Демографическая история Европы

Ливи Баччи Массимо

7. ЗАВЕРШЕНИЕ ДЕМОГРАФИЧЕСКОГО ПЕРЕХОДА

 

 

Демографическая ситуация в XX веке: смертность и рождаемость

К 2000 г. численность населения Европы достигает 730 млн чел., что почти на 60 % больше этого же показателя в 1914 г. (458 млн чел.) и почти вчетверо больше, чем в 1800 г. (188 млн чел.). Однако этот рост, значительный, несмотря на потери населения в двух мировых войнах, представляет собой нисходящую параболу, которая мало-помалу приводит Европу к застою. В 1920–1930-е гг. ежегодный прирост населения на континенте составлял примерно 4,5 млн чел.; в 1950–1960-е гг. — около 6 млн чел. в год, но к концу века этот прирост остановился (см. табл. 7.1). Таким образом, в XX в. завершается период экспансии, начало которому положила промышленная революция, заканчивается эпоха изобилия человеческих ресурсов и начинается другая, для которой характерна их скудость. Великий демографический переход свершился.

Если обратиться к хронологии, в демографическом развитии XX в. можно выделить три существенно отличающихся друг от друга этапа. Первый этап, охватывающий период между двумя войнами, отмечен демографическими потерями, вызванными первым мировым конфликтом; тогда же наступил и конец великой эмиграции, что привело к обособлению народонаселений отдельных стран и их замыканию в своих границах: Великая депрессия заморозила миграционные потоки. Второй этап начинается с демографического дефицита, вызванного Второй мировой войной, и передела границ: он характеризуется активным демографическим ростом, которому способствует и бурный экономический подъем западных стран; возобновлением интернациональных миграций, а также усилением внутренней мобильности. Этот этап длится до начала 1970-х гг., его прерывает энергетический и промышленный кризис, а также значительное снижение на континенте миграций — как внутренних, так и международных. Третий этап охватывает три последних десятилетия века и характеризуется очень низкой рождаемостью, стремительным старением населения, постепенным прекращением миграционных движений извне. На втором этапе экономические и демографические условия способствовали построению социально ориентированных государственных образований, щедрых на обещания грядущим поколениям. Но третий этап демографической эволюции вызывает необходимость пересмотреть правила и умерить ожидания.

Таблица 7.1. Население некоторых европейских стран в период с 1920 по 2000 г.

Годы Великобритания Франция Германия Италия Испания СССР (Европейская часть) Остальные страны Европа
Население (млн чел. )
1920 43,7 39,0 52,3 37,4 21,2 139,1 134,4 467,1
1930 46,1 41,6 55,9 40,8 23,4 156,8 147,2 511,8
1940 48,2 41,0 60,1 44,3 25,8 176,4 160,6 556,4
1950 50,6 41,8 68,4 47,1 28,0 156,2 156,6 548,7
1960 52,4 45,7 72,7 50,2 30,5 180,3 173,5 605,3
1970 55,6 50,8 77,7 53,8 33,8 197,2 187,5 656,4
1980 56,3 53,9 78,3 56,4 37,5 209,5 201,1 693,0
1990 57,4 56,7 79,4 57,0 39,3 222,1 209,8 721,7
2000 59,0 59,0 81,7 57,3 39,8 218,8 214,2 729,8
Абсолютный прирост, % в среднем за год
1920–1930 0,53 0,65 0,67 0,87 0,99 1,20 0,91 0,91
1930–1940 0,45 — 0,15 0,72 0,82 0,98 1,18 0,87 0,84
1940–1950 0,49 0,19 1,29 0,61 0,82 — 1,22 — 0,25 — 0,14
1950–1960 0,35 0,89 0,61 0,64 0,86 1,43 1,02 0,98
1960–1970 0,59 1,06 0,67 0,69 1,03 0,90 0,78 0,81
1970–1980 0,13 0,59 0,08 0,47 1,04 0,61 0,70 0,54
1980–1990 0,19 0,51 0,14 0,11 0,47 0,58 0,42 0,41
1990–2000 0,27 0,40 0,29 0,05 0,13 — 0,15 0,21 0,11
1920–2000 0,38 0,52 0,56 0,53 0,79 0,57 0,58 0,56

Примечание: Данные по Европе, включая территории бывших республик СССР (Эстония, Литва, Латвия, Белоруссия, Молдавия, Российская Федерация, Украина). Границы государств — по состоянию на сегодняшний день.

Источник: С 1950 до 2000 г.: United Nations, World Population Prospects. The 1994 revision, New York, 1995. С 1920 no 1950 г.: United Nations, Demographic Yearbook 1955, New York, 1955, а также официальные данные стран.

В предыдущей главе были подробно рассмотрены факторы, обусловившие демографический переход, имевший место в XIX в., и особенности этого процесса. Это позволяет описать его развитие и завершение на более высоком уровне обобщения и подвергнуть европейское общество более скрупулезному анализу. Выберем из множества событий те пять, на которых следует остановиться более или менее подробно: почти непрерывное снижение смертности, которое намного превысило ожидания, сложившиеся в прошлом; распространение контроля над рождениями и снижение их до уровня, не достигающего минимальных уровней воспроизводства; завершение великой трансокеанской эмиграции и начало иммиграции из слаборазвитых стран; быстрый процесс старения населения, чреватый экономическими последствиями; наконец, модификация норм, которые традиционно формировали процессы воспроизводства и были тесно связаны со стабильностью парного брака, а теперь перестали играть основную роль в совместной жизни и воспроизводстве.

В общих чертах эволюцию смертности описать несложно: в течение всего века наблюдалось снижение общей смертности (и среди мужчин, и среди женщин) и увеличение ожидаемой продолжительности жизни (см. табл. 7.2) с 50 лет перед Первой мировой войной до 75 лет в настоящее время. Прогресс шел почти непрерывно, за исключением военных лет и тех необычайных событий на востоке Европы, на которых мы остановимся подробнее. Это означает, что ожидаемая продолжительность жизни прирастала примерно на четыре месяца за каждый календарный год, — прогресс удивительный, продолжающийся и по сей день, несмотря на то, что средняя продолжительность жизни в 80 лет, которую еще совсем недавно признавали непреодолимым биологическим барьером, была превзойдена во многих странах, в особенности среди женщин.

Таблица 7.2. Ожидаемая продолжительность жизни (мужчин и женщин) в крупнейших европейских странах в период с 1920 по 1994 г.

Страна 1920 1930 1950 1970 1994
Великобритания 57,6 60,8 69,2 72,0 76,8
Франция 54,0 56,7 66,5 72,4 77,5
Германия 53,6 61,4 67,5 71,0 76,3
Италия 50,0 54,9 66,0 72,1 77,5
Испания 45,8 54,6 63,9 72,9 77,1
СССР 42,9 - 67,3 68,2 64,5

Примечание: Данные для Англии — до 1950 г., Соединенного Королевства — после 1950 г.; Германии — до 1950 г. в границах того времени, после 1950 г. — в современных границах; Советского Союза — до 1950 г. в границах того времени, после 1950 г. — в границах Российской Федерации. Данные на 1920 г. включают: 1920–1922 (Англия), 1920–1923 (Франция), 1924–1926 (Германия), 1921–1922 (Италия), 1926–1927 (СССР); данные на 1930 г. — 1930–1932 (Англия), 1928–1933 (Франция), 1932–1934 (Германия),1930–1932 (Италия); данные 1950 и 1970 гг. — соответственно 1950–1955 и 1970–1975 гг.

Источник: До 1950 г.: Dublin, Lotka, Spiegelman, Length of life, cit. После 1950 г.: Nazioni Unite; 1994 г. (1993 г. для Испании): официальные данные.

Обозначим некоторые особенности, объясняющие ход этого процесса: а) увеличение продолжительности жизни на первом этапе (в грубом приближении, до достижения ожидаемой продолжительности жизни в 65–70 лет) было обусловлено преимущественно снижением детской смертности, смертности во взрослом и зрелом возрасте, в то время как прогресс последних лет связан почти исключительно с повышением продолжительности жизни в пожилом возрасте; б) увеличение ожидаемой продолжительности жизни было в большой степени обусловлено постепенным устранением инфекционных болезней, как за счет разработки вакцин и действенных лекарств (сульфамидов, антибиотиков), так и за счет улучшения гигиены; а в последние десятилетия повышение продолжительности жизни в пожилом возрасте в первую очередь связано с подавлением неинфекционных болезней (например, сердечно-сосудистых) — с установлением факторов риска, приобщением к здоровому образу жизни, разработке эффективных лекарственных средств и методов лечения; в) продолжительность жизни больше выросла у женщин (в некоторых развитых странах она превышает 82 года), чем у мужчин, которые в настоящее время в среднем живут на 6–8 лет меньше; г) наконец, представляет определенный интерес география продолжительности жизни: перед Первой мировой войной она заметно отличалась между отдельными странами в зависимости от уровня развития — такие страны, как Россия, имели ожидаемую продолжительность жизни чуть выше 35 лет, в то время как в Швеции или в Англии она уже намного превысила 50 лет (см. табл. 6.4); в 1950–1960-е гг. показатели постепенно выравнивались — к 1970 г. они составляли 70–75 лет, — но в последние десятилетия снова наблюдается перепад значений, в связи с увеличением уровня смертности в России и других странах Восточной Европы и последующим значительным улучшением положения в остальной части континента.

Динамика рождаемости, близкая к динамике продолжительности жизни, стала предпосылкой к сокращению населения в «долгом» XIX веке, почти повсеместно снизив воспроизводство до уровня, близкого к уровню замещения, характерному и для периода с 1930 по 1950 г. Причем процесс этот не отставал от прогресса, проявившись сначала в «передовых» странах Северной и Западной Европы и — с запозданием — в преимущественно сельскохозяйственных средиземноморских регионах, на обширных пространствах России, в Восточной Европе и на Балканах. После Второй мировой войны в некоторых странах Западной Европы имеет место определенный рост рождаемости, а в других замедляется снижение, но с 1970-х гг. всюду наблюдается новое ощутимое уменьшение этого показателя, в результате чего средний уровень воспроизводства на континенте сократился до 1,5 детей на одну женщину, то есть стал значительно ниже уровня замещения (см. табл. 7.3).

Эти упрощенные, обобщенные тенденции, разумеется, таят в себе довольно сложные механизмы и модели, которые невозможно здесь проанализировать; они касаются: а) значительного изменения репродуктивного поведения женщин в зависимости от количества уже рожденных детей: в настоящее время в странах с наиболее низкой рождаемостью в одном поколении женщины, родившие одного ребенка или не рожавшие вообще, более многочисленны, чем имеющие двоих и более детей, в то время как в поколениях, рожденных в XIX в., количество женщин, имевших четверых и более детей, превышало количество женщин, имевших от нуля до трех детей; б) снижения возраста рождения первого ребенка в период с 1930 по 1960 г., соответствующего снижению среднего возраста вступления в брак, — и его значительного повышения в последние десятилетия, «сокращающего» и откладывающего репродуктивный период; в) стремительного возрастания доли детей, рожденных вне брака; г) очевидных изменений методов контроля над рождаемостью. В основном снижение рождаемости достигалось, как я уже говорил, за счет прерванного сношения, но появление в продаже в первой половине века традиционных противозачаточных средств (чему вплоть до относительно недавнего времени препятствовали законодательства половины европейских стран) и внедрение в 1960-х гг. средств современных, гарантирующих безопасность, обеспечили планирование рождаемости, а либерализация аборта предоставила возможность исправлять ошибки этого планирования.

Таблица 7.3. Среднее число детей на одну женщину в некоторых европейских странах в период с 1921 по 1995 г.

Годы Англия Франция Германия Италия Испания СССР
1921–1925 2,39 2,42 2,62 3,50 3,96 -
1926–1930 2,01 2,30 2,10 3,30 3,75 6,04
1931–1935 1,79 2,16 1,84 3,07 3,50 4,53
1936–1940 1,98 2,07 2,24 3,00 2,77 4,66
1941–1945 2,39 2,11 1,90 2,56 2,72 -
1946–1950 2,19 2,98 2,07 2,77 2,68 3,13
1950–1955 2,18 2,73 2,16 2,32 2,52 2,51
1955–1960 2,49 2,71 2,30 2,35 2,75 2,62
1961–1965 2,81 2,85 2,49 2,55 2,89 2,48
1965–1970 2,52 2,61 2,32 2,49 2,93 2,02
1971–1975 2,04 2,31 1,64 2,28 2,89 1,98
1975–1980 1,72 1,86 1,52 1,92 2,63 1,92
1980–1985 1,80 1,87 1,46 1,55 1,86 1,99
1985–1990 1,81 1,80 1,43 1,35 1,46 2,10
1995 1,71 1,70 1,24 1,17 1,18 1,39

Примечание: С 1931 по 1950 — данные по Англии и Уэльсу, с 1950 — по Соединенному Королевству; данные по Германии — до 1946 г. в границах той эпохи, далее — в современных границах; по Советскому Союзу — до 1950 г. в границах того времени, после 1950 г. — в современных границах Российской Федерации.

Источник: 1950–1990 г.: Nazioni Unite; 1995 г.: официальные данные (для Российской Федерации — 1994 г.). До 1950 г.: Chesnais J.-C., La transition démographique, cit. Для СССР: Andreev E., Darskij L., Kharkova T., L’histoire de la population de l’URSS 1920–1959, в «Annales de Démographie Historique», 1992.

В начале XX века избирательная смертность по возрастам была достаточно высокой — из 100 рожденных менее половины доживало до завершения цикла воспроизводства: на этот сокращенный контингент и возлагалась обязанность смены поколений. Сегодня поколение женщин почти полностью (99 %) доживает до завершения цикла воспроизводства, и смертность больше не оказывает влияния на процесс смены поколений. С количеством детей, зафиксированным на отметке 1,5 на одну женщину, демографические показатели конца века не в состоянии обеспечить простое замещение населения, открывая этап регресса. Европейское общество, привыкшее к изобилию людских ресурсов, к концу века оказалось в диаметрально противоположной ситуации.

 

Демографическая ситуация в XX веке: миграции, структуры, модели

Великая миграция была самым впечатляющим демографическим явлением XIX в. как по масштабам, так и по влиянию на развитие многих континентов. Но с Первой мировой войной перестают действовать причины, обусловившие ее: уменьшается спрос в традиционных странах прибытия, сокращается предложение со стороны Европы в результате снижения демографического роста. Эти два феномена проявлялись постепенно, а два других фактора, носившие более случайный характер, — война и миграционная политика отдельных государств — резко прервали миграционную волну. Подсчитано, что около 1,4 млн эмигрантов ежегодно покидали Европу между 1906 и 1915 гг. После неизбежного спада, связанного с войной, эта цифра сократилась до 0,6 млн в 1921–1930 гг. и до чуть более 100 тыс. чел. в 1930–1940 гг. Некоторое оживление наблюдалось в десятилетие, последовавшее за Второй мировой войной, но оно длилось относительно недолго. Самым действенным фактором, сдерживающим эмиграцию, явились ограничения, принятые Соединенными Штатами и в конечном итоге вылившиеся в National Origin Act 1924 г., в котором не только была определена ежегодная квота иммигрантов (чуть более 150 тыс. человек — сравните с 900 тыс. в год в предвоенный период), но и ущемлялись отдельные регионы отправления «новой иммиграции», а именно, Южная и Восточная Европа. Доля Италии, составлявшая около четверти всей иммиграции в предвоенный период, снизилась до менее чем 4 % всех принимаемых переселенцев. Другие страны иммиграции, тоже вследствие Великой депрессии, ввели ограничения и квоты — Южная Африка в 1930 г., Новая Зеландия в 1931 г., Австралия в 1932 г., Бразилия в 1934 г. Каковы бы ни были причины — стремление исключить этнически и культурно нежелательных иммигрантов, экономические трудности, убежденность в том, что общества, основанные на иммиграции, достигли стадии насыщения и стабилизировались, — пора великой эмиграции завершилась, по крайней мере для Европы. Краткое оживление эмиграции после Второй мировой войны происходило в другом контексте, когда воссоединение семей и обустройство беженцев преобладали над выездом ради поисков работы. Во второй половине века Америка парадоксальным образом находится дальше от Европы, чем в начале столетия.

Обзор будет неполным без привлечения данных отдаленной истории. С открытием пути в Америку Европа окончательно превратилась из континента иммиграции — через широкие ворота евразийских степей или через Средиземное море — в континент эмиграции. Во второй половине XX в. иммиграция возобновилась — частично в результате распада колониальных империй, частично в ответ на неудовлетворенную потребность в рабочей силе, обусловленную более медленным ростом населения и нежеланием европейцев заниматься некоторыми видами труда. Около 20 млн иностранцев проживает в настоящее время в европейских странах (за исключением России), из них добрая половина не являются европейцами — это, среди многих других мест происхождения, выходцы из Магриба во Франции, Испании, Италии; турки в Германии; пакистанцы, индийцы и выходцы из карибских стран в Великобритании. То, что в последнее время политика европейских стран направлена на прекращение иммиграции, ни о чем не говорит: вряд ли возможно будет прервать развитие феномена, который, вероятно, станет характерной чертой следующего столетия.

Другой демографический феномен, достойный упоминания, касается возрастной структуры. В предыдущих главах мы уделяли мало внимания этому аспекту, по причинам, которые вскоре станут ясными. Однако для нашего века он приобретает первостепенную важность. Речь, по правде говоря, идет о вторичном явлении, производном от смертности и рождаемости. Пока последние остаются более или менее неизменными во времени — как это было в прошлом столетии — не меняется и возрастная структура. Естественно, речь идет об относительной стабильности, но о ней можно говорить, если не учитывать случайных изменений, связанных с кризисами смертности или избирательными по возрасту миграционными потоками. Поскольку рождаемость и смертность начинают последовательно снижаться со второй половины XIX в., с этого времени и начинается трансформация возрастной структуры населения. Снижение рождаемости автоматически приводит к «постарению» населения: если взять население в целом, то в таком случае доля новых поколений пропорционально сокращается, а доля групп взрослого и зрелого населения возрастает. Но параллельное увеличение продолжительности жизни дает «чистый» эффект, зависящий от возрастов, которых так или иначе касается улучшение: если оно пропорционально распределяется по всем возрастам, воздействие на структуру ничтожно; если же, наоборот, выживаемость увеличивается больше для детского и юношеского возраста (как это было до середины XX в. и даже чуть дольше), доля этих возрастов увеличивается относительно целого; если же улучшение в большей степени касается пожилого возраста (что мы наблюдаем в последние десятилетия), увеличивается его удельный вес.

До 1910 г. изменения рождаемости и смертности мало отражались на возрастной структуре населения континента: в Великобритании, Германии, Франции и Италии вместе взятых доля детей до 15 лет составляла около 32 % в 1870–1910 гг., а доля населения свыше 60 лет не превышала 9 %. С 1910 г. начинается двойной процесс уменьшения удельного веса молодых и увеличения доли стариков: в четырех названных странах удельный вес первых снижается до 24 % в 1950 г. и до 17 % в 2000 г.; доля вторых возрастает до 14 % в 1950 г. и до 20 % в 2000 г. Средний возраст населения, равный 29 годам в 1910 г., возрастает до 39 лет в 2000 г., и вряд ли процесс старения населения на этом остановится.

Хотя возраст чаще всего является показателем цикла отдельной человеческой жизни, скупые цифры, приведенные выше, говорят о далеко идущих переменах в отношениях между поколениями и возрастами, в составе семьи, в распределении ролей и функций. У нас еще будет случай вновь коснуться этой темы.

Последний аспект нашего предварительного разговора касается изменений в правилах, обусловливающих воспроизводство, которые традиционно были связаны с функцией брака как «места» воспроизводства, с его стабильностью, последовательностью отрыва от первоначальной семьи, создания новой семьи и занятия относительно фиксированной экономической и социальной «ниши». Не потребуется много слов, чтобы показать, как эта прежде монолитная система расшатывается, а в некоторых случаях и трещит по швам в последние десятилетия. Демографические показатели здесь достаточно ясны: увеличение числа внебрачных сожительств; увеличение числа разводов; увеличение числа неполных семей; расхождение между достижением экономической самостоятельности и началом репродуктивного цикла. Я не стану рисовать картину этих изменений, ибо она очень различается в разных странах и повсеместно эволюционирует. Кроме того, это свело бы разговор на микроуровни, к которым я решил не обращаться, пусть даже за счет обеднения повествования. Но данное изменение «правил» следует иметь в виду при оценке масштабов кризиса воспроизводства, наступившего в конце XX в.

 

Политика

XX век приносит с собой новое явление: правительства и государства пытаются повлиять на демографические тенденции — зарождается подлинная демографическая политика. По правде говоря, сам принцип не нов: в XVII и в XVIII вв. была особенно распространена меркантилистская идея о том, что «gobernar es poblar», и проводились некоторые меры, направленные на поддержку многодетных семей и стимулирование брака. Но подлинная демографическая политика прошлых веков состояла в том, чтобы перемещать население с места на место, имея в виду колонизацию, заселение новых территорий или укрепление границ. Мы уже упоминали об этих попытках, частью удавшихся, частью завершившихся провалом. Но только в XX столетии зарождается и набирает силу идея, что общество может вмешиваться в поток демографических событий и модифицировать его путем убеждения либо поощрения одних видов поведения и порицания или запрещения других. Этого не случилось бы, если бы в начале нашего века не обнаружилось со всей очевидностью, что пары контролируют рождаемость, а значит, планируют их, и что продолжительность жизни увеличилась в связи с очевидными успехами здравоохранения. Ход демографических событий уже не зависит только от милостей природы, от этих слабо поддающихся влиянию сдерживающих сил, о которых столько было сказано, а может быть направлен в определенное русло. Кроме того, вырисовывается такой тревожный феномен, как падение рождаемости, рассматриваемый не как неизбежный результат демографического перехода, а как ослабление общественных связей.

Однако прежде, чем мы будем говорить о «политике», следует упомянуть о жестоком уроне, какой конфликты великих держав нанесли европейскому населению, как в виде прямых потерь, так и вследствие насильственных переселений, проходивших после пересмотра границ. Это — тоже последствия «политики», глубоко затронувшие демографическую историю XX века. Подсчитано, что в европейских странах, участвовавших в Первой мировой войне, за пять лет войны было мобилизовано 58 млн чел., то есть, грубо говоря, половина активного мужского населения, а убитых и пропавших без вести насчитывается около 9 млн чел., что составляет 15,5 % всех мобилизованных. Но к прямым военным потерям следует прибавить потери среди гражданских лиц, а также косвенные потери, вызванные новым повышением смертности от инфекционных болезней, например потери в 1918–1919 гг. от крупномасштабной пандемии инфлюэнцы, которая, вследствие лишений, вызванных войной, распространилась на обширных территориях и унесла более 2 млн жизней. Кроме того, полученные раны и увечья, перенесенные лишения и страдания еще долго воздействовали на поколения, в чью жизнь так или иначе вторгалась война. Массовая мобилизация имела такие прямые последствия, как отложенные браки или распад пар и, что само собой разумеется, заметное снижение рождаемости в военные годы. Были сделаны попытки оценить «несостоявшийся прирост» народонаселений некоторых стран, подсчитывая избыток смертей и дефицит рождений, но эти подсчеты остаются очень приблизительными — еще и потому, что в 1919–1921 гг. значительно повысилась рождаемость, а точность оценок сильно страдает от произвольности некоторых гипотез. Тем не менее, следуя такой методике, можно счесть, что для Европы — за исключением России — прямые и косвенные потери, вызванные Первой мировой, составляют 22 млн чел., то есть 7 % населения, имевшегося в 1914 г. По России данные еще более приблизительные, к тому же последствия войны трудно отделить от потерь, причиненных революцией; Лоример считает, что, если не принимать в расчет эмиграцию, война и революция стоили стране 10 млн несостоявшихся рождений и 16 млн избыточных смертей, как на фронтах, так и среди гражданского населения. Вторая мировая война причинила потери того же порядка, что и первая, и приблизительность оценок, превышающих 20 млн чел., ничуть не меньшая еще и потому, что сильно возросла доля потерь среди гражданского населения. Ощутимый дефицит рождений в период 1939–1945 гг. был все же значительно меньшим, чем в период 1914–1918 гг. Сразу после войны возрастная структура наиболее пострадавших народонаселений — Германии, Польши, Советского Союза — несла на себе трагическую печать обоих конфликтов: малочисленными оказались поколения, рожденные в военное время, а поколение 1914–1918 гг. понесло потери еще и во время второго конфликта; ненормально обескровленными оказались классы возрастов, попавших под мобилизацию в обеих войнах (рожденные в последнее десятилетие XIX в. и между 1915 и 1925 гг.); обнаружилось и нарушение равновесия между полами.

Результаты обеих войн, особенно первой, следует оценивать не только по их влиянию на рост, структуру и распределение населения, но и в свете сложившегося убеждения в том, что Европа стремительно движется к демографическому оскудению, последствий которого давно опасались некоторые страны. Интересно проследить, как популярность доктрин Мальтуса, отражающих страх перед последствиями неконтролируемого роста, чередуется с противоположными опасениями, вызванными демографическим спадом. Страх перед «излишком» сменяется страхом перед «недостатком». Первые явные признаки этого обнаруживаются во Франции, где спад рождаемости был заметен уже в первой половине XIX в. После поражения в войне с Пруссией в 1870 г. растет и становится особенно драматичной озабоченность падением жизнеспособности Франции: с одной стороны — объединяющаяся Германия, могущественная, густонаселенная, со значительными темпами прироста; с другой — побежденная Франция с ее небольшим приростом; чаша весов стремительно склонялась в пользу восточного берега Рейна. Тревога по поводу демографической слабости или даже упадка Франции не спадает, и в начале XX века начинаются разговоры о конкретных мерах по повышению рождаемости. Доктрина о негативном влиянии демографического спада, с необходимыми поправками и добавлениями дожившая до наших дней, рассматривает военные, политико-дипломатические, культурные и экономические последствия демографического кризиса или застоя; выделим ее основные пункты. С военной точки зрения — когда войны преимущественно основывались на человеческом факторе — демографическая слабость по сравнению с другими нациями (англосаксонской, немецкой или славянской) выражается в отказе от экспансии, в поисках безопасности посредством заключения союзов, в опасениях спровоцировать другие державы (в первую очередь, Германию) напасть на Францию. Демографическое ослабление означает также сокращение колониальной экспансии, неспособность заселить новые территории и распространить французский язык и культуру. Все это не могло не сказаться отрицательно на политической роли Франции. Низкая рождаемость во Франции и высокая рождаемость в других странах притягивает иммиграцию, а это в свою очередь ослабляет французскую культуру и, так как иммигранты селятся в приграничных областях, подрывает ее безопасность. Наконец, демографическая слабость угнетает и экономическую систему, отражаясь на рынке рабочей силы, способности производства и накопления материальных благ, а также на духе предпринимательства.

Страх перед демографическим спадом понемногу распространяется по всей Европе одновременно с прогрессирующим падением рождаемости, последствия которого усугубляются потерями, причиненными войной, и достигает апогея между двумя мировыми конфликтами. На самом деле демографическая политика, осуществляемая сначала итальянскими фашистами, затем германскими нацистами, явилась искаженным выражением все того же страха перед демографическим кризисом — определенные меры борьбы с ним уже давно предпринимались во Франции, и почва для них была подготовлена. Теперь же, речь идет о широкомасштабной политике, направленной на то, чтобы, используя различные рычаги, изменить сложившиеся формы поведения, касающиеся воспроизводства, брачности и, наконец, мобильности. Такая политика была характерна для тоталитарных идеологий. Неслучайно, что, кроме Италии и Германии, она расцветает в вишистской Франции, в Японии и в СССР, где в 1930-е гг. был скорректирован достаточно «либеральный» закон о браке и семье, принятый в предыдущее десятилетие. В Италии демографическая политика была официально провозглашена Муссолини в его речи 1927 г. («Речь Подъема»): «Я утверждаю, что если не основным, то предваряющим условием политического, а тем самым и морального, и экономического могущества наций является их демографическая мощь. Будем говорить начистоту: что такое сорок миллионов итальянцев перед девяноста миллионами немцев и двумястами миллионами славян? Обратимся к западу: что такое сорок миллионов итальянцев перед сорока миллионами французов плюс девяносто миллионов жителей колоний, или перед сорока шестью миллионами англичан плюс четыреста пятьдесят миллионов в колониях? Господа! Если Италия хочет что-нибудь значить, она должна переступить середину этого века с населением не ниже шестидесяти миллионов человек». Первые конкретные меры были приняты в 1926 г. и состояли в изъятии из торговли противозачаточных средств; в 1927 г. был введен налог для холостяков в возрасте от 25 до 65 лет, то есть установлены налоговые привилегии для многодетных семей, а также премии, поощряющие брачность и рождаемость; в 1937 г. эти меры были усилены путем объявления семейного беспроцентного займа, который постепенно погашался с рождением каждого последующего ребенка. Этим основным мерам сопутствовали и другие, меньшего масштаба, касавшиеся заработной платы, преимуществ, предоставляемых на рынке труда лицам, состоящим в браке, или отцам многодетных семейств; организации пропаганды и т. д. Демографическая политика нацистской Германии проводилась с самого начала существования режима и основывалась на расизме, то есть защите чистоты «арийских» народов, что привело к запрету смешанных браков и стерилизации индивидуумов, «негодных» для воспроизводства. Принимались и меры, предполагавшие финансовую поддержку браков, рождаемости и многодетных семей. Я не буду говорить о геноцидах и о 6–7 млн жертв, которые они унесли: массовое уничтожение принадлежит к истории преступного безумия, а не демографической политики.

И в Германии, и в Италии — да и везде, где принимается подобная демографическая политика, — вводятся законы, препятствующие тому, чтобы «неомальтузианские» кампании и мода на малую семью приобретали новых сторонников. Ужесточаются наказания за аборты, не поощряется или прямо запрещается урбанизация, прекращается поток сельских жителей, стремящихся в города, эти рассадники неомальтузианства. Воспевается крестьянский мир, его здоровые обычаи, большие, многодетные семьи. Предпринимаются попытки укрепить семейную ячейку там, где она больше всего подвержена «опасностям индивидуализма и гедонистического эгоизма»: если невозможно изменить укоренившиеся обычаи, нужно хотя бы добиться, чтобы семьи производили на свет тех двоих или троих детей, которые необходимы для дальнейшего демографического развития нации. То, что католическая церковь заняла совершенно определенную позицию, выступив против контроля над рождениями в энциклике Пия XI «Casti connubii», выпущенной в 1930 г., послужило вкладом в фашистскую пропаганду, пусть и независимым от нее.

Как уже отмечалось, демографическая политика итальянских фашистов и германских нацистов обслуживала идеологии соответствующих режимов. Попытка стимулировать рождаемость предпринимается и во Франции, демографически ослабленной в результате войны и подверженной интенсивной иммиграции. В 1920 г. были приняты меры, усилившие запрет на аборты и поставившие вне закона «неомальтузианскую» пропаганду; в это же время контрацепцию приравнивают к абортам, поскольку она нарушает «высшие права нации», которая лишается своих потенциальных граждан. В 1932 г. выплаты пособий многодетным семьям, ранее совершавшиеся частными предприятиями, берет на себя государство. В 1938 г. суммы пособий увеличиваются, и становится понятно, что цель этих выплат — стимулирование рождаемости. В 1939 г. вводится Семейный кодекс, подкрепляющий меры в защиту семьи, особенно с тремя детьми. Демографическая политика правительства Виши начинает походить на фашистскую.

В Советском Союзе ситуация сложилась весьма своеобразная и непростая. Свобода брака, развода и абортов, провозглашенная в первые годы революции, сменилась в 1935–1944 гг. политикой, направленной на увеличение народонаселения, ограничивающей аборты и развод, укрепляющей единство семьи и авторитет родителей. Были введены семейные пособия и выплаты на детское питание. Новая политика была заявлена в мае 1935 г. в речи Сталина: «самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры». Но скрытые причины изменения демографической политики советского государства заключались вовсе не в тенденциях к снижению рождаемости, как в других европейских странах: в Советском Союзе рождаемость по-прежнему оставалась высокой. Изменения эти были вызваны ужасными демографическими последствиями самой сталинской политики — сворачиванием НЭПа и началом чересчур амбициозной индустриализации. Последняя сопровождалась бурным процессом урбанизации. Чтобы поддержать эти нечеловеческие усилия, стали изыматься продукты из деревень (продразверстка). В 1927–1928 и 1928–1929 гг. кампании по продразверстке оказались крайне неудовлетворительными, и в городах пришлось прибегнуть к распределению хлеба по карточкам. Индустриализация была близка к краху, и в 1929 г. было принято два важнейших решения: ликвидировать класс богатых крестьян («кулаков»), объявленных врагами революции, и осуществить насильственную коллективизацию. Первое решение реализовывалось в три этапа, вплоть до 1932 г. — в результате было сослано, согласно данным, приведенным Молотовым, 6–7 млн чел. (а по мнению некоторых — до 10 млн), многие из которых погибли во время изматывающих переездов или в трудовых лагерях от голода, холода, болезней, другие были расстреляны. Коллективизация же оказалась легким способом изъятия зерна — гораздо проще изымать зерно у находящихся под строгим контролем крупных коллективных хозяйств, чем у миллионов сопротивляющихся семей. Благодаря хорошему урожаю продразверстка 1930 г. прошла успешно, и появились иллюзии, будто в 1931 и 1932 гг. квоты могут быть увеличены. Но план провалился: крестьяне, насильно загнанные в колхозы, распродали инвентарь и утварь, забили скот, посеяли мало, а собрали еще меньше. В 1932 г. на Украине у крестьян было изъято 45 % и без того скудного урожая. Во всех сельскохозяйственных районах — в Поволжье, на Северном Кавказе — начался голод. Смертность от него была огромной — в 1933 г. по всей Украине количество смертей утраивается, наступает кризис смертности, сравнимый с самыми страшными кризисами, имевшими место при традиционном типе воспроизводства. Государство всеми способами скрывало информацию об этом и отрицало сам факт голода и высокой смертности: такую цену пришлось заплатить за грубейшие ошибки в планировании и безжалостное подавление деревни. Сопоставление данных переписи, проведенной в декабре 1926 г., с другими данными, в том числе и секретными архивными данными переписи января 1937 г., дают основания предполагать, что за десять лет раскулачивания и коллективизации погибли 9 млн чел.

Проводивший политику увеличения народонаселения и перед началом переписи 1937 г. торжественно объявивший, что население Советского Союза достигло 170 млн чел., Сталин не пожелал признать того, что, согласно подсчету данных переписи, эта цифра снизилась до 162 млн (тем самым, то, что тщательно скрывалось, сделалось явным). В феврале 1937 г. «Правда» писала: «Славная советская разведка, во главе со сталинским наркомом товарищем Н. И. Ежовым, разгромила змеиное гнездо предателей в аппарате советской статистики». Таким образом, в результате государственного насилия «пропало» почти 10 млн чел., результаты переписи были объявлены недействительными, а ответственные за ее проведение и многие исполнители — ликвидированы.

Демографическая политика, направленная на стимулирование рождаемости, в общем и целом дала весьма скромные результаты. Хотя поощрения и вознаграждения вызвали ускорение браков и рождений (особенно в Германии, где были пущены в ход значительные средства), все это длилось недолго, до Второй мировой войны, и не оказало глубокого влияния на выбор, осуществляемый семейными парами. Но эра господства демографической политики имела по меньшей мере два негативных последствия: во-первых, система запретов и препятствий к свободному репродуктивному выбору оставалась в законодательстве многих европейских стран вплоть до 1960-х гг., во-вторых, стремление порвать с тоталитарным прошлым надолго укрепило людей в мысли, что демографические переменные являются нейтральными и не зависят от явлений общественной и политической жизни.

 

Экономика

С 1914 г. до начала 1990-х гг. Европа, несмотря на две мировые войны и крупные политические потрясения, претерпела удивительные экономические трансформации. За исключением стран, живших большую часть этого периода при социалистическом режиме, доход европейцев pro capite вырос в пять раз, тогда как в течение динамичного XIX в. (1820–1913 гг.) он увеличился менее чем в три раза. Хотя рост оказался наиболее быстрым в период с 1950 по 1973 г. (4,3 % в год), нельзя сказать, что его не было в период мировых войн (1,2 % в год с 1913 по 1950 г.) и в последние два десятилетия (2 % в год с 1973 по 1992 г.). В какой степени демографические преобразования повлияли на перемены в экономике?

Несмотря на сложность этой проблемы, отдельные моменты представляются очевидными. Демографическая эволюция последних двух веков расширила возможности выбора у населения: стал доступен контроль над смертностью и болезнями, рождаемостью и воспроизводством, над мобильностью — а это необходимые составляющие развития. Во-первых, снижение смертности — уменьшение риска преждевременной смерти и смягчение мощных непредвиденных колебаний смертности — привело к большему постоянству в отношениях между людьми и позволило осуществить долгосрочные программы занятости, положительно сказавшиеся на развитии. Во-вторых, вместе со снижением смертности заметно улучшилось состояние здоровья населения, особенно в XX столетии. Чем меньше остается болезней, ведущих к инвалидности, таких, например, как малярия, тем реже встречаются случаи временной нетрудоспособности и тем сильнее становятся люди физически — это, в частности, подтверждается значительным увеличением человеческого роста (с начала XIX в. до наших дней рост молодых людей увеличился на пару десятков сантиметров). Иными словами, благодаря улучшению питания, медико-санитарных условий и окружающей среды, бремя болезней становится все легче, а люди — физически все крепче. В-третьих, снижение рождаемости сократило объем времени, энергии и ресурсов, затрачиваемых на воспитание детей, и дало возможность использовать эти ресурсы, особенно в форме работы женщин за рамками семьи, непосредственно для производительной деятельности. В-четвертых, возросла мобильность, что было обусловлено расширением рынков труда и улучшением средств сообщения (более высокая скорость за более низкую цену), а также ликвидацией институциональных барьеров (вспомним различные формы крепостной зависимости, существовавшие в деревнях даже после 1861 г., когда были освобождены русские крестьяне). Мобильность благоприятствовала оптимальному размещению человеческих ресурсов по территориям, что также стимулировало развитие. В-пятых, в течение почти полувека, до 1930–1940-х гг., трансформации возрастной структуры носили позитивный характер: соотношение между нетрудоспособным (детьми, подростками и стариками) и трудоспособным (молодыми, взрослыми и зрелыми) населением уменьшалось. Наконец, рост населения стал причиной положительных изменений в «масштабах» развития: укрупнение рынков повлекло за собой формирование больших инфраструктур, возникновение специализаций и накопление знаний, что сделало возможным новые технологии.

В целом эти трансформации в огромной степени способствовали развитию, хотя вклад их ощущался не сразу и не мог объяснить динамику больших циклов современности. Так или иначе, средняя эффективность единицы населения возросла. Это благотворное воздействие демографической эволюции на эффективность развития наблюдалось на протяжении почти всего рассматриваемого периода, но оно ослабевает в последние десятилетия и не повторится в дальнейшем: продолжающееся снижение и без того очень низкой рождаемости представляет собой серьезную проблему; с продлением жизни возрастает риск непропорционального увеличения количества лет, прожитых в болезнях и полной зависимости от окружающих; из-за нарушения возрастной структуры ухудшается соотношение между трудоспособным и нетрудоспособным населением, а кроме того, снижается мобильность. Наконец, если признать, что рост населения способствует положительным изменениям в «масштабах» развития (что справедливо только в определенных контекстах), то и этот фактор сегодня, несомненно, исчерпал себя. В общем, с точки зрения «чистого» влияния демографических переменных, XX век, как и XIX, пользовался многими преимуществами, связанными с демографическим переходом, в частности возросшей средней эффективностью единицы населения, но спад в последней четверти века может иметь негативные последствия в будущем.

Более ясное представление о связи между народонаселением и экономикой можно получить, проанализировав три периода, на которые мы разделили XX век: период между двумя войнами, период экономического подъема после Второй мировой войны, спад в последней четверти века.

Таблица 7.4. Валовой внутренний продукт на душу населения в европейских странах с 1913 по 1992 г. (в долларах США 1990 г.)

Страна 1913 1950 1973 1992 Соотношение 1992/1913 Среднегодовые колебания, % 1913–1950 Среднегодовые колебания, % 1950–1973 Среднегодовые колебания, % 1973–1992
Австрия 3488 3731 11 308 17 160 4,9 0,2 4,8 2,2
Бельгия 4130 5346 11 905 17 165 4,2 0,7 3,5 1,9
Дания 3764 6683 13 416 18 293 4,9 1,6 3,0 1,6
Финляндия 2050 4131 10 768 14 646 7,1 1,9 4,2 1,6
Франция 3452 5221 12 940 17 959 5,2 1,1 3,9 1,7
Германия 3833 4281 13 152 19 351 5,0 0,3 4,9 2,0
Италия 2507 3425 10 409 16 229 6,5 0,8 4,8 2,3
Нидерланды 3950 5850 12 763 16 898 4,3 1,1 3,4 1,5
Норвегия 2275 4969 10 229 17 543 7,7 2,1 3,1 2,8
Швеция 3096 6738 13 494 16 927 5,5 2,1 3,0 1,2
Швейцария 4207 8939 17 953 21 036 5,0 2,0 3,0 0,8
Великобритания 5032 6847 11 992 15 738 3,1 0,8 2,4 1,4
Греция 1621 1951 7779 10 314 6,4 0,5 6,0 1,5
Ирландия 2733 3518 7023 11 711 4,3 0,7 3,0 2,7
Португалия 1354 2132 7568 11 130 8,2 1,2 5,5 2,0
Испания 2255 2397 8739 12 498 5,5 0,2 5,6 1,9
Среднееарифметическое 3316 5077 12 095 16 973 5,9 1,2 4,3 2,0

Источник: Maddison A., Monitoring the World Economy 1820–1992, cit.

МЕЖДУ ДВУМЯ ВОЙНАМИ

Первая мировая война, Великая депрессия и ее преодоление с помощью протекционистских мер, выход из рыночной экономики Советского Союза — все это настолько ярко характеризует рассматриваемый период, что напрасно мы станем искать в нем какие-то следы влияния демографии. Кейнсу мы обязаны общей интерпретацией застоя, наблюдавшегося между двумя войнами и связанного с демографическим спадом: «Увеличение населения оказывает определяющее влияние на спрос капитала. Речь идет не только о том, что спрос капитала (…) возрастает пропорционально росту населения, но и о том, что период демографического развития вселяет оптимизм, ибо, поскольку ожидания деловых людей основываются скорее на уровне спроса, имеющемся в настоящее время, чем на уровне, вероятном в будущем, спрос будет скорее превосходить ожидания, чем обманывать их. Кроме того, в такой ситуации есть возможность быстро исправлять ошибки, приводящие к временному перепроизводству капитала того или иного качества. Но в период сокращения населения складывается противоположная ситуация: спрос имеет тенденцию падать ниже ожидаемого уровня, и моменты перепроизводства преодолеваются с большими трудностями. В результате может воцариться дух пессимизма». Демографический спад, заметный в 1930-е гг., особенно на фоне относительно сильного прироста до Первой мировой войны, имел, вероятно, именно такие последствия. В пятидесятилетие, предшествующее Первой мировой войне, демографический прирост лежал в основе расширения спроса на капитал для жилищного строительства, инфраструктур и т. д. В период между двумя войнами наблюдался обратный процесс, толкающий европейскую экономику к спаду. Можно выделить еще один сопутствующий момент — уменьшение роста населения в городах, где обычно концентрируется спрос на капитал (жилища, дороги, промышленные инфраструктуры, железнодорожные узлы и т. д.). Население больших городов (тех, которые в 1910 г. имели более полумиллиона жителей) прирастает с 1870 по 1910 г. на 2 % в год, в период с 1910 по 1940 г. — всего на 0,9 %. К этому могут прибавиться другие негативные факторы: Великая депрессия не только вызвала всеобщую протекционистскую реакцию, но и ограничила внутриевропейскую мобильность (о межконтинентальных миграциях мы уже говорили), а в некоторых случаях даже и мобильность внутреннюю (уже упоминавшиеся законы против притока населения в города), что сильно сковывало рынок рабочей силы. Это — тоже радикальная перемена по сравнению с периодом, предшествующим Первой мировой войне, для которого была характерна широкая свобода передвижений. Наконец, и геодемографические изменения наложили некоторый отпечаток на политико-экономическую организацию европейского пространства. Если не считать Россию, то до Первой мировой войны на европейской арене главенствовали пять крупных стран (Великобритания, Франция, Германия, Австро-Венгрия и Италия), в которых проживало три четверти населения континента; остальное население, кроме этих пяти держав и Испании, было распределено по дюжине мелких стран, насчитывающих менее 6 млн жителей. По Версальскому мирному договору Европа разделяется на 22 национальных образования, а великих держав с распадом Австро-Венгерской империи становится уже не пять, а четыре. Степень раздробленности континента заметно увеличивается, что усиливает негативный эффект, вызванный ограничением движения людей и товаров.

МЕЖДУ ВОССТАНОВЛЕНИЕМ И ЭНЕРГЕТИЧЕСКИМ КРИЗИСОМ

Четверть века, прошедшая с окончания Второй мировой войны до начала 1970-х гг., ознаменовалась выходом всей Восточной Европы из рыночной экономики и стремительным развитием остальной части континента. С точки зрения демографии наблюдается ощутимое увеличение рождений, достигающее кульминации в середине 1960-х гг., открытие границ для иммиграции (особенно с юга Европы) и вообще большая мобильность. Усилия по восстановлению поддерживались неограниченным предложением рабочих рук, отчего как стоимость труда, так и цены на товары оставались умеренными. В более развитых странах иммиграция способствовала самоокупаемости предприятий, интернациональной конкурентоспособности, подвижности различных секторов. В менее развитых странах (Италии, Испании, Португалии, Греции) эмиграция снизила уровень безработицы, а заработки эмигрантов способствовали повышению уровня жизни и, в конечном счете, развитию. Тот же процесс начался внутри таких «двойственных» стран, как Италия и Испания, где наблюдалась активная внутренняя миграция с юга на север.

В этот период благоприятная возрастная структура позволила создать щедрую систему пенсий и социальной защиты, охватывающую широкие слои населения: широк был слой работающего населения, и узок слой стариков, получающих пособия, услуги и пенсии.

ПОСЛЕДНЯЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

Самая близкая к нам фаза характеризуется демографическим спадом, но в это же время трудового возраста достигает довольно многочисленное поколение, рожденное в 1960-е гг. Быстрее идет старение населения, и Европа закрывается для иммиграции. Специфическое влияние демографической обстановки на экономику проявляется в двух моментах. Первый касается высокого уровня безработицы среди молодежи: в этом иногда усматривают последствие вступления в мир труда многочисленного поколения, о котором говорилось выше. Таким образом, спрос не отвечает повышенному предложению рабочей силы. Однако эта интерпретация вызывает вопросы: в Северной Америке, где «Baby boom» проявился еще сильней, чем в Европе, безработица осталась низкой, хотя приток на рынок труда поколений, рожденных в 1950-е и 1960-е годы, был еще более обильным. Объяснение может заключаться в том, что в Северной Америке ситуация была отрегулирована путем относительного снижения стоимости труда и, в конечном итоге, жизненных стандартов молодежи. В Европе же, где заработную плату отстояли и она осталась неизменной, регулирование спроса и предложения осуществлялось за счет высокой безработицы.

Щедрые системы welfare оказались первыми жертвами демографических изменений последних десятилетий. В пенсионных системах, основанных на перераспределении средств, сильно страдает соотношение между слоем работающих (с которых собираются взносы для перераспределения) и слоем тех, в чью пользу происходит перераспределение (пенсионеров). Мучительная подгонка на ходу — повышение пенсионного возраста, уменьшение выплат или увеличение налогов — является следствием того, что система, принятая после войны, не может поддерживаться в условиях демографических изменений последнего времени.

Ценности

Индивидуум, пары, семьи и их мотивации, формы поведения, отношения между людьми, ценности — всем этим пришлось пожертвовать в нашем обзоре ради показа общих тенденций тысячелетия. В заключение стоит, пожалуй, поразмыслить о том, какое влияние демографические перемены, произошедшие в XIX и XX веках, оказали на индивидуальные ценности, связанные с рождением и смертью, болезнями и одиночеством, семьей и обществом. Демографический цикл, сопровождавший появление индустриального общества, глубоко преобразил путь каждого человека от рождения до смерти. Путей этих стало больше, ибо увеличилось население, и они значительно удлинились: дистанция от рождения до смерти в среднем удвоилось. Но зато они стали беднее жизненным опытом: наши предки рождались и росли в больших семьях с многочисленной родней, внутри которой устанавливались сложные взаимоотношения. Рождавшиеся среди такого обилия родственных связей, наши пращуры, умирая, отрывались от тесно сплоченной семьи, словно листья от вечнозеленого древа. Сегодня мы становимся все более одиноки как в рождении, так и в смерти. Людей, доживавших до зрелых лет или даже до старости, повторяющийся опыт наблюдаемых рождений и смертей, радостный или печальный, приобщал к самой жизни, к ее важнейшим событиям; со временем это приобщение превратилось в тоскливую отчужденность.

Несомненно, что подобное преображение глубоко повлияло на восприятие жизни и смерти, а следовательно, и на отношение к другим людям — нас страшит и их увеличивающаяся численность, и возможное ее уменьшение. Некоторые соображения по этому поводу помогут нам вдохнуть жизнь в обобщения и цифры.

С конца XVIII столетия до конца века XX Западный мир совершил переход от режима неэффективного и неупорядоченного к эффективности и порядку. Сегодня народонаселение может оставаться на одном и том же уровне с максимальной эффективностью и минимальными потерями. Кризисы смертности имеют место все реже, становятся слабее и, наконец, исчезают совсем; да и сама смерть имеет место все реже, становится менее «случайной», менее «разнообразной». Мало-помалу общество освобождается от страха, что в этом году, или в следующем, или через год придет беда, неодолимая и непредвиденная. Фактор случайности, неупорядоченности оказывает на общество все меньшее влияние и в конце концов исчезает. Переход от неупорядоченности к порядку имеет и другой аспект — может быть, еще более значимый. При традиционном типе воспроизводства смерть часто нарушала естественный порядок, согласно которому старик должен умирать прежде юноши, отец прежде сына, старший брат прежде младшей сестры. Нарушения иерархического и хронологического порядка оказывались тем серьезнее, чем выше была смертность и чем чаще случались кризисы смертности. В Европе XVIII в. тридцатилетняя мать новорожденного младенца, дожив до пятидесяти лет, в четырех случаях из десяти переживала своего сына; для пятидесятилетней матери, имеющей двадцатилетнего сына, вероятность пережить его была один к пяти, если она доживала до семидесяти лет. При той смертности, какую мы наблюдаем сейчас, вероятность для матери пережить сына ничтожна мала. Эти примеры дают прекрасное представление о том, насколько часто «капризное и непредвиденное вмешательство» смерти нарушало хронологический порядок.

Вот где предмет для раздумий. Европейское общество перешло от капризов смерти, которые невозможно предусмотреть и которые опрокидывают естественную хронологическую иерархию, к режиму, где все упорядочено и предусмотрено, и этот режим крайне редко дает сбои. Последствия неоднозначны: современное общество в самом деле избавилось от страха перед неуправляемостью и внезапностью смерти, а в этом состоит необходимое условие развития, которое требует, помимо всего прочего, постоянства в человеческих отношениях. «Personne ne sera jamais libre tant qu’il y aura des fléaux», — писал Камю. Но с другой стороны, сама редкость нарушений (например, когда сын умирает раньше родителей) делает потери невыносимыми и невосполнимыми, служит источником тревог и страхов, отличающихся невиданной интенсивностью и остротой. Столетие тому назад Чехов писал: «Кириллов и его жена молчали, не плакали, как будто, кроме тяжести потери [сына Андрея, который только что умер от дифтерии], сознавали также и весь лиризм своего положения: как когда-то, в свое время, прошла их молодость, так теперь, вместе с этим мальчиком, уходило навсегда в вечность их право иметь детей! Доктору сорок четыре года, он уже сед и выглядит стариком; его поблекшей и больной жене тридцать пять лет. Андрей был не только единственным, но и последним».

Природа и образ смерти — редкого, отдаленного, случающегося поздно события — сегодня воспринимаются совершенно иначе. Смерть уже нельзя назвать apprivoisée, как ту средневековую смерть, описанную Ариесом, когда умирающий находился в центре коллективной, публичной церемонии, в которой участвовали близкие, родные и друзья и при которой присутствовали дети, — ныне смерть скрыта, удалена. «Окружение больного пытается щадить его, скрывая тяжесть его положения (…). Первоначальной мотивацией было желание оградить больного от мук, взять на себя тяжесть испытания. Но очень скоро (…) это чувство (…) сменилось совсем иным — характерным для современной эпохи: избавить не столько больного, сколько общество (…) от скорби, от чрезмерно сильных, порой невыносимых эмоций, какие вызывает агония да и само присутствие смерти прямо посреди счастливой жизни, ибо общепризнано, что жизнь должна быть счастливой или хотя бы казаться таковой». Смерть должна выглядеть достойно, как можно меньше выбивать из колеи родных, знакомых, общество. Ритуал смерти, основным, центральным действующим лицом которого в былые времена сначала был умирающий, а затем — родные, теперь проходит в медицинских учреждениях, где в безразличных руках врачей сама смерть становится чисто техническим фактом.

Демографическая рационализация смерти — ее меньшая частотность и позднее наступление, соблюдение хронологической иерархии — сопровождается ее отдалением как в техническом, физическом смысле (смерть в больнице, подальше от глаз родных и друзей), так и в психологическом (смерть скрывается от самого умирающего). Чем менее знакомо нам событие смерти, тем больше усилий прилагаем мы, чтобы отстранить, отложить его, в силу его исключительности и непоправимости. Мысль о смерти, когда-то присутствовавшая в каждом действии, в каждую минуту, теперь изгоняется, откладывается «на потом», относится к четко определенным, ограниченным этапам жизненного пути.

Неуправляемость смерти сопровождалась при традиционном типе воспроизводства внезапностью и неодолимостью болезни; об эпидемиях уже было многое сказано, но и другие, «нормальные» причины смерти, которые на фоне эпидемий оставались незаметными, заключали в себе немалую долю непредвиденности. То, что постепенно стали преобладать именно они, а также надежда на выздоровление, связанная с развитием способностей человека и его знаний, несомненно, произвело революцию в отношении к болезни и смерти. Болезни с дегенеративным течением, такие как сердечно-сосудистые и опухолевые заболевания, вышедшие сейчас на первый план, очень часто заранее «заявляют о себе» и протекают относительно медленно. Прооперированный раковый больной или человек, имеющий проблемы с кровообращением, боится самого специфического воздействия этих болезней, которые в конечном итоге могут сперва пощадить его и поразить через годы, даже десятилетия. Сьюзан Зонтаг приписывает «новой» болезни XIX в., туберкулезу, так же как приписывают и раку, болезни нашего века, метафорический смысл. «В отличие от великих эпидемических болезней прошлого (бубонной чумы, тифа, холеры), которые поражали всех и каждого в обществах, ими затронутых, туберкулез был болезнью, которая отрывала человека от общества себе подобных. Как бы ни был высок процент туберкулезных больных среди населения, чахотка — как сегодня рак — казалась таинственным индивидуальным недугом, смертельной стрелой, которая могла поразить любого и избирала свои жертвы одну за другой».

Разумеется, болезнь, пусть даже ее смертельный исход может быть отложен и все время откладывается, в современном мире воспринимается как сокрушительное поражение. Попыткой объяснить это поражение с точки зрения разума обусловлено стремление приписать заболевание личным качествам человека и его поведению. Об этом подробно и убедительно пишет Зонтаг: «С приходом болезней нового времени (сначала это туберкулез, сейчас — рак) романтическая идея о том, что болезнь выражает характер человека, неизбежно расширяется, вплоть до утверждения, что именно характер человека вызывает болезнь, как раз потому, что не может проявиться». И миф о туберкулезе, и современный миф о раке делают человека виновником собственной болезни, и если первый — это болезнь чувствительности и страсти, то второй — самоподавления и невозможности выразить себя. Таким образом, на пациента взваливается бремя ответственности за болезнь, что толкает его к изоляции. Точно так же, впрочем, на пациента взваливают этот груз, когда начинают утверждать, будто риск инфаркта повышается для определенных психологических типов личности или для людей, ведущих бурную, полную стрессов жизнь. Перекладывая ответственность на индивидуума, наука оправдывает свои неудачи и недостаточный уровень развития. Так же обстоит дело и со СПИДом, самой яркой метафорой жизненной катастрофы, куда более ужасной, чем был в свое время сифилис: комплекс вины возникает оттого, что эта болезнь связана с аномальным сексуальным поведением или с употреблением наркотиков; рано проявляющаяся, протяженная во времени, она неизбежно приводит к смерти.

Прогресс медицины ослабил непредсказуемость болезней, отодвинул неизбежность их смертельного исхода и продлил их течение. Но несовершенство того же самого прогресса привело к индивидуализации болезни, ответственность за которую перелагается теперь на больного, подвергаемого социальной изоляции.

За соблюдение порядка и иерархии в выживании и долголетии приходится платить одиночеством. Представим себе человека, достигшего преклонных лет при традиционном типе воспроизводства. Возможно, он потерял супругу, но у него осталось двое, трое, четверо выживших детей, женатых, замужних, имеющих потомков. Племянники, дети братьев и сестер, тоже входили тогда в семейную структуру, как и многочисленная родня со стороны мужа или жены. В этой семейной структуре возникали новые ячейки, разрушались старые, происходили рождения и смерти. Часть родни, возможно, переселилась в другие места, но большинство оставалось проживать неподалеку.

У современного пожилого человека оба его ребенка, скорее всего, выживут. У них будут мужья, или жены, или сожители; двое, трое или четверо детей; может быть, в живых еще останется брат или сестра, у которых тоже есть дети. Родня со стороны мужа или жены сократится в той же пропорции; плотность семейных связей уменьшится. В результате мобильности, более интенсивной, чем в прошлом, часть родственников рассеется по всему миру, на такие расстояния, что быстрота транспортных средств сможет компенсировать их лишь отчасти. Добавим, что эта сеть родственных связей, состоящая из очень широких, свободных ячеек, на протяжении времени мало подвержена таким изменениям, как рождения и смерти.

На последнем отрезке своего жизненного пути современный человек более одинок, чем в прошлом: ровесников из родни остается сравнительно мало, и слишком много предлогов измышляется для того, чтобы пакт солидарности между поколениями не выполнялся. Одиночество и сознание собственной уязвимости, с которой придется еще долго жить, — вот чем отмечен пожилой возраст, вот какую цену приходится платить за долголетие.

Смысл и ценность рождения тоже изменились: в европейском обществе XIX в. ребенок уже находится в центре семьи, а не на периферии. В самом деле, история снижения рождаемости, о которой мы столько говорили, сопровождается все возрастающим вкладом, который родители, семья, общество помещают в ребенка, заменяя количество качеством, измеряемым благосостоянием отпрыска, его питанием, здоровьем, знаниями. Рождения все чаще предопределяются, планируются заранее, в зависимости от семейных ресурсов, ожиданий, количества детей, какое желает произвести пара. «Время» рождения программируется в соответствии с жизненными планами — даже день и месяц родов подчинены графику работы определенного врача или больницы. Биофизические данные и пол ребенка известны заранее. Обильное применение медикаментов во время беременности и при родах рискует превысить меру, что может привести к вредным последствиям. До середины 1960-х годов пары с целью сокращения рождаемости все еще пользовались относительно несовершенными противозачаточными средствами, так что немалая доля рождений оказывалась непредусмотренной: в некотором смысле родители оставляли дверь приоткрытой для случайностей и непредвиденных казусов. Но начиная с конца 1960–1970-х годов распространение надежных противозачаточных средств позволяет осуществлять совершенный контроль над зачатиями, а широко доступное прерывание беременности предоставляет возможность исправить ошибку. Сегодня рождение ребенка предусмотрено и запрограммировано; некоторые данные ребенка известны еще во время беременности; обильно используются медикаменты. Такой значительный вклад еще до рождения ребенка вызывает пропорционально высокие ожидания и сильное разочарование, когда эти надежды не сбываются.

Сегодня мы подошли к завершению цикла, и не только потому, что рост, продолжавшийся много веков, исчерпал себя к концу XX столетия. Совершился также великий переворот, в результате которого демографическое поведение было поставлено под контроль и стало определяться индивидуальным выбором. Присущие традиционному типу воспроизводства материальные ограничивающие факторы — пространство, питание, микробы — отступили, стали менее весомыми, утратили непосредственное влияние на демографическое развитие. Определяющие факторы, сильно ограниченные при традиционном типе воспроизводства, одержали победу. Больше свободы и осознанности в выборе, меньше места случайностям — но также, на другой чаше весов, больше ответственности, страхов и тревог.