Когда рассказывал о Жене Фрейберге, я почувствовал, что нельзя не рассказать про Волю Романова. Он был ближайшим другом и верным спутником Жени. Оба прожили немало лет, то совсем вместе, то расставаясь надолго. Начало их дружбы как бы территориальное: один жил в Павловске, другой в Царском Селе, — это в молодости. В самые бурные дни революции Женя Фрейберг случайно встретил на улице Волю, спросил: «Ты что, ты где?» — «Я в мотоциклистах при штабе». — «Пойдешь со мной на Волгу корабли из Балтики переводить?» — «Пойду». Так они начали поход — большой отрезок их жизни, — воюя с белыми от Камы до Охотского моря. Вернулись и снова надолго потеряли друг друга.
Я познакомился с Волей на футбольном поле Павловско-Тярлевского спортивного кружка. Играл мой брат Юрий, а я приехал в качестве болельщика (правда, тогда такого слова не было, но это не важно). Наш дядюшка и друг, Женя Фрейберг, представил нам высокого, стройного человека, сказал: «Познакомьтесь — Волька Романов. А это мои братцы-племяннички». Как всякий человек, кто впервые видел Владимира Константиновича Романова, я был поражен прежде всего его внешностью: высокий, широкоплечий, идеально сложенный атлет. Прекрасное, умное, чуть продолговатое лицо.
К этому времени Воля Романов уже известен в Петербурге, да, пожалуй, и гораздо шире. Он был первым чемпионом России по прыжкам в высоту, что окружало его имя ореолом, особенно для нас, мальчишек. А собой настолько хорош, что его постоянно рисовали или лепили художники, больше художницы. Ехидный наш дядюшка, встретив в Павловском парке Волю со спутницей, спрашивал несколько двусмысленно: «Рисовались?» А нам потихоньку говорил: «Волька дешевый натурщик: ему ничего не надо, кроме хорошего кофе и свежей сдобной булочки. Такой у него обычай». Через некоторое время кто-то рассказал нам и легенду о Воле Романове, ее «чрезвычайно секретно» передавали друг другу: будто Воля — сын великого князя Константина. В подтверждение этих слухов приводились факты: мама Воли жила в домике на краю Павловского парка, Воля был очаровательным кудрявым мальчиком, и великий князь любил заходить в этот домик и гулять с маленьким Волей. Больше того, находили даже его сходство с известным портретом Константина. Чтобы покончить с этой легендой, скажу, что Воля после гражданской войны окончил военную школу и стал преподавать в военных училищах физкультуру. Он был военнослужащим до выхода на пенсию. По тем временам родства с Константином было достаточно, чтобы такая карьера не состоялась.
За годы службы этот физически одаренный человек несколько раз становился чемпионом Красной Армии по лыжам и по теннису. Но — скромный — никогда нам об этом не говорил, узнавали стороной. Теннис он очень любил, играл до старости сам и вместе со своей женой, милейшей Екатериной Владимировной, судил на состязаниях теннисистов в Ленинграде.
В. К. Романов.
Каким он был охотником? Страстным, неутомимым и большим знатоком звериных следов. Если кто-нибудь из нас обнаруживал в лесу сильно припорошенный, почти невидимый и запутанный след зайца, то стоило попросить Волю разобраться — долго ли, коротко ли, а заяц будет поднят!
Он очень любил собак и хорошо знал охоту с подружейной. Был такой случай. На станции Строганово я купил большого, лещеватого, не очень породистого поляка-гончего. Попробовали его раз летом — Донар работал прилично. В день открытия охоты на зайцев мы с Юрием поехали на станцию Двинская, где у лесника жил наш выжлец. Предвкушали радости нашей любимой забавы. Очень скоро Донар поднял зайца, прямо завыл на подъеме — такая горячая помычка у него была, — и тут же смолк, потерял след. Да, потерял свежеподнятого — зайца мы перевидели, ошибки не было, — проработав несколько минут. То же повторилось на втором, третьем и четвертом подъемах. Не теряя надежды, мы ходили по лесу до глубоких сумерек: результат один и тот же — короткий гон и возвращение к нашим ногам. Нам все стало ясно — собака потеряла чутье. Ни я, ни брат никогда не продавали собак, тем более ущербных. Значит, надо отдавать, что называется, в хорошие руки. Грустные, мы привезли Донара ко мне домой.
Зашел Воля, посмотрел на собаку — она его весело приветствовала. Он погладил, а собака улыбнулась во все зубы. Узнав о нашем решении, Воля сказал: «Знаете что, ребята, отдайте его мне. Славная псина, у-у-у какой здоровущий, для поляка борзоват, конечно, но главное же не экстерьер, а работа. У меня уже собачка живет, вы знаете — арлекин Попка, но что одну кормить, что двух. Может быть, поправится, погоняют в паре».
Через два месяца мы поехали к Воле в Павловск. В гости приехали, охотиться не думали, но он стал уговаривать: «Пойдемте, ребята, сходим, тут недалеко, по краю парка, у меня русачок есть, да не один…» Одетые в «цивильное», как приехали из города, черпая галошами снег, мы пришли на край высокоствольного леса и поля. В кустарнике небольшой долинки Попка и Донар побудили большого рыже-серого русака и быстро угнали со слуха. Воля уверенно сказал: «Вернут». Не буду подробно описывать гон, скажу только, что смычок держал зайца твердо. Матерой русак уходил в соседнюю деревню, вваливался в парк, путая собак на топтаных дорогах и дорожках, — ничто его не могло спасти. Дело кончилось совсем необычно. На наших глазах после небольшого теперь уже круга русак выскочил из леса и помчался открытым полем по накатанной дороге. Тут же за ним вывалил смычок. Заметив уходящего зайца, Донар могучим рывком догнал его и схватил. Так мы, трое безружейных стрелков, принесли и отдали Волиной жене зайца. Уехали с братом в город с чувством хорошей зависти: стало ясно, что собака чутья не потеряла, просто приболела, а великий мастер собачьего дела, Воля, выправил ее и получил незаурядного гонца.
После демобилизации из армии Воля занялся делом, как теперь бы сказали, не престижным, но которое его, да, пожалуй, и нас, очень устраивало. Он стал «ловцом» на туляремийной станции. В его обязанности входило в случае подозрения на очаг туляремии среди грызунов выехать на место и отловить необходимое количество мышей. Он забирал с собой капканчики и выезжал за город на несколько дней, получив в дорогу узаконенную норму спирта. Между выездами Воля всегда мог поехать на охоту с нашей компанией. Это он ценил, и для нас он был приятный компаньон.
Я уже говорил, что Воля очень любил собак, трогательно любил. Вот такой случай. У него была ласковая, совсем домашняя англо-русская гончушка Кама. Имя он дал ей по нашей традиции называть гончих именами рек, а тут еще и память о днях гражданской войны. Мы поехали с Волей вдвоем в деревню Сырковицы. Собачонка гоняла отлично — правда, иногда подвирала. Воля говорил: «Она нервная». Мы взяли зайца почти на подъеме. Второй сделал два круга и замелькал передо мной на противоположной сосновой рёлке; между нами было небольшое, покрытое осокой, замерзшее болотце. Заяц быстро катил мне в ноги. Далеко позади него на рёлке показалась Кама. Я выстрелил, заяц кувыркнулся через голову — и вдруг раздался истошный визг. Я кинулся к собаке, Воля поспевал сбоку. Кама сидела на тропинке и плакала, из губы у нее текла кровь. Я понял, что крупная дробина, а может быть, и не одна, рикошетом отскочила от гладкого льда болотца. Кама плакала, но кровь шла не сильно. Осмотрев собаку, я больше никакого повреждения не нашел и обрадовался. Но не так к этому делу отнесся Воля. Страшно ругаясь, по-флотски понося «идиотов, которые стреляют куда попало», он схватил собаку в объятья и понес ее домой. Мне стало ясно, что, во-первых, охота безусловно окончена, а во-вторых, что Воля не скоро простит мне этот совершенно непредсказуемый и нелепый случай.
У Воли англо-русская гончушка Кама.
В компании Воля обычно говорил мало, спокойно, слегка растягивая слова и произнося чуть в нос. Мягко вступал в разговор, если Женя Фрейберг, рассказывая об их военной жизни, допускал хотя бы небольшую неточность. Женя никогда не хвастал, но, конечно, мог забыть какую-нибудь деталь. А Воля был абсолютно точным.
Много раз мы спрашивали его о том, как он поставил рекорд России в высотном прыжке. Воля нисколько не смущался, говорил: «Ну, теперь ребята куда сильнее прыгают — за два метра. Да, видишь, трудно было нам. Я, конечно, прыгал за девяносто, но ведь хорейном: мы должны были, приземляясь, обязательно встать на ноги, иначе прыжок не засчитывался. А теперь, смотри, как идут через планку и как ложатся, — абы как!»
Насчет «военных подвигов» тоже был туговат на рассказы и вместо геройских поступков вспоминал совершенно неожиданное: «Мы шли вниз, дело было к осени, вахтенный мне говорит: посмотрите, гусей-то, гусей! На отмели сидела огромная стая гусей-гуменников. Я пошел к Женьке, говорю: так и так, хорошо бы гусятинки. Он говорит: ладно, только поскорее и поменьше шума. Дали мы очередь из „максима“, подоспели на шлюпке к отмели, притащили на корабль пять здоровых жирных гусей…»
Не упомнить, сколько раз мы с компанией или вдвоем с Волей выезжали на охоту с гончими. Но не уходят из памяти подробности охоты с трагическим концом.
Мы поехали с Волей на станцию Еглино в охотхозяйство Лесотехнической академии. С нами было две собаки: Волина Кама и очень похожая на нее по рубашке Пышма Померанцева — любимица нашего кружка, изящная, веселая. Жила она у Померанцева, надо сказать, на правах любимой дочери: не слезала с его кровати или колен. По лесу она носилась как молния; подняв зайца, прямо висела у него на хвосте. Голос ее, льющийся ручейком, был доносчивым, хотя и довольно тонким. Было уже близко к закрытию охоты, лежал довольно глубокий снег, морозило. В ельниках у речки Еглинки смычок поднял зайца. Для собак тропа была тяжеловата, но они работали отлично, гон шел ровно, сколов почти не было. Но вот подстоять зайца, белого, мелькающего в густом, заснеженном ельнике, нам никак не удавалось. Прошел час, другой, третий… Мы остановились позавтракать. Пытались снять собак — ничего из этого не вышло: собаки обазартились, не шли ни на трубу, ни на голос. После пяти часов такого гона заяц стал ходить на мелких кругах по своим же следам, протаптывал целые канавы буквально вокруг нас. Ни на минуту мы не теряли голосов собак.
Вдруг горячий гон прервался страшным воплем, неистовым воплем какой-то из собак. Я кинулся на крик, Воля за мной. Навстречу нам в ноги бросилась Кама. Я выскочил на маленькую чистинку среди елового леса, заметил какие-то серые тени, исчезающие под еловыми лапами, и пятна крови на снегу. Прислонясь к поваленному дереву, закрыв глаза, сидела Пышма. Кишки вывалились из ее распоротого живота, на снегу — не могу забыть! — гладкий пласт печени. Подбежал Воля, сел рядом на снег, побоялся взять собачонку на руки, прислонился к ней головой и заплакал горько, громко заплакал. Пышма застонала. Я сказал: «Отойди». Он понял, отошел, говоря: «Уйду, уйду — не могу смотреть!» Я точно выделил и нажал курок.
Как сказать об этом Виктору?
На следующий же день Воля вернулся в Еглино с капканами, поставил их около места трагедии. Неделю жил в деревне, хотел отомстить «этой сволочи». Мы все поклялись отомстить волкам.
Брат мой Юрий тоже был очень огорчен, он знал и любил эту собачку и понимал, каково сейчас Виктору. Он написал и прислал нам стихи, мы прочли их, собравшись всей компанией перед закрытием сезона в домике лесника. Вот эти стихи:
Уйдя на пенсию, Воля вместе с женой Катей жил летом в наших Домовичах, на озере Городно. Они снимали «наземку» — зимнюю половину дома председателя колхоза. Воля завел лодочку с подвесным мотором, иногда ловил рыбку, но не очень любил выезжать на озеро, считая его бурным и коварным. В поздние годы, не увлекаясь ни охотой, ни рыбалкой, ни грибами, он часто сидел на лавочке у берега озера, наблюдал и думал. Выходил к нему из соседнего дома друг Женя, подсаживался, и начиналась неторопливая и почему-то всегда юмористическая беседа: «А помнишь…» Широка была география этих воспоминаний, звучали необычные туземные слова. По субботам, после бани, старики выпивали водочку помалу — совсем не так, ой не так, как в молодые годы! И опять шли воспоминания.
В. К. Романов и В. Н. Фрейберг в Домовичах соседи.
Е. В. и В. К. Романовы на берегу перед своим домом. А озеро карстовое: один год у самого крыльца, другой отступит, иногда уходит далеко.
Зимой, в день рождения Воли, мы традиционно собирались у него дома, в уютной квартире около Владимирской площади. Пользуясь близостью Невского, Воля припасал к этому дню всяческие деликатесы, а Катя, уютная Катя, с притворным ужасом закрывая глаза, говорила о том, что Воля вчера выпил «целые три рюмки коньяка». А затем разговор переходил к теннису, которым они оба увлекались. Заслуженные мастера спорта, все свободное время они проводили на кортах: играть уже не могли, но жили теннисом.