак, помогал охоте, запоминая, куда сядут после подъема разлетевшиеся птицы. Радовался удачным выстрелам, негромко, тактично хмыкал по поводу промахов. День выдался погожий, тихий, печально украшенный золотом березовой кромы, алыми вспышками одиноких осинок. На большой высоте, среди уже не летних, перистых, облаков косяк за косяком шли гуси. Грустен был их непрерывный, приглушенный расстоянием гогот. С утра не ярко, но настойчиво бормотал тетерев. Его песня, такая весенняя, в осеннюю пору была предсказанием неизбежного и довольно скорого прихода зимы.

Грустно у нас было на душе, в каждом перерыве охотничьего дела возвращалась боль за друга-охотника, думалось: как-то ему? Плохая охота.

Затаборились на сосновой островине, приготовили на костре чай. Неловко было вытаскивать из рюкзаков взятую с собой снедь: булку, колбасу, когда Алексей сидел рядом с нами и сосал, вынув из чистого полотняного мешочка, кусок колотого сахара. Обсуждали охоту, Алексей Яковлевич, вспомнив моего брата, сказал: «Вот Егор ловок стрелять — редко мимо». Это было мягкое осуждение нашей мазни. После привала мы уговаривали Алексея идти домой. Он отказался. Конечно, мы, как могли, сократили поход.

Он умер вскоре после этой охоты. Нам не удалось попасть на похороны — были в отъезде.

Через год в хмурое предзимье мы с Митей, захватив с собой мою англичанку Эрну, поехали в огорельские края. Искали вдоль поймы Рыденки поздних вальдшнепов. Охота не заладилась, с полдня в воздухе закружились снежинки. Странное и не очень веселое зрелище — легавая на пороше, но не возвращаться же домой. Подошли к небольшому острову высокоствольного ельника у берега речки. Решили передохнуть, укрыться под разлапистыми ветками елок от ставшего сильным снегопада. Под деревьями оказалось небольшое кладбище. «Куболовский погост, — догадался Митя, — подожди, здесь, наверно, Алексей Яковлевич». Среди покосившихся крестов, осыпавшихся могильных холмиков мы скоро нашли то, что искали. Могилка была обихожена: железная оградка, свежепокрашенный белый крест с четкой надписью. Мы молча и долго стояли у могилы, живо вспомнился этот простой и необыкновенный, милый нашим сердцам человек.

Вернусь к Мите. Какой он был охотник? Необычный. Стрелял плохо и при этом был до крайности самолюбив. Очередной его промах никогда не был просто промахом: либо солнце попало в глаза, либо «он взлетел, а моя нога как раз попала в яму», либо запотело пенсне — много было причин. Особенно плохо стало получаться, когда он, следуя нашему с Юрием примеру, купил себе тройник. Если стрелял по летящей птице, палец по ошибке включал пулевой ствол, при стрельбе пулей, скажем, сидящего далеко на вершине дерева косача, получалась «такая дурость — я его по ошибке семеркой шарахнул».

След рыси.

Дмитрий Вячеславович с «кошечками» в Университетском саду.

Мы все знали эту Митину слабинку, соглашались, что промах совершенно случайный, иногда помогали, стреляя с ним одновременно. Птица падала, а тот, кто стрелял, просил прощения: «Я видел, что падает, — не удержался». Лучше, если выстрелы сливались: можно было незаметно вынуть гильзу и не говорить, что стрелял. И с зайцами так бывало. Тот, кому удавалось взять зайца после промаха Мити, преподносил ему добычу со словами: «Это твой подранок, еле полз мимо».

Однажды случилось, что и на его долю выпала большая удача. Его пригласили на рысиную охоту в Беково, где жили у егеря его лайки. Облава была по псковскому методу: два стрелка и один загонщик. Митя стоял в довольно густом лесу, справа тянулась поросшая ивняком канава. В одном месте в ивняке прогал. Начался загон, и очень скоро в прогале появилась рысь. Митя выстрелил — зверь исчез и через минуту снова показался на том же месте. Митя выстрелил из другого ствола — рысь пропала. Подошел егерь. На льду канавы лежали две крупных рыси.

Характерна для Мити-охотника была крайняя непритязательность в одежде. Некоторых забавляет охотничий антураж иногда больше, чем сама охота: ружья, патроны, особая одежда, кепи, обувь… Митя был внимателен только к ружью и патронам, — всем остальным пренебрегал. Летом и зимой ходил в той же курточке и в зависимости от температуры воздуха (в диапазоне от +25 до -25 градусов) только застегивал ее или расстегивал. Перчаток не носил никогда.

Как я говорил уже, Митя сблизился с нашей семьей. Проводил с нами почти каждое лето. Помню, как он пришел на хутор Голи пешком со станции, в рюкзаке принес патроны, немного провианта и трехлитровую бутыль с одеколоном, который сделал сам, добавив к спирту какие-то замечательные одоранты. Одеколон предназначался моей сестре Татьяне, тогда еще незамужней. На бутылке была наклеена этикетка со стихами тоже Митиного производства:

Постелили Мите, как и обычно гостям, на сеновале.

От полога отказался. Мы затревожились: «Комары съедят!» А он свое: «Не влияет». Время проводил своеобразно. После завтрака в одних трусах уходил со спиннингом на берег. На урезе воды изящным движением бедер сбрасывал трусы — они оставались на песке до самого обеда, — а их владелец, как говорится, в одном пенсне исхлестывал спиннингом вдоль и поперек все Гольское плёсо. Иногда приносил небольших щурят — самые крупные, как водится, срывались… Впрочем, и тут был исключительный случай. Однажды Митя вернулся домой необычно рано и торжественно преподнес хозяйкам огромного окуня. Мы тогда его не взвесили, но по виду он потянул бы килограмма два, не меньше.

Когда началась охота, Митя ходил с нами и одновременно, по его выражению, ботанизировал. Приглядывался к цветам и травам, что-то срывал, прятал в карман и продолжал охоту. Но, как всегда, стоило ему заполевать дичину, он немедленно бросал компанию и уходил в деревню, чтобы побеседовать с местными жителями, показать моему отцу сорванное растение: «Доктор, посмотрите — довольно редкий вид, я в этом районе такого не видел».

На озере в одном из походов с Митей произошел нелепый случай. Все челны были разобраны, Мите достался челн под названием «Убитик», — узкий, кривой, неустойчивый. Захватив с собой тройник, Митя отъехал от берега и вскоре увидел летящую гагару. Последовал боковой выстрел — стрелок оказался в воде, тройник на дне. Я пытался достать, нырял, но неопределенность места, илистое дно и значительная глубина не позволили найти ружье. Один из гольских, дядя Петя, взялся достать. Соорудил специальное орудие типа широких грабель, нагруженных тремя кирпичами и с длиннющей ручкой. Через два-три часа траления ружье удалось зацепить за погон и вытащить. Обрадованный Митя выдал дяде Пете немалое вознаграждение. Деньги пошли на покупку ржи и хмеля. Через неделю хутор Голи, все три дома, гуляли, поминая добром Дмитрия Вячеславовича.

В этот же год Митя ушел из университета. Надо сказать, что по характеру он был добрым и застенчивым человеком. Его доброту ценили и пользовались ею иногда корыстно. Повышенную застенчивость, как это часто бывает, маскировал грубоватостью и цинизмом. Он мог, например, на заседании Русского химического общества во время доклада своего дядюшки, академика Фаворского, выбежать к доске и в полемическом задоре стереть ладонью только что написанные, по его мнению неправильно, какие-то радикалы в реакции и при этом еще и ворчать что-то нелестное.

Все это явно мешало ему в отношениях с людьми, особенно с начальством.

У нас в Лесотехнической академии в это время освободилась кафедра органической химии, и Дмитрий Вячеславович возглавил ее, не без облегчения уйдя из университета. Возможно, некоторую роль здесь сыграла и перспектива совместных охот в нашем знаменитом приписном охотхозяйстве.

Я уже говорил, что Дмитрий Вячеславович был блестящим ученым. В нашем научном совете его выступления всегда вызывали глубокий интерес и некоторое беспокойство. Звали его доктором всех наук. Действительно, он легко мог оппонировать не только по химии, но и в других областях, используя энциклопедические знания по ботанике, физике и даже математике. К тому же знание языков позволяло ему делать жесткие и справедливые замечания ученым, пренебрегающим иностранной литературой.

Вокруг него всегда группировалась способная молодежь. Тищенко умел ее пестовать, щедро делился своими знаниями, помогал дружескими советами, а иногда и материально. В науке был высокопринципиален. Помнится заседание ученого совета в трудное время борьбы с «космополитизмом». Шла докторская защита. Работа хорошая талантливого человека. И вдруг… выступления против, одно за другим. Дмитрий Вячеславович встал и сказал во всеуслышание: «Работа отличная, а ее хотят провалить. Грешен, сам люблю рассказывать еврейские анекдоты, но жидоедства не терплю». Диссертация была утверждена, правда, с преимуществом в один голос.

Мне довелось быть свидетелем и такого эпизода. Резко распахивается дверь кабинета Мити — оттуда вылетает человек, по виду иностранец, а за ним директор и секретарь парторганизации. Слышу Митин голос: «Вон! Уходите, уходите! Не надо мне таких ученых!» Захожу в кабинет. Митя успокаивается, говорит уже с улыбкой: «Привели „ученого“ из Америки — для академии непривычно, начальству лестно. Разговариваю — чувствую, — в науке полная невинность. На языковый барьер не списать, на его родном поговорили… А вопросы по технологии и производству у него заранее заготовлены. Прогнал его к чертовой матери. Ученый… Пусть начальство сердится, не влияет».

Дирекция разобралась, и к Мите претензий не было предъявлено.

Неудобный был Митя человек для дирекции. Раздражал и его категорический отказ защищать докторскую диссертацию. В академии план выпуска докторов, уговаривают, жмут, сердятся: «Что вам стоит, такая масса публикаций и неопубликованных работ, больших, интересных, каждую можно защитить как докторскую». А он: «Не хочу, не буду. Я настоящим делом занят, а вы хотите, чтобы я все бросил и выжимал из себя научное дерьмо, как пасту из тюбика!» Не добились. Вскоре он получил звание доктора гонорис кауза.

Началась война. Митя как никто другой знал военный потенциал немцев, понимал серьезность положения и никогда не разделял «шапкозакидательских» настроений, господствующих в нашем обществе. Но при этом был абсолютно уверен, что немцев мы все-таки победим. Приехал ко мне наш общий друг. Рассказывал, что в Москве, о «железной поступи немецких полчищ», — «нас сомнут, как автомашина лягушек!» Советовал немедленно уезжать в глубь Сибири. Митя слушал, слушал, а потом говорит: «Лешка, давай его выпорем!» Полушутя-полусерьезно завалили мы гостя на кушетку и угостили Митиным поясным ремнем.

Моя кафедральная группа еще в финскую войну работала по оборонной тематике. Этот опыт мы с Митей решили использовать и организовали спецхимцех. Привлекли к работам на оборону всех академических химиков, выхлопотали для них рабочие карточки. Я был назначен руководителем, Митя консультантом. На первых порах работа сводилась к химическим анализам различных материалов.

Прислали нам как-то на исследование целый бензобак немецкого самолета. Неясно было, почему попадание пули в бензобак не выводит его из строя. Оказалось, что между двумя стенками бака находится специальная резина, которая набухает от действия бензина, таким образом закрывая пробоины. Попутно Митя сам исследовал бензин. Пришел с результатами анализа, радостно улыбаясь: «Алеша, они много не навоюют, у них бензин синтетический с большим количеством добавок, которые нужны им и для других целей. Я знаю — в Германии этих веществ мало!» Теперь мы знаем — немцы воевали долго, но авиационного давления разом по всему фронту не было. Может быть, здесь сказался состав бензина?

Многодневная и многолюдная охота в Сыркоиицах Ленинградской области 1956 год. Стоят слева направо: И. Тиме, И. В Селюгин, С. Я. Коротов, Д. Е. Тищенко, Е. И. и Н. Н. Урнанцены, А. А. Ливеровский, Е. Н. Фрейберг, В. А. Тиме. На переднем плане: Оля Ливеровская и Борис Ермолов. Фотография М. Калинина.

Митя сильно ослаб от голода и однажды сказал мне: «Научную работу вести невозможно: в холодильники Либиха воду подаем вручную из ведер, с электричеством все время перебои. Остались только технические анализы. Я простаиваю. Мои мозги не используются. Хочу уехать. Зарплату мою пошли в Казань доктору».

Больного, слабого, его перевезли через Ладогу.

Сначала он попал в Архангельск, затем работал в Москве, в ЦНИИЛХИ, директором по науке. Помог наладить там производство взрывчатки, необходимой для фронта, разработал технологию получения антифриза для танков из древесной пирогенной смолы.

В 1944 году Дмитрий Вячеславович вернулся в Ленинград. Снова мы работали и охотились — конечно, вместе. После военного перерыва вся наша компания, кто остался, с какой-то особенной страстью возобновила совместные выезды на охоту. У некоторых появились автомашины. Это облегчало провоз собак, хотя тогда на железных дорогах таких драконовских законов не было.

Собирались большими и малыми компаниями, но была одна охота, на которую мы с Митей ездили только вдвоем — в последних числах сентября на утиный пролет на Ладогу.

В Шлиссельбурге с невского парохода пересаживались на канальский и оказывались в старинном и уютном мире: отдельная каютка, маленький салон, неторопливое постукивание машины. Старик-официант готов хоть всю ночь поить чаем. Пароходик шел невероятно медленно: если кто опаздывал к отвалу, можно было пробежать по тропке вдоль канала и поспеть к пароходу на следующей пристани. В моих дневниках сохранилось описание одной их таких поездок. Приведу эту запись почти полностью.

«По-моему, воды в Ладоге больше, чем в море, — или это от дождя? В море как-то бывает, что либо одна вода, либо настоящий сухой берег. Здесь вода везде: сразу за левой стороной канала, где щетинятся хвощ и ситник, и в лужах на берегу, и в рыбачьих лодках, и даже на палубе нашего парохода, политой косым дождем.

Длинный гудок — и ответный хрип буксира. Отмашка белым флагом, глуховатый звонок в машинном отделении, и мы почтительно, на тихом ходу, пропускаем длинную ленту „гонок“: лес идет в Ленинград.

Пристань — Черное.

Получили у егеря стрельную лодку. Толкаться будем по очереди… Вяло разгорается солнце над камышами. В заводинах тихо, можно закурить, не закрываясь, на зарубье свежий ветер захлестывает водяную пыль в челнок и тонконогая треста часто кланяется набегающим озерным волнам.

Глухо стукнет пропёшка о подводные камни — луду. Ни с чем не сравним всплеск воды, потревоженной резким взлетом утки. Я еще не вижу, но твердо знаю, что сейчас она поднимется над зеленой стеной рогоза, сторожко поворачивая длинную шею. Мало уток в камышах, только на открытой воде видны мелкие стайки гогольков и морянок, — это первые путники. Скоро, как только водоемы далекой тундры подернутся первым льдом, двинутся в путь тысячные утиные стаи.

А сейчас нет утки, и челнок, раздвигая под нажимом пропёшки утомительно упругую поросль водных растений, то выплывает на синеватый простор хвоща, то скрипит по коротким пальцам телореза, а то совсем пропадает в свистящей на ветру заросли тресты.

Пусты камышовые заросли, нет еще пролета. Далеко вдается камышовый „нос“ в ладожскую белесую бескрайность, еще мористее — островки, горсти гранитных валунов, побитая волной щеточка тресты — и все. С ходу пробегают камышовую изгородку пенные гребни, хлюпают, шипят по камням, студят их.

Бежит нам навстречу рыбацкая высокая лодка, туго налилось ветром упругое крыло паруса. Спокойно держит румпель рослая ладожская девчонка. Привстав над грудой мокрых мереж, кричит нам что-то, неслышное за ветром, седой дед-рыбак, тычет веслом — указывает на дальнюю островину.

Танцует наш челнок на крутом озерном валу, близится лудяная гряда островины. Не на уток показывал дед — нет их тут, — на камне лежит черный скользкий тюлень, смотрит немигающими глазами-пуговицами на челнок, на людей и чуть шевелит усами. Удивился, загнул рыбий хвост выше головы, набок с камня свалился, похлюпал ластами по мелководью и пропал.

Уезжаем из Черного. На пристани вся деревня. В сумерках канал кажется синим. Холодные огни парохода приближаются томительно долго. Девушки в платках и ватниках поют резкими, как озерный ветер, голосами.

В ночь ударил морозец, густо вызвездило — и пошла утка. Мы стояли на палубе. Высоко в студеной черноте, стая за стаей, посвистывая и взволнованно перекликаясь, шла на юг. Непонятно, как в ночной темноте находят они свою зовущую дорогу…»

На всю жизнь запомнились и полюбились просторы и осенняя трогательность Ладоги и как хорошо, что рядом был друг, который все это чувствовал, может быть, еще тоньше и полнее.

Жил Митя в университетском доме. На входной двери долго сохранялась медная дощечка с фамилией отца. Большая квартира, обставленная старинной мебелью, с прекрасными картинами и художественным антиквариатом. Наиболее ценные вещи потом были переданы братом Мити Русскому музею. Я видел буклет — опись дара семьи Тищенко.

В квартире, кроме Мити, жил его брат Владимир Вячеславович с сыном Андреем и пожилая домработница. Уклад семьи издавна строгий. Обедали дома. Но Митя, хоть и приучен был к регулярному образу жизни: гимнастика, еда, работа, игра в теннис, сон — все в определенное время, часто подолгу задерживался на кафедре. В еде был неприхотлив. Если голова была чем-то занята, не замечал, что в тарелке. Однажды мы пришли с ним в гости. На столе лежала коробка шоколадных конфет-ассорти — в те годы редкость, с трудом добытая хозяйкой. Остальное еще не было подано. Митя подсел к столу и за разговором одну за другой отправлял конфеты в рот. Очевидно, к тому времени проголодался. Если бы я не остановил его, вероятно опустошил коробку. К алкоголю был равнодушен, нальют — выпьет. Объяснял: «Не пью, потому что не влияет». Правда, — не пьянел. Курил много. Папиросу за папиросой и дома, и на улице. Покупал одну и ту же недорогую марку. Если папирос не хватало, протягивал мне два растопыренных пальца: «Выдай!» Я отвечал: «У меня не те!» А он свое: «Не влияет».

По воскресеньям и на праздники семья ездила в Лугу. Там у них была дача с большой усадьбой, включающей кусок леса и сад. Братья выращивали выписанные из разных мест уникальные сорта яблок, груш, слив… Дачу и сад окарауливал пскович, дядя Ваня, человек глубоковерующий — член лужской церковной десятки — и предельно первобытный. Братья любили с ним беседовать, слегка поддразнивали, потом пересказывали в гостях и при застолицах, прекрасно сохраняя манеру рассказчика.

Дядя Ваня:

— Нехорошо, Вяцеславовиц, часто ЕГО поминаешь.

— Почему? Всё выдумки — нет никаких чертей.

— Нет, есть.

— Ты его видел, что ли?

— А как же. Раз с соседом на озеро пошли. На плеце удоцки, пять штук, связаны вместе. Подхожу к воде. У берега — он. Удит. Я сразу удоцками хрясь ему по горбу. Он в воду пал и поплыл. Вода волнами идет. Из-за кустов сосед кричит: «Зачем, Иван, плёскаешь, всю рыбу распугал!» Так ОН и уплыл.

— Зря ты, Иван, так. Лучше бы закрестил и сдал в зоосад. Тебе бы за него тысяч тридцать дали. Ни в одном зоологическом живого черта нет.

— Неужели тридцать тыщ? (Иван-то скупущий.)

— Конечно.

Иван долго думает. Жалко ему денег. Потом решает:

— Не, ня взяли бы — цем кормить не знают.

Дома братья Тищенко музицировали. Племянник Мити, Андрей, учился у первой скрипки Ленинградской филармонии Заветновского. Митя неплохо играл на рояле, Володя, кажется, на альте.

Семейное трио распалось трагически.

Андрей рос без матери. Красивый мальчик, умница, со школьных лет был увлечен химией. Горячо любим отцом и дядей. Студентом первого курса он погиб в альпинистском походе на Кавказе. Митя ездил на похороны, вернулся неузнаваемым. Жизнь обоих братьев опустела и сломалась. Митя замкнулся, посуровел, на охоту почти не ездил. Все силы, а они заметно падали, отдавал работе.

В то время у нас в академии была организована Проблемная лаборатория древесных смол и пластиков, научным руководителем которой мне довелось быть. Здесь группой Тищенко была выполнена одна интересная работа. Хочу рассказать о ней, поскольку началась она с мыслей охотничьих. Мы знали, что при добывании живицы из сосны, так называемой подсочке, страдают глухари. Рабочие-вздымщики ходят от сосны к сосне с острым кривым ножом на палке-гаком, делают неглубокие надрезы, чтобы живица текла в специальные горшочки. Тем же путем ходят и сборщики, чаще всего женщины и подростки. Они постоянно находят гнезда глухарей и собирают яйца.

Возникла идея, конечно, не только ради сохранения глухарей, получить конечный продукт подсочки — канифоль — синтетически. Группа Тищенко исследовала и нашла такую возможность, получив образцы прекрасной и недорогой канифоли. К сожалению, работа, уже опробованная в крупном полузаводском масштабе, до сих пор не нашла широкого промышленного применения, а она и одна могла бы прославить имя Дмитрия Вячеславовича Тищенко. Талантлив русский народ…

Митя умер при неясных для нас обстоятельствах. Он возвращался из Луги, в поезде ему стало плохо, — был снят милицией.

Я много с эвенками выкурил трубок И не слыхал осуждающих слов Про верный жакан — про свинцовый обрубок, Охотничью пулю для гладких стволов.