Было еще несколько вынужденных остановок. На узловую станцию мы прибыли с большим опозданием. Опоздали на скорый поезд, который ушел на Москву. Следующего нужно было ждать сутки.
И сутки эти – начались неудачно. Сразу что-либо разузнать о посадке – «где и когда», оформить проездные документы – мы не смогли.
Сразу и остро пришлось почувствовать разницу между военной, хорошо организованной жизнью, и – мирной. В той жизни – мы были «грузом?…» – нас подвозили, погружали, везли, выгружали… А в этой – новой (хорошо забытой – старой)…
… Никто ни на какие наши вопросы вразумительного ответа дать не мог. Настенное расписание движения поездов было все исчеркано-перечеркано. Пробившись к кассе через тела ожидающих, мы увидели затянутое паутиной окошко, с полустертой, но еще хорошо читаемой надписью «Не стучать». Рядом приписка, должно быть, обиженного пассажира: «безнадега»… Поодаль стоявший милиционер, внимательно оглядев нашу солидную, и вместе с тем странную экипировку, добротные кожаные чемоданы, и особенно мой ладный реглан с меховым воротником, закрывающим погоны, необычную мою бороду, палку-трость с загадочными бляшками – сказал: – «Попробуйте, тут один полковник постучал, и ему открыли…» Пушистый меховой воротник, должно быть, заставлял предполагать более высокое звание, чем-то, что было мне присвоено…
… Я попробовал, предварительно смахнув с окошка пыль, старые окурки, паутину – постучал. Но… действительно – «безнадега»! Милиционер виновато пожал плечами и глазами показал на объявление, прикрепленное повыше: «Касса проездными документами не обеспечивает»! Каково?! Что делать? Куда обратиться?
На камере хранения – табличка: «За сохранность багажа не отвечаем»… на титане – надпись: «Горячей воды нет!» На баке для холодной воды – просто: «нет воды».
И… далее – везде – «не курить», «не сорить» «не хлопать дверью», которая не закрывалась из-за обледенелого порога. Кроме того, на входной двери… да на всех дверях – были прикреплены бумажки-объявления, о том, что «Извещать пассажиров о прибытии и убытии поездов по радио не будем. Радио не работает. Будьте внимательны!»…
… Обиженные, разозленные пассажиры черкали, царапали, чем попало эти объявления, расписывали их бранными словами, гасили о них окурки…
Но все старания не в состоянии были зачеркнуть всеобщего отрицания всяческих услуг, всевозможной помощи, даже информации… – сквозь росчерки, грязь, окурочные ожоги – на всех объявлениях настойчиво проступали: «не, не, не… нет!»
– Да-а-а-а… – Гриша Крылов растянул короткое слово, насколько хватило его дыхания, осматривая зал ожидания, как поле боя, плотно усеянное телами, валяющимися на лавках, на полу, в углах (они даже не храпели), казалось, бездыханных, потерявших всякую надежду на что-либо – мужчин, женщин и детей. А когда Гриша снова вдохнул, то добавил: – Придется нанимать дрезину, а иначе отсюда…
Мой бывший ординарец возразил, ни на грамм не прибавив оптимизма:
– Не пойдет – если не замерзнем, то доберетесь к концу отпуска, а то с полпути вертаться придется – вам… я-то вольная птица…
– С таким настроением… – я попробовал, было заразить своих товарищей оптимизмом, ну хоть немножко, но не закончил фразу, потому что сам не знал, даже не мог представить, как и куда – в каком направлении следует сделать первый шаг. И сами собой у меня стали складываться строки: – «Что мне сделать, / Чтоб увидеться с тобой, / Расчудесною моей мечтой…»
– Вы офицеры – вы и придумывайте, а я схожу в одно местечко, – сказал мой бывший ординарец, и чтобы было яснее, нарочито поддернул брюки.
Ушел, и вскоре вернулся с милиционером. Сначала, глядя на виновато улыбающегося Фадеича, можно было подумать, что милиционер задержал его за какое-нибудь «нарушение порядка», а оказалось…
… Милиционер явился, чтобы нам помочь. Возможно, что его вдруг одолела простая человеческая жалость. То ли мы ему чем-то «показались». Он еще раз окатил нас оценивающим взглядом. Чтобы окончательно убедиться в нашей благонадежности (уж очень мы какие-то не такие), и на всякий случай спросил:
– Документы у вас какие есть?
Мое удостоверение его потрясло! Бланк гвардейской танковой армии, корпус Сталинградско-Киевский… Будапештский… Венский… Пражский… Порт-артурский… командируется… (ознакомившись с текстом, он еще раз взглянул на меня!)… подпись – генерал!.. Милиционер только на секунду задержался на том месте, где указывалось мое звание – не полковник и даже не майор. Улыбнулся своей недавней «промашке». Как человек с юмором – глянул еще раз на мой воротник, мне в глаза, понял, что это не игра и… (Мы потом узнали: что он – рядовой участник войны, пехотинец, все время, отведенное ему судьбой на фронте, просидевший в одном окопе под Ржевом, – очень уважает тех, кому довелось сделать на войне гораздо больше, чем он сам)…
… Он, сержант милиции, подтянулся, отдал честь, вернул документ, и решительно сказал: – «Пошли – попробуем…». Он подвел нас к двери с надписью «Посторонним вход строго воспрещен», еще раз подтянулся и ввел нас к дежурному. Милиционер говорил обо мне, о моих товарищах так, будто мы только что спустились с небес, добавив: – «Я все тщательно проверил».
Дежурный – пожилой человек с очень уставшим, плохо запоминающимся лицом – внимательно осмотрел нас, не найдя к чему придраться, задвигал челюстью, губами, словно пережевывал ситуацию и, наконец, спросил:
– Вам обязательно на «скорый»? A-то, вы видели, ожидать сутки негде. Тут пришел «такой»… если не устроит, то пересядете в Иркутске, Красноярске… Я предупрежу там дежурных. Посмотрите. «Такой» – сейчас стоит.
Через служебный ход мы вышли на перрон, у которого стоял состав с надписями на вагонах: «Владивосток – Москва». Поезд, видно, только что прибыл. Но ни в нем, ни вокруг не наблюдалось никаких признаков движения. Все вагонные двери были наглухо закрыты. А поезд, как пришел, мог так же без объявления – уйти?!..
– Подождите, – попросил дежурный, – я поищу главного, – и торопливо – на сколько позволяли возраст и усталость – заковылял к первому вагону.
В это время Фадеич шепнул мне, хитро улыбаясь:
– Видите, мир не без добрых людей?..
… Тогда я понял, что это он привел милиционера, и не очень строго, но все же выговорил ему:
– Обманщик, сказал, что «по нужде»… – я сжал и поднял кулак на уровень его носа, как это делал комдив, когда меня провожал. Но жест получился не таким угрожающим. Тем более, что оправдательный ответ Фадеича оказался очень аргументированным:
– А что разве не было нужды? Добрые люди на дороге не валяются – их надо искать.
Впрочем, вскоре случай опроверг Фадеичеву теорию – и добрые люди явились сами.
Вид поезда не был многообещающим. Каждый вагон гляделся неприступным ДОТом – не состав, а «оборонительная линия»
… Неожиданно из-под вагона, стоявшего напротив нас, вылезли (чуть не сказал: два «ангела-хранителя» – но так я могу сказать сейчас, а тогда…) – два матроса. Посмотрели направо, налево. На нас. Прикинули: не на патруль ли наткнулись? А когда поняли, что им ничего не угрожает, расслабились и развязно приблизились. Даже для здоровых, крепких парней они были очень легкомысленно одеты – без бушлатов, шинелей, зимних шапок. На ядреном сибирском морозе их форменные белые рубашки с гюйсами и бескозырки – выглядели, по меньшей мере, странно. Когда же они вспрыгнули на перрон и душисто выдохнули, стало ясно, что «ребята» в хорошем подпитии и, должно быть, настроились искать еще… Откуда они пришли и куда двигались – трудно было догадаться…
Но с нами начали разговор с «курева» – «Не найдется?» – спросили они и показали жестами… Разухабистые, больше напоминающие босяков, чем моряков тихоокеанского флота, если верить надписям на бескозырках, они все же чем-то вызывали симпатию.
Я достал початую пачку английских сигарет «Большой Бен», которыми нам удалось запастись в Китае, и протянул матросам. Пачка даже в предрассветном полумраке лоснилась лаком, а пахучесть табака произвела впечатление даже на спутанные хмелем чувства «поддатых» моряков. Казалось, что они вырвут пачку с рукой, но их огромные ручища робко потянулись к белеющим сигаретам. Каждый неловко вынул по одной, оба церемониально провели ими по верхней губе, глубоко вдыхая аромат незнакомого продукта. После чего разом. Не сговариваясь, попросили: – «А еще одну можно?» – «Берите», – сказал я, не убирая пачки. Взяли, и, пока выискивали в карманах спички, они насколько могли осознанно оглядели нас, причудливой формы зажигалку, предложенную им для прикуривания. Подивились хорошо пригнанной незнакомой им зимней японской экипировке. Ну, знаки различия, звездочки были наши. Не могли не удивить рядовых плавсостава Тихоокеанского флота мои «причиндалы», (как они потом сознаются) – моя меховая шапка, рыжая борода шотландского или шкиперского кроя. Мое кожаное пальто с меховым воротником, скрывающим значение моих погон, отчего моряки на всякий случай, как и милиционер в зале ожидания, назвали меня «подполковником». Это мне не мешало, а потом даже будет помогать.
Не могли моряки, несмотря на солидное похмелье, не обратить внимания на наш багаж: добротные кожаные чемоданы (в то время редко встречавшиеся), японские солдатские ранцы, офицерские планшеты и спросили: – «Вы откуда?» – «Мы не откуда, а – куда» – ответил я. – «На Восток, на Запад?» – «В Москву» – «У-у-у» – загудели оба, таким образом, проявив свой интерес к нам. – «Айда с нами!» – Чем был вызван этот интерес, трудно сказать, – вкусными сигаретами, заманчивым видом багажа или многообещающим общением с необычными людьми?!.. «А куда?» – не поняли мы. – «Так вот наша посудина… мы вас берем!» – Нам еще оставалось сказать «У нас нет билетов…» А они дуэтом ответили: «Какие билеты в наше время?!.. В тесноте, да не в обиде! Айда!»
Дежурный по вокзалу, подходивший в этот момент, услышал последние слова и спросил матросов: – «Эта дверь открыта?» – Они, как хорошо сыгравшиеся актеры, одинаковыми жестами объяснили, что вход с противоположной стороны и взялись, было за чемоданы. Но мой бывший ординарец, еще не вышедший из роли, ревниво и деликатно отстранил непрошенных носильщиков от нашего багажа, объяснив, что там хрусталь, фарфор – подарки для невесты…
– Какой невесты?!..
Сержант милиции многозначительно перемигнулся с ефрейтором Фадеичевым, а когда заметил, что я понял, о чем у них идет «немая» речь, то, широко улыбаясь, вслух, торжественно произнес:
– Желаю удачи! Счастья – вам, – на всякий случай тихо добавив, – Товарищ гвардии лейтенант!
И пока мы перебирались под вагоном через рельсы, бывший ординарец успел, должно быть, посвятить матросов в тайну нашего путешествия. Потому что один из них воскликнул:
– «Какая-нибудь королева или принцесса? Так почему она самолет не прислала…» – «На границу – нельзя!..» – «Так в Читу – хотя бы!.. Не знакомы?!.. Ну, даете!»
А за то время, что мы пролезали, под вагоном, через дырку, проделанную в гармошке, предохраняющей мостик перехода из вагона в вагон, – в тамбуре успел организоваться фронт сопротивления вторжению незваных пассажиров…
Проводник решительно воспротивился нашему поселению во вверенном ему вагоне. Пробовал сбросить наши вещи с площадки, вцеплялся поочередно то в одного из нас, то в другого. С ним – маленьким, но плотным, цепким – два моряка еле справлялись. А старые «поселенцы», забившие своими телами проход в вагон, поддерживали своего проводника криком, выразительными жестами! И если бы хватило пространства, то по всему было видно, они обязательно вступили бы в борьбу. Но подоспевший вовремя главный кондуктор (все-таки дежурному по вокзалу удалось его привести!) сумел урегулировать наше пребывание в поезде, в этом вагоне. Это был сложный процесс: с символическими штрафами, оформлением платежей за билеты по условному тарифу… – в общем, как бы то ни было – мы сели! Наше нахождение в вагоне было узаконено (оказалось, – это возможно!) – мы едем!.. И весь… ну, если не весь, то полвагона – точно – сменив недавнюю вражду на милость, почему-то стало помогать нашей троице разместиться!..
… А вагон был настолько плотно населен, что многие места занимали по два человека, по три… отдыхали по очереди. Заняты были и багажные полки. Притом, тесно было не только людям, но и вещам, звукам, запахам.
А смешанные запахи – табачного дыма, самогонного перегара, не снимаемых сапог, немытых тел и всевозможных косметических средств – дружно вытесняли кислородно сонный храп счастливцев, споры неспящих, плач капризничающих детей, и непременный в таком воздухе кашель, всех без исключения взрослых и детей, – создавал, как ни странно, удивительную мелодию, под которую легко засыпалось, спалось и просыпалось…
На больших станциях кое-кто будет сходить. Но в плотности жизненного пространства, в воздухе, звуковом оформлении – ничего меняться не будет…
Под руководством моряков нас так удачно разместили, что мы могли все трое одновременно отдыхать. Для чего использовали наши чемоданы, которые оказались по высоте вровень с нижней полкой…
… Но соседская забота о нас не ограничивалась только устройством, нам предлагали кружки для чая, табак, сухари… и при этом все во всём безотказно слушались моряков?.. Чтоб их боялись?.. Но вокруг были мужики и покрепче, покруче и женщины, привыкшие к почитанию, умеющие распоряжаться мужчинами… Неужели из благодарности за то, что матросы привели нас именно в этот вагон?!.. Это, конечно, было лестно! Но чем нам нужно будет расплачиваться за это доверие?
Все на нас смотрели с любопытством, приветливо улыбались и, казалось, чего-то ждали. Это ожидание – настораживало, а, порой и смущало…
… Не зная точно, как выбраться из создавшейся ситуации, я попробовал представиться, познакомить соседей со своими товарищами, которые сразу уснули, как только прислонили к чему-то свои уставшие тела. Все-таки путешествие на дрезине нам дорого обошлось. Мне тоже очень хотелось спать, но неистребимое чувство ответственности перед людьми, чего-то ждавшими от нас, помогало мне сохранять бодрость.
Я стал рассказывать о нашей службе. О боях, в которых мы участвовали – на Западе и на Востоке. Слушали меня, как будто, внимательно, слушали молча. Или стеснялись перебивать? Так как вскоре выяснилось, что моих слушателей в действительности интересовало совсем другое…
– А вы, сами – едете жениться? – осмелилась, наконец, спросить о «нужном» молодая женщина. Цветущая, жизнерадостная – она выделялась на фоне поблекших лиц и вялых тел. Но все поблекшие и вялые – оживились: началось то, что им было «нужно»!
Понимая, что «народу» уже что-то известно, я стал обдумывать уклончивый ответ. Но не успел его сформулировать из-за своей не отступающей сонливости, и услышал новый вопрос:
– А вы, правда, не знакомы с «Ней»?
Вопрос вспугнул мою сонливость, она мигом отцепилась от меня и улетучилась. Я враз, можно сказать, «протрезвел», стал быстро-быстро перебирать варианты возможной информации, которой располагал «народ», и кто мог быть ее источником…
Гриша Крылов – командир минометного взвода – не словоохотлив. Да его по-настоящему и не интересовали подробности моих отношений с Зорей. Он мог из вежливости спросить: «Что пишет? Что нового?». И не дождавшись ответа, перейти на футбольные темы. Его больше всего интересовал – Футбол. Уволившись в запас, он поиграет за Горьковское «Торпедо». А потом станет тренером. Даже во время своих бесчисленных поездок по стране, заглядывая иногда ко мне, он так ни разу и не спросит, чем и как закончилась «тогда Та Моя (Наша) Командировка»… он ведь в этот раз не доедет со мной до Москвы, бросит меня – свернет по своим делам…
… Фадеич? Он же: по прозвищу – «Эх ты мое ни то ни се»? (За его обычную присказку, которой он корил неумех… или себя – за свои же промахи). Мой, теперь уже бывший, но еще не вышедший из роли – ординарец?..
… Он меня не раз ставил в неловкое положение, желая сделать, как лучше.
… Как-то на фронте. На Западе. Где-то под Веной – меня крепко ранило. А в это время командование разрешило бойцам и офицерам отправлять домой посылки, подбирая вещи из трофеев. Трофеями считались брошенные дома, магазины. Фадеич собрал посылку для своих близких и для моей мамы, не забыл о Зоре, ее матери, младшем братишке (про них он знал)… Со мной он посоветоваться не мог, поэтому обратился к товарищам. Никто, понятно, Зорю не видел и не мог себе представить, как она выглядит. И тут приходит от нее письмо, где она пишет, о том, о сем… о том, что пришло время, наконец, счищать с оконных стекол бумажные наклейки «перекрестья» – угроза бомбардировок миновала навсегда. При этом она себя изобразила за этим занятием…
… «Эх, ты мое ни то ни се…» прикинул: она художница – значит, умеет соблюдать пропорции. И сам как тогда посчитал, что окно в стандартном доме метр семьдесят пять, ширина… и она – в рост… Пошел он в магазин готовой одежды… подобрал разные платье, штанишки – парнишке, гардины! Хорошую посылку собрал…
… Возвращаюсь я из госпиталя, получаю письмо от Зорьки. Ну, сказать «ругательное» – ничего не сказать: «Что ты себе позволяешь?! Как ты мог?!.. Мы с тобой условились… никаких меркантильных отношений… это последнее письмо. Больше мне не пиши!..» Я ничего не понимаю, – пишу, что только прибыл из госпиталя. В ответ: приходит перечень товаров, которые якобы я послал. Нахожу виновного. Он признается в содеянном. Пишет письмо-покаяние. Подписывается и оставляет оттиск большого пальца. Нас простили – фейерверк благодарностей: все как на заказ!
… А ведь переписка могла прерваться – не было бы этой командировки!
… Это я так долго расписываю, а тогда быстро сообразил, что затягивать с ответом неудобно и говорить надо правду и только правду. Не обманывать же столько любопытных глаз!.. И эту сияющую, распаленную собственной смелостью молодуху!
– Нет, почему я с ней «не знаком»? – ответил я, – Только никогда не виделся…
Притухшая было моя собеседница, снова оживилась:
– А как же ж? Не виделись и…
И эхом откликнулись другие слушатели: – «А как же ж?..
– Мы переписывались больше трех лет. Почти всю войну, – попытался я объяснить.
– Так, может, это – я? – воссияла молодуха еще больше, расцвеченная собственной придумкой. – Я тоже писала на фронт.
– Может быть, – попробовал я подыграть, и тут же решил поиграть по своим правилам – а как ты подписывалась?
– Ну, я не помню – с тобой… Я со многими переписывалась. Напомни… или ты тоже со многими? – она снова взяла игру в свои руки, а мне почему-то не хотелось проигрывать, и я назвал: – Зорька…
– Похоже, – воссияла она, будто вспомнив, как подписывалась, – а оно и идет мне это имя… Зорька… Правда? – она всматривалась в окружающих, будто разглядывала себя в зеркалах. Большинство одобрительно кивало. Только один пожилой хрипловатый голос с легким укором произнес: – Ну, наглая девка – дает…
– А я тебе нравлюсь? – обратилась она ко мне.
– Да… – сознался я, и самому стало неприятно. Она действительно была хороша, особенно в затеянной ею игре: отважно белокура, открытые многообещающие глаза, правильные черты живого лица. Хотя она была плохо одета – на ней было много платьев и кофт – то ли для тепла, то ли для того, чтобы в руках было меньше багажа, но и под этим несуразным нарядом угадывалось ладно скроенное тело…
– И ты мне нравишься. Так зачем же дело встало? Ты собрался жениться… – она решительно придвинулась к соседней со мной нижней полке, села. – Я не собиралась замуж, но теперь согласна…
Ситуация стала меня раздражать, и потому что я не знал как ее завершить расстраивался еще больше. Злился на себя за то, что втянул в этот фарс Зорьку. Зачем-то назвал ее имя. По письмам я догадывалась, что Зоренька сама не прочь ввязаться в авантюрные истории, но сама…
Совсем не представляя, что делать дальше, я чтобы сократить паузу, на всякий случай спросил:
– А тебя, невестушка, как звать на самом деле?.
– Ольга, Оля, Оленька, – она, как настоящая актриса сыграла все три модификации имени. И сыграла хорошо. «-Может быть, она действительно – актриса?» – подумал я, будто искал в этом какого-то оправдания для себя. Но на всякий случай (или из-за того, что не хотелось в этом спектакле проигрывать?) – я спросил: – А какое для меня ты выберешь имя из всех твоих корреспондентов? Ничего, что я еще до полного знакомства говорю – «ты»?
– А чего? Мы же в письмах были на «ты»… а твое имя? – она сделала вид, что задумалась, выбирая, или вспоминала, что поведал ей Фадеич, и произнесла – Михаил… Мишка-Гвардии Мишка!
Да-а, продал меня Фадеич!..
Все дружно рассмеялись. Должно быть, понравилась ее находка. А, может быть, все, или почти все были посвящены в то, что знала она. Заканчивая игру, или начиная новую, Оля-Оленька, (как она назвала себя), решительно подвинула своим бедром мою соседку напротив (да так, что та прижала своих детей к деревянному чемодану). Придвинулась, чтобы быть ко мне поближе, и протянула свои руки к моим. Красивые руки. Но они мне не нравились. И вообще эта «Оленька», ее темперамент, красота – стали раздражать меня. Мне стало стыдно перед Зорей за этот затянувшийся бездарный спектакль.
А Оля-Оленька не унималась.
– Договорились, по рукам? – спросила она, но я не понял о чем речь. Мое внимание привлекла плачущая маленькая девочка. Она, видно, больно ударилась об угол деревянного чемодана, и ее старались утешить старший братик и мать. Оля-Оленька тоже посмотрела в ту сторону.
– Простите, – сказала она детям. И в это время женщины встретились взглядами. Чего было больше в глазах матери – моей соседки: боли, удивления или укоризны?! И боль, и удивление, и укоризна – относились не только к неприятности, которую Оля-Оленька причинила детям, но ко всему, что случилось здесь и сейчас. Ольга сразу все поняла. Она, оказывается, была не только красива, свободна, игрива, но и умна. Она поняла, что не понравилась мне, и – почему…
– Простите, – сказала уже моей соседке, матери детей. – Простите, лейтенант, – обратилась Ольга ко мне, заметив, как мой сосед, натягивая на голову мой кожан, потянул за воротник и открыл лейтенантские погоны. – Я понимала, вы не майор и уж совсем не полковник. Вы до мозга костей лейтенант. Вы мне очень нравитесь. Я хотела бы ехать с вами до Москвы. Увидеть Вашу Зорьку и убедиться, что она лучше меня, лучше всех!.. А я должна сходить в Красноярске, где он меня очень ждет. Мы редко видимся, но я успеваю и за это короткое время причинить ему кучу неприятностей. Пусть вам будет лучше. Удачи Вам. Она порывисто меня обняла, чмокнула в щеку, и…
Остальной народ не слышал, о чем она говорила. Все были заняты обсуждением вопроса: не стоит ли свадьбу организовать в поезде. Выделить купе… Неизвестно откуда взявшиеся моряки, где-то хорошо подзарядившиеся, громко прошипели: – «Тш-ш-ш»… что за шум, а драки нет? Почему майору не даете отдыхать? – здорово они наловчились говорить дуэтом.
– Подполковнику, – поправила моряков Ольга-Оленька, пробиваясь сквозь густо сбившуюся толпу, бурно обсуждавшую «предстоящую свадьбу».
– Правильно – полковника, – согласились с ушедшей уже Олей моряки. Отправил ли я Ольге ответный воздушный поцелуй? Не помню. Чувство ответственности заснуло раньше меня. И я не запомнил, чем этот день закончился.
Я отключился, когда солнце только вставало, а очнулся глубокой ночью. И вспомнив об игре суток с временными поясами, подумал, что в Москве еще вечер. Зорька… да (!), что она сейчас может делать? Попробовал представить: расстилает постель, укладывается спать…
… Она это делает медленно, предвкушая… нет, скорее всего – она безоглядно бросается в кровать или на тахту и сразу тонет в сновидениях.
… В моем воображении смешались все ее рисунки, письма и я стал создавать что-то среднее в ее облике, манере поведения… составил кроки ее маршрута. Сейчас она должна перелистать тетрадь с прошлонедельными лекциями, чтобы подготовиться к семинару и… К какому семинару? Она же из института Боеприпасов, где обучалась по путевке завода, перевелась на заочное отделение в Индустриальный институт. И пошла работать – преподает в школе, в начальных классах – рисование (Зорька перед войной окончила художественную школу). Так что ей теперь нужно собирать… вазочки, коробочки, книжки с яркими обложками, для постановки натюрмортов…
… Мама болеет, отец погиб – приходится прирабатывать, кормить «маленькую, но семью», как сказал поэт. Наш любимый с ней – Маяковский. Ничего. Приеду – попробуем что-нибудь придумать…
В это время меня отвлек разговор неспящих пассажиров. Я прислушался и понял, что они говорят обо мне, о моей предстоящей встрече с незнакомкой. Показалось, что беседуют пожилые люди, потому что они сравнивают мой предстоящий «наскок» с прежними обстоятельными помолвками, подготовкой свадеб с помощью посредников, свах…
– Д-а-а, но ты-то, так же женился – на севере?.. – заметил один из собеседников. Другой засмеялся и весело согласился:
– Еще хлеще! Понаехали и парни, и девчата – и ну разбираться по парам!..
– Так ты хоть видел, что берешь, даже мог пощупать!..
Я невольно рассмеялся, правда, тихо, чтобы не спугнуть собеседников, и представил себе, как я обхожу Зорьку вокруг. Разглядываю ее со всех сторон… щупаю… да я, не глядя, подхвачу ее на руки и умчу в свою жизнь! И если бы я в тот момент хоть на один шаг мог бежать быстрее поезда, то уже помчался бы!
Тут мне напомнила о себе естественная нужда. Я вскочил и направился, было к ближнему от нашего лежбища туалету. Но меня заставила остановиться бодрствующая вместе с мужчинами женщина, которая только-только заканчивала очень важную фразу:
– Что вы дурью мучаетесь? Он вам пудрит мозги, а вы серьезно думаете! Посмотрите на него! Такой – и возьмет не глядя? Да он сто раз взвесит!.. – Мое неожиданное появление заставило женщину испуганно съежиться. Она побоялась, наверно, что я «накажу» ее за подобную догадку, и даже тихо вскрикнула: – «Ой, простите…» – Я тоже попросил прощения, и показал рукой на ближний тамбур, куда устремился. Но женщина еще раз, но не так испуганно, попросила прощения: «Ой, простите – там не работает. Надо туда.» И она указала рукой в противоположную, дальнюю сторону вагона, добавив нежно: – «Бедненький…» Я себя тоже пожалел. Но выхода у меня другого не было – пришлось настойчиво продираться к цели. Не теряя надежды, что в глухую ночь там все-таки не будет очереди…
… Но очередь была. Правда, небольшая. И в ней стояла… – «Ольга? И вам не спится?»
– Я не «Ольга», а «Светлана», и я не стою в очереди, и не надо мне «выкать». Мы ведь давно перешли на «ты». Да мы всегда были на «ты». Разве вы… ты – не понял?..
… И она с какой-то неожиданной и непонятной страстностью обрушила на меня лавину упреков, похожую на камнепад. Да такой, что через минуту мой огород сплошь был усеян булыжниками. Но это почему-то меня не удивило, не обидело, не заставило почувствовать себя в чем-то виноватым. Да и в чем эта «Ольга» или «Светлана», или… (да она могла назвать себя как угодно!) в чем она меня обвиняла!?..
В мужской широте, доброте, внимательности, чуткости, умении по-настоящему любить…
… Я с любопытством разглядывал ее отражение в темном вагонном окне (следил за ее мимикой, жестами) и неожиданно для самого себя обнаружил, что говорившая была уже одета. В пальто. В шапке. Белых бурках. И коленкой прижимала чемодан к станке тамбура, чтоб не упал. Значит, она сходит?!.. Но самое удивительное: в этом наряде «Ольга-Света» была очень похожа на Зорьку. Вернее на Зорькин автопортрет, в одном из последних ее писем… та же меховая оторочка на круглой шапочке с помпоном, меховой воротник, обвивший шею. Сияющие широко открытые глаза. Радостная улыбка, приветствующая парящие в воздухе снежинки! Правда, эти глаза и улыбку я мысленно приклеил «Ольге-Свете», но не насильно – у нее были такие же глаза и улыбка, когда она представлялась днем. А сейчас она недобро смотрела в темное окно и цедила слова сквозь стиснутые зубы. И тогда – утром, двигаясь, она казалась круглее, ниже. В то время, помню, мне она тоже показалась похожей на мое представление о Зорьке…
… Сейчас же она была «выше Зорьки», стройной. Я не мог не подивиться ее «умению перевоплощаться»! Невольно спросилось:
– Вы, простите… ты, случайно, не актриса?
– Нет, я случайно не стала артисткой, я собиралась – боялась, что буду играть в жизни. Так и случилось. Он настоял. Он за это получил собственную актрисулю. Но я уже больше не могу. Два года мы живем эпизодически… а теперь еду насовсем. Нет, я не поеду. Он хорошо устроен, хорош собой. Говорит, что любит. Да не любит он – ему просто нужна видная, красивая, с дипломом инженера! Он терпит меня. Да уже и не терпит. Злится – на меня, на себя. И я его не люблю. Я не еду в Красноярск. Я здесь схожу…
Я не знал, как и чем перебить затянувшийся монолог из незнакомой мне пьесы. Но «Оля-Света» повернулась ко мне и с жалким – жалким видом (как она вдруг преобразилась: из несговорчивой, злой – превратилась совсем в незащищенную… актриса!) и спросила: – «Откуда ты такой взялся? Я уже другого полюбить не смогу… понимаю, что я героиня не твоего романа, но мне трудно будет от тебя отвыкнуть. Во всяком случае – не скоро…»
– Любовь с первого взгляда? – сказал я зачем-то, не то в шутку, не то всерьез. Она прикусила губу, чтобы не ответить мне какой-нибудь резкостью и через долгую паузу тихо произнесла:
– Поцелуй меня на прощание…
Я не знал, нужно ли, хочется ли мне. Неопределенное чувство, наверно, легко читалось на моем лице, поэтому она немного решительнее предложила: – Можно, я?.. – и, не дожидаясь ответа, приложилась губами к моей щеке – мягко, нежно-нежно. Потом тыльной стороной своей ладони легко провела по тому месту, которое запомнило прикосновении ее губ, и еще раз провела, будто хотела стереть оставшийся след. После чего она, то закрывая, то открывая глаза, многозначительно кивала, будто говорила: – «Пусть у тебя все будет хорошо. Желаю тебе удачи…» – так мне, во всяком случае, слышалось. И тут же она решительно пригрозила пальцем, добавляя деланно сердитым голосом:
– Но если вдруг передумаешь или Зорька закапризничает, и посмеете разрушить такое, то знайте – на Дальнем Востоке живет и за вами следит такая Светлана…
– Ольга… – в шутку поправил я.
– Пусть Ольга – тебе, я вижу, все равно…
В это время поезд так резко затормозил, что Светлану буквально бросило в мои объятия. Мне, чтобы она не упала, пришлось крепко прижать ее к себе. Она легко высвободилась, благодарственно кивнула и схватилась за свой чемодан. Я попытался ей помочь, но она решительно помотала головой – нет, не надо, и рванулась к выходу. Только на секунду задержалась в дверях, чтобы сказать: – «Он» придет на вокзал. Ты его сразу узнаешь. Весь – такой! Скажи, что я не смогла. Совсем не смогла!» – сказала и спрыгнула с подножки, растворившись в темноте.
